Григорий Файман
Люди и положения
К шестидесятилетию дискуссии о формализме в искусстве Глазами НКВД
Начало
Продолжение
Окончание
Есть любители, которые требуют, чтобы рыба была не только
свежей, но чтобы она и на сковородке вертелась живой".
"Книга о вкусной и здоровой пище"

Материалы дискуссии о формализме в искусстве среди московских писателей предоставлены редакции Архивной службой ФСБ РФ. Мне показалось важным, для правильного восприятия и понимания, предварить их некоторыми воспоминаниями о том времени, оставленными современниками.
Из бесед Н.И. Бухарина с Б.И. Николаевским в феврале - апреле 1936 года, в Париже (Ю. Фельштинский, "Разговоры с Бухариным"): "Нам трудно жить, очень трудно, - говорил он. - и Вы, например, не смогли бы к этой жизни привыкнуть. Даже для нас, с нашим опытом этих десятилетий, это очень трудно, почти невозможно... Спасает только вера в то, что развитие все же, несмотря ни на что, идет вперед. Наша жизнь, как поток, который идет в тесных берегах. Вырваться нельзя. Кто пробует высунуться из потока, того подстригают", - и Бухарин сделал жест пальцами, как стригут ножницами...

Бухарин был буквально переполнен впечатлениями от рассказов непосредственных участников кампании по проведению коллективизации, которые были потрясены виденным: ряд коммунистов тогда покончили самоубийством, были сходившие с ума, многие бросали все и бежали куда глаза глядят...

"Мне пришлось многое видеть и раньше, - говорил Бухарин, - в 1919 году, когда я выступил за ограничение прав Чека на расстрелы, Ильич провел решение о посылке меня представителем Политбюро в коллегию ВЧК с правом
вето.
 
"Пусть сам посмотрит, - говорил он, - и вводит террор в рамки, если это можно... Мы все будем только рады, если ему это удастся!"

И я действительно такого насмотрелся - никому не пожелаю... Но 1919 год ни в коей мере не идет в сравнение с тем, что творилось в 1930-1932 гг. Тогда была борьба. Мы расстреливали, но и нас расстреливали и еще хуже...

2
 
А теперь шло массовое истребление совершенно беззащитных и несопротивляющихся людей - с женами, с малолетними детьми..."

Но самым худшим, наиболее опасным для судеб революции, с точки зрения Бухарина, были даже не эти ужасы коллективизации, а глубокие изменения во всей психике тех коммунистов, которые, проводя эту кампанию, не сходили с ума, а оставались жить, превращаясь в профессионалов-бюрократов, для которых террор становился обычным методом управления страною и которые были готовы послушно выполнять любое распоряжение, приходившее сверху.

"Не люди, - говорил о них Бухарин, - а действительно какие-то винтики чудовищной машины". Шел процесс, как он определял, настоящей дегуманизации людей, работающих в аппарате советской власти, - процесс превращения этой власти в какое-то царство "железной пяты" (Бухарин напомнил именно эти слова Джека Лондона)...

3
 
И именно этот процесс больше всего пугал Бухарина, порождал в нем потребность бить тревогу и напоминать элементарные истины о человеке - даже в пределах десяти заповедей Моисея. В его "пролетарском гуманизме" пролетарским было только прилагательное, существительным был человек, страх за человека, за элементарнейшие основы человечности в человеке.

Поход Сталина против деревни поставил под удар именно эти основы основ, и именно это приводило Бухарина в ужас!
Конечно, этот поход Сталина против деревни был неразрывно связан с огромным ростом террора в городах, с разгромом всех организаций - культурных, общественных, даже партийных, если в них ответственные места занимали люди, критически относившиеся к антикрестьянской политике Сталина...

Шли массовые аресты и ссылки, возобновились массовые расстрелы времен гражданской войны. По существу, это и был новый взрыв гражданской войны - только на этот раз сознательно проводимый властью сверху..."

* * *

Борис Пастернак ("Люди и положения")
"Были две знаменитые фразы о времени. Что жить стало лучше, жить стало веселее и что Маяковский был и остался лучшим и талантливейшим поэтом эпохи..."

* * *

Андре Жид ("Возвращение из СССР") Книга была написана 67-летним писателем, будущим лауреатом Нобелевской
премии по литературе, искренним другом Советского Союза.

"Я устроен так, - пишет он, начиная книгу, - что строже всего отношусь к тем, кого хотел бы любить. ... Чем СССР был для нас? Не только избранной страной - примером, руководством к действию. Все, о чем мы мечтали, о чем помышляли, к чему стремились наши желания и чему мы готовы были отдать силы, - все было там.
Это была земля, где утопия становилась реальностью" (выделено мной. - Г.Ф.)

Мнение Андре Жида и многих европейских либералов-интеллектуалов о Советском Союзе было искренним и свидетельствует о мощи и продуктивности советской внешнеполитической пропаганды, а не только о вечном и
неистребимом комплексе справедливости, правды и возможности жить счастливо на этой земле...

"Я рассказываю здесь о своих личных впечатлениях от всего, что мне с законной гордостью показывали в СССР и что я смог увидеть сам. Достижения СССР во многих областях замечательны. Порой даже можно вообразить, что
здесь царит счастье".

Далее идут наблюдения человека, увидевшего реальность и озабоченного тем, чтобы "не дать себе пустить пыль в глаза". Итог, фрагментарно, выглядел следующим образом:

"В СССР решено однажды и навсегда, что по любому вопросу должно быть только одно мнение. Действительно ли это те самые люди, которые делали революцию? Нет, это те, кто ею воспользовался. Каждое утро "Правда" им сообщает, что следует знать, о чем думать и чему верить. И нехорошо не подчиняться общему правилу. Русский рабочий считает
себя счастливым, он и на самом деле более счастлив, намного более счастлив, чем французский рабочий. Его счастье - в его надежде, в его вере, в его неведении ...

2
 
Психологически я могу себе объяснить, почему надо жить под колпаком, перекрывать границы: до тех пор, пока не утвердится новый порядок, пока дела не наладятся. Ради счастья жителей СССР важно, чтобы счастье это было
защищено ...

Спорят отнюдь не по поводу самой "линии". Спорят, чтобы выяснить, насколько такое-то произведение, такой-то поступок, такая-то теория соответствует этой священной "линии". И горе тому, кто попытался бы от нее отклониться. В пределах "линии" критикуй, сколько тебе угодно. Но дальше - не позволено.
 
Похожие примеры мы знаем в истории.

Нет ничего более опасного для культуры, чем подобное состояние умов. ... снова общество начинает расслаиваться, снова образуются социальные группы, если уже не целые классы, образуется новая разновидность аристократии. Я говорю не об отличившихся благодаря заслугам или личным достоинствам, а об аристократии всегда правильно думающих конформистов. ... ни благотворительность, ни даже просто сострадание не в чести и не поощряются.

... не лучше ли вместо словесного жонглирования признать, что революционное сознание (и даже проще: критический ум) становится неуместным, в нем уже никто не нуждается. Сейчас нужны только соглашательство, конформизм. Хотят и требуют только одобрения всему, что происходит в СССР. Пытаются добиться, чтобы это одобрение было не
вынужденным, а добровольным и искренним, чтобы оно выражалось даже с энтузиазмом.

3
 
И самое поразительное - этого добиваются. С другой стороны, малейший протест, малейшая критика, могут навлечь
худшие кары, впрочем, они тотчас же подавляются. И не думаю, чтобы в какой-либо другой стране сегодня, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было бы так несвободно, было бы более угнетено, более запугано (терроризировано), более порабощено.

Изображения Сталина встречаются на каждом шагу, его имя на всех устах, похвалы ему во всех выступлениях.
После стольких месяцев, лет усилий, человек вправе себя спросить: можно ли, наконец, немного приподнять голову?
Головы никогда не были так низко опущены.

Сталин принял много решений, и все они в последнее время продиктованы страхом, который внушает Германия.
Другая опасность - "троцкизм" и то, что там называют "контрреволюцией"... Сейчас требуются только приспособленчество и покорность. Всех недовольных будут считать "троцкистами".

И невольно возникает вопрос: что если бы ожил вдруг сам Ленин? То, что Сталин всегда прав, означает, что Сталин восторжествовал над всеми. "Диктатура пролетариата" - обещали нам. Далеко до этого. Да, конечно: диктатура. Но диктатура одного человека, а не диктатура объединившегося пролетариата, Советов.
 
Важно не обольщаться и признать без обиняков: это вовсе не то, чего хотели. Еще один шаг, и можно будет даже сказать: это как раз то, чего не хотели.
 
4
 
Уничтожение оппозиции в государстве, или даже запрещение ей высказываться, действовать - дело чрезвычайно опасное: приглашение к терроризму.

Для руководителей было бы удобнее, если бы все в государстве думали одинаково. Но кто тогда при таком духовном оскудении осмелился бы говорить о "культуре"? Уничтожить оппозицию... Как хорошо, что Сталину это плохо удается.
Перед отъездом в СССР я писал: "Думаю, что ценность писателя определяется его связями с революционными силами, стимулирующими творчество, или точнее... оппозиционность.

При нашем общественном устройстве большой писатель, большой художник всегда антиконформист. Он движется против течения ... И тут в связи с СССР нас волнует вопрос: означает ли победа революции право художника плыть по
течению?" Вот о чем я себя спрашивал, отправляясь в СССР. Когда мы прибыли в СССР, там еще не затихли окончательно споры о формализме.

Как бы прекрасно ни было произведение, в СССР оно осуждается, если не соответствует общей линии. Красота рассматривается как буржуазная ценность. Каким бы гениальным ни был художник, но, если он не следует общей линии, ему не дождаться внимания, удача отворачивается от него. От художника, от писателя требуется только быть послушным, все остальное приложится.

Ум, вынужденный, обязанный откликнуться на команду, по крайней мере может чувствовать свою несвободу. Но если он воспитан так, что предвосхищает лозунги, тогда он не способен уже осознать собственное свое рабство.

5
 
Я думаю, многие молодые люди в СССР были бы удивлены, стали бы протестовать, если бы им сказали, что они несвободно мыслят. Обычно мы не ценим то, что имеем, к чему привыкли. Достаточно однажды побывать в СССР (или в Германии, само собой разумеется), чтобы осознать сколь бесценна свобода мысли, которой мы еще наслаждаемся во Франции и которой иногда злоупотребляем.

С того момента, когда революция провозглашена, победила и утверждается, искусство оказывается в опасности почти такой же, как при фашизме: оно подвергается опасности ортодоксии. Искусство, которое ставит себя в зависимость от ортодоксии, даже и при самой передовой доктрине, такое искусство обречено на гибель.

Победившая революция может и должна предложить художнику прежде всего свободу. Без нее искусство теряет смысл и значение. ... благосклонности, аплодисментов большинства удостаивается все то, что публика тотчас может признать и одобрить, то есть то, что порождено конформизмом ... отверженные сначала - завтра станут великими.

Но, возразят мне ... сегодня нас может научить только такой писатель, который чувствует себя совершенно свободно в новом обществе и которого воодушевляет все то, что мешало старым писателям. Иначе говоря, тот, кто все одобряет, всему аплодирует и считает себя счастливым. Но именно писания этих алилуйщиков очень мало содержат поучительного, и совсем не к ним следует прислушиваться народу, который хочет развиваться.

Лучше всего учит тот, кто заставляет думать. Самосозерцанием, самовосхищением может быть озабочено только еще очень молодое общество. И достойно сожаления, если это его единственная забота. СССР не перестает удивлять.

* * *

Поправки к "Возвращению из СССР" (июнь 1937)

"Отличный способ продвижения - это донос. Когда партийная газета во Франции хочет кого-нибудь дискредитировать по политическим соображениям, подобную грязную работу она поручает врагу этого человека. В СССР - самому близкому другу. И не просят - требуют.
 
Лучший разнос - тот, который подкреплен предательством. Важно, чтобы друг отмежевался от человека, которого собираются погубить, и чтобы он представил доказательства... Не совершить подлости и предательства - значит погибнуть самому вместе со спасаемым другом".
 
ДОКУМЕНТЫ НКВД

О собрании московских писателей по вопросу о формализме в искусстве в связи со статьями в "Правде" по этому вопросу. Состоявшееся 10/III-1936 г. первое собрание московских писателей по вопросу о формализме в искусстве прошло вяло. Собрание было плохо подготовлено, в прениях выступали неохотно, после длительных уговоров со
стороны членов правления Союза Сов.писателей, руководивших собранием.

Развернувшееся в докладе вступительное слово секретаря правления ССП т. Ставского было принято в общем благоприятно - подкупала прямота и искренность докладчика, но не удовлетворял теоретический и методологический
уровень его доклада. Почти все отмечали, что докладчик поставил ряд серьезных и наболевших вопросов, но по существу в докладе не было ожидаемого анализа сущности формализма.

Среди аппаратных работников правления ССП сложилось и муссируется мнение, что виновником неуспеха собрания является секр. ССП и докладчик Ставский, не использовавший аппаратных работников в деле организации собрания, а также не воспользовавшийся тем значительным иллюстративным материалом о проявлениях формализма в литературе, который могли бы подготовить различные секции правления.

* * *

ЛЕОНИД ЛЕОНОВ. "И это, как и все другие широкие собрания, ничего не дадут ни писателю, ни партии. Надо же понять, что когда писатель говорит перед широкой аудиторией, он не может забыть о том, что он является
общественным деятелем, не может забыть, что его слова имеют политический резонанс. А, следовательно, писатель о своем не заговорит, по-настоящему не скажет. Как бы ни говорил докладчик, а все-таки каждый, идя на это собрание, думал о том, будут или не будут его бить.
 
Да и как не думать, когда какой-нибудь Зелик Штейнман может одной рецензией поставить под вопрос смысл более чем двухлетней работы. Конечно, боишься, что могут бить и, конечно, предпочитаешь молчать, отсиживаться и ничего не печатать.

Бабелевская тактика умна: переиздавай одну и ту же апробированную вещь, а новое в печать не давай. Если появится еще такая рецензия, как рецензия Штейнмана, я закрою лавочку, перестану писать. Пусть партия решает, кто ей
нужней я - художник, или критик Штейнман. (Леонов имеет в виду появившуюся в ленинградской "Красной газете" рецензию Штейнмана на роман Леонова "Дорога на океан")

А что нам Ставский или другой докладчик скажет. Что бы я ни написал, все будет не то. Вот Ставский говорит, что я не дотянул; да заранее известно и всегда будет так, что лучше Фадеева и Шолохова я не напишу".

ЛЕВ СЛАВИН. "...Подобные заседания пойдут во вред литературе, т.к. заставят писателей уйти в нору и не выпускать даже готовых произведений". К.ФИНН. Автор пьес "Вздор" и "Свидание". "Странно, что не нашли более резких примеров формализма, чем те, которые приводил Ставский.
 
Объективно вышло так, что на вечере, посвященном ругани формалистов, ругали Егора Никифорова и Гладкова. Это производит довольно смешное впечатление".

РЫЛЬСКИЙ - украинский поэт. "Я все понимаю, только не понимаю, что к чему. Ставский говорил, как преподаватель азбуки истины, а что такое формализм - он сам не знает. Формализм есть у Пастернака, Асеева, сколько угодно и у Маяковского - их он не коснулся.
 
Скучно слушать директивные речи; ведь люди, которые их произносят, сами в них не верят. У нас на Украине был гениальный драматург Кулиш, он сейчас погибает, об этом никто не скажет, а я думаю сказать Постышеву, а о бездарном Микитенко и прочих - кричат.
 
Наш Сенченко получил даже, говорят, нагоняй от Постышева за его выступление в Минске, за его лоскутный доклад, написанный разными людьми. А все-таки ничего не меняется. А почему? Потому, что формализм является основой всей литературной жизни. У нас руководят литературой формально - люди, которые ее не знают и не любят, уже относятся к писателю формально, и писатели пишут тоже формально - не то, что они думают, и не о том, что их
волнует. Когда будет жизнь не формальная, тогда и творчество будет настоящее".

ГОРОДЕЦКИЙ. "Доклад Ставского и все выступления, прямо скажу, кажутся детской забавой, на каком все это низком уровне. Я вспоминаю наши споры об искусстве в 1910-1912 годах. Если сравнить ту аудиторию с этой, все равно,
что сравнить академию с избой-читальней. Стыдно слушать. А главное, о формалистах ничего не сказали и даже не раскрыли, что такое формализм в наши дни".

ГАТОВ. "Доклад в районном масштабе и районная кампания. Раз в "Правде" были статьи, где ругали ни за что столь талантливого композитора, им надо ругать и поэтов, а тут даже и ругать особенно не умеют - просто мышиная
возня. Шагинян глубоко права, что в наше время лучше во много раз быть маляром, чем писателем. Маляр может показать свое искусство, малевать, как его душе угодно.
 
А писатель должен свою душу зажать в кулак и писать дрожащей рукой. А что, все это болтовня о формализме. Никакого формализма нет - все лучшие писатели выдумывали, работали над улучшением формы, а если человек боится сказать то, что он думает - ничего не поделаешь.
 
Формализм, как пустота, пришел к некоторым не оттого, что они хотели, а оттого, что ни о чем нельзя сказать. Реализма в нашей литературе совершенно не существует, мы не можем сказать, как живет душа советского человека. Поверхностные натуралисты - Достоевский и Бунин были последними русскими реалистами".

КАНТОРОВИЧ - очеркист, работает в "Наших достижениях". "Мне нравится, что все обошлось более или менее пристойно. Ставский похвалил "Наши достижения" - это замечательно и симпатично. Там никто не мудрит, пишут о
фактах. Читатели не читают - но все довольны. Раз нет проблем - то не может быть и ничего опасного. Искусство - это риск. А у нас страсть как не любят рисковать. Я тоже доволен, будут писать очерки - по крайней мере будешь
уверен, что тебя никто не тронет".

Б.ГУБЕР. "Теперь, брат, самое главное - не надо быть писателем, а надо быть редактором. Ставский не зря остановился на редакторах. Это Достоевский и Толстой или Чехов писали, как Бог на душу положит, а нам так нельзя.
Напишешь, а потом сам рад не будешь".

А.ЛЕЖНЕВ. "Когда говорят много глупостей сразу, даже становится весело. Я думаю, что у нас не так много дураков, как это кажется, но когда я прихожу на собрание, мне кажется, что все - дураки. И это уже повторяется сколько времени, а все никак не можешь примириться. Ставский говорил чепуху по должности, а все остальные - по невежеству, подхалимству и глупости.

Наша литература - несостоявшийся спектакль, но она где-то есть, в глубине души. Но лучше, если бы о ней совсем не говорили публично, как в доме повешенных о веревке".

Б.ПИЛЬНЯК. "Доклад Ставского был очень тактичен, но в печати будет выглядеть острей, т.к. пропадут интонации".

П.ОРЕШИН (поэт). "Центр формализма, знамя формализма и вождь формализма - это Маяковский. А у нас на дискуссии разговор впустую".

А.КАМЕНСКИЙ. "После лозунга о социалистическом реализме у нас стали писать еще хуже. А наша критика на низком уровне. У нас лакейская печать".

М.ЛЕВИДОВ. "Спор перипатетиков. Впрочем, это мало похоже на Афины. И Ставский не афинянин и Кирсанов совсем не афинянин. Кирсанов просто прохвост. А в общем, разговор не по существу. Не об этом нужно говорить. Опасности формализма нет. Опасность совсем в ином - натурализме".

П.КАБАНОВ (переводчик). "Доклад Ставского лишний раз показал, какое ничтожное руководство имеет Союз. По существу, он, вместо имеющего огромное значение политического доклада, сам наговорил ряд мелких незначительных вещей, не имеющих принципиального значения. Он даже не говорил о формализме, и уподобился мелким критикам, о которых сам говорил.
 
О Пильняке и Петровском - надо было поднять вопрос иначе, а не приводить малоубедительные цитаты, которые ничего не говорят. А творчества их он не проанализировал и получилась нетоварищеская критика. Нельзя, чтобы
секретарь Союза сказал про писателя, имеющего мировое имя, что у него мозги не на месте, - это беспринципно и неприлично.

Ставский, как критик, оказался ниже всех мелких критиков. Говорил хорошо Шкловский. Он произнес формалистическую речь, блеснул знаниями, сказал - что главное - надо быть честным с собой - это лозунг старой интеллигенции, явно идеалистический - но его никто не заметил. Остальные мололи чепуху, Кирсанов хорош, когда он дурачится, а когда говорит серьезно, видно, что ума у него как кот наплакал".

РЫКАЧЕВ. "Доклад Ставского на таком низком уровне, что жаль потраченного на него времени".

КАРЦЕВ. "Дело, в сущности, не в формализме, а в том, что когда подытожили литературную продукцию 1935 года, то выявилось, что нет ни одного искреннего и идейного произведения. Вот почему стоит вопрос о борьбе против формализма за народность, за писательскую честность, за идейность произведения".

БАРТО. "Критики теперь так запуганы, что бормочут что-то невнятное. Рассказывают анекдот: "Честный" критик сидит на просмотре фильма "Мы из Кронштадта" и в темноте крестится: "Дай Господи, чтобы понравилось".
 
ПАУСТОВСКИЙ. "Разговоры о формализме стали повседневными. Одного художника спрашивают: "Ну, что нового?" - "Ничего особенного, сейчас видел, как милиционер повел двух формалистов в отделение".

СЕМЕН ГЕХТ. "Аудитория была слишком враждебна к Кирсанову. В такой обстановке выступать совершенно невозможно. А какие дикие рецепты поэтам давал Луппол! Возмущался тем, что наши поэты воспевают путешествие в Крым, возвращение в Москву и т.д. Мелкие, видите ли, темы. А сколько стихов посвящено этим "мелким темам" у Пушкина и Лермонтова?"

С.ВИНОГРАДСКАЯ. "Ставский приводил совершенно неубедительные цитаты. Стихотворение Дм.Петровского, которое он цитировал как образчик формализма, - просто хорошее стихотворение. Отрывок из Г.Никифорова никакого отношения к формализму не имеет. У Пильняка можно было найти настоящие формалистские "штучки". Что касается Шагинян, то ею воспользовались просто, как девочкой для сечения. При чем тут формализм!".

П.СКОСЫРЕВ. "Зелинский вышел совершенно голеньким. Какое убожество! Он просто не понимает, что от него хотят".

Н.ЗАМОШКИН (критик, близкий к "перевальским" кругам.) "Вообще в докладе Ставского было очень много азов, но были и некоторые новые нотки, которые меня лично радуют. Эти новые нотки: во-первых, какая-то большая искренность
в постановке вопроса, которая и в разговорах по поводу доклада располагает к искренности; во-вторых - то, что ничего не говорилось о "расчете", а было честно и откровенно сказано, что положение в области литературы - не особенно-таки блестящее".

БОГОСЛОВСКИЙ (тоже критик, связанный с "Перевалом"). "Все производят такое же малоубедительное впечатление, как и все широкие писательские собрания: воды много, в биении себя в грудь тоже недостатка нет, а толку и того разговора, действительно "по душам", - нет".

ГОФФЕНШЕФЕР (критик, связанный с "Литературным критиком"). "Теоретический уровень доклада, конечно, не бог весть какой, но хорошо то, что Ставский действительно поставил ребром все те вопросы, которые нужно сейчас ставить: удастся ли как-то мобилизовать писательство вокруг обсуждения этих вопросов - неизвестно".

* * *

Группа - Л.Славин, Хацрезин, Габрилович и др. - ожидала серьезных ударов на этом собрании. То, что такой удар не последовал, вызвало радостное оживление среди группы.

II

О собрании московских писателей по вопросу о формализме в искусстве, в связи со статьями в "Правде". 13/III-1936 г. состоялось второе собрание московских писателей по вопросу о формализме в искусстве. Большое возбуждение среди присутствующих писателей вызвала речь Бориса Пастернака. Ниже приводим наиболее характерные выдержки из невыправленной стенограммы речи Б.Пастернака.

* * *

Б. ПАСТЕРНАК. "Товарищи, мне, главным образом, хочется тут поделиться с вами просто ощущениями, настроениями, так сказать, вызываемыми, в частности, у меня, к кампании этой, на тему о формализме и натурализме,
вернее, о форме, какую она получила в наши дни.

Ужасная судьба этих разговоров, потому что, несомненно, они исходят из каких-то повелительных убеждений, очень серьезных. В то же время ход этого обсуждения не только миниатюрен по сравнению с этим, но просто удушлив. Мы
попадаем в двойственное положение.
 
Вот тут, рядом, сидит писатель Ставский. Он, как друг, как один из руководителей Союза, как ответственный человек, как коммунист, как мыслящий человек, должен в этой дискуссии участвовать. И вот он вынужден, пусть мягче, разумнее многих, здесь выступавших, заниматься делом, в котором он, как писатель, не может верить. Заниматься вылавливанием каких-то строчек, которые были бы похожи на формализм. Дальше я перейду к разговорам о формализме.
 
Тогда, в ответ ему, Криницкий вылавливает какой-то натурализм, - "у него был утиный нос". Конечно, утиный нос, был утиный нос и будет утиный нос, и нечего об этом разговаривать". (Смех.)

Подумайте, вдруг бы завтра сказали - а не формалистичен ли народ, поищите. И мы сунулись бы в поговорки и начали бы выискивать: "Не моим носом рябину клевать", "На воре шапка горит", "Не суйся суконным рылом в калашный ряд" и т.д и т.п.

В этом красочность языка. Могут сказать: зачем так сложно выражаться - "На воре шапка горит", когда можно сказать так просто: "Раз ты украл, то брось думать о том, что ты скроешься". (Смех, аплод.)

Что же останется не только от нас, но и от человечества при таких поисках? (Смех, аплод.)

Нужно как-то серьезно отнестись к этому, осмыслить. Может быть, где-то в руководящей инстанции было что-то сказано. Мы этого не знаем. Это попало в чьи-то руки. Эти руки скверно с этим справляются. Я решаю ребус. И начинаю думать, что же такое формализм, и тогда я вспоминаю просто себя, все наше прошлое.

Одним словом, что такое формализм? Формализм есть просто историческое положение нашей молодежи, которой теперь 45 или 50 лет. (Смех.) И значит, если это сейчас еще живет как отрицательное явление, то в эпигонстве по
отношению к этой школе. Эпигонство, конечно, вредно, но об этом можно говорить гораздо шире. Зачем в каждой статье повторять слова - формализм, натурализм, натурализм, формализм?
 
В последнее время из наших рецензий ушли такие слова, как - плохо, слабо, неудачно. Люди бьют каждый раз только в один из этих двух колоколов, а однажды т.Субоцкий, кажется, сказал, что я даже и натуралист и формалист. (Субоцкий: Да, в произведении "Повесть".)

Здесь приводились стихи Петровского. Просто слабые, бесформенные стихи, и говорили, что это формализм. Может быть, это формализм, потому что недостаточно глубоко содержание, но зачем так поклоняться этому слову?

Можно просто сказать, что это дурно, это же затемняет сознание. Затем, нужно заботиться о целесообразности кампании. Очень хорошо, что грунтовые дороги усыхают, - тогда по ним хорошо ездить. Но если станут заниматься осушением рек - это уже глупо. (Смех.)

Между прочим, у нас наблюдается всеобщность. Я скажу прямо: может быть, я пессимист, истерик, может быть, у меня слишком сильно чувство товарищества, но пока меня не трогают, меня дезориентируют, обеспложивают отдельные статьи, все эти разговоры.

Ни факт недовольства, ни поток, откуда-то идущий, ни направление, но именно из третьих рук выходящий разговор об этом меня дезориентирует. Не думаю, чтобы я был таким уродом. Наверное, много в нашей среде найдется людей, которые просто духом падают, когда каждый день читают и думают - кто сейчас сковырнется. Большая ли польза от этого будет?
 
Представьте себе тт. критики, что мы все сделаемся критиками и будем критиковать воздух, - что тогда произойдет?

Можно ли, например, сказать женщине, затюканной, перемученной, как она осмелилась родить девочку, когда ей полагалось родить мальчика? Нет, нельзя. Но можно сказать принимающему врачу - как вы осмелились принимать с
немытыми руками, это кончилось заражением крови? Это можно сказать. Я бы высказал такое положение: если обязательно орать в статьях, то нельзя ли орать на разные голоса? (Аплодисменты, смех.)
 
Тогда будет все-таки понятней, потому что, когда орут на один голос - ничего не понятно. Может быть, можно вообще не орать, тогда будет совсем замечательно, а может быть, можно пишущим эти статьи даже и думать, тогда мы, может быть, что-нибудь и поймем.

Вы требуете от писателей не только того, чтобы они все отобразили, раскрыли, но и того, чтобы не было у них витиеватости. А почему мы - несчастные читатели статей - не вправе требовать, чтобы их писали понятно?

И потом - это уж очень выпирает - формализм, натурализм, натурализм, формализм. Я не поверю, что это пишется от чистого разума, что каждый пишущий так и дома разговаривает, в семье и т.д. Это неправда. (Аплодисменты.)
(Ставский: Ты о каких статьях говоришь?)

Пастернак: О всяких статьях.

(Ставский: Статья статье рознь, надо все-таки разграничивать.)

Я говорю о духе, о каком-то втором плане или третьем плане, которые до нас доходят в совершенно истуканьем виде. Там только терминология. Люди стараются избежать какого бы то ни было разговора. "Вот хорошо", "чудесная статья", "ни капельки меня не задевает". Это было в "Комс.правде".
 
Там писали по поводу того, что я непонятно пишу, и цитировали Добролюбова. И вот, когда дошли до Добролюбова, как будто окно распахнулось. Я был рад, как гостю, Добролюбову, несмотря на то, что это было направлено против меня.

Но кончился Добролюбов, и опять то же. Я говорю не о том, что тому-то попало, а о том, что надо разнообразнее писать, надо чтобы был смысл, надо варьировать. Что страшно в этих статьях? То, что я за ними не чувствую
любви к искусству. Я не чувствую, чтобы люди горели, чего-то хотели и с болью в сердце находили, что это не то. Тогда у меня оставался бы какой-то придаток его разочарования.

Но нет этого, есть только радость, что попался чудесный объект и можно его препарировать. Тут страшно в смысле перспектив. Я не знаю, что с каждым из нас будет в столкновениях с редакторами, с цензорами и т.д. Тогда у них
будет только такой интерес: кто приехал - формалист или натуралист.

Так вот, любви к искусству за всем этим не чувствуется. Это есть и в каждой среде и в среде критиков. В нашей среде это сказывается в ходе дискуссий, и вы этому аплодируете. Вот разбирают отдельные строчки из Пильняка, из Леонова. Тут ничего особенно смешного нет. Вы тоже разделяете такое мнение, вы соглашаетесь, - пожалуйста, соглашайтесь, - но пусть не будет этого хохотка.

Ведь мы тут в Союзе писателей. Если вы согласны, то вы должны огорчаться, а отнюдь не радоваться. Тут говорят о витиеватости и т.д., куда же мы тогда Гоголя денем? Ясно, что, если какая-то намеренная усложненность, усложненность без прока, то она отвратительна, она отмирает и безусловно отомрет. (С места: Об этом и идет разговор, ты просто не понял.)

Тогда я беру назад все сказанное, почти все сказанное. Я хочу только предостеречь вас от произвола. Пусть не превышают свои полномочия авторы статей. Французская пословица говорит, что судить гораздо легче, чем быть
судимым. (Кирпотин: А Оскар Уайльд писал, что судить труднее.)

Тогда напрасно вы его не пригласили на дискуссию. (Смех.)

Должен сказать, что мы несправедливы и неблагодарны. Тут говорили о Пильняке, Леонове, Федине. Я помню, на какой-то дискуссии говорили, что задержалось литературное изображение перелома интеллигенции и проч. Хорошо, пусть будет так.

Но в отношении прошлого позвольте мне мое невежественное мнение привести. Я думаю, что прозаики не отображали эти переломы, они способствовали перелому. Мы говорим, что что-то нужно сделать, а того, что уже сделано, мы не
замечаем. А потом приходят серьезные и взрослые люди и с ними разговаривают, как с мальчиками. Все это глубоко прискорбно.

Месяца три назад я был преисполнен каких-то лучших надежд, я глядел с какой-то радостью вперед. Но судьба тех, как она на моих глазах протекает, глубочайшим образом меня дезориентирует, она приводит меня в упадок духа, я уже сказал, по каким причинам.

За этим я не чувствую серьезности. Эта иерархия проводников вызванного изумления, недовольства и негодования, в какие-то инстанции, попадает в совершенно равнодушные и оскорбительно равнодушные руки".

* * *

Во время речи Пастернака с мест слышались реплики: "Надо его одернуть!" С.Родов говорил: "Выступление Пастернака, очевидно, заранее подготовлено и согласовано с Б.Пильняком и всей остальной компанией".

Сусанна Мар: "Это целиком антисоветское, реакционное выступление". Б.Пильняк, сидевший в президиуме, как только началось выступление Суркова (чл. ВКП/б), отвечавшего Пастернаку, - демонстративно встал и ушел с собрания.
Консультанты: сотрудники Архивной службы ФСБ РФ Владимир ВИНОГРАДОВ и
Вадим ГУСАЧЕНКО

(Окончание следует)

-----------------------
 
Владимир Ставский с 1936 года, после смерти Максима Горького, - генеральный секретарь СП СССР.
(С) Электронная версия "НГ" (ЭВНГ). Номер 048 от 14 марта 1996 года. Перепечатка за рубежом допускается по соглашению с редакцией. Ссылка на "НГ" и ЭВНГ обязательна.

"Независимая газета" от 14.03.96

www.pseudology.org