| Валентин Исаакович Рабинович | |
| Мара | |
 Мара, Мария
Арсеньевна Манучарова – мой самый близкий, самый верный друг, моя первая
женщина, моя жена в течение сорока одного года и трех месяцев, мать моих
дочерей, бабушка моих внуков, родилась 22 мая 1922 года в поселке Лисино
(Лисий нос) на восточном берегу Финского залива Балтийского моря,
неподалеку от Петербурга, тогда именовавшегося Петроградом.И отец Мары и ее мать были дворянского происхождения. Отец, Арсен Васильевич Манучаров, происходил из обрусевшего армянского рода, самым известным представителем которого был народоволец Иван [Львович] Манучаров, долголетний узник Шлиссельбургской крепости, сосланный затем на Сахалин. Предки матери – Погорелки вышли из Запорожской сечи. А наибольших успехов в их роду добился Марин дед – Александр Погорелко, профессор Харьковского Технологического института и городской голова Харькова, по-нашему мэр. Настоящие российские интеллигенты и настоящие российские патриоты, Манучаровы и Погорелки и после революции продолжали служить отчизне. Марин отец построил один из двух гигантов советского тяжелого машиностроения – Новокраматорский Тяжмаш, из цехов которого вышли прокатные станы практически всех металлургических заводов страны, все шагающие экскаваторы для угольных разрезов, а потом и все баллистические ракеты. Марин брат Андрей Манучаров, Заслуженный летчик-испытатель СССР, боевой летчик-истребитель во время Великой Отечественной войны, генерал-майор авиации, после войны дал путевку в жизнь лучшим в мире самолетам Микояна и Сухого. Марин дядя Константин Александрович Погорелко строил железные дороги в Закавказье, а затем по призыву Советского правительства отправился в Среднюю Азию – готовить национальные кадры для бывших колониальных окраин России, основал строительную кафедру в Ташкентском политехническом институте и возглавлял ее до конца своей жизни. Младший его брат Павел Александрович Погорелко первым из советских инженеров, еще до войны, получил Сталинскую премию – за создание отечественного радиолокатора. Две Марины тетушки были врачами, две другие – архитекторами. От Манучаровых Маре досталось горячее сердце, от Погорелок – ум. Что же касается Мариных синих глаз и светлых волос, то, по семейной легенде, ими ее наградил шведский ратник, раненный в Полтавской битве и получивший вторую жизнь из рук Мариной пра-пра-прабабки. 2 Был солнечный день московского бабьего лета, когда я в первый раз раскрыл двери класса, в котором мне предстояло провести два последних школьных года. В глаза мне ударил лившийся из окон яркий свет, в уши – обычная школьная разноголосица, какая всегда бывает, когда ученики уже заполнили класс, а учитель еще не вошел. Но сквозь весь этот гул и гомон прорывался еще какой-то звук, веселый и пронзительный. Он рождался где-то в самом дальнем от дверей ряду, возле окон, из которых рвались в комнату слепящие солнечные лучи. Через несколько секунд, когда глаза мои стали что-то различать, я увидел источник этого звука. За третьей партой того самого ряда сидела русоволосая девчонка в клетчатой мальчишеской ковбойке с закатанными рукавами, заложив за голову золотистые от загара руки, откинувшись так, что ковбойка едва не лопалась на груди, и, зажмурившись, пронзительно и весело визжала. Просто так, от избытка жизненных сил. Такой я увидел Мару впервые. Было ей тогда, как и мне, шестнадцать лет. Через полтора года, весной, в апреле, провожая ее домой после уроков, я впервые, на мгновение, коснулся онемевшими от напряжения губами ее теплых губ. Последний раз я поцеловал ее тоже весной, тоже в апреле, но не в губы, а в лоб, и не теплый, а ледяной. Через месяц ей должно было исполниться шестьдесят четыре года. Между этими двумя поцелуями уместилась вся наша жизнь. 3  В
годы нашего детства предметом всеобщего восхищения были самолеты – до
космических кораблей оставалось еще три-четыре десятка лет. Имена великого
самолетостроителя Туполева, великих летчиков
Чкалова,
Громова,
Коккинаки звучали не менее громко, чем для наших детей и внуков имена
Королева
и
Гагарина.Естественно, мы оба – и Мара, и я бредили авиацией и, как только позволил возраст, помчались записываться в аэроклуб. К нашему обоюдному огорчению, я проучился в нем всего полгода, после чего вынужден был с мечтой о небе расстаться. Мара же успешно освоила учебный деревянный бипланчик «У-2», через несколько лет получивший всенародную известность как «ночной бомбардировщик конструкции инженера Поликарпова, в просторечии – «кукурузник». Аэроклуб она окончила за год до начала войны, летом 1940 года, и осенью поступила в знаменитый МАИ – Московский Авиационный Институт. А меня в ту осень, как и всех мальчишек, окончивших десятилетку, призвали в армию, определив, словно в насмешку, в зенитную артиллерию, род войск, предназначенный для сбивания самолетов. Хорошо еще, что я попал в Ленинград, самый красивый город страны, который сразу же и навсегда запал мне в душу. Военная служба нигде не сахар. А в зенитной артиллерии главная трудность это круглосуточная боеготовность. Надо – не надо, а стой на орудийной позиции у своей пушки или своего прибора, если, конечно, погода лётная. Но именно в лётную погоду зимой особенно холодно. К новому 1941 году Мара сделала мне королевский подарок – прислала свои лётные краги, кожаные, с цигейкой внутри, не пробиваемые никаким морозом, с двумя пальцами, позволявшими мне крутить рукоятки и валики моего дальномера. Эти Марины перчатки-варежки во время войны спасли мне руки. 4 А самой хозяйке лётных краг они не понадобились. Потому, что как только началась война, Мара, не дожидаясь, пока девочек, окончивших аэроклубы, призовут в армию, быстренько окончила еще и курсы медсестер и добровольцем ушла на фронт. Там уже через месяц стала операционной сестрой медсанбата. Со своей ополченской дивизией она проделала весь крестный путь отступления – от Ельни до Химок, – когда немецкие танки и мотоциклисты мчались к Москве по великолепному Минскому шоссе, а наша растерзанная, потерявшая связь и управление пехота, не успевая хоронить своих убитых, бежала на восток по лесным проселкам и тропам. С последней машиной своего санбата, подбирая по пути брошенных раненых, Мара возвратилась в Москву, где санбатовское начальство, прибывшее несколькими днями ранее, уже успело доложить о гибели своих подчиненных. Начальство отправили в штрафбат, а Мару демобилизовали – как раз подоспел приказ Сталина о демобилизации студентов авиационных институтов. К этому времени практически вся советская авиация была уничтожена, и ее надо было создавать заново. На дворе стоял конец сентября 1941 года. Остатки пятимиллионной Красной Армии, потерявшей три четверти своих солдат и командиров – убитых, раненых, попавших в плен, вели тяжелые арьергардные бои на ближних подступах к столице, в которой полным ходом шла эвакуация государственных учреждений, предприятий, учебных заведений – их отправляли в глубокий тыл. Московский Авиационный Институт эвакуировали в Казань и Ташкент. Но ни в Татарию, ни в Узбекистан Мара не поехала. Вместе с отцом и матерью она отправилась в Челябинск. Арсен Васильевич к тому времени был тяжело болен, с трудом передвигался, опираясь на палку, но продолжал руководить строительством оборонительных рубежей в окрестностях столицы. А когда немцы подошли к городу вплотную, весь строительный отдел Совнаркома было решено направить на Урал. Там, на базе Нижнетагильской «Вагонки», Челябинского тракторного завода и оборудования, которое удалось вывезти с ленинградского Кировского завода и ХТЗ – Харьковского Тракторного Завода, с помощью прибывших вместе с этим оборудованием ленинградцев и харьковчан, надо было в кратчайшие сроки создать новый танкостроительный центр страны – взамен потерянных. И он был создан. 5 Строительством «танкоградов», а потом и их работой руководил один из самых замечательных организаторов военного производства в годы войны инженер Зальцман. Это его танки и самоходные артиллерийские установки сокрушили броневую армаду немцев на Курской дуге и вышибли оккупантов из России. Двенадцатикилометровую улицу, которая вела через весь Челябинск к ЧТЗ, в народе называли Зальцман-штрассе. По этой улице два раза в день, когда удавалось впихнуться в трамвай, на трамвае, когда не удавалось, пешком, два года подряд добиралась Мара до своего цеха, в котором ковали победу Советской Державы четырнадцати-пятнадцатилетние пацаны-пэтэушники. Вечно голодные, малорослые, они с трудом могли дотянуться до своих станков, так что приходилось сооружать специальные дощатые подмости, на которых ребята обычно и спали, не в силах добрести после смены до общежития, особенно в зимние месяцы. Сперва Мару тоже поставили к станку, но через неделю, как человека образованного, определили в нормировщики и сделали комсоргом цеха. В ту пору заводским комсоргам было не до пропаганды и агитации – они должны были делать и делали все возможное и невозможное, чтобы добыть для своих ребят хоть какую-то еду, хоть какую-то одежку и обувку. Добытый Марой с превеликим трудом дополнительный ящик буханок оголодавшие пацаны съедали в один присест, кирзу и ватники через день – другой проигрывали в карты и снова тряслись от холода и голодухи. И Маре снова – куда денешься? – приходилось кого-то умолять, кому-то жаловаться, у кого-то вышибать чуть ли не силком то, без чего тридцатьчетверки перестали бы выезжать из заводских ворот. Ругаться, как полагалось, матом Мара все же не научилась, но постучать по начальственному столу кулаком, так, что иной раз дребезжали стоявшие на нем стаканы, и при этом ревя в три ручья, могла. Однажды проделала это даже в кабинете первого секретаря Челябинского Областного комитета партии товарища Патоличева – в тот раз она выбивала, и выбила, для своих пацанов солдатские цигейковые ушанки. Свою Челябу Мара потом вспоминала всю жизнь. А первый раз она рассказала мне о ней той незабываемой для меня ночью, когда первый раз пришла ко мне в постель. 6  Наша батарея только что вернулась
из-под Синявинских высот, на южном берегу Невы,
отбитом у немцев объединенными усилиями ленинградцев и волховчан,
пробивших, наконец, коридор в блокадном кольце. И Мара приехала ко мне под
видом военнослужащей-ленинградки с одним из первых поездов. Она появилась
в Ленинграде совершенно неожиданно для меня.
Но какие-то
флюиды связывали нас на уровне подкорки, потому что как раз в день ее
приезда меня охватило какое-то смутное беспокойство, я отпросился у своего
комбата в город, а в городе сразу же направился на улицу Некрасова. Там
жили Марины родственники – ее двоюродный брат Володик Пясецкий с женой
Татой, с которыми я познакомился еще до войны, но с началом блокады
потерял всякую связь.Задыхаясь от быстрой ходьбы по крутой лестнице черного хода – парадный вход был забит, – я несколько минут безрезультатно нажимал на дверной звонок, потом стал стучать в дверь кулаками, и тоже безрезультатно. Я собирался уже спускаться вниз, когда за дверью послышались чьи-то шаги, затем звук отодвигаемого засова, затем дверь немножко, на длину дверной цепочки приоткрылась, и я увидел Мару. Первые несколько минут или, может быть, часов, мы почти ни о чем не говорили. Мы расстались в октябре мирного 1940 года ничего еще серьезного не испытавшими детьми. Мы встретились в разгар самой страшной войны ХХ столетия – два взрослых человека, опаленных ее огнем. Слова не могли передать испытанного, и мы молча бродили по громадным, как мне казалось после землянок, комнатам квартиры, держась за руки, словно страшась снова потерять друг друга. Только наступившие в конце концов жгучие мгновенья полной близости расковали нам уста, и Мара поведала мне о своей войне, своем заводе, своем возвращении домой. 7 Отца ее вызвали в Москву сразу же после Сталинграда. Пока Манучаровы находились в эвакуации, в их квартиру вселился полковник, командовавший зенитной бригадой, чей командный пункт располагался на крыше Мариного дома. По распоряжению управдома полковнику была предоставлена одна из четырех комнат квартиры, но он самовольно распечатал и остальные комнаты. Почти все книги – а у Манучаровых была неплохая по тем временам библиотека – делись неизвестно куда, уж не говоря о всякой домашней утвари. Арсен Васильевич послал разгневанную телеграмму маршалу Жукову. Через неделю полковник исчез, а командовать зенитчиками прислали нового командира – только что вернувшегося из Китая генерал-майора артиллерии Якова Михайловича Табунченко, который так понравился Мариному отцу, что он тут же пригласил его пожить вместе. Приглашение было с благодарностью принято, обе семьи быстро подружились. Так что, когда пришла весть о прорыве блокады Ленинграда и Мара обратилась к генералу с просьбой снабдить ее нужными для поездки документами, отказать ей он не смог. Мара пробыла в Ленинграде всего одну неделю, в течение которой мне удалось еще два раза отпроситься в увольнение, оба раза на ночь. Днем дальномерщики должны были дежурить на боевых позициях – погода стояла ясная, и немецкие бомбардировщики то и дело пытались прорваться к городу. Вернувшись в Москву, Мара продолжила свою учебу в МАИ. Через год она снова побывала в Ленинграде. А потом, до конца войны, и я сумел дважды приехать в Москву. Второй мой приезд состоялся уже в начале 1945 года, когда было ясно, что война вот-вот окончится. Семнадцатого января того, победного, года мы с Марой расписались. Восемнадцатого я уехал дослуживать свою армейскую службу, еще не зная о том, что накануне мы не только оформили официально наши семейные отношения, но и зачали нашего первого ребенка. 8  Незадолго до того, в конце 1944 года Мара потеряла отца. У всех
Манучаровых были плохие сосуды – мало кому из ближайшей родни Арсена
Васильевича удалось преодолеть рубеж шестидесяти лет. Старшей его сестры
Нины, матери Володика Пясецкого, уже давно не было в живых, она умерла
сорокалетней от сердечного приступа.
Среднюю
сестру Азу, которая вместе со своим мужем Володей Локтевым создала
знаменитый детский хор, еще до войны, в тридцать лет с небольшим, разбил
паралич. У самого Арсена Васильевича уже в пору строительства
оборонительных сооружений в московском предполье летом и осенью 1941 года
сдали ноги. В Челябинске стало сдавать и сердце. После возвращения в
Москву сердечные приступы следовали один за другим и быстро добили его.Семья осталась без кормильца. У Мариной матери не было никакой профессии, она выскочила замуж шестнадцатилетней гимназисткой, а потом всю жизнь моталась с мужем по стройкам – быть женой строителя – все равно, что женой кадрового военного. Мара же еще только училась. А последние годы войны и первые послевоенные годы были самыми голодными. Заводить детей тогда никто не хотел. Ближайшие Марины подруги – ее двоюродная сестра Джана Манучарова и школьная соученица Вера Попова, залетев, сделали себе подпольно аборты и навсегда лишились возможности иметь детей. Наши с Марой матери, оставшиеся к тому времени без мужей, встретили известие о ее беременности, мягко говоря, без радости. Из всей родни только два человека поддерживали Марину решимость сохранить ребенка – моя бабушка Мария Иосифовна и Марин крестный отец Николай Дмитриевич Аверин, родитель Джаны Манучаровой. Мария Иосифовна подарила Маре свою последнюю драгоценность – золотые, с рубином и бриллиантиками, сережки. А Николай Дмитриевич предложил крестнице ежемесячное пособие, от которого она из гордости отказалась. Отказалась Мара и брать продукты по лимитной карточке моей мамы в закрытом распределителе – тоже из гордости. Когда в ноябре 1946 года меня, наконец, демобилизовали и я вернулся в Москву, Мара весила 43 килограмма вместо довоенных семидесяти. Но по квартире с заливистым смехом бегала на крепеньких ножках вполне упитанная девчушечка с глазами, как два солнышка. Галя-Галочка. 9 Демобилизовавшись, я устроился на работу не без труда, ведь в армию меня забрали прямо из школы, а профессия дальномерщика, приобретенная мною в армии, на гражданке спроса не имела. Работа у меня была не пыльная – в заводской лаборатории, но трехсменная и, главное, не в самой Москве, а в пригородном поселке Сетунь. Все же наша семья смогла как-то сводить концы с концами: на отоваривание продовольственных карточек моей скромной зарплаты и Мариной студенческой стипендии хватало. По дороге на работу и с работы, сидя в электричке, я зубрил немецкие слова – готовился к поступлению в институт. И через год после демобилизации поступил – на редакционно-издательский факультет Московского полиграфического института. Стипендия в этом институте, даже повышенная, которую я как отличник получал, была меньше, чем «на Маях», и мои дополнительные заработки в студенческой многотиражке и в Московской образцовой типографии, где я подрабатывал читкой корректур Большой Советской Энциклопедии, были сущей мелочью. Но как раз когда я поступил на первый курс своего РИФа, Мара защитила дипломный проект на своем факультете авиационных двигателей МАИ и получила диплом инженера по новейшей в то время специальности «Воздушные реактивные двигатели». На защиту Мариного дипломного проекта прибыл чуть ли не весь цвет московских двигателестроителей – в основу проекта она положила авторское свидетельство харьковского инженера Архипа Михайловича Люльки на один из первых в мире воздушно-реактивных двигателей, полученное им еще в 1937 году. Его изобретению не давали хода до тех пор, пока наши штирлицы не обнаружили немецкий реактивный «мессершмидт», а находившемуся в эвакуации в Омске и трудившемуся рядовым инженером в Туполевской шарашке изобретателю не удалось пробиться к Сталину. Марина защита прошла «на ура». Присутствовавший на ней Люлька тут же пригласил Мару на работу в свое Конструкторское бюро. Она с восторгом приняла это предложение и через несколько лет доросла до должности главного расчетчика Перспективного отдела. На этой должности, отвергая время от времени возникавшие более «выгодные» предложения, она оставалась практически до конца своей жизни. Это из ее рук выходили первые наброски лучших в стране двигателей фирмы «Сатурн» для лучших в мире реактивных самолетов марки «СУ». Между тем Марина работа у Люльки могла прерваться уже через несколько лет после ее начала. 10  Такие факты Мариной жизни, как уход на фронт, как работа на танковом
заводе в Челябинске в то время, когда остальные маевцы спокойно завершали
свое образование, говорят сами за себя: она была настоящей патриоткой. Но
это вовсе не означало, что она с одобрением относилась к существовавшим в
стране порядкам.
В отличие от
меня и других ребят нашей школьной компании, Мара уклонилась от вступления
в партию – и когда была на фронте, и когда работала на танковом заводе.
Раньше нас всех она разглядела, что в стране творится что-то не то.
Помню, как
все наши прямо набросились на нее, когда на одном из наших воскресных
сборищ, она, словно бы невзначай, обронила: «А какая разница – социализм
или капитализм? Была бы жизнь хорошая!»Когда развязанная в стране антисемитская истерия достигла особого накала, когда власти убили Михоэлса, инсценировали «Дело врачей» и по Москве поползли слухи о готовящейся высылке евреев из Европейской части страны, Мара решила не дожидаться, пока меня отправят по этапу, и организовать наш переезд на жительство куда-нибудь на Восток. Например, в Алма-Ату, где осели несколько ее знакомых ребят из МАИ и парочка моих соучеников по Полиграфическому институту. Ташкент, к сожалению, к тому времени в счет не шел, потому что Марин дядя Константин Александрович Погорелко, выйдя на пенсию, перебрался к своему сыну Игорю в Подмосковье. Мара запросила о возможной для нее работе своих алмаатинцев, они ответили подробнейшими письмами, из которых следовало, что с работой у нее проблем не будет. Мне, мои ребята, обещали работу на радио. И мы начали всерьез готовиться к переезду в Казахстан. От участи декабристки Мару спасла смерть Сталина. 11 На похороны вождя и учителя мы с Марой не пошли, и никто из наших ближайших друзей не пошел. Хотя на душе было тревожно, потому что власть в стране могли захватить Берия и его приспешники, все же мы были убеждены, что хуже, чем при Сталине, не будет. Эта наша убежденность базировалась на той простой идее, что всевластие карательных органов было в первую очередь опасно для верхушки советского общества, и чтобы обезопасить себя и свои семьи, она, эта верхушка, в первую очередь должна с этим всевластием покончить. Так все и произошло. Хрущевскую оттепель Мара встретила с воодушевлением. Вступила в партию и родила вторую дочку – Катюшу. С оттепелью так или иначе связано все самое лучшее в нашей с Марой жизни: наши дети и внуки, наши старые и новые друзья, наша кооперативная трехкомнатная квартира, наша библиотека, наше Зеленково, наш Коктебель, наше Елино, мой журнал. Без малого двадцать лет, с начала июня и до конца августа, мы проводили в очаровательной деревушке Зеленково, в доме на высоком песчаном холме над чистейшей речкой Истрой. От ближайших железнодорожных станций – Снегири, Гучково, Павловская слобода – деревню отделяло 5 – 6 километров сосновых боров и березовых рощ, перемежаемых заливными лугами. Полчаса электрички, десять минут поселковых улочек, и мы с Марой погружались в зеленое море, пропахшее сосновой смолой, березовыми почками, медом и земляникой. Так было каждый субботний вечер. А на следующее утро мы с дочерьми перебирались на другой берег Истры, проходили через заросший шампиньонами луг к заречному леску, славившемуся обилием малины и белых грибов. Там вдоволь налакомившись крупными сочными ягодами, набрав полную корзину боровиков, мы устраивались полдничать – зажигали костер, варили кулеш, пекли картошку… 12 К началу учебного года наша семья возвращалась в Москву. Галочка отправлялась в школу, Катюша в первые годы в садик, потом тоже в школу, а мы с Марой в Коктебель – на две-три недельки бархатного сезона. Побродить по Карадагу. Поплавать с маской и ластами в уютных, наполненных всяческой морской живностью бухтах – Тихой, Лягушачьей, Сердоликовой. Полакомиться сладчайшими крымскими персиками, виноградом, черносливом, не успевшими затвердеть грецкими орехами. Особенно любила Мара подводное царство – нырнув, отыскивала какую-нибудь особенно роскошную полупрозрачную, с бледно-лиловыми щупальцами медузу или диковинную рыбину с багровыми плавниками и махала мне рукой, призывая разделить с нею наслаждение очередным сокровищем природы. До того, как мы открыли для себя Коктебель, мы несколько раз ездили в отпуск на кавказское побережье Черного моря – в Ново-Михайловку, между Геленджиком и Туапсе, в Сочи, в Пицунду, в Цитрусовый совхоз, между Пицундой и Гаграми. Но узнав Коктебель, долго не могли ему изменить. Так получилось, что мне, родившемуся в Риге и проведшему там свои первые восемь месяцев, после того пришлось побывать в Прибалтике считанные разы, с Марой – в Юрмале и в Новой Нарве. В Юрмале мы жили на берегу тихой речки Лиелупы, в пансионате, отделенном от моря неширокой полоской соснового леса, пропахшего смолой и земляникой. Мара любила утром поспать, и я успевал насобирать ей к завтраку полную кружку спелых ягод, не таких крупных, как в Зеленково, но таких же ароматных и сладких. А в Новую Нарву, которая до революции была любимым дачным местом Петербургских писателей, мы с Марой попали зимой. Пляж был заснежен и совершенно пуст, если не считать несметного полчища чаек, то и дело оглашавших его плачущими криками. Тогда я не понимал, что они оплакивали наше с Марой уходящее счастье. До его конца оставалось еще два года, три месяца и одна неделя. 13  Мы еще успели побывать на Байкале, постоять на скале над истоком Ангары,
поплавать на теплоходике и по озеру и по реке, изумляясь абсолютной
прозрачности их девственно чистых вод, побродить по улицам старинных
сибирских городов – Иркутска, Ангарска, Усолья Сибирского. В Усолье
старик-стеклодув выдул нам смешного стеклянного ёжика – я с ним не
расстаюсь никогда, ведь он единственный свидетель того, что все это было
на самом деле.У всех Манучаровых были плохие сосуды. У всех Погорелок была склонность к гипертонии. Отец Мары скончался от инфаркта миокарда. Двух ее тетушек разбил паралич. Все это Мара, конечно, прекрасно знала. А вдобавок она знала еще и то, что почти все ее старые сослуживцы вынуждены были выходить на пенсию раньше положенного времени. В первые годы работы Люлькинского Конструкторского бюро реактивные двигатели испытывали на стендах, не заглубленных в землю, их рев день и ночь сотрясал стены близрасположенных зданий вместе с работавшими в этих зданиях людьми. У кого-то выходил из строя аппарат равновесия, у кого-то ухудшался слух, у кого-то отслаивалась сетчатка глаз. И повально у всех поднималось давление крови. Неприятности с кровяным давлением начались у Мары довольно рано. К шестидесяти годам обычные лекарства от гипертонии перестали устойчиво снижать давление, и врачи предупредили, что дело окончится плохо, если Мара не расстанется с работой. И Мара рассталась с ней – улучила момент, когда Генеральный находился в отпуске, и оформила выход на пенсию. Архип Михайлович стал бы уговаривать ее остаться, и она решила поставить его перед совершившимся фактом. Рассказывать ему о сердечных спазмах и о том, что у нее уже несколько раз отнималась левая рука и каменел язык, ей не хотелось – хотелось остаться в его памяти молодой и красивой. 14 Уйдя на пенсию, Мара целиком и полностью отдалась семье. Семья и раньше была стержнем ее жизни, ей отдавала она все время, остававшееся от работы и сна. Заботливо и вдумчиво относилась она к своей матери, ко мне, к нашим дочерям, к их мужьям. Пока дочери были детьми и подростками, мы проводили с ними все свои отпуска. Когда они вышли замуж, тут же сделали им отдельные квартиры, а потом и загородные дома. Заботились о зятьях – Галиного мужа ссудили деньгами, на которые он начал свой книготорговый бизнес. Катиного мужа Мара привела к себе в КБ и обеспечила ему стартовые условия для успешной инженерной карьеры – через семь лет он стал заместителем Генерального конструктора. Потом главным предметом Мариных забот сделались внуки. Особенно много сил отдала она младшему Галиному сыну Стёпе. В раннем детстве он не отличался крепким здоровьем, у него была «куриная грудка», и врачи опасались астмы, советовали побыть с ним один-два сезона в Крыму. Ему было два года, когда мы с Марой в середине мая отправились с ним в Симеиз – лучшее место в Крыму для всех, страдающих болезнями легких, сняли там на все лето домик на самом берегу залива Кацовели, и четыре месяца Стёпка дышал целебным тамошним воздухом, настоенным на можжевеловой смоле, морских водорослях и солях. Следующее лето он провел с нами, потом с родителями в Коктебеле. А потом мы купили для Галиного семейства дом в двухстах километрах от Москвы, в заповедном лесном массиве вблизи Рыбинского водохранилища. И каждое лето Стёпка проводил в этом лесном раю, битком набитом черникой, брусникой, клюквой, боровиками, подберезовиками, лисичками, начиная каждый свой день с купанья в ключевой воде протекавшего рядом с домом ручья. И вырос добрым молодцем – подстать своему старшему брату, настоящему викингу. Мара сделала все, чтобы наши дети, зятья, внуки дружили между собой, ощущали себя одной большой семьей, чтобы жили поблизости друг от друга. Кате мы купили квартиру в нашем же доме. Галю переселили из Измайлова в соседний с нашим дом. Так что из школы внуки шли прямо к нам, и за обеденным столом Мара и ее мама никогда не сидели одни. А по субботам обычно собирались все вместе, в последние годы – одиннадцать человек: мы с Марой, Марина мама, две наши дочери, два наших зятя и четверо внучат. 15 Но Марина жизнь была далека от идиллии. И во многом тому виною был я. Незадолго до конца, за несколько месяцев, а может быть, недель, точно не помню, вечером, после ужина, Мара, присев к своему туалетному столику, который одновременно служил ей и письменным, выдвинула ящик, достала из него бумажный листок и с какой-то не присущей ей печальной полуулыбкой сказала: - Я тут сегодня подбила итоги за месяц – сколько времени ты уделил лично мне. Как ты думаешь, сколько? - Ну, часика полтора в день, – бодро ответил я. - Восемнадцать минут, – сказала она ровным, спокойным голосом. – Нет ты не думай, я тебя ни в чем не виню, я все понимаю, просто на сорок втором году нашей совместной жизни из двадцати четырех часов, из которых состоят сутки, ты уделяешь мне восемнадцать минут. Хочешь знать, сколько это процентов? Я бросил на пол газету, которую читал, подошел к Маре, опустился на колени и, обняв ей ноги, молча уткнулся повинной головой в ее мягкий и теплый живот. Она, тоже молча, положила мне на затылок прохладную ладонь, руки у нее всегда были прохладными. - Руки холодные – сердце горячее, – смеялась она в юности, когда мы только еще начинали узнавать друг друга. После того, как ноги у меня окончательно затекли, я поднялся и попытался произнести что-то успокоительное. « - Не надо, – прервала меня Мара. – Никто ни в чем не виноват. И никто ничего не может изменить. Это жизнь. Таким был наш предпоследний серьезный разговор. Если это можно назвать разговором. 16 А последний состоялся в приемном покое больницы, в которую доставила Мару «Скорая» во время очередного и самого сильного сердечного приступа. Мара сидела в каталке, держа в руках пакет с заранее приготовленными для больницы мелочами. Санитар сказал: «Прощайтесь, дальше нельзя». Я наклонился, поцеловал ее в сухие, неожиданно шершавые губы, потом в такой же сухой и шершавый лоб. «Береги маму, пожалуйста!» –сказала она, и улыбнулась мне на прощанье. Вернувшись домой, я тут же уселся писать ей письмо. О том, как люблю ее. Как всю жизнь любил. Как буду любить, когда мы снова будем вместе. О том, кто ей звонил. Что говорил. И чтоб не торопила врачей с выпиской. И еще много чего. Я писал, пока меня не сморила усталость, и впервые за много лет, еле добравшись до дивана, не раздевшись, уснул. Следующие два дня я прибегал в больницу утром и вечером. Передавал через сестер письма, домашний творожок, яблоки, апельсины, получал и тут же прочитывал Марины письма. Она лежала в реанимации и, по утверждению палатного врача, положение у нее было «средней тяжести». В письме, которое я получил на третий день вечером, Мара писала, что этим утром «побывала на том свете, но выкарабкалась», чтоб я особенно не волновался, дело идет на улучшение. Еще она писала, чтоб я позвонил Ире, не забывал, что ей сейчас очень трудно. И спрашивала, как мама и что поделывает Костик Я, конечно, очень обрадовался, что наметился сдвиг. Придя домой, весь вечер писал обстоятельное письмо. Потом позвонил Ире, рассказал ей, что Мара загремела в больницу и чуть было не отдала концы, но теперь вроде бы ей полегчало. Утром помчался в больницу. 17 В больнице ко мне вышла какая-то новая, незнакомая мне медсестра. Когда я назвал себя, попросила меня обождать, письмо не взяла. Через несколько минут она промелькнула вдалеке, но ко мне не подошла. Прошло минут десять, в течение которых в отдалении мелькали разные фигуры в белых халатах, пока, наконец, я не увидел знакомое лицо сестры из реанимации. - Наконец-то! – сказал я ей. – А то я уже начал беспокоиться, не случилось ли чего. Вот письмо! А где Марочкино? - Сейчас, сейчас, – заторопилась сестра Одну минуточку…» И исчезла. И снова прошло минут десять. Я ничего не понимал, все еще ничего не понимал. Но вот в приемной появился Марин палатный врач и медленно направился ко мне. Я все еще ничего не понимал, не хотел понимать. Но сердце у меня заколотилось так громко, что я почти не слышал того, что он стал мне говорить, до меня доходили только отдельные обрывки фраз: «…вчера надежда… но в половине девятого… ушла быстро…» Он еще что-то говорил, объяснял какие-то медицинские подробности, и что-то насчет патолого-анатома, и что-то насчет справки, а у меня в голове стучала молотом одна и та же фраза: «Вот и кончилась жизнь! Вот и кончилась жизнь! Вот и кончилась жизнь!» Доктор все еще стоял около меня, все еще что-то говорил. Наконец я пришел в себя, поблагодарил доктора за все, что он делал для спасения Мары и попросил разрешения воспользоваться его телефоном. Он провел меня в ординаторскую, я сел в его кресло и достал записную книжку. Мне нужно было что-то делать, прямо-таки лихорадочная жажда деятельности охватила меня, и я начал звонить всем родным и знакомым – сообщать о случившемся. Только домой я не позвонил, Мариной маме Татьяне Александровне. У меня не хватило мужества. И вечером, придя домой, я промолчал, вернее сказал, что особых изменений нет. На следующее утро приехал Марин брат Андрей Манучаров, не сняв шинели, прошел в комнату Татьяны Александровны, взял ее руки в свои и очень медленно и тихо проговорил: - Нашей Марочки больше нет - Я знаю, – с неожиданным спокойствием сказала Марина мама, – я еще вчера поняла 18 Урна с Мариным прахом покоится на Ваганьковском кладбище, под громадным вязом, в той же могиле, в которой была захоронена урна с прахом ее отца, а через два года после Мариной смерти урна с прахом ее матери. Завершив круг своей жизни, дочка вернулась к своим родителям. Эта мысль – одна из немногих, дарящих мне, нет не успокоение, конечно, но хоть какой-то намек на возможность примирения с миром. Love story Оглавление Манучаров Давид Львович (1867-1942) - техник, железнодорожный служащий (в год переписки с Чеховым), брат народовольца И.Л. Манучарова |
|