Илья Григорьевич Эренбург Люди, годы, жизнь Книга VI. Часть 6 26 В 1950 году был образован Комитет для присуждения Сталинских премий "За укрепление мира"   В него вошли Арагон, Го Можо, Андерсен-Нексе, Келлерман, Бернал, Домбовский, Садовяну. Неруда, Фадеев и я; председателем комитета стал Д. В. Скобельцын. Среди награжденных в первый же год рядом с Жолио-Кюри была вдова Сунь Ятсена госпожа Сун Цинлин. В сентябре 1951 года я поехал в Китай вместе с Пабло Нерудой, чтобы вручить ей премию. С нами поехали жена Пабло, Делия, и Люба. До Иркутска мы ехали поездом — Пабло хотел хотя бы из окна вагона увидеть Сибирь. Мы остановились в Иркутске, встретились там с писателями. Неруле захотелось поглядеть на Байкал — он говорил, что мечтал об этом ещё в молодости. Мы поехали на ихтиологическую станцию; нам показывали диковинных глубокомодных рыб. Пабло потребовал, чтоб ему дали их попробовать. К счастью, в зажаренном виде трудно отличить виды рыб, и Неруда ел с аппетитом, конечно, не те диковины, которые плавали в аквариуме. Вразрез с выбранным мною правилом я хочу написать о Пабло Неруде и о некоторых моих похождениях, связанных с ним; кроме Пикассо, среди людей, которым я посвятил отдельные главы этой книги, никого нет в живых: я боялся обидеть или причинить неприятности. Однако Пабло Неруда стал легендарной фигурой, о нём написаны десятки романтических книг. Я хочу рассказать о другом Пабло, которого видел не на сцене Истории, а в обыкновенных комнатах: в Мадриде, в Париже, в Праге, в Москве, в Пекине, в Вене, в Сантьяго, в Исла-Негра. Последняя часть этой книги может показаться чрезмерно печальной: старость, как издавна говорят, не радость, да и время — с 1945-го по 1953-й — вряд ли кто-нибудь назовет весёлым. Я больше буду говорить о причудах Неруды, нежели о его замечательной поэзии,— мне хочется улыбнуться, вспоминая дни, проведенные с Пабло, может быть, со мною улыбнется и читатель. Познакомился я с Нерудой в 1936 году в Мадриде. Обычно то время называют переломом в жизни и в творчестве поэта. Мне кажется, что "переломы" редкая вещь. Неруде тогда было тридцать два года, характер его успел сложиться, писать стихи он начал рано и в одной из первых книг "Двадцать стихотворений о любви и одно об отчаянии" не только нашёл себя, но и показал высокое мастерство; он писал тогда: Облака, как белые платочки расставания, ими размахивает путник-ветер, и сердце ветра колотится над нашим молчаньем любви. Неруда и тридцать лет спустя писал о ветре, о любви, о разлуке. В 1936 году поэзия Неруды расширилась. Он был тогда чилийским консулом в Мадриде; к нему приходили друзья — Гарсиаа Лорка, Альберти, Эрнандес. Вдруг на город начали падать фашистские бомбы. И по улицам кровь детей текла просто, как кровь детей. Он написал тогда книгу стихов "Испания в сердце", я её перевел на русский язык. Мы подружились, а вскоре расстались на десять лет. В годы войны Неруда был консулом в Мехико. Я прочитал его стихи, посвящённые Сталинграду. Потом мне прислали сборник моих военных статей, который вышел в Мексике с предисловием Неруды: Пабло проклинал эстетов и прославлял Советский Союз. Тогда-то Нерула стал коммунистом. Вернувшись в Чили, он писал стихи, выступал на собраниях; о нём узнали рабочие Сантьяго и Вальпараисо. Предстояли выборы президента. Коммунисты поддерживали кандидатуру Гонсалеса Виделы, который клялся, что проведет аграрную реформу и защитит права рабочих. Неруда уговаривал избирателей голосовать за Виделу. Новый президент вскоре забыл свои обещании. Здесь-то началась эпопея Неруды, которая, наверно, известна всем читателям: он был обвинен в государственной измене и после этого, и начале 1948 года, явился на заседание сената, где публично обвинил в измене президента республики. Поэту пришлось скрываться. Он продолжал писать — работал над книгой "Всеобщая песнь".   Я рассказывал, как он появился на Парижском конгрессе Неруда любит Уитмена не только потому, что многому у него научился, но и по внутреннему родству — это поэты одного континента. О столь распространенной теме, как мир, Неруда писал иначе, чем европейские поэты: Мир наступающему вечеру, мир переправе, и мир вину, мир словам, которые меня ищут и которые в моей крови, как очень старая песня. Мир городу рано утром, когда просыпается хлеб, мир рубашке моего брата. С тех пор Неруда написал десятки книг, изъездил десятки стран, узнал подлинную славу, однако он не изменился. Когда я его встречаю после нескольких лет разлуки, мы сразу начинаем говорить о сегодняшнем дне. Я согласен с теми, которые говорят, что Неруда внешностью напоминает статую Будды, если бы её высек из камня древний инка. (Боги инков, однако, сердитые, а Пабло благодушен). Хотя его биография изобилует бурными событиями, он любит, да и всегда любил, покейфовать, побеседовать о пустяках или подумать о серьезном. Он производит впечатление Будды флегматичного, даже ленивого, а написал столько, что диву даёшься. Многие его стихи очень громкие, но разговаривает он тихо, и голос у него не трибуна, а, скорее, обиженного ребенка. Его друг, чилийский депутат Валтасар Кастро, хорошо показывает Пабло. Он рассказал мне, как в начале их знакомства Неруда позвонил, чтобы сообщить о счастливом разрешении какого-то спорного дела; будто издалека раздался голос, полный скорби: "Валтасар, Победа!.." Неруда — страстный коллекционер, собирает он различные вещи, но главным образом — огромные деревянные статуи, украшавшие носы парусных кораблей, и крохотные морские ракушки. В его доме в Исла-Негра на берегу Тихого океана — старинные компасы, песочные часы, морские карты. Китайский поэт Ай Цин, побывавший в этом доме, спросил Пабло, кем он себя считает — матросом или капитаном. Пабло ответил: "Я — капитан, но моё судно затонуло". Это было поэтической фантазией: никогда я не видел корабль Неруды не только тонущим, но потерявшим управление. В одном из музеев Китая Пабло увидел ракушку, которой у него не было. Он столько о ней говорил, что радушные хозяева подарили ему редкий экспонат. Пабло голосом, полным при- скорбия, однако счастливо улыбаясь, часа два рассказывал мне о ценности полученной им ракушки. В Китае он покупал в игрушечных лавках тигров из папье-маше. тигры были неописуемо свирепыми, и вместе с тем на них нельзя было глядеть без улыбки. (Мы тогда не знали, что десять лет спустя китайцы будут называть американский империализм "бумажным тигром"). Неруда — человек чрезвычайно общительный. В Праге, когда бы я ни пришел к нему, в его комнате сидели или стояли люди: чилийские коммунисты, чешские поэты, разноязычные журналисты. В Сантьяго я и Люба жили в доме Пабло, и нам казалось, что мы живём на площади. Как-то я захотел днём переодеться, но от этой затеи пришлось отказаться: всё время в комнату заглядывали почитательницы поэзии Неруды. Обедало у него ежедневно человек пятнадцать — двадцать.   Однажды он тихо спросил меня: "Ты не знаешь, кто это — последний налево от тебя?.." В Чили и поехал по просьбе Неруды летом 1954 года: я должен был вручить ему премию Мира. Я радовался, что увижу Латинскую Америку. Дипломатических отношений у нас с Чили не было, но визы дали мне и Любе. Я думал, что поездка будет идиллической. В то лето чилийцы праздновали пятидесятилетие Неруды. Да и холодная война шла на убыль. За два месяца до того в Париже я вручил премию Пьеру Коту, все было торжественно, пришли депутаты различных партий. Я забывал, что до Чили далеко — мы летели из Стокгольма сорок восемь часов; это было в августе, а там была зима. В Чили ещё стояла холодная война. На аэродроме Сантьяго полицейские с любопытством, но вежливо повертели наши паспорта, таможенники взглянули на раскрытые чемоданы, и мы уже шли в зад, где нас ожидали Пабло, Делия и Жоржи Амаду, приехавший на юбилей, когда неожиданно появились настроенные воинственно чины особой полиции, почему-то именовавшейся "международной". Они начали яростно выбрасывать наши вещи из чемоданов. Из моего портфеля забрали всё; я попытался отстоять диплом, который должен был вручить Неруде, но один из полицейских, обладавших мускулатурой боксера, так стиснул мои руки, что я едва удержался, чтобы не вскрикнуть. Золотой медали, к счастью, не нашли — она была в сумке Любы; попади она в руки начальника полиции, он ни за что не вернул бы её: это был человек нечистый на руку, вскоре его арестовали за махинации с каракулевыми шкурками. На аэродром приехал председатель парламента Валтасар Кастро, но перед "международной полицией" и он оказался бессильным. Неруда повёз нас к себе, затопил камин, что делал редко, и начал рассказывать, какие чудесные вещи мы увидим в Чили. На следующий день все газеты были заполнены моими фотографиями. Полиции сообщала, что и пытался провезти грампластинки с секретными инструкциями компартиям Чили и других стран Латинской Америки, шифрованные обозначения ячеек и пять миллионов песо. Последнее министерство юстиции тотчас опровергло, испугавшись, что ему придётся вернуть деньги, которых полицейские не могли отобрать — их у меня не было. Не было и грампластинок ни с тайными инструкциями, ни с народными песнями. Шифрованными документами были объявлены записка с латинскими названиями некоторых растений я надеялся раздобыть семена на их родине, и французские кроссворды, которые и решал в самолёте. Началось нечто невообразимое. Однажды ночью дом Неруды закидали петардами, пожар быстро погасили. В другую ночь мы проснулись от криков. "Здесь даже выспаться не дадут",— сказала Люба и тотчас заснула. Утром мы узнали, что к дому подъехала установка с громкоговорителем, разбудившим всю улицу. Садовник Неруды увещевал: "Как вам не стыдно народ будить?.." Один из крикунов, говоривший по-испански, ответил: "Мы через пять минут кончим и уедем". В газетах я прочитал, что русские, специально прилетевшие из Нью-Йорка, предлагали мне "выбрать свободу" и улететь с ними в Соединенные Штаты, ибо "красные" не простят мне "Оттепели", что они взывали к Любе: "Спаси Илью и себя!"; что Люба хотела якобы спрыгнуть со второго этажа, но её удержали "два гиганта-чекиста". газеты напечатали всё это, хотя Сантьяго небольшой город и дом Неруды известен всем, а он одноэтажный. Стены города покрылись надписями: "Эренбург, убирайся домой!", "Чили — да, Россия — нет". газеты сообщали, что я в Москве повесил много неповинных. "С Эренбургом приехала опытная чекистка, её кличка "Люба". Наверно, большое впечатление на читателей произвело сообщение, что Неруду русские называют "Епида" — так журналисты прочитали фамилию, напечатанную в дипломе и по-русски. На неделю я стал самым популярным человеком в Сантьяго. Друзья советовали мне сидеть в бесте — фашисты хотели меня избить. Всё же я уезжал в город (дом Неруды на окраине) иногда с Пабло, иногда с кем-нибудь из его приятелей. С Пабло я пошёл в рабочий квартал. Охранял меня шофёр, который час спустя взмолился: "Если мы пойдем дальше, у меня будет разрыв сердца..." Рабочие меня узнавали и кидались меня обнять, а шофёр каждый раз пугался — уж не фашисты ли?.. Казалось, все потеряли голову   Только Пабло сохранял полное спокойствие, писал стихи, после обеда спал, рассказывал забавные Истории. Он говорил, что, конечно, не ждал таких событий, однако ничего удивительного нет — янки распоряжаются тут, как у себя дома, вскоре это кончится, тогда я смогу снова приехать, он мне покажет Вальпараисо, юг Чили, и я пойму, что нет страны прекраснее. Я связался по телефону с нашим послом в Аргентине и попросил его передать в Москву о моём положении. Дня три спустя Юнайтед Пресс сообщило, что московские газеты пишут о "самоуправстве чилийских властей". Чилийское правительство поняло, что переусердствовало. Кроме того, я с Нерудой отправился к послу Аргентины, которому после разрыва дипломатических отношений между Чили и Советским Союзом было поручено защищать интересы советских граждан. Мы были первыми, потревожившими посла; он признался, что запросит Буэнос-Айрес, сказал, что он поклонник поэзии Неруды, а на меня глядел с интересом, но и с опаской. Потом он сообщил Пабло, что был у престарелого президента Чили, который заинтересовался тем, что я хотел купить семена некоторых сортов бегонии, и сказал, что это может стать началом торговых отношений между двумя государствами. Однажды в дом Неруды пришли двое посетителей. Пабло не было, а друзья, проводившие всё время у Неруды, приняли их за незнакомых почитателей. Тогда пришедшие сказали, что хотят поговорить со мной, и показали полицейские удостоверения. Оказалось, они принесли мне диплом. Папка была в ужасном виде — газеты писали, что её подвергали различным химическим анализам. Когда Пабло вернулся, я показал ему диплом. Он улыбнулся и грустно сказал: "Я тебе говорил, что мы победим..." Нужно было организовать церемонию вручения премии. Это было нелегко — фашисты грозились, что примут меры. Мы собрали военный совет — пришли и коммунисты, и Валтасар Кастро, и чилийские писатели, и, конечно же, Жоржи Амаду. Зал мы сняли в большой гостинице, но как обеспечить порядок? Мы решили, что центр города на один вечер оккупируют студенты. Однако коммунисты, подумав, решили, что этого мало, и к студентам добавили несколько тысяч рабочих. Все прошло спокойно. Зал был набит. Выступали и писатели, и политические деятели разных партий. Один старый писатель, забыв, что чествуют Не руду, а не меня, начал медленно по-русски считать: "Один... Два... Три... Четыре..." Он хотел этим высказать своё уважение к русским. Я увидел, что Жоржи корчится, сдерживая смех, а Пабло слушал вполне серьезно. Потом он произнес вдохновенную речь. Известный актер продекламировал монолог Чехова "О вреде табака". Накануне нашего отъезда я устроил ужин в честь лауреата. Среди приглашенных оказались два министра — юстиции и информации, первый за пять дней до того объявил, что меня будет судить чилийский суд, второй ежедневно снабжал прессу фантастическими историями. Было много вина, и министр юстиции, развеселившись, произнес тост — просил меня не смешивать правительство Чили с международной полицией. (Посол Аргентины дал нам визы, и мы провели несколько дней в Буэнос-Айресе, где жили в то время наши давние друзья — Рафаэль Альберти и Мария Тереса Леон. Нас пригласили аргентинские писатели. Мы разговаривали стоя: нам объяснили, что сидеть нельзя — тогда приём может быть причислен к собраниям, а таковые строго запрещены. В последний день мы возвращались с прогулки, вместе с нами был секретарь посольства. Аргентинские друзья нам показали красивые окрестности города, и мы запоздали, а я обещал рассказать сотрудникам посольства о живописной Истории, происшедшей со мной в Чили. Мы выскочили из машины, когда раздался грохот: напротив посольства — крутая улица, оттуда двое исчезнувших людей спустили на нашу машину "пикап". Посольскую машину исковеркали, а мы остались невредимыми только потому, что, торопясь, действительно не вышли, а выскочили). Всё это относится к 1954 году   Но если откинуть некоторые живописные подробности, то это — картины "холодной войны", о которой я рассказывал в предшествующих главах. С тех пор прошло больше десяти лет, многое изменилось и в мире, и на родине Неруды. Недавно в Чили ездили советские писатели, и М.И. Алигер рассказывала, как их там радушно принимали. Пабло Неруде в 1964 году исполнилось шестьдесят лет. Одно из его стихотворений называется "Прошу тишины", в нём он просит: А теперь оставьте меня в покое. А теперь обойдитесь-ка без меня... Однако неделю или месяц спустя он снова кидается в море жизни. Он объясняет, почему смог выдержать горечь некоторых разуверений: когда тонули корабли, он снова брался за топор — он ведь кораблестроитель: Моей религией те были корабли. Нет выхода иного у меня, чем жить. Я столько писал в этой книге о трагических судьбах писателей и художников, что должен был рассказать, хотя бы коротко и шутливо, о большом поэте, который счастлив. Конечно, Неруда знал и часы отчаяния и разочарования, и горести любви, и многое другое, без чего не обойтись, но никогда он не отрекался от жизни и жизнь не отрекалась от него. Он пошёл против сильных мира, стал коммунистом, нашёл друзей, следовательно — нашёл и врагов, но ругали его только враги, никогда он не знал, что значит терпеть кровные обиды от своих. Он писал, о чём хотел и как хотел. Когда я переводил главу его книги, я наткнулся на один образ, которого не понял. Я спросил: "Пабло, почему и идейны голубые?"... Он долго мне объяснял, что как-то увидел индейцев под вечер на берегу озера, и они казались голубоватыми. "Но в поэме этого нет..." Он ответил: "Ты прав... Но пусть они останутся голубыми". Прав, конечно, был он. Могут сказать: человеку везло и везет. Это ничего не объясняет. Нерула никогда не выбирал лёгкого пути, но на тяжелой дороге, когда вокруг него люди падали, плакали, проклинали свою судьбу, он видел не низость, а благородство, не лопухи, а розы — так устроены его глаза, такое у него сердце. Вот он загрустил; он пишет не о борьбе народа, не об Андах или вулканах, он разрешает себе пожаловаться: Я очень устал от кур: мы не знаем, что они думают, они смотрят сухими глазами и не придают нам значенья... давай уставать хотя бы раз или два а неделю, оттого что дни зовутся всегда одинаково, как блюда на столе... Это не брюзжание старика, а шалости ребенка   И кончает Неруда стихотворение тем, что придут молодые, откроют зарю или окрестят заново поцелуи. Если ему и повезло, то в ту самую минуту, когда он появился на свет — дело не в благоприятных обстоятельствах, не в оптимистической философии, не в эгоизме, а в чудесной природе этого человека. 27 Мы пробыли в Китае немного больше месяца; кроме Пекина, побывали в Шанхае и в Ханчжоу, ездили в деревни, смотрели Великую стену, могилы династии Мин. Для меня все было внове: я впервые увидел Азию. Правда, радушные хозяева порой нас чересчур опекали — говорили, что время ещё неспокойное, повсюду со мной ходили переводчики. (Только раз в Ханчжоу мне удалось их перехитрить и одному побродить по городу). Много времени отнимали различные приёмы, банкеты, совещания, митинги. Впечатлений всё же было немало. Однако я не решился ничего написать о Китае. Я увидел слишком мало для того, чтобы понять страну с древнейшей культурой, где только что победила революция, где новое переплеталось со старым; и вместе с тем я увидел достаточно, чтобы! понять, что я ничего не понимаю,— это меня удержало от поверхностных суждений. В книге воспоминаний я рассказываю не о различных странах, а о своей жизни. Поездка в Китай была для меня школой: на старости лет я начал освобождаться от шор европейского воспитания. Теперь я не боюсь сбивчиво, да и, наверно, наивно рассказать о своих впечатлениях — никто их не примет за попытку дать картину Китая. В Северной Америке, где я побывал до Китая, потом в Латинской Америке, в Индии, в Японии и, конечно же, в Китае многое меня удивляло. Путешественник прежде всего замечает то, что ему непонятно; так Бывало и со мной В первый же день ко мне пришли китайские писатели. Они называли Меня "Эйленбо", и я долго не мог догадаться, что это загадочное слово означает "Эренбург". В китайском языке почти все слова состоят из одного слога, собственные имена — это два или три слова. Иностранные имена могут быть выражены словами лестными или обидными — в зависимости от отношения к человеку. "Эйленбо" свидетельствует о добрых чувствах, это значит "крепость любви". Фадеев по-китайски Фадефу, и Александр Александрович с гордостью мне говорил, что это означает "строгий закон". Некоторые звуки европейских языков, как, например, "р", в китайском отсутствуют. Мне много говорили о знаменитом французском писателе Бальбо, удивлялись, что я его не знаю, пока наконец я не догадался, что речь идёт о Барбюсе. Грамота в Китае — сложная наука: для того чтобы читать газеты или книги с несложным словарем, нужно знать несколько тысяч иероглифов. Го Можо знает десять тысяч, он может написать всё, но прочитать это "всё" смогут далеко не все. В Шанхае нас повели в большую типографию. На стене были тысячи ящиков с иероглифами, и наборщики ловко взбирались по лесенкам, чтобы взять нужный иероглиф. После того как лист напечатан, значки плавят, отливают новые — раскладывать их по ящикам чересчур трудно. Наборщики — люди очень образованные, они знают больше иероглифов, чем средний читатель, а знание иероглифов — это знание понятий. Я удивлялся, что китайцы не переходят на звуковое письмо, как это сделали вьетнамцы и частично японцы. Мне объясняли, что тогда житель Кантона не сможет читать пекинские газеты или журналы. На севере чай "ча", на юге "тэ". а иероглиф, конечно, тот же. На заседаниях Всемирною Совета Мира я несколько раз видел, как пожилые вьетнамцы переписывались с китайцами и корейцами — разговаривать они не могли, но иероглифы понимали. На следующий день после приезда нас пригласили в Комитет защиты мира   Там мне показали чертежи, изображавшие различные фазы церемонии вручения премии. "Одно нам неясно,— сказали китайские друзья,— как вы вручите медаль госпоже Сун Цинлин — двумя руками или одной?" Я ответил, что это не имеет значения — могу одной, могу двумя. "Это имеет очень большое значение — нужно, чтобы вы поступили так, как это делается в Москве". Хотя Д. В. Скобельцын несколько раз при мне вручал премию, я не мог вспомнить, держал ли он диплом и медаль в одной руке или в двух. Обсуждение длилось долго. Китайцы куда серьезнее относятся к любой церемонии, чем европейцы, и существует множество правил приличия, которыми нельзя пренебрегать Две недели спустя мы были на приёме в честь второй годовщины провозглашения Народной республики. Нас выстроили в шеренгу и объяснили: "Вы подойдете к товарищу Мао Цзэдуну и поздравите его с праздником". Первой в шеренге оказалась Люба. Выйдя в зал. она направилась к президиуму, где сидели члены правительства. Китайцы вовремя её остановили — нужно было описать полукруг. На нервом же банкете я обомлел — нам подавали различные блюда часа три, а блюд было не менее тридцати; их порядок для европейца загадочен: когда подали сладкое, я облегченно вздохнул, решив, что обеду приходит конец, но вслед за этим принесли рыбу, а в конце дали бульон и сухой рис. Еда в Китае изысканная, редко понимаешь, что ты ешь. Однажды нас угощала писательница Дин Лин. Одно блюдо мне особенно понравилось, и я спросил, что мы едим. Хозяйка не знала, позвала повара, который сделал небольшой доклад; переводчик, однако, не знал ни анатомии курицы, ни русских названий растений, и блюдо осталось для меня загадочным. Один писатель сказал мне, что не мог встретиться со мной — его жена была тяжело больна, три дня назад она умерла; говоря это, он смеялся. У меня мурашки пошли по коже; потом я вспомнил, что Эми Сяо мне говорил: "Когда у нас рассказывают о печальном событии, то улыбаются — это значит, что тот, кто слушает, не должен огорчаться". В Китае я впервые задумался об условностях, обычаях, правилах поведения. Почему европейцев изумляют нравы Азии? Мало ли у нас условностей? Европейцы, здороваясь, протягивают руку, и китаец, японец или индиец вынуждены пожать конечность чужого человека. Если бы приезжий совал парижанам или москвичам босую ногу, вряд ли это вызвало бы восторг. Житель Вены говорит "целую руку", не задумываясь над смыслом своих слов, а житель Варшавы, когда его знакомят с дамой, маншнально целует её руку. Англичанин, возмутившись проделками своего конкурента, пишет ему: "Дорогой сэр, вы мошенник", без "дорогого сэра" он не может начать письмо. Христиане, входя в церковь, костёл или кирку, снимают головные уборы, а еврей, входя в синагогу, покрывает голову. В католических странах женщины не должны входить в храм с непокрытой головой. В Европе цвет траура черный, а в Китае белый. Когда китаец видит впервые, как европеец или американец идёт под руку с женщиной, порой даже её целует, это кажется ему чрезвычайно бесстыдным. В Японии нельзя зайти в дом, не сняв обуви; в ресторанах на полу сидят мужчины в европейских костюмах и в носках. В пекинской гостинице мебель была европейской, но вход в комнату традиционно китайским — ширма но позволяла войти прямо; это связано с преданием о том, что чёрт идёт напрямик; а по нашим представлениям чёрт хитер, и ему ничего не стоит обойти любую перегородку. Если к европейцу приходит гость и восхищается картиной на стене, вазой или другой безделкой, то хозяин доволен. Если европеец начинает восторгаться вещицей в доме китайца, хозяин ему дарит этот предмет — того требует вежливость. Мать меня учила, что в гостях нельзя ничего оставлять на тарелке. В Китае к чашке сухого риса, которую подают в конце обеда, никто не дотрагивается — нужно показать, что ты сыт.   Мир многообразен, и не стоит ломать голову над тем или иным обычаем: если есть чужие монастыри, то, следовательно, есть и чужие уставы В 1951 году в Китае было много советских специалистов — инженеров, агрономов, врачей; они работали самоотверженно и вели себя скромно. Китайцы тогда ценили помощь, оказываемую им Советским Союзом, и принимали русских как желанных гостей. Однако различия в условностях порой и в те времена вмешивались в дружбу. Советские инженеры начали устанавливать оборудование одного из новых заводов; станки были рассчитаны на рост русских, которые несколько выше китайцев. Инженеры сказали, что дело легко исправить — они поставят перед станками подмостки. Китайцы заулыбались, а потом заявили, что станки они установят сами. Они проделали тяжелейшую работу — вкопали машины в землю. Очевидно, в подмостках было нечто для них оскорбительное. Вспоминая этот случай, я часто думаю: сколько размолвок и обид рождается от случайностей, от того, что люди, которые чувствуют, переживают, да и думают сходно, привыкли к разным выражениям чувств, к веренице различных образов. После церемонии вручения премии артисты пекинской классической оперы исполнили несколько сцен. Я впервые услышал китайскую музыку, она меня поразила; удивили и приёмы актерской игры, содержание пьесы. Я сидел рядом с китайскими министрами, они наслаждались игрой, переживали происходящее на сцене. Потом я несколько раз был в театрах Пекина и Шанхая, начал понимать прелесть китайского спектакля. Его часто противопоставляют реализму — он сложен, как иероглифы, насыщен условными понятиями, но искусство немыслимо без условностей: те, которые нам известны с детства, нас не удивляют. Нам кажется естественным, что Борис Годунов, умный и не ронявший зря слова,— на сцене всё время поет; что Ромео и Джульетта, умирая, танцуют; что колокольчик — это дар Валдая, а бессонница — Парки бабье лепетанье.   Я рассказывал, как меня когда-то рассмешил французский трагик Муне-Сюлли, который патетически завывал, играя Эдипа, — я тогда знал только такой театр, где все "всамделишное". А некоторых москвичей смешили постановки Мейерхольда: зеленый парик на одном из актеров в пьесе "Лес" был непривычной для них условностью. Когда я увидел Муне-Сюлли, мне было восемнадцать лет, а Мэй Ланьфана я впервые увидел в шестьдесят. Знаменитый актер исполнял роль влюбленной девушки, его сын — служанки: все актеры были мужчины. В опере Шанхая играли только женщины, они исполняли роли полководцев к бородатых мандаринов. Условности китайского театра меня удивляли потому, что я их не знал. Потом мне объяснили, что если актер трясет руками над головой,— значит, он испытывает страх; флажки на спине полководца обозначают, сколькими полками он командует; если он делает вид, что пьёт чай,— значит, он начал переговоры с противником; красное лицо свидетельствует о порядочности персонажа, а белое — о его бесчестности и так далее.   Каждый китаец, даже неграмотный, разбирается в иероглифах театра Мне во многом помог Н.Т. Федоренко — он был тогда советником нашего посольства. Он знает китайский язык, старую и новую литературу, его рассказы мне часто открывали глаза. Китайские поэты мне говорили, что стихи нельзя слушать, их нужно читать — иероглиф рождает образ. Гийом Аполлинер одно время писал каллиграммы: стихотворение было чашей, крестом, башней; он обладил скудным материалом — латинским алфавитом, а стремился к тому, о чём говорили китайские поэты. На одном из обедов мне подарили стихотворение. Я долго любовался красиво вычерченными иероглифами. Я думал, что автор — поэт, но ои оказался директором Народного банка. В своё оправдание он сказал, что он — человек пожилой, а в старое время все должны были владеть версификацией. По содержанию его стихотворение было традиционно условным, но зрительно оно мне показалось куда выразительнее, чем каллиграммы одного из крупнейших поэтов XX века. Очевидно, мастерство связано с веками. Тютчев для меня великий поэт, но стихи, которые он писал по- французски, могли бы быть написаны любым французским студентом. Я видел в Пекине произведения старого художника Ци Байши; ему тогда было восемьдесят лет. Он рисовал в традиционной манере, но был талантливым художником — его лошади или белки мне показались очаровательными. Некоторые китайцы пожимали плечами: стоит ли повторять то, что было сделано много веков назад?.. Действительно, Ци Байши не внес в живопись ничего нового, лошади или белки не изменились. А гениальный пейзажист ХI века Го Си был не эпигоном, но новатором. всё же мне хочется взять под защиту доброго мастера Ци Байши. Когда некоторые китайцы начали писать огромные полотна, то эти художники выглядели не новаторами и не эпигонами, а неумелыми копиистами. (В Индии я увидел современную живопись, которая, не будучи подражанием французским мастерам и сохраняя национальный Характер, показывала мир по-другому, чем древние фрески Аджанты. Вероятно, нечто подобное произойдет когда-нибудь и в Китае). В старом китайском искусстве поражают не фантазия, не причуды, да и не дерзость художника, а необыкновенное терпение и безупречное мастерство. Это в характере народа. Я любовался в парках "деревьями любви" или "деревьями дружбы" — два дерева или пять срастаются в одно; для того чтобы подчинить человеку рост дерева, нужны и знание ботаники, и огромная настойчивость. В Китае я не нашёл того, что в Европе мы называем народным искусством. В Пекине были сотни улиц, где ремесленники жили, работали и продавали свои изделия,- улица корзин, улица щеток, улица чайников для лечебных трав, улица театральных бород, улица игрушек — бумажных тигров, змеев, крохотных птиц и так далее. Все предметы обихода, привычные для китайцев, отличались красотой пропорций, пониманием материала, а подражания европейской утвари мне показались уродливыми. Я увидел Китай, когда Народной республике было всего два года. В Шанхае ещё имелись рикши, модницы прогуливались в парижских платьях, старики не расставались с традиционными длинными халатами. А в Пекине все мужчины и женщины были одеты в одинаковые синие костюмы — куртка, штаны. Многие закрывали рот и нос белыми повязками — эту моду принесли японцы, которые хотели оградить себя от мельчайших песчинок, приносимых ветрами из пустыни Гоби. Торговали повсюду и всем — музейными древностями, конфетами, шелком, женьшенем. Меня поражала дисциплинированность народа   Молодые китайцы обзавелись вечным пером. Когда я бывал на собраниях или митингах, все сидели, внимательно слушали и записывали. Мне пришлось не раз выступать, иногда я шутил (боялся, что слушатели устали), записывали и шутки. Доклады китайцев повсюду были длинными — четыре часа, пять. (Спектакли тоже для европейца непомерно длинны, иногда пьеса идёт два вечера —начало и конец Истории). В саду возле школы, в деревне под деревом, в бараке я видел небольшие собрания — двадцать-тридцать человек; там тоже слушали и записывали. переводчик мне объяснил: "Это критика и самокритика". Вряд ли содержание таких собраний было традиционным: обсуждали, что студент скрыл своё социальное происхождение, что незамужняя работница забеременела, что слесарь опоздал в мастерскую, но форма была китайской — один длительно каялся, другие слушали и записывали. Возле города Ханчжоу в идиллическом пейзаже я увидел могилу знаменитого полководца XII века Ио Фэя. Он отразил атаки племени чжурчжэней, потом был отозван в столицу Ханчжоу и казнен. Около его могилы на коленях стоят бронзовый человек, предавший героя, и его жена. Школьная экскурсия осматривала достопримечательности. Один подросток плюнул в лицо предателя, тотчас его товарищи сделали то же самое. Китаец, который показал нам могилу полководца, не очень разбирался в древней Истории и не знал, кем были названные им чжурчжэни, но поведение школьников он одобрил и добавил: "Он предал восемьсот десять лет тому назад"... Китайцы, с которыми мне привелось встречаться, уделяли внимание датам, годовщинам, а доказывая что-либо, говорили "в-пятых", "в-шестых", "в-седьмых"... В Китае буддизм, да и другие религии играли, скорее, второстепенную роль. Я заходил в пагоды, там блистали статуи толстого золоченого Будды, а вокруг суетились, продавая какие-то листочки, отнюдь не толстые монахи; верующие пили чай, некоторые спали. Место религии занимала упрощенная мораль конфуцианства: будь честным, уважай начальство и чти предков. Кладбищ в деревнях, однако, не было, и крестьяне, обладавшие крохотным полем, похожим на пригородный садик, должны были уделять там место для могил дедов и прадедов. В деревне неподалеку от Пекина мне рассказали, как один безземельный крестьянин не знал, где ему похоронить отца. Он молил на коленях помещика разрешить похоронить отца на помещичьей земле. Помещик продиктовал условия: за могилу бедняк должен будет проработать столько-то месяцев. Народная республика первым делом провела аграрную реформу — покончила с феодализмом. Конечно, были среди помещиков люди богатые, но я побывал в некоторых помещичьих домах, по сравнению с которыми дом среднего датского крестьянина следует назвать дворцом. Раздел помещичьих земель уничтожил несправедливость — это было первым шагом   Один юноша в Пекине мне говорил: "Скоро мы обгоним старшего брата в построении коммунистического общества" ("старшим братом" китайцы тогда называли советский народ). А в деревнях я ещё видел древнюю соху. Домики крестьян были крохотными; на низкой печи спала вся семья. Ели скудно — чашка риса, иногда сладковатая редька или листик капусты. Женщины в деревнях ещё держались приниженно. Я видел босых крестьян, видел детей с язвами на голове. Пять лет спустя в Индии я понял, что все относительно — отощавшие крестьяне, падающие голодные коровы, на улицах Калькутты бездомные, умирающие, прокаженные. Таких ужасов в Китае не было, но уровень жизни большинства китайцев в 1951 году был куда ниже, чем в самых бедных районах Европы.   Друзья, побывавшие в Китае несколько лет спустя, рассказывали, что многое изменилось: построили тысячи школ, больниц, родильных домов, яслей. Я видел раннее утро нового Китая: прививали всем оспу, учили грамоте детей и взрослых, сносили трущобы Шанхая. Многие страны Азии тогда глядели на Китай как на чудотворного пророка. Когда я был в Дели в 1956 году, туда приехала китайская делегация, трудно рассказать, с каким восторгом индийцы её встретили. Исторические пути Индии и Китая различны, и вместе с тем есть между ними много сходства. За триста лет до нашей эры города Индии были снабжены канализацией. В третьем веке до нашей эры китайцы построили Великую стену, чтобы защитить страну от кочевников. Производство шелка китайцы начали за две тысячи лет до нашей эры; в пятом веке до нашей эры вырыли оросительные каналы, потом начали изготовлять бумагу. Китайцам принадлежит изобретение компаса, сейсмографа, фарфора, книгопечатания подвижным шрифтом (за четыреста лет до Гутенберга).   Они изобрели порох и многое другое, о чём европейцы узнавали с большим запозданием от арабов. Правитель Индии Ашока в третьем веке до нашей эры сформулировал принципы мира, согласно которым он решил никогда не начинать войн. Когда мы защищали в Движении сторонников мира те же принципы, на нас многие нападали. Феодальные распри, вторжения, навязанные войны истощили два великих государства Азии как раз в то время, когда страны Западной Европы освоили порох, обзавелись артиллерией и военным флотом. Индию начали разбирать по кускам, львиную долю получили англичане. Китай продолжал существовать как государство, но ему предъявили ультиматумы, посылали на его территорию карательные экспедиции, навязывали кабальные договоры. Индия добилась независимости в 1950 году, причём осталась членом Великобританского содружества. Китай стал Народной республикой за год до того. Американцы создали "второй Китай" на острове Тайвань. Каждый китаец помнит былые обиды. Стоит вспомнить хотя бы "опиумные войны", когда англичане, возмутившись запретом ввоза опиума в Китай, силой оружия добились продления права отравлять китайцев; это было в эпоху чартизма, роста тред-юнионов, в эпоху Диккенса, Теккерея, Тернера. Об этом я думал в Китае, потом в Индии. У народов Азии есть свои счеты с обидчиками, есть счета, которые нелегко погасить. Вернусь к 1951 году. Немного осмотревшись, я понял, что форма жизни куда отличнее от привычной мне, чем её содержание. Неруда и я поехали на кладбище — положили цветы на могилу Лу Синя. Там мы встретили знакомую китаянку: открыли братскую могилу жертв чанкайшистов, и она думала, что найдет останки своего мужа. Она пробовала улыбаться, как того требовала вежливость, и не выдержала — расплакалась. Мне рассказали Историю несчастной любви. Поэт Ай Цин говорил мне о том, как трудно быть поэтом, и его слова напомнили мне некоторые страницы моей биографии. Я встретил читателей моих романов.   Все было проще и сложнее, чем это кажется туристу, который ищет экзотики Я влюбился в Индию, там было много людей, разговаривая с которыми я забывал, что это дети "страны чудес". Год спустя в Японии я увидел, что та архитектура, о которой я мечтал в начале двадцатых годов, принадлежит японскому быту. Эта глава моей книги может показаться статьей, вставленной в автобиографию, но я рассказываю о том, что меня волновало и волнует. Моя жизнь прошла на рубеже двух эпох. Октябрьская революция, революция в естественных науках, пробуждение народов Азии и Африки открывают новую эру. Многое я понял в конце моей жизни. Теперь часто говорят о предстоящем освоении космоса, а я только к концу жизненного пути начал осваивать нашу планету. В гимназии меня учили латыни, я знал ссоры удельных князей, проказы богов и богинь Древней Греции. Потом я хаотично прочитал много книг, бродил по музеям, понял величие Эллады, разгадал средневековое искусство, восхищался Возрождением. Но о странах Азии я в молодости судил но книгам европейцев да по некоторым произведениям древнего искусства. Книги, которые я брал, часто были случайными: Блаватская рассказывала о таинственной Индии, Киплинг писал о джунглях и об отважных белых, автор Истории буддизма (книгу мне дал Волошин) восхищался нирваной.   Потом я увидел Хокусаи и Утамаро, мастеров XVIII века, но ничего не знал о портретах Сэссю, который жил в XV веке. О современной Японии я судил по книге Пильняка, по модному в то время сатирическому роману посредственного французского автора да по безделкам, выставленным в витринах антикваров,— чайникам, веерам, ширмам. Я прочитал книгу Ромена Ромена Роллана о Ганди и его последователях, стихи Рабиндраната Тагора, две или три книги, в которых рассказывалось о зверствах англичан, о кастах, о голоде, о йогах.   Когда в 1917 году я увидел "Сакунталу", которую играли в Камерном театре, я восхитился — я ничего не знал о Калидасе, и пьеса, написанная пятнадцать веков назад, показалась мне современной. В двадцатые годы журналы и газеты много писали о революционном Китае. Я знал про события в Кантоне, прочитал роман Мальро "Условия человеческого существования", французскую книгу о Конфуции. Я рассказываю о своем невежестве потому, что незнание Азии было общим грехом европейцев, и оно позволяло образованному индийцу или китайцу относиться к интеллигенции Запада с некоторым презрением. Два мира сосуществовали отнюдь не мирно, между ними была стена Киплинг писал, что Восток и Запад никогда не встретятся. Он родился в Бомбее, молодость провёл в Азии, был хорошим поэтом, но, видя Индию, он её не видел: на его глазах была повязка — идея превосходства Запада над Востоком.   Афоризм Киплинга мне кажется не только неверным, но и опасным — он нашёл отклики повсюду. Теперь иные начинают поговаривать о превосходстве Востока над Западом. А Восток и Запад встречались, встречаются и, надеюсь, будут встречаться. Увидев японских художников XVIII века, я понял, чему у них научились мастера французского импрессионизма. Французские энциклопедисты изучали философов старого Китая. Английские филологи в середине XIX века многое почерпали из древнейшей индийской грамматики. Современный китайский театр произвел огромное впечатление в Париже и обогатил французских режиссеров. У Востока и Запала общие истоки, и как бы ни были разнообразны рукава реки, которые то разъединяются, то сливаются, река течет дальше. Идеи, основанные на единстве культуры, на солидарности людей и народов, могут стать универсальными, а расизм или национализм (безразлично, от кого он исходит), с его утверждением приоритета и превосходства, неизбежно порождает вражду, разобщает народы, принижает культуру и в итоге становится всеобщим бедствием. Об этом я часто думал в годы, когда писал эту книгу, думаю и теперь, слушая но радио поучении некоторых китайских догматиков. Вряд ли заря новой эры будет идиллической, но мне не верится, что люди, уверенные в превосходстве своей крови, своей религии или в абсолютной правоте своего толкования того или иного учения, осмелятся от словесного расщепления своих спорных истин и чужих, столь же спорных заблуждений перейти к оружию, способному уничтожить не только все заблуждения, но и все истины. 28 В 1949 году я кончил одну из моих статей строками: "Думая о судьбе века, я вспоминаю стихи турецкого поэта Назыма Хикмета, озаглавленные "XX век". Нет, не страшит меня мой век, мой жалкий, мой великий век, нет, я не дезертир. Я не жалею, что пришел так рано в этот мир, и века моего я не стыжусь и не страшусь, я — сын его, и этим я горжусь! Это написал коммунист после двенадцати лет тюрьмы, зная, что его приговорили к двадцати восьми годам заключения и что у него болезнь сердца...   Когда читаешь эти строки, что-то подступает к горлу, хочется пожать далекую руку, сказать: "Никогда они не победят жизни, если есть у нас столько друзей, чистых, честных, смелых!". Назым Хикмет тогда ещё сидел в турецкой тюрьме. Два года спустя я пожал его руку. В осенний вечер он позвал Любу и меня к себе. Жил он напротив "Правды", в квартире, которую ему отвели как гостю. Мы почти не, знали друг друга, но Назым чуть ли не сразу заговорил о том, что его волновало. (Он слишком часто говорил то, что думал; некоторых это злило, но в конце концов обезоруживало. Одни товарищ как-то сказал мне: "Но ведь это сказал Назым Хикмет, а с него взятки гладки...") В тот первый вечер, который мы провели вместе, Назым признался, что многого не понимает. Началось со статуэтки: "Вы знаете, я не могу глядеть на неё. Это уродство, настоящее мещанство! Но ничего не поделаешь — квартира казенная, я здесь гость..." Он рассказал, что ему предоставили машину: "Утром выхожу, шофёр спрашивает: "Куда поедем, начальник?" Я отвечаю: "Какой я начальник? Я — поэт, коммунист, сидел в турецкой тюрьме..." Он говорит: "Ну не начальник хозяин"... "Маяковский — гений", а я посмотрел стихи в журналах — при чем тут Маяковский?.. Меня повели в театр. Как будто не было ни Мейерхольда, ни Таирова, ни Вахтангова..." Это старая трагедия — человек на десятилетия выпадает из жизни и, возвратившись, многого не может понять. Есть старинные французские песни о солдате или матросе, который, приехав после долгой войны, не узнает своей жены, а жена принимает его за чужого. Можно заморозить сердца, как ягоды клубники, это вопрос сроков... Назыма арестовали в 1937 году, но не в Москве, а в Турции. Он не знал о гибели Мейерхольда, которого обожал, не знал, что поют вместо "ни царь, ни Бог и ни герой" "нас вырастил Сталин", не знал, что картины, которыми он восхищался в музеях, спрятаны, он очень многого не знал. В тюрьме он писал стихи о Сталине как о старшем товарище. Он говорил в 1951 году: "Я очень уважаю товарища Сталина, но я не могу читать, как его сравнивают с солнцем, это не только плохие стихи, это плохие чувства..." А в 1962 году Назым Хикмет написал: Он был из камни, из бронзы, из гипса и бумаги, от двух сантиметров до нескольких метров. На всех площадях мы были под его сапогами, под сапогами из камня, бронзы, гипса и бумаги... Очутившись в Москве, он отвечал невпопад — плясал на похоронах и плакал на свадьбе. Повсюду его встречали овациями — большой поэт, герой, просидевший тринадцать лет в тюрьме. Он говорил, отвечал на вопросы и восхищал молодежь своей прямотой, искренностью. Порой наивность помогала ему быть мудрым. Впервые он приехал в Москву в 1921 году — ему тогда не было двадцати лет, а Советской республике четыре года. То была эпоха "памятника Третьему Интернационалу" Татлина, споров между футуристам и имажинистами, мейерхольдовского "Великодушного рогоносца", эпоха голода и уличных карнавалов. Назым прожил у нас восемь лет, учился в Коммунистическом университете трудящихся Востока, писал стихи и пьесы, уверовал, понял, закалился. Это был на редкость цельный человек. В своей поэтической автобиографии он говорил: "Одним знакомы виды трав, другим — виды рыб, а мне — виды разлуки. Одни знают наизусть имена звезд, а я - имена расставаний". (О том же когда-то говорил Осип Мандельштам: "Я изучил науку расставаний...")   Жизнь Назыма была бурной и трудной, но если он знал все виды разлук, все имена расставаний, но никогда не изведал горечи разрыва: до конца жизни сохранил идеи, вкусы, привязанности юношеских лет Конечно, он повзрослел (слово "постарел" к нему не подходит), многое понял и за год до смерти писал: "Я разучился верить, я учусь пониманью..." Но, учась понимать, он убеждался в правоте того, во что раньше верил. ещё при жизни Сталина мы как-то сидели вечером в пражской гостинице. Назым говорил: "Когда я спросил в Румынии, жив ли Мейерхольд, мне сказал один товарищ, что, кажется, умер, а другой, которого я спросил, сказал, что Мейерхольд живёт на юге, кажется, в Крыму или возле Сочи, там климат лучше... Я никогда не отступлюсь от коммунизма — для меня это Правда. Но зачем обманывать товарищей?" В 1956-м, а может быть, в 1957-м Назым мне рассказал, что при "культе личности", незадолго до смерти Сталина, арестовали старого турецкого коммуниста, ветеринара, которому было под семьдесят, он умер в концлагере, а теперь посмертно реабилитирован. Назым говорил: "Я часто думаю о судьбе N... Мне повезло — конечно, я сидел в тюрьме, но меня посадили враги, я знал, что я в аду. Куда хуже было другим..." Назым гордился, что однажды выступал вместе с Маяковским: "Это было, конечно, в Политехническом. Я очень боялся, а Маяковский мне сказал: "Ты, брат, не бойся, читай по-турецки, никто не поймет, и все будут аплодировать..." Он вспоминал выставки, театры и все удивлялся. "На улице Воровского,— рассказывал он,— я разговаривал с двумя молоденькими поэтами. Я им говорю, это Элюар замечательный поэт, а они улыбаются. Я их спрашиваю, что они думают о стихах Пабло Неруды, по-моему, это очень большое явление. Опять улыбаются. Потом один говорит, что они против низкопоклонства. Я очень рассердился, говорю: "Элюар — коммунист, Неруда — коммунист". Это им безразлично. По-моему, они совсем не коммунисты". Дед Назыма Хикмета был пашой, губернатором. Внук стал в молодости коммунистом и коммунистом умер. После XX съезда, когда некоторыми овладели недоумение, даже сомнения, он говорил: "По-моему, у всех сняли с сердца камень..." Вернувшись из поездки в Париж, он рассказывал: "Есть удивительные люди. Когда у людей язык отнимался, они верили, а когда сказали Правду, заколебались. коммунизм — это страсть, жизнь, но для таких людей он был минутным увлечением или привычной службой". О том, что Назым был убежденным коммунистом и большим поэтом, известно всем, но люди, встречавшиеся с ним, знают также, что он был на редкость добрым, хорошим человеком. Однажды я ему рассказал, что Элюар, узнав об Орадуре, в первую минуту усомнился, действительно ли гитлеровцы собрали детой в школу и там их сожгли. Назым сказал: "Я его понимаю. У нас в Турции очень много диких людей, бывала страшная резня, кто-то рассказывал, что резали даже детей, и всегда мне казалось — может быть, выдумка, то есть преувеличивают..." В Риме я разглядывал два тома его произведений: один иллюстрировал Гуттузо, другой — друг Назыма, турецкий художник Абидин, который живёт в Париже. Я сказал, что встречался с Абидином, и Назым просиял: он не хотел говорить о своих стихах, хотел говорить о друге. У него было много друзей в разных странах: Пабло Неруда, Арагон, Незвал, Броневский, Карло Леви, Амаду- всех не перечтешь. Об Элюаре он однажды мне сказал: "Удивительно, когда я читаю некоторые его стихи, мне кажется, что именно об этом, именно так я хотел написать..." Почему-то все считают, что учителем Назыма Хикмета был Маяковский, а сам Назым не раз говорил, что Маяковский для него пример смелости, человеческого подвига, но поэтически он пошёл по другой дороге. Он распрощался с рифмами, говорил, что поэзия отличается от музыки, сродни ей, но вместе с тем жаждет, скорее, звуков, чем звучания. От стремления продлить народную песню он перешел к созданию своей формы, к простоте и прозрачности. Я слышал, как он читал по-турецки, я читал французские и русские переводы; конечно, этого мало, чтобы сулить о поэте, и всё же мне кажется, как казалось самому Назыму, что ближе всего ему был Элюар. Его любовь к левому искусству двадцатых годов связана с его природой, с его эстетикой. В поэзии он освободился от всех литературных школ, а в пьесах есть что-то архаическое — приёмы театра, который исчез. Он очень любил живопись, говорил, что она труднейшее для восприятия искусство, что нелегко разгадать "сладость яблок Сезанна": для этого необходима большая живописная культура. Бунтарь двадцатых годов в пятидесятые годы готов был яростно защищать любого советского художника, в котором чувствовал желание расстаться с академическим письмом. Мы встретились в Риме; я пошёл на вечер, где он читал свои стихи. В Риме он долго мне доказывал, что нельзя требовать от искусства доходчивости; иногда его стихи понятны каждому, иногда только людям, разбирающимся в поэзии, и он протестует, когда одних ставят выше других. "Нельзя доверить уход за всеми розами директору завода, изготовляющего розовое масло. Ведь каждый год выводят новые сорта, дело не только в масле, у розы цвет, запах. Некоторые люди — эстеты — хотят, чтобы розу поставили выше пшеницы или кукурузы, а для других розы — это крохотная цифра в большом бюджете..." Он вдруг остановился у окна цветочного магазина: "Посмотрите, пожалуйста, какие здесь розы!"... Я знаю, как легко приходит к заключенному отчаяние   А Назым Хикмет просидел тринадцать лет в каменной клетке вдвоем с надеждой. В тюрьме он написал "Человеческую панораму" —эпопею турецкого народа. Дважды Назым объявлял голодовку,— связанный, продолжал бороться за человеческое достоинство. Внешне он походил, скорее, на человека с севера, чем на турка, - очень высокий, светлый, голубоглазый. Повсюду он чувствовал себя свободно — в Москве и в Риме, в Варшаве и в Париже. Но о Турции он тосковал. Он покрыл диван турецкой материей; повёл меня в ресторан "Баку": "Здесь еда немножко похожа на нашу"; встречаясь на сессии Всемирного Совета Мира с турком, он не мог от пего оторваться. Раз он сказал мне: "Прислали мои стихи на исландском языке. Удивительно!.. А в Турции меня не печатают. Да и печатали бы, те, для кого я пишу, не смогли бы все равно прочитать — неграмотные..." В стихотворении "Завещание" он писал: Если я умру на чужбине, товарищи, похороните меня на деревенском кладбище Анатолии рядом с батраком Османом, которого убил Хасан-бей... Хорошо, если вырастет чинара, а без камня и надписи я обойдусь... В 1952 году мы все с тревогой спрашивали: "Как Назым?.." Он сам Лотом писал: "С разорванным сердцем четыре месяца, лежа на спине, и ждал смерти". У него был сильный инфаркт. Его спасли, но с тех нор он жил в постоянном соседстве со смертью. Он весело разговаривал у меня на даче — он был прекрасным рассказчиком,— и вдруг его лицо покрылось крупной росой пота, В стихах он часто возвращался к мыслям о смерти: Под дождем по московскому асфальту идёт весна, на своих топких зеленых ногах, стиснутая шинами, моторами, кожей, тканями и камнями. Сегодня утром моя кардиограмма была плохая. Та, которую ждут, придёт неожиданно, придёт одна, не принеся с собой то, что ушло. Концерт Чайковского играют под дождем. Ты будешь подниматься без меня по лестнице... С одной стороны — строчи стихи один другого светлее, с другой — беседуй со смертью, что рядом с тобой стоит. Когда праздновали его шестидесятилетие, был вечер для писателей в Доме литераторов и другой для читателей — в Политехническом; на последнем я председательствовал. Зал был переполнен, стояли, сидели на полу в проходах, и все глаза светились любовью к Назыму. Я тихо спросил его: "Устали?" Он виновато ответил: "Немножко... Но я очень счастливый..." Он страстно любил жизнь, детей, стихи, птиц   Незадолго до смерти он писал: Дадим шар земной детям, дадим хоть на день, дадим, как раскрашенный шарик, пусть с ним играют. Он продолжал радоваться, любить, полетел в далекую Танганьику и оттуда писал письма в стихах о Черной Африке, о звездах, о борьбе, о своей любви. В 1962 году он писал стихи своей любимой: Я снял с себя идею смерти, надел на себя июньские листья бульваров... Он умер ровно через год, в раннее утро раннего лета. Проснулся, пошёл в переднюю за газетой и не вернулся — сел и умер. Он лежал в гробу добрый и прекрасный. Старушка, всхлипывая, говорила девочке: "От разрыва сердца" — так в моей молодости называли инфаркт. А мы стояли у гроба, и кажется, у всех готово было разорваться сердце от короткой ужасающей мысли: нет больше Назыма! 29 Тысяча девятьсот пятьдесят второй год для меня начался с похорон   В последний день старого года умер М.М. Литвинов. Максима Максимовича я встречал в разные годы и при различных обстоятельствах, бывал у него в Москве, когда он был наркомом и жил во флигеле парадного дома на Спиридоновке, встречал его в Париже, ужинал с ним в Женеве, где он выступал на заседании Лиги Наций, видел его в опале, провёл у него вечер накануне его отъезда в Вашингтон, несколько раз разговаривал с ним в послевоенные годы. Я не могу сказать, что я его хорошо знал, он был человеком скорее молчаливым. Он сидел, слушал, порой усмехался — то с легкой иронией, то благодушно, изредка подавал реплику, но ничего в нём не было от угрюмого молчальника, он любил посмеяться. Есть унылые оптимисты, а Литвинов был человеком весёлым, но зачастую, особенно к концу своей жизни, с весьма мрачными мыслями. Некоторые слова Максима Максимовича и запомнил, некоторые черты его разглядел и о них коротко расскажу. Он был крупным человеком, об этом можно судить хотя бы по тому, что во времена Сталина, когда любая инициатива вызывала подозрения, существовало понятие "дипломатов Литвиновской школы". Почти всех дипломатов этой "школы" я знал — одних лучше, других хуже. Они работали в трудное время, когда западные державы ещё рассчитывали уничтожить молодую Советскую республику: угрозы, полицейские налёты на посольства, фальшивки были бытом. Я видел, как наши дипломаты убеждали, когда это было нужно, умело ссорили врагов или мирили колебавшихся сторонников мира, привлекали на нашу сторону дельцов и ученых, крупных промышленников и авторитетных писателей. Эта работа оставалась для рядовых советских людей неизвестной, а дипломаты отнюдь не были баловнями судьбы. Некоторые умерли до начала произвола: Красин, Довгалевский, Кобецкий, Дивильковский.   Другим повезло — Коллонтай, Суриц, Штейн умерли в своих кроватях. Воровского и Войкова убили антисоветские террористы. Майский, Рубинин, Гнедин, претерпев мытарства, вернулись из тюрьмы или лагеря живыми. А многие погибли. Антонов-Овсеенко, Раковский, Крестинский, Сокольников, Розенберг, Гайкис, Марченко (Т.Г. Мандалян), Аренс, Гиршфельд, Аросев, Членов стали жертвами клеветы и беззакония (я назвал только некоторых). Когда я думаю о судьбе моих друзей и знакомых, я не вижу никакой логики. Почему Сталин не тронул Пастернака, который держался независимо, а уничтожил Кольцова, добросовестно выполнявшего всё, что ему поручали? Почему погубил Н.И. Вавилова и пощадил П.Л. Капицу? Почему, убив почти всех помощников Литвинова, не расстрелял строптивого Максима Максимовича? всё это остается для меня загадочным. Да и сам Литвинов ждал другой развязки. Начиная с 1937 года и до своей последней болезни он клал на ночной столик револьвер — если позвонят ночью, не станет дожидаться последующего... У Максима Максимовича была вполне миролюбивая внешность: толстый, добродушный, хороший семьянин. Да и досуги его были заполнены невинными развлечениями — за границей, когда выпадали два-три свободных часа, шёл в кино, глядел мелодраматические фильмы, "страсти-мордасти". Он любил хорошо покушать, и приятно было на него глядеть, когда он ел — так восхищенно он макал молодой лучок в сметану, с таким вкусом жевал. Любил разглядывать большой атлас,— наверно, колесил по далеким незнакомым странам. Он любил жить. Однако этот добродушный человек умел полемизировать, и западные дипломаты поглядывали на него с опаской. Некоторые из его выступлений в Лиге Наций облетели мир. Жолио мне рассказывал, что выступление Литвинова, сказавшего, что нельзя договариваться с бандитами о том, в каком квартале города они могут безнаказанно разбойничать, помогло ему понять не только безнравственность, но глупость западной политики за несколько лет до Мюнхена. А слова Литвинова о "неделимости мира" я слышал и после смерти Максима Максимовича на различных конгрессах и конференциях. Литвинов с благоговением говорил о Ленине: "Такого не было и не будет". Ленин послал Максима Максимовича в Стокгольм в очень трудное время — в 1919 году, в разгар интервенции, говорил ему, что нужно попытаться найти на Западе разумных людей, учесть разногласия в лагере победителей, возмущение побежденных, рабочее движение, аппетиты возможных концессионеров, авторитет ученых, писателей. Литвинов хорошо знал Запад, он прожил много лет в эмиграции, женился на англичанке. Он говорил о Ленине: "Это был человек, который понимал не только претензии русского крестьянина, но и психологию Ллойд-Джорджа или Вильсона..." Литвинов был на три года старше Сталина. Максим Максимович о Сталине отзывался сдержанно, ценил его ум и только один раз, говоря о внешней политике, вздохнул: "Не знает Запада... Будь нашими противниками несколько шахов или шейхов, он бы их перехитрил..." Характер у Литвинова был далеко не мягкий   Я.З. Суриц рассказал мне о сцене, свидетелем которой был. В 1936 году Сурица вызвали в Москву. На совещании Литвинов изложил свою точку зрения, Сталин с ним согласился, подошёл и, положив руку на плечо Литвинова, сказал: "Видите, мы можем прийти к соглашению". Максим Максимович снял руку Сталина со своего плеча: "Ненадолго..." В старой записной книжке я нашёл слова Литвинова: "Тит славился жестокостью. Захватив власть, он казался римлянам великодушным, подхалимы его называли "прелестью рода человеческого". В тот самый год Везувий уничтожил Помпею и Геркуланум. Вполне возможно, что вулкан выполнял директивы нового императора: в Помпее было иного влиятельных людей, а Геркуланум славился философами и художниками".   Прочитав запись, я вспомнил, как, выйдя из дома, где тогда помещался Литературный музей, я увидел Литвинова и пошёл проводить его. День был весенний. Максим Максимович говорил о том, что Трумэн умом не отличается, вспоминал Рузвельта. Я спросил, кого он считает самым крупным политиком, он ответил: "Конечно, Сталина". Потом он почему-то заговорил об Истории Древнего Рима, написанной английским автором, и, посмеиваясь, сказал об императоре Тите. Вечером я записал его слова. На заседании, когда Литвинова поносили и вывели из ЦК, он возмущенно спросил Сталина: "Что же, вы считаете меня врагом народа?" Выходя из зала, Сталин вынул трубку изо рта и ответил: "Не считаем". Литвинова не арестовали, но Сталин отстранил его от работы, хотел уничтожить измором. Однако в то время это не удалось. После нападения Гитлера на Советский Союз Сталин вызвал Литвинова, дружески протянул руку и предложил поехать в Вашингтон.   Ещё в 1933 году Максим Максимович встречался с новым президентом Соединенных Штатов Рузвельтом, опять наладил дипломатические отношения. Когда я был в Америке, политические друзья Рузвельта мне рассказывали, что президент уважал Литвинова, часто приглашал его, чтобы посоветоваться по тому или иному вопросу. В 1943 году, после Сталинградской Победы, Литвинова отозвали в Москву. Он продолжал числиться заместителем министра иностранных дел, но вёл незначительную работу. В 1947 году он стал пенсионером — не но своему желанию. Сталин, однако, распорядился, чтобы ему оставили квартиру и другие жизненные блага. Максиму Максимовичу пошёл тогда восьмой десяток; он мог бы разглядывать атлас и вспоминать прошлое, но всю свою жизнь он проработал и не знал, как жить без дела, а жить он хотел и понимал, что, если он будет обречён на безделье, мотор заглохнет.   Он написал Сталину, благодарил за внимание и просил дать ему работу. Жданов вызвал Максима Максимовича: "Вы писали товарищу Сталину. Мы хотим поставить вас во главе Комитета но делам искусств". Максим Максимович возмутился: "Я ничего в этом не понимаю. Да я и не думаю, что искусство можно декретировать..." Жданов рассердился: "Какую же работу вы имели в виду?" — "Чисто хозяйственную". Никакой работы ему не дали. Он начал составлять словарь синонимов, каждое утро ходил в Ленинскую библиотеку и всё же томился от безделья. В кремлевской столовой почти каждый день он встречал Сурица, они отводили душу. За несколько дней до смерти он лежал днём с закрытыми глазами   Жена тихо спросила его: дремлет он или задумался? Он ответил: "Я вижу карту мира", — то, что называется "дипломатией", было для него творчеством, он мечтал, как предотвратить войну, сблизить народы и континенты, карта для него была тем, чем служат художнику тюбики с красками. Пенсионер поневоле умирал, как художник, полный творческих замыслов, без палитры, без кисти и без света. В одной из комнат Министерства иностранных дел была гражданская панихида. Кто-то но бумажке прочитал речь. На Максиме Максимовиче был не парадный мундир, а обыкновенный костюм. Лицо его казалось непроницаемо спокойным, даже благодушным. Ко мне подошла дочь Сурица, Лиля: "Папа сегодня скончался...". Якова Захаровича два дня спустя привезли в тот же зал. Было несколько сотрудиикон министерства; кто-то прочитал речь. На Немецком кладбище были снова мундиры мидовцев, снова речь по бумажке и венки из бумажных цветов. С Сурицем я познакомился в Берлине в 1922 году на выставке советского искусства. Суриц внимательно глядел, иногда сердился, иногда любовался. Он приглашал меня приехать к нему в Осло, говорил, что там есть хорошие художники. Искусство он обожал, собирал картины, рисунки; у него были самые различные вещи — Роден и Левитан, Матисс и Коровин, Марке и Венуа. Он их охотно показывал, кричал на меня, что я не понимаю значения "Мира искусства", недооцениваю Левитана, не хочу признать Грабаря. Я мало знаю о прошлом Сурица. Однажды, рассказывая о гитлеровцах, он сказал: "Подумать, что я учился в Гейдельбергском университете! Да если бы мне тогда сказали, я не поверил бы... Мы часто говорим абстрактно. А может быть, слова меняют значение. "Одичание". Ну, что это для меня означало в те годы? Политический просчёт. Или успех "Санина", оргии, "кошкодавы". А в Берлине я видел, как студенты тащили за бороду старика, он был в крови, а они пели..."   Он был, кажется, первым советским послом: Ленин отправил его в Кабул в 1919 году, когда новый эмир Амануллахан прислал своих представителей в Москву с письмом к Ленину. Это было до рождения советской дипломатии, и Яков Захарович рылся в архивах, чтобы составить проект верительной грамоты. Владимир Ильич сказал, что нужно написать иначе, сам составил текст с упоминанием о признании полной независимости и суверенитета Афганистана. В Кабуле Суриц пробыл недолго, его назначили послом в Норвегию, а в Афганистан прибыл Раскольников. История судит дипломатов, как полководцев,— по выигрышам или проигрышам. А у каждого даже самого одарённого дипломата бывают свои Аустерлицы и свои Ватерлоо — многое зависит от ситуации. Когда Сурица послали в Анкару, Новая Турция с надеждой глядела на Москву. Яков Захарович понимал своё дело. Обыватели думают, что искусные дипломаты умеют молчать, а нужно уметь и говорить, из хорошего сделать лучшее, если не предотвратить, то хотя бы затормозить и смягчить плохое.   Суриц завоевал доверие Кемаля, укрепил дружбу между двумя государствами. О Кемале Яков Захарович говорил с восхищением: "Большой ум! По сравнению с ним Даладье — невежественный провинциальный политик...". Что мог делать Суриц в гитлеровском Берлине? Да только наблюдать и сообщать в Москву. Американский посол Додд, друг Рузвельта, в своем дневнике не раз отмечал дружеские беседы с Сурицем, а дочь Додда, Марта, говорила мне, что Яков Захарович был единственным дипломатом в Берлине, которому её отец доверял. Летом 1937 года, приехав из Испании в Париж, я в посольстве увидел Сурица. Он расспрашивал, есть ли надежда на перелом после Уэски; сказал: "Здесь все разворачивается отвратительно"... Потом он признавался, что после Берлина наслаждается "воздухом Парижа". В свободное время он ходил на выставки, рылся в лавках букинистов, завел знакомства с художниками. (Его всегда тянуло к людям искусства. В Москве я встречал у него А.Н. Толстого, И.Э. Грабаря, А.Я. Таирова, А.Г. Коонен, В.Г. Дулову, многих других). Обстановка во Франции была неблагоприятной: Блюма сменил Шотан, мелкий политический комбинатор, которому казалось высотами искусства раздобыть в парламентском буфете несколько голосов для правительственного большинства. Народный фронт трещал. Буржуа, перепуганные забастовками, начали поглядывать на Гитлера с уважением, а то и с надеждой. Франция катилась к разгрому. Суриц пытался отсрочить развязку, он беседовал с Эррио, встречался с французским националистом, ненавидевшим третий рейх, Кериллисом [de Kerillis - FV], с журналистом Бюрэ, но у событий своя логика. Началась война, и малодушные правители Франции, не решавшиеся открыть огонь по противнику, потребовали отъезда Сурица из Парижа. Я рассказал в предшествовавшей части книги, как в Куйбышеве в номере "Гранд-отеля" Суриц хотел, чтобы я восхищался рисунком Родена. Он приютил меня на ночь и перед тем, как показать рисунок, три часа, задыхаясь от волнения, говорил о наших неудачах: "Конечно, пакт с Германией был необходимостью. Виноваты французы, англичане и, конечно, Бек. Но как Сталин использовал два года? Ужасно это выговорить — он верил в подпись Риббентропа. Он подозревал в коварстве своих ближайших друзей, а Гитлеру поверил!.." Сурицу казалось, что он говорит шепотом...   Но он кричал и успокоился, только когда вытащил из чемодана рисунок После войны его хотели послать в Японию; запротестовали врачи — не выдержит климата. Тогда нашли страну с климатом не более благоприятным,— Бразилию. Он пробыл там недолго — под давлением Вашингтона Бразилия порвала отношения с Советским Союзом. Суриц вернулся в Москву. Он смотрел на холсты, читал, думал. Однажды он сказал мне строго: "Вы моложе меня на десять лет, но не мешает и вам о многом задуматься..." У него были тонкие черты лика, борода клином, большие усы, которые он, волнуясь, пожевывал, косматые брови. В последние годы он страдал гипертонией и порой выходил из себя — говорил то, что думал. Приходил он неожиданно, рассеянно пил чай, молчал, а потом прорывалось — он мог говорить два часа подряд, не останавливаясь, что-то в нём клокотало. Начиналось почти всегда со слов: "Вчера мы с Максимом Максимовичем говорили..." Следовал негодующий монолог. Иногда Яков Захарович объяснял поступки Сталина "патологическим раздвоением личности". Старый революционер, интернационалист, типичный интеллигент, он не мог принять ни толкования "низкопоклонства" и "космополитизма", ни многих других событий койка сороковых годов.   Я не пересказываю его историй о Сталине — они могут показаться разоблачениями, внешне расширить, а по существу сузить характер этой книги. Суриц многое объяснял характером Сталина, расхождением в нём самом теории и практики; может быть, он был прав; но сейчас мне хочется передать терзания старого, больного, душевно чистого человека, проработавшего всю свою жизнь для торжества идеи, в которую продолжал верить, и видящего то, чего он не мог принять. Раз он тихо выговорил: "Беда даже не в том, что он не знает, как живёт народ, он не хочет этого знать — народ для него понятие, и только...". Он уходил, а месяц или два спустя приходил — не мог дольше молчать и начинал: "Вечером мы с Максимом Максимовичем вспомнили Лозовского..." Было только одно средство успокоить Якова Захаровича — повести его в комнату, где висели рисунки Матисса, пейзажи Фалька, холсты Шагала. Лицо его менялось, он чуть заметно улыбался. Я больше с ним не спорил — не потому, что боялся взволновать его, нет, он меня обезоруживал своей любовью к искусству. Однажды, глядя на рисунок Матисса, он тихо сказал: "Жизнь — это тоже линия..." Когда Якова Захаровича хоронили, я вспомнил эти слова. До чего человеческая линия!.. Рисунки остаются, внуки их легко расшифруют, может быть, заглянут и в старые книги. А кто в огромном клубке Истории разыщет тонкую оборвавшуюся нить, дела и страсти исчезнувшего со сцены актера? 30 В конце февраля 1952 года праздновали юбилей Гюго. В Москву пригласили Поля Элюара и внука Виктора Гюго, художника Жана Юго. (Придётся объяснить читателям, почему великий поэт не оставил детям в наследство буквы "г",— это относится к русской транскрипции. В прошлом столетии французские имена, начинавшиеся с немой согласной "h", снабжались "г" — Гюго, скульптор Гудон, город — Гавр; потом стали писать правильнее — поэт Эредиа, композитор Онеггер, Эррио). Жан Юго — прелестный художник. Он иллюстрировал книгу Элюара "Париж ещё дышал" прозрачными пейзажами города, мастерскими и в то же время простодушными. Юго привёз а подарок нашим библиотекам редкие издания своего деда и, выступая на различных собраниях, говорил, что счастлив провести знаменательные дни в столице Советского Союза. Хотя приглашения были посланы поздно, Жан Юго прибыл вовремя и присутствовал на научной сессии Института мировой литературы, с которой начались празднества. А Элюара не было. Я пошёл на заседание, выслушал доклады и, вернувшись домой, увидел Элюара. Люба рассказала, что позвонили с аэродрома: "Прилетел француз, фамилия Элюар. Никто его не встретил. По-русски он не говорит, но называет фамилию товарища Эренбурга..." Люба попросила посадить его в такси, шофёр должен довезти его до квартиры. Элюар пришел за десять минут до меня. Он рассказал, что его хотели отправить во французское посольство, тут он запротестовал, из всех его слов поняли только "Эренбург". Жена приедет через два дня — когда пришло приглашение, её не было в Париже. Я сердился: почему никто не сообщил о его приезде? Он смеялся: "А зачем сообщать? Я и так добрался..." Элюар был очень скромным   Один из участников Сопротивления в 1946 году рассказал мне, что однажды к нему пришел высокий человек, сказал пароль и дал пакет с листовками. День был холодный, он предложил пришедшему посидеть возле печурки. "Вдруг я понял, что видел это лицо в довоенном журнале. Я робко спросил: "Вы поэт?" — "Да". Это был Элюар. Я не мог удержаться: "Вы не должны зря рисковать... Мог бы принести другой". Он удивился: "Почему "другой"? Все мы рискуем. А товарищи устали, набегались за день..." Ив Фаржа ездил с Элюаром в партизанский район Греции летом 1949 года — за несколько месяцев до конца Сопротивления. Шли жестокие бои: люди уже защищали не гору Граммос, а человеческое достоинство.   Фаржа мне рассказывал, что иногда приходилось часами идти в гору. Ни разу Элюар не пожаловался, не попросил передохнуть, а когда Фаржа ему говорил: "Посидим часок",— он возражал: "Пойдем с бойцами — зачем их задерживать?.." Однажды он выхватил у двух девушек тяжелый мешок, потащил его, не хотел отдавать. Я записал слова Фаржа: "Он, кажется, никогда не думал о том, что он большой поэт. Может быть, потому другие не могли об этом забыть". Он выступил в Колонном зале, потом в клубе автомобильного завода. Мне он признался: "Самое трудное выйти на сцену, когда все на тебя смотрят..." Не успел кончиться юбилей Гюго, как начался юбилей Гоголя. Элюар выступил в Большом театре, ещё где-то. Потом чествовали Федина, и Элюар его приветствовал. Потом он рассказывал в Доме литераторов о современной французской поэзии. Потом его пригласили студенты. Потом была пресс-конференция. Доминика говорила мне: "Поль очень волнуется, когда выступает..." Я просил уменьшить программу, но такие уж нравы: если юбилей — двадцать пять речей, если банкет — пятьдесят тостов, страна большая, людей много... В одно утро Элюар пришел ко мне расстроенный, сказал, что с Жаном Юго приключилась неприятность: он стоял на Софийской набережной, неподалеку от дома английского посольства, и писал акварелью пейзаж Кремля. Подошёл милиционер и отобрал альбом. "Жан никогда не занимался политикой, но к вам он чувствует симпатию. Он — председатель Французского юбилейного комитета, и вот уехал со мной в Москву. Досадно!.. Может быть, ему вернут альбом?.." Я позвонил Григорьяну, он мне ответил, что француз рисовал не только Кремль, но и здание Министерства обороны: "Это совершенно недопустимо..." Часа два или три спустя мне принесли из гостиницы книгу Элюара с иллюстрациями Юго, художник на первой странице акварелью нарисовал Кремль, я увидел "недопустимую" верхушку здания Министерства обороны. Юго писал, что уезжает, посылает Любе и мне эту книжку на память о наших встречах. Акварель напоминала другие работы Юго — нежные и наивные: стены, купола, снег. Да из окна английского посольства можно всё это сфотографировать, и, конечно, куда точнее! Я рассердился, снова позвонил Григорьяну, сказал всё, что думал.   Вечером Григорьян сообщил мне, что альбом решили возвратить Юго: "А к вам просьба — постарайтесь его успокоить". Скрепя сердце я пошёл к Юго, долго мялся и наконец начал: "Произошло недоразумение..." Юго увел меня в ванную и там сказал: "Можете быть уверены, что во Франции я не скажу об этом ни слова..." В Париже в интервью он говорил, что очень доволен своей поездкой, его чудесно принимали и он увидел, как в Советском Союзе любят Гюго. Осенью 1954 года он написал мне, что работает над иллюстрациями к "Оттепели", которую публикует французский журнал "В защиту мира". Рисунки были лирическими: лесок, прогалины, влюбленные...   Юго скорее почувствовал, чем понял, что многое в наших нравах изменилось Вернусь к Элюару. Мне хочется передать образ большого поэта, которого я встретил впервые сорок лет назад, но узнал и полюбил много позднее. смутно помню молодого Сюрреалиста, высокого, худого, с привлекательным лицом, с удивительно красивым голосом. Он ругал одного писателя, в те времена весьма почитаемого: "Это не человек, это хорек, который уверяет кур, что он их спасет от куриных хлопот..." Когда он негодовал, он густо краснел. В те годы я его плохо знал, и только недавно, прочитав его юношеские письма, понял, что у нас было много общих увлечений и сомнений, хотя он был на пять лет моложе меня. В ранней молодости он болел лёгкими, его послали в Швейцарию в санаторий. Там он познакомился с русской девушкой Галей и влюбился в неё. Началась война. Галя уехала в Москву. Поль служил в полевом госпитале, был отравлен газами. Он слал письма Гале, и в 1916 году она приехала в Париж, вскоре они поженились. С помощью Гали он перевел "Балаганчик" Блока. В одном из писем с фронта он просил мать послать его первую книжку стихов знакомой Гали — "известной русской поэтессе Марине Цветаевой". Тысяча девятьсот тридцатый год мы с Любой встречали в Берлине у художника Георга Гросса. Среди приглашенных был Элюар. В то время в среде сюрреалистов шли горячие споры — прав или не прав Арагон. Элюар оставался с непримиримыми, но по природе он был мягким, шутил, смеялся, хотя в те годы ему было очень трудно. Четыре года спустя я написал статью о журнале "сюрреализм на службе революции". Статья была поверхностной, хлесткой. Меня разозлило, что сюрреалисты устраивают дискуссии о поле, характере и возможном поведении стеклянного шарика или лоскута бархата. А фашисты за Рейном жгут книги, убивают людей. Когда Элюар пришел на Антифашистский конгресс писателей, чтобы прочитать речь, написанную Бретоном, он со мной не поздоровался. Летом 1937 года у книжного магазина на бульваре Сен-Жермен я разглядывал новинки. Кто-то стоял рядом, я поглядел — Элюар. Мы оба смутились. Он первый сказал: "Здравствуйте!.. А Пикассо говорил мне, что вы в Испании..." Я ответил, что неделю назад был на Арагонском фронте. Он спросил, как там теперь. Я рассказывал, должно быть, нехотя, потому что он вдруг остановился: "Мне нужно в другую сторону..." Вспоминая эту неудавшуюся встречу, я думаю, как часто бывал глухим и слепым. В годы войны я прочитал во французском журнале, выходившем в Лондоне, несколько стихотворений, которые меня потрясли человечностью и красотой. Подпись — Жан дю О — явно была псевдонимом. Мелькнула мысль: может быть, Элюар?.. Вскоре после этого один из лётчиков "Нормандии" прочитал мне те же стихи и ещё другие: "Это Поля Элюара...". Мы встретились летом 1946 года в Париже и обняли друг друга. Я знал по рассказам общих друзей, что в начале тридцатых годов в личной жизни Элюара произошли перемены: он женился на Нуш. Пикассо показывал мне её портрет, она казалась красивой. Стихи Элюара стали менее мрачными. И вот я увидел Нуш, она оказалась не только красивой, но обаятельной, нежной, хрупкой и в то же время смелой. Мы просидели в тёмном кафе вечер. Поль и Нуш рассказывали о годах оккупации. Мы смеялись, шутили. Бог ты мой, каким светлым казалось нам тогда будущее!.. Приехала из Москвы Люба. Элюар нас позвал к себе. Мы добрый час разыскивали дом, где он жил. Он записал адрес в мою книжицу, а такого номера не оказалось. Мы ходили взад и вперед но длинной улице де ля Шапелль. Если мы нашли наконец дом, мрачный, тёмный, то только потому, что один из прохожих, которых мы спрашивали, догадался: "Наверно, у вас старый адрес — часть улицы переименовали, поищите на улице Макс-Дормуа". Я ругал Элюара: почему он записал не ту улицу? Нуш смеялась: "Поль против нового названия. Он говорит, что мы жили и живём на улице де ля Шанелль. Вы понимаете — это ведь целый мир. Даже говорят так: "Человек — с улицы де ля Шанелль..." Мы встретились с Элюаром два года спустя во Вроцлаве, по ночам разговаривали. Потом мы бродили по развалинам Варшавы. Иногда с нами был Пикассо, иногда мы беседовали вдвоем. Он изменился — сказалось пережитое: в конце 1946 года, когда он уехал на несколько дней в Швейцарию, скоропостижно скончалась Нуш. Друзья рассказывали мне, как тяжело он пережил потерю; а мне он сказал в одну из вроцлавских ночей: "Я стоял одной ногой в могиле..." Потом был Парижский конгресс и снова длинные беседы   В Москве в феврале — марте 1952 года я видел его в последний раз. Если сложить все часы, проведенные с ним, получится мало, очень мало, но, видимо, у сердца свой хронометр; я потерял не только большого поэта— близкого друга, простого и необычайного, мягкого и мужественного, поэта любви, считавшегося малопонятным и ставшего своим для миллионов читателей. Неужели никогда не перестанут взрослые, серьезные люди противопоставлять один период творчества поэта другому, рубить человека на куски, превращать его жизнь с поисками, потерями, надеждами, с её непременной трагедией в шутовской экзамен, где экзаменатор бубнит: "Это было ошибкой... Теперь правильно... Опять неверно... Хорошо, что поняли... Пожалуй, дадим вам диплом..." Что за напасть и что за ограниченность! В 1925 году Элюару было тридцать лет, а в 1945-м пятьдесят.   Дело не только в том, что поседели виски, руки начали дрожать, но разве человек, перед которым в тумане раскрывается даль, может понять, почувствовать то, что станет для него в конце жизненного пути не азбучными истинами, а своим опытом, слезами, потом, потерями? Да одни ли поэты меняются? Разве не меняется сама жизнь? Долгие годы сюрреализма для Элюара были не ошибкой, которую ему следует простить за последующее, они были годами его жизни, его поэзии, и, наверно, без них он не стал бы автором последних книг. Юношей на фронте он начал стихотворение словами: Меня покинула лазурь, и я развел огонь... О том же он писал и в годы Сопротивления, и перед смертью: о ночи и огне. Он всегда писал о любви. Перед молодым фронтовиком была Галя, перед зрелым поэтом — Нуш, в последние годы — Доминика [Dominique Lemor - FV], но стихи Элюара не летопись сердечных событий, не прославление петрарковской Лауры или другой женщины — это стихи о любви, и любой любящий может их принять за выражение своих чувств. Поэтический гений — это не только исключительная сила слов, это исключительная глубина, острота чувствований, она позволяет "самовыражению" стать выражением современников, а порой и правнуков. Однажды во Вроцлаве Элюар рассказал мне Историю стихотворения "Свобода". Это стихотворение состоит из ряда четверостиший, каждое кончается словами "я пишу твое имя": На моих разбитых укрытиях На моих рухнувших маяках, На стене моего уныния Я пишу твое имя... Элюар сказал, что писал эти стихи о Нуш, и кончал стихотворение словами: Я родился для того, чтобы тебя узнать. Чтобы назвать тебя по имени. У него было поразительное свойство: этот якобы замкнутый, даже "герметический" поэт не только понимал всех, он чувствовал за всех   "Вдруг я понял,— рассказывал он,— что я должен кончить именем, и после слов "назвать тебя по имени" дописал "Свобода". Это было о 1942 году, тогда у всех была одна возлюбленная. Поэзия Элюара неизменно считалась трудной, о нём говорили как о "поэте для немногих". Но стихи Элюара лётчики сбрасывали на города оккупированной Франции — стили оказались убедительнее листовок, хотя Элюар ни в чём не поступился, ни к чему не приспособился — стихи военных лет так же "трудны", как написанные раньше или позднее. Ещё раз было доказано, что понятие "доходчивости" условно, часто стихи подлинного поэта куда понятнее миллионам читателей, чем трезвые наставления литературного критика. Сложность поэзии Элюара в её сжатости, трудность в простоте. Его стихи почти непереводимы — они слишком зависят от облика слова, его звучания, связанных с ним ассоциаций. (Незвал, Альберти, Тувим, Назым Хикмет, Неруда читали его стихи в подлиннике, их любовь к человеку была связана с ощутимостью, реальностью его поэзии). Трудно объяснить, в чём сила стихов Элюара,— внешние приметы поэзии отсутствуют: нет ни рифмы, ни размера, ни редкостных эпитетов, пи пышности образа. В стихотворении "Габриэль Пери" он говорил: Есть слова, которые помогают жить, И это простые слова: Слово "тепло" и слово "доверие", Слова "любовь", "справедливость" и слово "свобода". Слово "ребенок" и слово "доброта", И некоторые названии фруктов и цветов, Слово "мужество" и слово "открытие". Слово "брат" и слово "товарищ". И некоторые названия стран и деревень, И некоторые имена друзей и женщин... Стихи его кажутся зыбкими, невесомыми, как тень листвы или утренняя роса, и, однако, они остаются в памяти, стоят вдоль дороги жизни, как старые чинары или как каменные статуи. Элюар очень любил живопись. Его книги, кроме Пикассо, иллюстрировали многие художники, непохожие один на другого — Макс Эрнст и Валентина Юго, Леже и Сальвадор Дали, Шагал и Кирико. Многие из художников, которые ему нравились, мне далеки, но я понимаю, что он видел в их работах: чертежи поэм, зримый мир своих сновидений. В стихах, однако, он не пытался словами вылепить форму или передать цвет — верил в магию слов и от неё не уклонялся ни к пластике, ни к красноречию. Больше всего, больше всех Элюар любил Пикассо. Их дружба длилась четверть века, и ничто не могло её подорвать или хотя бы остудить. Под "Герникой Пикассо — стихи Элюара. Поль собрал свои стихи о великом художнике и назвал книгу "Пабло Пикассо". Внешне они казались людьми двух полюсов — чертом и младенцем, но это относится к характеристике экзаменаторов или классификаторов, которым чужда стихия искусства. Чёрт может быть добрым, даже простодушным, а младенец побывал в аду и многое узнал. Наперекор видимости, наперекор законам возраста и ремесла, они были близкими феноменами, и когда Пикассо вспоминает: "Это Поль мне сказал",— его лицо становится таким нежным, что сжимается сердце. Он был настолько хорошим и скромным человеком, что, кажется, личных врагов у него не было   В 1942 году он вошел во Французскую коммунистическую партию, остался верен ей до конца. Умер он ещё в эпоху предельного ожесточения, и вот что поразительно сила его поэзии, её человечность, великодушие обезоруживали политических противников. Правда, правительство пыталось запретить похоронное шествие, но это было механическим актом холодной войны, поступком не живых людей, а электронной машины. Со дня смерти Элюара прошло много времени, а его влияние продолжает расти, о нём уже никто не спорит — его поэзия переросла и биографию и события. Я всё-таки не сказал, что всего удивительнее в его поэзии. Доброта. Можно быть большим поэтом, уметь страдать и уметь рассказывать о муках или о радости — глубоко, точно, но без доброты. Это уж не столь частое свойство и вообще людей, и в частности поэтов. Элюар не мог быть счастливым рядом с чужим несчастьем, и происходило это не от размышлений, а от природы человека. Когда он говорил о своем личном счастье, он говорил о счастье всех: Мы идем вдвоем, взявшись за руки. Нам кажется, что мы повсюду дома — Под ласковым деревом, под чёрным небом, Под всеми крышами, у всех каминов, На пустой улице, на ярком солнце, В смутных взглядах толпы. Среди мудрых и безумных, Среди детей и среди взрослых, В любви нет ничего таинственного. Мы здесь, все нас видят, И влюбленным кажется. Что они у нас в гостях. Это написано незадолго до смерти   Он шёл с Доминикой [Dominique Lemor - FV], может быть, по холмам Дордони или в Москве по Пушкинской площади. Он хотел всех одарить. Он боролся, рисковал не раз жизнью — не оттого, что решил так поступать, а потому, что не мог иначе. В один из последних московских вечеров Поль сидел у нас. Его руки дрожали больше обычного, но он шутил, потом замолк. Люба говорила с Доминикой [Dominique Lemor - FV]. Вдруг он сказал мне: "Я вспоминаю молодого рабочего. Помните — он прорвался после вечера в комнату за сценой?.. Он сказал: "Мне тоже хочется писать стихи, но и боюсь, что не выйдет. Голова всё время набита словами, гудит, а писать боюсь..." Горько то, что задуманное всегда лучше, чем выполнение. Не только в поэзии — в жизни..." Эти слова я записал. Прощаясь, мы думали, что встретимся в декабре в Вене. Я радовался, видя рядом с ним крепкую, милую, заботливую Доминику [Dominique Lemor - FV]. Восемь месяцев спустя в холодное гуманное утро я услышал по радио: "Вчера скончался французский поэт Поль Элюар..." Доминика [Dominique Lemor - FV] потом мне рассказала, что утром он прочитал газеты: Розенбергам, несправедливо осужденным в Америке, отказано в пересмотре дела.   Поль сказал: "Только бы их спасли!.."   Четверть часа спустя он позвал Доминику [Dominique Lemor - FV]: сердце перестало биться. Ему должно было исполниться пятьдесят семь лет. Я пишу, и мне кажется, что это случилось вчера. Ничего нет сильнее, чем то, что связывает людей, когда перевал позади и они спускаются вечером по темной крутой тропинке. Оглавление   www.pseudology.org