| Валентин Исаакович Рабинович | |
| Судьба | |
 Человек предполагает, а
Бог располагает. Промысел Божий. Против судьбы не попрешь. Кому какая планида. Кому суждено быть повешену, тот не утонет. На Бога надейся, да сам не плошай Приехав в 1994 году в Канаду, я не встретил там ни одного российского эмигранта, родившегося в 1922 году – в том же, что и я. Но этому не удивился: почти все мои сверстники были мобилизованы в Красную Армию в первые дни Великой Отечественной войны и, необученные, плохо вооруженные, руководимые неопытными командирами, в те же дни и полегли на полях сражений либо оказались в немецком плену, где погибли от непосильного труда, голода и болезней. Из всех моих друзей детства с войны не вернулся ни один. Неоднократно и меня жизнь ставила на роковое перепутье, где одна из дорог вела к непременной и быстрой гибели. Но кому суждено быть повешену, тот не утонет. Первые семнадцать лет моей жизни я мечтал стать летчиком. В двадцатые и тридцатые годы летчики были такими же кумирами мальчишек, какими в шестидесятые стали космонавты. Имена Нестерова, первым проделавшего в небе мертвую петлю, Линдберга, первым перелетевшего из Америки в Европу через Атлантический океан, Чкалова, первым перелетевшего из Европы в Америку через Северный полюс, гремели во времена моего детства и моей юности точно так же, как во времена детства и юности моих детей имена Гагарина, Гленна, Армстронга. 2 Для меня же дело усугублялось еще и тем, что из пяти семей, живших в нашей квартире, три были непосредственно связаны с авиацией. Дядя Саша и дядя Ося Машкевичи в молодости были летчиками, а потом авиационными инженерами. Тетя Женя и Галя Братолюбовы – первая вдовой, а вторая дочерью одного из самых известных пилотов России, погибшего во время Гражданской войны. Так что еще будучи детсадовцем, я уже мог без запинки ответить на вопрос, чем отличается биплан от моноплана, геликоптер от автожира, пике от штопора. Если бы моя мечта осуществилась, то почти наверняка я бы прожил на белом свете не более двух, от силы двух с половиной десятков лет. Я не слыхал ни об одном советском летчике, который к 22 июня 1941 года находился бы в строю и остался в живых к 9 мая 1945 года. Люська Герцман, с которым вместе мы учились в школе, вместе поступали в аэроклуб и который после аэроклуба окончил Борисоглебское училище истребительной авиации, погиб в Бресте в ночь с 21 на 22 июня, даже не успев поднять свою «Чайку» навстречу внезапно налетевшим на аэродром немецким пикировщикам. Конечно, Люське особенно не повезло. Сотням наших летчиков-истребителей все же удалось завязать воздушные бои с пилотами Люфтваффе. В первое лето войны я видел десятки таких боев. Но каждый раз при этом у меня разрывалось сердце: каждое воздушное сражение кончалось тем, что в небе не оставалось ни одного самолета с красными звездами на крыльях, а на месте их падения на землю поднимались в высь черные столбы дыма. К началу войны, самолеты, которыми была оснащена наша авиация, представляли собой вчерашний день мировой техники. Первые «МИГи» и «ЛАГГи» существовали еще лишь в виде опытных образцов. Серийные же полуторопланчики – «Чайки» (И-15-бис) и монопланчики – «Ишачки» (И-16) не могли развивать скорость более 350 километров в час, тогда как для «Мессера» (МЕ-109) и 450 не были пределом. К 1942 году на аэродроме в Парголово, который охраняла наша зенитная батарея, и на котором базировался один из авиационных полков Ленинградской армии противовоздушной обороны, не осталось ни одного боеспособного советского самолета. Чудом уцелевшие «старики» и вновь прибывший из училищ молодняк пересели на английские «Харрикейны» и американские «Эйрокобры». К концу войны лучшие гитлеровские ассы имели на своем счету сотни сбитых самолетов, а лучшие сталинские соколы – десятки. Однако вернемся в предвоенные времена. 3 Стать летчиком я не просто мечтал – свою мечту я пытался осуществить трижды. Первый раз – летом 1937 года, после окончания седьмого класса. В то лето в газетах появились сообщения, что в Москве, Ленинграде и Киеве открываются спецшколы, которые будут готовить кадры для военной авиации. Своего рода авиационные кадетские корпуса. И действительно, в Москве начался набор в пять таких спецшкол. Попасть туда считалось делом престижным – спецшкольниками стали, например, Вася Сталин, Степа Микоян, сыновья нескольких наркомов – так тогда именовались министры. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней: рванулся в спецшколу и я. Государственного антисемитизма в ту пору в стране еще не существовало, в моем школьном табеле по всем предметам стояли пятерки, написанная нашим школьным комсоргом Яшей характеристика выставляла меня в самом выгодном свете, приемные экзамены я не завалил, а на собеседовании с директором и военруком спецшколы шпарил наизусть из только что изданной в переводе на русский язык книжки американского летчика-испытателя Джимми Коллинза (к этому приему мне пришлось прибегнуть потом еще раз. Короче, первого сентября 1937 года вместо того, чтобы открыть знакомые мне с первого класса дубовые двери бывшего Реального училища в Скорняжном переулке, неподалеку от моего дома, я, проделав полуторачасовой путь, сперва в метро, потом на трамвае, очутился на самом краю Москвы, в селе Богородском, в толпе совершенно незнакомых ребят, сгрудившихся у подъезда новенького, с иголочки, четырехэтажного здания Спецшколы № 5. Но, по-видимому, такой ход событий не соответствовал планам, намеченным для меня Высшими Силами. И поскольку момент сдачи мною приемных экзаменов, когда вмешательство было проще всего, был Ими по неизвестным мне причинам упущен. Им пришлось прибегнуть к запасному и, надо признать, достаточно экстравагантному приему. Нас, принятых в спецшколу восьмиклассников уже обрядили в вызывавшие восхищение московских девчонок и зависть московских мальчишек мундиры – синие суконные, с красным кантом брюки, защитного цвета суконные кители, перепоясанные широкими черными кожаными ремнями с латунной пряжкой, на которой была выгравирована пятиугольная звезда, командирская фуражка с черным лакированным козырьком и высокой тульей, на которой красовалась еще одна звезда, на этот раз красная. И нам оставалось только нашить на стоячие воротники наших кителей голубые авиационные петлицы и украсить их маленькими золотыми пропеллерами с крылышками – эмблемой военно-воздушных сил. Как вдруг, совершенно неожиданно для нас, вместо этих вожделенных знаков принадлежности к геройскому племени сталинских соколов нам вручили черные петлицы с уже прицепленными к ним значочками в виде буквы «Х», в которой, присмотревшись, можно было распознать два перекрещенных пушечных ствола. Одновременно нам объявили, что все спецшколы решено перепрофилировать в артиллерийские. И кратко, по-Суворовски разъяснили: артиллерия – Бог войны. Вот так: человек предполагает, а Бог располагает. 4 По молодости лет не распознав в этом промысел Божий , я предпринял вторую попытку прорваться в самоубийцы: в сентябре 1939 года поступил в осоавиахимовский аэроклуб. Осоавиахим – Общество содействия авиации и химической защите – открыл тогда аэроклубы во многих районах Москвы, я выбрал ближайший к своей школе – на Сретенке. Всю осень и всю зиму мы, трое одноклассников – кроме меня и Люськи Герцмана еще моя девушка Мара Манучарова – после уроков бежали в учебные классы аэроклуба. Там стояли тренажеры, висели на стенах плакаты с изображениями учебных самолетов, лежали на столах разобранные авиационные двигатели, а на книжных полках – уставы и наставления. Почти полгода мы до обалдения осваивали эти богатства – зубрили уставы, собирали мотор «М-11» конструкции инженера Микулина, работали на тренажерах, имитирующих кабину учебного самолета «У-2» конструкции инженера Поликарпова, в которую нам предстояло пересесть после овладения основами теории. Мы тогда еще не знали и не могли знать, что не пройдет и двух лет, как этот игрушечный самолетик, нареченный новым именем –«ночной бомбардировщик По-2», станет грозой для немецких солдат и лучшим другом для советских партизан, но все равно относились к нему с великим почтением. А с тех весенних дней, когда нас начали вывозить на подмосковный аэродром в Щербинку, запах бензина и моторного масла, запах нагретой солнцем перкали – промасленной ткани, обтягивавшей деревянный самолетный каркас, стали для меня слаще аромата любых цветов. Учебные самолеты были двухместными – я садился на переднее сиденье, заднее занимал инструктор. После команд: «Вам взлет», «От винта», «Моторы», – инструктор поднимал самолет в воздух на высоту 500 метров, где я учился делать «коробочку» и «горку». Затем инструктор совершал посадку и брал на борт следующего учлета. Через месяц мне было доверено взлетать самому. Еще через месяц, когда я в третий раз не допустил при взлетах-поворотах ни одной погрешности, инструктор, уже на земле, конечно, объявил мне, что в следующий раз и сажать самолет буду я сам. Посадка самолета – самое сложное дело из всех летных процедур, недаром почти все аварии происходят при посадке. Значит, понял я, не за горами и выпускные экзамены. А потом – лётное училище. Окончивших наш аэроклуб призывников обычно посылали в Борисоглебск, там готовили летчиков-истребителей. 5 Между тем, для Высших Сил вряд ли было секретом, что до нападения Германии на Советский Союз остается чуть больше года, и, следовательно, если не будут приняты какие-то нетривиальные меры, то я прямой дорогой попаду в смертники. Поэтому «следующего раза» у меня не получилось. Меня вызвал начальник Аэроклуба и, не скрывая своего огорчения, сообщил, что получил предписание отчислить всех учлетов, имеющих родственников за границей. Мое огорчение было особенно велико, потому что зарубежная родня наличествовала у многих ребят, у того же Люськи Герцмана, у той же Мары Манучаровой, но они этого не афишировали, а я собственной рукой внес свою в розданную нам перед началом полетов анкету. И вот вам результат – двенадцать негритят, один из них утоп, ему купили гроб. Лежать в гробу было во всех отношениях неуютно, и я написал об этом Лучшему Другу советских летчиков. Письмо дошло. И более того, на нем появилась сделанная известным всей стране почерком благоприятная для меня резолюция, которую довели до меня и до начальника аэроклуба товарищи из Военного отдела Московского городского комитета ВКП(б). В результате начальник аэроклуба объявил мне, что я снова зачислен учлетом и могу снова приезжать в Щербинку, правда, следующей весной, поскольку все полетные экзамены этого года уже сданы и все инструкторы находятся в отпуску. Все равно, я ушел от него окрыленный. Но Высшие Силы, как оказалось, не дремали. В начале следующего, 1940 года в газетах «Правда» и «Известия» появилось совместное Постановление Совнаркома и ЦК ВКП (б), которое разлучило меня с аэроклубом уже навсегда. Согласно этому Постановлению, я, как и все парни, оканчивающие десятилетку в этом году, подлежал очередному призыву в Красную Армию. Так что судьба, точно в насмешку над моими многолетними мечтами, поступила со мной в точности наоборот: вместо самолетной кабины поместила меня на огневую позицию зенитной батареи. В общем – в ту самую артиллерию, в которую однажды я уже чуть было не угодил. Против судьбы не попрешь. 6 После моего прибытия в 189-й Зенитный артиллерийский полк Ленинградского корпуса Противовоздушной обороны Высшие Силы, по-видимому, на некоторое время успокоились. И потому потеряли присущую им бдительность, чем я и не преминул воспользоваться, совершив третью попытку стать летчиком. В наш полк в ту последнюю предвоенную зиму приходили разнарядки о направлении военнослужащих рядового состава, имеющих полное и даже неполное среднее образование, в разные военные училища, обычно – артиллерийские. И вдруг как-то раз я услышал, что полковое начальство ищет желающих поступить в Ярославское авиационное училище. И хотя я прежде о таком училище никогда не слышал, тут же подал по начальству соответствующий рапорт. В середине февраля 1941 года я прибыл в старинный город на Волге. Прошел медкомиссию. Написал сочинение на тему «Советская авиация – лучшая в мире». Поднатужился и получил «трояк» на экзамене по ненавистной математике. И только после этого узнал, что училище готовит не пилотов, а стрелков-радистов. Вляпался! От зачисления в училище меня отделяла только мандатная комиссия, которая в данном случае исполняла чисто формальную роль – ведь все поступающие прибыли из воинских частей, да и не пилотами же им предстояло быть. Но Высшие силы надоумили меня сделать на мандатной комиссии три судьбоносных заявления. Во-первых, что имею близких родственников в Америке. Во-вторых, что моя мать исключена из партии за защиту врагов народа. В-третьих, что не люблю авиацию, а люблю зенитную артиллерию. К двум первым моим заявлениям мандатная комиссия в лице комиссара училища, добродушного пожилого дяденьки, отнеслась вполне равнодушно. Но третье настолько изумило комиссара, что он даже привстал со стула и несколько секунд молча изучал мою физиономию. – А что ты еще любишь? – с искренним недоумением спросил он наконец – Литературу, – вполне искренне ответил я. Комиссар пожал плечами: – Ну и что же? Я тоже люблю литературу… – Вы любите ее как читатель, а я как писатель! – выложил я свой последний козырь. К тому времени я успел сочинить десятка два вполне детских виршей, но, как известно, кто не рискует, тот не пьет шампанское. Мне дьявольски повезло: комиссар Ярославского авиационного училища действительно любил литературу, любил настолько, что, вытерев лоб и шею платком и как-то по-домашнему махнув на меня рукой, устало произнес: – Ступай, пиши. – Есть ступать и писать! – отчеканил я, сделал поворот кругом и, печатая шаг, вышел на волю, еще не понимая, что голосом комиссара мне скомандовала судьба. 7 В конце февраля 1941 года я вернулся в Ленинград, на свою батарею. А через четыре месяца началась война. А через семь месяцев – блокада. Армию снабжали лучше, чем население. Но в разгар первой блокадной зимы зенитчики получали на весь день по одному девяностограммовому ржаному сухарю довоенной выпечки из стратегических запасов и по четверть котелка пшенной баланды под названием «Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой». При таком рационе вытянуть могли не все. Хуже всего пришлось тяжеловесам. Первой жертвой дистрофии стал наш батарейный Гаргантюа заряжающий Погорельцев по кличке «Переигральцев», полученной за постоянное «переигрывание» завтраков, обедов и ужинов. До блокады ему в санчасти выписывали двойной паек, но он все равно ухитрялся то и дело возникать возле пищеблока и, сталкиваясь там с поваром и хлеборезом, заглядывать им в глаза, приговаривая: «Люблю повеселиться, особенно пожрать». Когда старшина увозил Погорельцева, с опухшими ногами и вконец обессилевшего, в госпиталь, наш батарейный остряк разведчик Боря Симаков, бывший до войны капитаном нашей полковой футбольной команды, вдогонку крикнул: «Раньше переигрывал, теперь погорел!» Это была последняя Борина острота на нашей батарее, потому что следующим старшине пришлось отвозить в госпиталь именно его. Третьим исчез приборист Валька Кузнецов. Правда, тут была несколько иная история – его выдернул, и притом не только с батареи, но вообще из Питера, его отец – капитан госбезопасности, по армейскому раскладу полковник. Меня выдергивать из блокады было некому. Отца к тому времени уже не было в живых, да и чином он не вышел для таких операций, если б даже был жив, потому что, хоть последнее воинское звание имел тоже капитана, точней военинженера третьего ранга, но не госбезопасного, а самого обычного. Но и оставаясь на батарее, я пережил блокадную зиму сравнительно благополучно. Конечно, десны пухли и сочились кровью. Конечно, все зубы шатались. Конечно, одолевали вши, а по ночам, в землянках, еще и клопы. Но все это не воспринималось трагически. И я продолжал исправно нести свою воинскою службу защитника ленинградского неба, повторяя – когда про себя, а когда и вслух замечательную блокадную поговорку: И холод, и голод меня изнурил, но я еще молод – на все… положил! 8 А весной нам дважды прибавляли паек. А в августе и вовсе перевели на фронтовые харчи, поскольку отправили на передовую – под Невскую Дубровку, где была предпринята попытка прорыва блокады. Под Невской Дубровкой немцы беспрестанно осыпали нас минами и снарядами, а когда обстрел стихал, это означало, что через несколько минут на нас начнут падать бомбы. Уже через час после того, как мы в первый раз открыли огонь по «Юнкерсам», бомбившим занятый нашей пехотой на южном берегу Невы малюсенький плацдарм, наша позиция походила на лицо человека, изрытое оспой. Воронки от мин и снарядов покрывали ее всплошную. А в двух местах – на месте командного пункта батареи, и на месте одного из орудий зияли залитые черной болотной жижей кратеры от сброшенных немецкими пикировщиками полутонных бомб. За один этот день батарея лишилась всех своих офицеров, всех разведчиков, доброй половины орудийщиков, прибористов, связистов. А мне – хоть бы что. Отделался тем, что зазубренный осколок мины, уже на излете, прожужжав, как пчела, впился мне в правую бровь, и несколько дней у меня из-под каски выглядывал бело-розовый бинт. Кому какая планида. 9 Попытка прорыва блокады окончилась ничем. Наступавшая на немцев с внешней стороны блокадного кольца Вторая ударная армия не дошла до захваченного ленинградцами Невского плацдарма – на последние два с половиной километра у волховчан не хватило горючего и боеприпасов. Нас отвели на переформирование в один из ленинградских пригородов, к больнице Мечникова. А через два месяца снова отправили на фронт – теперь повыше по течению Невы, к самому ее истоку, под Шлиссельбург. В это время почти все силы немцев были оттянуты на юг – к Волге и Кавказу, а на севере их сопротивление нажиму наших войск ослабло. Это мы сразу же ощутили на собственных шкурах. Исчезли с неба «Юнкерсы». Крайне редко испытывали мы и минометные обстрелы, лишь три-четыре раза в сутки взвывали на Синявинских высотах, в двух-трех километрах от нас, немецкие шестиствольные минометы – суррогаты наших Катюш. Правда, время от времени на нас валились двухсотдвадцатимиллиметровые снаряды крепостных мортир, привезенных немцами еще в начале блокады из Франции, с Линии Мажино, сооруженной французами перед Второй Мировой войной для защиты от германского вторжения. Но немцы не стали штурмовать Линию Мажино в лоб, как мы штурмовали Линию Маннергейма на Карельском перешейке во время Финской войны, а попросту обошли ее. У этих мортир не было ходовой части, к Синявинским высотам их завозили по специально сооруженной железнодорожной времянке, впоследствии разобранной. И теперь немцы, опасаясь захвата высот нашими войсками, спешили израсходовать мортирный боезапас. Два таких снаряда предназначались лично мне. Один упал в полуметре от меня, когда я вылез из дальномерного котлована, чтобы поправить упавшую от сотрясения земли очередным взрывом выверочную линейку – приспособления, без которого дальномер не может с необходимой точностью определять расстояние до летящего в небе самолета. Этот снаряд, врезавшись в землю в одном шаге от моей головы, подумал-подумал и не взорвался. Второй снаряд залетел в щель, в которой мы находились с разведчиком Петей Капукой. Батарея только что прибыла на Синявинские болота, и я помогал Капуке расширить щель, чтобы в ней можно было разместить буссоль. Разведка – глаза и уши батареи, и чем быстрей обустроятся разведчики, тем лучше для всех, вот я и решил помочь. Влетевший в щель снаряд, как и тот, возле выверочной линейки, не взорвался. Но если первый вообще не причинил никому вреда, просто покрутился на месте, забрызгав меня торфяной жижей, то второй, ткнувшись в стенку щели рядом со мной, срикошетировал и тыльной стороной ткнулся прямо в Петин лоб, отчего глаза у него вылетели из глазниц. Петя покричал-покричал и умер. Почему не взорвались эти два снаряда? Отсырели капсюли-взрыватели? Или сработало французское «Сопротивление»? Говорят, что раз в году стреляет даже незаряженное ружье, так может быть, раз в году не взрывается даже заряженный снаряд – когда есть на то Промысел Божий? 10 Я никогда не относил себя к числу храбрецов. Но странным образом, на фронте меня почему-то не покидало вроде бы ни на чем не основанное ощущение защищенности. Несколько раз, в особенно опасные моменты, оно возникало у меня и после войны. Хорошо помню, что отчетливо осознавал его в июле 1992 года, когда «Скорая» доставила меня с обильно кровоточащей язвой желудка в больницу в ночь с пятницы на субботу. Двое суток тогда пролежал я с пропущенным через нос в желудок зондом, через который медсестра лила в меня воду со льдом, и с воткнутой в вену иглой, через которую в меня лилась чья-то кровь. Молоденький дежурный хирург каждые полчаса предлагал прооперировать меня, но я не давал согласия, хотя все мое тело буквально содрогалось от холода. Я дожидался понедельника, когда должны были появиться опытные врачи. Когда в понедельник меня, наконец, усыпили и рассекли, то оказалось, что, кроме той кровоточащей язвы, которая была видна на рентгене, в моем нутре кровоточила еще одна, причем крайне неудобно расположенная – на изгибе двенадцатиперстной кишки. Потребовались нестандартные решения и высочайшее мастерство хирурга, чтобы вытащить меня с того света. На Бога надейся, но сам не плошай... Источник Оглавление |
|