Фатех Вергасов Еврей - полный Георгиевский кавалер материалы к теме В русско-японскую войну солдатскими Георгиевскими крестами разных степеней было награждено около 87 тыс. человек. В первую мировую (к 1917 г.) получили ордена 1-й степени (т.е. стали полными Георгиевскими кавалерами) — около 30 тыс. человек, а орденами 4-й степени были награждены более 1 млн. воинов............Полных кавалеров Ордена Славы на порядок меньше Однако приведу несколько фактов из КЕЭ: «Процент евреев в армии во время войны был выше, чем в составе населения России в целом: в 1914 в армии насчитывалось 400 тысяч евреев, к концу 1916 их число возросло до 500 тысяч. Некоторые евреи – выпускники гимназий и университетов, освобождённые от призыва, пошли на фронт добровольно. Тысячи евреев были награждены за участие в войне, некоторые стали полными Георгиевскими кавалерами» (КЕЭ, Т. 7, С. 356). Приезжал в Муром и отец Михаил Шик, храбрейший еврей - полный Георгиевский кавалер, награжденный за храбрость в первую мировую войну всеми четырьмя степенями георгиевского креста, во время революции принявший священство и погибший в лагерях. Имя его написано резцом по мрамору в георгиевском зале Кремля. 10:26:27, 09 декабря 2004 Сегодня День Георгиевских кавалеров По традиции, утром к могиле императрицы в Петропавловском соборе и к памятнику на Невском проспекте будут возложены цветы. Принесут цветы и к монументам полных Георгиевских кавалеров всех четырех степеней – генералу-фельдмаршалу Михаилу Кутузову и Михаилу Барклай-де-Толли. Торжественный молебен пройдет у могилы Михаила Кутузова в Казанском соборе. В мероприятиях примут участие отряды Молодежного Георгиевского Союза, куда входят ученики школ, гимназий и лицеев города. Военный орден Святого Великомученника и Победоносца Георгия вручался тому, «кто, презрев очевидную опасность и явив доблестный пример неустрашимости, присутствия духа и самоотвержения, совершил отличный воинский подвиг, венчанный полным успехом и доставивший явную пользу». Имена кавалеров ордена заносились на специальные мраморные доски в Георгиевском зале Кремля. В 1807 году при ордене Святого Георгия учреждается и специальная награда для нижних чинов — «Знак отличия Военного ордена», представлявший собой серебряный крест на орденской ленте. В 1856 году эта награда стала иметь четыре степени; знаки 1-й и 2-й степеней были золотыми, 3-й и 4-й — серебряными. Отличие составлял бант, которым отмечались кресты 1-й и 3-й степеней. ----------------- Марк Осипович Рейзен - певец - полный Георгиевский кавалер ----------------- Итак, Дмитрий Аркадьевич Шмидт родился в 1896 г. в Прилуках Полтавской губернии в семье еврея-служащего. В годы Первой мировой войны был рядовым, а с 1916 г. прапорщиком русской армии. За боевые заслуги он один из очень немногих солдат-евреев был награжден Георгиевскими крестами всех четырех степеней (полный Георгиевский кавалер). ------------------ Полагаясь исключительно на свой труд, они готовили себя к освоению земель будущего Израиля. Еврейские эмигранты из России уже в конце Х!Х века создали в Америке несколько сельскохозяйственных коммун. В создании движения Гехалуц, организации трудовых хозяйств и осуществлении главной цели этого движения - строительства государства Израиль сыграл огромную роль Иосеф Трумпельдор, который мечтал построить такие коммуны еще в 1908 году на юге России. Авторы сборника пишут о нем с большой любовью. Во время русско-японской войны Трумпельдор - полный Георгиевский кавалер, потерял руку и попал в плен. В 1912 году, находясь в Израиле, он организовал там Еврейский легион для борьбы с арабскими повстанцами. После февральской революции он вернулся в Россию и возглавил там Гехалуц, а в 1919 г снова уехал в Израиль. В 1920 г. Трумпельдор, участвуя в обороне северных еврейских поселений, был убит при сражении за Тель-Хай. Октябрьская революция и особенно гражданская война принесли еврейскому населению России и в еще большей мере Украины, массовые убийства, насилия, гибель целых общин. Именно . молодые халуцим организовывали еврейские отряды самообороны против банд Григорьева, армии Деникина, . о чем рассказывает один из авторов И.Рашба. Третья алия из России была особенно интенсивна с 1920 по 1922 годы - и халуцим чаще нелегально через польскую, румынскую, латвийскую, литовскую и кавказскую границы пробирались в Палестину. Беженцев грабили и убивали по обе стороны границы и контрабандисты и пограничники. Аналогичные условия складывались в 1939 году, когда после раздела Польши, еврейские и польские беженцы пытались перейти советско-польскую границу в обратном направлении, спасаясь от немцев и также гибли от пуль пограничников с обеих сторон. Большое машинописное произведение Наума Дашевского "Воспоминания пропавшего без вести" рассказывает от лица еврея, служившего рядовым о событиях в советской армии во время Великой Отечественной войны. Другая рукопись "О Иерусалиме" Ларри Коллинза и Доминика Ланьера повествует об иной войне - войне за независимость и блокаде Иерусалима в 1947-48гг. Жизни Израиля во время арабско-израильских конфликтов в начале 70-х годов посвящена рукопись Г.Галкина "Письма к американскому другу", а истории алии 70-х годов - рукопись Ф. Канделя "Врата исхода нашего". . Интересен машинописный перевод фундаментального исследования американской политики на Ближнем Востоке изданный в США "Мифы и факты - 1982" под редакцией Л.Дж,Дэвиса и М.Дектора. Советские средства массовой информации ежедневно вещали об арабо-израильских конфликтах. Эта "просветительская агитация", через слово называющая Израиль агрессором, сформировала на многие десятилетия определенное мнение не только консервативной и фашиствующей части населения СССР, но и нынешней условно демократической России. До сих пор эти стереотипы оказывают негативное влияние на отношение к Израилю жителей России, в том числе и части интеллигенции. . "Израильская военщина" - это штамп на многих тысячах мозгов до сих пор... . Лидия Либединская НАРОД, КОТОРЫЙ ПОМНИТ ДОБРО, - ВЕЛИКИЙ НАРОД Есть в Иерусалиме скромный памятник - каменный обелиск в тенистом скверике, а на камне имена. Каждый раз, когда я приезжаю в Израиль, я прихожу сюда, кладу цветы к подножью обелиска и подолгу сижу возле него не скамейке. Над Иерусалимом синее-синее небо, в сквере играют дети, молодые мамы заботливо склоняются над колясками. Какие красивые, какие нарядные дети в Израиле, какие приветливые! Глядя на них, трудно поверить, что может быть зло на земле. А ведь именно о зле, жестокости и вопиющей несправедливости безмолвно свидетельствуют имена, начертанные на камне. Имена деятелей культуры, литературы, науки, безжалостно уничтоженных в сталинских застенках. Я перебираю мысленно эти имена, и память возвращает меня в далекие годы моей юности. Как благодарна я судьбе, что мне пришлось многих из эти людей видеть и слышать! Разве забудется то волнение, с которым торопились мы по вечерам на Бронную в еврейский театр, чтобы насладиться игрой великих артистов Михоэлса и Зускина? И пусть мы не знали языка, на котором шли спектакли, но артисты своей неповторимой игрой ломали языковые преграды, разноязыкий зал замирал в едином порыве благодарности и восхищения и, казалось, ничто не может нарушить этого единства - ведь каждый спектакль был событием не только в еврейской культуре, но и событием культуры русской. Впрочем, тогда мы не думали об этом, просто наслаждались высоким искусством. Кто мог тогда себе представить, что не пройдет и десяти лет, как мы снова придем в этот зал, ныне уже скорбный и траурный, чтобы проводить в последний путь великого Михоэлса. А ведь еще совсем недавно на этой сцене шел прекрасный спектакль "Фрейлехс", и в финале его звучали музыка и пение, кружились в танце артисты и зал стоя пел вместе с ними. Этот спектакль, поставленный после войны, утверждал победу добра над злом, злом германского фашизма. А теперь не пение, нет, сдержанные рыданья и стенания наполняли зал. Тьма снова заволакивала землю, теперь уже нашу землю, но мы тогда еще не подозревали о масштабах трагедии, надвигавшейся на всех нас... А сколько незабываемых часов было проведено над книгами Давида Бергельсона! В 1941 году был впервые переведен на русский язык его роман "После всего", написанный еще в 1913 году и рассказывающий о трагедии интеллигенции, ищущей выхода, понимающей, что в современных условиях она обречена на угасание. Это философский роман, и мы, тогда очень молодые и не знавшие даже имен Бердяева, Федорова, Розанова и других философов двадцатого века, находили в нем то, что так необходимо молодости: серьезный и глубокий анализ исторических событий, размышления о чести и достоинстве человека. Впоследствии, читая роман Бориса Пастернака "Доктор Живаго", я порой ловила себя на том, что многое в нем мне словно бы знакомо, и понимала, что его волнуют те же проблемы, стоявшие перед интеллигенцией в переломные моменты истории, которые в свое время волновали Давида Бергельсона. Да и роман Бергельсона "На Днепре", рассказывающий о событиях начала века, вызывал большой интерес сочетанием бытовых точных деталей с глубоким психологизмом характеров и неповторимым мягким юмором. Все это создавало живую и достоверную картину общественной жизни еврейского общества предреволюционных лет. Тогда я еще не была знакома с Давидом Рафаиловичем и даже никогда не видела его. Но вот в годы войны моя близкая подруга еще со школьных лет Ная Островер вышла замуж за сына Бергельсона, и мне пришлось побывать у них в доме. Помню, с каким волнением нажимала я кнопку звонка, понимая, что сейчас смогу, наконец, увидеть писателя, книги которого знала и любила, о которых мы так много разговаривали, о которых спорили в пашей молодой компании. Он представлялся мне высоким, красивым, барственным. Каково же было мое удивление, когда Давид Рафаилович сам открыл мне дверь, - невысокого роста, лысоватый, в какой-то домашней курточке и мягких туфлях. От волнения я что-то пробормотала о том, как благодарна ему за его книги, он ласково улыбнулся, пожал мне руку и проводил в комнату, где жила семья его сына. Потом я видела его не раз, мы разговаривали и, казалось бы, что ему было до суждений молоденькой женщины, еще почти девчонки, но он слушал меня внимательно и так же внимательно отвечал или возражал. И вдруг страшная весть: арестованы еврейские писатели и среди них Давид Бергельсон. Чудовищно! Эту весть привез нам Арон Кушниров. Мне вспоминается мглистое зимнее утро. Телефонный звонок. Мой муж, писатель Юрий Либединский, снимает трубку и говорит мне: - Сегодня вечером к нам придет Ароша Кушниров. Невысокий, быстрый в движениях, с небольшими, очень черными глазами, Арон Кушниров перевел на идиш почти всю советскую литературу и в том числе первую повесть Юрия Либединского "Неделя". Он изучил старославянский язык и с подлинника перевел "Слово о полку Игореве". Участник первой мировой войны, полный Георгиевский кавалер (!), Арон Кушниров участвовал в знаменитых штыковых атаках, которыми сибирские полки наводили ужас на немцев. За храбрость он был произведен в ефрейторы. Это еврей в царской-то армии! Летом 1941 года он был командиром третьего взвода в ополченской Краснопресненской дивизии, где Либединский служил рядовым. В тот вечер Кушниров был невесел. Чтобы развлечь его, Юрий Николаевич стал вспоминать как, приняв отделение, Арон Яковлевич занимался с бойцами строем и материальной частью винтовки, а молоденькие лейтенанты иногда поправляли его. - В старой армии нас так учили, - смущенно оправдывался Арон Яковлевич. - А с тобой тоже хлопот много было. Не успеешь оглянуться, а ты уже лопату перевернул и пишешь, положив на нее лист бумаги. Что ты писал тогда? - "Ополченцы в походе". И о тебе там написал... Но, отшучиваясь и поддерживая разговор, Арон Яковлевич явно думает о другом. - Юрий, - говорит он, воспользовашпись кратким молчанием, воцарившимся за столом, -неужели предательство? Не может быть! Я знаю их всех. Они называли Россию матерью. Они отдавали ей все - любовь, детей, творчество. (У Арона Кушниров погибли на фронте два сына!). - За что? Кому это нужно? Галкин, Маркиш, Квитко, Бергельсон... Мы с Давидом живем в одном доме. Каждое утро я иду к нему на квартиру, сажусь на стул возле двери его опечатанного кабинета и сижу так несколько часов. И плачу... И все надеюсь: сейчас подниму глаза и нет на двери этих проклятых сургучных печатей, и она открыта, а там, возле окна за столом Давид... Такой писатель... Кому это нужно? - растерянно повторяет он. Молчание. Опять эти вопросы, что и в тридцать седьмом году.   Только что окончилась война. Люди доказали свою преданность стране. За что это недоверие? Опустив глаза и перебирая бахрому на скатерти, Юрий Николаевич говорит медленно, с трудом произнося слова: - Что делать. Ароша, не знаю, есть ли правда выше, но на земле она существует. Только жить надо долго, чтобы увидеть ее торжество. Постараемся дожить... Арон Яковлевич смотрит на него увлажненными глазами: - Дай Бог, дай Бог... - говорит он очень по-крестьянски и поднимается. - Погоди, - говорит Юрий Николаевич, - у меня книга вышла, вот... Арон Яковлевич бережно вертит в руках книгу. - Дай, я надпишу тебе... Во взгляде Кушнирова грустное удивление. - Ты хочешь подарить ее мне? - Ну конечно. - А если... Юрий Николаевич не дает ему договорить: - В сорок первом под Смоленском не боялись. Они обнимаются крепко, быстро, по-мужски Имени Арона Кушнирова нет на памятнике в Иерусалиме. Он не был арестован и умер в своей постели. Не успели - жестокий рак сглодал этого мужественного человека. Но я всегда вспоминаю его, сидя в тенистом сквере... В 1950 году мы переехали в дом на Лаврушинском, и получилось так, что моя дочка Тата и внучка Бергельсона Мариша оказались в одном классе и очень сдружились. После занятий они вместе гуляли, играли, готовили уроки. Как-то зимой 1952 года я заметила, что Мариши уже несколько дней как не видно у нас, и спросила об этом дочку. - У Мариши дифтерит, - ответила она. - Ей еще долго нельзя будет ходить в школу, карантин. Но вот в одно далеко не прекрасное утро по дому поползли слухи, что ночью была арестована вся семья Бергельсона - его жена, сын, невестка и девятилетняя внучка. Я кинулась к Островерам, родителям Наи, которые жили отдельно, вдвоем, после гибели на фронте единственного сына. Рита Яковлевна Островер рассказала мне,что она присутствовала при аресте, в эти дни она ночевала у Бергельсонов, ухаживая за больной внучкой. Она в буквальном смысле слова валялась в ногах у гебешников, умоляя, чтобы ей оставили больную девочку, но изверги были непреклонны. Маришу увезли и поместили в пересыльную тюремную больницу и, дождавшись пока ей стало немного лучше, вместе с родителями отправили но этану на Север. - Но я добьюсь, - рыдая говорила Рита Яковлевна, - они отдадут мне Маришу... И она добилась. Съездила в ссыпку к детям и привезла внучку в Москву. И теперь, разглядывая детские фотографии, я всегда радуюсь, когда вижу на некоторых из них рядом с моими детьми улыбающееся Маришино личико, она снова стала часто бывать у нас. С того страшного дня прошло сорок лет. Мариша с семьей живет в Америке, нет на свете стариков Островеров и Бергельсонов. Пая и Лева Бергельсоны с младшей дочерью, родившейся в ссылке, переехали в Израиль. Дорогие мои, я люблю вас и живых и мертвых, и да будет ниспослано счастье живым и вечная намять мертвым... ...Солнце в сквере припекало все сильнее, я пересела на другую скамейку и вдруг поймала себя на том, что это ощущение солнечного тепла на лице и руках напоминает мне о чем-то давнем и светлом. И тотчас из глубины памяти возникло еще одно воспоминание - видно, душа была настроена на вспоминательный лад... Летом 1937 года мама отправила меня в пионерский лагерь для писательских детей в Крым, в Коктебель. Впервые увидела я морскую синюю ширь, серые скалы, белый волошинский дом на пустынном берегу. Впервые вдохнула настоянный на чабреце и мяте коктебельский воздух, собирала пестрые камешки, сидела вечерами на мокром песке, слушая дыхание прибоя. И все-таки я скучала по Москве - ведь я первый раз в жизни уехала одна из дома. Потому, признаюсь честно, я очень позавидовала Миле Галкиной, когда она радостно сообщила мне, что завтра приезжают ее родители. Вскоре я увидела на пляже красивого, стройного человека с густой шевелюрой темных волос и большими синими (так мне показалось) глазами, отражавшими сразу и море и небо. Он неторопливо шел по берегу в легком светлом костюме, чуть приподняв голову, глядя куда-то вдаль. Было в его облике что-то неуловимо изящное, благородное и чуть отрешенное, и я невольно подумала: "Настоящий поэт!" И тут Милка, которая рядом со мной блаженно валялась на песке, подставляя спину жаркому солнцу, с веселым возгласом: "А вот мой папа!" легко вскочила и подбежала к нему. Увидев дочку, Галкин (а это был он) улыбнулся обнял ее и, подойдя к нашей компании, опустился рядом на песок. О чем он говорил с дочкой - не помню, помню только, что уже поднявшись и собираясь уходить, он сказал нам: - Завтра вечером в мастерской Волошина будем читать стихи. Приходите, ребята! На следующий день после ужина мы робко направились к Волошинскому дому. Вечер был тихий, лунный, серебрилось и дышало море. - Даже жаль заходить в дом, - сказал Галкин и тут же откликнулась Мария Степановна Волошина, встречавшая гостей: - А зачем в дом, возьмите стулья и рассаживайтесь на палубе. ("Палубой" называется небольшая открытая терраса на втором этаже.) Галкин в этот вечер был прекрасен, как, впрочем, и всегда. Он читал только стихи о любви - располагала ли к этому прекрасная южная ночь или такова была душевная потребность поэта, не знаю. Знаю только, что чтение своих стихов Самуилом Галкиным запомнилось мне навсегда. Читал он их па идише и тут же сам переводил на русский язык. Переводил, конечно, прозой, но, так как Галкин свободно владел русским, ему удавалось донести до русского слушателя не только смысл стихотворения, но и его внутренний настрой, взволнованность, короче,подлинность чувства. Позже мне пришлось читать эти стихи в переводах русских поэтов, они, несомненно, были хороши, но все же, все же... И еще одна встреча вспоминается мне. Произошла она почти через двадцать лет - в 1955 году. Николай Заболоцкий, перенесший тяжелый инфаркт миокарда, был направлен в сердечный санаторий "Болшево". Мы с Юрием Николаевичем Либединским приехали его навестить. Николай Алексеевич был еще слаб, однако встретил нас в парке,мы прошли по дорожке к санаторному корпусу и, когда расположились в холле, в мягких удобных креслах, Николай Алексеевич сказал: - Здесь лечится замечательный еврейский поэт Самуил Галкин. Мы с ним подружились, и я даже хочу перевести несколько его стихотворений... Только он очень слаб, у него то и дело повторяются сердечные приступы, и он почти не выходит из комнаты... Он ведь чудом уцелел... - Заболоцкий помрачнел, замолчал, а потом коротко добавил: -Да вы все знаете... -явно не желая касаться этой больной для него о темы. Сам он о своих лагерных годах никогда ничего не говорил. Мы зашли в комнату Галкина. Он лежал в постели, увидев пас, улыбнулся, пожал нам руки. Но разговора не получилось, ему просто физически было трудно разговаривать. Нет нужды говорить, как он изменился и все равно - лицо его было прекрасно! Больше я его живым не видела... Заболоцкий перевел его стихи. Одно из них - "Осенний клен" - он даже включил в сборник собственных стихов с пометой (из С.Галкина). Единственное стихотворение, из неисчислимого количества стихов разных поэтов, переведенных им. Как же оно было ему близко по духу. И это не случайно, потому что есть в этом стихотворении такие строки: Когда ж гроза над миром разразится И ураган, они заставят до земли склониться Твой тонкий стан. Но даже впав в смертельную истому От этих мук, подобно древу осени простому, Смолчи, мой друг. Не забывай, что выпрямится снова, Не искривлен, но умудрен от разума земного Осенний клен. Таких людей, как Галкин и Заболоцкий, муки земные искривить не могут, они их умудряют. Дочь Самуила Галкина - талантливый скульптор - создала замечательный скульптурный портрет отца. он установлен на могиле поэта в Москве на Новодевичьем кладбище. Вдохновенное лицо горделиво чуть откинуто назад, распахнут ворот рубашки, глаза бесстрашно устремлены вдаль, совсем как в те далекие годы, когда я впервые увидела его в Коктебеле... И еще об одном человеке я не могу не вспомнить. Его любили все - и взрослые, и дети. Не любить его было нельзя, он сам был как большой ребенок. Лев Квитко. Но не о своих встречах с ним я хочу рассказать, хотя их было несколько, и каждую он превращал в праздник своим умом, остроумием, добротой, талантом общения. Мне хочется напомнить об одном его поступке, который мы не вправе забывать. 1941 год, август. В Чистополь из Елабуги приехала Марина Цветаева, приехала.чтобы просить о прописке и месте посудомойки в детском интернате. Измученная, затравленная жизнью. Известно. что встретили ее по-разному. Находились и такие, что заученно твердили: эмигрантка, жена и мать арестованных, нет ей места среди советских писателей. И тогда на ее защиту выступил Лев Квитко. Всегда мягкий, уступчивый, на этот раз он был непреклонен. И добился своего - Марине Цветаевой было разрешено поселиться в Чистополе. И не его вина, что она иначе распорядилась своей жизнью. Да, многострадальный еврейский народ воспринимает чужую боль, как свою, и умеет приходить на помощь. В этом году в Иерусалиме, в Русском центре, состоялся благотворительный вечер в пользу родственников Владимира Галактионовича Короленко. Живут они в Полтаве, в жестокой нужде. Устроители волновались: в тот день в Иерусалиме стояла сорокаградусная жара, к тому же театр "Гешер" отмечал свои юбилей, на который специально приехали из Москвы известные артисты. Но, едва подъехав к Центру, поняли, что опасения их были напрасны. Улица была запружена людьми, сравнительно небольшой зал не мог вместить всех желающих. И когда начался вечер, на сцену полетели конверты с деньгами от тех. кто не смог купить билеты. Люди помнили, как мужественно вел себя Короленко во время процесса Бейлиса, как страстно выступал с осуждением еврейских погромов. Народ, который помнит добро, - великий народ. Так пусть же он будет счастлив на своей вновь обретенной. трудной и благодатной израильской земле!   www.pseudology.org