Люди, годы, жизнь

	Илья Григорьевич Эренбург
Люди, годы, жизнь Книга II. Часть 1
Я походил на ягненка, отбившегося от стада, о котором писал Дю Белле: ведь когда я уехал из России, мне не было и восемнадцати лет. Как приготовишка, я готов был учиться грамоте; спрашивал всех, что происходит, но в ответ слышал одно: "Этого никто не понимает..." Я пробовал заводить длиннейшие разговоры — о миссии России, о гнили Запада, о Достоевском, но люди были заняты другим: они не разговаривали, а ругались, проклинали — кто большевиков, кто Керенского, кто революцию. На Финляндском вокзале нас встретила пожилая меньшевичка в пенсне; она мне сказала: "Идите за мной". Я ответил, что меня сопровождает конвойный. Она начала ругать солдата, солдат ругал её. Она ему говорила, что он мешочник (он действительно вёз с собой кулек), а он отвечал, что она, наверно, "жрет мармелад". Я стоял и дивился. меньшевичка нас отвезла в общежитие: там было тесно и темно. Какой-то юноша кричал своему соседу: "Какой ты революционер? Ты — Галифе, тебя нужно приставить к стенке!.." Как всем политэмигрантам, мне дали отсрочку; поручик в участке сказал, что в армии и без меня достаточно болтунов Я получил в "Биржевке" причитавшийся мне гонорар и поселился в меблированных комнатах на Мойке. С утра я шёл на улицу и смотрел. архитектура города, его проспекты казались мне необычайно ясными, величественными, но понять что-либо было невозможно. Я пошёл на митинг в цирк Чинизелли. Народу было много, но я сразу почувствовал, что речи всем надоели: энтузиазм первых месяцев, видимо, успел иссякнуть, даже болтуны выговорились. Выступали люди случайные. Седая дама доказывала, что революцию спасет эсперанто; её не слушали. Потом выступал анархист, он говорил, что необходимо сейчас же отменить государство; все на него кричали; тогда он стал отчаянно свистеть — и его стащили с подмостков. Элегантно одетый молодой человек умолял не отдавать Россию Кайзеру. На него насели два солдата: "А ты, сукин сын, в окопе сидел?.." Я попытался разыскать поэтов, с которыми переписывался; никого из них в городе не оказалось, мне отвечали "на даче" или "в Крыму". Т.И. Сорокин как-то послал за мной: "Приходи, здесь сейчас Блок". Я побежал в Зимний дворец, но пришел слишком поздно — Блока уже не было. Так я и не увидел поэта, стихи которого любил больше всего... В "Биржевке" мне посоветовали пойти в ресторан "Вена" — там по вечерам собираются поэты и художники. Я решил, что "Вена" нечто вроде "Ротонды". Но за столиками сидели обыватели, офицеры, спекулянты. Один кричал; "Что же вы на карточке пишете, если этого нет? Вы ещё Николая поставьте!" Дама визжала: "Почему они прозевали Ленина?.." На улицах ловили дезертиров; патрули, проверявшие документы, сами походили на дезертиров. Однажды я видел, как два офицера отобрали у женщины мешок с сахарным песком. Она вопила: "Ироды!.." Когда она ушла, один из офицеров крикнул вслед, что скоро её приставят к стенке,— Керенский потакает мешочникам, но и на него найдется управа. Потом офицеры, не стесняясь прохожих, поделили между собой добычу. В магазинах можно было купить гаванские сигары, севрские вазы, стихи графини де Ноай. В кондитерских подавали кофе с медом (сахара уже не было), а вместо пирожных — тоненькие ломтики белого хлеба и повидло. Извозчики больше не говорили про овес, только угрюмо ругались. Один поэт; с которым я познакомился в редакции "Биржевки", сказал: "Единственная надежда на генерала Корнилова. Его зовут Лавр — это символично..." Солдаты говорили про "замирение" Дезертиры ничего не говорили, мрачно поглядывали на прохожих. По Невскому гуляли девушки в военной форме; они лихо козыряли, и груди у них были очень большие; они "митинговали" на углу Садовой, кричали, что нужно найти Ленина, а пока что арестовать Чернова. Я услышал Чернова; он говорил, как в Париже, очень возвышенно. Но в марте он меня чем-то тронул, а в августе показался смешным. Он умел говорить и, в общем, напоминал французского радикал-социалиста, который клянется избирателям, что если его выберут, то он построит мост через речку. Чернов клялся, что даст крестьянам землю и спасет Россию от немцев. У него были хитрые глаза; по-моему, никто из слушавших ему не поверил. Слышал я и Керенского; это напоминало театр — казалось, что глава Временного правительства сейчас заплачет или убежит со сцены. К этому времени слава Керенского успела потускнеть; всё же полсотни женщин истошно вопили, приветствуя его, одна кинула ему букетик полуувядших астр; он поднял цветы и почему-то их понюхал. Я встретил двух-трёх эмигрантов, которых знал по Парижу. Один из них, большевик (его звали Сашуней), сказал, что Антонов-Овсеенко сидит в Крестах, что меньшевики — предатели, время споров прошло. Я спросил его, не боится ли он, что немцы, воспользовавшись гражданской войной, захватят Петроград. Он стал кричать, что я рассуждаю, как меньшевик, что я интеллигент "с головы до ног", "интеллигенция путается в ногах", теперь не немцы страшны, а "оборонцы". Я проговорил час или два с Савинковым. Он был помощником военного министра, и я не узнавал того Бориса Викторовича, который уныло усмехался в "Ротонде". Савинков говорил о крутых мерах, о диктатуре, о порядке. Керенского он назвал фразером, который упивается тембром своего голоса; о Временном правительстве отозвался презрительно: "Это растерявшиеся люди, они заседают не сидя, а стоя..." В Зимнем дворце я увидел, как жил царь; жил он неинтересно; комнаты были заставлены безвкусной мебелью, мещанскими безделушками. (Такие же вещи я увидел потом в пекинском дворце, в покоях последнего китайского императора). Среди пуфов стояли раскладушки; валялись винтовки — революция, которую Савинков хотел преждевременно похоронить, бродила по залам Зимнего дворца. На лестнице какая-то дама схватила помощника военного министра за борт пиджака: "Но вы мне скажите, почему Жоржа держат в остроге? Он ещё в лицее читал Герцена..." Савинков познакомил меня с Ф.А. Степуном. Я знал, что Степун — философ, что он написал интересную книгу "Письма прапорщика", в которой показал войну без обязательной позолоты. Менее всего я мог себе представить его исполняющим должность начальника политического управления военного министерства. Лицо у него было скорее мечтателя или пастора. Я начал бестолково и страстно твердить, как Сашуне, что немцы могут оккупировать Россию и задавить революцию. Он спросил, не хочу ли я стать военным комиссаром. Я усмехнулся — комиссар должен понимать, объяснять, а я занят другим: всех спрашиваю. Был я и в Смольном. Там люди кидались на Чхеидзе, кричали, что Савинков сговаривается с генералами, а в тюрьму сажают рабочих. В коридорах спали солдаты. Один из парижских эмигрантов мне строго сказал: "Здесь тебе не "Ротонда" — иди на фронт..." Я ответил, что меня не хотят брать в армию. Он зло рассмеялся: "Значит, ты большевик? Я тебя выведу на чистую воду..." Старушка прижала меня к стенке, плакала: "Ты им скажи, что у Андрюши дочка в консерватории, а сукно это Мишукнн получил..." В Петрограде тогда находились Тихон Иванович Сорокин и Катя с моей дочкой Ириной. Они жили у отца Кати, который не мог слышать моего имени: ко всем прочим грехам я был евреем. Катя тайком от отца привела ко мне Ирину; девочке тогда было шесть лет. Я её повёл в кафе "ампир", угостил белым хлебом с повидлом. Потом мы гуляли по Невскому. У Ирины одно время была няня итальянка, она её научила молиться Богу. Девочка попросила, чтобы мы зашли в Казанский собор; там она тотчас стала на колени и приказала мне последовать её примеру. Я не послушался. Ирина начала кричать, плакала; женщины, молившиеся в соборе, возмутились: стыдно в святом месте обижать ребенка! К счастью, Ирине надоело молиться, и она спросила, нельзя ли снова пойти в кондитерскую. Тихон сказал мне, что Степун направляет его на Кавказский фронт, а меня хочет сделать помощником Тихона. Я долго смеялся: Тихон разбирался в событиях ещё меньше, чем я. Он хорошо знал книги Владимира Соловьева и архитектуру ранней готики. Интересно, о чём он будет говорить солдатам: о "вечной женственности" или о витражах Шартрского собора?.. (В архиве я нашёл удостоверение военного министра от сентября 1917 года, в котором говорится, что "в согласии с фронтовой комиссией Центрального исполнительного комитета Всероссийского съезда Советов солдатских и рабочих депутатов" я назначен помощником военного комиссара Кавказского военного округа. Об этом назначении я узнал, когда уже исчезли и военный министр и Кавказский фронт). Все уверяли, что кто-то скоро "выступит" Одни считали, что выступит генерал Корнилов, другие — что выступят большевики. Я понял, что ничего не пойму, и уехал в Москву. Вот и Остоженка... Здесь я знал все переулки, все вывески. Сначала город мне показался более спокойным; но это была видимость — люди и здесь ничего не понимали. Я попробовал разыскать старых знакомых. Прошло восемь лет, а это немалый срок. Один гимназист, ходивший в 1907 году на наши собрания, успел стать модным адвокатом; когда я назвал себя, он начал на меня кричать: "Доигрались! Мог бы сидеть в Париже, там, по крайней мере, не стреляют на улицах...". Гимназистка Люся, которая обожала стихи Лермонтова, оказалась полной дамой с усиками; она меня напоила чаем, но замучила жалобами: нет сахара, прислуга дерзит, ночью страшно выйти на улицу. На Тверской помещалось кафе "Бом" с красными бархатными диванами; там подавали кофе и пирожные. Туда приходили писатели. Там я познакомился с В.Г. Лидиным; он был розовым и очень опрятным; говорил о лошадях, о конюшнях, о мастерстве Бунина. Б.К. Зайцев задушевно рассказывал о красоте православных обрядов и о новелле. В.Ф. Ходасевич язвительно обо всех отзывался и писал нежные стихи о том, что его клонит к смерти, как девушек вечером клонит ко сну; у него было лицо, похожее на череп. А.Н. Толстой мрачно попыхивал трубкой и говорил мне: "Пакость! Ничего нельзя понять. Все спятили с ума..." Алексей Николаевич уверял, что я похож на мексиканского каторжника. Я зашел в кафе на Арбате, начал что-то строчить; подошла девушка, сердито забрала пустой стакан и сказала: "Здесь вам не университет..." Я отвык от русского быта и часто выглядел смешным. Мне казалось, что именно поэтому я не могу разобраться в значении происходящих событий. Но и Алексей Николаевич был растерян не меньше меня. Недавно я перечитал дневники Блока, письма Короленко, статьи Горького; все тогда и принимали, и отвергали, и соглашались, и протестовали. Очевидно, "мексиканский каторжник" оказался при проверке заурядным русским интеллигентом... Я говорю это не для того, чтобы каяться или оправдываться; мне хочется объяснить моё состояние в 1917—1918 годы. Конечно, теперь я вижу все куда яснее, но гордиться здесь нечем — задним умом крепок каждый. 2 Говорят, что из-за деревьев не видно леса Это так же верно, как то, что из-за леса не видно деревьев. Читая о Франции 1793 года, мы видим Конвент, неподкупного Робеспьера, гильотину на площади Революции, клубы, где витийствовали санкюлоты, памфлеты, заговоры, битвы. А в том самом году Филипп Лебон сидел в маленькой лаборатории и думал о газе; Тальма репетировал ложноклассическую трагедию; модницы примеряли новые шляпы с лентами; домашние хозяйки рыскали по городу, разыскивая исчезающие продукты. А.Н. Толстой так описал разговоры лета 1917 года: "Пропадем или не пропадем? Быть России или не быть? Будут резать интеллигентов или останемся живы?"; другой говорил: "Оставьте, батенька, зачем нас резать, чепуха, не верю, а вот продовольственные магазины громить будут"; третий сообщал из достоверного источника, что "к первому числу город начнет вымирать от голода". Случайно у московских знакомых сохранилась моя записная книжка 1917 — 1918 годов. Записи настолько лаконичны, что порой я не могу их расшифровать, но некоторые строки помогли мне многое восстановить в памяти. Записал я и про первую встречу с В.Я. Брюсовым. Это было в то самое лето, о котором писал Толстой. Я провёл у Валерия Яковлевича несколько часов. Он прочитал мне недавно написанное им стихотворение об Ариадне, и мы поспорили. Если сформулировать эту часть беседы, то она будет выглядеть достаточно неожиданно для августа 1917 года: 1. Правда ли, что Тезей испытывал угрызения совести, оставив Ариадну на безлюдном острове? 2. Как правильнее писать — "Тезей" или "Фессей"? (Валерий Яковлевич настаивал на последней транскрипции). 3. Нужно ли современному поэту писать о Тезее? (Я говорил, что не нужно). Можно подумать, что Брюсов был эстетом, формалистом, вечным декадентом, решившим противопоставить свой мир действительности. Это неверно; вскоре после Октябрьской революции, когда и его сверстники, и поэты более молодого поколения (в том числе я) недоумевали, метались, многое оплакивали, многим возмущались, Брюсов уже работал в первых советских учреждениях. Если он говорил со мной о Тезее, то потому, что верил в живучесть поэзии и уважал свою собственную работу. Всю жизнь он жил книгами — чужими и своими. В молодости он как-то признался, что у него "глупая чувствительность к романам, когда её вовсе нет к событиям жизни". Я шёл к нему с двойным чувством: помнил его письма —он ведь неоднократно приободрял меня,— уважал его, а стихи его давно разлюбил и боялся, что не сдержусь, невольно обижу человека, которому многим обязан. Валерий Яковлевич жил на Первой Мещанской; чтобы попасть к нему, я должен был пересечь знаменитую Сухаревку. Если Ватикан в Риме — независимое государство, то таким государством в Москве 1917 года была Сухаревка; она не подчинялась ни Временному правительству, ни Совету рабочих депутатов, ни милиции. Прекрасная башня высилась над грандиозным рынком; здесь, кажется; ещё жила Древняя Русь с её слепцами, певшими заунывные песни, с нищими, с юродивыми. Матерщина перебивалась причитаниями, древняя божба — разговорами о "керенках", о буржуях, о большевиках. Кого только тут не было: и дезертиры, и толстущие бабы из окрестных деревень, и оказавшиеся безработными гувернантки, экономки, приживалки, и степенные чиновницы, и воры-рецидивисты, и сопляки, торговавшие рассыпными папиросами, и попы с кудахчущими курами. всё это шумело, чертыхалось, покрикивало, притопывало — человеческое море... "Восплакался Адамий: раю мой, раю!" — гнусавил слепец; его песня ещё звучала у меня в ушах, когда я подошёл к дому Брюсова. Сухаревка была необходимым предисловием, ключом к разгадке сложного явления, именуемого "Валерием Брюсовым"; ведь если можно спорить о ценности стихов, посвящённых Тезею, Ассаргадону, Кукулкану, то никто не станет отрицать значение Брюсова в развитии русской культуры. (Валерий Яковлевич как-то написал: "Желал бы я не быть Валерий Брюсов"; но хорошо, что он им был). Конечно, не одна только Сухаревка имеет право значиться в предисловии; я сказал о ней, потому что Брюсов жил неподалеку; можно было бы припомнить и Зарядье с его лабазами, и "Общество свободной эстетики", и Китай-город, и купца Щукина, покупавшего холсты никому не ведомого Пикассо, и "Литературно-художественный кружок" на Большой Дмитровке, где Валерий Яковлевич проповедовал "научную поэзию", пока члены кружка, прекрасно обходившиеся и без науки и без поэзии, играли в винт. Брюсов одевался по-европейски, знал несколько иностранных языков, в письма вставлял французские словечки, на стены вешал не Маковского, а Ропса, но был он порождением старой Москвы, степенной и озорной, безрассудной и смекалистой. Его трудолюбие, энергия поражали всех При том первом свидании, о котором я рассказываю, он запальчиво возражал против моего, как он говорил, "безответственного" отношения к поэтической работе: "При чем тут вдохновение? Я пишу стихи каждое утро. Хочется мне или не хочется, я сажусь за стол и пишу. Даже если стихотворение не выходит, я нахожу новую рифму, упражняюсь в трудном размере. Вот черновики",— и он начал выдвигать ящики большого письменного стола, заполненные доверху рукописями. Меня он укорял за легкомыслие, дилетантство; говорил, что нужно устроить высшую школу для поэтов: это — ремесло, хотя и "святое", оно требует обучения. Он был великолепным организатором. Отец его торговал пробкой, и я убежден, что, если бы гимназист Брюсов не напал на стихи Верлена и Малларме, у нас выросли бы леса пробкового дуба, как в Эстремадуре. Работоспособность в нём сочеталась с честолюбием. Когда ему было двадцать лет, он записал в дневнике: "Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное... Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу её: это — декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идёт вперед, развивается, и будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду Я! Да, Я!" Он организовывал издательства, создавал журналы, писал труды о стиховедении, переводил латинских авторов, спорил с признанными авторитетами, наставлял молодых; боялся одного — отстать от своего времени. Он часто писал о хаосе — это шло от Тютчева; но Брюсову хотелось взять воспеваемый им хаос и его организовать. Помню, как я пришел к нему в конце 1920 года в маленький особняк, где помещался ЛИТО — так назывался отдел Наркомпроса, которому была вверена литература. Валерий Яковлевич говорил со мной как заведующий отделом, предлагал работу; он показал на стену, там висела диковинная диаграмма: квадраты, ромбы, пирамиды — схема литературы. Это было наивно и вместе с тем величественно: седой маг, превращающий поэзию в канцелярию, а канцелярию — в поэзию. Его часто называли рационалистом, человеком сухого рассудка; многие уверяли, что он никогда не был поэтом. По-моему, это неверно: разум для Брюсова был не здравым смыслом, а культом, и в своей вере в разум он доходил до чрезмерности. Поэтом он был даже в самом обыденном, обывательском понимании этого слова: жил в условном мире исступленных схем. Его замечательно написал Врубель; сухие, обжигающие глаза, голова, как бы срезанная сзади. Вспоминаю "кафе поэтов" в Москве в 1918 году. Приходили туда люди, мало причастные к поэзии,— спекулянты, дамочки, молодые люди, именовавшие себя "футуристами". Валерий Яковлевич объявил, что будет импровизировать терцины на темы, заданные посетителями. Ему посылали дурацкие записки. Он как будто не замечал ни официантов с их криками "два кофе, два!", ни смеха подвыпивших матросов. Строгий, торжественный, он читал стихи; у него был странный голос, когда он декламировал,— резкий, отрывистый. Читая, он откидывал голову назад. Он походил на укротителя, только перед ним были не цирковые львы, а слова. Он сочинял терцины то о Клеопатре, то о барышне, сидевшей за столиком, то о прозрачных городах будущего. Ко всему он подходил серьезно Его эротические стихи — нечто вроде путеводителя по царству Афродиты. Окруженный поэтами, охваченными мистическими настроениями, он начал изучать "оккультные науки". знал все особенности инкубов и суккубов, заклинания, средневековую ворожбу. Когда появились футуристы, Бальмонт наивно просил их помедлить с его низложением. Брюсов попробовал сам низвергать; написал стихотворение "Футуристический вечер". Маяковский писал: ...а за солнцами улиц где-то ковыляла никому не нужная, дряблая луна У Брюсова: Монетой, плохо отчеканенной. Луна над трубами повешена. Футуристы, однако, не признали его своим, и среди их лозунгов значилось: "Стащить бумажные латы с черного фрака Брюсова". Валерий Яковлевич разыскал во Франции мало кому известного поэта Рене Гиля, изобретателя "научной поэзии". Брюсову рассуждения Рене Гиля понравились: Валерий Яковлевич давно уже хотел быть колдуном с высшим образованием, магом-академиком. Он изучил Пушкина, писал об анагорах, зевгмах, пролепсах, силлепсах, подсчитал, что в третьей главе "Онегина" семьдесят три процента рифм отличаются согласованием доударных звуков, а в четвертой главе всего пятьдесят четыре процента. Брюсов попытался дописать "Египетские ночи", создать обновленный вариант "Медного всадника"; эти его вещи не хочется перечитывать. Несправедливо некоторые обвиняли Брюсова в отсутствии вкуса: эта черта присуща всем символистам — очевидно, такой у них был вкус. Разве не удивительно, что почти все они восхищались поэзами Игоря Северянина, которые нам кажутся образцом пошлости? Брюсов мог незадолго до смерти писать: Я — междумирок. Равен первым, Я на собранье знати — пэр. И каждым вздохом, каждым нервом Я вторю высшим духам сфер. Я думаю сейчас о поэзии символистов. Это было замечательное явление; родился великий поэт Александр Блок; русский стих как будто раскрепостили. Но до чего мне по-человечески понятнее письма не только Чехова, но и его тусклых сателлитов, чем дневники Брюсова, путевые очерки Бальмонта или переписка между Блоком и Андреем Белым!.. К принятию революции Брюсова привел разум: он увидел завтрашний день. Ему было уже под пятьдесят. Он работал над сохранением библиотек, над распространением поэзии, делал много доброго и важного Есть довольно уродливое немецкое слово "культуртрегер"; по смыслу оно вполне подходит к деятельности Брюсова и до революции и после. Я предпочту более старомодное определение: Брюсов был просветителем. Он верил, что революция коренным образом переменит все; говорил мне, что социалистическая культура будет отличаться от капиталистической столь же сильно, как христианский Рим от Рима Августа. Он хотел подойти к новому и как поэт; но был слишком тесно связан с прежним миром. Его стихи о революции наполнены мифологическими образами, в них знакомый нам словарь символистов. В Октябрьские дни он увидел в Москве трёх парок Эллады. Когда Г.В. Чичерин подписал соглашение с Германской республикой, Брюсов писал: От совета Лемуров до совета в Рапалло... Он обличал защитников капитализма: Было так, длилось под разными флагами, С Семирамиды до Пуанкаре... Кто-то, засев властелином над благами, Тесно сжимал роковое каре. (Я вспоминаю аккуратного среднего француза месье Пуанкаре; он, бесспорно, был бы польщен, что кто-то поставил его рядом с легендарной Семирамидой). Порой Брюсовым овладевала тоска, и он жаловался как в молодости: Все люди, теперь и прежде, И в грядущем, взглянув на забор, Повтор все тех же арпеджий, Аккордов старый набор!.. Он умер осенью 1924 года в возрасте пятидесяти одного года Я был в Париже; мы устроили вечер памяти Брюсова. Когда человек умирает, вдруг его видишь по-новому — во весь рост. Есть у Брюсова прекрасные стихи, которые кажутся живыми и ныне. Может быть, над его колыбелью и не было традиционной феи, но даже если он не родился поэтом, он им стал. Он помог десяткам молодых поэтов, которые потом его осуждали, отвергали, ниспровергали. А молодой Советской России этот неистовый конструктор, неутомимый селектор был куда нужнее, чем многие сладкопевцы. Не могу не вспомнить ещё раз моих парижских лет. Валерий Яковлевич меня поддержал; даже его упреки помогали мне жить. При первой нашей встрече Брюсов заговорил о Наде Львовой — рана оказалась незажившей. Может быть, я при этом вспомнил предсмертное стихотворение Нади о седом виске Брюсова, но только Валерий Яковлевич показался мне глубоким стариком, и в книжку я записал: "Седой, очень старый" (ему тогда было сорок четыре года). Записал я также: "Жизнь у него на втором плане",— может быть, думал при этом о Наде, может быть, о революции; но уже наверно помнил его слова о том, что "все в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов". Он подарил мне на память маленькую книгу, надписал: "В знак близости в одном, расхождений в другом". Это относилось к нашему спору о поэзии. О событиях того грозового лета мы не говорили; только уходя, я не выдержал, спросил: что будет дальше? Валерий Яковлевич ответил стихами: Растет Потоп... Но с небосвода, Приосеняя прах. Как арка радуги, свобода Гласит о светлых днях. Я снова очутился на Сухаревке. Слепой с его "Адамием" исчез. На углу Сретенки толпились люди — кого-то пырнули ножом, Я постоял и пошёл дальше; а думал я не о Тезее — о Потопе. 3 Марине Ивановне Цветаевой, когда я с Нею познакомился, было двадцать пять лет. В ней поражало сочетание надменности и растерянности; осанка была горделивой — голова, откинутая назад, с очень высоким лбом; а растерянность выдавали глаза: большие, беспомощные, как будто невидящие — Марина страдала близорукостью. Волосы были коротко подстрижены в скобку. Она казалась не то барышней-недотрогой, не то деревенским пареньком В одном стихотворении Цветаева говорила о своих бабках: одна была простой русской женщиной, сельской попадьей, другая — польской аристократкой. Марина совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, высокомерность и застенчивость, книжный романтизм и душевную простоту. Когда я впервые пришел к Цветаевой, я знал её стихи; некоторые мне нравились, особенно одно, написанное за год до революции, где Марина говорила о своих будущих похоронах: По улицам оставленной Москвы Поеду — я, и побредете — вы. И не один дорогою отстанет, И первый ком о крышку гроба грянет,— И наконец-то будет разрешен Себялюбивый, одинокий сон. И ничего не надобно отныне Новопреставленной болярине Марине... Войдя в небольшую квартиру, я растерялся: трудно было представить себе большее запустение. Все жили тогда в тревоге, но внешний быт ещё сохранялся; а Марина как будто нарочно разорила свою нору. Все было накидано, покрыто пылью, табачным пеплом. Ко мне подошла маленькая, очень худенькая, бледная девочка и, прижавшись доверчиво, зашептала: Какие бледные платья! Какая странная тишь! И лилий полны объятья, И ты без мысли глядишь... Я похолодел от ужаса: дочке Цветаевой — Але — было тогда лет пять, и она декламировала стихи Блока. Все было неестественным, вымышленным: и квартира, и Аля, и разговоры самой Марины — она оказалась увлеченной политикой, говорила, что агитирует за кадетов. В ранних стихах Цветаева воспевала вольницу Разина. По природе она была создана скорее для бунта, чем для добротного порядка, о котором тосковали летом 1917 года перепуганные обыватели. У Цветаевой с ними не было ничего общего; но она отшатнулась от революции, создала в своем воображении романтическую Вандею; жалела царя (хотя и осуждала: Помянет потомство ещё не раз Византийское вероломство Ваших ясных глаз). Повторяла: Ох, ты барская, ты царская моя тоска... Почему её муж, Сережа Эфрон, ушел в белую армию? Я знал в Париже старшего брата Сережи — актера Петра Яковлевича Эфрона, больного туберкулезом и рано умершего. Сережа походил на него — был очень мягким, скромным, задумчивым. Никак не могу себе представить, что ему захотелось стать шуаном. Он уехал, а Марина писала неистовые стихи: "За Софью на Петра!" Писала: Андре Шенье взошел на эшафот, А я живу, и это страшный грех. Она читала эти стихи на литературных вечерах; никто её не преследовал. Все было книжной выдумкой, нелепой романтикой, за которую Марина расплатилась своей искалеченной, труднейшей жизнью. Когда осенью 1920 года я пробрался из Коктебеля в Москву, я нашёл Марину все в том же исступленном одиночестве. Она закончила книгу стихов, прославлявшую белых,— "Лебединый стан". К тому времени я успел многое повидать, в том числе и "русскую Вандею", многое продумал. Я попытался рассказать ей о подлинном облике белогвардейцев — она не верила; пробовал я поспорить — Марина сердилась. У неё был трудный характер, и больше всех от этого страдала она сама. У меня сохранилась её книга "Разлука", на которой она написала: "Вам, чья дружба мне далась дороже любой вражды и чья вражда мне дороже любой дружбы. Эренбургу от Марины Цветаевой. Берлин, 29 мая 1922 года". (С ятями, даже с твердыми знаками, хотя к этому времени от прежних твердых позиций в ней оставалось мало что). Когда весной 1921 года я поехал одним из первых советских граждан за границу, Цветаева попросила меня попытаться разыскать её мужа. Мне удалось узнать, что С.Я. Эфрон жив и находится в Праге, я написал об этом Марине. Она воспрянула духом и начала хлопотать о заграничном паспорте. Она рассказывала, что паспорт ей сразу дали; в Наркоминделе Миркнн сказал: "Вы ещё пожалеете о том, что уезжаете..." Цветаева везла с собой рукопись книги "Лебединый стан". её встреча с мужем была драматичной Сергей Яковлевич был человек обостренной совести. Он рассказал Марине о зверствах белогвардейцев, о погромах, о душевной пустоте. Лебеди в его рассказах выглядели воронами. Марина растерялась. В Берлине я с ней как-то проговорил ночь напролёт, и в конце нашего разговора она сказала, что не будет печатать свою книгу. (В 1958 году сборник "Лебединый стан" был издан в Мюнхене. Уезжая накануне второй мировой войны в Советский Союз, Цветаева оставила часть своего архива в библиотеке Базеля ("нейтральная страна"). Не знаю, как удалось издателям получить рукопись; преследовали они, конечно, политические цели, нарушив волю Цветаевой,— она ведь провела в эмиграции семнадцать лет, много раз ей предлагали издать "Лебединый стан", она всегда отказывалась). Мне хочется углубить, да и расширить разговор об опоэтизированной Мариной Цветаевой Вандее, сказать о том, как порой искусство становится позой, бутафорией, одеждой. (Я уже упоминал об этом, вспоминая свои ранние стихи). Это относится не только к "Лебединый стан", но ко многим книгам многих поэтов, и этот разговор может хотя бы отчасти помочь понять дальнейшие главы моего повествования. Как я говорил, у меня не сохранилось старых писем. Часть своего архива Цветаева привезла в Москву. Есть в нём черновики некоторых писем ко мне. В одном из них Марина писала: "Тогда, в 1918 году, Вы отметали моих донжуанов ("плащ", не прикрывающий и не открывающий), теперь, в 1922 году,— моих Царь-девиц и Егорушек (Русь во мне, то есть вторичное). И тогда и теперь Вы хотели от меня одного — меня, то есть костяка, вне плащей и вне кафтанов, лучше всего ободранную. Замысел, фигуры, выявление через — всё это для Вас было более или менее бутафорией. Вы хотели от меня главного — без чего я — не я... Я Вас ни разу не сбила (себя постоянно и буду), Вы оказались зорче меня. Тогда, в 1918 году, и теперь, в 1922 году, Вы были жестоки — ни одной прихоти!.. Вы правы. Блуд (прихоть) в стихах ничуть не лучше блуда (прихоти, своеволия) в жизни. Другие — впрочем, два разряда — одни, блюстители порядка: "В стихах — что угодно, только ведите себя хорошо в жизни"; вторые, эстеты: "Все, что угодно, в жизни — только пишите хорошие стихи". И Вы один: "Не блудите ни в стихах, ни в жизни. Этого Вам не нужно". Вы правы, потому что к этому я молча иду". Она шла и пришла к той цели, которую перед собой поставила, пришла дорогой страданий, одиночества, отверженности. Сложны и мучительны были её отношения с поэзией. Она написала о В.Я. Брюсове много несправедливого: видела внешность и не попыталась заглянуть глубже, задуматься, но, разумеется, её должны были возмутить строки: Быть может, все в жизни лишь средство Для ярко-певучих стихов. И ты с беспечального детства Ищи сочетания слов. Цветаева отвечала: "Слов вместо смыслов, рифм вместо чувств? Точно слова из слов, рифмы из рифм, стихи из стихов рождаются..." Вместе с тем она жила в плену у поэзии. Вспоминая слова Каролины Павловой, Цветаева назвала одну из своих книг "Ремесло". В ней она писала: Ищи себе доверчивых подруг. Не выправивших чуда на число. Я знаю, что Венера — дело рук, Ремесленник,— и знаю ремесло! Марина многих в жизни называла своими друзьями; дружба внезапно обрывалась, и Марина расставалась с очередной иллюзией. Был, однако, один друг, которому она оставалась Верна до конца: Да, был человек возлюблен! И сей человек был — стол... её рабочий стол — стихи Я встречал в жизни поэтов, знаю, как тяжело расплачивается художник за свою страсть к искусству; но, кажется, нет в моих воспоминаниях более трагического образа, чем Марина. Все в её биографии зыбко, иллюзорно: и политические идеи, и критические суждения, и личные драмы — все, кроме поэзии. Мало осталось людей, которые знали Цветаеву, но её поэзия только-только входит в мир многих. С отрочества до смерти она была одинокой, и эта се отверженность была связана с постоянным отталкиванием от окружающего: "Я все веши своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей, разрывом, а не слиянием". Очутившись в эмиграции [Автор постояно путает. Иммигрант не эмигрант - FV] , Цветаева оказалась снова одинокой; её неохотно печатали эмигрантские журналы, а когда она написала восторженно о Маяковском, заподозрили в "измене". В одном из писем Цветаева рассказывала: "В эмиграции меня сначала (сгоряча!) печатают, потом, опомнившись, изымают из обращения, почуяв не своё: тамошнее. Содержание будто "наше", "а голос — и х и и й". В том, что обычно называют политикой, Цветаева была наивна, упряма, искренна. В 1922 году я выпускал вместе с художником Э. Лисицким журнал "Вещь" — он выходил по-русски, по-французски и по-немецки. Марина по своему желанию перевела для журнала на французский язык обличительное стихотворение Маяковского "Слушайте, сволочи!". В тридцатые годы, давно охладев к русской Вандее, она все ещё не могла примириться с новым стилем — я говорю не об искусстве, а о календаре. (Я вспоминаю рассказы о первом годе Советской власти; в Петрограде на одном из совещаний Блок страстно отстаивал старую орфографию — всё он принимал, а вот "лес" без ятя ему казался не лесом). В годы первой мировой войны Цветаева писала: Германия, моё безумье! Германия, моя любовь! (Она не была одинока — Блок тоже говорил о своей приверженности к немецкой культуре). Четверть века спустя немецкие дивизии вступили в преданную Прагу, и Марина их прокляла: О мания! О мумия Величия! Сгоришь, Германия! Безумие, Безумие Творишь. Наши встречи в тридцатые годы были редкими, случайными, пустыми Я не знал, как она живёт, чем живёт; не знал её новых стихов. Это были для Цветаевой годы больших испытаний и большой работы: теперь я вижу, как она поэтически росла, освобождаясь от последних "плащей", находила простые и пронзительные слова. Жилось ей очень плохо: "Муж болен и работать не может. Дочь вязкой шапочек зарабатывает пять франков в день, на них вчетвером (у меня сын 8-ми лет, Георгий) живём, то есть просто медленно подыхаем с голоду". С.Я. Эфрон стал одним из организаторов "Союза возвращения на родину". Он показал себя мужественным. Обращаясь к своему сыну, к молодым, родившимся в эмиграции, Марина писала: Перестаньте справлять поминки По Эдему, в котором вас не было!.. Аля уехала в Москву; вскоре за нею последовал С.Я. Эфрон. Но не было в мнимом Эдеме и самой Цветаевой. Прошлый мир никогда ей не казался потерянным раем. Я слишком сама любила Смеяться, когда нельзя! Она многое любила именно потому, что "нельзя", аплодировала не в те минуты, что её соседи, глядела одна на опустившийся занавес, уходила во время действия из зрительного зала и плакала в тёмном пустом коридоре. Девочкой Марина увлекалась "Орленком" и всей условной романтикой Ростана. С годами её увлечения стали глубже: Гёте, "Гамлет", "Федра". Она иногда писала стихи по-французски, по-немецки. Однако повсюду, кроме России, она чувствовала себя иностранкой. Все в ней связано с родным пейзажем — от "жаркой рябины" молодости до последней кровавой бузины. Основными темами её поэзии были любовь, смерть, искусство, и эти темы она решала по-русски. Любовь для неё тот "поединок роковой", о котором говорил Тютчев. Цветаева писала о пушкинской Татьяне: "У кого из народов такая любовная героиня: смелая и достойная, влюбленная и непреклонная, ясновидящая и любящая?" Пуще всего Марина ненавидела заменители любви: Сколько их, сколько их ест из рук. Белых и сизых! Целые царства воркуют вкруг Уст твоих. Низость! Она сама была "влюбленной и непреклонной". Цветаева вернулась на родину с четырнадцатилетним сыном в 1939 году. Кажется, одним из её последних стихотворений было написанное после того, как фашисты прикончили Испанию и вторглись в Чехословакию: Отказываюсь — быть. В Бедламе нелюдей Отказываюсь — жить. С волками площадей Отказываюсь — выть... С.Я. Эфрон погиб. Аля была далеко — в лагере. Марина и в Москве оказалась одинокой. Она пришла ко мне в августе 1941 года; мы встретились после многих лет, и встреча не вышла — по моей вине. Это было утром, "тарелка" успела уже рассказать: "Наши части оставили..." Мои мысли были далеко. Марина сразу это почувствовала и придала разговору деловую видимость: пришла посоветоваться о работе — о переводах. Когда она уходила, я сказал: "Марина, нам нужно повидаться, поговорить..." Нет, мы больше не встретились: Цветаева покончила с собой в Елабуге, куда её занесла эвакуация. Сын Марины погиб на фронте. Алю я иногда вижу; она собрала неизданные стихи Марины. От многих строк Цветаевой я не могу освободиться — они засели в памяти на всю жизнь. Дело не только в огромном поэтическом даре. Дороги у нас были разные, и, кажется, мы ни разу не встретились на одном из тех перекрестков, где человек, в действительности или только в своих иллюзиях, выбирает себе дорогу. Но есть в поэтической судьбе Цветаевой нечто мне очень близкое — постоянные сомнения в правах искусства и одновременно невозможность от него отойти. Марина Ивановна часто спрашивала себя, что важнее — поэзия или созидание реальной жизни, отвечала: "За исключением дармоедов во всех их разновидностях — все важнее нас (поэтов)". Она писала после смерти Маяковского: "Прожил, как человек, и умер, как поэт..." Никогда Цветаева не пыталась укрыться от жизни; напротив, хотела жить с людьми: одиночество было для неё не программой, а проклятием; оно было тесно связано с тем единственным другом Марины, о котором она сказала: "Сей человек был — стол..." Она не была никогда в "Ротонде", не знавала Модильяни, а написала: Гетто избранничеств! Вал и ров. Пощады не жди! В сём христианнейшем из миров Поэты — жиды! Слово "избранничество" может сбить с толку; но Цветаева считала "гетто" не гордым отъединением, а обреченностью: "Какой поэт из бывших и сущих не негр?". Когда я перечитываю стихи Цветаевой, я вдруг перестаю думать о поэзии, перехожу к воспоминаниям, к судьбе многих моих друзей, к своему — люди, годы, жизнь... 4 Передо мной клочок желтой выцветшей газеты; это "Биржевка" за 24 сентября 1917 года. Несколько театральных новостей: "Михайловский театр репетирует "Смерть Иоанна Грозного", но пьеса, весьма возможно, будет снята с репертуара, причины — малочисленность труппы и несоответствие политических тенденций самой пьесы с событиями и настроениями наших дней". "Комиссия при Совете Р. и С Д. устраивает в октябре ряд симфонических концертов. Участвуют солисты и оркестр 171-го зап. пехотного полка. Дирижировать концертами будут А. Глазунов, А. Зилоти и А. Коутс". Рядом напечатан мой очерк, присланный из Москвы: "В квартире 6 у писателя-символиста изысканное общество: мадам Элеонора — теософка, офицер с орденами, ещё писатель помоложе, несколько просто интеллигентов. — Никто не слушает,— стонет интеллигент.— Недостоин наш народ свободы — хамы, насильники, воры. В трамвае у меня два ключа украли. Палки требуют. Рано дали им свободу, не учли. Говорят, "учите их". Этих-то мужиков? Не-ет! Пускай попробуют, проявятся. Порежут друг друга, а потом приедет генерал на белом коне — усмирит. И лучше будет... — Что вы,— грустно вздыхает теософка,— вы говорите, на коне генерал, а я думала — Милюков... — Так точно, палка необходима,— учтиво поясняет ей офицер.— И возьмите, до этой "свободы" офицера, который, простите, и в морду даст при случае, солдатики очень уважали, можно сказать, любили. А теперь комитеты и прочее безобразие. Чтобы "земляки" наши резолюции выносили?.. Не могу! Они мне Георгия за храбрость присудить хотели. Отказался — хитрость! Так точно, палка необходима, дисциплина... Писатель-символист недоумевающе оглядывает гостей, закатывает глаза и вещает: — Уходите! Прячьтесь! Спасайте нашу культуру, мудрость, веру от этих варваров! Все достояние в библиотеках, в музеях, в ваших душах. Храните музеи! Замкните от голоса улицы ваши уши! Я не раскрываю этих треклятых газет, почти не выхожу из дома. В моих ушах звенит пеон... — А я, мэтр,— заявляет молодой писатель,— занял несколько иную позицию. В душе я бесстрастен, но слежу за игрой страстей. Я выше её, но сколько материала для моего грядущего романа!.. Все начинают беседовать о пеонах и ямбах, о символистах и футуристах. Лишь четверть часа спустя по поводу пастилы, стоящей семь рублей и заменяющей сахар, все возвращаются на землю. И снова стонет интеллигент: — Хамы! Палку! генерала!.." Издеваясь над другими, я издевался над собой: я не мечтал ни о палке, ни о генерале, ни о дешевой пастиле, но понять происходящее не мог. Москва жила, как на вокзале,— в ожидании третьего звонка Устраивали облавы на дезертиров. Ругались повсюду, а особенно в трамваях, которые ползли, облепленные людьми. В "Метрополе" отчаявшиеся либералы пили французское шампанское, расплачиваясь большими листами неразрезанных "керенок"; по привычке они бормотали, что нужно спасти Россию, может быть, им и хотелось спасти себя, но они больше ни во что не верили. В кафе "Бом" новоиспеченные издатели уверяли, что издадут "Гаврилиаду", мемуары Распутина и полное собрание сочинений любого из нас; некоторые быстро остывали к издательскому делу и переходили на мануфактуру или на сахар. В чайных на Шаболовке люди угрюмо ждали развязки. Моя мать была в Ялте; мне хотелось повидать её после долгой разлуки. С трудом я купил билет и прорвался в вагон. Мать я нашёл сильно постаревшей; она кашляла, куталась в оренбургский платок и боялась выстрелов (стреляли часто и неизвестно почему). Я заехал в Коктебель к Волошину. Он говорил о стихии, о протопопе Аввакуме, о трёх эринниях со змеями; а глаза его напоминали окна с закрытыми ставнями. В поезде пассажиры поймали воришку, мальчика лет двенадцати; все на него кинулись, били. Я до сих пор вижу детское лицо в крови... На одной станции поезд простоял часа три; все пошли на базар, накупили хлеба и яблок; потом начали митинговать. Барышня, прижимая к груди буханку, истерически вопила, что теперь даже калеки обязаны идти на фронт. Солдат её крыл матом, но она не унималась. Мешочники следили за своими мешками и загадочно усмехались. Когда я приехал в Москву, шли уличные бои. У Красных ворот я увидел на мостовой старика — его убила шальная пуля. В 1921 году автор "Хулио Хуренито" так описывал переживания персонажа, именуемого в романе "Ильей Эренбургом": "Я проклинал своё бездарное устройство; одно из двух: надо было вставить другие глаза или убрать эти никчемные руки. Сейчас под окном делают — не мозгами, не вымыслом, не стишками, нет, делают руками Историю... Кажется, нет ничего лучше — беги через ступеньки вниз и делай её скорее, пока под руками глина, а не гранит, пока её можно писать пулями, а не читать в шести томах ученого немца. Но нет, я сижу в каморке, жую холодную котлету и цитирую Тютчева. Проклятые глаза, косые, подслеповатые или дальнозоркие, во всяком случае нехорошие! Зачем видеть тридцать три Правды, если от этого не можешь зажать в кулак одну, пусть куцую, но свою, кровную, крепкую? Кругом, по крайней мере, охают, радуются и по различным обстоятельствам прославляют господа. "Слава Богу, идёт Алексеев, этих разбойников прогнали!" — кричит Леля. "Слава тебе, господи,— умиляется её прислуга Матреша,— большаки берут верх". Я даже на это не способен... Запомните, господа из так называемого "потомства", чем занимался в эти единственные дни русский поэт Илья Эренбург". Я писал далее все в том же "Хуренито": "Пошла повсеместная панихида; причём многие оплакивали то, чего раньше не замечали или, замечая, не одобряли: Леля — великодержавность, Сережа (тот, что с Михайловским) — церковь, гимназист Федя — промышленность и финансы. Это было всё-таки делом, и за отсутствием другого я занялся оплакиванием... Я вспоминал, отпевал, писал стихи и читал их со средним успехом в многочисленных "кафе поэтов". На этот раз автор "Хуренито" говорил не о воображаемом герое, а о самом себе, говорил откровенно, отнюдь не пытаясь себя оправдать или приукрасить. Однако я издевался над собой не только три года спустя, но и в те самые дни, когда недоумевал, искал тридцать три Правды и оплакивал мир, который никогда не был моим. Я писал тогда очень плохие стихи: искусство не терпит лжи, а я старался обмануть самого себя — молился Богу, в которого не верил, рядился в чужую одежду. В дневниках Блока есть запись от 31 января 1918 года: юноша Стэнг рассказывает Блоку об отношении молодежи к поэзии: "Сначала было 3 Б (Бальмонт, Брюсов, Блок); показались пресными — Маяковский; и он пресный — Эренбург (он ярче всех издевается над собой; и потому скоро мы все будем любить только Эренбурга)". Стэнг — это молодой поэт В.О. Стенич. Познакомился я с ним позднее. Он читал вперемежку стихи Блока, Маяковского, Хлебникова, свои собственные; печально зубоскалил; почему-то мне запомнилась его шутливая пародия на Анненского: Бывают такие миги, Когда не жаль и малых овец. Об этом писала в поваренной книге Елена Молоховец. Погиб он в тридцатые годы Если бы я тогда услышал от Стенича, что кому-то могут нравиться мои стихи, я, наверно, удивился бы: мне самому они не нравились; в записной книжке я себя уговаривал: "Нужно перестать писать, заняться огородничеством или, когда все успокоится, купить аппарат со штативом и снимать портреты на ярмарках". Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые! Эти строки написаны двадцатисемилетним поэтом, вторым секретарем российского посольства в Мюнхене. Молодой Тютчев читал в газетах о Французской революции 1830 года и, находясь в спокойной, сонной Баварии, позавидовал свидетелю бури: Он их высоких зрелищ зритель... А на самом деле, когда История переходит со страниц учебника на окрестные улицы, ничего нет глупее и унизительнее роли зрителя. Напрасно лжемудрец пытается осмыслить происходящее: если подойти вплотную к большому зданию, будь оно самым прекрасным, самым величественным, видишь только детали. Участник событий понимает куда больше, чем холодный наблюдатель; слепота поражает не того, кто любит и ненавидит, а того, кто пытается, сидя в зале, расшифровать мелькающие кадры фильма. Как-то я встретил Алексея Ивановича Окулова. Я знал его в Париже угрюмым, он много пил, не понимал, что ему делать; записывал что-то в блокнот; потом раскладывал на постели листочки и сшивал рассказ; получил даже как-то премию. Числился он писателем, но, выпив, кричал: "Какой я писатель? Уж если я на что-нибудь годен, так стрелять..." Биография его была бурной: боевые дружины, тюрьмы, эмиграция, подполье, снова тюрьмы и снова эмиграция. В революционной Москве он чувствовал себя уверенно; он мне сказал, что через несколько дней уезжает на фронт. Такое душевное веселье — привилегия активного участника событий. Удел наблюдателей куда горше. А.М. Горький писал: "...В 17 — 18 годах мои отношения с Лениным были далеко не таковы, какими я хотел бы их видеть, но они не могли быть иными. Он — политик. Он в совершенстве обладал тою четко выработанной прямолинейностью взгляда, которая необходима рулевому столь огромного, тяжелого корабля, каким является свинцовая крестьянская Россия. У меня же органическое отвращение к политике, и я плохо верю в разум масс вообще, в разум же крестьянской массы — в особенности". Горький оказался наблюдателем и тринадцать лет спустя написал: "Пусть же читатели знают эту мою ошибку. Было бы хорошо, если б она послужила уроком для тех, кто склонен торопиться с выводами из своих наблюдений". (Мне кажется, что Горький в одном не прав: люди учатся на своих ошибках, а не на чужих — уж слишком часто в Истории повторяются одни и те же ошибки). Я не могу сказать, что я всегда чуждался политики, точнее — действия: я начал с подпольной работы, потом, в зрелом возрасте, не раз оказывался участником событий; в дальнейших частях моих воспоминаний политические события будут не раз заслонять книги или холсты. Но в 1917 году я оказался наблюдателем, и мне понадобилось два года для того, чтобы осознать значение Октябрьской революции. Для Истории два года — ничтожный срок, но в человеческой жизни это много смутных дней, сложных раздумий и простой человеческой боли. С тех пор прошло почти полвека... Мне хочется напомнить, какой выглядела Франция полвека спустя после революции 1789 года. Позади был калейдоскоп событий — термидор, госпожа Тальен, молодой корсиканец, наполеоновские войны, казаки в Париже, снова Бурбоны, белый террор, маленькая революция,— и в итоге Людовик-Филипп, демократизм которого состоял в том, что он прогуливался с зонтиком в руке и отвечал на поклоны верноподданных. Для парижанина 1839 года революция 1789 года была событием давно минувшей, загадочной эпохи. Из сотни людей, с которыми я вчера разговаривал, вряд ли один помнит дореволюционную Россию: для пятидесятилетних, не говоря уж о более молодых, советский строй не идея, о которой можно спорить, не программа одной партии, а естественная форма общества. Конечно, на Западе и спорят, и сомневаются, и отрицают; но теперь можно сравнивать, можно аргументировать сложной жизнью большого государства. Русской интеллигенции в 1917 — 1918 годах было куда труднее... Я не оплакивал ни имений, ни заводов, ни акций: я был беден и богатство сызмальства презирал. Смущало меня иное. Я вырос с тем понятием свободы, которое нам досталось от XIX века; со школьных лет я уважал неуважение, прислушивался к голосу ослушников. Я не понял, что меняются не только порядки, но и понятия, новый век многое принёс и многое унёс, а я пытался подойти к завтрашнему со вчерашней меркой. Впрочем, и это не главное. Если говорить честно, я ещё не знал, что такое жизнь, хотя мне было уже двадцать шесть лет. Оговорки, описки, ошибки мешали мне понять значение текста. Я замечал много уродливого, видел злобу, невежество, но не видел главного: осуществлялось то, о чём я мечтал подростком, что мерещилось мне в тюремных камерах. Жизнь никогда не похожа на мечты. Гадалки говорят про "линию жизни"; такая линия действительно существует — не на ладони, а в судьбе человека, и чем раньше её увидишь, осознаешь, тем легче будет преодолеть сомнения. Эта линия складывается не только из высоких идей, но и из реальных событий, не только из притяжений, но и из отталкиваний, не только из страстных чувств, но и из раздумий. Менее всего я хочу этим сказать, что, по ходячему определению, цель оправдывает средства, я слишком хорошо знаю, что средства могут изменить любую цель. Я думаю только о верности линии жизни — человека, народа, века. Потом мне, как и всем моим современникам, пришлось пережить немало испытаний; я оказался к ним подготовленным: в сорок шесть лет линия жизни мне была куда яснее, чем в двадцать шесть... Я знал, что нужно уметь жить, сжав зубы, что нельзя подходить к событиям, как к диктовке, только и делая, что подчеркивая ошибки, что путь в будущее — не накатанное шоссе. Как сказал поэт Твардовский, "тут ни убавить, ни прибавить" — в Истории, как и в жизни отдельного человека, много горьких страниц, не все разворачивается так, как хотелось бы... Теперь каждому ясно, какой подвиг совершил наш народ в нищей, темной, голодной стране, когда осенью 1917 года пошёл по новому, непроторенному пути. А тогда не только я, но и многие писатели старшего поколения, да и мои сверстники не понимали масштаба событий. Но именно тогда молодой петроградский поэт; которого считали салонным, ложноклассическим, далеким от жизни, тщедушный и мнительный Осип Эмильевич Мандельштам написал замечательные строки: Ну, что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, Скрипучий поворот руля. Земля плывет. Мужайтесь, мужи. Как плугом, океан деля, Мы будем помнить и в летейской стуже, Что десяти небес нам стоила земля. Впрочем, обо всем этом мне ещё придётся говорить — и о Мандельштаме, и об огромном повороте руля, и, главное, о той земле, которая нам стоила десяти небес. 5 Вскоре после моего приезда в Москву я встретил Б.Л. Пастернака, который повёл меня к себе (жил он тогда возле Пречистенского бульвара). В моей записной книжке есть короткая пометка: "Пастернак. Стихи. Странность, Лестница". Беру другую записную книжку, 5 июля 1941 года. После слов "немцы говорят, что перешли Березину" и до "5 ч. Лозовский" записано: "Пастернак. Безумие". 1917-1941... В течение двадцати четырех лет я встречался с Пастернаком, порой редко, порой чуть ли не каждый день. Казалось, это достаточный срок для того, чтобы узнать даже очень сложного человека; но зачастую Борис Леонидович мне казался таким же загадочным, как при первой встрече; этим объясняется и запись 1941 года. Я его любил, любил и люблю его поэзию; из всех поэтов, которых я встречал, он был самым косноязычным, самым близким к стихии музыки, самым привлекательным и самым невыносимым. Я попытаюсь описать его таким, каким видел и понимал. Это будет главным образом Пастернак 1917-1924 годов, когда мы подолгу беседовали, переписывались. Мы встречались довольно часто и в 1926, 1932, 1934 годах — в Москве, в 1935 году в Париже, потом снова в Москве — накануне войны, в её первые недели. Мы не поссорились, а как-то молча разошлись; случайно встречаясь, жали друг другу руки, говорили, что нужно обязательно повидаться, и расставались до новой случайной встречи. Конечно, я не надеюсь показать всего Пастернака, даже молодого,— многого в нём я не понимал, многого и не знал; но то, что я напишу, будет не иконой и не шаржем, а попыткой портрета. Начну с самого начала. Когда мы познакомились, Борису Леонидовичу было двадцать семь лет, и было это летом того года, когда, по словам Пастернака, Все жили в сушь и впроголодь. В борьбе ожесточась, И никого не трогало, Что чудо жизни с час Я был растерян и мрачен, Пастернак радостен, приподнят. Тот год был для него особенно памятным: Он незабвенен тем ещё, Что пылью припухал, Что ветер лускал семечки. Сорил по лопухам. Что незнакомой мальвою Вёл, как слепца, меня, Чтоб я тебя вымаливал У каждого плетня. В тот год Пастернак узнал большое чувство, рождалась книга "Сестра моя жизнь". Вот как я описал нашу первую встречу: "Он читал мне стихи. Не знаю, что больше меня поразило: его стихи, лицо, голос или то, что он говорил. Я ушел, полный звуков, с головной болью. Дверь внизу была заперта — я засиделся до двух. Я поискал швейцара, его не оказалось. Я пошёл назад, но не смог разыскать квартиру, где жил Пастернак. Это был дом с переходами, коридорами и полуэтажами. Я понял, что мне не выбраться до утра, и покорно сел на ступеньку. Лестница была чугунная, под ногами копошилась ночь. Вдруг дверь открылась. Я увидал Пастернака. Ему не спалось, он вышел погулять. Я просидел добрый час возле той самой квартиры, где он жил. Он нисколько не удивился, увидав меня; я тоже не удивился". Борис Леонидович часто говорил междометиями Есть у него стихотворение "Урал впервые"; оно похоже на восторженное мычание. Сила его ранней поэзии — это жизнь впервые. Он отнюдь тогда не слыл отшельником, охотно встречался с людьми, был радостным, и стихи тех лет радостные. Мне он казался счастливым не только потому, что ему был отпущен большой поэтический дар, но и потому, что он умел создать высокую поэзию из будничных деталей. Нас всех в то время подташнивало от чересчур громких слов, которыми злоупотребляли символисты: "вечность", "бесконечность", "безбрежность", "тленный", "бренный", "грани", "жребий", "рок". Пастернак писал: Всесильный Бог деталей. Всесильный Бог любви. О женщине, которую он любил, он сказал так: Грех думать — ты не из весталок: Вошла со стулом, Как с полки, жизнь мою достала И пыль обдула Он недаром назвал свою книгу "Сестра моя жизнь": в отличие не только от старших поэтов-символистов, но и от большинства своих сверстников он жил с жизнью в ладу. реализм его стихов не связан с литературной программой (Пастернак много раз говорил, что ему непонятны различные направления и школы), а продиктован природой поэта. В 1922 году Пастернак писал: "Живой действительный мир это единственный, однажды удавшийся и все ещё без конца удачный замысел воображения. Вот он длится, ежемгновенно успешный. Он все ещё действителен, глубок, неотрывна увлекателен. В нём не разочаровываешься на другое утро. Он служит поэту примером в большей ещё степени, нежели натурой и моделью". Один юноша недавно сказал мне, что, наверно, Пастернак был мрачным, нелюдимым, да и глубоко несчастным. А я в 1921 году писал о Пастернаке: "Он жив, здоров и современен. В нём ничего нет от осени, от заката и прочих милых, но неутешительных вещей". Год спустя Б.В. Шкловский, встречавшийся с Пастернаком в Берлине, написал: "Счастливый человек. Он никогда не будет озлобленным. Жизнь свою он должен прожить любимым, избалованным и великим". В 1923 году Маяковский и О. Брик формулировали (на жаргоне эпохи) искания художников: "Маяковский. Опыт полифонического ритма в поэме широкого социально-бытового охвата". "Пастернак. Применение динамического синтаксиса к революционному заданию". всё это может удивить тех зарубежных читателей, которые узнали о существовании Пастернака только в 1958 году. Им представляется злосчастный человек, вступивший в поединок с Историей. На самом деле Пастернак был счастливым, и жил он вне общества не потому, что данное общество ему не подходило, а потому, что, будучи общительным, даже весёлым с другими Знал только одного собеседника: самого себя В конце 1918 года он восхищался Кремлем: Несется, грозный, напролом. Сквозь неистекший в девятнадцатый. ... За морем этих непогод Предвижу, как меня, разбитого, Ненаступивший этот год Возьмется сызнова воспитывать. (Пастернак тогда не понимал, что никто на свете не возьмется всерьез его "сызнова воспитывать") Позднее, в 1930 году, после самоубийства Маяковского он писал: "...Наше государство, наше ломящееся в века и навсегда принятое в них, небывалое, невозможное государство"; он говорил о кровной связи между этим государством и Маяковским. Он писал восторженные строки все о том же "ломящемся в века" государстве и в 1944 году. Он восхищался со стороны: у каждого, даже самого большого поэта есть не только потолок, но и стены; общество было вне стен того мира, в котором жил Пастернак. Шкловский в одном ошибался, когда он писал: "Этот счастливый и большой человек чувствовал среди людей, одетых в пальто, жующих бутерброды у стойки "Дома печати"... тягу Истории". Пастернак чувствовал природу, любовь, Гёте, Шекспира, музыку, старую немецкую философию, живописность Венеции, чувствовал себя, некоторых близких ему людей, но никак не Историю; он слышал звуки, неуловимые для других, слышал, как бьется сердце и как растет трава, но поступи века не расслышал. Слово "эгоцентризм" столь часто применяли, что оно стерлось, да и есть в нём уничижительный характер, а другого я не нахожу. Борис Леонидович жил не для себя — эгоистом он никогда не был, но он жил в себе, с собой и собой. Я вспоминаю наши давние встречи — два поезда неслись, каждый по своему пути. Я знал, что Пастернак меня слушает, но не слышит: не может оторваться от своих мыслей, своих чувств, своих ассоциаций. Беседы с ним, даже задушевные, напоминали два монолога. Мне вспомнился забавный эпизод Пастернак летом 1935 года был в Париже на Конгрессе в защиту культуры. Группа советских писателей приехала раньше, потом, но просьбе французских писателей, дополнительно приехали Пастернак и Бабель. Пастернак сердился, говорил, что не хотел ехать, не умеет выступать. В короткой речи он сказал, что поэзию незачем искать в небе, нужно уметь нагнуться, поэзия — в траве. Может быть, эти слова, а скорее всего, облик Пастернака поразили аудиторию; ему устроили овацию. Несколько дней спустя он сказал мне, что хотел бы встретиться с некоторыми французскими писателями; мы решили, что пригласим их обедать. Моя жена позвонила Борису Леонидовичу: приходите в такой-то ресторан в час дня. Он возмутился: "Почему так рано? Лучше в три". Люба объяснила, что в Париже обедают между двенадцатью и двумя, а ужинают между семью и девятью, в три часа все рестораны закрыты. Тогда Борис Леонидович заявил: "Нет, в час мне ещё не хочется есть..." Сосредоточенность в себе (возраставшая с годами) не помешала, да и не могла помещать Пастернаку стать большим поэтом. Мы часто, скорее, по привычке говорим, что писатель должен быть наблюдательным. В дневниках А.Н. Афиногенова, недавно опубликованных, есть интересная запись: "Если б искусство писателя состояло в умении наблюдать людей — самыми лучшими писателями были бы доктора и следователи, учителя и проводники вагонов, секретари парткомов и полководцы. Однако — этого нет. Потому что искусство писателя заключается в умении наблюдать себя!" Афиногенов правильно отводит старое понятие "наблюдательности"; в создании героев романа или трагедии огромную роль играет пережитое автором, им осознанное — ведь внутренний мир других людей понятен писателю, только поскольку ему знакомы и, следовательно, понятны те или иные страсти. искусство, однако, многообразно. В лирическом стихотворении автор раскрывает себя; как бы ни был он своеобразен, его чувства — восхищение весенним днём или ощущение неизбежности смерти, радость любви или разуверение — понятны тысячам, миллионам других людей. Для того чтобы написать "О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней...", Тютчеву не нужно было наблюдать старейших людей, захваченных страстью, ему достаточно было на пороге старости встретить молодую Е.А. Денисьеву. Молодому А.П. Чехову, для того чтобы в "Скучной Истории" показать дружбу между старым профессором и молодой его воспитанницей, нужно было очень хорошо знать людей, их чувства, привычки, характеры, манеру говорить, даже манеру одеваться. Борис Пастернак, один из лучших лирических поэтов нашего времени, был, как и всякий художник, ограничен своей природой; когда он попытался изобразить в романе десятки других людей, эпоху, передать воздух гражданской войны, воспроизвести беседы в поезде, он потерпел неудачу — он видел и слышал только себя. Его привлекали, особенно в конце жизни, загадки чужих судеб В одной из написанных им автобиографий он попытался понять, что пережили в последние минуты Маяковский, Марина Цветаева, Фадеев. Когда я читал эти догадки, мне было как-то неловко: у Бориса Леонидовича было очень богатое сердце, но ключей к чужим сердцам у него не было. Я не берусь строить домыслы о том, что он сам пережил в последние годы своей жизни; я его не встречал; да, может, и встречая, не знал бы — чужая душа потемки. Не знаю, почему в той же автобиографии он отрекся от своей давней дружбы с Маяковским. А мне хочется рассказать об этой дружбе: я был её свидетелем. Шутя, мы говорили, что у Маяковского второй, запасной голос для женщин. И вот этим вторым голосом, необычно мягким, ласковым, при мне он разговаривал только с одним мужчиной — с Пастернаком. Помню, в марте 1921 года в Доме печати был литературный вечер Бориса Леонидовича, читал он сам, а потом его стихи читала молоденькая актриса В.В. Алексеева-Месхиева. При обсуждении кто-то осмелился, как у нас говорят, "отметить недостатки". Тогда встал во весь рост Маяковский и в полный голос начал прославлять поэзию Пастернака; он защищал его с неистовством любви. В "Охранной грамоте" (1930 год) Пастернак говорит о своем отношении к Маяковскому накануне войны, в годы войны, в первые годы революции: "я был без ума от Маяковского", "я его боготворил", "вершиной поэтической участи был Маяковский", "я почти радовался случаю, когда впервые как с чужим говорил со своим любимцем" (после одной из размолвок), "я присутствие Маяковского ощущал с двойной силой. Его существо открывалось мне во всей свежести первой встречи". Размолвки были частыми и бурными. Борис Леонидович иногда мне рассказывал о них. У меня сохранился сборник "Современник" (1922 год) с такой надписью Пастернака: "Другу и соратнику с благодарностью и радостью за "Хуренито", восхищение которым объединило редко на чем сходившихся и чаще разбредавшихся Маяковского, Асеева и других друзей и соратников". После одной из размолвок Маяковский и Пастернак встретились в Берлине; примирение было столь же бурным и страстным, как разрыв. Я провёл с ними весь день: мы пошли в кафе, потом обедали, снова сидели в кафе. Борис Леонидович читал свои стихи. Вечером Маяковский выступал в Доме искусств, читал он "Флейту-позвоночник", повернувшись к Пастернаку. Впоследствии их пути разошлись. Однако и в 1926 году Маяковский, приводя четверостишие Пастернака "В тот день всю тебя от гребенок до ног", назвал его "гениальным". Рассказывая о смерти Маяковского, Пастернак писал: "Я разревелся, как мне давно хотелось". Почему, оглядываясь на своё прошлое, Пастернак попытался многое перечеркнуть? Может быть, в этом сказалось недовольство собой? Не знаю. Для меня его последние стихи тесно связаны с "Сестрой моей жизнью", а он, видимо, ощущал разрыв. Недавно я прочитал письмо Бориса Леонидовича одному из его французских переводчиков, опубликованное в журнале "Эспри". Борис Леонидович пытался убедить переводчика не опубликовывать переводов некоторых его старых произведений. Рассказывали, что, когда с ним заговаривали о его прежних книгах, он уверял, что все написанное прежде было только школой, подготовкой к тому единственно стоящему, что он недавно написал,— к роману "Доктор Живаго". Прочитав рукопись "Доктора Живаго", я огорчился. Когда-то Пастернак писал: "Неумение найти и сказать Правду — недостаток, которого никаким умением говорить неправду не покрыть". В романе есть поразительные страницы — о природе, о любви; но много страниц посвящено тому, чего автор не видел, не слышал. К книге приложены чудесные стихи, они как бы подчеркивают душевную неточность прозы. Никогда прежде мне не удавалось убедить зарубежных ценителей поэзии в том, что Пастернак большой поэт: (Это, конечно, не относится к некоторым крупным поэтам, знавшим русский язык: Рильке ещё в 1926 году восторженно говорил о стихах Пастернака). Слава пришла к нему с другого хода. Когда-то он писал: Но ты мне шепнул, вестовой, неспроста, В посаде, куда ни один двуногий... Я тоже какой-то... Я сбился с дороги: — Не тот этот город, и полночь не та. Я был в Стокгольме, когда разразилась буря вокруг Нобельой премии. Я выходил на улицу и видел афиши газет, на них стояло одно имя; пытался что-то понять, открывал радио — и только одно понимал: "Пастернак"... Это было одним из эпизодов "холодной войны". Не тот город, не та полночь. Да и не та слава, которую заслужил Пастернак. (Обо всем этом я расскажу в одной из последующих частей моей книги — ведь связь газетной бури с Пастернаком была случайной, дело относится к летописи "холодной войны"). Нужно ли добавить, как тяжело было мне читать некоторые выступления моих товарищей? Я убежден, что в помыслах Пастернака не было нанести ущерба нашей стране. Виноват он только в том, что был Пастернаком, то есть изумительно понимая одно, не мог понять другого. Он не подозревал, что из его книги создадут дурную политическую сенсацию и что на удар неизбежно последует ответный. всё это позади: смерть ставит вещи на своё место. Вряд ли кто-нибудь теперь, перечитывая стихи Пастернака, будет думать о печальной Истории, воистину злободневной — и злоба в ней сказалась, и была она Историей-однодневкой. А стихи остались. Когда-то составители поэтических сборников любили прибегать к делению по сюжету. Если подойти к Пастернаку с такой меркой, то большинство его стихотворений окажется посвящённым природе и любви; но мне думается, что основной, постоянной его темой было искусство, то есть та тема, которая породила "Портрет" Гоголя, "Неведомый шедевр" Бальзака, "Чайку" Чехова. О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют, Что строчки с кровью — убивают, Нахлынут горлом и убьют! И кончил он эти стихи о стихах признанием: И тут кончается искусство, И дышат почва и судьба. Он не застрелился, не умер молодым, но цену, которой оплачивается искусство, узнал сполна — силу строк, которые медленно, настойчиво убивают. Поль Элюар как-то сказал: "Поэт должен быть ребенком, даже если у него седые волосы и склероз сосудов". Было в Пастернаке нечто детское. Его определения, казавшиеся наивными, ребячливыми,— определения поэта. Он сказал об одном авторе: "Ну как же он может быть хорошим поэтом, когда он плохой человек..." Увидав впервые Париж, он воскликнул: "Да это и не похоже на город, это скорее пейзаж..." Он говорил: "Описать весеннее утро легко, да это никому и не нужно, а вот быть простым, ясным и внезапным, как весеннее утро,— это чертовски трудно..." В то время, о котором я теперь рассказываю, когда я ходил растерянный, неприкаянный, Борис Леонидович был для меня и порукой живучести искусства, и мостком к живой жизни. Молодой, весёлый, красивый, похожий на вдохновенного араба — таким он мне навсегда запомнился, хотя я его и видел постаревшим, седым. Так уж полвека — вдруг начинаю про себя бормотать стихи Пастернака. Из мира их не выгонишь: они живут... 6 Не помню, кто меня познакомил с Маяковским; сначала мы сидели в каком-то кафе и говорили о кино; потом он повёл меня к себе — в маленький номер мебелирашек "Сан-Ремо" в Салтыковском переулке, около Петровки. Незадолго до этого я прочитал его книгу "Простое как мычание"; он мне представлялся именно таким, каким я его увидел,— большим, с тяжелой челюстью, с глазами то печальными, то суровыми, громким, неуклюжим, готовым в любую минуту вмешаться в драку,— сочетанием атлета с мечтателем, средневекового жонглера, который, молясь, ходил на голове, с непримиримым иконоборцем. Когда мы шли в гостиницу, он бубнил эпитафию Франсуа Вийона, написанную в ожидании виселицы: Я — Франсуа, чему не рад, Увы, ждет смерть злодея, И сколько весит этот зад, Узнает скоро шея. Едва мы вошли в номер, как он сказал: "Сейчас я вам прочитаю..." Я сел на стул, он стоял. Он прочитал мне незадолго до этого законченную поэму "Человек". Комната была маленькой, никого, кроме меня, не было, но читал он так, как будто перед ним толпа на Театральной площади. Я глядел на гнусные обои и улыбался: голенища действительно становились арфами. Маяковский меня поразил: в нём уживались поэзия и революция, взбудораженные улицы Москвы и то новое искусство, о котором мечтали завсегдатаи "Ротонды". Мне даже показалось, что он может помочь мне найти правильный путь. Случилось иначе: Маяковский для меня огромное явление и в поэзии и в жизни века; но непосредственно на меня он никак не повлиял, оставался близким и одновременно бесконечно далеким. Может быть, в этом особенность гения, может быть, особенность характера Маяковского — он говорил, что поэты должны быть "разными", был вдохновителем "Лефа", "Нового Лефа", "Рефа", хотел привлечь многих, объединить, но вокруг него оказывались только его приверженцы, порой эпигоны. Он рассказал, как на даче под Москвой он беседовал с Солнцем; он сам был солнцем, вокруг которого кружились спутники. Я встречался с ним и в Москве — в 1918 году, в 1920-м, и в Берлине в 1922-м, и в Париже, и снова в Москве, и снова в Париже (в последний раз мы виделись весной 1929 года — за год до его смерти). Порой встречи были беглыми, порой значительными. Мне хочется рассказать о моём понимании Маяковского; я знаю, что этот рассказ будет односторонним, субъективным, но могут ли быть иными показания современника? Из множества различных, порой противоречивых рассказов легче воссоздать облик человека. Беда в том, что Маяковский, будучи страстным разрушителем различных мифов, с необычайной быстротой превратился в мифического героя. Ему как будто положено быть не таким, каким он был. Есть воспоминании очевидцев, запомнивших несколько свирепых шуток. Есть страницы школьного учебника. Есть, наконец, статуя. Подросток зубрит отрывки из "Хорошо!". Домохозяйка в троллейбусе озабоченно спрашивает: "Вы на Маяковской сходите?.." Трудно говорить о человеке... До середины тридцатых годов Маяковский вызывал страстные споры. Во время Первого съезда советских писателей, когда кто-либо произносил его имя, одни страстно аплодировали, другие молчали; я тогда писал в "Известиях": "Не потому аплодировали мы, что кто-то захотел канонизировать Маяковского,— мы аплодировали потому, что имя Маяковского означает для нас отказ от всех литературных канонов". Менее всего я мог себе представить, что год спустя Маяковского действительно начнут канонизировать. Я не был на его похоронах. Друзья рассказывали, что гроб был слишком коротким. Мне кажется, что слишком короткой, а главное, слишком узкой оказалась для Маяковского его посмертная слава. Я прежде всего хочу рассказать о человеке Он отнюдь не был "монолитом" — большой, сложный, с огромной волей и с клубком порой противоречивых чувств. "Мертвые остаются молодыми" — так назвала свой роман Анна Зегерс. Почти всегда более поздние впечатления заслоняют первоначальные. Я попытался в этой книге рассказать о молодом А.Н. Толстом; он был одним из первых писателей, с которым я встретился. Но часто, думая о нём, я вижу его грузным, признанным, с громким смехом и с утомленными глазами — таким, каким видел его в последние годы. Вот я гляжу на фотографию — рядом с Маяковским А.А. Фадеев, молодой, мечтательный, с мягкими глазами. Мне очень трудно припомнить Александра Александровича таким: я вижу волевые, порой холодные глаза... А Маяковский остался в памяти молодым. До конца жизни он сохранял некоторые черты, может быть вернее сказать, некоторые привычки своей ранней молодости. Критики не любят задерживаться на так называемом "футуристическом периоде" Маяковского, хотя без его первых стихов непонятны его поэмы. Но я сейчас говорю не о поэзии, а о человеке. Конечно, Маяковский быстро расстался не только с желтой кофтой, но и с лозунгами ранних футуристических манифестов. Однако в нём остался тот дух, который продиктовал "Пощечину общественному вкусу",— в манере себя держать, в шутках, в ответах на записки. Помню "кафе поэтов" зимой 1917/18 года. Помещалось оно в Настасьинском переулке. Это было очень своеобразное место. Стены были покрыты диковинной для посетителей живописью и не менее диковинными надписями. Я люблю смотреть, как умирают дети — эта строка из раннего, дореволюционного стихотворения Маяковского красовалась на стене для того, чтобы ошарашить приходящих. "кафе поэтов" никак не походило на "Ротонду" — здесь никто не разговаривал об искусстве, не спорил, не терзался, имелись актеры и зрители. Посетителями кафе были, по тогдашнему выражению, "недорезанные буржуи" — спекулянты, литераторы, обыватели, искавшие развлечений. Маяковский вряд ли их мог развлечь: хотя многое в его поэзии им было непонятно, они чувствовали, что есть тесная связь между этими странными стихами и матросами, прогуливавшимися по Тверской. А песенку, сочиненную Маяковским о буржуе, который напоследок ест ананасы, понимали все; ананасов в Настасьинском переулке не было, но кусок вульгарной свинины застревал у многих в горле. Развлекало посетителей другое. На эстраду, например, подымался Давид Бурлюк, сильно напудренный, с лорнеткой в руке, и читал: Мне нравится беременный мужчина... Оживлял публику также Гольцшмидт; на афишах он именовался "футуристом жизни", стихов не писал, а золотил порошком два локона на голове, отличался необычайной силой, ломал доски и вышибал из кафе скандалистов. Однажды "футурист жизни" решил поставить себе памятник на Театральной площади; статуя была гипсовая, не очень большая и отнюдь не футуристическая — стоял голый Гольцшмидт. Прохожие возмущались, но, не решались посягнуть на загадочный монумент. Потом статую всё же разбили. всё это дела далекого прошлого Года два назад в Москву приехали американские туристы — Давид Бурлюк с женой. Бурлюк в Америке рисует, прилично зарабатывает, стал почтенным, благообразным; нет ни лорнетки, ни "беременного мужчины". Футуризм мне теперь кажется куда более древним, чем Древняя Греция. Но для Маяковского, который рано умер, он оставался если не живым, то близким. В "кафе поэтов" я довольно часто бывал, даже как-то выступил и получил от Гольцшмидта причитавшиеся мне за это деньги. Помню вечер, когда в кафе пришел А.В. Луначарский. Он скромно сел за дальний столик, слушал. Маяковский предложил ему выступить. Анатолий Васильевич отказывался. Маяковский настаивал: "Повторите то, что вы мне говорили о моих стихах..." Луначарскому пришлось выступить: он говорил о таланте Маяковского, но критиковал футуризм и упомянул о ненужности саморасхваливания. Тогда Маяковский сказал, что вскоре ему поставят памятник — вот здесь, где находится "кафе поэтов"... Владимир Владимирович ошибся всего на несколько сот метров — памятник ему поставлен недалеко от Настасьинского переулка. Нескромность? Самоуверенность? Такие вопросы часто ставили многие современники Маяковского. Он отпраздновал, например, двенадцатилетний юбилей своей поэтической деятельности. Он не раз называл себя самым большим поэтом. Он требовал прижизненного признания — это было связано с эпохой, с тем низвержением "идолов", на которое жаловался Бальмонт, с желанием любым способом привлечь внимание к искусству. Я люблю смотреть, как умирают дети... Маяковский не мог видеть, как бьют лошадь. Однажды в кафе мой знакомый порезал себе ножиком палец — Владимир Владимирович поспешно отвернулся. Самоуверенный? Да, конечно, он резко отвечал на критические замечания, оскорблял своих литературных противников. Помню такой диалог. Записка: "Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают". Ответ: "Я не печка, не море, не чума". На своих книгах он надписывал читателям: "Для внутреннего употребления". всё это общеизвестно. Менее известно другое. Помню вечер Маяковского в парижском кафе "Вольтер". На нём присутствовала Л.Н. Сейфуллина. Было это весной 1927 года. Кто-то в зале крикнул: "Почитайте теперь ваши старые стихи!" Маяковский, как всегда, отшутился. Когда вечер кончился, мы пошли в ночное кафе возле бульвара Сен-Мишель: Маяковский, Л.Н. Сейфуллина, Э.Ю. Триоле, другие. Играла музыка, кто-то танцевал. Владимир Владимирович то шутил, изображал поэта Георгия Иванова, присутствовавшего на вечере, то надолго замолкал, мрачно оглядываясь по сторонам, как лев в клетке. Мы с ним условились, что на следующее утро, чем раньше, тем лучше, я к нему зайду. В крохотном номере гостиницы "Истрия", где он всегда останавливался, постель была не раскрыта — он не ложился. Встретил он меня мрачный и сразу, не поздоровавшись, спросил: "Вы тоже думаете, что я раньше писал лучше?.." Никогда он не был самоуверенным; обманывала раз и навсегда затверженная поза. Мне думается, что такая поза была продиктована скорее разумом, нежели характером. Ему была свойственна романтика, но он её стыдился, обрывал себя: "Кто над морем не философствовал?" (после горьких раздумий о своей жизни), и тотчас ироническое "вода". В статье "Как делать стихи" все выглядит логично и просто. На самом деле Маяковский хорошо знал те мучения, которые неизменно связаны с творчеством. Он подробно рассказывал о заготовках рифм: были у него и другие "заготовки", о которых он не любил говорить,— душевные терзания. Он написал в предсмертном стихотворении, что "любовная лодка разбилась о быт" — это было данью много раз им осмеянной романтике; на самом деле его жизнь разбилась о поэзию. Обращаясь к потомкам, он сказал то, чего не хотел говорить современникам: Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне. Он казался чрезвычайно крепким, здоровым, жизнерадостным А был он порой несносно мрачным; отличался болезненной мнительностью: носил в кармане мыльницу и, когда приходилось пожать руку человеку, который был ему почему-то физически неприятным, тотчас уходил и тщательно мыл руки. В парижских кафе он пил горячей кофе через соломинку, которую подавали для ледяных напитков, чтобы не касаться губами стакана. Он высмеивал суеверия, но всё время что-то загадывал, обожал азартные игры — Орел и решку, чет или нечет. В парижских кафе были автоматы-рулетки; можно было поставить пять су на красный, зеленый или желтый цвет; при выигрыше выпадал жетон для оплаты чашки кофе или кружки пива. Маяковский часами простаивал у этих автоматов; уезжая, он оставлял Эльзе Юрьевне сотни жетонов; жетоны ему были не нужны, ему нужно было угадать, какой цвет выйдет. Он и в барабане револьвера оставил одну пулю — чет или нечет... Когда Владимир Владимирович разговаривал с женщинами, его голос менялся, обычно резкий, настойчивый, становился мягким. Я прочитал в книге Виктора Шкловского: "Владимир Владимирович поехал за границу. Там была женщина, могла быть любовь. Рассказывали мне, что они были так похожи друг на друга, так подходили друг к другу, что люди в кафе благодарно улыбались при виде их..." Недавно было опубликовано стихотворение Маяковского, обращенное к Т.А. Яковлевой, о которой упоминал Шкловский. А у меня сохранилась рукопись "Клопа", подаренная Маяковским Тате (Т.А. Яковлевой), выкинутая Татой за ненадобностью. Нет, она не походила на Маяковского, хотя была, как он, высокого роста, красива. Я не хочу рассказывать о том, что Маяковский справедливо называл "сплетнями"; и упомянул я об этом эпизоде (отнюдь не самом значительном в жизни поэта) только для того, чтобы ещё раз показать, как не походил живой Маяковский на бронзовую статую или на богатыря Владимира Красное Солнышко. Маяковский, когда ему было восемнадцать лет, поступил в училище живописи — хотел стать художником. Он сохранил живописное видение мира и в поэзии: его образы не придуманы, но увидены. Он любил живопись, чувствовал её; любил и среду художников. Мир он скорее видел, чем слышал. (Шутя он говорил, что слон ему наступил на ухо). Я упоминал о вечере у Цетлиных, когда Маяковский читал "Человека". Вячеслав Иванов иногда благожелательно кивал головой. Бальмонт явно томился. Балтрушайтис, как всегда, был непроницаем. Марина Цветаева улыбалась, а Пастернак влюбленно поглядывал на Владимира Владимировича. Андрей Белый слушал не просто — исступленно и, когда Маяковский кончил чтение, вскочил настолько взволнованный, что едва мог говорить. Его восторг разделяли почти все присутствовавшие. Но Маяковского рассердила чья-то холодная, вежливая фраза. Так с ним всегда бывало: он как бы не замечал лавров, искал тернии. В его стихах непрерывные бои с реальными и воображаемыми противниками новой поэзии. Что скрывалось за этими обвинениями? Может быть, спор с самим собой? Мне привелось читать некоторые статьи о Маяковском, написанные за границей, авторы которых пытаются доказать, что революция погубила поэта. Трудно придумать большую нелепость: без революции не было бы Маяковского. В 1918 году он меня справедливо обозвал "испуганным интеллигентом"; мне понадобилось два года, для того чтобы понять происходящее. А Маяковский революцию сразу понял и принял. Он был не только увлечен — поглощен строительством социалистического общества. Он ни к чему не приспосабливался и, когда некоторые хотели его приручить, огрызался: "Лицом к деревне" — заданье дано,— за гусли, поэты-други! Поймите ж — лицо у меня одно — оно лицо, а не флюгер... Идею нельзя замешать на воде. В воде отсыреет идейка. Поэт никогда и не жил без идей. Что я — попугай? индейка? Никогда у него не было конфликта с революцией Это выдумка людей, которые не брезгают ничем в борьбе против коммунизма. Драма Маяковского была не в разладе между революцией и поэзией, а в отношении лефовцев к искусству: Пусть ропщут поэты, слюною плеща, губою презрение вызмеив. Я, душу похерив, кричу о вещах, обязательных при социализме. (Газета в своё время изменила несколько слов: "Я, душу не снизив" вместо "я, душу похерив"). Стихотворение это — свидетельство поэтического и человеческого подвига Маяковского. Маяковский любил Леже; было нечто общее в их понимании роли искусства в современном обществе. Леже увлекался машинами, урбанизмом, хотел искусства в повседневном быту, не заходил в музеи. Он писал свои холсты и создал хорошую живопись, на мой взгляд, декоративную, никак не подрывающую нашу любовь к Ван Гогу или Пикассо, но, бесспорно, связанную с новым временем. Маяковский в течение ряда лет боролся против поэзии не только в манифестах или в статьях — хотел стихами уничтожить стихи. В "Лефе" был напечатан смертный приговор искусству — "так называемым поэтам", "так называемым художникам", "так называемым режиссерам". Художникам рекомендовалось вместо станковой живописи заняться эстетикой машин, текстилем, утварью; режиссерам — организовывать народные празднества, демонстрации и распрощаться с рампой; поэтам — оставить лирику, писать для газет, подписывать плакаты, сочинять рекламы. Отказаться от поэзии оказалось нелегко. Маяковский был человеком сильным и мужественным. Однако порой и он отступал от своей программы. В 1923 году, когда "Леф" ещё отрицал лирику, Маяковский написал поэму "Про это". её не поняли даже близкие, её поносили и союзники Маяковского, и его литературные противники, но ею он обогатил русскую поэзию. С годами его отрицание прошлого искусства слабело. В конце 1928 года "Новый Леф" сообщал, что Маяковский публично заявил: "Я амнистирую Рембрандта". ещё раз напомню — он умер молодым. Он жил, думал, чувствовал, да и писал не по плану — прежде всего он был поэтом. Помню, с каким восхищением он говорил о новой, индустриальной красоте Америки в те далекие годы, когда электрификация нашей страны была ещё только замыслом, когда на Театральной площади, темной, занесенной снегом, горели тусклые лампочки: "Дети — цветы жизни". Я встретил его, когда он вернулся из Америки. Да, конечно, Бруклинский мост хорош, да, там много машин. Но сколько там дикости, бесчеловечности! Он ругался, говорил, как обрадовался, увидев крохотные садики Нормандии. Из программы "Лефа" вытекало и отрицание Парижа, где каждый дом — обломок старины, и восхваление сугубо новой, индустриализованной Америки. Но Маяковский проклинал Америку и, не стыдясь показаться сентиментальным, объяснялся в любви Парижу. Откуда такое противоречие? Да, "Леф" был журналом, просуществовавшим несколько лет, а Маяковский был большим поэтом. В декларативных стихах он издевался над поклонниками Пушкина, над посетителями Лувра, а его восхищали и строфы "Онегина", и старая живопись. Он сразу понял, что Октябрьская революция переменила ход Истории, но детали будущего видел условно: не на полотне — на плакате. Нам трудно теперь соблазниться гигиенической идиллией последнего действия "Клопа". искусство прошлого представлялось Маяковскому не столько чуждым, сколько обреченным. Его иконоборчество было обетом, подвигом. Он вёл бой не только с тем или иным критиком, не только с авторами чувствительных романсов, но и с самим собой. Он написал: Я хочу быть понят моей страной, а не буду понят — что ж?! По родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь. Он зачеркнул эти строки, найдя их чересчур чувствительными. А родная страна его поняла, поняла также выброшенные им прекрасные стихи... Я вспоминаю его осенью 1928 года — он пробыл тогда больше месяца в Париже. Мы часто встречались. Вижу его мрачным в маленьком баре "Куполь". Он заказывал виски марки "уайт хорс" ("белая лошадь"); пил он мало, но сочинил песенку: Хорошая лошадь "уайт хорс". Белая грива, белый хвост... Как-то он сказал: "А вы думаете, это легко?.. Я мог бы писать стихи лучше их всех..." Он был до конца предан своей идее. Много говорили, почему он покончил с собой,— то про неудачи с выставкой его литературных работ, то про нападки рапповцев, то про сердечные дела. Мне не по душе догадки: я не могу подойти к жизни человека, которого я знал, как подходят к плану романа... Хочу сказать одно: люди часто забывают, что поэт обладает обостренной чувствительностью, на то он поэт. Владимир Владимирович себя называл "волом", даже "волищем", о своих стихах говорил, что они "бегемоты", на одном собрании сказал, что у него "слоновая шкура", которой не пробить никакой пулей. На самом деле он жил и без обыкновенной человеческой кожи. По христианским легендам, язычник, уверовав в Христа, начал крушить статуи богов и богинь. Статуи были совершенны, но неофит сумел побороть в себе чувство прекрасного. Маяковский сокрушал не только красоту прошлого, но и себя самого; в этом величие его подвига, в этом и ключ к его трагедии. Был в Петербурге литератор Андрей Левинсон, который считался знатоком хореографии. В 1918 году в журнале "Жизнь искусства" он опубликовал пасквиль на Маяковского. Ему тогда ответили и многие художники, и А.В. Луначарский. Андрей Левинсон уехал в Париж. Когда пришло известие о трагической смерти Маяковского, он напечатал в газете "Ле нувель литтерер" отвратительную клеветническую заметку. Вместе с несколькими французскими писателями я составил письмо в редакцию этой газеты, выражавшее наше негодование. Под письмом подписались все пристойные писатели Франции самых различных воззрений; не помню, чтобы кто-нибудь отказался поставить свою подпись. Я отнес письмо редактору Морису Мартен дю Гару. (Это был малопримечательный литератор, никак не похожий на большого писателя Роже Мартен дю Гара). Редактор спокойно прочитал чрезвычайно резкое письмо и сказал: "Я попрошу вас сделать одно маленькое изменение". Я ответил, что текст не может быть смягчен. "Я этого и не прошу. Но, может быть, вы прибавите во фразе "мы возмущены тем, что Литературная газета", два слова — "самая крупная литературная газета". Он соглашался получить пощечину, но просил отметить, что щека у него большая. Маяковский об этом, наверно, хорошо бы написал... Необычайна судьба Маяковского в мире. Совсем недавно мне говорили о нём писатели Черной Африки — он дошел и туда. Он обходит мир. Конечно, стихи с трудом поддаются переводу, да и многое в той форме, которую Маяковский утверждал как форму будущего, стало формой прошлого. Но, человек и поэт, он по-прежнему молод. Ни Арагон, ни Пабло Неруда, ни Элюар, ни Тувим, ни Незвал никогда не писали "под Маяковского"; но все они многим Маяковскому обязаны — он научил их не новым формам стихосложения, а мужеству выбора. Нужно уметь отделить современность от злободневности, дух новаторства от тех или иных новинок, которые четверть века спустя кажутся старомодными Один поэт несколько месяцев назад сказал мне, что после сложных рифм Маяковского нельзя употреблять глагольные рифмы. Это, конечно, наивно. Можно писать и глагольными рифмами, и вовсе без рифм. В 1940 году девять десятых начинающих поэтов писали стихи "лесенкой", теперь подражают другим образцам: моды меняются. Маяковского били по голове книгами Пушкина, Некрасова, Блока. Стоит ли дубасить молодых томами Маяковского? Я говорил, что Маяковский мог бы мне помочь во многом разобраться. Помню ночной разговор; было это в феврале или в марте 1918 года. Мы вышли вместе из "кафе поэтов". Маяковский расспрашивал про Париж, про Пикассо, про Аполлинера. Потом он сказал, что ему понравились мои стихи о казни Пугачева. "Вам бы радоваться, а вы скулите... Нехорошо!" Я охотно согласился: "Конечно, нехорошо". Политически он был прав, я это вскоре понял; но мы всегда думали и чувствовали по-разному. В 1922 году он говорил мне, что "Хуренито" ему понравился: "Вы поняли многое лучше других..." Я засмеялся: "А по-моему, я все ещё ничего не понимаю..." Мы часто встречались и ни разу не встретились. О Маяковском я думал и думаю; иногда спорю с ним, но всегда восхищаюсь его поэтическим подвигом. На статую я не гляжу — статуя стоит на месте; а Маяковский идёт — и по новым кварталам Москвы, и по старому Парижу, по всей нашей планете идёт с "заготовками" — не новых рифм, а новых дум и чувств... Оглавление www.pseudology.org