Илья Григорьевич Эренбург Люди, годы, жизнь Книга IV. Часть 5 27 Бомба упала близко, из окон посыпались осколки   И я услышал отчаянный женский крик; кажется, кричали многие, но один высокий голос покрывал все. Я растерянно оглянулся, стряхнул с себя пыль и пошёл в сторону крика. Бомба упала на большое кафе, наполненное посетителями. Потом мне сказали, что было пятьдесят восемь жертв. Женщина продолжала кричать: не знаю, ударила ли её воздушная волна или убили кого-либо из близких,— она не отвечала. Четверть часа спустя приехали пожарные, санитары. Увезли раненых. Пожарные долго откапывали трупы.   Я пошёл в гостиницу; хотел было сообщить в газету, потом раздумал: редакция меня предупреждала, что почти все полосы посвящены предстоящим выборам в Верховный Совет; да и отрадного тут мало... Дня три спустя я передал очерк "Барселона перед боями", о бомбежках упомянул бегло; писал, что город готовится дать отпор фашистскому наступлению. Статью напечатали через день после выборов. Из моих старых друзей и знакомых мало кто остался. Многие советники вернулись на родину. Не было больше и Антонова-Овсеенко. В домике на холме Тибидабо сидел Савич над кипами газет; к нему приходили испанцы; когда у него бывал кофе, маленькая, хрупкая, как будто вырезанная из слоновой кости Габриэлла угощала гостей. Почти напротив дома, где жил Савич, помещалось наше посольство. Л.Я. Гайкиса давно отозвали в Москву. Его заменил поверенный в делах С.Г. Марченко (Т.Г. Мандалян). Я остановился все в той же гостинице "Мажестик"; там жили некоторые наши советники, немецкий журналист Киш, Марта Гюисманс, Изабелла Блюм. Иногда среди ночи стучался коридорный: "тревога! Идите в убежище!" Я знал, что он не отстанет, одевался и шёл вниз в вестибюль, стоял там или выходил на улицу. Мы делали все, что делают люди при таких обстоятельствах: зябли, позевывали, старались убить время разговорами. Марта любила поязвить, поспорить, все равно о чём — о живописи, о стратегии или о ПСУК. Киш шепотом спрашивал меня, Правда ли, что Пильняк оказался японским шпионом, жаловался, что Третьяков не отвечает на письма. Изабелла угощала шоколадом, я его жадно проглатывал — еды было мало. Мало было и работы: "Известия" отводили испанским делам все меньше и меньше места: разворачивались большие события в Китае; полосы были заняты конституцией, предстоящими или прошедшими выборами. Меня пригласили на пленум писателей, посвященный Руставели, который должен был состояться в Тбилиси. Предложение было соблазнительным: увижу старых друзей — Тициана Табидзе и Паоло Яшвили; будут тамада, тосты, шашлыки. Да и давно я не был в Москве — два года, нужно посмотреть, что у нас делается. В буржуазных газетах пишут, будто много арестов, но это писали и раньше; наверное, как всегда, раздувают... "Мундо обреро" описывает праздник по случаю новой конституции, её называют "Сталинской". Увижу Ирину, Лапина. Бабеля. Мейерхольда, всех друзей. Мне захотелось передохнуть, отвлечься, и я позвонил Любе в Париж, что двадцатого декабря заеду за ней — поедем в Москву на две недели. Тут-то Марченко (Т.Г. Мандалян) мне сказал: "Готовится серьезная операция под Теруэлем". (На этот раз о намеченном наступлении мало кто знал, и фашистов оно застало врасплох). Что делать? Я решил, что пробуду под Теруэлем до восемнадцатого — увижу первые дни боёв. Я поехал в Валенсию. Там было необычайно тихо: правительство месяц назад переехало в Барселону, и город зажил мирной провинциальной жизнью, только что впроголодь. Я повидал кое-кого из испанских друзей. Было тепло, цвели в садах розы. На побережье изнемогали деревья, обвешанные золотом апельсинов. Путь шёл в гору. Вот уже исчезли сады. Подул свирепый ветер. Мы поднялись на тысячу метров. Стоял туман, лицо хлестала поземка. Под Теруэлем было холодно, нестерпимо холодно для испанцев; кажется, мороз доходил до двенадцати градусов при сильном ветре. Камни покрывались слоем льда, люди падали и ползли вверх на четвереньках. Ровно год назад — в декабре 1936 года — я побывал у Теруэля; тогда тоже было холодно; пытались взять город, который клином входил в территорию, занятую республиканцами, и ничего из этого не вышло. Я сразу увидел, что на этот раз куда больше порядка. Дивизии выглядели лучше; даже в дивизии СНТ, которой командовал анархист Виванкос, не было живописной бестолочи забытых всеми "центурий". Накануне наступления сорок республиканских бомбардировщиков бомбили вокзал, позиции фашистов, дорогу на Сарагоссу. Это приподняло всех, и наступление началось удачно, в первый же день республиканцы продвинулись кое-где на восемь — десять километров. Я был на КП испанской бригады   Никогда не забуду того дня. Даже в трагичной и щедрой на фантастику Испании я не видел подобной картины. Кругом были рыжие горы, и Теруэль с его башнями походил на средневековую крепость; а над ним висели свинцовые и фиолетовые тучи, раздираемые ветром. Туман прошел, свет был очень ярким, тени глубокими. Снова залет бомбардировщиков. Все вместе это было сочетанием доисторической природы с современной военной техникой. Солдаты ползли по скалам, падали под пулеметным огнем, ползли другие. Ветер все крепчал; у Брунете все мечтали о тени, а здесь хотелось хоть на минуту залезть в дом, отогреться. Взяли деревню Сан-Блас. Подошли к шоссе; неприятель оказался окруженным: дорогу наши держали под пулеметным огнем. Я передал по телефону очерк о боях за Теруэль, говорил об успехах, но, помня Бриуэгу, Брунете, осторожно предупреждал: "При иной ситуации мы могли бы сейчас заняться догадками о судьбе Теруэля... Однако сейчас вопрос идёт не об овладении тем или иным политически значительным центром, а о стратегических заданиях. Если бои, которые сегодня начались, потревожат противника, подготовлявшего удар, то можно будет сказать, что достигнут крупный успех". Мне хотелось верить, что Теруэль возьмут, но я боялся ввести в заблуждение читателей. На второй день вечером я нашёл Григоровича. Он только вернулся с наблюдательного пункта, продрог. Мы ели горячий суп, налитый в глиняные крестьянские миски. Григорович сказал, что завтра должны занять городское кладбище. А мне завтра нужно двигаться. Вот обида, не увижу развязки!.. "Григорий Михайлович, как, по-вашему,— возьмут Теруэль?" Он сказал, что южная группа отстала, всё же дела идут неплохо; город должен пасть через несколько дней. Воздушная разведка, однако, установила, что Франко перебрасывает в Арагон дивизии, освободившиеся после ликвидации Сопротивления в Астурии. "Видимо, Теруэль возьмем. А сможем ли удержать, не знаю. Мы подбрасываем горсточку, а немцы с итальянцами — охапку... Какой народ хороший! — И лицо Григоровича изменилось от ласковой улыбки.— Я человек военный, и военному здесь трудно, хлебнул горя, но народ замечательный!.. Наверно, скоро уеду. А вот Испании никогда не забуду. Мне Кольцов говорил, что они честные, а не в том дело, что жуликов мало, хотя это тоже Правда. Честь, кажется, понятие устаревшее, то есть слово, Правда? А здесь зайдешь в хату — он и грамоты не знает, но обязательно "честь", прямо рыцарь какой-то... Больно за них, очень больно!.. Вот вы напишите про все, не теперь, так через десять лет, вы и про наших скажите, вы ведь знаете мы старались. Все наши Испанию полюбили, это многое объясняет..." Зазвонил телефон. Григорович выругался; потом сказал мне: "Вот чего не люблю... Связь, кажется, обеспечили. А вот артиллеристы не знали, что пехота за Конкудом, начали бить по своим. К счастью, плохо стреляли, но впечатление отвратительное."... Я сказал, что завтра уезжаю в Москву; вернусь через две недели; надеюсь его встретить в Теруэле. "Это хорошо, что едете. Увидите, как там, дома... До скорого!.." Ночью в Барселоне я простился с Хэмингуэем. "Да мы скоро увидимся,— сказал я, — ты ведь в январе будешь здесь?.." Больше я его не увидел. На столе у Марченко (Т.Г. Мандалян) лежала "Правда", я узнал, что Григорович выбран в Верховный Совет: "Чечено-Ингушская АССР — Штерн Григорий Михайлович". Марченко (Т.Г. Мандалян) говорил: "Завидую Новый год встретите дома... Ну, возвращайтесь поскорее, а то у нас один Савич остается..." Я весело сказал: "До свиданья!" Мы и потом повторяли эти слова, хотя наступали годы, когда никто из нас при любом расставании не знал, что впереди. Честнее было бы говорить "прощай". Я больше не увидел ни Григоровича, ни многих других "мексиканцев" или "гальегос"... Мы ехали, минуя Германию, через Австрию. В Вене нужно было переехать с одного вокзала на другой. Город мне показался беспечным. Я не знал, что через три месяца в него войдут германские дивизии. Где-то на вокзале я купил газету. "Республиканская армия взяла Теруэль". Я сидел в тёмном купе, и перед моими глазами вставали рыжий Арагон, Аугусто с его присказкой "опять тебя куда-то несёт", молодые бойцы с поднятыми кулаками, кровь на мостовой Барселоны, смутная улыбка Григоровича — несвязные видения оставленного мною мира. Вот и арка Негорелого. В вагон вошел молодой красивый пограничник. Я ему улыбнулся — с такими я дружил в Алкала-де-Энарес. Не вытерпел и сказал: "А Теруэль-то взяли..." Он тоже улыбнулся: "Вчера было в газете... Можете пройти в таможенный зал". 28 Мы приехали в Москву 24 декабря. На вокзале нас встретила Ирина. Мы радовались, смеялись; в такси доехали до Лаврушинского переулка. В лифте я увидел написанное рукой объявление, которое меня поразило: "Запрещается спускать книги в уборную. Виновные будут установлены и наказаны". "Что это значит?" — спросил я Ирину. Покосившись на лифтершу, Ирина ответила: "Я так рада, что вы приехали!.." Когда мы вошли в квартиру, Ирина наклонилась ко мне и тихо спросила: "Ты что, ничего не знаешь?.." Полночи она и Лапин рассказывали нам о событиях: лавина имен, и за каждым одно слово — "взяли". "Микитенко? Но он ведь только что был в Испании, выступал на конгрессе..." — "Ну и что,— ответила Ирина,— бывает, накануне выступает или его статья в "Правде"..." Я не мог успокоиться, при каждом имени спрашивал: "Но его-то почему?.." Борис Матвеевич пытался строить догадки: Пильняк был в Японии, Третьяков часто встречался с иностранными писателями, Павел Васильев пил и болтал, Бруно Ясенский — поляк, польских коммунистов всех забрали, Артем Весёлый был когда-то "перевальцем", жена художника Шухаева была знакома с племянником Гогоберидзе, Чаренца слишком любили в Армении, Наташа Столярова приехала недавно из Парижа.   А Ирина на все отвечала: "Откуда я знаю? Никто этого не знает..." Борис Матвеевич, смущенно улыбаясь, посоветовал: "Не спрашивайте никого. А если начнут разговаривать, лучше не поддерживайте разговора...". Ирина возмущалась: "Почему ты меня спрашивал по телефону про Мирову? Неужели ты не понял? Взяли её мужа, она приехала, и её тоже забрали..." Лапин добавил: "Теперь часто берут и жён, а детей отвозят в детдом..." (Вскоре я узнал, что из "испанцев" пострадала не только Мирова, узнал о судьбе Антонова-Овсеенко, его жены, Розенберга, Горева [Гольдман Борис Исаакович (1874-1937) - FV] , Гришина, да и многих других). Когда я сказал, что в Тбилиси мы увидим Паоло и Тициана, Борис Матвеевич изумился: "Вы и этого не знаете? Табидзе взяли, а Яшвили застрелился из ружья". На следующее утро я пошёл в "Известия". Встретили меня хорошо, но я не увидел ни одного знакомого лица. Вопреки совету Лапина, я спрашивал, где такой-то. Кто отвечал "загремел", кто просто махал рукой; были и такие, что поспешно отходили. В тот же вечер мы уехали в Тбилиси. Я захватил с собой декабрьские газеты. Мирные статьи о труде, о достигнутых успехах иногда перебивались восхвалениями "сталинского наркома" Ежова. Я увидел его фотографию — обыкновенное лицо, скорее симпатичное. Я не мог уснуть, все думал, думал, хотел понять то, что, по словам Ирины, никто понять не мог. На пленуме говорили о поэзии Руставели. Выступил испанский писатель Пла-и-Бельтран, которого я знал по Валенсии; его горячо встретили. На торжественном заседании в президиуме сидел Берия. Некоторые выступавшие его прославляли, и тогда все стоя аплодировали. Берия хлопал в ладоши и самодовольно улыбался. Я уже понимал, что при имени Сталина все аплодируют, а если это в конце речи, встают; но удивился — кто такой Берия? Я тихо спросил соседа-грузина, тот коротко ответил: "Большой человек". Ночью Люба мне рассказала, что Нина — жена Табидзе — передала, чтобы мы её не искали — не хочет нас подвести. Я встретил много писателей, которых хорошо знал,— Федина, Тихонова, Леонова, Антокольского, Леонидзе, Вишневского. Был Исаакян, мне хотелось с ним поговорить, но не получилось, только после войны, когда он приезжал в Москву, я с ним однажды побеседовал по душам. Был исландский писатель Лакснесс, я тогда ещё не читал его книг и не знал, что полюблю их. Были, как я и думал, банкеты, тосты, но незачем говорить о моём настроении: я все ещё не мог опомниться. Новый год мы встретили у Леонидзе. Мы хотели развлечь милых, приветливых, хозяев, а они старались развлечь или, точнее, отвлечь нас. Но не получалось: чокались, молча пили. В Москву я возвращался с писателями. Меня позвал в своё купе Джамбул. С ним ехал его ученик и переводчик.   Джамбул рассказывал, как сорок лет назад на свадьбе бая он победил всех акынов. Принесли кипяток, заварили чай. Джамбул взял свою домбру и начал что-то монотонно напевать. Ученик (Джамбул его называл "молодым", но ему было лет шестьдесят) объяснил, что Джамбул сочиняет стихи. Я попросил перевести, оказалось, что акын просто радовался предстоящему чаепитию. Потом он подошёл к окну и снова запел; на этот раз переводчик сказал строки, которые меня тронули: Вот рельсы, они прямо летят в чужие края, Так летит и моя песня. Кожа на лице Джамбула напоминала древний пергамент, а глаза были живыми — то лукавыми, то печальными. Ему тогда было девяносто два года. Потом пришел А.А. Фадеев, принёс несколько стихотворений Мандельштама, сказал, что, кажется, их удастся напечатать в "Новом мире"; вспоминал Мадрид, и глаза его, обычно холодные, улыбались. Мы приехали в Москву. В редакции мне сказали, что собираются поставить вопрос о моём возвращении в Испанию, но теперь все требует времени большие люди очень заняты, придётся месяц-другой подождать. Я прожил в Москве пять месяцев; и теперь я благодарен судьбе. Хорошо, что мне захотелось поехать в Москву, чтобы развлечься и отдохнуть: есть в Истории народа такие дни. которые нельзя понять даже по рассказам друзей, их нужно пережить. Прежде всего расскажу, как я жил в то время   Я часто выступал в различных вузах, на заводах, в военных академиях: рассказывал про Испанию. Мне прислали стенограмму одного из таких вечеров в клубе автомобильного завода, там есть статистика — я сказал, что выступал с. докладом об Испании уже в пятидесяти местах. Я видел, что слушавшие тяжело переживают трагедию испанского народа, и это меня ободряло. Передо мною были честные и смелые люди, преданные коммунизму; они напоминали наших лётчиков, с которыми я встречался в Алкала-де-Энарес. Писать я не мог; я написал только две статьи об Испании для "Известий" — одну в марте, после фашистских побед, другую в первомайский номер. Много раз в редакции мне предлагали написать статью о процессах, о "сталинском наркоме", сравнить "пятую колонну" в Испании с теми, кого тогда называли "врагами народа". Я отвечал, что не могу, пишу только о том, что хорошо знаю, и не написал ни одной строки. Я и теперь могу писать только о том, что видел: о своей жизни в Москве, о жизни пятидесяти, может быть, ста друзей и знакомых, с которыми тогда встречался; постараюсь показать быт да и душевное состояние моё, моих приятелей, главным образом писателей, художников. Наша жизнь в то время была диковинной; о ней можно написать книги, и вряд ли я смогу обрисовать её на нескольких страницах. Все тут было: надежда и отчаяние, легкомыслие и мужество, страх и достоинство, фатализм и верность идее. В кругу моих знакомых никто не был уверен в завтрашнем дне; у многих были наготове чемоданчики с двумя сменами теплого белья. Некоторые жильцы дома в Лаврушинском переулке попросили на ночь закрывать лифт, говорили, что он мешает спать: по ночам дом прислушивался к шумливым лифтам. Пришел как-то Бабель и с юмором, которого он никогда не терял, рассказывал, как ведут себя люди, которых назначают на различные посты: "Они садятся на самый краешек кресла..." В "Известиях" на дверях различных кабинетов висели дощечки, прежде проставляли фамилии заведующих отделами, теперь под стеклом ничего не было; курьерша объяснила мне, что не стоит печатать: "Сегодня назначили, а завтра заберут..." Мне хочется здесь вспомнить чудесного человека — Павла Людвиговича Лапинского. Я писал, что познакомился с ним в годы первой мировой войны. Мы жили в гостинице "Ницца". Тогда я был чересчур молод, чтобы разобраться в сложном характере Лапинского, но слушал с интересом ого рассказы о Польше, об Америке. Когда он обличал "оборонцев", я не спорил: не знал, прав он или нет, но человек мне был мил. Порой судьба тасует карты, посылает человека на место мало соответствующее его душевному строю. Диего Ривера мог бы стать не художником, а героем революционной Мексики.   Душевная структура П.Л. Лапинского была на редкость мягкой. Он сделался подпольщиком, публицистом, а, вероятно, ему было бы легче прожить жизнь с искусством. Я часто встречался с ним в тридцатые годы, и меня поражали его тонкость, отзывчивость. У него не было семьи, и прожил он жизнь одиноким холостяком. Когда я приходил в маленькую квартиру, заставленную книгами, мне становилось страшно: до чего он одинок!   Вдова друга Лапинского Станислава Раевского недавно мне напомнила, как Павел Людвигович испугался, когда я сказал, что ему нужно завести собаку: животное может нарушить положенный распорядок. Маленькую таксу мраморного цвета он окрестил "Дездемоной" и страстно к ней привязался. Наверно, "Дездемона" неутешно выла, когда её хозяина увезли незнакомые люди. В те нерадостные годы погибли многие мои друзья, товарищи по работе, и когда я шёл по коридорам "Известий", мне казалось, что я иду по кладбищу. А жизнь как будто продолжалась по-прежнему   Постановили организовать Клуб писателей и устраивать клубные дни. С.И. Кирсанов захотел и в этом показать себя новатором; он устроил в клубе выставку картин Кончаловского, Тышлера, Дейнеки, революционизировал даже кухню. Помню обед в честь приехавшего из Ленинграда М.М. Зощенко. Подали суп из консервированных крабов, и Кирсанов объяснял: "Суп биск из омаров". В зале зажгли камин, возле него подогревались бутылки кварели. Кто-то предложил выпить за Красную звезду, которую мне накануне вручили в канцелярии Верховного Совета. Когда все встали из-за стола, один достаточно известный, мало приятный мне литератор отвел меня в сторону и зашептал: "Слыхали последнюю новость? Арестовали Стецкого... Ужасные времена! Не знаешь, кому налить, на кого капать..." Были и такие... Однажды в клубе я встретил С.С. Прокофьева он исполнял на рояле свои вещи. Он был печален, даже суров, сказал мне: "Теперь нужно работать. Только работать! В этом спасение..." Многие писатели продолжали писать; Тынянов закончил первую часть "Пушкина", вышла новая книга стихов Заболоцкого. Другие признавались, что "не пишется". В.Г. Лидин нас развлекал как всегда смешными историями. Раз он позвал нас ужинать, пришел молодой восторженный человек, показывал куклы — Кармен была сухой ведьмой, а два шара объяснялись друг другу в любви, — это был С.В. Образцов. В другой раз мы встретили у Лидина одного из четырех участников экспедиции на полюс Э. Т. Кренкеля, молодого, скромного; он с юмором рассказывал про жизнь на льдине, про лайку, которая помогла им прогнать медведей, собиравшихся похитить продовольственные запасы. всё это было радостным и отдохновенным. Бывали мы и у Таировых, у Евгения Петрова, у Леонова. К нам часто приходили Бабель, Тихонов, Фальк (он незадолго до этого вернулся из Парижа), Вишневский, Луговской, Тышлер, Федин, Кирсанов. У Лапина сидели его друзья — Хацревин [Захар Львович - FV], Славин, и мы ужинали все вместе. Иногда мы заводили литературные споры, говорили о новой театральной постановке, а то и сплетничали — люди ведь продолжали влюбляться, сходиться, разводиться; иногда я рассказывал об Испании — она мне казалась бесконечно далекой и близкой; а иногда как-то незаметно начинался разговор о том, о чём мы не хотели ни говорить, ни даже думать. У Ирины была пуделиха Чука, толстая, ласковая и, как сказал бы Дуров, с прекрасными условными рефлексами. Борис Матвеевич научил её многим номерам: она приносила папиросы, спички, закрывала дверь столовой. Бывало, гость начнет говорить за ужином о том, кого посадили, а черная косматая Чука, мечтая о кружке колбасы, поспешно закрывает дверь. Это всех смешило — мы ведь и в то время любили посмеяться. Некоторые из людей, которых я знал, старались жить замкнуто, встречались только с близкими; подозрительность, опаска подтачивали человеческие отношения. Бабель говорил: "Теперь человек разговаривает откровенно только с женой — ночью, покрыв головы одеялом..." Меня, напротив, тянуло к людям. Чуть ли не каждый вечер к нам приходили друзья или мы ходили в гости. Часто мы бывали у Мейерхольдов. В январе было опубликовано постановление о закрытии театра как "чуждого". Зинаида Николаевна переболела острым нервным расстройством. Всеволод Эмильевич держался мужественно, говорил о живописи, о поэзии, вспоминал Париж. Он продолжал работать: обдумывал постановку "Гамлета", хотя и не верил, что ему дадут её осуществить. У Мейерхольдов я встречал П.П. Кончаловского — он тогда писал портрет Всеволода Эмильевича, пианиста Л.Н. Оборина, молодых энтузиастов, для которых Мейерхольд оставался учителем. Попал я как-то на писательское собрание. Различные литераторы обвиняли В.П. Ставского в том, что он "недоглядел": повсюду — в журналах, в Жургазе, в издательстве — сидят "враги народа". Владимир Петрович потел, вытирал всё время лоб. Я вспомнил, как он стоял во вражеской каске возле Брунете, и подумал: здесь пожарче... И.К. Луппол позвал нас пообедать — он жил, как мы, в Лаврушинском. Его жена говорила, что они недавно переехали, купили мебель, вот только лампы нет; она добавила: "Как-то не то настроение, чтобы покупать..." (Луппол продержался ещё полтора года, потом его постигла участь многих). В.В. Вишневский кричал, что все писатели должны учиться военному делу, даже старики.   Говорил он о перебежке, о рокадных дорогах, о прощупывании противника Я встречался, даже дружил с людьми мне далекими: у нас было чувство локтя, как у солдат на войне. Войны ещё не было, но мы знали, что она неизбежна. Мы сидели в окопе, и артиллерия, как то случилось у Теруэля, стреляла по своим. Григорович мне сказал, что батарея республиканцев, открывшая огонь по деревушке, занятой своими, не успела, к счастью, пристреляться. Ежова стрелял по площадям и снарядов не жалел. Говорю "Ежова", потому что тогда мне казалось, что все дело в нём. В последней части этой книги я попытаюсь поделиться мыслями о И.В. Сталине, о всем том, что лежит камнем на сердце каждого человека моего поколения. А сейчас ограничусь тем, что расскажу о моём понимании (вернее, непонимании) происходившего в то время, которое описываю. Я понимал, что людям приписывают злодеяния, которых они не совершали, да и не могли совершить, спрашивал и других и себя: зачем, почему? Никто мне не мог ответить. Мы ничего не понимали. Я был на открытии сессии Верховного Совета — в редакции мне дали гостевой билет. Старейший депутат, восьмидесятилетний академик А.Н. Бах, в далеком прошлом народоволец, прочитал по бумажке речь и кончил её, разумеется, именем Сталина. Раздался грохот рукоплесканий. Мне показалось, что старый ученый зашатался, как от воздушной волны. Я сидел высоко, вокруг меня были обыкновенные москвичи — рабочие, служащие, и они неистовствовали.   Да что говорить о москвичах; в далекой Андалузии я видел дружинников, которые шли на смерть с криками "Эсталин!" (так испанцы произносили имя Сталина). У нас много говорят о культе личности. К началу 1938 года правильнее применить просто слово "культ" в его первичном, религиозном значении. В представлении миллионов людей Сталин превратился в мифического полубога; все с трепетом повторяли его имя, верили, что он один может спасти Советское государство от нашествия и распада. Мы думали (вероятно, потому, что нам хотелось так думать), что Сталин не знает о бессмысленной расправе с коммунистами, с советской интеллигенцией. Всеволод Эмильевич говорил: "От Сталина скрывают..." Ночью, гуляя с Чукой, я встретил в Лаврушинском переулке Пастернака; он размахивал руками среди сугробов: "Вот если бы кто-нибудь рассказал про все Сталину!.." Да, не только я, очень многие считали, что зло исходит от маленького человека, которого звали "сталинским наркомом". Мы ведь видели, как арестовывают людей, никогда не примыкавших ни к какой оппозиции, верных приверженцев Сталина или честных беспартийных специалистов. Народ окрестил те годы "ежовщиной". Кажется, умнее меня, да и многих других, был Бабель. Исаак Эммануилович знал жену Ежова ещё до того времени, когда она вышла замуж. Он иногда ходил к ней в гости, понимал, что это опасно, но ему хотелось, как он говорил, "разгадать загадку". Однажды, покачав головой, он сказал мне: "Дело не в Ежове. Конечно, Ежова старается, но дело не в нём..." Ежова постигла судьба Ягоды. На его место пришел Берия, при нём погибли и Бабель, и Мейерхольд, и Кольцов, и многие другие неповинные люди. Помню страшный день у Мейерхольда. Мы сидели и мирно разглядывали монографии Ренуара, когда к Всеволоду Эмильевичу пришел один из его друзей, комкор И.П. Белов. Он был очень возбужден, не обращая внимания на то, что, кроме Мейерхольдов, в комнате Люба и я, начал рассказывать, как судили Тухачевского и других военных. Белов был членом Военной коллегии Верховного Суда. "Они вот так сидели — напротив нас, Уборевич смотрел мне в глаза..." Помню ещё фразу Белова: "А завтра меня посадят на их место..." Потом он вдруг повернулся ко мне: "Успенского знаете? Не Глеба Николая? Вот кто Правду писал!" Он сбивчиво изложил содержание рассказа Успенского, какого но помню, но очень жестокого, и вскоре ушел. Я поглядел на Всеволода Эмильевича; он сидел закрыв глаза и походил на подстреленную птицу. (Белова вскоре после этого арестовали). Не забуду и другой день, когда но радио передали, что будут судить убийц Горького и что в его убийстве принимали участие врачи. Прибежал Бабель, который при жизни Алексея Максимовича часто у него бывал, сел на кровать и показал рукой на лоб: сошли с ума!   Мне дали билет на процесс; к этим дням я ещё вернусь когда-нибудь   В 1942 году я писал в одной из статей: "фашизм задолго до того, как напасть на нашу страну, вмешался в нашу жизнь, искалечил судьбу многих..." Да и в то время, о котором рассказываю, я не мог отделить нашей беды от недобрых вестей, приходивших с Запада. В конце февраля фашисты снова заняли Теруэль. Италия и Германия усилили свою помощь Франко.   Иден попробовал поднять голос против, открытого вмешательства Италии в испанскую войну; ему пришлось уйти в отставку, пришел Чемберлен, сторонник сближения с Гитлером и Муссолини. Начались массированные бомбежки Барселоны; в течение нескольких мартовских дней было убито четыре тысячи жителей. Накопив силы, фашисты прорвали фронт республиканцев в Арагоне. В той единственной статье, которую я написал за несколько месяцев, есть такие строки: "Ночью у себя в комнате я слушаю радиопередачу Барселоны. За окном — девятый этаж — огни большого города, глухо доносится голос: "В районе Фраги мы отбили атаку..." Может быть, сейчас бомбят Барселону? Может быть, чернорубашечники снова атакуют "в районе Фраги"... Для меня Фрага была не абстрактным именем, а городом, где я часто бывал. Я видел перед собой улицы Барселоны и понимал, что война между нами и фашизмом началась. Сейчас она не на собраниях писателей, где обсуждают, кто дружил с Бруно Ясенским. а там — в Испании. Я долго думал, что мне делать, и решил написать Сталину. Борис Матвеевич не решался меня отговаривать и всё же сказал: "Стоит ли привлекать к себе внимание?.." Я написал, что был в Испании свыше года, моё место там, там я могу бороться. Прошла неделя, две — ответа не было. Самое неприятное в таком положении — ждать, но ничего другого не оставалось. Наконец меня вызвал редактор "Известий" Я.Г. Селих; он сказал несколько торжественно: "Вы писали товарищу Сталину. Мне поручили переговорить с вами. Товарищ Сталин считает, что при теперешнем международном положении вам лучше остаться в Советском Союзе. У вас, наверно, в Париже вещи, книги? Мы можем устроить, чтобы ваша жена съездила и все привезла..." Я пришел домой мрачный, лег и начал размышлять. Совет, переданный Селихом (если можно было назвать это советом), мне казался неправильным. Что я здесь буду делать? Тынянов пишет о Пушкине, Толстой — о Петре. Кармен снимает героические экспедиции, мечтает попасть в Китай. Кольцов причастен к высокой политике. А мне здесь сейчас делать нечего. Там я могу быть полезен: я ненавижу фашизм, знаю Запад. Моё место не в Лаврушинском... Пролежав день, я встал и сказал: "Напишу снова Сталину..." Здесь даже Ирина дрогнула: "Ты сошел с ума! Что ж ты, хочешь Сталину жаловаться на Сталина?" Я угрюмо ответил: "Да". Я понимал, конечно, что поступаю глупо, что, скорее всего, после такого письма меня арестуют, и всё же письмо отправил. Ждать было ещё труднее. Я мало надеялся на положительный ответ и знал, что больше ничего не смогу сделать, слушал радио, перечитывал Сервантеса, от волнения почти ничего не ел. В последних числах апреля мне позвонили из редакции: "Можете идти оформляться, вам выдадут заграничные паспорта". Почему так случилось? Этого я не знаю. Один молодой писатель, которому в 1938 году было пять лет, недавно сказал мне: "Можно вам задать вопрос? Скажите, как случилось, что вы уцелели?" Что я мог ему ответить? То, что я теперь написал: "Не знаю". Будь я человеком религиозным, я, наверно, сказал бы, что пути господа Бога неисповедимы. Я говорил в самом начале этой книги, что жил в эпоху, когда судьба человека напоминала не шахматную партию, а лотерею. Первого мая я был в комнате радиокомитета, выходившей на Красную площадь; поэты читали стихи и комментировали демонстрацию; и говорил про Испанию. Я знал, что война будет шириться, охватит мир. Настал день отъезда. На вокзал пришло много друзей; нам трудно было с ними расставаться. В Ленинграде, где мы задержались на несколько дней, были снова длинные беседы о происходящем и снова жар рук, неуверенное "До свиданья!..". В Хельсинки была ещё одна пересадка. Мы сидели с Любой на скамейке в сквере и молчали: не могли разговаривать даже друг с другом... Мне было сорок семь лет, это возраст душевной зрелости. Я знал, что случилась беда, знал также, что ни я, ни мои друзья, ни весь наш народ никогда не отступятся от Октября, что ни преступления отдельных людей, ни многое, изуродовавшее нашу жизнь, не смогут заставить нас свернуть с трудного и большого пути. Были дни, когда мае не хотелось дольше жить, но и в такие дни я знал, что выбрал правильную дорогу. После XX съезда партии и встречал за границей знакомых, друзей; некоторые из них спрашивали меня, да и самих себя, не нанесен ли роковой удар самой идее коммунизма. Чего-то они не понимают. Я — старый беспартийный [!? - FV] писатель — знаю: идеи оказалась настолько сильной, что нашлись коммунисты, которые сказали и нашему народу, и всему миру о прошлых преступлениях, об искажении и философии коммунизма и его принципов справедливости, солидарности, гуманизма. Наш народ наперекор всему продолжал строить, а несколько лет спустя отбил фашистское нашествие, достроил тот дом, в котором теперь живут, учатся, шумят, спорят юноши и девушки, не знавшие жестоких заблуждений прошлого. А мы с Любой молча сидели на скамейке чахлого сквера. Я подумал, что молчать мне придётся долго: в Испании люди борются, я не смогу ни с кем поделиться пережитым. Нет, идее не был нанесен роковой удар. Удар был нанесен людям моего поколения. Одни погибли. Другие будут помнить до смерти о тех годах.   Право же, их жизнь не была легкой 29 Рапорт начальника Московского Охранного отделения подполковника фон Котена, о котором я говорил в первой части этой книги, датирован 14 января 1908 года — накануне моего ареста. Охранники были недостаточно осведомлены. Говоря об ученической организации РСДРП , начальник Охранки приводит имена товарищей, которые в 1908 году уже не были гимназистами, а если иногда приходили на наши собрания, то скорее как усердные партийные работники; к таким гостям относятся Г.Я. Брильянт, арестованный ещё до рапорта, и Н.И. Бухарин, ошибочно названный Владимиром. Имена Бухарина и Брильянта (Сокольникова) теряются в длинном списке: шпики в отличие от некоторых историков заняты не толкованием будущего, а скромными донесениями. У отца Григория Яковлевича Брильянта, или Гриши, как мы его называли, была аптека на Трубной площади, туда я порой забегал. Гриша был бледным молчаливым юношей, который записывал в общую тетрадь конспекты прочитанных книг. Он никогда не уклонялся от ответа, говорил сдержанно и, как мне казалось, веско. Минутами и думал, что он чересчур сухой, и тотчас я говорил себе, что я — плохой Марксист, что мне нравятся болтуны, что нужно не просто жить, а готовить революцию — мне ведь было тогда шестнадцать лет. Когда меня вели на очередной допрос, в коридоре Бутырской тюрьмы я увидел Гришу. Мы понимали, что такое конспирация, и поздоровались только глазами. Потом товарищи мне рассказывали, что Брильянта приговорили к ссылке в далекое место Сибири. Оттуда он удрал за границу, и весной 1909 года я его увидел в библиотеке товарища Мирона. Он стал взрослым, но не изменился: такой же бледный и молчаливый. Он рассказал мне, что переводит социальный роман молодого французского писателя Шарля Луи Филиппа, пересказал содержание. Мне стало скучно — я уже строчил стихи и зачитывался произведениями "декадентов". Несколько лет спустя и понял, что Шарль Луи Филипп — хороший писатель. (Он умер в возрасте тридцати пяти лет в тот самый год, когда Григорий Яковлевич мне о нём рассказывал). Прошло много времени, и летом 1930 года, оказавшись в Лондоне по приглашению пен-клуба, я увидел Г.Я. Сокольникова — он был нашим послом. Он приехал в Лондон незадолго до этого: после разрыва дипломатических отношений консерваторами к власти пришли лейбористы и отношения возобновили. Григорий Яковлевич говорил о положении в Англии, о растущем кризисе, о трусости Макдональда. Несколько дней спустя я пришел к Сокольникову с Любой, увидел его молодую жену; почему-то мы заговорили о собаках. Люба уверяла, что лучше всего скотч-терьеры, и Григорий Яковлевич приветливо улыбался. Прошло ещё семь лет, и вдруг, развернув "Известия", я прочитал о судебном процессе, судили Сокольникова, Радека. Все мне показалось неправдоподобным. Сокольников уверял, что к нему в Лондоне пришел немецкий посол, сказал, что он знаком с позицией Сокольникова, но за помощь Гитлер требует всю Украину. Я ничего не понял. Не понимаю и теперь, что делали с арестованными Ягода, Ежова или Берия. Больше Сокольникова я не видел. Конечно, молоденький Гриша когда-то помог мне разобраться в том, что, перефразируя стих Мандельштама, я назову "странностями политики", но я недостаточно знал его, и в моей памяти он остался скорее образцовым большевиком, чем живым человеком. Героем моего отрочества был Николай Иванович Бухарин. Он был на два с половиной года старше меня; в зрелом возрасте я об этом не думал, но в гимназические годы, хотя мы часто встречались, заняты были одним делом, я всё время сомневался: не скучно ли ему водиться с мальчишкой? Сокольников был создан для политики и говорю не только о манере держаться, но о человеческом материале. А Николай Иванович был мне куда ближе и понятнее: весёлый, порывистый, с любовью к живописи и поэзии, с юмором, не покидавшим его в самое трудное время, он был человеком той стихии, в которой я жил, хотя жили мы разным и по-разному. О нём я вспоминаю с волнением, с нежностью, с благодарностью — он помог мне не в понимании того или иного труднейшего вопроса, он мне помог стать самим собой. Познакомились мы в гимназии — перейдя в пятый класс, осенью 1906 года, я оказался на втором этаже, где помешались старшие классы. Я тянулся к Бухарину и его одноклассникам: Ярхо, Циресу, Астафьеву. Вскоре Бухарин позвал меня на собрание кружка: он рассказывал о Марксизме. Потом я взялся за школьную организацию, за партийную работу, ходил на собрания в Сокольнической роще или на Воробьевых горах: мы встречались и на работе, и в свободное время. Иногда Николай приходил ко мне   Мой песик Бобка не выносил ни сапог, ни громкого смеха, и однажды он повис на ноге Бухарина. Иногда я заходил к Николаю. Отец его был педагогом, жили они на Малой Никитской возле Кудринской площади. Но чаще всего мы бродили по бульварам, то по Пречистенскому, то по Новинскому. Николай любил беседовать шагая и при этом жестикулировал. О чём только мы не говорили — о кознях меньшевиков и о романах Гамсуна, о Смидовиче и о спектаклях Художественного театра, о том, что Потемкин прочитал хорошую лекцию, посвященную Коммуне, и о том, что Лидия Николаевна — милая девушка! Мы иногда вместе ходили в гости к двум подругам-большевичкам. Они жили на Козихах. Одна, которую звали Таней, потом вышла замуж за Макара — за В.П. Ногина.   Другая нравилась Николаю, и я над ним подтрунивал. Ольга Петровна Ногина рассказывала мне о судьбе Лидии Николаевны Недокуневой. Она отошла от партийной работы, а после революции Бухарин устроил её в одном из журналов. Когда Бухарина арестовали, от Лидии Николаевны потребовали, чтобы она выступила на собрании, заклеймив "врага народа",— это было в нравах времени. Недокунева в своей речи, забывшись, начала прославлять Николая Ивановича, а в конце спохватилась: "Товарищу Сталину было трудно пожертвовать таким человеком, но он это сделал для партии..." С собрании она пришла к О.П. Ногиной и сказала: "Ночью за мной придут". Ольга Павловна пробовала её успокоить, но в ту же ночь Лидию Николаевну забрали. Она выжила и вернулась в Москву после XX съезда. всё это очень давние и очень смутные воспоминания: с тех нор прошло почти шестьдесят лет. Я помню только озорные глаза Николая и слышу его задорный смех. Он часто говорил нецензурные слова, им придуманные, — в словотворчестве ему мог бы позавидовать Хлебников. Мы расстались надолго. В 1910 году Бухарина арестовали и отправили в Архангельскую губернию. Год спустя он удрал за границу, жил в Швеции, в Америке, в Швейцарии, в Кракове. Встретились мы в конце 1920 года. Он жил в Первом доме Советов — так звалась тогда гостиница "Метрополь". Мне показалось, что не прошло двенадцати лет передо мной сидел не один из руководителей правящей партии, а смешливый и неутомимый Николай Иванович. Это он написал записку "лорд-мэру Москвы" (председателю Моссовета Л.Б. Каменеву), всполошился, когда узнал от Любы, что меня забрала чека, а потом помог получить заграничный паспорт: "Посмотрите, что там теперь делается, а потом опишите, только позлее..." Бухарин написал предисловие к первому советскому изданию "Хулио Хуренито". В 1922 году он приезжал в Берлин, и мы с ним просидели часа три в маленькой пустой кондитерской. Помню, я сказал, что многое происходит не так, как нам мерещилось на Новинском бульваре. Он ответил: "Вы — известный путаник", потом рассмеялся и добавил: "Меня тоже называют путаником. Но вам легче — вы путаете в романах или в частных разговорах, а я, как-никак, член Политбюро..." С подлинным обожанием он говорил о Ленине: "Теперь ясно — выберемся или, если хотите, выпутаемся — с Ильичем мы не пропадем..." После сообщения о кончине В.И. Ленина я сразу пошёл в "Метрополь". Бухарин сидел на кровати, обняв руками колени, и плакал. Я не сразу решился поздороваться. Я продолжал "путать"   А Бухарин был редактором "Правды", одним из руководителей Коминтерна. Он старался отстоять писателей от рапповцев, напостовцев, выступал против "критиков с дубиной". Первый том Литературной энциклопедии включает статью о Бухарине как об "одном из видных теоретиков Марксизма". Однако начинался "культ личности", и Бухарин вместо "Правды" стал редактором "Известий". Весной 1932 года С. Раевский сказал мне, что Николай Иванович хочет, чтобы я стал постоянным парижским корреспондентом газеты.   Я проработал с Николаем Ивановичем четыре года. Он старался сделать газету живее. Напечатал мою статью "Откровенный разговор" о подлинном низкопоклонстве Интуриста перед иностранцами. Напечатал также статьи, в которых я отстаивал поэзию Пастернака, театр Мейерхольда, живопись Штеренберга и Тышлера. Однажды Сталин позвонил Бухарину: "Ты что же, решил устроить в газете любовную почту?.." Было это по поводу моего "Письма к Дусе Виноградовой", знатной ткачихе: я попытался рассказать о живой молодой женщине. Гнев Сталина обрушился на Бухарина. Во время Первого съезда советских писателей я каждый день встречался с Николаем Ивановичем. Он сделал доклад, посвященный поэзии. Его встретили восторженно: когда он назвал имя Маяковского, все встали. Доклад Бухарина был защитой поэзии от риторов, стихотворцев на случай, вульгаризаторов. Некоторые поэты обиделись и напали на Бухарина (будучи близкими к партийному руководству, они знали, что можно безнаказанно ругать Николая Ивановича).   Особенно резок был Демьян Бедный, говорил, что "Бухарин выделил некий Поэтический Торгсин для сладкоежек", что он "старчески щурит глаза" и так далее. Между тем Бухарин отозвался о поэзии Демьяна Бедного мягче, чем некогда Ленин, в воспоминаниях Горького есть такие слова Владимира Ильича: "Грубоват. Идёт за читателем, а надо быть немножко впереди". Бухарин в заключительном слове высмеял "фракцию обиженных". На последнем заседании съезда А.А. Фадеев неожиданно огласил: "Я действительно допустил слишком резкие заявления и выпады но адресу некоторых товарищей поэтов..." Помню вечер, когда сообщили об убийстве Кирова. Я пошёл в редакцию. На Бухарине лица не было, он всем кричал: "Идите и пишите о Кирове..." Я знал, что Киров и Орджоникидзе были друзьями, защитниками Николая Ивановича. Он и меня втолкнул в пустую комнату: "Пишите! Второго такого не будет..." Я ещё не успел ничего написать, когда вошел Николай Иванович и шепнул:   "Не нужно вам писать. Это очень тёмное дело..." В апреле 1936 года Бухарин приехал в Париж. Он остановился в гостинице "Лютеция", рассказал мне, что Сталин послал его для того, чтобы через меньшевиков купить архив Маркса, вывезенный в Париж немецкими социал-демократами. Он вдруг добавил: "Может быть, это — ловушка, не знаю..." Он был встревожен, минутами растерян, но был у него чудесный характер: он умел забывать все страшное, прельстившись выставкой, книгами или "кассуле тулузен" южным блюдом, гусятиной и колбасой с белыми бобами [Cassoulet toulousin – рагу из фасоли с кусочками филе гуся, утки, циннии или баранины - FV].   Он любил живопись, был сам самодеятельным художником — писал пейзажи. Люба водила его на выставки. Французы устроили его доклад в зале Мютюалитэ, помню, как восхищался Ланжевен мыслями Бухарина. А из посольства пришел третий секретарь — там если не знали, то предчувствовали близкую развязку. Мы как-то бродили по набережной Сены, но узеньким улицам Латинского квартала, когда Николай Иванович всполошился: "Нужно в "Лютецию".....я должен написать Кобе". Я спросил, о чём он хочет писать — ясно, что не о красоте старого Парижа и не о холстах Боннара, которые ему понравились. Он растерянно засмеялся: "В том-то и беда не знаю о чём. А написать нужно — Коба любит получать письма". От секретаря Бухарина С.А. Ляндреса и от его жены А.М. Лариной (она выжила, провела почти двадцать лет в концлагере) я знаю, что произошло в 1937 году. Бухарин был в Узбекистане, когда появилось сообщение о том, что на втором процессе (Радек — Пятаков — Сокольников) было указано на участие Бухарина в "правотроцкистском центре". Нельзя было найти никого, чтобы получить билеты на Москву: вокруг "врага народа" образовалась пустота. В Москве Бухарина очень долго не арестовывали, допрашивали его не в ГБ, а в ЦК. Ему, например, показывали утверждение Радека о том, что однажды к Радеку на дачу приехали Бухарин и Эренбург, ели яичницу и Бухарин с Радеком вели деловой разговор о захвате власти.   Я однажды был с Николаем Ивановичем на Сходне у Радека, и нас действительно накормили глазуньей, но разговор шёл не о заговоре, а об охоте — оба были страстными охотниками. Бухарина вызвали на заседание Центрального Комитета, он пробовал защитить Правду, но люди кричали: "Расстрелять предателя!" Николай Иванович написал письмо будущим руководителям партии и заставил жену заучить его наизусть: она запомнила и выполнила последнее желание мужа. В начале марта 1938 года один крупный журналист, вскоре погибший по приказу Сталина, в присутствии десятка коллег сказал редактору "Известий" Я.Г. Селиху: "Устройте Эренбургу пропуск на процесс — пусть он посмотрит на своего дружка". Я был в Октябрьском зале и увидел на скамье подсудимых кроме Бухарина нескольких людей, которых знал,— Крестинского, Раковского. Они рассказывали чудовищные вещи, их жесты, интонации были непривычными. Это были они, но я их не узнавал. Не знаю, как Ежов добился такого поведения. Ни один западный автор халтурных полицейских романов не мог бы напечатать подобную фантастику. Я был на заседании, когда Крестинский неожиданно отказался от показаний на предварительном следствии.   Председатель трибунала Ульрих сказал, что сейчас допрашивают свидетелей, Крестинский сможет все объяснить, когда до него дойдет черёд. Вскоре после этого генеральный прокурор Вышинский сказал, что все устали — нужен перерыв. После перерыва Крестинский попросил слова и объяснил, что отказ от показаний на предварительном следствии был с его стороны малодушием. Вместе со старыми большевиками судили врачей, рядовых бюрократов и таинственных филеров. Врачам приписывали отравление Максима Горького и некоторых видных политических деятелей — врачи якобы выполняли поручения "правотроцкистского центра". Вышинский блистал знаниями древней Истории и уверял, что за две тысячи лет до Бухарина древние римляне загадочно отравляли неугодных им сограждан. Тот же Вышинский, добившись от Николая Ивановича "признания", что он будто бы ещё в 1918 году намеревался арестовать Ленина, восклицал: "Проклятая помесь лисицы со свиньей" или "Василий Шуйский, он же Иуда Искариот". Все мне казалось нестерпимо тяжелым сном, и я не мог толком рассказать о процессе даже Любе и Ирине. Я теперь также ничего не понимаю, и "Процесс" Кафки мне кажется реалистическим, вполне трезвым произведением. Я.Г. Селих спросил меня: "Напишите о процессе?" Я вскрикнул: "Нет!" — и, видно, голос у меня был такой, что после этого никто мне не предлагал написать о процессе. Я вспоминаю сейчас весёлого Николая. Ленин называл его "Бухарчиком", говорил о нём "любимец партии". Сталин хотел не только очернить и убить Бухарина, он хотел уничтожить память о нём. Правда всегда побеждает — рано или поздно. Порой слишком поздно...   Я не мог не написать о друге далекой молодости 30 Во Франции официально ещё существовал Народный фронт, но теперь это была облупившаяся вывеска. Новое правительство возглавил Даладье, министерство иностранных дел он доверил Боннэ, который громко говорил, что жаждет мира, и, понижая голос, добавлял, что необходимо договориться с Берлином и Римом. Трагедия Франции началась давно, ещё в 1936 году, когда Леон Блюм, испугавшись правых, отказался продать испанскому правительству вооружение. Это шло вразрез и с существовавшими договорами, и с интересами Франции, и с политическими убеждениями Блюма. Социалистический премьер любил Стендаля: в романах ему нравились характеры с сильными страстями; а у него самого характера не было. Он воскликнул: "Моя душа разрывается",— и заговорил о "невмешательстве". Разорвалась не только его душа, но и Франция. В июне 1938 года многие французские политики понимали, что Муссолини не удовлетворится взятием Аддис-Абебы и Малаги, что для Гитлера Австрия только закуска, а Испания — рабочая репетиция. Но страна была разъединена. Противники Народного фронта, обозленные забастовками, поглядывали на фашистов с надеждой, как на опытных хирургов. А рядовые французы, многие их тех, что голосовали за Народный фронт, радовались, что они не в Вене и не в Барселоне, никто не бомбит, не заставляет по команде подымать вверх руки, они могут на террасах больших кафе и маленьких рабочих баров пить зеленые, золотистые или малиновые аперитивы. Франция уже репетировала предстоящее отречение. Я купил в вокзальном киоске кипу газет и книгу неизвестного мне автора Леона де Понсэна [Léon de Ponçins or Leon de Poncins - FV] с соблазнительным заглавием "Секретная История испанской революции". Фашистская газета "Гренгуар" [French fascist weekly "Gringoire" - FV ] объявила конкурс: читатель, который угадает дату, когда генерал Франко возьмет Барселону, получит пятьдесят тысяч франков. Из книги Леона де Понсэна я узнал, что коммунисты, социалисты и франкмасоны устроили заговор с целью отдать Испанию в руки евреев; Коминтерн для этого направил в Барселону Бела Куна, Вронского, Антонова-Овсеенко, Эренбурга, Кольцова, Миравильеса, Горева [Гольдман Борис Исаакович (1874-1937) - FV] , Туполева, Примакова и других "преступников еврейского происхождения". Я подумал, что сумасшедшие есть повсюду, и задремал. В пограничный испанский город Порт-Бу я приехал рано утром и попал сразу под бомбежку. Испания меня встретила кровью: на мостовой лежал убитый ребенок. Я уехал из Испании в дни боёв за Теруэль, когда ещё все верили в Победу. Вернувшись полгода спустя, я увидел другую картину. Конечно, я знал и в Москве, что фашисты одержали крупные Победы, но одно дело читать о беде в газетах, другое её увидеть. Страшно, расставшись с любимым человеком, который работает, сердится, мечтает, ревнует, найти его подточенным жестокой, может быть смертельной, болезнью. Когда я уезжал, положение республиканцев было трудным, но даже нейтральные обозреватели гадали об исходе войны. Теперь я мучительно старался убедить себя, что ещё не все предрешено и что чудо может спасти республику. Возле Эбро пятидесятилетний испанец, живший долго в Париже (его звали Анхель Сапика), который пошёл добровольцем в 1938 году, когда уже не оставалось места для иллюзий, говорил мне: "Смерть — это феномен, случай. Родиться, умереть — это не от нас зависит. Главное — прожить достойно, не презирая себя". Может быть, говоря это, он думал о другом — о том, что человеку хочется достойно умереть, сделать все, чтобы смерть не выглядела "случаем"?.. Я приехал в Барселону. Савич по-прежнему писал телеграммы, говорил, что его измотала работа — не может даже выбраться на фронт. Он спросил меня про свою жену, про Мирову, про некоторых военных советников. Я ответил, что Аля здорова, старается быть спокойной, а с Мировой плохо, да и со многими другими: "Трудно понять, почему каждый день забирают людей, ни в чём не повинных..." Савич удивленно на меня посмотрел: "Ты что —троцкистом стал?.." Он не был в Москве и многого не понимал. Савич жил на горе. Я спустился в город. На площади Каталония по-прежнему старушка брала десять сантимов у прохожего, который садился на стул в сквере, и выдавала билетик. Десять сантимов стали микроскопической суммой; да и мало было в сквере людей — кругом чернели развалины домов. Но жизнь продолжалась... На той же площади старики сыпали крошки хлеба голубям. всё это могло показаться удивительным: паек был полтораста граммов хлеба, порой сто где уж тут кормить голубей. Да и голуби могли бы улететь — редко выпадала ночь без бомбежки. Но я не удивлялся: уже задолго до этого я понял, что можно разворотить, изувечить, истоптать жизнь, и всё-таки влюбленные будут целоваться, обмениваться клятвами, а старушки прибирать — комнату, тюремную камеру, больничную койку, кажется, даже свой собственный гроб. На Рамбле по-прежнему продавали цветы. В театре шла премьера "Укрощение строптивой". Возле богатых особняков развели огородики: картошка, салат. В ресторане подавали вареные бобы без масла, но скатерти были чистые. А мыла не было. Чистильщики ботинок хорошо зарабатывали — вакса была, и, верные своим привычкам, барселонцы радовались, глядя на сверкающую обувь Вышел очередной номер журнала "Филателист Барселоны". Я подсчитал в газете: работают двенадцать театров и пятьдесят четыре кинотеатра. В том же номере сообщалось, что вчера была сотая, следовательно юбилейная, бомбежка Барселоны. Квартал рыбаков, весёлая Барселонета, был снесен бомбами. Газеты каждый день помещали объявления в черных рамках: такой-то погиб при бомбежке. Как-то бомба упала на кладбище и разворотила могилы, другой раз на родильный дом было много жертв, на собор ХIII века, на рынок. "Известия" попросили меня присылать фотографии; я ходил и снимал развалины, солдат, которые вытаскивали из-под груды камней покалеченные тела. Привыкнуть можно ко всему, и я думал, какую диафрагму лучше поставить... Вероятно, я напоминал старушку, собиравшую деньги за стулья. Республиканская Испания была разрезана на две части: фашистам удалось прорваться к побережью. немцы прислали крупных специалистов: Испанию они рассматривали как превосходные маневры перед предстоящим завоеванием Европы. А в боях за выход к левантийскому побережью, помимо войск Франко, участвовали четыре итальянские дивизии. Я поехал на фронт, который в газетах по привычке называли Арагонским, хотя фашисты успели захватить все города и деревни Арагона — Барбастро, Фрагу, Сариньену, Пину, Каспе, там, где я спорил, дружил и ссорился с неугомонными анархистами... Я добрался до пригорода Лериды. Город был в руках у фашистов, но республиканцам удалось удержаться в квартале, расположенном на другом берегу речки Сегре. Бог ты мой, сколько раз я приезжал в Лериду с Арагонского фронта!   Тогда этот город казался глубоким тылом. Я шёл в гостиницу "Палас", принимал ванну, гулял по городу, улицы были с аркадами, и вечером старинные фонари казались театральными. В кафе подавали вермут. За соседними столиками люди спорили, кто прав — ФАИ или ПСУК? А девушки, прогуливаясь мимо кафе, смеялись, их сопровождали восторженные взгляды как анархистов, так и социалистов. Теперь на том месте, где было кафе,— мешки с песком; дробь пулемета. Передо мною были узкие горбатые улицы, полуразрушенные дома набережной. Почему-то я вспомнил старого кривого парикмахера: я у него стригся и брился, возвращаясь с фронта. Он балагурил, высмеивал генералов, анархистов, министров и гордо объявлял каждому: "Я умеренный анархист и непримиримый антифашист". Успел ли он уйти из города или погиб?.. Житель Лериды, переплывший речку, рассказывал, что в городе осталось четыреста человек (было сорок тысяч): "Все ушли. Помнишь большой дом на площади Паэрия, рядом с "Паласом"? На нём написано красной краской: "Мы не хотим жить с убийцами". Это не солдаты написали, а кто-то из жильцов, когда уходили..." Трудно объяснить, как удалось остановить фашистов на правом берегу узкой неглубокой реки. Осенью 1936 года их задержали на окраине Мадрида. Военные тогда объясняли, что город легко оборонять. Но здесь фашисты заняли город и вдруг натолкнулись на яростное cопротивление. Это бывало в Испании не раз и, видимо, связано не с особенностями рельефа, а с особенностями характера: люди сдавали почти без боя сто, двести километров, и вдруг подымались ярость, гнев, воля — враг не мог продвинуться на сто метров. Я сидел с бойцами, когда осколок снаряда убил красивого смуглого бойца   Его звали Куррито, он был андалузцем из Сьерра-Морены. Другой боец, портной, барселонец, который прежде всё время шутил, долго стоял над убитым товарищем, шевелил губами, видно было, что он сдерживает слезы; наконец он сказал: "А я ему рубашку обещал зашить..." Осколок обломал ветку персикового дерева. Мы молча ели душистые плоды в Лериде они поспевают рано. Барселонский портной сказал: "Куррито любил персики..." В батальоне было довольно много добровольцев, записавшихся недавно, — пожилых людей, подростков. политики говорили, что война подходит к концу; а вот эти пришли воевать... Вряд ли они рассчитывали на Победу, но не хотели или не могли стоять в стороне. Я знал Испанию, и всё же всякий день она меня удивляла. Когда я возвращался в Барселону, бомбили дорогу. Мы пролежали полчаса в траве. Потом я увидел искромсанное поле пшеницы. Отчего-то это было нестерпимо больно, хотя я видел вещи пострашнее. Может быть, оттого, что, когда я был ребенком и ронял кусок хлеба, няня Вера Платоновна сердито говорила: "Поцелуй",— и я целовал ломоть. В Барселоне я разговаривал с пленным немецким летчиком Куртом Кетнером, сыном бранденбургского архитектора. Он приехал а Испанию рано, в октябре 1936 года; он сразу сказал мне, что он лейтенант рейхсвера, летал на хейцкеле-111. Когда я спросил его, почему он бомбил испанские города, он громко засмеялся: "Опять эти Истории с "мухерес и ниньос"? (Он говорил по-немецки, но слова "женщины и дети" сказал по-испански). Вздор! Недавно я видел после бомбежки, облако дыма. Это, наверно, дымились мухерес и ниньос". Его нельзя было назвать невежественным, он прочитал немало книг, говорил о "философии Истории", но мне он казался дикарем, смелым и злобным. Такие встречи помогли мне познакомиться с духовным миром, несложным, но своеобразным, офицеров и солдат, которых два года спустя я увидел марширующими по улицам Парижа, а в 1941-м у нас, в Белоруссии. Трагический фарс "невмешательства" продолжался. Я видел, как в Сербере задержали несколько сот лопат, купленных для крестьян Каталонии. Я поехал в Андай — хотел посмотреть, что происходит на границе между Францией и фашистской Испанией. В Андае у меня были друзья, я об этом упоминал в рассказе об обмене лётчиков. Эти друзья свели меня с ответственным служащим таможни, который ненавидел фашизм. Он мне показал документы о грузах, направлявшихся в фашистскую Испанию. Конечно, Италия и Германия самолёты, танки, артиллерию, боеприпасы отправляли морем в порты Португалии, в Бильбао, в Кадикс; но для более невинных вещей они пользовались транзитом через Францию; так направлялись грузовики, мотоциклы, каучук, моторы, химические продукты для военной промышленности. Никакого контроля на границе между Францией и фашистской Испанией не было, несмотря на все заверении французского правительства. "Известия" напечатали мою статью, и французская полиция возмутилась; оказалось, что я нарушаю принципы невмешательства. (Я всё-таки был наивным: хотел кого-то пристыдить, раскрыть кому-то глаза - думал, что дело идёт к Вердену, а дело шло к Мюнхену). Я должен рассказать об одной довольно глупой Истории. Мне захотелось хотя бы на несколько часов очутиться в фашистской Испании, поглядеть, что там делается. Нечего было мечтать о фальшивых документах: в Ируне имелся советник-гестаповец. В Андае мне рассказали, что контрабандисты часто проносят в испанские пограничные деревушки различные товары. Я напал на одного из них; он был французским баском. Он сказал мне: "Ладно. Только имей в виду, что я политикой не занимаюсь. Я знаю, что фашисты — сволочь, но мне нужно кормить семью. Я тебя не выдам, но, если, не дай Бог, нарвемся на пограничников, и прямо скажу, что ты чужой, пристал в дороге". Мы перешли речку, потом начали подыматься. Я, признаться, волновался и раза два или три пережил страх; я даже не помню, что мой — я звал его Жаком — тащил на себе. Наконец мы оказались в обыкновенной испанской деревушке, зашли в тёмный дом, где пахло оливковым маслом и чесноком. Жак привел туда Антонио. Антонио провёл меня в другой дом. Сразу после того, как мы вернулись в Андай, я записал несложный разговор: "Хозяйка была старой и глухой. Антонио сказал мне: "Рекете убили её сына. Вместе с Агирре. Тим, где ты шёл с Жаком,— возле Каса Роха. Он лежал и ругался. Она не знала. А когда она пришла, он был мертвый. Они её оставили здесь, Потому что она очень старая".   Старуха глядела то на Антонио, то на меня. Антонио крикнул ей в ухо: "Они тебя здесь оставили, потому что ты очень старая". Она радостно закивала головой: "Да, да, очень старая"; потом она сжала острыми пальцами черный платок: "Он не был старым, он ещё был молодым", — и громко заплакала. Антонио поднес палец ко рту: гвардеец! Я поглядел в щель ставен. Никого... Антонио рассказывал: "Здесь все его боятся... Я был в Элисандо на ярмарке. Там тоже никто не раскроет рта. Боятся... Мне один прямо сказал: "Я только с женой говорю. И то боязно..." Я сам из Вильмедианы, маленькая деревушка, сто шестьдесят душ, но у нас голосовали за социалистов; рекете расстреляли двадцать девять человек". Антонио привел ещё четверых, сказал им: "Можете с ним разговаривать — .это француз из наших..." Крестьяне осторожно рассказывали о реквизициях, о штрафах. Вскоре за мною пришел Жак и сказал, что пора идти. Вернулись мы под утро; зашли в бар на вокзале; пили коньяк В общем, я ничего не увидел и мог бы написать о старухе без того, чтобы зря рисковать. Это было затеей двадцатилетнего юноши; и это понимал и скорее стыдился, нежели гордился. Ко всему, я побаивался, что меня отзовут: скажут, корреспонденту "Известий" не полагается идти на такие авантюры. Но все обошлось, и я вернулся в Барселону. Наивным был не только я; многие политические деятели ещё верили в изменение позиции Англии и Франции. Нужно вспомнить события лета 1938 года, тогда многое станет понятным. Гитлер что ни день угрожал Чехословакии. Фюрер судетских немцев Генлейн отправился в Лондон, но вернулся недовольный. Хотя Чемберлен был готов к уступкам, ему приходилось считаться с оппозицией не только лейбористов, но и многих влиятельных консерваторов. Во Франции картина была такой пестрой, что нелегко было разобраться: почти в каждой партии имелись сторонники отпора и сторонники капитуляции. Правый журналист Кериллис [de Kerillis - FV], ещё недавно проклинавший испанских республиканцев, писал, что Гитлер покушается на Францию. левая газета "Эвр", прежде выступавшая против Франко, стала рупором кругов, которые называли себя "сторонниками мира" и стояли за любые уступки Гитлеру. Все нервничали. Владельцы гостиниц на побережье или в Альпах жаловались: люди забывают, что на дворе летние каникулы! Альварес дель Вайо [Julio Álvarez del Vayo - FV] всегда был (да и остался) оптимистом. Помню, в то лето он докалывал мне, что война между Германией и Францией с её союзниками неминуема. "Французы найдут в Испании не только врагов, готовых их атаковать с тыла, но и союзников". Он считал, что конец лета многое изменит в мире, повторял: "Наше дело — продержаться...". Много писали, пишут и теперь о "чуде Мадрида", об осени 1936 года, когда испанский народ с помощью интербригад и советской техники остановил фашистскую армию. О последнем периоде написано куда меньше: разгром никогда не казался увлекательной темой. А я признаюсь: сопротивление во вторую половину 1938 года мне кажется ещё большим чудом, чем оборона Мадрида в первую осень войны. Пятнадцатого апреля 1938 года, когда войска Франко вышли к побережью и разрезали республиканскую Испанию на две части, исход войны был предрешен. Конечно, были и ошибки, и растерянность, и многое другое, но я пишу не Историю войны, а книгу воспоминаний. Я думаю о том, что Каталония продержалась ещё десять месяцев, Мадрид и того больше, и не могу побороть в себе волнение. Народы похожи на отдельных людей: их лучше понимаешь в дни глубокого несчастья. В июне меня принял президент республики Асанья. Некоторые его называют "дезертиром", потому что он уехал во Францию в феврале 1939 года вместе с правительством. Конечно, президент республики должен был бы отправиться в Мадрид; но судьи не только слишком строги, они как бы не хотят понять, что Асанья был президентом воюющей Испании поневоле. Когда республика приняла вызов Франко и вступила в бой, переменили правительство. Его много раз меняли. А президента нельзя было переменить, он был символом преемственности, вывеской для буржуазных демократий Запада, флагом. Мануэль Асанья стал политиком скорее по недоразумению; он писал романы, эссе, вместе со всей передовой интеллигенцией ненавидел монархию, диктатуру Примо де Риверы. Он был прежде всего дилетантом — и в литературе и в политике; чувствовал он себя хорошо не в резиденции президента, не на посту премьера, даже не в парламенте, а в литературном клубе "Атенеум", где затевал диалоги эрудитов, где происходили ночные нескончаемые беседы, которые испанцы называют "тертульями". Он мог бы блистательно поспорить с Эдуаром Эррио о барокко, о госпоже Рекамье, о всечеловечности Кальлсрона. Никто не упрекнет его в трусости   Я был в Мадриде, когда 14 апрели 1936 года народ праздновал годовщину провозглашения республики. Асанья тогда занимал пост премьер-министра. Один фашист в него выстрелил. Началась паника. Асанья спокойно улыбался. Все дальнейшее было для него непосильным испытанием: он был либеральным интеллигентом, и когда Кабальеро принёс ему на подпись список нового правительства, куда входили четыре анархиста, он заупрямился, пытался спорить, доказывал, что люди, отрицающие государство, не могут стать министрами. Он спорил, а с ним не спорили — он оставался флагом. Он принял меня как корреспондента советской газеты и сделал заявление; в нём были такие строки: "Вооруженное нападение на республику, которое было организовано и которое поддерживается тремя европейскими государствами, принуждает нас вести войну за независимость не только в политическом значении данного слова, но и в том, что является самым высоким, самым основным, более, длительным, нежели структура, режим государства: борьба идёт за свободу развития испанского духа. Речь идёт не о том, будет ли в Европе одной республикой больше или меньше, не о том, сможет ли та или иная политическая партия отстаивать свою программу. Речь идёт о том, сможет ли великий народ, прославленный в стольких областях, принимать самостоятельное участие в создании современной культуры, или он будет удушен. В этом мировое значение испанской трагедии, в этом причина и сила самообороны Испании". Передав мне заявление, Асанья вдруг печально улыбнулся: "Теперь мы можем поговорить как два писателя..." Я думал, что он начнет беседу о литературе, но он сказал: "Я поставил в моём заявлении слово "трагедия"; может быть, для главы государства это неуместно, но другого слова я не нашёл. Негрин, кажется, верит, что Испанию спасет мировая война. Наверно, война начнется. Но её не начнут, пока не задушат Испанию... Вы знаете нашу литературу. Мы всегда стремились к общечеловеческим идеалам. Испанец создал "Дон Кихота", его все оценили, и для всех он стал посмешищем. Нас жалеют и, жалея, посмеиваются... Испанию надолго посадят за решетку..." Я встретился с барселонскими анархистами. Они ругали правительство, коммунистов, говорили, что Прието —прожженный политикан, что все происходящее каждый день подтверждает правоту анархистов, и вместе с тем с гордостью повторяли, что в советских газетах восторженно писали о командире Сиприано Мера, а он — анархист. Они клялись, что СНТ — ФАИ будут сражаться до конца, жалели, что правительство мало делает для организации партизанской войны: "Каждый испанец создан для герильи..."   Один из них проводил меня до гостиницы. По дороге началась тревога, завыли сирены, и мы застряли в подворотне какого-то склада. анархист говорил: "Хорошо, сознательным я стал в тысяча девятьсот двадцать восьмом году, мне тогда было двадцать три года. Я был на фронте, ранен в грудь. Сегодня я попросил, чтобы меня послали на Эбро. Во-первых, я — анархист, это обязывает..." Он замолк, я спросил: "А во-вторых?" Он ответил не сразу, и голосу него был смущенный: "Во-вторых?.. Но что ты хочешь? Испанцем я был ещё до того, как стал анархистом. Может быть, ты думаешь, что я не испанец? Я из Севильи — как твой Хосе, только он был булочником, а я парикмахером. Я больше испанец, чем подлец Франко! Ну, а как по-твоему, может настоящий анархист жить без Испании? По-моему, нет". Испанским коммунистам было нелегко; всё время они должны были что-то кому-то объяснять: анархистам — что такое дисциплина, без которой нельзя разбить фашистов, республиканцам — что такое революция, социалистам — что такое единство, а советским товарищам — что такое Испания. Я встречался с Хосе Диасом, Долорес Ибаррури, Урибе, другими руководителями партии. Они помогали мне разобраться в положении. Но сейчас я хочу припомнить один разговор, не имеющий отношения к событиям. Никогда я не любил боя быков, и мы не раз спорили с Хэмингуэем. Мне казались отвратительными и распоротые животы старых лошадей, и стрелы, втыкаемые в одуревшего быка, и кровь на песке, а самое главное — обман; бык не знает правил игры — бежит прямо на врага, а тореро вовремя чуть отклоняется в сторону; все искусство состоит в том, чтобы вовремя отбежать, не слишком рано, иначе публика освищет, да и не слишком поздно — зверь может прободать живот не клячи, а любимца Испании. У Хосе Диаса выпал свободный час. Как настоящий андалузец, он любил бой быков и сказал мне: "Ты думаешь, что мы всегда с тореро? Вот уж нет, часто мы на стороне быка. Ничего ты в этом не понимаешь..." Не знаю, почему я сейчас вспомнил этот разговор; наверно, поэт оттеснил летописца   Вернусь к событиям 1938 года. В конце июля началось наступление на Эбро — последняя попытка республиканцев восстановить положение. Ночью солдаты в лодках переправились на правый берег, который был хорошо укреплен. Эбро — широкая река с быстрым течением. Наступающим удалось создать плацдарм, навести мосты, захватить городок Мора-да-Эбро, ряд деревень, создать угрозу для левого фланга фашистов. Началось долгое и кровопролитное сражение. Я дважды был на правом берегу Эбро, видел различные бои. Фашистская авиация бомбила мосты почти непрерывно, и непрерывно понтонеры их снова наводили; у них была песенка: Живут в пещере, Черны, как негры, И злы, как звери, Понтонеры Эбро. Они действительно жили в скалах, рассеченных бомбами. Когда я снимал мост, чтобы послать фотографию в "Известия", один понтонер сказал мне: "Только без выдержки, а то упадет бомба, и пропала твоя фотография..." Здесь война выглядела иначе, чем у Гвадалахары или даже у Теруэля. На стороне Франко сражались одиннадцать дивизий. На трехкилометровом секторе фашисты сосредоточили сто семьдесят орудий. Долго бои шли за различные высоты Сьерра-Панолос, и я увидел, как может измениться абрис горы от длительного артиллерийского обстрела. Я познакомился с командиром Мигелем Тагуэнья. Ему было двадцать пять лет, его называли комсомольцем. Он успел до войны кончить университет, занимался оптикой, готовил диссертацию, а вместо этого пришлось взять ружье. Он стал командиром корпуса. У него было ещё по-детски припухлое лицо, но кадровые военные говорили о нём с уважением. Он сказал: "Дойдем до Гандесы..." И вопреки всему я начинал верить в возможность Победы. На фронте было как-то спокойнее, чем в Барселоне. Я не думал о том, что делается в Европе, не думал даже о судьбе Валенсии — мои мысли были заняты высотой 544, как будто от того, в чьих руках окажется эта лысая, развороченная огнем макушка невысокой горы, зависел исход всей войны. Армией командовал Хуан Модесто. Мы вспомнили начало войны; тогда Модесто набрал батальон имени Тельмана; я с ним познакомился в тот самый день, когда они ваяли в плен первого фашиста; Модесто радовался, как ребенок: "Ты понимаешь — взяли пленного! Конечно, лучше бы двух — можно было сказать "взяты трофеи и пленные". Он и на Эбро мне сказал, что вспоминает тот далекий лень как самый счастливый. Он рассказал мне свою жизнь: он андалузец, работал на лесопилке, любил футбол, политикой не интересовался. Как-то доктор дал ему крохотную газету "Голос пролетария". Модесто прочитал и задумался. Вскоре он стал коммунистом.   На Эбро его палатка была набита книгами: учился военной науке. Весёлый человек, он всех заражал весельем. Мне рассказывали, что в марте, когда люди пали духом, он пел песни, шутил, рассказывал андалузские анекдоты, и все невольно улыбались. Мы заговорили о перспективах. Модесто не унывал: "Посмотри, какая у нас теперь армия!" Потом он вздохнул: "Вот авиации мало... Да ты не объясняй, я все понимаю... Но очень мало..." (Недавно я встретил Модесто в Риме после долгой разлуки. Я обрадовался, как будто ступил на землю Испании. Он все тот же и таким же голосом, как на Эбро, сказал: "Посмотри, какая теперь в Испании молодежь!..") Я не терял надежды, хотя понимал, что надеяться не на что. Сердце часто в размолвке с рассудком: это супружеская пара, которая не может ни мирно сосуществовать, ни развестись. Что меня приподымало? Да все то же — мелкие приметы. Не было табака, и одинокий солдат на посту сказал мне: "У меня две сигареты, отдай одну первому товарищу, которого встретишь..." В Барселоне на площади Каталунья я как-то дал двум девочкам плитку шоколада, которую привёз из Франции. Девочки позвали подруг и аккуратно разломали плитку на десять крохотных кусочков. В прифронтовой каталонской деревне Пуидж Верд я зашел в крестьянский дом и сразу увидел городских детей. Старик хозяин сказал мне: "В Испании теперь мало земли. Видишь, они из Фраги. Была у них земля, и отобрали..." Это не сентиментальные Истории, а быт Испании накануне развязки. Летом, особенно осенью я часто уезжал во Францию: разворачивались события, от которых зависела судьба Европы на долгие годы. Я предложил Савичу писать для "Известий", когда меня нет в Барселоне; он согласился, и газета обзавелась новым корреспондентом с красивым испанским именем Хосе Гарсия. Каждый раз, уезжая, я с тревогой оглядывался на испанского пограничника — стал суеверным. А вместе с тем я не только писал, но и чувствовал: есть ещё надежда! Наперекор всему... 31 В четвертой части этой книги почти все главы связаны с политическими событиями, происходившими в Европе в 1934 — 1938 годы. Это естественно: событии были значительными, и я не чувствовал себя зрителем. Я не могу оторвать свою биографию от приступов озноба, в которые эпоха бросала сотни миллионов людей.   Рассказать про свою жизнь иначе — было бы неправдой Когда мне было двадцать лет, я думал о Кате, о картинах Мемлинга, о стихах Блока. Дни пахли туберозами, которые я покупал вместо того, чтобы пообедать. Я даже не знал, кто стоит во главе французского правительства, хотя жил в Париже, не интересовался тем, что происходило в Агадире, хотя агадирский кризис грозил мировой войной, не раздумывал над аграрной реформой Столыпина, хотя продолжал считать себя революционером. Четверть века спустя я не только писал в газетах, я чувствовал свою зависимость от того, что в этих газетах сообщалось. Обоняние диктует памяти навязчивые детали, и многие дни того времени связаны в моих воспоминаниях не с ароматом цветов, а с запахом печатной краски. Я говорю об этом без радости и без сожаления: жить по-другому я не мог. Двадцатилетнему юноше казалось, что он свободно выбирает такую жизнь, какая ему по душе. К концу тридцатых годов я давно распрощался со многими иллюзиями, знал, что если и дана человеку возможность выбрать дорогу, то петли этой дороги зависят не от него. Назвался груздем — полезай в кузов. Да, конечно. Но ведь и грузди в кузове не похожи один на другой. Я писал в предшествующих главах о борьбе Испании, о малодушии Блюма или Даладье, о крестьянах Каталонии, о немецких лётчиках. Теперь мне хочется рассказать немного о себе. Я говорил, что часто ездил во Францию, где назревали большие события; газета об этом просила, да и мне самому хотелось знать — будет война или нет. Люба сняла домик в Баньюльсе, возле испанской границы. Там я отдыхал от бомбежек; приезжали Савич, друзья из Барселоны. В Баньюльс приехала из Парижа моя давняя приятельница — розовая смешливая Дуся. Приехал Мальро — он кончал съемки фильма об испанской войне. В Париже было тревожно, и после испанской эпопеи нелегко было мириться с малодушием, скаредностью, привязанностью к тысячам бытовых услад. Мало кто приходил на Монпарнас из моих старых друзей. Художники говорили уже не о фактуре холстов, а о судетских немцах и Чемберлене. Ирина писала редко, письма были пустыми,— впрочем, других я и не ждал. Новый посол Я.З. Суриц был человеком сердечным, но подружился я с ним по-настоящему много позднее — в послевоенные годы.   Человеку, занимающему ответственный пост, трудно разговаривать: он должен уговаривать или отговаривать В 1938 году неожиданно для себя, после перерыва в пятнадцать лет, я начал писать стихи. Почему это приключилось? Прежде всего, от горя и одиночества. В часы радости человек общителен, он делит свою радость, будь то с толпой на улице, будь то среди четырех стен, с дорогим для него существом. А в минуты самого высокого, полного счастья человек молчит, как будто боясь словом поторопить время, разрушить внутреннюю гармонию. Горе же требует слов, у него есть язык, только очень редко ему перепадают чужие уши. Кто знает, как мы были одиноки и те годы! Речей было много, пушки уже кое-где палили, радио не умолкало, а человеческий голос как будто оборвался. Мы не могли признаться во многом даже близким; только порой особенно крепко сжимали руки друзей — мы ведь все были участниками великого заговора молчания. Я глубоко привязан к своей основной работе — к прозе; знаю её радости и трудности. Это — путь в гору, с петлями, с обвалами, с одышкой, порой и с инфарктами. Это — слова, обращенные к людям, о людях; комната прозаика всегда переполнена невидимыми для посетителя героями, милыми или несносными, друзьями или недругами, прошеными и непрошеными, навязанными жизнью. Прозаик ищет для своей работы уединения, ему нужны рабочий стол, тишина, но, по Правде говоря, он живёт и пишет на шумном, беспокойном перекрестке. Поэт может сочинять стихи на улице, в автобусе, на скучном заседании, но в эти минуты он одинок. Никогда не вздумалось бы никакому прозаику, даже в давние времена, когда люди обожали мифологию, беседовать с музой. А поэты, включая и тех, которым никто не говорил в школе, что муза Эрато олицетворяет лирику и сжимает в руке лиру, вдруг да вспомнят про музу. Лирика напоминает дневник, и часто люди начинают рифмовать от одиночества. Тютчев писал: Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь В стихах Тютчева затаенная мысль не была ложью. Есть у поэзии великая сила: рождаясь от одиночества, она разрушает преграды, существующие между людьми. Поэт беседует с воображаемой музой, ей исповедуется, часто не думая о судьбе зазвучавших в голове строк; а его признания становятся живой водой для множества людей. Стихи Тютчева были изданы его друзьями, и Иван Аксаков потом писал: "Тютчев при этом издании был, очевидно, сам в стороне; за него распоряжались, судили и рядили другие. Мы убеждены, что он даже и не заглянул в эту книжечку". А Л.Н. Толстой до смерти бормотал тютчевские строки, которые я привел. До чего одинок, несчастен был Лермонтов! Свои лучшие стихи Верлен написал в тюрьме. Дневник Блока потрясает тоской одиночества. Можно было бы заполнить десятки страниц таким перечнем. Я отнюдь не хочу прославлять одиночество, но скажу, как Бергамин: одиночество — это не отъединение, не программа, не опостылевшая всем "башня из слоновой кости". Какая уж тут кость — тут беда! А беды на свете много... Я снова взялся за стихи ещё по одной причине. Повесть "Что человеку надо" я написал летом 1937 года — между Брунете и Теруэлем; за роман "Падение Парижа" сел осенью 1940 года. В течение трёх лет я писал статьи, очерки, короткие сообщения о военных операциях или о политических событиях. Я писал и повторял написанное в телефонную трубку или выстукивал русские слова латинским шрифтом на телеграфных бланках. Я невольно переставал думать о слове; мой язык беднел, становился стандартным, почти условным. Хочу признаться в моей страсти. Думаю, никто меня не заподозрит в национализме; я много жил за границей, научился ценить гений других народов. Я не полиглот, но несколько языков понимаю, и вот я с ранней юности, но сей день влюблен в русский язык. Мне кажется, что он как будто создан для поэзии. Каждый человек любит язык, на котором он говорит с младенчества, но я не только люблю русский язык, я перед ним преклоняюсь. Он обладает свободой, не существующей в других известных мне языках; от перестановки слов в фразе меняется смысл. Есть языки с музыкальным ударением на различных слогах, я осмелюсь сказать, что русский язык обладает лирическим ударением на том или ином слове. Свобода, отсутствие обязательного уточнения, рождающегося в западноевропейских языках от жесткости синтаксиса, отсутствие артиклей — всё это предоставляет писателю безграничные возможности: перед ним не истощенные почвы былых веков, а постоянная целина. Поэзия стала для меня трудным разреженным воздухом, очищением. Ощущая важность отдельного слова, я чувствовал и связь с прошлым, и реальность будущего, осязал детали жизни, и это помогало бороться с отчаянием. Я сочинял стихи в машине или в поезде, в часы отдыха или на шумливом собрании, на улице, во фронтовых землянках. Записывал я их позднее; стихотворения были короткими, и я их знал на память. Пятнадцатилетняя Анна Франк, прячась от фашистов, вела дневник и обращалась в нём к воображаемой подруге Китти (так она назвала подаренную ей тетрадку). Не знаю, кому я исповедовался; может быть, все той же музе — неприкаянной, покрытой грязью фронтовых дорог, оглохшей от бомбежек, не обнаруженной на писательских собраниях и воистину "беспачпортной". Я писал стихи о различных событиях, которые до того описывал в газете и о которых упоминал в этой книге   Писал, конечно, по-другому. Возле Мората-де-Тахунья бригада Лукача произвела разведку боем; это была трудная операция, стоившая многих жертв. Стихотворение "разведка боем" я кончал словами: А час спустя заря позолотила Чужой горы чернильные края. Дай оглянуться — там мои могилы, Разведка боем, молодость моя! В отчёте о попытке наступления в Каса-дель-Камно я писал о канарейке, и редакция на меня рассердилась, в общем, справедливо. В стихах я вернулся к птичке: Что здесь делают шкаф и скамейка, Эти кресла о чехлах и комод? Даже клетка, а в ней канарейка, И, проклятая, громко поёт... Но не скрою — волненье пичуги До меня на минуту дошло, И тогда я припомнил в испуге Бредовое моё ремесло: Эта спазма, что схватит за горло. Не отпустит она до утра, Сколько чувств доконала, затерла Слов и звуков пустая игра! Я писал о похоронах советского летчика в испанской деревне: Под оливами могилу вырыв, Положили на могиле камень. На какой земле товарищ, вырос? Под какими плакал облаками? И бойцы сутулились тоскливо, Отвернувшись, сглатывали слезы. Может быть, ему милей оливы Простодушная печаль березы? Писал я и о том, о чём не мог, не хотел никому рассказать   О том, что увидел и пережил в Москве. Приведу одно стихотворение 1938 года не потому, конечно, что придаю большое значение моим стихам, а потому, что в стихах легче выразить многое, нежели в прозе: Додумать не дай, оборви, молю, этот голос, Чтоб память распалась, чтоб та тоска раскололась, Чтоб люди шутили, чтоб больше шуток и шума, Чтоб, вспомнив, вскочить, себя оборвать, не додумать, Чтоб жить без просыпу, как пьяный, залпом и на пол. Чтоб тикали ночью часы, чтоб кран этот капал. Чтоб капля за каплей, чтоб цифры, рифмы, чтоб что-то, Какая-то видимость точной, срочной работы, Чтоб биться с врагом, чтоб штыком — под бомбы, под пули. Чтоб выстоять смерть, чтоб глаза в глаза заглянули. Не дай доглядеть, окажи, молю, эту милость, Не видеть, не вспомнить, что с нами в жизни случилось. Писал я об эпохе, о бурном горном потоке, который потом становится широкой плавной рекой; пытался утешить себя: Закончится и наше время Среди лазоревых земель, Где садовод лелеет семя И мать качает колыбель, Где летний день глубок и долог, Где сердце тишиной полно И где с руки усталый голубь Клюет пшеничное зерно. Может быть, это слабые стихи, не знаю; мне они до сих пор дороги как признания, и я не мог не уделить им места в книге о моей жизни. Мне кажется, что эта глава поможет читателю лучше понять автора. Французская пословица уверяет, будто дверь должна быть либо открыта, либо закрыта. Нет, занавеска исповедальни может быть одновременно и опушена и приподнята. 32 Известия из Парижа и Лондона волновали всех; испанские газеты уделяли полосы Чехословакии. На фронте Эбро бои затихли. Все ждали, чем кончится трагедия, которая разыгрывалась не на театре военных действий, а в закрытых для посторонних глаз министерских кабинетах. Я приехал в Париж 23 сентября. День был душный,— казалось, разразится гроза. Я пошёл в чехословацкое посольство к советнику Шафранеку, с которым иногда встречался. Он был мрачен, сказал мне: "Лично и ни на что больше не надеюсь..." Это был высокий, плотный, обычно невозмутимый человек; в тот день он не мог совладать с собой, его голос срывался, он повторял: "Сегодня очень жарко, Правда?", налил воду в стакан, и руки его дрожали. Под окнами стояли толпы: приходили делегации рабочих, профессора, писатели; все возмущались намечающимся предательством, выражали сочувствие Чехословакии. Я пропустил телефонный звонок редакции: ходил по улицам рабочих кварталов   Повсюду слышались те же слова: "Чемберлен", "капитуляция", "Даладье", "фашизм". Люди были возбуждены. Один рабочий говорил: "Сволочи, неужели они не понимают, что, если отдать немцам чехов, они через месяц пойдут на нас? Вот уж кто предатели!..". В богатых районах я увидел картину, памятную мне по 1914 году: прислуга грузила на машины элегантные чемоданы. Здесь было тихо, только какая-то дама кричала, видимо тугому на ухо, пожилому спутнику: "Ты опять не понимаешь?.. Этот сброд из Народного фронта хочет, чтобы Париж уничтожили, как Мадрид!.." Я пошёл в редакцию газеты "Ордр" к Эмилю Бюре, тучному, умному, несколько циничному в своих отзывах. Это был блистательный журналист, представитель старой Франции; он придерживался правых убеждений, считал, что Народный фронт — опасная затея, но, будучи патриотом, обличал капитулянтов. "Вы знаете, чего они боятся? Победы. Ведь воевать против немцев придётся вместе с вами. Один депутат вчера мне сказал: "Военные сошли с ума — настаивают на cопротивлении, они не понимают, что это окрылит коммунистов". Я ему ответил: "Речь идёт не о составе кабинета, а о судьбе Франции". Что вы хотите — мы выродились. Нужен Клемансо, а у нас Даладье, это Тартарен, только без фантазии. Я помню, как два года назад он подымал кулак и обнимал Тореза. Вы увидите — завтра он подымет руку и обнимет Гитлера..." Я прочитал в "Эвр" статью Жионо, он писал, что "живой трус лучше мертвого храбреца". Мне хотелось скорее вернуться в Барселону. А выйдя из дому на следующее утро, я увидал людей, которые читали расклеенное объявление о частичной мобилизации. Даладье заявил, что Франция выполнит свои обязательства и будет защищать Чехословакию. (Блюм, когда Франко поднял мятеж, тоже сказал, что Франция поможет Испанской республике. Талейран говорил, что никогда не нужно следовать первому чувству — оно бывает благородным и, следовательно, глупым. Я не хочу, конечно, сравнивать Талейрана, циничного и крупного политика, с людьми вроде Даладье, случайно оказавшимися у государственного руля, растерянными и недальновидными провинциалами). Мобилизованные шли на вокзалы; некоторые подымали кулаки, пели "Интернационал". На углах улиц прохожие останавливались, начинались споры. Один кричал: "Какое нам дело до чехов! Пускай большевики защищают Бенеша!.." Другой назвал его "фашистом". Полицейские вяло повторяли: "Расходитесь, пожалуйста, расходитесь!" У них был растерянный вид: они не знали, кого бить. В Париже бастовали строительные рабочие. 25 сентября они прекратили забастовку, объявив, что не хотят мешать обороне Франции. Развозили песок против зажигалок. Дороги на юг были заполнены машинами: буржуазия отбывала. Повсюду я слышал одно слово: "война"... Реквизировали автобусы. Женщины записывались на краткосрочные санитарные курсы. Некоторые магазины закрылись. Вечером Париж погрузился во тьму, и на минуту мне показалось, что я иду по улицам Барселоны. Тридцатого сентября объявили о Мюнхенском соглашении. Зажглись фонари, и средние французы потеряли голову: им казалось, что они одержали Победу. На Больших Бульварах в туманный вечер толпа ликовала; противно было смотреть. Люди поздравляли друг друга. Муниципалитет постановил назвать одну из парижских улиц "Улицей 30 сентября". Вечером мы с Путерманом ужинали в кафе "Куполь" на Монпарнасе. Я упоминал, что мой друг [Иосиф Ефимович - FV] Путерман редактировал левый еженедельник "Лю"; он был уроженцем Бессарабии, боготворил Пушкина, собирал редкие книги, а сердце у него было совсем не книжное — горячее, страстное. Мы сидели подавленные происшедшим. За соседними столиками французы пили шампанское, пировали. Один из соседей вдруг заметил, что мы возмущены тостами, гоготом, карнавальным весельем, и спросил: "Мы вас, кажется, беспокоим?" [Иосиф Ефимович - FV] Путерман ответил: "Да, сударь. Я — чехословак". Они притихли, а несколько минут спустя снова стали восторженно галдеть. Я видел, как Даладье проехал по Елисейским полям. В его машину швыряли розы. Даладье улыбался. В парламенте социалисты, накануне осудившие Мюнхенское соглашение, проголосовали за правительство. Блюм писал: "Моё сердце разрывается между стыдом и чувством облегчения..." На бульваре Капюсин я увидел над кинотеатром четыре флага, среди них немецкий со свастикой. Газеты объявили подписку на подарок "миротворцу Чемберлену". В эльзасском городе Кальмар четыре улицы были переименованы, одна получила название "Улица Адольфа Гитлера". Я.З. Суриц сказал мне, что Даладье — тряпка, Боннэ представлял сторонников капитуляции, Мандель резко возражал, но в последнюю минуту взял назад отставку. Я заканчивал очередную корреспонденцию словами:   "На Елисейских нолях капитулянты приветствовали г. Даладье. Как бы им не пришлось вскоре увидеть дивизии Гитлера, шагающие к Триумфальной арке". Редакция эту фразу выпустила; мне объяснили, что нужно повременить, — может быть, наступит похмелье; просили часто, подробно сообщать о событиях. Одиннадцатого октября "Известия" обзавелись новым специальным корреспондентом — Полем Жосленом. Псевдоним я выбрал случайно, не думая, конечно, о герое Ламартина.   Эренбург продолжал посылать длинные статьи, а Поль Жослен ежедневно передавал две-три заметки. В октябре я поехал в Эльзас. Эльзасские фашисты, ободренные Мюнхеном, начали поговаривать о присоединении к рейху. Едва я приехал в Страсбург, как за мною пришел чиновник префектуры. Префект сразу меня спросил, не собираюсь ли я защищать отделение Эльзаса от Франции, как это сделал корреспондент "Дейли экспресс". Я рассмеялся, объяснил, что позиция Советского Союза никак не похожа на позицию лорда Бивербрука. Он обрадовался и сказал мне, что один крупный полицейский поможет мне собрать информацию о деятельности "автономистов" (так называла себя прогитлеровская партия). Полицейский оказался находкой: во-первых, он не любил немцев, во-вторых, автономисты обидели его лично — назвали в своей газете "рогоносцем". Он показал мне интересные документы, найденные при обыске, список членов тайной организации, даже нарукавные повязки, чтобы в час действий заговорщики могли бы узнать друг друга. Он сказал мне, что всё это известно правительству, но министр Шотан решил замолчать дело, боится обидеть Гитлера. Я повидал различных политических деятелей в Страсбурге, в рабочем городе Мюлузе. Мои статьи не прошли бесследно; их цитировали газеты, выступавшие против капитулянтов; ими заинтересовалось и правительство. Как я потом узнал, Шотан предложил выслать меня из Франции, Мандель возражал, и меня не выслали. Я нашёл среди бумаг телефонограмму иностранному отделу "Известий": "Прошу меня вызвать по телефону 25 октября в 12 часов по московскому времени для сверки. Пришлю отдельно телеграфом короткие интервью с различными политическими деятелями Эльзаса. 25 вечером уеду в Марсель". В Марселе состоялся съезд радикальной партии, к ней принадлежали Даладье и большинство министров. Я помнил радикальную партию в прошлом, когда она представляла мелкую буржуазию, крестьянство южных областей, свободомыслящую интеллигенцию и когда она твердила о чистоте якобинских традиций. В Марселе о якобинцах не вспоминали, зато много и с жаром говорили о "коммунистической опасности", хотя официально ещё существовал Народный фронт. Ораторы во всем обвиняли рабочих, называли их "лодырями", прославляли миролюбца Даладье. Правда, были и другие радикалы — Пьер Кот, Боссутру, им не нравилась политика Даладье, но я понимал, что таких скоро исключат из партии, если они сами из неё не уйдут. Я говорил с Эдуардом Эррио. Он был подавлен, не решался порвать с Даладье, в своей речи он сказал, что Советский Союз готов был выполнить свои обязательства, что Франция потеряла союзников, что угроза войны возросла, а мне жаловался: "Французы потеряли голову. Мы забываем, что мы — великая держава. Не знаю, чем это кончится..." Во время съезда произошел большой пожар; загорелась и гостиница, в которой жили делегаты. Оказалось, что у пожарных мало лестниц. Эррио, вспылив, кричал: "Может быть, мне выписать пожарников из Лиона?.." Зрелище было почти нарочитым, каким-то предварительным показом надвигающейся катастрофы. Вскоре в Нанте состоялся другой съезд — Всеобщей конфедерации труда; туда тоже поехали неразлучные друзья — Эренбург и Поль Жослен. Коммунисты призывали к борьбе; но и в Нанте нашлись сторонники капитуляции; один из них сказал: "Спасение Франции в том, чтобы перейти на положение второстепенной державы". Все путалось. Стоял густой туман и над городами и в сознании   Газета "Эвр" уверяла, что она всегда отстаивала мир, начиная с того времени, когда печатала "Огонь" Барбюса; она и не изменила своей позиции — нужно пойти на новые уступки Гитлеру и Муссолини, чтобы избежать войны. Были и такие "левые", которые, протестуя против роспуска ПОУМ в Испании, требовали запрещения коммунистической партии во Франции. Писатель Селин предлагал объединиться с Гитлером в священной войне "против евреев и калмыков" ("калмыками" он, видимо, называл русских). Меня пригласили в Сюртэ (французская Охранка). Один из крупных чиновников вежливо спросил меня, не заметил ли я, что за мною следят. Я ответил, что, кажется, шпики иногда ходят за мной, но я привык, не обращаю внимания. Чиновник сказал, что за мной следят крайне правые террористы, вытащил полсотни фотографий и попросил опознать людей, которые меня преследуют. Я улыбнулся: узнать никого не могу, а за себя не боюсь. "Напрасно. Мы знаем, что организация, которая убила братьев Россели, решила вас ликвидировать". Я поблагодарил за участие и ушел. Мне почему-то казалось, что никто в меня стрелять не собирался, а Сюртэ понадеялась, что я испугаюсь и уеду из Франции.   Моя газетная работа, встречи с политическими деятелями, памфлеты, да и обильная информация, которую посылал Поль Жослен, не могли нравиться тогдашним правителям Франции. Однако недавно я нашёл среди старых газетных вырезок отчёт о судебном процессе, происходившем в Париже в 1947 году. Судили террористическую кучку "кагуляров", которые убили итальянских антифашистов братьев Россели. Один из подсудимых рассказал на суде, что ему поручили следить за мною. Приходится признаться, что я зря подозревал Сюртэ: хоть это бывает редко, охранники действительно пытались меня охранить. Все шло как по расписанию. Правительство опубликовало чрезвычайные декреты, направленные против рабочих. На 30 ноября была назначена всеобщая забастовка. Правительство решило заменить забастовщиков солдатами. Водителей автобусов, которые не хотели работать, отвозили прямо в тюрьму. Забастовка провалилась. Даладье мог выпить ещё за одну Победу — над рабочими. Слова "Народный фронт" отовсюду исчезли. В Германии происходили грандиозные еврейские погромы. Несчастные люди пытались перейти границу, спастись во Франции. Пограничники их ловили, некоторых по приказу Парижа выдавали немцам. В начале декабря вернулись из Испании французы-интербригадовцы; их встречали рабочие; встреча была трогательной и бесконечно печальной: пока интербригадовцы сражались у Гвадалахары, на Хараме, фашизм с черного хода прокрался в их дом. Гражданская война во Франции началась в 1934 году; это была скрытая война, без пушек, но с атаками и контратаками, с жертвами, со взаимной ненавистью. Мюнхен не был случайностью: буржуазия шла на любые жертвы, лишь бы справиться с рабочими. А рабочие, озлобленные изменой, угрюмо молчали. Я хорошо запомнил осень 1938 года   Жизнь внешне казалась прежней: люди работали, пили аперитивы, играли в карты, танцевали; но за всем этим были горечь, тревога, смятение. Я не мог смотреть вчуже — знал Францию, любил её и видел, что она идёт к гибели, как лунатик, с раскрытыми невидящими глазами, с сентиментальными песенками, с хризантемами, с паштетами, со сплетнями... Статью, написанную в конце ноября, я назвал "Грусть Франции" и в ней писал: "Я говорю не о нужде, даже не о горе — о той огромной грусти, которая опустилась на эту землю, Мюнхен надломил Францию". А Поль Жослен аккуратно сообщал, как Жюль Ромен, позавтракав с Риббентропом, уверовал в будущее Франко-немецкого союза или как владельцы военных заводов субсидируют пацифистскую пропаганду профсоюза школьных работников. Пятого декабря я писал в Москву: "Хочу несколько освободиться от Жослена, который вытесняет Эренбурга из жизни, устал, нет свободной минуты. Надеюсь, редакция это поймет...". Начиналась зима: улицы пахли жареными каштанами; продрогшие влюбленные крепче прижимались друг к другу. Несколько дней спустя мне удалось выбраться в Барселону. Не успев оглянуться, я уже кричал в телефонную трубку: "Наступление противника началось на всем фронте от Тремпа до Эбро..."   Здесь люди ещё боролись. Оглавление   www.pseudology.org