| Валентин Исаакович Рабинович | |
| Сталин | |
 Может,
быть, в силу того, что я каждый день видел его фотографию, висевшую у нас
на самом видном месте – в простенке между окнами, может быть, из-за
маминых воспоминаний о его приезде в Минск во время
Гражданской войны, может быть, по более общим причинам, но в мои
школьные годы я ощущал Сталина не вовсе
чужим мне человеком.
И когда я попал в первую в моей жизни серьезную беду, первым моим
побуждением было обратиться за помощью именно к нему.
Беда заключалась в том, что меня отчислили из
аэроклуба, в который я поступил, когда учился в девятом классе. Еще до
того меня отчислили из артиллерийской спецшколы, но это меня огорчило не
слишком, поскольку туда я поступил только потому, что первоначально
предполагалось, что в ней будут готовить ребят в авиацию, а я, сколько
себя помнил, всегда мечтал стать летчиком.
Из спецшколы меня попросили после того, как на
комсомольском собрании я
чистосердечно признался в том, что мою
маму только что
исключили из партии. А из аэроклуба –
из-за чистосердечного ответа на вопрос анкеты: «Имеете ли родственников за
границей?»
У меня таковые были, что вызывало во мне
определенную гордость, поскольку выделяло меня среди других мальчишек, и я
не видел причин скрывать этот поднимающий меня в собственных глазах факт.
И вообще,
ложь мне всегда претила –
кстати, и сейчас претит. Но сейчас я понимаю, что несовершенное устройство
жизни не оставляет человеку возможности вовсе обходиться без
лжи. Увы.
2
Ладно.
Самым-самым первым о моей беде узнал все же не
Сталин, а мой
отец – когда меня, еще не отчислив официально из аэроклуба, не
допустили до полетов. Он мягко, но вполне внятно объяснил мне, что я сам
виноват, потому что у начальника аэроклуба, прочитавшего заполненную мной
анкету, нет иного выхода, кроме как отчислить меня, поскольку он не имеет
права допускать к пилотированию самолетов людей, у которых есть
родственники в других странах.
А мне
сообщать об этом в анкете не было никакого смысла, потому что никакой
связи ни с одним закордонным родственником у меня нет, я даже не знаю ни
их фамилий, ни их адресов. На мой вопрос, кто же теперь может мне помочь
вернуться в аэроклуб, отец ответил, что мог
бы, вероятно,
Валерий
Чкалов, если б он не разбился, а больше никто.
- А если
написать товарищу Сталину? – спросил я.
- Нет, –
твердо сказал отец, – не надо лишний раз
привлекать внимание к нашей семье, ты же знаешь, что случилось с
матерью, ты уже большой парень и должен понимать
такие вещи.
Я действительно был уже большой парень, мне было шестнадцать лет, но мне больше всего на свете хотелось летать. Поэтому я купил на Центральном Почтамте красивый конверт с красивой маркой, старательно вывел на нем: «Москва, Кремль, товарищу И. В. Сталину», – вложил в него страничку из школьной тетрадки в линеечку, на которой изложил суть дела, объяснился в своей любви к Родине, поклялся в верности Комсомолу, Партии и Делу Мировой Революции, заклеил конверт с помощью собственной слюны и сунул его в узкую щель огромного, ростом почти с меня, почтового ящика, стоявшего у входа в Почтамт. Анкеты нам в аэроклубе раздали в первых числах марта. Отчислили меня в середине марта. Письмо товарищу Сталину я отправил в конце марта. Прошел апрель, в течение которого я каждое утро, проснувшись, первым делом мчался с нашего четвертого этажа вниз по лестнице, обгоняя лифт, к почтовым ящикам, в надежде увидеть ответное послание из Кремля. Но послания не было. Его не было и в мае, когда в аэроклубе мои друзья освоили «коробочку» – полет по замкнутой горизонтальной кривой. Его не было и в июне, когда они освоили взлет. Его не было и в июле, когда им доверили самое трудное дело – посадку. Его не было и в августе, когда в аэроклуб приехал начальник Борисоглебского авиационного училища, готовившего летчиков-истребителей, и отобрал себе четырех наших лучших ребят, в том числе моего одноклассника Люську Герцмана. Я давно уже перестал бегать наперегонки с лифтом, когда вдруг, в одно ранее октябрьское утро соседка тетя Надя Машкевич постучала к нам в дверь и позвала меня к телефону. В такой ранний час мне никто раньше не звонил. У меня почему-то ёкнуло сердце, я сразу почувствовал, что звонят «оттуда». И не ошибся. Солидный мужской бас сообщил мне, что мое письмо на имя товарища Сталина передано в военный отдел Московского городского комитета, куда мне завтра надлежит явиться – Старая площадь, дом номер такой-то, кабинет номер такой-то, пропуск на мое имя выписан, я должен иметь при себе паспорт или комсомольский билет. В ту ночь я не сомкнул глаз, едва дождался открытия метро, за два часа до назначенного срока прибыл на безлюдную Старую площадь, по которой ездила поливальная машина, обошел вокруг огромного квартала безликих серых зданий по Ногинскому бульвару, Варварке, Красной площади, Рождественке, площади Дзержинского, подремал на лавочке возле памятника гренадерам, павшим на Шипке, очнулся за пятнадцать минут до назначенного срока, которых мне едва хватило, чтобы перебежать через улицу, войти в Бюро пропусков МГК ВКП (б), получить там дожидавшийся меня пропуск, подняться на нужный этаж и найти нужный кабинет. 3 В большой светлой комнате за большим письменным столом сидел большой мужчина в военной форме без знаков различия, но с комиссарской звездой на рукаве. На столе перед ним лежал листок бумаги, в котором я сразу узнал свое письмо, только теперь оно было исчерчено красным карандашом. Пробежав глазами написанное на листке, комиссар перевел ввзгляд на меня и спросил, а почему это я хочу служить родине именно в авиации – не потому ли, что у меня есть родственники за границей, к которым я смогу улететь, как только в моем распоряжении окажется самолет? Я прямо-таки обалдел от такой постановки вопроса, даже сначала подумал, что дядя шутит. Однако взгляд комиссара был абсолютно серьезен, более того – испытующ, и я, собравшись с мыслями, а больше с духом, принялся объяснять ему, что ни одного своего заграничного родственника не видел в глаза, никогда ни с кем из них не переписывался, даже их адресов не знаю, и вообще, если кто-то хочет удрать за границу, то не для того же, чтобы повидать свою тетю! Последнее мое утверждение вызвало на малоподвижном комиссарском лице подобие улыбки. Однако он довольно долго продолжал допытываться, что именно меня привлекает в самолете, чем хуже танк или, например, пушка. Пришлось мне шпарить наизусть целые страницы из недавно прочитанной книжки американского летчика Джимми Коллинза «Летчик-испытатель», пока, наконец, комиссар не сказал: «Достаточно!». Потянулся так, что у него захрустело в плечах, встал с кресла, прошелся по комнате, как это в кинофильмах любил делать товарищ Сталин, потом снова вернулся на свое место, через стол протянул мне руку и сказал: «Ступай в аэроклуб, Чупееву я позвоню». Чупеев – была фамилия начальника моего аэроклуба. Прямо со Старой площади я помчался на Сретенку, в аэроклуб. Там уже всё знали. Чупеев, сам бывший летчик, без одной руки – он потерял ее в Китае, искренне поздравил меня. Но потом сказал, что не знает, что со мной делать – все мои товарищи-учлеты уже сдали летные испытания и все инструктора ушли в отпуск. «Приходи через полгода», – сказал он, наконец. Но через полгода вышел Указ Верховного Совета СССР о призыве ребят, оканчивающих в 1940 году десятилетку, в Красную Армию. И вместо лётного училища меня отправили служить с точностью до наоборот – в зенитную артиллерию, предназначенную для сбивания самолетов. Вторично обращаться к товарищу Сталину я не стал – к тому времени я немножко повзрослел, и жизнь профессионального военного, даже такого, как летчик, перестала меня привлекать. Оглавление |
|