| Валентин Исаакович Рабинович | |
| Моня Муравич и Валька Кузнецов | |
 Соломона
Муравича, которого все на нашей учебной батарее звали просто Моней,
студента-старшекурсника знаменитого Ленинградского педагогического
института имени Герцена, как и многих других ленинградских студентов,
мобилизовали в армию во время
Финской
войны. Да так и не демобилизовали, когда она кончилась.
У нас он
служил помощником командира огневого взвода, в который входили три
орудийных расчета, приборное и дальномерное отделения. Вообще-то огневым
взводом командовал Ваня Бовыкин, младший лейтенант, окончивший восемь
классов, а потом ускоренный курс артучилища.
Но ни по
интеллекту, ни по общей культуре, ни даже по знанию матчасти, тягаться со
своим помощником он не мог, и потому занятия по огневой подготовке
проводил с нами обычно не он, а Моня Муравич.
Кроме того,
Моня был у нас главным авторитетом в вопросах
большой политики. С нашим комиссаром
– веселым, но не шибко грамотным политруком Колей Никифоровым никто
никогда ни в какие дискуссии не вступал. Перед завтраком политрук
отбарабанивал свой политчас, и больше мы его практически не видели. А
дискуссии у нас начинались после ужина.2  Пока
наша батарея располагалась в полковом военном городке, в Девяткино,
свободные часы – после ужина и до отбоя, мы проводили в Ленинской комнате
– там стоял бильярд, лежали на столах подшивки
Красной Звезды, в отдельном шкафчике
находились шахматы, шашки, домино.
Но по приказу
нового наркома маршала
Тимошенко,
назначенного вместо старого наркома маршала
Ворошилова,
все войска должны были находиться в обстановке, максимально приближенной к
боевой.
Для
ленинградских зенитчиков это означало – на стационарной боевой позиции,
где каждая пушка, каждый прибор стояли в своем бетонном котловане, в
котором также имелось бетонное укрытие для расчета, на случай бомбежки или
артобстрела.
Спали же все
вместе – в огромной землянке, прикрытой сверху бетонными плитами. Все это
позже оказалось полной туфтой, потому что в настоящей боевой обстановке, в
которую мы попали через год, каждый боевой расчет жил в своей землянке,
отрытой рядом со своим орудийным или приборным котлованом, поскольку
самолеты противника, как оказалось, прилетали быстрей, чем можно было
добежать до позиции из подземной казармы.
И никаких
бетонных плит в настоящей боевой обстановке не бывало. А главное – все
котлованы и землянки, а вдобавок щели, в которых мы прятались от вражеских
бомб, снарядов и мин, никто для нас не готовил – все приходилось делать
самим. Это и было основным солдатским занятием.
Но судя по
всему дальнейшему, в том числе по позорному Харьковскому окружению, после
которого немцы даже над Ленинградом разбрасывали с самолетов листовки:
«Воюйте, как
Тимошенко!», –
бывший
буденновец о настоящей боевой обстановке ко времени своего назначения
наркомом вместо другого
буденновца основательно подзабыл.3 Итак, незадолго до войны мы стояли на стационарной точке, на Ржевке. Но больше всего мне запомнилось не как стояли, а как сидели и лежали на своих нарах, жуя что-нибудь вкусненькое. Любимым нашим лакомством был разрезанный вдоль батон за рубль сорок, намазанный маслом и проложенный тахинно-ванильной халвой. Вероятно, этот батон застрял у меня в памяти по контрасту с девяностограммовым каменным сухарем из стратегических запасов, которым вскоре, в неожиданно свалившуюся на нас блокаду, был ограничен весь наш суточный рацион. Но, конечно, и батона хватало нам не надолго, и в основном, сидя и лежа на нарах, мы не жевали, а спорили или пели под гитару прибориста Изи Этермана. Из тех песен на всю жизнь – как тот довоенный батон с халвой, как тот блокадный сухарь – мне запомнилась Есенинская «Есть одна заветная…»: «Есть одна заветная песня у соловушки, песня панихидная по моей головушке». Пели ее на три голоса, с подвывом – это был наш собачий скулеж перед надвигавшейся военной грозой, из которой мало кому из нас суждено было выбраться живым. Спорили же мы, вчерашние школьники и студенты, обо всем – о дружбе и любви, о Пушкине и Пастернаке, о театрах и кино, о ежовщине, но больше всего, конечно, о предстоящей войне с Гитлером. В быстрой нашей победе не сомневался никто, несмотря на постыдные уроки Финской войны. Спорили только о сроках. Кто-то считал, что придется воевать полгода, кто-то, что хватит двух-трех месяцев. Но в конце каждого такого трепа обязательно сцеплялись между собой Моня Муравич и наводчик Валька Кузнецов. 4 Валька говорил всегда одно и то же. Что главная опасность будет не на фронте, а в тылу. Что один предатель или диверсант может причинить больший урон, чем сто вражеских солдат. Что лучше уничтожить сто невинных, чем упустить одного шпиона, потому что из-за этого одного могут погибнуть тысячи наших. На этом месте Моня Муравич взрывался. Он кричал Вальке: «Ты когда-нибудь читал Достоевского?!» На что Валька, Достоевского не читавший, отвечал спокойно и вполне резонно: «Тогда еще не было Гитлера». Но когда как-то раз Моня Муравич в ответ на это спокойное объяснение закричал: "Ты сам рассуждаешь, как Гитлер!" - Валька решил перенести дискуссию в другую аудиторию. Как это делать, ему было известно – отец у него служил в НКВД, где имел звание капитана госбезопасности, равное армейскому полковнику. Все это мы поняли, когда вскоре после начала войны Вальку перевели от нас в Москву, причем, не в зенитку, а во внутренние войска. Моню же Муравича затребовали в Особый отдел нашего полка, и больше мы его никогда не видели. 5 А Вальку Кузнецова как-то, уже после войны, встретил в Москве, на Кузнецком мосту – вот смешное совпадение! – наш гитарист Изя Этерман. Он тогда только что поступил на первый курс Юридического института и был в своей старой куцей солдатской шинельке. А на Вальке шинель была новенькая, офицерская, пошитая в хорошем ателье из полученного по ленд-лизу канадского зеленого сукна, украшенная золотыми погонами с четырьмя звездочками. Ржевку, естественно, вспоминать не стали – так, потолковали о том, о сем. На прощанье Валька спросил Изю: - А какая у тебя машина? - А у тебя?» – Чтоб потянуть время, спросил оторопевший Изя, всей стипендии которого едва хватало на отоваривание карточек - Опель-генерал», – гордо сказал Валька - И у меня Опель-генерал, – отрапортовал успевший придти в себя будущий адвокат Эта встреча так запала ему в душу, что уже будучи вполне состоятельным человеком, сменившим «Москвич» на «Жигули», он вспоминал ее каждый раз, когда мы, выжившие на войне ветераны ленинградской зенитки, собирались девятого мая поздравить друг друга с Победой и помянуть своих погибших и пропавших товарищей Источник Оглавление |
|