Вадим Валерьянович Кожинов Драма “самоуничтожения” гипертекстовая версия Теперь нам следует вернуться в самое начало этой главы — к поставленной там проблеме “контрреволюции”, совершавшейся в стране с середины 1930-х годов. Как уже сказано, она осуществлялась по-революционному, и именно потому была столь беспощадной и варварской; когда два десятилетия спустя, во второй половине 1950 — начале 1960-х годов, происходила самая широкая замена наличных “кадров”, она, за очень немногими исключениями, уже не выражалась в репрессиях. Впоследствии тогдашний “вождь”, Хрущев, безосновательно объявил эту “гуманность” своей личной заслугой; в действительности речь должна идти о “заслуге” самого времени: через сорок лет после революционного взрыва уже иссяк тот запал, который так чудовищно проявил себя в 1937-м... Напомню цитированные выше верные слова Д.Самойлова о том, что “после расправы с дворянством, буржуазией, интеллигенцией, после кровавой революции сверху, произошедшей в 1930-1932 годах в русской деревне, террор начисто скосил правящий слой 20— 30-х годов”; то есть дело шло об единой линии террора, длившейся, пока революционный запал сохранял свою мощь и агрессивность... Во множестве сочинений этот революционный запал пытаются по сути дела целиком и полностью “сосредоточить” в личности одного человека — что являет собой не что иное, как культ Сталина “наизнанку” (раньше был один всесильный герой, теперь — один не менее всесильный антигерой)... В свое время Тютчев обратился в стихах к Наполеону, превратившему революционную Францию в Империю: Сын Революции, ты с матерью ужасной Отважно в бой вступил... тогда же заметив в политической — но всё же и поэтической, — прозе, что Наполеон — это “кентавр, который одною половиною тела — Революция”. И, вступив в бой с Революцией, вместе с тем Ты всю её, как яд, носил в самом себе... Сталин, борясь во второй половине 1930-х годов по существу именно с Революцией, конечно же, как и Наполеон, нёс её в самом себе.   Но необходимо осознать, что роль личности в истории с течением времени явно убывает   Так, Наполеон и Александр I лично определяли ход событий в значительно меньшей степени, чем, скажем, Чингисхан и Александр Невский, а Сталин и Гитлер — ещё менее существенно, чем первые из названных, — пусть многие и думают о недавних “вождях” иначе. Один из проницательнейших германских мыслителей (хотя по происхождению — итальянец) нашего столетия, Романо Гвардини, писал в 1950 году: “...главная особенность нынешнего вождя состоит... в том, что он не является творческой личностью в старом смысле слова... он лишь дополняет безликое множество других, имея иную функцию, но ту же сущность, что и они...” Этому утверждению резко противоречат многочисленные характеристики роли Сталина в истории второй четверти XX века, принадлежащие как его хвалителям, так и хулителям, которые склонны (ничуть не менее, чем хвалители!) усматривать во всех крайне негативно оцениваемых ими исторических сдвигах и событиях конца 1920-х — начала 1950-х годов воплощения личной сталинской воли (тот самый “культ наизнанку”). Несостоятельность подобного понимания тогдашней истории явствует, например, из того факта, что “решения” Сталина, как правило, были, если угодно, неожиданными для него самого: в его предшествующих этим решениям высказываниях и волеизъявлениях не обнаруживаются соответствующие “замыслы”, какие-либо предварительные разработки “идеи”. Каждое очередное решение являет собой не планируемую ранее реакцию генсека на ту или иную объективно сложившуюся ситуацию в жизни страны или мира в целом, а не осуществление продуманной программы. Выше уже шла речь о том, что сталинское решение о немедленной коллективизации было вызвано вдруг выявившейся в 1928 году роковой нехваткой “товарного” хлеба, а заключение в 1939 году “пакта” с Гитлером — предшествующим “разделом” западной части Европы (Мюнхенские соглашения 1938 года и т.д). на британско-французскую и германскую сферы. Столь же “неожиданным” был и поворот в середине 1930-х годов. Нынешние “сталинисты” стремятся понять обращение в это время к “патриотической” идеологии как реализацию давнего и основательного сталинского замысла. Однако в высказываниях Сталина вплоть до конца 1934 года нет действительных проявлений подобного замысла, и — что особенно существенно — их нет в его волеизъявлениях.   Так, совершенно ясно, что помимо воли Сталина не могли быть уничтожены в декабре 1931 года московский Храм Христа Спасителя (который воплощал в себе память об Отечественной войне 1812 года), 1 мая 1933 года — древнейший — в 1930 году ему исполнилось 600 лет! — кремлевский собор Спаса-на-Бору (его уничтожение “укоротило” историю Кремля на полтора столетия) и в апреле 1934 года — главный московский памятник Петровской эпохи Сухарева башня. Притом, узнав о подготовке уничтожения этой башни, Сталину направляли протестующие послания И.Э.Грабарь, И.В.Жолтовский, А.В.Щусев, К.Ф.Юон и другие, но 18 сентября 1933 года вождь собственноручно написал директиву тогдашнему “хозяину” Москвы Кагановичу, заявив, что Сухареву башню “надо обязательно снести... Архитектора, возражающие против сноса, — слепы и бесперспективны”. 118   В действительности же именно Сталин был “слеп”, не видел столь близкую “перспективу” своей собственной политики; всего через два-три года он едва ли бы отнесся подобным образом к “возражениям” выдающихся деятелей культуры против сноса существеннейших памятников в центре Москвы, и памятники такого “ранга”, как перечисленные, более не уничтожались. Уже говорилось, что кардинальные изменения политической линии Сталина в середине 1930-х годов главным образом определялись, надо думать, очевидным нарастанием угрозы войны — войны не “классовой”, а национальной и, в конечном счете, геополитической, связанной с многовековым противостоянием Запада и России. Этот “мотив” изменений политики можно обнаружить едва ли не в любой сфере жизни того времени.   Вот один из многих примеров такого обнаружения   В 1997 году была издана книга Леонида Максименкова “Сумбур вместо музыки. Сталинская культурная революция 1936-1938” (правильнее было бы, впрочем, употребить в этом заглавии слово “контрреволюция”). В центре внимания автора — “кампания борьбы с формализмом и натурализмом 1936 года”, начатая опубликованной 28 января в Правде, в редакционной статьей “Сумбур вместо музыки”, крайне резко критикующей оперу Шостаковича “Леди Макбет Мценского уезда” (далее в ходе этой “кампании” подверглись критике Мейерхольд, Пастернак, Таиров, Эйзенштейн и т.п).. Сейчас господствует представление, согласно которому в 1936 году уже прославленный к тому времени Шостакович создал новую оперу, которая тут же подверглась разгрому. В действительности же, как показано в книге Е.С.Громова “Сталин. Власть и искусство” (1998), всё обстояло существенно по-иному. Композитор сочинил “Леди Макбет...” ещё в 1932 году, объявив в своём интервью газете “Советское искусство” (16 октября), что он (цитирую) “старался создать оперу — разоблачающую сатиру, заставляющую ненавидеть весь страшный произвол и издевательство купеческого быта” (это едва ли соответствовало смыслу использованной композитором повести H.С. Лескова). И вплоть до 1936 года опера, сообщает Е.С.Громов, “рассматривалась как величайший триумф советской музыки, принципиально новое слово в мировой...”, как “опера, которая делает эпоху” 119 . В книге Леонида Максименкова много иронических и даже гневных суждений о “кампании”, направленной против Шостаковича и других известнейших “левых” деятелей искусства, но в заключение он говорит о результате этой “кампании” следующее: “Появлялась институциональная база для придания русской советской культуре сильного государственного импульса. Интернационалист Керженцев (тогдашний председатель Комитета по делам искусств при Совнаркоме, снятый со своего поста в ходе “кампании”. — В.К). вряд ли бы смог выполнить эту стратегическую задачу... А этому придавалось стратегическое значение в идеологической перестройке советского общества накануне второй мировой войны. От успеха зависела победа (выделено мною. — В.К). в грядущей схватке с национал-социализмом” 120 . Но если всерьез принять во внимание это заключение, придется подругому взглянуть на все освещенные в книге Л.Максименкова факты. И, кстати сказать, Борис Пастернак, один из “пострадавших” от сей “кампании”, писал в 1936 году, что в ней “было много обманчивого, неопределенного... Если есть доля правды во всем печатавшемся и говорившемся, то она лишь в том, что совпадает с крупнейшим планом времени... Эта правда давалась в безотрадно слабом растворе. Не верьте растворам! Верьте именно этой линии, именно из революционного патриотизма верьте...” 121 Тут примечательно уже само по себе соединение слов “революция” и “патриотизм”; ещё совсем недавно эти слова непримиримо противостояли друг другу. Впрочем, в их истинном смысле они вообще несоединимы, ибо Революция, совершившаяся в России, по сути дела рушила то, без чего вообще невозможен подлинный патриотизм; в изданном в 1931 году 6-м томе “Малой Советской Энциклопедии” утверждалось: “Пролетариат не знает территориальных границ, ибо он не противопоставляет (как буржуазные патриоты) одной страны другой. Он знает социальные границы”...и т.д. Но наиболее важно отметить, что Пастернак возражает против того “уровня”, на котором проводилась “кампания”, а не против самой её исторической сущности. В его тогдашней поэзии действительно имело место то, что правомерно называть “формализмом” и “натурализмом”; он сам впоследствии, в 1956 году, признался: “Я не люблю своего стиля до 1940 года. Мне чужд общий тогдашний распад форм... засоренный и неровный слог”, “манерность” и т.д. 122   К 1940 году поэт почти полностью преодолел эти черты, и такой “финал” многое говорит об истинном смысле времени, если иметь в виду его (по определению Пастернака) “крупнейший план”, который нашел выражение в грандиозной Отечественной войне. Подводя итог, целесообразно коснуться ещё одной стороны проблемы   В книге Л.Максименкова, как и во множестве других сочинений на ту же тему, резко противопоставлены два периода в истории культуры — до середины 1930-х годов и последующий, изобилующий уродливыми явлениями “культового” характера и т.п. Верно, что культ Сталина непомерно разросся в это время, но в какой-то мере за счет других — по-своему также “уродливых” — культов. Так, например, сейчас уже мало кто представляет себе во всем его объеме культ В.Э. Мейерхольда. В 1935 году в центре Москвы началось строительство нового монументального здания “Государственного театра имени Мейерхольда” (основанный в 1920 году под названием “Театр РСФСР 1-й”, он с 1923-го стал называться именем своего главного режиссера).   Здание это всем известно, ибо оно было в сильно “укороченном” виде достроено в 1940 году в качестве Концертного зала им. П.И.Чайковского. По первоначальному проекту оно должно было быть в два с лишним раза выше и увенчиваться громадной фигурой самого Мейерхольда, стоящего в несколько странной позе — с расставленными ногами и руками (похожая поза — у небольшой статуи дипломата В.В.Воровского, установленной — правда, только после его гибели — перед бывшим зданием Наркоминдела на углу Кузнецкого моста и Б.Лубянки). С проектом здания “Театра имени Мейерхольда” можно познакомиться в изданной в 1936 году книге “Генеральный план реконструкции города Москвы. 1. Постановления и материалы” (с.98), и он оставляет сегодня, надо прямо сказать, тяжелое впечатление. В том самом 1936 году Мейерхольд как бы с высоты своего строящегося прижизненного монумента заявил (26 марта; опубликовано в № 4 журнала “Театр и драматургия” за 1936 год), что Михаил Булгаков принадлежит к таким драматургам (см.: Дневник Елены Булгаковой. — М., 1990, с. 368), “которые, с моей точки зрения, ни в какой мере не должны быть допущены на театральную сцену”, и возмущался, что в театр Сатиры “пролез Булгаков” (на деле великий драматург не смог туда “пролезть”). Между тем Л.Максименков, с горячим сочувствием повествуя о гонениях 1936 года на Мейерхольда, не обмолвился ни словом о мейерхольдовской атаке на Булгакова... Прежде чем идти дальше, считаю нужным и важным сказать, что приведенная выше цитата из книги Л.Максименкова о том, что от успеха “идеологической перестройки”, совершившейся в 1936 году, “зависела победа в грядущей схватке с национал-социализмом”, не вполне точна по своему смыслу. Во-первых, “схватка” именно тогда, в 1936 году, и началась, — правда, вроде бы в ограниченном пространстве — на испанской земле, где военные (и в ещё большей степени — военно-политические) усилия СССР непосредственно столкнулись с соответствующими усилиями германского нацизма и итальянского фашизма (не говоря уже, понятно, об испанской фаланге). Во-вторых, дело и здесь, в Испании, было не только в национал-социализме (как и в позднейшей мировой войне). Политика “невмешательства”, которой придерживались в ходе войны в Испании Великобритания, Франция и США, играла по-своему чрезвычайно существенную роль. И есть достаточные основания утверждать, что именно эту политическую линию западные державы в той или иной степени продолжали и впоследствии — по крайней мере до июня 1944 года, когда их войска, наконец-то, начали реальные боевые действия (правда, ещё в августе — сентябре 1943 года войска “союзников” вторглись в южную часть Италии, но затем их движение явно застопорилось, и Рим был взят ими только 4 июня 1944 года — то есть почти одновременно с их вторжением в северную Францию, состоявшемся 6 июня). Почти за два с половиной месяца до этой акции “союзников” войска СССР в южной части фронта вышли (26 марта) к государственной границе, и было ясно, что они вполне могут стать единственными реальными победителями в этой войне. .. И только тогда “союзники” действительно начали воевать с Германией (с Японией их война шла уже давно, — но это другой вопрос). Обо всем этом ещё пойдет речь в следующей главе моего сочинения; пока же скажу только, что с объективной точки зрения — то есть независимо от субъективных устремлений тех или иных деятелей западных держав — эти державы, не принимая непосредственного участия в боевых действиях в течение трех лет — с июня 1941-го до июня 1944-го, — как бы предоставляли Германии и её союзникам возможность до предела ослабить или даже вообще победить СССР-Россию... И эта их политическая — или, вернее, геополитическая — линия обнаруживалась уже и в Испании 1936 года, что, пожалуй, не столь легко было отчетливо осознать, но вполне можно было “почувствовать”. Конечно, в глазах многих людей война в Испании являлась только схваткой с нацизмом (или, шире, с фашизмом). Подчас смысл этой войны осознавался и ещё более узко. Так, боец “интернациональной бригады” А.Люснер писал в 1938 году с испанского фронта известному еврейскому художнику Марку Шагалу: “...вот уже около двух лет еврейские массы, взяв в руки мощное оружие, уже не одного сторонника гитлеровского “Майн Кампф” заставили изменить свое мнение о том, что мы ни на что не способны”. А Шагал в ответ писал о войне в Испании: “Я сознаю, что наше еврейское сопротивление против наших врагов приобретает черты и масштабы библейские” 123 . Впрочем, теме войны, как уже сказано, будет посвящена следу ющая глава   Обратимся к “внутренней” жизни СССР-России во второй половине 1930-х годов и начнем с сообщений “стороннего” наблюдателя. Самое, пожалуй, пространное из имеющихся на сей день сочинение о Сталине написано американским политологом Робертом Такером, который неоднократно посещал нашу страну и даже вступил в брак с русской женщиной. В его сочинении (как, впрочем, и в целом ряде других книг о Сталине), увы, великое множество не обладающих достоверностью “сведений”, почерпнутых из всякого рода “слухов”, пересказов (подчас через несколько “посредников”) сообщений неких анонимных “очевидцев” и т.п. Правда, в приложенных к книге примечаниях Р.Такер нередко информирует читателей о могущем вызвать серьезные сомнения происхождении подобных “сведений” (чего, кстати сказать, очень многие авторы, использующие “слухи”, не делают). Вместе с тем Р. Такер весьма широко опирается на более надежные сведения из прессы и различных документов 1930-х годов, и его сочинение в той или иной мере дает объективное представление о том времени. Другой вопрос — как истолковываются и оцениваются в его сочинении тогдашние явления и события; впрочем, даже неадекватные толкования и оценки по-своему небезынтересны и способны помочь кое-что осмыслить и понять. Вскоре же после завершения жестокой коллективизации, уже в 1935 году, показывает Р.Такер, сталинские директивы неожиданно приобретают “прокрестьянскую окраску... Сталин занял позицию, прямо противоположную его негласной позиции в конце 1929 г., когда он начинал свой Октябрь на селе...”. В 1935-м же “он настаивал на том, что необходимо считаться с личными интересами колхозников. “Некоторые думают, что корову нельзя давать, другие думают, что свиноматку нельзя давать. И вообще вы хотите зажать колхозника. Это дело не выйдет...” И... новый колхозный устав позволил иметь участки площадью... даже до одного гектара... в каждом крестьянском хозяйстве разрешалось иметь по меньшей мере одну корову, двух телят, свинью с поросятами, до десяти овец или коз, неограниченное количество птиц и кроликов и до десяти пчелиных ульев” (выше приводились возмущенные слова Троцкого именно по этому поводу). В следующем, 1936 году Сталин, напоминает Такер, отверг “запрет на отправление религиозных культов”, а также “заявил... “...не все бывшие кулаки, белогвардейцы или попы враждебны Советской власти.,.” 124 . Но что в высшей степени примечательно: процитировав эти слова Сталина (опубликованные 26 ноября 1936 года в Правде), Р.Такер тут же напоминает и о другом: “Эта речь... была произнесена в ноябре 1936 г., когда тысячами гибли большевики...” (там же, с. 296). Далее он не раз возвращается к этому “сопоставлению”. Так, сообщая, что в 1937 году в стране был собран “небывалый урожай”( Наивысший дореволюционный урожай зерновых (1913 года) составил 86 млн тонн; “колхозный” урожай 1937-го —97,4 млн тонн)., что в деревне установилась “атмосфера умиротворенности” и т.п., Р.Такер пишет: “Для верхнего же и среднего слоев городского населения наступила пора страшных страданий. Аресты приняли характер эпидемии” (с.402, 403). И далее Р.Такер определяет террор 1936-1938 годов как “величайшее преступление XX века” (c.482). Выше было показано, что в 1918-1922 годах в России погибло примерно в 30 раз больше людей, чем в 1936-1938-м, а в 1929-1933-м — в 10 раз больше... Так что слово “величайшее” едва ли хоть сколько-нибудь уместно. И дело отнюдь не только в этом. Если бы Р.Такер придерживался “прокоммунистических” взглядов, его формулировка (“величайшее преступление”!) была бы вполне понятной. Между тем никаких симпатий к коммунизму и социализму у американского политолога вроде бы не имеется. Помимо того, он, конечно же, не может не знать, что многие из погибших в 1930-х годах большевиков руководили Коминтерном, ставившим перед собой, в частности, цель разжечь социалистическую революцию в США. И тем не менее Р.Такер неоднократно выражает и самое глубокое сочувствие, и самое горькое сожаление по поводу гибели этих людей, между тем как о гибели миллионов в первые революционные годы и во время коллективизации он пишет намного более “спокойно”, да и формулировка “величайшее преступление XX века”, отнесенная именно к 1937 году, чрезвычайно многозначительна. Как же это понять?   Сам Р.Такер, в сущности, вполне ясно — хотя и не впрямую — отвечает на этот вопрос. Говоря в главе “Обновленная элита” о беспощадной замене “революционного” правящего слоя страны, Такер определяет основную цель этой замены следующим образом. Сталин, утверждает он, “предусматривал возникновение великого и могучего советского русского государства” (с.494, курсив мой. — В.К).. Крайне негативное отношение к этой цели выразилось на многих страницах сочинения Р.Такера. Он прямо-таки скорбит по отходящей в прошлое революционной — “денационализированной” — России, — невзирая даже на созданный именно ею Коминтерн, который вел “подрывную” работу против стран Запада... большевики в глазах Такера (как, впрочем, и в глазах безусловно преобладающей части западных идеологов) “лучше” — или, по крайней мере, представляют собой меньшее зло, — нежели сторонники “могучего русского государства”. Нельзя не сказать, что формула Р.Такера “великое и могучее русское государство” едва ли соответствует реальному положению дела. Один из наиболее значительных или, пожалуй, даже наиболее значительный нынешний исследователь истории СССР того времени, М.М. Горинов [М.М. Горинов, кандидат исторических наук, зам. директора Центра научного использования и публикации архивного фонда объединения "Мосгорархив" - FV] (о его трудах ещё будет речь), писал в 1996 году, что совершавшийся во второй половине 1930-х процесс восстановления в стране “нормальной” государственности “практически не коснулся двух фундаментальных пороков государственного устройства, доставшихся в наследство от 20-х годов: отсутствия механизма воспроизводства имперской элиты и национально-территориального федерализма (СССР был федерацией не территорий, как всюду в мире, а наций, при ущемленном положении русских)” 125 . Тем не менее определенная устремленность к восстановлению “великого и могучего советского русского государства”, о которой говорит Р.Такер, имела место, что вызывало резкое или даже яростное возражение у людей, проникнутых революционным большевизмом. Так, например, влиятельная партийно-литературная деятельница А.А.Берзинь(1897 -1961), которая, в частности, в 1923-1925 годах активно стремилась “воспитать” в большевистском духе самого Сергея Есенина, гневно говорила в 1938 году: “В свое время в гражданскую войну я была на фронте и воевала не хуже других. Но теперь мне воевать не за что. За существующий режим я воевать не буду... В правительство подбираются люди с русскими фамилиями. Типичный лозунг теперь — “мы русский народ”. Все это пахнет черносотенством и Пуришкевичем” 126 . Эти “обличения” Анны Абрамовны были опубликованы только в 1992 году, через два года после того, как Р.Такер закончил свою цитируемую книгу; если бы они были известны раньше, он бы, вполне возможно, с полным сочувствием процитировал бы их. В его книге утверждается, например, что Сталин-де изначально исповедовал “великорусский национализм”, и сия его приверженность “сочеталась с антисемитизмом. Это проявилось, например, в его резко отрицательном отношении к женитьбе сына Якова в 1936 году (на самом деле — в 1935-м. — В.К). на еврейке” (с.446). “Факт”, конечно, не очень “исторический”   Но поскольку дело идёт о правителе страны, стоит остановиться на этом семейном конфликте, дабы понять, “как пишется история” вроде бы солидными авторами типа Такера... Р.Такер, говоря об “отрицательном отношении” Сталина, сослался на сочинение дочери Сталина, Светланы Иосифовны, которая писала о старшем сыне генсека: “Яша всегда чувствовал себя возле отца каким-то пасынком... Первый брак принес ему трагедию. Отец не желал слышать о браке, не хотел ему помогать, и вообще вел себя как самодур. Яша стрелялся у нас в кухне... Пуля прошла навылет, но он долго болел. Отец стал относиться к нему за это ещё хуже...” Затем Яков Иосифович “женился на очень хорошенькой женщине, оставленной её мужем. Юля была еврейкой, и это опять вызвало недовольство отца” 127 . Из рассказа Светланы Иосифовны ясно, что “недовольство” Сталина первым браком Якова Иосифовича явно было более резким, нежели вторым (ведь дело дошло до попытки самоубийства!). Но первая жена Якова Иосифовича была дочерью православного священника, а не, скажем, раввина. Брак этот, после смерти (младенческой) ребенка, распался. Вскоре Яков Иосифович женился ещё раз, но и второй брак, несмотря на родившегося (и живущего по сей день) сына, Евгения Яковлевича Джугашвили, также оказался кратковременным. Третья женитьба Якова Иосифовича явно не могла порадовать какого-либо отца-большевика, — будь он даже самым беззаветным юдофилом. Юлия-Юдифь выросла в семье одесского купца второй гильдии Исаака Мельцера, который после революции намеревался эмигрировать во Францию, приготовив для этой цели башмаки, в подметках которых были спрятаны ценные бумаги. Однако его арестовала ЧК... Не желая вести после исчезновения богатого отца скудную жизнь, Юлия-Юдифь вышла замуж за приятеля своего отца — владельца обувной фабрики (на дворе ещё был НЭП). Однако вскоре она бежала от мужа и стала танцовщицей в бродячей труппе. На сцене её заметил сотрудник ОГПУ О.П.Бесараб и уговорил выйти за него. Бесараб служил при С.Ф.Реденсе, состоявшем в браке с родной сестрой жены Сталина; благодаря этому Юлия Исааковна познакомилась с Яковом Иосифовичем и в конце концов бежала от своего нового супруга (а не была “оставлена” им) к сыну Сталина — который, кстати сказать, был моложе её. Обо всем этом подробно повествуется в мемуарном сочинении дочери Якова Иосифовича и Юлии Исааковны — кандидата филологических наук Галины Яковлевны Джугашвили. Вполне понятно, что Сталин не мог быть в восторге от новой жены сына, к какой бы национальности она ни принадлежала. Но из вышеизложенного явствует, что Юлия Исааковна обладала незаурядным обаянием . И о состоявшейся в конце концов встрече своей матери с вождем дочь Юлии Исааковны рассказала следующее: “Она не сомневалась, что “старику” — понравится... Ма оказалась права. Все прошло отлично. “Старик” без конца шутил, кормил Ма с вилки и первый тост поднял в её честь. Вскоре “молодые” получили уютную двухкомнатную квартирку недалеко от Садового кольца... Когда же наметилось моё появление, переехали снова, и на сей раз уже в огромную четырехкомнатную квартиру на улице Грановского” 128 (в “правительственном” доме). Кстати сказать, Светлана Иосифовна, противореча своему же собственному утверждению о том, что бракосочетание Якова Иосифовича с Юлией Мельцер “вызвало недовольство отца”, сообщает в той же своей книге, что “Яша” жил с новой женой и на “спецдаче” в подмосковном Зубалове, где регулярно бывал Сталин (цит. соч., с. 140). Впрочем, о рассуждениях Светланы Иосифовны об “антисемитизме” Сталина речь пойдет далее, в главе, посвященной периоду конца 1940 — начала 1950-х годов. Здесь достаточно будет сказать, что она, вероятнее всего, домыслила причину “недовольства” Сталина браком Якова Иосифовича, как говорится, задним числом, под воздействием внушаемых её знакомыми конца 1950-1960- х годов представлений о сталинском “антисемитизме”. Ибо в свое время, 4 декабря 1935 года, тесно общавшаяся тогда со Сталиным М.А.Сванидзе записала в своём дневнике: “И(осиф)... уже знает о женитьбе Яши (на Ю.И.Мельцер. — В.К). и относится лояльно-иронически” 129 (а не враждебно! — В.К.). Притом надо знать, что М.А.Сванидзе — жена родного брата первой жены Сталина (матери Якова Иосифовича) — еврейка (урожденная Корона). Обо всем этом следовало сказать для того, чтобы стало ясно, как “пишет историю” Такер (и множество других авторов). “Недовольство”, или, вернее, попросту “ирония” Сталина в связи с третьей (за всего несколько лет!) женитьбой его не очень, скажем так, уравновешенного сына на дочери арестованного ЧК купца, которая побывала скитающейся по стране танцовщицей и дважды “убегала” от законных мужей, преподносится как имеющий зловещее и “всеобщее” значение “антисемитизм”, который-де выразился и в репрессиях 1937-1938 годов, — “величайшем преступлении века”. Р. Такер в таком случае должен был объяснить, почему в то время стало возможным следующее На рубеже 1930-1940-х годов, как убедительно показано в изданном в 1996 году исследовании О.В.Хлевнюка “Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы”, “явно обнаружилась тенденция перемещения власти из Политбюро в Совнарком”. Ко времени Отечественной войны Политбюро “как регулярно действующий орган политического руководства... фактически было ликвидировано, превратившись, в лучшем случае, в совещательную инстанцию” (с.22б. Выделено мною. — — В.К.). Это было очень многозначительным изменением, о котором ещё пойдет речь. Но в связи с домыслами об “антисемитизме”, якобы присущем в 1930-х годах Сталину и политике страны вообще (а об этом говорится отнюдь не только в сочинении Такера!), необходимо знать, что в 1938-1940 годах целый ряд евреев назначается на высшие посты в превращавшемся в средоточие власти Совнаркоме. Р.С.Землячка, Л.М.Каганович и Л.З.Мехлис стали в это время заместителями председателя Совнаркома (председателем был Молотов, а с 6 мая 1941-го — сам Сталин), пост наркома вооружения занял Б.Л.Ванников, наркома строительства — С.З.Гинзбург, наркома лесной промышленности — Н.М. Анцелович и т.д. В свете этих фактов прямо-таки смехотворно выглядит “довод” в пользу “антисемитизма” Сталина, основывающийся на его “недовольстве” женитьбой сына на еврейке (к тому же, как было показано, предшествующая судьба Ю.И.Мельцер давала основания для “недовольства” независимо от её национальности). Одним словом, “так пишется история”... Нетрудно предвидеть, что опровержение “антисемитизма” Сталина не понравится многим людям — притом по совершенно разным причинам, ибо для одних домысел о враждебности вождя по отношению к еврям — главнейший довод в пользу проклятий в его адрес, а для других, напротив, — один из мотивов его почитания. Но все это представляет собой психологически-идеологические “комплексы”, не имеющие отношения к действительному ходу истории в 1930-х годах и, естественно, к реальному пониманию этой истории. Да, Сталин с середины 1930-х во многом стремился опереться на те “русские” начала, которые ранее или игнорировались, или подвергались нападкам и прямым репрессиям, ибо определяющим началом был интернационализм, нацеленный на мировую революцию. Как уже говорилось, в целом ряде нынешних рассуждении о Сталине явно неправильно толкуется его отповедь Демьяну Бедному в письме от 12 декабря 1930 года, ибо речь шла там только и исключительно о русской революционности, которую “недооценил” этот большевистский стихослагатель. Исходный пункт сталинской отповеди таков: “Весь мир признает теперь, что центр революционного движения переместился из Западной Европы в Россию. Революционеры всех стран с надеждой смотрят на СССР. .. признавая в нём единственное свое отечество” (т. 13, с.24).   Очевидно, что слово “отечество” употреблено здесь в точно таком же смысле, как и в цитированной выше статье “Патриотизм” из тома МСЭ 1931 года, — “отечество” — это понятие не национально-территориальное, асоциально-классовое. “Революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут... русскому (выделено Сталиным. — В.К). рабочему классу... как признанному своему вождю...” (там же), — а непонятливый Демьян не делает этого! Демьян усматривает в русской истории, писал далее Сталин, только “мерзость и запустение”, которые, конкретизирует генсек, являют собой “Домострой” (в действительности — ценнейшее творение культуры XVI века) и “сочинения Карамзина” (там же, с. 25). И только с середины 1930-х годов слово “отечество” начинает обретать в официальной идеологии свой истинный смысл   Вместе с тем самое широкое утверждение патриотического сознания свершилось тогда чрезвычайно, исключительно быстро, и это означало, что оно жило в душах множества людей и только не имело возможности открыто выразиться. Считаю уместным сказать, что я сам — хотя в то время по возрасту находился между детством и отрочеством — хорошо помню, как легко, прямо-таки мгновенно совершался переход к патриотическому русскому сознанию, — и вот уже в 1938 году завораживающе звучал над страной призыв из кинофильма “Александр Невский” с мелодией возвратившегося из эмиграции Сергея Прокофьева: Вставайте, люди русские... Ещё совсем недавно о благоверном князе Александре Невском или молчали, и изрекали нечто поносящее его. Сегодня можно услышать или прочитать, что русский патриотизм в те годы “насадил” Сталин. В действительности он только “санкционировал” то, что жило и нарастало в душах миллионов русских людей. Разумеется, имелось немалое количество непримиримых противников воскрешения патриотизма — достаточно напомнить цитированные выше слова А.А.Берзинь. Тем не менее патриотический пафос овладевал тогда в определенной мере и такими людьми, которые ещё совсем недавно едва ли даже могли предположить, что это с ними произойдет... Правда, подчас “патриотическое возрождение” понималось этими людьми как некая временная “уступка” не могущему пока быть до конца преодоленным прошлому, как своего рода “недозрелость”. Это ясно выразилось в посвященных теме патриотизма строфах (из сочинявшегося в 1939-1941 годах романа в стихах “Первая треть”) воспитанника ИФЛИ Павла Когана. Строфы эти приобрели впоследствии широкую известность, но в течение длительного времени публиковались с сокращением, обозначенным точками. Коган размышлял о том, как будут воспринимать его современников люди будущего: Они нас выдумают мудрых, Мы будем строги и прямы, Они прикрасят и припудрят, И все-таки пробьемся мы! И пусть я покажусь им узким И их всесветность оскорблю, Я патриот. Я воздух русский, Я землю русскую люблю... 130 На месте точек — строфа, которую редакторы восприняли как крамольную или хотя бы вносящую слишком острое противоречие в освещение темы (я выделяю курсивом ключевые слова): Но людям родины единой, Едва ли им дано понять, Какая иногда рутина Вела нас жить и умирать 131 . Поскольку слово “рутина” ныне не очень употребительно, стоит привести определение его значения из словаря революционной эпохи: “Рутина — фр. — Привычка делать что-нибудь тем же порядком, как делалось раньше; следование по избитой дорожке; косность, шаблонность: образ действий, основанный на механической привычке, без критического отношения” 132 . Впрочем, даже заявив далее, — Я б сдох как пес, от ностальгии В любом кокосовом раю, — Павел Коган в завершающей строфе, которая также долго не публиковалась, как бы дал обет реально, практически “пробиваться” к “родине единой”: Но мы ещё дойдем до Ганга, Но мы ещё умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии Сияла Родина моя. То есть патриотизм — это только временная — пусть пока неизбежная — “рутина”, а впереди — завоевание мира, превращение его в “единую родину”... Кто-либо может сказать: а стоит ли уделять внимание этим — в общем-то “немудреным” — стихам?   Но, если вдуматься, в них точно запечатлелась имеющая существеннейшее значение “раздвоенность” (патриотизм — интернационализм), которая во многом определяла развитие общественного сознания в стране и в 1930- х годах, и позднее, — собственно говоря, вплоть до наших дней (в связи с этим отмечу, что в моём сочинении — и на предшествующих, и на последующих его страницах — достаточно много “экскурсов” в литературу, и, как я убежден, не бесплодных, ибо литература есть своего рода “плод” истории, в котором так или иначе концентрируется и кристаллизуется содержание данного исторического периода). Сотоварищ Павла Когана, ставший по-настоящему значительным поэтом, Борис Слуцкий, написал впоследствии стихи о третьем их сотоварище — погибшем 19 января 1943 года под Сталинградом Михаиле Кульчицком. Стихи начинаются патриотическим мотивом, выразившимся уже в том, что речь идёт не об СССР, а о России: Одни верны России потому-то, Другие же верны ей оттого-то. А он не думал — как и почему... Она была отечеством ему. Но завершается это стихотворение явно совсем иной нотой (та же раздвоенность!), и, как и в случае со стихами Когана, последняя строфа долго не публиковалась — слишком резким, даже в сущности жестоким было “противоречие”: Я не жалею, что его убили. Жалею, что его убили рано. Не в Третьей мировой, а во Второй. Рожденный пасть на скалы океана, Он занесен континентальной пылью И хмуро спит в своей глуши степной. Ещё десятилетие назад Станислав Куняев писал об этих строках Бориса Слуцкого: “Стоит поразмышлять, почему поэту жаль, что его герой пал во Второй мировой войне, в период того овеянного славой времени, которое мы называем Великой Отечественной. Да, видно, потому, что герой, выросший и воспитанный в 20-30-е годы с их лозунгами Всемирной Революции... готовился к большему: к последнему и решительному бою, который назван поэтом “Третьей мировой”... Потому с такой разочарованностью звучит противопоставление мечты и действительности — “рожденный пасть”, а в итоге всего лишь “хмуро”, то есть почти недовольный судьбой, “спит”, да в какой-то провинциальной “глуши степной”, засыпанный вроде бы и родной землей, но поэт называет её всего лишь “континентальной пылью” (здесь, надо думать, сопоставление глобального “океанического” пространства — в стихах упомянуты “скалы океана” — и ограниченного “внутриконтинентального”. — В К).... Да, не удалась жизнь! — только так можно прочитать это стихотворение...” 133 Тем не менее следует оценить ту твердую поэтическую волю, которая подвигла Бориса Слуцкого на столь жестокий вердикт о судьбе лучшего друга: Я не жалею, что его убили. Жалею, что его убили рано. — то есть, если бы он погиб на “Третьей”, вообще не следовало бы жалеть, слишком велика цель, ради которой он бы тогда погиб... Нельзя не сказать, что Слуцкий позднее, уже долгие годы спустя после создания цитированного стихотворения пришел к выводу об иллюзорности впитанной им в юности веры и писал: Мировая мечта, что кружила нам головы... Мировая мечта, мировая тщета, высота её взлета, затем нищета... Правда, для множества других людей “мировая мечта” не исчезла, а трансформировалась в нечто с внешней точки зрения совсем непохожее (“общечеловеческие ценности”), но все-таки внутренне связанное с ней хотя бы убеждением, что патриотизм — только “рутина”.   Однако это уже тема 1960-х и, особенно, дальнейших годов С 1991 года всецело господствовало представление о второй половине 1930-х годов как о самом “негативном” периоде в истории послереволюционной России; даже перечисляя какие-либо “достижения” этих лет, их толковали как своего рода чисто пропагандистские акции, “организованные” с целью “заслонить” от народа чудовищную реальность. Но в наши дни стали, наконец, появляться исследования, которые, отнюдь не закрывая глаза на насилия и кровавый террор, вместе с тем выявляют “позитивный” смысл этого времени.   Весьма основательно делает это историк “новой волны”, никак не связанный с коммунистическим догматизмом, — М.М.Горинов. Особенное удовлетворение вызывает его работа “Черты новой общественной системы”, вошедшая в качестве одной из глав в изданное в 1996 году учебное пособие для студентов “История России. XX век” (с.279 —395); эта многотиражная (по крайней мере с нынешней точки зрения) публикация способна просветить молодые умы: “Если попытаться определить общую доминанту, направление советского общества в 30-е годы (стоило бы уточнить: во вторую половину 30-х. — В.К.), то, думается, вряд ли следует их рассматривать в парадигме “провала” в “черную дыру” мировой и русской истории, — пишет в заключение своей работы М.М.Горинов, учитывая господствующую в нынешней публицистике и даже историографии “трактовку” того времени. — На наш взгляд, в этот период происходит болезненная, мучительная трансформация “старого большевизма” в нечто иное... В этот период в экономике на смену эгалитаристским утопиям рубежа 20— 30-х гг. идёт культ инженера, передовика, профессионализма; более реалистичным становится планирование... В области национально-государственного строительства реабилитируется сама идея государственности...” Охарактеризовав признаки этой “трансформации” в целом ряде сфер бытия страны, М.М.Горинов подводит итог: “Таким образом, по всем линиям происходит естественный здоровый (выделено мною. — В.К). процесс реставрации, восстановления, возрождения тканей русского (российского) имперского социума. Технологическая модернизация всё больше осуществляется на основе не разрушения (выделено мною. — В.К)., а сохранения и развития базовых структур традиционного общества”. Правда, “этот процесс в 30-е годы был далеко не завершен” (с.393, 394), — о чем ещё будет речь. “Реставрация” — разумеется, весьма относительная — России после катаклизмов конца 1910-х — начала 1920-х и конца 1920-х — начала 1930-х годов была результатом именно “естественного” движения истории, которое можно упрощенно истолковать по аналогии с движением маятника: революция — НЭП; коллективизация — “реставрационные” процессы второй половины 1930-х годов. Широко распространенное объяснение этих “поворотов” личной волей Сталина (да ещё и с дополнительным толкованием внутренней нацеленности этих поворотов на достижение генсеком безраздельной власти) — плод крайне убогого “мышления”, которое являет собой попросту вывернутое наизнанку культовое превознесение Сталина.   Притом прежний культ все-таки “лучше” этого “антикульта”, ибо первый и не претендовал на логичность и объективность, — как и любая мифология... Вместе с тем вполне понятно и по-своему “оправдано” присущее в 1930-х годах людям связывание всего происходившего с именем Сталина, ибо порожденные объективно-историческим ходом вещей “повороты” (тот же поворот к патриотизму), так или иначе “санкционировались” генсеком и воспринимались под знаком его имени. Необходимо только сознавать, что связывание всего с личной волей Сталина гораздо более уместно (а также простительно) в устах современников, чем в написанных ныне, спустя 50—70 лет, сочинениях. Да, с конца 1920-х годов многие люди воспринимали движение истории “под знаком Сталина”, и есть существенный смысл в анализе изменений в “оценке” генсека, совершившихся за этот период в сознании, например, писателей и поэтов. Сейчас, скажем, широко известно, что Осип Мандельштам в ноябре 1933 года написал предельно резкие стихи о Сталине, а всего через три с небольшим года, 18 января 1937-го, начал работу над стихотворением, являющим собой восторженную “оду” Сталину... Об этом — поразительном в глазах многих нынешних авторов — изменении в сознании поэта есть уже целая литература, но почти вся она крайне поверхностна. Так, почти не учитывается, что это изменение было типичным для наиболее значительных писателей 1930-х годов, — писателей, в чьем творчестве воплощалось служение России, а не прислуживание — подчас прямо-таки лакейское — господствующей в данный момент политической тенденции. Слово “лакейское” здесь вполне уместно; М.М.Бахтин ещё в 1920-х годах говорил о “лакействе” как об определяющем качестве сочинений уже знаменитого тогда Ильи Эренбурга 134 . “Лакей”, помимо прочего, всегда готов превзойти своего “хозяина” в агрессивности по отношению к врагам. И.Эренбург писал 24 июля 1942 года: “Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье. Отныне слово “немец” разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать...” и т.д. И даже находящиеся вдали от фронта немки, утверждает Илья Григорьевич — не женщины: “Можно ли назвать женщинами этих мерзких самок?” 135   Между тем ранее, 23 февраля 1942 года, Сталин в своём общеизвестном приказе отверг мнение, “что советские люди ненавидят немцев именно как немцев, что Красная Армия уничтожает немецких солдат именно как немцев, из-за ненависти ко всему немецкому... Это, конечно... неумная клевета...” 136 и т.д. Кто-либо, возможно, скажет, что Сталин лицемерил, ибо цитированные статьи Эренбурга всё же публиковались. Однако после того, как наши войска заняли значительную часть Германии и убеждение, что “немцы — не люди” могло привести, а подчас и приводило к самым прискорбным последствиям, поток регулярных статей Эренбурга прекратился. Между 11 апреля и 10 мая 1945 года они не публиковались, а 18 апреля в Правде появилась директива начальника Агитпропа ЦК Г.Ф.Александрова под деликатным названием “Товарищ Эренбург упрощает”. Позднее Илья Григорьевич с негодованием писал в своих мемуарах о пережитых им тогда “многих трудных часах” 137 , но, право же, все происшедшее было совершенно разумным... Целесообразно сказать и об “экстремизме” другой знаменитости — Корнея Чуковского. Читая его изданный в 1994 году “Дневник. 1930-1969”, многие его поклонники были шокированы запечатленным на его страницах безудержным воспеванием Сталина, которое прекратилось только после “партийных” обличении генсека. Но и удивление, и недовольство подобными записями в дневнике Чуковского по сути дела нелепо. Оно обусловлено внедренным за последние десятилетия в головы многих и многих людей ложным представлением, согласно которому все их “любимые” писатели 1920-1930-х годов якобы были настроены антисталински и даже антисоветски, и если и заявляли публично нечто иное, то только из опасения репрессий и т.п. Из того же дневника Чуковского ясно, что такие будто бы оппозиционные вождю (и основам СССР вообще) люди, как Борис Пастернак и Юрий Тынянов, полностью разделяли его преклонение перед Сталиным. Нетрудно показать, что то же самое было присуще Бабелю, Зощенко, Вс. Иванову, Маршаку, Олеше, Паустовскому, Шкловскому и другим знаменитым делегатам писательского съезда 1934 года. Словом, восхищение Корнея Чуковского Сталиным никак не выделяет его из рядов его коллег. И действительно удивиться можно другому — тому, что этот прославленный “друг детей” сумел далеко “превзойти” вождя в своей “революционной” агрессивности. В мае 1943 года он отправил следующее (недавно впервые опубликованное) послание: “Глубоко уважаемый Иосиф Виссарионович! После долгих колебаний я наконец-то решил написать Вам это письмо. Его тема — советские дети”. Стоило бы привести сие письмо целиком, но оно довольно пространное, и потому ограничусь отдельными цитатами из него. Отметив, что большинство советских детей его удовлетворяет (“уже одно движение тимуровцев... является великим триумфом всей нашей воспитательной системы”), Корней Иванович сообщает вождю, что, вместе с тем, есть и “обширная группа детей, моральное разложение которых внушает мне большую тревогу... Около месяца назад в Машковом переулке у меня на глазах был задержан карманный вор”, который “до сих пор как ни в чем не бывало учится в 613-й школе... во втором классе... Фамилия этого школьника Шагай... РайОНО возражает против его исключения... мне известно большое количество школ, где имеюся социальноопасные дети, которых необходимо оттуда изъять... Вот, например, 135-я школа Советского района... в классе 3 “В” есть четверка — Валя Царицын, Юра Хромов, Миша Шаховцев, Апрелов, — представляющая резкий контраст со всем остальным коллективом... Сережа Королев, ученик 1-го класса “В”, занимался карманными кражами в кинотеатре “Новости дня”... я видел 10-летних мальчишек, которые бросали пригоршни пыли в глаза обезьянкам (в зоопарке.— В.К).... Мне рассказывали достоверные люди о школьниках, которые во время детского спектакля, воспользовавшись темнотою зрительного зала, стали стрелять из рогаток в актеров... Для их перевоспитания, — выдвигает свою “программу” Чуковский, — необходимо раньше всего основать возможно больше (выделено мною. — В.К). трудколоний с суровым военным режимом ... Основное занятие колоний — земледельческий труд. Во главе каждой колонии нужно поставить военного. Для управления трудколониями должно быть создано особое ведомство... При наличии этих колоний можно произвести тщательную чистку (выделено мною. — В.К). каждой школы: изъять оттуда всех социально-опасных детей... Прежде чем я позволил себе обратиться к Вам с этим письмом, --заключает “друг детей”, — я обращался в разные инстанции, но решительно ничего не добился... Я не сомневаюсь, что Вы, при всех Ваших титанически-огромных трудах, незамедлительно примете мудрые меры... С глубоким почитанием писатель К.Чуковский” 138 . Во многих нынешних сочинениях о сталинских временах с предельным негодованием говорится о том, что имел место указ, допускавший изоляцию “социально-опасных” детей, начиная с 12-летнего возраста. Но “друг детей” Чуковский не мог примириться с тем, что на свободе остаются “социально-опасные” первоклассники — то есть 7— 8-летние !.. Цитируемое послание лишний раз свидетельствует, что разграничение людей 1930-1940-х годов на “сталинских опричников” и “гуманных интеллигентов” не столь легко провести. Ведь Сталин не оправдал выраженных в письме надежд Чуковского, не предпринял предложенных “мер” по созданию детского ГУЛАГа... Ясно, что для сочинения подобного письма необходимо было вытравить в себе духовные основы русской литературы. И Чуковского, и других авторов этого круга нельзя считать русскими писателями; речь может идти о “революционных”, “интернациональных”, в конце концов, “нигилистических”, но только не о писателях, порожденных тысячелетней Россией. А теперь обратимся к тем писателям, которые продолжали в 1930-х годах идти по пути русской литературы, — несмотря на все препятствия. Первостепенное значение для исследования этой стороны дела имеют дневники М.М.Пришвина, в которых богатейшая “фактография”, зарисовки конкретных людей и событий органически сочетаются с глубокими — подчас поистине провидческими — размышлениями (к сожалению, пришвинские дневники изданы пока далеко не полностью, да и уже опубликованное только начинает “осваиваться”). Выше цитировалась запись, сделанная 5 июня 1930 года в дневнике К.Чуковского: “Вечером был у Тынянова. Говорил ему свои мысли о колхозах. Он говорит: я думаю то же... Сталин, как автор колхозов, величайший из гениев, перестраивавших мир”... и т.д. Приведу ряд записей М.М.Пришвина, сделанных в период с 18 января по 4 июля 1930 года; вчитываясь в них, не следует забывать, что тетради с этими записями чаще всего открыто лежали на столе писателя — то ли в силу его презрения к опасности, то ли по странному простодушию...   Вот фрагменты дневника этих месяцев, расположенные мною по “тематическому” принципу: 1) “Вернулась во всей красе пора военного коммунизма... бессмысленное, жестокое, злодейское разрушение пришло снова... Неужели опять доведут до людоедства? (В 1933-м “довели”. — В.К).... начинается... борьба живых Иванов за себя с этой государственной властью. В наше время это доведено до последнего цинизма. Пока ещё говорят “фабрика зерна”, скоро будут говорить “фабрика человека” (Фабчел)... Коровы очень дешевы... Вообще это мясо, которое теперь едят, — это мясо, так сказать, деградационное, это поедание основного капитала страны... К вечеру у Карасевых (соседей) произошел страшный разгром. Человек только что выстроил дом, и вдруг все имущество описывается, дом отбирается, а сам всей семьей пожалуйте в какую-то другую губернию. Это его как бывшего торговца...” 2) “А.Н. Тихонов (литератор, ближайший сотрудник Горького. — В.К). все неразумное в политике презрительно называет “головотяпством”. Это слово употребляют вообще и все высшие коммунисты, когда им дают жизненные примеры их неправильной, жестокой политики. Помню, ещё Каменев на моё донесение о повседневных преступлениях ответил спокойно, что у них в правительстве все разумно и гуманно. “Кто же виноват?” — спросил я. “Значит, народ такой”, — ответил Каменев (17 декабря 1922 года (Каменев был тогда зам. председателя Совнаркома)   Пришвин записал: “Был в Москве у Каменева, говорил ему о “свинстве”, а он .. вывел так, что они-то (властители) не хотят свинства и вовсе они не свиньи, а материал свинский (русский народ), что с этим народом ничего иного не поделаешь” (Пришвин М. М. Дневники. 1920-1922. — М.. 1995. с. 116)).. Теперь то же самое, все ужасающие преступления этой зимы (1929-1930 гг. — В.К). относят не к руководителям политики, а к “головотяпам”. А такие люди, как Тихонов... Горький, ещё отвлеченнее, чем правительство, их руки чисты не только от крови, но даже от большевистских портфелей... Их вера, опорный пункт — разум и наука. Эти... и не подозревают, что именно они, загородившие свое сердце стенами марксистского “разума” и научной классовой борьбы, являются истинными виновниками “головотяпства”... Классовый подход к умирающим (в больнице выбрасывают трех больных, разъясненных лишенцами). Каждый день нарастает народный стон. Ехал со мной юрист (вероятно, из ГПУ)... очень натасканный, но неумный и малообразованный еврей. Характеризовал наш строй как беспримерный образец господства большинства. И вскоре затем раскрылся: “Почему бы не пожертвовать 5 миллионов для благополучия будущих ста?..” 3) “Сколько лучших сил было истрачено за 12 лет борьбы по охране исторических памятников, и вдруг одолел враг, и все полетело: по всей стране идёт теперь уничтожение культурных ценностей, памятников и живых организованных личностей... Самых хороших людей недосчитываешься: честнейший человек в уезде, всеми уважаемый... А.Н. Ремизов сидит в тюрьме. Академик Платонов, которого я слушал когда-то... И какая мразь идёт на смену... Встретил искусствоведа из Третьяковки (Свирина) и сказал ему, что для нашего искусства наступает пещерное время, и нам самим теперь загодя надо подготовить пещерку. Или взять прямо решиться сгореть в срубе по примеру наших предков... Свирин сказал на это, что у него из головы не выходит — покончить с собой прыжком в крематорий... Князь (B.C. Трубецкой, младший брат всемирно известного филолога и философа Н.С.Трубецкого. — В.К). сказал: “Иногда мне бывает так жалко родину, что до физической боли доходит”. 4) “Читаю Робинзона и чувствую себя в СССР, как Робинзон... Думаю, что очень много людей в СССР живут Робинзонами... только тому приходилось спасаться на необитаемом острове, а нам среди людоедов. Сталину: Среди ограбленной России Живу, бессильный властелин... ...Сталин человек действительно стальной. Весь ужас этой зимы, реки крови и слез, он представил на съезде (XVI съезд ВКП(б) в конце июня — начале июля 1930 года. — В.К). как появление некого таракана, которого испугался человек в футляре. Таракан был раздавлен. “И ничего — живем!” (Оглушительные, несмолкаемые аплодисменты). Вот человек, в котором нет даже и горчичного зерна литературно-гуманного влияния: дикий человек Кавказа во всей своей наготе... как полицейский пристав из грузин царского времени” 139 (через три года Осип Мандельштам словно бы продолжит эту запись, — правда, следуя версии, согласно которой Сталин не грузин, а осетин..). Последняя из цитированных записей сделана 4 июля 1930 года (на рассвете следующего дня — прошу извинить за сугубо личное “примечание” — родился автор этого сочинения). Но через тринадцать дней, 18 июля, Михаил Михайлович записывает: “...Я стараюсь разглядеть путь коммунизма и, где только возможно, указать на творчество, потому что если даже коммунизм есть организация зла, то есть же где-то, наверно, в этом зле проток и к добру: непременно же в процессе творчества зло переходит в добро” (цит. изд., с. 165). И последующие годы писатель напряженно и мучительно вглядывается в движение жизни, надеясь на “проток”, выводящий из тупика   И через пять с половиной лет, 27 января 1936 года в его дневнике появляется следующая запись: “Историческая цепь. Амнистия исторической личности (постановление о преподавании истории) — явление того же порядка, что и стахановское движение и вся “жизнь стала веселее”... таким образом, общество вступает теперь на тот самый путь, который мне лично открылся как выход из тупика”. Пришвин со всей ясностью видит и “другую сторону” и записывает немного позднее, 15 февраля: “Слова “родина”, “Великороссия”, мелочи быта вроде елочки и т.п., принимаемые обывателем “весело”, имеют не меньшее рабочее значение, чем на войне пушки и противогазы... Итак, по всей вероятности, жизнь будет делаться все веселей и веселей вплоть до войны...” 140 “Жить стало веселее”, — слова Сталина из речи на Первом всесоюзном совещании стахановцев, произнесенной двумя месяцами ранее, 17 ноября 1935 года. Над этой “формулировкой” ныне принято издеваться. Но ведь Пришвин вовсе не обольщается: он говорит только о вероятном “выходе из тупика” — пусть даже впереди роковая война, и все делается не столько для людей, сколько для победы в этой войне... Главное для писателя — то, что, наконец, ставится цель созидания, а не разрушения России. И вот уже, возможно, подзабыв свою приведенную выше запись от 4 июля 1930 года о “полицейском приставе из грузин”, Михаил Михайлович 26 июня 1936 года записывает: “На Кавказе я был ровно 40 лет назад... Помню каких-то грузинских детей, которые меня учили танцевать лезгинку. Странно теперь думать, что среди этих детей рос и мог учить меня лезгинке Сталин. Помню несколько молодых людей из грузин, вовлеченных в наш кружок из семинарии...” (с. 10,11). Невольно вспоминается, что несколько раньше, 7 февраля 1936 года, другой значительнейший русский писатель этого времени, Михаил Булгаков, принял решение написать пьесу о юности Сталина (завершена в 1939-м)! Дело, конечно, не только в этой пьесе. Даже ярая “интернационалистка” Мариэтта Чудакова в своём обширном жизнеописании Булгакова вынуждена была признать (правда, сделав это в “примечаниях”), что “Сталин был для него в этот момент (в 1936 году. — В К). воплощением российской государственности”. Пишет она и о том, что именно слово, употребленное Сталиным в известном телефонном разговоре с Пастернаком о Мандельштаме (“мастер”), оказало влияние “на выбор именования главного героя романа и последующий выбор заглавия” (“Мастер и Маргарита ”). Наконец, здесь же сказано (правда, уклончиво, не впрямую), что “прототипом” образа Воланда (в частности, в его отношениях с Мастером) был не кто иной, как Сталин 141 . Воланд в романе карает многообразное зло, но это отнюдь не значит, что сам он — воплощение добра. Ибо добро вообще не может карать — на то оно и добро! В Воланде — сатанинская стихия, но вспомним Тютчева: Сын Революции, ты с матерью ужасной Отважно в бой вступил... А Революция, конечно же, явление сатанинское, как говорится, по определению. .. Но пойдем далее   В январе — феврале 1937 года Осип Мандельштам создает свою сталинскую “оду”, о которой в последнее время высказалось множество авторов, стремясь как-то “оправдать” поэта. Выше подробно говорилось о предшествующей судьбе Мандельштама, и теперь следует завершить этот разговор. Тот факт, что поэт, написавший в 1933 году антисталинский памфлет, в начале 1937 года сочинил прямо противоположное по духу и смыслу стихотворение, интерпретируется, в общем, трояко. “Ода” рассматривается в качестве:   1) попытки (как известно, тщетной) спастись от новых репрессий, 2) результата прискорбнейшего “самообольщения” поэта и 3) псевдопанегирика, в действительности якобы иронического Но тщательно работающий филолог М.Л.Гаспаров в обстоятельном исследовании “О. Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года” (1996) со всей основательностью доказал, что, прослеживая “движение” поэта “от “Стансов” 1935 г. до “Стансов” 1937 г. (где, как и в “оде”, воспет Сталин), нельзя не придти к выводу, что “ни приспособленчества, ни насилия над собой в этом движении нет” 142   И далее говорится о теснейшей связи “оды” Сталину “со всеми без исключения стихами, написанными во второй половине января и феврале 1937 года (а через них — с предшествующими и последующими циклами, и так со всем творчеством Мандельштама)” (там же,с. 111-112). Словом, “приятие” Сталина органически выросло из творческого развития поэта. В апреле 1935 года он писал в “Стансах”: ...как в колхоз идёт единоличник, Я в мир вхожу... Не столь давно, в ноябре 1933 года, поэт говорил о коллективизации как о вселенской катастрофе, а тут очевидно определенное “примирение” с “колхозной” Россией... Необходимо учитывать, что Осип Мандельштам с июня 1934 года жил (в качестве ссыльного за памфлет 1933 года) в Воронеже, окруженном не раз возникающими в стихах поэта черноземными просторами, и, при его чуткости, конечно же, не мог не знать совершающихся на селе изменений. В уже упомянутой работе М.М.Горинова об истории 1930-х годов показано, что принятый в начале 1935 года новый “Колхозный устав” решительно изменил положение в деревне, — в частности, “колхозники получили известную юридическую гарантию от государства... на ведение личного подсобного хозяйства... почти 2/3 колхозных семей страны имели в личном подсобном хозяйстве коров” и т.д. (пит. изд., с. 328,329). В связи с этим следует сказать об одном не вполне точном суждении М.Л. Гаспарова, определяющем “причину” сдвига в сознании поэта. Он пишет, что в приведенных выше строках из “Стансов” 1935 года воплотилась “попытка “войти в мир”, “как в колхоз идёт единоличник...” А если “мир”, “люди”... едины в преклонении перед Сталиным, — то слиться с ними и в этом” (цит. изд., с.88). Суждение исследователя можно, увы, понять в том смысле, что поэт изменил свое отношение к Сталину не благодаря тем изменениям в бытии страны, которые он видел и осознавал, а, так сказать, бездумно присоединяясь к бездумному всеобщему культу. Но ведь Осип Мандельштам в 1933-м безоговорочно выразил свое отношение к трагедии коллективизации и, соответственно, вождю. А с середины 1934 года он на Воронежской земле наблюдает существенные перемены в жизни деревни. В начале июля 1935-го поэт сообщает в письме к отцу: “...вместе с группой делегатов и редактором областной газеты я ездил за 12 часов в совхоз на открытие деревенского театра. Предстоит ещё поездка в большой колхоз” 143.   Об этой второй — десятидневной — поездке рассказывал в письме от 31 июля 1935 года близкий тогда поэту С.Б.Рудаков: “Осип весел. Там было так... Осип пленил партийное руководство и имел лошадей и автомобиль и разъезжал по округе верст за 60-100... знакомиться с делом... А фактически это может быть материал для новых “Черноземов” (имеется в виду стихотворение с этим названием, написанное в апреле 1935-го. — В.К).. Говорит: “Это комбинация колхозов и совхоза, единый район (Воробьевский) — целый Техас... Люди слабые, а дело делают большое — настоящее искусство, как моё со стихами, там все так работают”. О яслях рассказывает, о колхозниках... Факт тот, что он... видел колхоз и его воспринял... Как ребенок мечтает поехать ещё туда” 144 . Кто-либо, по всей вероятности, скажет, что Осип Мандельштам крайне “идеализировал” увиденную им жизнь. Однако в сравнении с началом 1930-х годов жизнь деревни, без сомнения, изменилась в “лучшую сторону”: созидание шло в ней на смену разрушению. И, конечно же, поворот в отношении поэта к Сталину (пусть опять-таки “неадекватный”, с крайней “идеализацией”) был порожден не самодовлеющим стремлением “слиться” (по слову М.Л.Гаспарова) с его многочисленными воспевателями (ведь их было немало и в 1933 году, — в том числе близко знакомые поэту Пастернак, Тынянов, Чуковский, Эренбург и т.д., — но Мандельштам тогда противостоял им), а поворотом в самом бытии страны, — поворотом, который Осип Эмильевич, как ясно из только что приведенной информации, лично и горячо воспринимал. Впрочем, М.Л.Гаспаров в другом месте своей книги дает совершенно верное определение исходного смысла мандельштамовской “оды” Сталину — в сопоставлении со смыслом памфлета 1933 года: “В середине “Оды”... соприкасаются... прошлое и будущее — в словах “Он (Сталин. — В.К). свесился с трибуны, как с горы. В ряды голов. Должник сильнее иска”. Площадь, форум с трибуной... это не только площадь демонстраций, но и площадь суда. Иск Сталину предъявляет прошлое за все то злое, что было в революции и после неё (разумеется, включая коллективизацию. — В.К.); Сталин пересиливает это светлым настоящим и будущим... Решение на этом суде выносит народ... В памятной эпиграмме против Сталина поэт выступал обвинителем от прошлого — по народному приговору он неправ...” (цит. соч., с.94), — надо думать, “неправ” именно теперь, в 1937-м, когда безмерно трагическое время коллективизации — это уже “прошлое”. Пришвин, Булгаков, Мандельштам... Это настолько высокие и весомые личности (и вместе с тем глубоко своеобразные), что их сознание и поведение в 1930-х годах уместно рассматривать как часть, как компонент самой истории страны. И изменение их восприятия Сталина или, вернее, экономико-политического курса, осуществлявшегося под знаком этого имени, являло собой отнюдь не какое-либо “приспособленчество”, а изменение основы, стержня общественного сознания России, которое не могло не “одобрять” переход — или хотя бы установку на переход — от разрушения к созиданию. Естественно, встает вопрос о том, как понимать тогда жестокий конец Осипа Мандельштама, который был 2 мая 1938 года вновь арестован (срок его ссылки за стихи о Сталине окончился за год до того, 16 мая 1937 года), приговорен к пяти годам лагеря и вскоре умер там (27 декабря 1938)... Как уже говорилось, Мандельштама нельзя причислить к тому слою и типу людей, против которых был целенаправлен террор 1937 года, о чём, между прочим, писала и его вдова. Весьма показательно, что отдавший приказ об аресте поэта в 1934 году Агранов был арестован 20 июля 1937 года (то есть намного раньше вторичного ареста Осипа Эмильевича) и расстрелян 1 августа 1938 года (за месяц до того, как поэта отправили в лагерь). А допрашивавший Мандельштама в 1934 году Шиваров был арестован на полгода раньше него, в декабре 1937-го, отправлен в лагерь и там, в июне 1938-го (опять-таки раньше гибели поэта) покончил с собой 145 . Эти факты сами по себе побуждают задуматься о сути происходившего   Главнейшим словом в терроре 1937-го было слово “троцкизм”; даже судебный процесс над Бухариным и присовокупленными к нему лицами назывался процессом над “Антисоветским правотроцкистским блоком”, — что несло в себе привкус абсурда, ибо Бухарин, находясь у власти, выступал как антипод Троцкого... И в “Обвинительном заключении” по “делу” О.Э.Мандельштама от 20 июля 1938 года утверждалось, что он-де “разделял троцкистские взгляды”. 146   А в постановлении “Особого совещания” (“ОСО”) НКВД от 2 августа сказано, что О.Э.Мандельштам осужден “за к.-р. деятельность”. Уже шла речь о том, что “контрреволюционный” по своей внутренней сути переворот преподносился как борьба с “к.-р.”; стоит сообщить, что подписавший постановление “ответственный секретарь ОСО тов. И. Шапиро” был арестован всего через три с небольшим месяца, 13 ноября 1938 года (когда поэт ещё был жив) и позднее расстрелян 147 . Разумеется, Осип Эмильевич не имел отношения ни к троцкизму — вдова поэта вспоминала, как он, находясь в столовой и узнав, что туда идёт Троцкий, убежал, бросив столь ценимый тогда обед 148 , — ни к тому, что, согласно верному определению Георгия Федотова. подразумевалось под “троцкизмом”. Большинство репрессированных в 1937-м, разумеется, отнюдь не принадлежало к троцкистам как таковым, но так или иначе было причастно тому, что Федотов определил словами “революционный”, “классовый”, “интернациональный”. Однако едва ли есть основания связывать с этим слоем людей Осипа Мандельштама и, тем более, О.Павла Флоренского, который был 25 ноября 1937 года приговорен “тройкой” Ленинградского УНКВД во главе с комиссаром ГБ 1 ранга Заковским (Штубисом) к расстрелу “за к.-р. троцкистскую деятельность” и расстрелян 8 декабря 1937-го' 49 (самого Заковского арестовали через четыре месяца, 29 апреля 1938 года, и расстреляли 29 августа). В высшей степени показательна в этом отношении и история гибели Николая Клюева. Томское УНКВД также собиралось обвинить его в троцкизме (абсурдном — “правом”), но 25 марта 1937 года на совещании руководящих сотрудников ГБ Западно-Сибирского края выступал прибывший из Москвы начальник контрразведывательного отдела ГУГБ НКВД, комиссар ГБ 2-го ранга Миронов, который дал следующее указание: “Клюева надо тащить по линии монархическо-фашистского типа, а не на правых троцкистов” 150 . Правда, и предложенное обвинение было неуместным, ибо Николай Алексеевич в свое время подвергался тюремному заключению как раз за борьбу против монархии, но обвинение в троцкизме являлось просто нелепым. Томские чекисты последовали указанию Миронова, и Клюев был расстрелян как “монархист” в конце октября 1937 года; к тому времени Миронов уже давно (14 июня) был арестован, — расстрелян он был позже, в 1938-м. Приведенные факты важны для понимания ситуации того времени, но прежде чем подводить итоги, вернемся к Осипу Мандельштаму, о судьбе которого, кстати сказать, так беспокоился в своей сибирской ссылке Николай Клюев (см. выше). Считается, что главным или даже единственным виновником второго ареста Осипа Эмильевича (2 мая 1938 года) был бывший секретарь РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), а с 1936 года “ответственный секретарь” Союза писателей СССР В. Ставский (В.П.Кирпичников, 1900-1943; погиб на фронте). 16 марта 1938 года он направил на имя наркомвнудела Ежова письмо с “просьбой”: “помочь решить... вопрос об О.Мандельштаме” 151 . Но, если разобраться, Ставский сочинил это послание не потому, что чуть ли не жаждал ареста поэта, но из элементарной осторожности или, если выразиться резче, трусости   К тому времени многие его бывшие сподвижники по РАПП были арестованы; они вообще составляли самую большую количественно группу среди репрессированных тогда литераторов, поскольку принадлежали к наиболее “революционным” из них (Л.Авербах, И.Беспалов, И.Вардин, А.Веселый, А.Горелов, В.Кириллов, В.Киршон, Б.Корнилов, Г.Лелевич, М.Майзель, Д.Мазнин, И.Макарьев, А.Селивановский, А.Тарасов-Родионов и ещё многие). Не так давно были опубликованы “доносы” на Ставского самому Сталину(!), принадлежащие зав.отделом печати и издательств ЦК Никитину и секретарю ЦК и члену Политбюро Андрееву и написанные как раз в феврале-марте 1938 года... 152 И поскольку “ответственность” за положение в литературе лежала на Ставском как на ответсеке ССП, он, не без оснований опасаясь, что его обвинят по меньшей мере в отсутствии “бдительности”, решил отправить указанное письмо. Характерно, что в письме главный упор был сделан не на самом Осипе Мандельштаме, а на сложившийся вокруг него “ситуации”. Разумеется, Ставский написал о поэте как об “авторе похабных, клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа” (то есть стихов о Сталине 1933 года). Но он приложил к своему посланию отзыв широко тогда известного и влиятельного писателя Петра Павленко о новых стихах поэта, в котором было недвусмысленно сказано: “Есть хорошие строки в “Стихах о Сталине” (1937 года. — В.К)., стихотворении, проникнутом большим чувством...” О новых стихотворениях в целом Павленко написал: “Советские ли это стихи? Да, конечно...” Правда, рецензент сделал оговорку, что “только в стихах о Сталине это чувствуется без обиняков, в остальных же стихах — о советском догадываемся” (Нерлер, цит. соч., с. 14,15), — но тем не менее констатировал, что Осип Мандельштаме 1933 года идеологически “исправился”. И Ставский в своём послании, основываясь, конечно, и на павленковской “экспертизе” теперешней идеологической “линии” Осипа Эмильевича (“Советские ли это стихи? Да, конечно”), писал: “Вопрос не только и не столько в нём (поэте. — В.К).... Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей”, которые, как сказано в письме выше, “его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него “страдальца”...” и т.д. То есть речь шла в сущности не о “прегрешениях” самого поэта, а о “непорядках” в определенной “части писательской среды” (по выражению Ставского). Могут возразить, что зловещий смысл имела следующая формулировка Ставского, основанная на отзывах Павленко и других “товарищей”: “...особой ценности они (новые стихотворения поэта. — В.К.) не представляют”, — формулировка, которая как бы лишала Осипа Эмильевича “охранной грамоты”. Но, во-первых, подобная грамота тогда не являлась спасением: “особая ценность” прозы Исаака Бабеля или стихов Павла Васильева имела почти всеобщее признание, но это не помешало их уничтожению. А во-вторых, ценность поэзии Мандельштама осознавалась — за исключением весьма узкого круга “ценителей” — медленно; даже Борис Пастернак в 1930-х годах говорил Ахматовой, что “терпеть не может” его стихи 153 и впоследствии, в 1950-х годах, честно “покаялся”, что долго “недооценивал” поэта... Ставский сочинил свое письмо, как уже сказано, 16 марта 1938 года; спустя почти полтора месяца, 27 апреля, была составлена “Справка” по этому делу в НКВД. В ней, в общем, излагалось содержание письма Ставского, но была добавлена в сущности противоречащая смыслу письма фраза, обосновывавшая арест: “По имеющимся сведениям, Мандельштам до настоящего времени сохранил свои антисоветские взгляды”.   Автор “Справки”, капитан ГБ — то есть по общевойсковой мерке, полковник — Юревич, был в следующем году арестован и затем расстрелян; распорядившегося об аресте Мандельштама замнаркома Фриновского отстранили от его поста 8 сентября — именно тогда, когда поэт был отправлен в лагерь (это произошло между 7 и 9 сентября), а 6 апреля 1939 года Фриновский был арестован и позже расстрелян. Та же судьба постигла и утвердившего 20 июля “Обвинительное заключение” майора ГБ (то есть ранг комбрига) Глебова (Зиновия Юфу). “Уцелел” тогда — чтобы оказаться арестованным в иную эпоху, в 1951 году, — только один из вершителей судьбы поэта, ст. лейтенант ГБ (то есть майор) Райхман (с 1945-го — генерал-лейтенант). В литературе — в частности, в уже не раз цитированной книге Павла Нерлера (см. с. 7,18,55) — высказано основательное предположение, согласно которому истинной причиной второго ареста поэта было не письмо Ставского и изложенные в нём “факты”, а обнаруженные в мандельштамовском “деле” 1934 года (которое, без сомнения, “изучалось” в 1938-м) сочувственные послания Бухарина, изъятые (это точно известно) при первом аресте Осипа Эмильевича в ночь с 13 на 14 мая 1934 года. Когда Бухарин писал эти послания, он ещё состоял в ЦК, но незадолго до второго ареста поэта, 13 марта 1938 года, был осужден в качестве руководителя “Антисоветского правотроцкистского центра” и 15 марта расстрелян. И поскольку дело шло о тесной связи Осипа Мандельштама с одним из наиглавнейших “контрреволюционеров” (“главнее” его был, пожалуй, один только Троцкий), поэта, так сказать, не сочли возможным оставить на свободе, — хотя в “деле” реальная “причина” этого решения не отразилась (что вообще было типично для того времени). Обо всем этом важно было сказать для уяснения общего положения вещей в 1937-1938 годах   Есть основания утверждать, что второй арест и “осуждение” Осипа Мандельштама не являли собой “закономерность”; поэт не принадлежал к людям, против которых было направлено острие тогдашнего террора. Одно из подтверждений этому — судьба наиболее близкого ему поэта — Анны Ахматовой, чье собрание стихотворений вскоре после ареста Мандельштама начало готовиться к публикации в главном издательстве страны; это была наиболее солидная книга Ахматовой, и после выхода её в свет весной 1940 года сам Фадеев — член ЦК ВКП(б)! — выдвигал её на соискание Сталинской премии (правда, присудили премии “по поэзии” ровеснику Ахматовой - Асееву и молодому Твардовскому); позднейшие злоключения Анны Андреевны — это уже иной вопрос. Так же не было, надо думать, “закономерным” и вторичное “дело” (осенью 1937-го) П.А.Флоренского, который, подобно Мандельштаму, “закономерно” был осужден ранее, в 1933 году. Показательно, что пережившие арест на рубеже 1920-1930 годов М.М.Бахтин и А.Ф.Лосев (кстати, непосредственный ученик Флоренского) в 1937-м не подверглись новым репрессиям, — как и целый ряд репрессированных в начале 1930-х годов историков и филологов, многие из которых в конце 1930-1940-х годах, напротив, получили высокие звания и награды.   Не исключено, что в гибели П.А.Флоренского определяющую роль сыграла чья-то личная враждебная православному мыслителю воля. В судьбе Н.А.Клюева такая воля более или менее обнаруживается: в “указании” комиссара ГБ 2 ранга (то есть, по-нынешнему, генерал-полковника) Миронова “тащить” Николая Клюева “не на правых троцкистов”, а “по линии монархическо-фашистского типа” уместно увидеть стремление погубить лично враждебного чекисту поэта наиболее “надежным” способом.   При этом следует вспомнить, что “указание” было дано 25 марта 1937 года, Клюева арестовали 5 июня, а самого Миронова -14 июня. Но некоторые ближайшие его коллеги по НКВД были арестованы ещё до 25 марта (комиссар ГБ 2 ранга Молчанов — 3 февраля, майор ГБ — то есть комбриг — Лурье — 22 марта), и нельзя исключить, что Миронов уже осознавал близящийся конец своей “деятельности” и стремился “на прощанье” нанести удар недругу, — пусть даже это стремление и не было всецело сознательным... Вообще внедренная в умы версия (в сущности, просто нелепая), согласно которой террор 1937-го, обрушившийся на многие сотни тысяч людей, был результатом воли одного стоявшего во главе человека, мешает или даже вообще лишает возможности понять происходившее. В стране действовали и разнонаправленные устремления и, конечно же, бессмысленная, бессистемная лавина террора, уже неуправляемая “цепная реакция” репрессий. И, без сомнения, погибли многие люди, не имевшие отношения к тому “слою”, который стал тогда объектом террора, или даже в сущности противостоявшие этому “революционному” слою. Генерал от идеологии Волкогонов назвал свое объемистое “сталиноведческое” сочинение (в последнее время был опубликован целый ряд отзывов, показывающих его крайнюю поверхностность и прямую ложь) “Триумф и трагедия”, так “объясняя” сие название: “Триумф вождя оборачивался страшной трагедией народа” 154 (эти слова выделены Волкогоновым жирным шрифтом как основополагающие). Но “народ” — это всё же не люди власти, а в 1937-м “мишенью” были те, кто располагали какой-то долей политической или хотя бы идеологической власти — прежде всего члены ВКП(б). Рассмотрим теперь совершившиеся с 1934-го по 1939 год изменения в численности членов ВКП(б)   В январе 1934 года в ней состояло 1 млн 874 тыс. 488 членов и 935 тыс. 298 кандидатов в члены 156 , которые к 1939 году должны были бы стать полноправными членами, — и численность таковых составила бы около 2,8 млн человек. Так, в июне 1930-го имелось 1 млн 260 тыс. 874 члена ВКП(б) и 711 тыс. 609 кандидатов, то есть в целом 1 млн972 тыс. 483 человека — почти столько же, сколько в январе 1934-го стало полноправных членов (как уже сказано -1 млн 874 тыс. 488). Однако к марту 1939 года членов ВКП(б) имелось не около 2,8 млн, а всего лишь 1 млн 588 тыс. 852 человека — то есть на 1 млн 220 тыс.932 человека меньше, чем насчитывалось совместно членов и кандидатов в члены в январе 1934-го! И эта цифра, фиксирующая “убыль” в составе ВКП(б), близка к приведенной выше цифре, зафиксировавшей количество репрессированных (“политических”) в 1937-1938 годах (1 млн 344 тыс.923 человека). Вполне понятно, что дело идёт не о точных подсчетах. Так, определенная часть “убыли” в составе ВКП(б) с 1934-го по 1939 год была неизбежна в силу естественной смертности. С другой стороны, “убыль” в целом за это время была, вероятно, больше, чем следует из произведенного сопоставления цифр, ибо в ВКП(б) могли быть приняты с 1934-го по 1939 год не только те, кто к началу этого периода состояли в кандидатах. Но так или иначе сама близость двух количественных показателей — число репрессированных и число убывших с 1934-го по 1939 год из ВКП(б) — не может не учитываться при решении вопроса об “объекте” террора 1937-1938 годов. И, исходя из этого, уместно говорить о тогдашней “трагедии партии”, но не о “трагедии народа”. Лев Разгон в своём не раз упомянутом сочинении рассказал, в частности, что, оказавшись в середине 1938 года в переполненной тюрьме, он встретил там всего только одного русского патриота — М.С.Рощаковского, и ему, как он утверждает, даже “стало жалко” этого человека — как “совершенно одинокого”: “Я здесь со своими, а он с кем?” (“Плен в своём Отечестве”, с. 155). Конечно, в разгуле тогдашнего террора было репрессировано и множество “чужих” Разгону людей (о некоторых из них шла речь выше). Но суть 1937-го это не отменяет. В заключение имеет смысл перевести разговор в иную плоскость — обратиться к проблеме экономического развития во второй половине 1930-х годов. Вообще-то эта проблема ещё не так давно была на первом плане в работах историков (хотя “сведение” истории к развитию экономики — едва ли плодотворное занятие), и читателям, интересующимся этой стороной дела, нетрудно обрести соответствующую информацию. И всё же целесообразно охарактеризовать здесь общее состояние экономики после “1937-го”, ибо оно, это состояние, по-своему подтверждает, что страшное время было всё же трагедией определенного социально-политического слоя, а не народа — то есть бытия страны в целом. Сведения, которые излагаются далее, основаны, главным образом, на уже цитированном выше объективном исследовании М.М.Горинова и на книге (кстати, заостренно “критической”, что ясно уже из её заглавия, но содержательной и сохраняющей объективность взгляда) Л.А.Гордона и Э.В.Клопова, 157 — книге, на которую, между прочим, опирался и М.М.Горинов. В ходе совершавшегося с 1934 года “поворота”, о котором подробно говорилось выше, основные показатели промышленного производства увеличились к 1940 году более чем в два раза — что являло собой в сущности беспрецедентный экономический рост. Многие ныне ставят вопрос о непомерной “цене” этого роста, которая как бы сводит его на нет, но, как мы видели, непосредственно в те годы не было — вопреки не основанному на реальных фактах “мнению” — действительно массовой гибели людей (в отличие от 1929-1933-го), — смертность была даже ниже, чем в “нэповские” 1923-1928-й годы. Другое дело коллективизация; но о ней подробно говорилось выше. За вторую половину 1930-х добыча угля выросла почти на 120%, выплавка стали — на 165%, производство электроэнергии — даже на 200%, цемента на 115% и т.д. Не столь резко увеличилась добыча нефти — на 53%, поскольку тогда были освоены по существу только её бакинское и грозненское месторождения, однако в целом прирост количества энергоносителей (пользуясь популярным ныне термином) был очень внушительным. Достаточно сказать, что если в дореволюционное время Россия располагала в 5(!) раз меньшим количеством энергоносителей, чем Великобритания, и в 2,6 раза меньшим, нежели Германия, то в 1940-м СССР в этом отношении “обогнал” и первую (хоть и не намного — на 5%), и вторую (на 33%) и уступал только США. Примерно также обстояло дело и с выплавкой стали. В связи с этим естественно возникает вопрос об “отсталости” дореволюционной России, — вопрос, который я затрагивал в начале этого сочинения (в главе “Что такое Революция?”). Тезис о крайней промышленной отсталости России был одним из основных аргументов в пользу Революции, которая обеспечит, мол, “свободу” для мощного экономического развития. При трезвом подходе к делу становится ясно, что готовность к сокрушению русского государства и общественного строя из-за этого самого “отставания” представляет собой одно из проявлений столь характерного для России “экстремизма ”. Ибо по объему промышленного производства дореволюционная Россия уступала всего лишь трем странам мира — США, Великобритании и Германии, в которых действовала мощная энергия “протестантского духа капитализма”. Ещё одна тогдашняя “соперница” России — католическая Франция — если и “обгоняла” её по объему промышленного производства, то весьма незначительно. И нельзя не признать, что резкое недовольство и даже негодование многих русских людей такой “отсталостью” (их страна делит с Францией 4-ое место в мире, а не, скажем, 1-ое с США!), — являло собой именно экстремизм. Впрочем, в этом плане наша страна явно “неизлечима”   Ибо спустя семь десятилетий после Революции, в 1980-х годах, массой людей вновь овладел подобного рода экстремизм, — хотя теперь дело шло об отставании не столько экономики вообще, сколько уровня жизни. Разумеется в так называемых “высокоразвитых” странах этот уровень намного или даже гораздо выше, чем в России, но обычно как-то забывается, что в этих странах живет всего лишь примерно 15% населения Земли, а остальное население планеты, то есть (без бывшего СССР) 80%(!), живет хуже или даже гораздо хуже, чем жило к 1985 году население СССР. Экстремистское (о том, почему его следует определить именно так, ещё пойдет речь) “требование” наиболее высокого уровня жизни, выпавшего на долю всего лишь одной седьмой части населения Земли, подкрепляли крикливые идеологи, основывающиеся в сущности на марксистском ( Эти идеологи, хотя они ныне проклинают марксизм, ничего другого всерьез не изучали..). — к тому же упрощенном, вульгаризованном — положении о решающей роли “производственных отношений”: перейдем, мол, к рыночной экономике — как у “них” — и только благодаря этому вырастет уровень жизни (ранее то же самое утверждали — иногда те же самые, но затем “перестроившиеся” — идеологи о социалистической экономике). При этом с присущей всякому экстремизму догматической узостью подобные идеологи и их сторонники не задумывались хотя бы над следующими двумя “обстоятельствами”. Во-первых, более или менее конкретное знание истории убеждает, что, скажем, в основных странах Западной Европы уровень жизни был заведомо выше, чем в России и 300, и 500, и 1000 лет назад, а вовсе не только в условиях современной “рыночной экономики”. А во-вторых, эта самая экономика имеет место ныне в преобладающем большинстве стран мира, однако в 1980-х годах, согласно результатам произведенного экспертами ООН исследовании (цитирую), “ежегодно от голода или связанных с ним причин в мире умирает около 20 млн. (! — В.К). человек”, а “не менее 435 млн. человек на Земном шаре страдают от разных стадий и форм голода” (цит. по кн.: Ковалев Е.В. Развивающиеся страны: новые тенденции в развитии аграрной сферы.М., 1991,с.22). И, между прочим, к 1995 году один из главнейших “рыночников”, Гайдар, оказавшись не у дел, “сумел”, наконец, “заметить”, что, как он — неожиданно для своих поклонников — заявил, “большинство стран с рыночной, капиталистической экономикой пребывает в жалком состоянии, застойной бедности. Они куда беднее, чем россия...” (Гайдар Егор. государство и эволюция. — М., 1995, с.9; выделено мною; имеется в виду, кстати сказать, Россия 1995-го, а не, допустим, 1985 года. — В.К).. Но ведь если дело обстоит таким образом, абсолютно ясно, что “рыночная экономика”, которая, без сомнения, существенно изменяет строй жизни в стране, в то же время вовсе не обеспечивает высокий уровень жизни. Основываясь не на упрощенной марксистской догматике, а на всей полноте человеческой мысли об основах материального бытия, не так уж трудно понять, что высота уровня жизни определяется сложнейшим взаимодействием многообразных условий и причин — от географического (и, шире, геополитического) положения страны до выработанного веками характера её народа (включая господствовавшую в стране религию). Это можно бы доказать с помощью многих и различных аргументов; ограничусь одной стороной дела — климатическими условиями . Лет десять назад, знакомясь с содержательным статистическим справочником “СССР и зарубежные страны. 1988”, я был удивлен одним “несоответствием”: в СССР производилось почти в 2 раза больше цемента, чем в США, но почти в 8 раз(!) меньше картона и фанеры. Зачем им столько? — долго недоумевал я. Но в 1995 году в Москве была издана книга “Россия и опыт Запада”, принадлежащая эмигранту во втором поколении Б.С.Пушкареву, который стал в США видным специалистом в области градостроительства. В книге упоминалось о резком превосходстве США над Россией по количеству жилой площади на душу населения: 49 м 2 против российских 15 м 2 , то есть в 3 с лишним раза больше! Однако Пушкарев как специалист в этой сфере тут же сообщил о принципиальной (цитирую) “дешевизне господствующей в США легкой, не огнестойкой (и, конечно, не морозостойкой! — В.К). конструкции односемейных жилых домов из деревянных планок, фанеры и картона, в которых живет три четверти (! — В.К). населения” 158 . Если помнить, что северная граница США находится на широте Волгограда-Сталинграда, от которого уже не столь далеко до южной границы России, господство картонно-фанерных жилищ в США вполне понятно. А вместе с тем понятно, что для преодоления более чем трехкратного “отставания” России от США по количеству жилой площади на душу населения действительно надежным способом является изменение российского климата... В свои молодые годы я подолгу жил под Москвой именно в картонно-фанерном домике, оборудованном, между прочим, хорошей печкой, и знаю, что уже с ноября эта жизнь становится трудно переносимой... Дело, конечно, вовсе не только в жилищной проблеме   Американский историк Ричард Пайпс, который, между прочим, родился и вырос в соседней с Россией Польше, констатировал в 1981 году: “Важнейшим следствием местоположения России является чрезвычайная краткость периода, пригодного для сева и уборки урожая” — всего в разных климатических зонах — от четырех до шести месяцев. “В Западной Европе, для сравнения, — продолжал Пайпс, — этот период длится восемь-девять месяцев. Иными словами, у западноевропейского крестьянина на 50-100% больше времени на полевые работы”.   По-своему не менее существенно и другое отличие: “... особенность осадков в России состоит в том, что дожди обыкновенно льют сильнее всего во второй половине лета”, из-за чего часто бывает засуха “весной и ранним летом, за которой следуют катастрофические ливни в уборочную. В Западной Европе дожди на протяжении всего года распределяются куда более равномерно”. Следствие всего этого — предельно “низкая урожайность в России”. 159 Не исключено, что кто-либо напомнит о сельскохозяйственных успехах Канады и стран Скандинавии, которые расположены в тех же географических широтах, что и Россия. Но такое возражение предвидел сам Пайпс: “Подавляющее большинство канадского населения всегда жило в самых южных районах страны, по Великим Озерам и реке Св.Лаврентия, то есть на 45°, что в России соответствует широте Крыма... К северу от 52 параллели в Канаде (соответствует широте Курска и Воронежа. — В.К). мало населения и почти нет сельского хозяйства” (там же, с. 17). Что же касается скандинавских стран, не следует забывать (об этом не забыл в своей книге и Пайпс) о близости к ним мощного теплого морского течения Гольфстрим и вообще об их близости к океану: “океанический” климат гораздо “благоприятнее” для сельского хозяйства, чем континентальный, и зима в южной части Скандинавии короче и теплее, нежели в расположенной в 1 800 км южнее неё Кубанской степи! Сейчас многие норовят поиздеваться над известной формулой — так сказать, тоталитарно-большевистской — “борьба за урожай”. Но почти полтора века назад замечательный поэт Петр Вяземский (кстати, объездивший всю Европу) так обращался к соотечественникам: ...За трапезой земной печально место ваше! Вас горько обошли пирующею чашей. На жертвы, на борьбу судьбы вас обрекли: В пустыне снеговой вы — схимники Земли. Бог помощь! Свят ваш труд, на вечный бой похожий .. И возмущаться тем, что Россия по уровню жизни отстает (как отставала всегда) от так называемых высокоразвитых стран — это не более чем экстремистская претензия. Между прочим, само слово “высокоразвитые” — дезориентирующее, ибо в основе “развитости” — изначальное “превосходство” этих стран, без которого они и не могли бы так “развиться”.   Нельзя не сказать ещё, что Ричард Пайпс — в отличие от многих “туземных” авторов (которые, казалось бы, должны были знать ситуацию лучше, чем иностранец) — совершенно справедливо утверждает, что “российская география не благоприятствует единоличному земледелию... климат располагает к коллективному ведению хозяйства” (там же, с.З0. — Выделено мною. — В.К)., и далее этот американский историк прослеживает господствующую роль общинности во всей сельскохозяйственной истории России. Между тем в 1990-х годах многие “туземные” авторы начали безапелляционно уверять, что отставание нашего сельского хозяйства будет немедля преодолено, ежели колхозников сменят “фермеры”... Любопытно, что во время распространения упомянутого “недовольства” низким, в сравнении с Западом, уровнем жизни широкое хождение получила ироническая “формулировка”: мы хотим работать так, как мы работаем, а жить так, как живут “они”... Этот “самокритический” юмор, имевший в виду, что в СССР достаточно много людей работало без особого напряжения, уместно осмыслить и по-иному. Ведь, скажем, в сельском хозяйстве на российской территории с её описанными выше “условиями” и невозможно работать столь же плодотворно, как в США, Франции или Австралии... Но вернемся во вторую половину 1930-х годов   Выше было сказано о тогдашнем впечатляющем сдвиге в сфере промышленности. В сельском хозяйстве дело обстояло гораздо скромнее, — уже в силу изложенных только что причин (промышленность зависит от местоположения страны в значительно меньшей степени, чем сельское хозяйство). И в последнее время постоянно высказывается мнение, что сельское хозяйство в тот период было менее эффективным, чем в нэповское время, ибо население росло быстрее, чем урожаи зерновых. Так, по подсчетам Л.А.Гордона и Э.В.Клопова. на душу населения в 1928 году приходилось 470 кг зерна (на год), а в 1938-м — 430 кг. Однако эти стремящиеся к объективности авторы тут же сообщают, что в первом случае перед нами результат труда “50—55 млн. крестьян-единоличников”, а во втором — всего “30—35 млн. колхозников и рабочих совхозов” (цит. соч., с.80), — то есть на 40% меньше. Это означает, что производительность труда выросла весьма значительно: на одного работающего в 1928 году пришлось 1,4 тонны зерна, а в 1938-м —2,4 тонны. Разумеется, это было немного в сравнении со странами с более “благополучным” сельским хозяйством. Но и говорить об “упадке” сельского хозяйства в это время (как многие сейчас делают) нет оснований, ибо один работающий производилв 1938 году на 70% больше зерна, чем в 1928-м. И последнее. Выше отмечалось, что в глазах идеологов начала века Революция мыслилась как преобразование, долженствующее создать “свободу” промышленной деятельности, которая, в свою очередь, преодолеет прискорбнейшее отставание России от “передовых” стран. По-своему знаменательно, что после Революции в промышленности действительно произошел беспримерный сдвиг, о чем в книге Л.А.Гордона и Э.В.Клопова сказано так: “К началу 40-х годов по абсолютному объему только в США производилось существенно больше промышленной продукции, чем в СССР” (с. 62). Притом, как отметил М.М.Горинов, “рост тяжелой промышленности осуществлялся невиданными доселе темпами. Так, за 6 лет СССР сумел поднять выплавку чугуна с 4,3 до 12,5 млн. тонн. Америке понадобилось для этого 18 лет”. 160 Что ж, выходит, сбылись те надежды на Революцию, которые питали люди начала века, возмущавшиеся промышленной отсталостью “самодержавной” России... Правда, не нужно доказывать, что Революция — в противоположность упомянутым надеждам — достигла искомой цели на пути не экономической свободы, но невиданного ранее диктата власти в сфере экономики (и, конечно, в других сферах). Сегодня есть немало охотников доказывать или, точнее, уверять (ибо убедительных аргументов не имеется), что если бы Революция “подарила” России не диктатуру, а экономическую свободу, достижения её промышленности были бы ещё более грандиозны, а к тому же и сельское хозяйство пышно расцвело бы — несмотря на неблагоприятные российские условия. Подобные “альтернативные” проекты сами по себе могут представлять определенный интерес, но они, строго говоря, ровно ничего не дают истинному пониманию истории и даже (о чем уже шла речь) вредят этому пониманию, ибо при постановке вопроса в плане “если бы... то...” мыслимая возможность затемняет, заслоняет реальную историческую действительность. И необходимо осознать, что для “альтернативного” мышления типично противопоставление конструируемого им “проекта” предполагаемому “проекту” того или иного “руководителя”, “вождя” (будь то Ленин, Сталин, Хрущев и т.д).; это вполне естественно, ибо каждый такой проект являет собой субъективное мнение, которое поэтому предлагается в сущности взамен реализованного, но так же будто бы субъективного — ленинского или сталинского — проекта, — а не объективного хода истории. В этом сочинении я стремился показать, что движение истории определяется не замыслами и волеизъявлениями каких-либо лиц (пусть и обладавших громадной властью), а сложнейшим и противоречивым взаимодействием различных общественных сил, и “вожди” в конечном счете только “реагируют” — притом, обычно с определенным запозданием (как было, например, при введении НЭП или при повороте середины 1930-х годов к “патриотизму”) на объективно сложившуюся в стране — и мире в целом — ситуацию. Наконец, в самом ходе истории есть, как представляется, смысл. который, правда, трудно выявить, но который значительней всех наших мыслей об истории. Никто до 1941 года не мог ясно предвидеть, что страна будет вынуждена вести колоссальную — геополитическую — войну за само свое бытие на планете с мощнейшей военной машиной, вобравшей в себя энергию почти всей Европы. Но вполне уместно сказать, что сама история страны (во всей её полноте) это как бы “предвидела)), — иначе и не было бы великой победы!   Примечания 1) Дневник Елены Булгаковой.М., 1990, с.137,140 2) “Новое литературное обозрение”, 1993, № 2, с.84 3) Липкин Семён. Квадрига.М., 1997,с.522 4) См. стенограмму в журнале “Вопросы истории” за 1992— 1995 гг 5) “Вопросы истории”, 1992, № 4—5, с. 11 6) Там же, 1994, №2, с.21 7) Шелестов Дмитрий. Время Алексея Рыкова. М., 1990, с.288—289 8) Шрейдер Михаил. НКВД изнутри. Записки чекиста. — М., 1995, с.5. 9) Бобков Ф.Д. КГБ и власть.М., 1995, с. 157—158. 10) Орлова Раиса, Копелев Лев. Мы жили в Москве. — М., 1990,с.34. 11) Орлова Раиса. Воспоминания о непрошедшем времени. М, 1993,с.89,109. 12) См., напр.: Шенталинский Виталий. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ.М., 1995, с.20. 13) Разгон Лев. Непридуманное.М., 1991, с.37—39. 14) Они не молчали.М., 1991,с.238. 15) Жаботинский Владимир (Зеев). Избранное. — Иерусалим-Санкт-Петербург., 1992,с.190. 16) Выдро М.Я. Население Москвы.М., 1976. Изменения национального состава показаны здесь не в абсолютных цифрах, а в процентах, что затушевывает проблему; но не столь трудно вычислить абсолютные цифры на основе процентных. 17) Бабель Исаак. Сочинения.М., 1992, т. 1,с.424. 18) Бордютов ГА., Козлов В.А. История и конъюнктура. — М, 1992,с.142. 19) Альбац Евгения. Мина замедленного действия. (Политический портрет КГБ),М., 1992,с.129. 20) Цитировано по кн.: Шенгалинский Виталий. Рабы свободы... с.З 19—320. 21) “Правда-5”, 1997, № 17 и 18. 22) Липкин Семён, цит. соч., с.589. 23) См.: Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. М., 1934, с.690—702. 24) Цит. изд., с.550. 25) Там же, с. 154. 26) Лежнев И. Записки современника.М., 1934, с.260. 27) Самойлов Давид. Памятные записки. — М., 1995, с.56— 57. Выделено мною. — В.К. 28) Цит.изд.,с.167. 29) “Наш современник”, 1994, №2, с. 129—132. 30) Тынянов Ю. Литературный факт.М., 1993,с.283—284. 31) Мандельштам О. Собрание сочинений в четырех томах. М,1997,т.4,с.177. 32) Наш современник, 1994, №2, с.132. 33) Мандельштам Осип. Сочинения в двух томах.М., 1990, т.2,с.155,156. 34) Мандельштам Н.Я. Воспоминания.М., 1989,с.342,343. 35) Чуковский К. Дневник. 1930—1969.М., 1994, с.9. 36) Бабель Исаак, цит. изд., т. 1,с.338. 37) Ахматова Анна.Сочинения в двух томах.М., 1990, т. 2, с. 159. 38) Струве Никита. Осип Мандельштам. —London, 1990, с.36. 39) Липкин Семен, цит. соч., с.334. 40) Аверинцев С. Судьба и весть Осипа Мандельштама. — В кн.: Мандельштам Осип. Сочинения в двух томах. — М., 1990,т.2,с.55. 41) См.: Куняев Станислав, Куняев Сергей. Растерзанные тени. М,1995,с.41. 42) Мандельштам Н.Я., цит. соч., с. 150. 43) Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год.—СПб, 1997, с.62. 44) Мандельштам Осип, цит. изд., т. 2, с.310. 45) Первый Всесоюзный съезд советских писателей... с.186. 46) Мандельштам Надежда. Вторая книга.М.,1990,с.390—391. 47) Пастернак Борис. Воздушные пути. М., 1982, с.460. 48) Мандельштам Н.Я. Воспоминания... с.304. 49) См.:Медовой Борис. Михаил и Мария.М., 1991, с282—285. 50) См.: Поварцов Сергей. Причина смерти — расстрел... — М,1996,с.177. 51) Мандельштам Надежда. Вторая книга... с.168. 52) Цит. по кн.: Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии.М., 1989,с.515. 53) Мандельштам Надежда, цит. соч., с.59. 54) Там же, с.52. 55) Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома... с.58. 56) Мандельштам Н.Я. Воспоминания... с.28б. 57) См.: Поварцов Сергей, цит. соч., с. 18. 58) Медовой Борис, цит. соч., с.310; Волкогонов Дмитрий. Триумф и трагедия...М., 1989,кн.1,ч.2,с.280. 59) Липкин Семен, цит. соч., с.59. 60) Воспоминания о Бабеле.М., 1989,с.327 61) Мандельштам Осип. Сочинения в двух томах, т. 2, с.265. 62) “Новый мир”, 1988, № 8, с. 187. 63) Мандельштам Н.Я. Воспоминания... с.249. 64) Литературная энциклопедия, т. 5 — М- 1931, с.320. 65) Мандельштам Надежда. Вторая книга... с.344. 66) Куняев Станислав, Куняев Сергей. Растерзанные тени... с.343. 67) Бухарин Николай. Революция и культура.М., 1993,с.108. 68) Мандельштам Надежда. Вторая книга... с.411. 69) Мандельштам Н.Я. Воспоминания... с.35. 70) Мандельштам Надежда. Вторая книга... с. 11. 71) Горький М. Публицистические статьи. — М., 1931, с.83. 72) Воспоминания о Бабеле... с.67. Выделено мною. — В.К. 73) Золотоносов М. “Мастер и Маргарита” как путеводитель по субкультуре русского антисемитизма (СРА). — СПб, 1995, с.Ю. 74) Неоспоримые свидетельства (Исторические свидетельства, факты, документы Христианства). Сост. Джош Мак-Дауэлл.М., 1990,с.74. 75) Ермолинский Сергей. Из записок разных лет. Михаил Булгаков. Николай Заболоцкий.М., 1990, с.57. 76) Ивницкий Н.А. Коллективизация и раскулачивание (начало 30-х годов).М., 1996, с. 103—104. 77) Липкин Семен. Квадрига.М., 1997,с.329. 78) Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. — М., 1991,с.443,444. Выделено мною. — В.К. 79) Васецкий Н.А. Троцкий. Опыт политической биографии. — М., 1992, с.243—244. 80) Троцкий Лев. Портреты революционеров. — М., 1991, с.209—210. Выделено мной. — В.К. 81) Реабилитация.., с.362—363. 82) Ларина (Бухарина) Анна. Незабываемое.М, 1989, с.359. 83) Волкогонов Дмитрий. Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина.М., 1989, кн. 1,ч.2,с.213. 84) Ларина (Бухарина), цит. соч., с.235,236,237 85) Личное мнение. Сборник... Выпуск третий. М., 1990, с.423. 86) Рапопорт Виталий, Алексеев Юрий. Измена Родине. Очерки по истории Красной Армии. — London, 1988, с.373—374. 87) Орлов Александр. Тайная история сталинских преступлений. Нью-Йорк-Иерусалим-Париж, 1983, с.82. 88) Там же,с.335. 89) Царев Олег, Костелло Джон. Роковые иллюзии. Из архивов КГБ: дело Орлова, сталинского мастера шпионажа. М., 1995,с.363. 90) Шейнис Зиновий. Провокация века. М., 1992, с.56. 91) Разгон Лев. Непридуманное.М., 1991,с.37,38. 92) см: Писатели Москвы. Библиографический справочник. М,1987,с.381. 93) Разгон, цит. соч., с. 11. 94) Альбац Евгения. Мина замедленного действия. (Политический портрет КГБ),М., 1992, с.10. 95) Разгон Лев. Плен в своём Отечестве. — М., 1994, с.96. 96) Разгон Лев. Непридуманное, с. 18—19,27. 97) Разгон Лев. Плен.. .,с.94—95. 98) Кокурин Александр, Петров Никита. НКВД: Структура, функции, кадры (1934—1938).—“Правда-5”, 1997,№ 17, с.10. 99) Соболева Т.А. Тайнопись в истории России.М., 1994,с.352. 100) Разгон Лев. Плен.., с.96. 101) Унбегаун Б.О. Русские фамилии.— М., 1989,с.2б5. 102) Разгон Л. Плен.., с. 111. 103) Там же, с.286. Выделено мною. — В.К. 104) Там же, с.282,283. Выделено мною. — В.К. 105) Пришвин Михаил. “Жизнь стала веселей...” Из дневника 1936года.—“Октябрь”, 1993,№ 10,с.5. 106) Разгон Л. Непридуманное..., с.28—29. 107) Судоплатов Павел. Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля. М., 1996, с. 129—130. 108) Хенкин Кирилл. Охотник вверх ногами.М., 1991,с.36. 109) Гнедин Евгений. Выход из лабиринта.М., 1994, с.82. 110) Троцкий Л. Сталинская школа фальсификаций. — М., 1990,с.49. 111) Ваксберг Аркадий. Нераскрытые тайны.М., 1993, с. 19. 112) Хрущев Никита Сергеевич. Воспоминания. Избранные фрагменты. — М., 1997, с.68. 113) Ваксберг А., цит. соч., с. 103. 114) Судоплатов П., цит. соч., с.356,357. 115) Земсков Виктор. Политические репрессии в СССР (1917— 1990 гг). — журн. “Россия XXI”, 1994, № 1—2, с. 110. 116) См. в кн.: Троцкий Л.Д. Преступления Сталина. — М, 1994,с.216—222. 117) Кац Александр. Евреи. Христианство. Россия. — СПб, 1997.с.345. 118) См. :Романюк Сергей. Москва. Утраты.М., 1992,с.227. 119) См. Громов Евгений. Сталин. Власть и искусство. — М., 1998.с.245. 120) Максименков Леонид. Сумбур вместо музыки. Сталинская культурная революция 1936—1938.М., 1997,с.298. 121) “Вопросы литературы”, 196б,№ 1,с.178. 122) См. об этом: Кожинов Вадим. Стихи и поэзия.М., 1980, с.236—238. 123) Шагал Марк. Ангел под крышами. Стихи, проза, статьи, выступления, письма.М., 1989, с.171—172. 124) Такер Роберт. Сталин у власти. История и личность. 1928 1941.М., 1997, с.296—297. 125) История России. XX век. М., 1996,с.394. 126) “Наш современник”, 1992, №6,с.157. 127) Аллилуева Светлана. Двадцать писем к другу.М., 1990, с.149,150. 128) Джугашвили Галина. Дед, отец. Май другие.М. 1993,с.2'1 129) Иосиф Сталин в объятиях семьи. Из личного архива. -М, 1993, с. 184. 130) Коган Павел. Кульчицкий Михаил. Майоров Николай. Отрада Николай. Сквозь время. Стихи поэтов и воспоминания о них.М., 1964,с.60—61. 131) Коган Павел. Гроза. Стихи.М., 1989,с.1б2. 132) Полный иллюстрированный словарь иностранных слов. Составили. Вайсблит.М.—Л., 1926, с.444. 133) Взгляд. Критика. Полемика. Публикации.М., 1988,с.269,270. 134) См.: Лекции М.М. Бахтина по русской литературе. — Диалог. КарНавал. Хронотоп. Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М.М.Бахтина, 1993,№1,с.ЮЗ. 135) Эренбург Илья. Война. Апрель 1942 г. — март 1943 г. — М., 1943,с.22,54. 136) Сталин И. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1946, с.42. 137) Новый мир, 1963, №3,с. 130. 138) Источник. Документы русской истории. 1997,№3,с.136, 137,138. 139) Октябрь, 1989,№7,с.141,142,144—147,150,151,154,160, 161,164. 140) Октябрь, 1993,№10,с.6,7. 141) Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. — М., 1988,с.668,543,541. 142) Гаспаров М.Л. О.Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года.М., 1996, с-66. 143) Мандельштам О. Собрание сочинений в четырех томах. М,1997,т.4,с.160. 144) Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О.Э.Мандельштаме.—СПб, 1997, с.78,79. 145) См.: Нерлер Павел. “С гурьбой и гуртом...” Хроника последнего года жизни О.Э.Мандельштаме. М., 1994, с.79. 146) Тамже, с.21 147) См. “Правда-5”, 1997, № 18, с. 10. 148) Мандельштам Н.Я. Воспоминания.М., 1989, с.97. 149) П.А. Флоренский: арест и гибель. Уфа, 1997, с. 135—136. См. также: Флоренский Павел, священник. Сочинения в четырех томах, т. 4. М., 1998, с.779. 150) Пичурин Л. Последние дни Николая Клюева. Томск, 1995, с.55; см. также: Шенталинский Виталий. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. М., 1995, с.273. 151) Нерлер Павел, пит. соч., с.13. 152) См.: “Счастье литературы”. государство и писатели. 1925—1938. Документы.М., 1997, с.268—273,276. 153) См.: Чуковская Лидия. Записки об Анне Ахматовой. 1938—1941.— М, 1997, с.ЮЗ. 154) Волкогонов Дмитрий. Триумф и Трагедия...М., 1989, кн.1,ч.2,с.212. 155) Земсков Виктор. Политические репрессии в СССР(1917— 1990гг).—“Россия—XXI”, 1994,№ 1—2,с.1Ю. 156) Эти и дальнейшие сведения см.: Советская историческая энциклопедия, т. 7.М., 1965, с.702 157) Гордон Л.А, Клопов Э.В. Что это было? Размышления о предпосылках и итогах того, что случилось с нами в 30— 40-е годы.М.,1989,с.б4. 158) Пушкарев Б.С. Россия и опыт Запада. Избранные статьи 1955—1985.М., 1995.С.184. 159) Пайпс Ричард. Россия при старом режиме. — М., 1993, с.17,15,18. 160) История России. XX век. — М., 1996, с.332. Оглавление Шпиёны   www.pseudology.org