| Валентин Исаакович Рабинович | |
| Кем быть | |
 Второй
вопрос после «Быть или не быть?». Ответ на него не менее труден, чем на
первый. Нередко он ищется всю жизнь и так и не находится. Тут все зависит
от генов, от семьи, от улицы, от случая. Гены дают набор способностей.
Семья сужает выбор, поощряя одни способности и угнетая другие. Улица и
случай предоставляют человеку возможность реализации тех или иных
способностей и навыков в профессиональной деятельности.О наследственных способностях человека с известной степенью достоверности можно судить по тому, кем были и какими способностями обладали его предки. Самой яркой особенностью моего отца был его голос – сильный, чистый, с широким диапазоном тенор, из-за которого в незнакомой компании его обыкновенно принимали за оперного певца. Не столь стерильный, как у Козловского, но и не столь сладкий, как у Лемешева. Примерно такой, как у Пласидо Доминго. Свой голос отец получил от своей матери и, в свою очередь, передал эту драгоценность сыну, то есть мне. 2 В раннем детстве у меня был звонкий дискант, и я пел целыми днями, перегружая голосовые связки, пока, в конце концов, не надорвал их. Однако музыка, которая всегда, с тех пор, как я осознал себя, звучала у меня где-то внутри, меня не покинула. То и дело она становилась такой громкой, что вырывалась из меня, особенно при ходьбе, в такт шагам, либо мычанием, либо свистом, либо просто ритмически организованным форсированным выдохом через сложенные трубочкой губы. Я прямо-таки вздрогнул, когда впервые услышал слова Булата Окуджавы: «Как мы дышим, так и пишем», – настолько буквально оно относилось ко мне. Именно это музыкальное дыхание служило мне теми проводами, на которые садились ласточки слов, образуя стихотворные строки. Стихотворство, которое было спонтанным способом моего существования, не превратилось, однако, в мою профессиональную деятельность. Помешала улица. Улица требовала переживаний по поводу строительства социализма и официально пропагандируемых ценностей созданного в стране тоталитарного режима, а соответствовавшие этим требованиям слова и фразы не совпадали с моим дыханием и потому оказывались мертворожденными. Несколько раз я посылал их в литературные журналы, но, как правило, мне их возвращали – иногда с редакционными отписками, чаще же с вполне объективными указаниями на их сухость, вторичность, отсутствие «своего оригинального мира». Стихи же интимного свойства, выражавшие именно свой, уж не знаю, насколько оригинальный, мир, я и не пытался никуда посылать, понимая, что они не соответствуют социальному заказу. Так что из многих сотен стихотворений, выросших из спонтанно сложившихся слов и фраз, за первые семь десятков лет моего пребывания на белом свете напечатано было не более десятка – преимущественно касавшихся войны, в которой мне довелось участвовать. К моему семидесятилетию, уже в перестроечные времена, мои друзья выпустили маленький сборничек моих стихов, названный по названию первого помещенного в нем стихотворения – «Просто так». Некоторые стихи сразу же рождались у меня вместе с мелодией: «Реже лазурная просинь ловит ласкающий луч», «Сосны стоят вековые, в небо уйдя головами», «Пусть так, пусть на белом свете», «За час до рассвета особенно звезды бледны», «Годы идут, и морщится жизни румяная кожица», «Шагаю, шагаю, шагаю по нашей Москве»… Я пою их себе, когда не подвертывается подходящая к настроению чужая песня. Вероятно, я смог бы стать певцом и после потери голоса – исполнителем собственных песен, бардом. Помешали несколько обстоятельств – присущая мне пластическая скованность, неумение играть на гитаре, но более всего другая моя страсть, унаследованная мной от моей матери 3 Каждый человек пытается гармонизировать окружающий его хаос по-своему. Кто-то музицирует, кто-то рисует, кто-то сочиняет другие миры, пользуясь словом, кто-то пытается перестроить тот мир, в котором живет. Мама пыталась сделать это с помощью науки. Ради нее она в четырнадцать лет навсегда покинула родительский кров. Ради нее проучилась три года на математическом факультете Ростовского университета, потом пять лет на химическом факультете Московского университета и почти столько же на философском в Институте Красной профессуры. Потом защитила кандидатскую диссертацию. Потом защитила докторскую по химии и докторскую по математике. Написала первую в стране монографию по кобальту и никелю, и еще три – по вольфраму и молибдену, по рубидию и цезию, по редким землям, тоже первые. Кстати, первый отечественный цезий ею же был и получен – из соликамского карналлита. Свое непреодолимое влечение к наукам мама унаследовала от своих предков – она происходила из рода потомственных ученых-богословов. И влечение это передала мне. Конечно, как и все дети из культурных российских семей, к тринадцати-четырнадцати годам я прочел основную русскую классику – Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Грибоедова, Тургенева, Гончарова, Некрасова, Достоевского, всех трех Толстых, Салтыкова-Щедрина, Горького, Куприна, Бунина, Блока, даже Апухтина, даже Надсона, основную европейскую классику – Сервантеса, Шекспира, Дефо, Свифта, Гюго, Бальзака, Стендаля, Мериме, Жорж Занд, Свифта, Дэфо, Диккенса, Гете, Гейне, Ибсена, Андерсена, Золя, Мопассана, кое-что из американской литературы – Майн-Рида и Купера, Эдгара По, Марка Твена, О'Генри, Джека Лондона. А еще литературные сокровища древности – «Илиаду» и «Одиссею», «Махабхарату» и «Рамаяну», «Метаморфозы» и «Золотого осла», «Тысячу и одну ночь», «Слово о Полку Игореве». Но с неменьшим интересом я читал и перечитывал «Жизнь животных» Брэма, «Рыбы России» Сабанеева, «Жизнь растений» Кернера, «Мироздание» Мейера, «Путешествие натуралиста на корабле “Бигль”» Дарвина, «Фрегат Паллада» Гончарова, сочинения французского географа Элизе Реклю. И «Занимательную ботанику», «Занимательную минералогию», «Занимательную математику», «Занимательную химию», «Занимательную механику» – в общем, все до одной книжки замечательной научно-популярной библиотечки Якова Перельмана. А также «Охотников за микробами» Поль де Крайфа, «Основы химии» Менделеева, «Астрономию» Воронцова-Вельяминова, «Древний Рим» Моммзена. А также – не знаю уж, что я мог там понять, но ведь читал – «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса и его же «Крестьянскую войну в Германии», «Так говорил Заратустра» Ницше и даже «Феноменологию духа» Гегеля. Самым же любимым моим чтением была Малая Советская Энциклопедия, все десять томов которой я прочел от корки до корки, причем, не один раз. 4 Книги о приключениях человеческой мысли производили на меня даже большее впечатление, чем обычная художественная литература. Как-то, в девять или в десять лет, я подхватил скарлатину и с температурой выше 40 градусов, в бессознательном состоянии попал в больницу. Когда я очнулся, мои соседи по палате рассказали мне, что всю ночь я кричал, что открыл секрет китайского фарфора. Так подействовала на меня прочитанная за неделю до того книжка главного художника Ломоносовского фарфорового завода Елены Данько «Китайский секрет» – о замечательном изобретении жителей Древнего Китая и повторении этого изобретения жителями саксонского города Мейсен. Однако в реальной жизни совершить что-нибудь подобное тому, что я совершал в своих детских снах, мне не удалось. Сначала помешала война, а после ее окончания – крайне неблагоприятная для еврея, даже увешанного солдатскими медалями, обстановка в высших учебных заведениях и научных учреждениях страны. Если б не эти два обстоятельства, то я бы, всего вероятнее, стал ученым. В Московском Полиграфическом институте, на редакционно-издательский факультет которого я поступил в 1947 году, меня с головой затянуло в лингвистику. Почти все свободное от лекций и семейных обязанностей время я просиживал в библиотеках, упиваясь Бодуэном де Куртенэ, Потебней, Буслаевым, Далем, Веселовским, Марром, Фасмером, Преображенским, Виноградовым. Две мои курсовые работы – «Неологизмы Маяковского» и «Номинативные предложения в русской поэзии» институтская профессура сочла готовыми рефератами для аспирантуры. Но о какой аспирантуре могла идти речь в разгар послевоенной антисемитской компании «борьбы с космополитизмом»? Получив в июне 1952 года диплом «с отличием», я полгода не мог устроиться хоть на какую-нибудь постоянную работу и вынужден был ухватиться за первую же подвернувшуюся возможность более или менее надежного заработка – за место редактора в техническом ежемесячном периодическом издании. 5 Журнал, в редакцию которого я попал, был старейшим отечественным ежемесячником, основанным по указу императора Николая I в 1825 году вместе с Горным корпусом – высшим учебным заведением, предназначенным для подготовки инженерных кадров, руководящих горнозаводской промышленностью – геологов, горняков, металлургов. За двенадцать лет работы в Горном журнале я на практике постиг все тонкости редакционно-издательского дела, объездил почти всю страну, побывал на десятках шахт, карьеров, металлургических и машиностроительных заводов, к концу пятидесятых годов возглавил редакцию и мог бы, собственно говоря, на этом остановиться. Не позволили гены, ожидавшие только подходящего случая для материализации заложенных в них влечений. Подходящий случай представился в 1958 году, когда в один прекрасный день в журнал пришла статья, в которой кратко и сухо, как и полагается в статье для технического издания, описывался уникальный опыт восстановления затопленной подземными водами шахты на уральском бокситовом месторождении «Красная шапочка». Затоплена она была из-за небрежности проходчиков, забывших задраить одну из стальных заслонок штрека на глубине 100 метров от поверхности земли. Спасли шахту водолазы, прибывшие с Балтики. В кромешной тьме, страхуя друг друга, они добрались до той самой заслонки и перекрыли подземным водам доступ в шахтные выработки. Остальную работу взяли на себя насосы. Через считанные месяцы бокситовая руда с осушенной шахты пошла на глиноземные заводы. По трудности, по опасности проделанную балтийскими моряками работу можно было бы сравнить разве что с той, которую через сорок с лишним лет пришлось выполнять на затонувшем подводном крейсере «Курск». В те же далекие годы ее и сравнивать было не с чем. 6 И мы с моим другом и сослуживцем горным инженером Михаилом Борисовичем Черненко решили прославить героев-водолазов – написать о них литературный очерк. В пришедшей и тут же опубликованной в «Горном журнале» статье содержалось только техническое описание работ и приводились фамилии водолазов. К тому времени, когда статья попала к нам в редакцию, все они, за исключением руководителя работ капитана третьего ранга Суслова, успели демобилизоваться и разъехались кто куда. В общем, нам с Мишей пришлось хорошо потрудиться – отыскать всех действующих лиц, записать их рассказы, познакомиться с тогдашней техникой подводных работ. Чтоб лучше представить себе события, происходившие в затопленной шахте, я упросил водолазное начальство в Ленинграде позволить мне надеть тяжелую водолазную амуницию – скафандр со шлемом, ботинки со свинцовыми подошвами – и ненадолго спустить меня в невские воды, там как раз проводили работы по прокладке по дну реки какого-то кабеля. А после этого съездил на СУБР – Североуральский Бокситовый Рудник, спустился в ту самую шахту, на тот самый сотый горизонт, на котором работали балтийцы. По сравнению со всем этим само сочинительство показалось мне сущим пустяком. Написанная нами небольшая документальная повесть «Сотый горизонт» на ура прошла в журнале Юность, вслед за тем ее выпустил отдельной книжечкой Воениздат, а потом, даже без нашего с Мишей ведома, в несколько сокращенном виде она была включена тогдашним литературным боссом Вадимом Кожевниковым в составленный им сборник, выпущенный издательством «Молодая гвардия» к очередному комсомольскому съезду. Лиха беда начало. Куй железо, пока горячо. Следующей нашей совместной с Мишей книжкой, родившейся в результате его и моих поездок на только что построенные железные рудники Курской Магнитной Аномалии, стал «Третий полюс» – документальная повесть об истории открытия и освоения этого крупнейшего в Европе железорудного бассейна, перекрывшего по количеству и качеству своих рудных богатств даже знаменитую шведскую Кируну. Книжку издало одно из лучших московских издательств – «Детгиз» и через полтора года переиздало Воронежское областное издательство. За «Третьим полюсом» последовала документальная повесть «Сквозь магический кристалл» –первая не только у нас в стране, но и во всем мире популярная книжка об истории сотворения искусственного алмаза. Ее выпустило издательство «Советская Россия» и тут же, в переводе на японский язык, одно из токийских издательств. 7 Дело явно пошло. На полученные за эти книги гонорары я приобрел трехкомнатную кооперативную квартиру. Но надо было определяться, как жить дальше. Одновременно заниматься выпуском Горного журнала и писанием научно-популярных книг было не просто трудно, а немыслимо – если представлять себе не одиночные партизанские акции, а постоянную профессиональную творческую жизнь. Как справедливо говорилось в популярнейшей в те годы пьесе Исидора Штока «Чортова мельница», с блеском поставленной Сергеем Образцовом в его кукольном театре, – «На работе не раздваивайся»! Оптимальным вариантом устройства наших жизней и мне и моему другу-соавтору представлялся совместный выпуск научно-популярного журнала, каковой вариант благодаря улице и случаю вскоре и состоялся. Кроме научно-популярного журнала, в котором я в течение тридцати лет – можно сказать, всей моей жизни – довольно полно реализовывал полученные от родителей способности, они реализовывались еще и в новых рассказах, повестях, очерках, статьях, написанных вместе с друзьями-соавторами и в одиночку, и в новых стихах. Но если бы Господь подарил мне вторую жизнь и позволил распорядиться ею по собственному усмотрению, то я бы все-таки потратил ее целиком на совсем другие вещи Марсианин Он менялся на глазах у всех. Это был Том и Джеймс, и человек по имени Свичмен, и другой, по имени Баттерфилд… Рэй Брэдбери, «Марсианские хроники» Сто разных лиц во мне живут: простак и плут, король и шут, и Гулливер, и лилипут, – любого сыщешь тут. Тут есть мудрец, тут есть глупец. Есть правдолюбец, есть и лжец. Как говорится – швец, и жнец, и на дуде игрец. Атлет, что в мускулы одет, кричит: «Физкультпривет!» Слабак, упрятавшись в пиджак, пищит: «Сойдет и так». Один готов за всех горой – такой уж он герой. Другой все думает: утрусь, – он просто жалкий трус. Сто разных лиц во мне живут. И хлеб жуют, и воду пьют, и спать ложатся, и встают, – как всякий прочий люд. Кого же именно сейчас мир обретет во мне, зависит, право, не от нас, решение – во вне. «Король» – сегодняшний пароль, и вот идет король. Все ждут, чтобы явился шут, – и шут уж тут, как тут. Я вам открыл большой секрет – всеобщий наш секрет. Иных, чем я, на Марсе нет. А как у вас, сосед? Источник Оглавление |
|