| Валентин Исаакович Рабинович | |
| Олег и Лена | |
Внук моей жены Ирины Эренбург Олег Белоголовский, сын ее дочери Жанны от первого мужа Вениамина Белоголовского, – единственный известный мне человек с высшим образованием, который, не обладая профессией электронщика, сразу же после переезда в Канаду получил здесь работу по своей специальности. Более того, направив свои «резюме» одновременно в три учреждения – две всемирно известные фармацевтические фирмы и Торонтский университет, он был приглашен на работу всеми тремя. Случай поистине фантастический. Везение? Наверно, и везение тоже. Но как говаривал Суворов: «Раз – везенье, два – везенье, но когда-то нужно и уменье!». Главное уменье Олега – не плыть по течению проявилось у него еще в школьные годы. Проучившись восемь лет во французской спецшколе и все эти годы выказывая неизменные успехи в профилирующей дисциплине – французском языке, он, увлекшись химией, вполне самостоятельно, не прибегая к помощи родителей, перешел в школу, в которой был «химический класс», организованный и опекаемый университетскими химиками. Лабораторные работы ученики этого класса вели на химическом факультете МГУ. Знаю по себе, насколько сильным может быть увлечение таинственными превращениями веществ – красного порошка киновари в серебряную каплю ртути, совершенно безвредного желтого кусочка серы в режущий глаза сернистый газ, горючего газа водорода и мощно поддерживающего горение газа кислорода в гасящую огонь жидкость – воду. А как роскошно взрывались в школьном коридоре незаметные чешуйки иодистого свинца, едва нянечка нечаянно касалась их щеткой! Но в отличие от Олега всем этим я переболел в гораздо более раннем возрасте – ведь и мать и отец у меня были химиками, и мне еще дошкольником не раз доводилось бывать в настоящих химических лабораториях. Надо сказать, что большинство людей не совсем правы, относя химию к числу технических наук. Ее даже нельзя полностью относить вообще к наукам. В ней есть нечто волшебное, свойственное скорей искусству, нежели точному научному знанию, некий виртуальный философский камень. Недаром почти все свои дни не выходил из химической лаборатории Ньютон.
Недаром химик
Бородин
сочинил оперу Князь Игорь, химик
Бутлеров
был известным
спиритом,
а химик Радищев, последний потомок
«того»
Радищева, в поисках решения химических проблем устремился в
четырехмерное пространство. В химии Олег чувствовал себя, как рыба в воде. Без труда одолевал школьные химические премудрости. Брал призы на химических олимпиадах. Стал своим человеком на университетском химфаке. А после окончания десятилетки учился бы на нем, а скорей всего, потом и работал – о его способностях мои знакомые из числа химфаковской профессуры всегда отзывались с энтузиазмом. Но, к немалому сожалению университетских наставников Олега, а в первую очередь, разумеется, его самого и его близких, этот вариант, нормальный для любой нормальной страны, в Стране Советов не прошел. Решающее слово в приемной комиссии МГУ в те времена, а на дворе стояло самое начало Горбачевской перестройки, все еще имели не химики (математики, физики, биологи и т.п.), а «искусствоведы в штатском». И Олег наткнулся на ту же самую стену, на которую натолкнулась десятью годами ранее моя Галя. Он тоже в своем сочинении «неполно раскрыл тему». Чтобы не потерять год и не угодить в армию, ему пришлось в последний день приема документов в институтских экзаменационных комиссиях бежать в один их химических институтов, в которые «дети разных народов» допускались – Московский институт тонкой химической технологии. Вполне успешно Олег окончил первый курс и… И все-таки загремел в армию. Не знаю, чем руководствовался Горбачев, согласившись сорвать с учебы студентов высших учебных заведений страны в то время, как неизвестно было, что делать с войсками, выводимыми из Германии. Должно быть, поддался давлению генералитета, для которого любое сокращение армии всегда означает уменьшение карьерных перспектив. Но чем было занять новобранцев в эпоху военного коллапса страны? Афган подходил к концу. Чечня еще не началась. Проще всего было использовать солдатскую массу в качестве дешевой рабочей силы. Для восемнадцатилетнего столичного студента Олега Белоголовского в армии агонизировавшего советского государства не нашлось другого места исполнения воинского долга, как строительный батальон в городке Дальнереченске Хабаровского края. Батальон этот был укомплектован в основном не слишком обремененными образованием и вообще культурой выходцами из национальных республик Юго-Востока страны. Большинство стройбатовцев неприязненно относились к единственному в части москвичу, некоторые были просто уголовниками.
Олег в своих письмах никогда не жаловался ни на тяжесть «службы» (а
заниматься ему пришлось лесосплавом), ни на стройбатский беспредел (а
спасаться от него пришлось в госпитале). Но все пятнадцать месяцев, пока
он отбывал свою повинность, которую только в качестве издевки можно было
именовать воинской, все мы не знали ни дня покоя.
Именно в те дни сердце у
Иры стало давать сбои. Еще будучи ребенком, Олег болезненно воспринимал казарменные порядки, царившие в советских детских учреждениях, командирский тон воспитателей, учителей, завучей, пионерские линейки, обязательность хождения строем и непременно в ногу. Он не желал всему этому подчиняться. Став подростком и осознав, что эти порядки отнюдь не ограничиваются школой, а царят повсюду («Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак»), он начал подумывать о том, чтобы, достигнув совершеннолетия, махнуть в Америку, благо «железный занавес», отгораживающий СССР от остального мира, постепенно переставал быть таким уж железным. До совершеннолетия он не мог этого сделать без разрешения родителей, а такого разрешения, как он понимал, ему ни за что бы не дали. Однако едва Олегу исполнилось 18 лет, как его забрали в стройбат. В стройбате его желание уехать просто не могло не окрепнуть. Но поскольку к моменту возвращения Олега из армии Америка перестала принимать эмигрантов из СССР с той легкостью, с какой она делала это прежде, единственной официальной возможностью покинуть свою родину для него оставалось «возвращение на родину историческую». И он стал готовиться к эмиграции в Израиль и к продолжению учебы там. Расставание с единственным и горячо любимым внуком, с которым она всегда была очень близка, было для Иры тяжелейшим испытанием. Но за время его пребывания в стройбате она натерпелась такого страху за него, что предпочитала новую разлуку непредсказуемым обстоятельствам дальнейшей жизни Олега в расползавшейся по швам отчизне. Уроки английского языка, который мог понадобиться для учебы в израильском химическом вузе, дала ему одна моя знакомая – внучка Рохлина, с большой похвалой отозвавшаяся о его языковых способностях. Абсолютно необходимый на «исторической родине» иврит Олег получил с помощью московской синагоги. Иврит дался ему так легко, что через несколько месяцев он уже сам обучал этому языку других будущих репатриантов. Последний месяц своего пребывания в Москве Олег жил у нас с Ирой.
В нашем доме ему было вольготней принимать своих друзей, вообще готовиться
к отъезду. Через полгода после демобилизации он покинул всех своих родных
и всех своих друзей и подруг, весь свой знакомый с детства мир и, полный
новых надежд, ступил на раскаленную южным солнцем и непрерывными войнами
палестинскую землю, где у него не было ни кола, ни двора, ни единого
родственника. Трудно сказать, как бы сложилась дальнейшая судьба Олега, если бы в первый же год своей непростой эмигрантской жизни, в студенческом общежитии Иерусалимского университета он не встретил Лену Липовецкую, коренную москвичку, ставшую ему верным другом, а потом и женой. Далеко не всем надеждам Олега суждено было в еврейском государстве оправдаться. Конечно, антисемитизма там не было, так сказать, по определению. Но человеком первого сорта он и в Израиле себя не ощутил. Настоящими хозяевами страны были «сабры», коренные израильтяне. Первопоселенцы. Единое еврейство вообще оказалось мифом, в стране существовало множество этнических, экономических, культурных перегородок. Даже главных раввинов оказалось двое один для выходцев из Европы, ашкенази, а другой для выходцев из Азии, сефардов. Мало общего было между евреями из России, Польши, Румынии и евреями из Марокко или Эфиопии. Каждая община тянула одеяло на себя. Но главной неприятностью оказались столь знакомые по жизни на социалистической родине ограничения личной свободы. И еще вопрос, где они были жестче. Не только общественные, но и семейные отношения оказались в Израиле под пристальным приглядом светских и религиозных властей. Даже оформить официально свое супружество Олег и Лена не смогли – поскольку у нее была русская мать. Ни понять подобные средневековые дикости, ни, тем более, примириться с ними Олег не мог. Не для того покидал он Москву, чтобы снова его принуждали в обязательном порядке маршировать «в ногу», быть «как все». 5 В общем, завершив свое химическое образование, поработав химиком-аналитиком в крупной международной фармацевтической фирме, прослужив год в израильской армии, он решил, что этой жизни с него хватит, и пора двигаться дальше. Летом 1995 года они с Леной прибыли на постоянное место жительства в Торонто. Олег сразу же стал работать в аналитической лаборатории одной из всемирно известных фармацевтических фирм – специалистом по жидкостной хроматографии, одного из самых эффективных методов химического анализа. Через положенное время у Лены родился сын, как две капли воды похожий на отца, каким он был в младенчестве. Сына назвали Дэвидом. Когда Дэвид немножко подрос, Лена пошла учиться и выучилась компьютерной графике. Сейчас она работает дизайнером.
Олега, с каждым годом расширявшего сферу своей деятельности, пригласили в
центральный офис другой, тоже большой, фармацевтической фирмы.
Гноятся глаза |
|