Считается, что Иосиф Сталин устроил ловушку для советских писателей в виде грандиозного съезда и создания единого союза. Но если это и была, допустим, мышеловка, то мыши сами спешили в нее и даже норовили обогнать остальных.

Так, Пролеткульт возник сразу после Февральской революции и потом курировался наркомом просвещения Луначарским.

А вдохновители Пролеткульта до всяких революций культивировали идею классово чистого искусства.

Брюсов в 1920 году писал: "Сейчас все отдельные группы в литературе враждуют между собой. <...> Разные течения нашей литературы, в близком будущем, должны будут слиться в одном широком потоке, который и даст нам то, чего все мы так ждем: выражение современного мироощущения в новых, ему отвечающих формах.

То есть будет поэзия вновь всенародная и общедоступная". За исключением непонятно к чему относящегося словечка "вновь" здесь уже видна практически вся будущая политика партий в области литературы.

И уже в начале 1920-х Евгений Замятин пишет трагикомический роман "Мы": в Едином Государстве вся литература представлена Институтом Государственных Поэтов и Писателей, журналистика - Государственной Газетой... Одна из вех на пути - резолюция ЦК РКП(б) "О политике партии в области художественной литературы" 1925 года.

Сочинял ее в основном Бухарин, дополняли - Луначарский и редактор журнала "На посту" Лелевич, "пролетарский поэт"

В оригинальных стихах последнего идея обретала сугубую конкретность:

Живущему за границей Горькому кажется, что резолюция "сильно толкнет вперед русское художественное творчество". "Междоусобие окончилось резолюцией ЦК", - радуется Алексей Толстой, недавно вернувшийся из-за границы. "Красный граф" приветствует требование "создать пролетарскую литературу", то есть, по его мысли, "включить в кристаллы искусства поток современности".

С другой стороны, Асееву и Пастернаку не нравится то место в резолюции, где говорится о необходимости выпуска массовой литературы, понятной миллионам, - они чуют здесь подвох, обреченность писателя на средний литературный уровень.

Вересаев говорит о "творческой шизофрении", когда писатель не знает, следовать ему голосу совести или требованиям извне: "Общий стон стоит почти по всему фронту русской литературы. Мы не можем быть сами собой. Нашу художественную совесть все время насилуют". Слова его звучат в той же тональности, что и анонимное обращение к "Писателям мира", которое опубликуют парижские "Последние новости" в 1927-м: "Нам больно от мысли, что звон казенных бокалов с казенным шампанским, которым угощали в России иностранных писателей, заглушил лязг цепей, надетых на нашу литературу и весь русский народ". Кто писал это письмо - до сих пор неизвестно. (Любопытно, что на съезде вересаевский "общий стон" процитирует - в соответствующем контексте - Исая Лежнев.)

Но главное вот в чем: резолюция, как и все подобные документы, - это оружие

А захватывают оружие обычно те, кто обладает наибольшей социальной (политической) витальностью. В данном случае - рапповцы... Сейчас они ликуют. На I Всесоюзном съезде пролетарских писателей (1928) провозглашается историческая неизбежность "гегемонии пролетарской литературы". Это означает: ведущая роль в отношении всей литературы и главенствующее влияние на читательские массы под знаменем единого, обязательного для всех "диалектико-материалистического метода".

Что это такое - сказать трудно. Еще труднее определить правильность практического применения метода, чем вполне успешно и пользуется рапповская критика.

Вообще литературная критика на Руси (начиная с "неистового Виссариона") стала страшной силой. Значение ее ненормально преувеличивалось: чаще, чем писатели, критики становились "властителями дум". В советское время критика работала, как станковый пулемет, а то и как тротиловая бомба. С помощью критики можно было уничтожить более талантливого соперника, свести личные счеты, преуспеть в карьере, решить бытовые вопросы и т.п. "Неистовые ревнители", рапповцы, проделывали это весьма успешно - они боролись за власть и сопутствующие власти атрибуты.

В результате один за другим исчезают в нетях "Серапионовы братья", имажинисты, лефовцы, конструктивисты, обэриуты... Последним сгинул "Перевал" - после знаменитой рапповской статьи 1930 года "Непогребенные мертвецы".

Критика жестока, жадна и кровожадна. Это - свора. Ее боятся по-настоящему. Боятся больше, чем чекистов. Писателей охватывает поистине мистический ужас перед критикой

Даже Горький, состоящий в дружеских отношениях с видными партийцами и с самим Иосифом Виссарионовичем, боится критики! Поэтому в декабре 1929 года ЦК РКП(б) принимает резолюцию "О выступлении части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького" - сибиряки в простоте душевной назвали писателя "замаскировавшимся врагом". (После резолюции Горького только хвалят.)

Талант и успех порождают зависть. "...Чем большую известность приобретало мое имя в СССР и за границей, тем яростней становились отзывы прессы, принявшие наконец характер неистовой брани", - это из заявления Михаила Булгакова на имя Сталина.

"Никакое творчество немыслимо, если приходится в атмосфере систематической, год от года усиливающейся травли, - пишет Сталину отчаявшийся Евгений Замятин. - Критика сделала из меня черта советской литературы".

Критика входит в свою высшую фазу, пик величия и могущества. И Юрий Олеша меланхолически отмечает в дневнике: "Литература кончилась в 1931 году. Я пристрастился к алкоголю..."

"Нужно сменить фельдфебелей", - с определенностью констатирует Николай Асеев.

Пастернак после I съезда говорит, что был бы тысячу раз уничтожен тогдашней критикой, и только вмешательство партии отвратило его гибель...

Таково было состояние писательских умов накануне исторического события - в ожидании новых фельдфебелей и с верой в доброго вождя.

На дружеской ноге

Примечательная черта эпохи - прямое обращение к вождю. Ситуация если вдуматься, диковатая: обращаются к главе государства с любыми просьбами. Серафимович, например, просит выдать ему пожизненный железнодорожный билет. Демьян Бедный рассказывает, как он, больной гриппом, "работал каторжно" над фельетонами, а их раскритиковали. Мариэтта Шагинян хочет, чтобы Сталин написал предисловие к ее роману "Гидроцентраль" и оградил от критики. Драматург Афиногенов посылает вождю свою новую пьесу "Ложь" - на предмет художественной критики.

Пастернак в 1936 году сочтет необходимым написать Сталину личное письмо в связи с известными словами о "лучшем, талантливейшем поэте эпохи": "...горячо благодарю Вас за Ваши недавние слова о Маяковском. <...> Последнее время меня, под влиянием Запада, страшно раздували, придавали преувеличенное значение (я даже от этого заболел). <...> Теперь, после того как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято". Здесь много чего намешано, но больше всего, наверное, безотчетного страха перед завистью товарищей по цеху. И вера - вовсе не беспочвенная, нет! - в то, что Сталин поможет.

Замечательно, что Сталин с карандашом в руках читал присылаемые ему рукописи, давал, так сказать, "литзаключение" ("Идея пьесы богатая, но оформление вышло небогатое"). И, как известно, иногда решал чью-то судьбу. Но главное - не ответы или оценки вождя.

Главное - это странно короткая дистанция между творцами разного калибра и генсеком. И формы, в которых порой проходило их общение

Наиболее близки вождю в этот период два литератора - Горький и критик Иван Гронский. Друг друга они, естественно, недолюбливали; кажется, особенно ревновал к хозяину (так называли Сталина в ближнем окружении) Горький.

Вообще, дружба (это слово здесь уместно) Сталина и Горького - сложнейший психологический этюд. Оба они были людьми очень даже непростыми, умели вести игру, каждый свою. Их крепко связывали и взаимная выгода, и интерес друг к другу, и симпатия. Сталин редко принимал решения без учета чужого мнения и совокупности мнений. А по литературной части Горький был безусловным авторитетом. "И.В. Сталин постоянно советовался с А.М. Горьким по всем вопросам литературы и искусства. Прислушивался к нему. Часто уступал Горькому, даже тогда, когда не был с ним согласен", - вспоминал много лет спустя Гронский.

Из Сорренто Горький пишет вождю теплые интимные письма, обстоятельно рассказывая о своем здоровье и беспокоясь о его здоровье. "А Вы, дорогой товарищ, - как я слышал, да и видел - ведете себя не очень осторожно, - ездите, например, по ночам на Никитскую, 6", - слегка кокетничает писатель, упоминая свою московскую резиденцию, место неформальных встреч Сталина с литераторами. Он, кажется, искренен: "Я совершенно убежден, что так вести себя Вы не имеете права. Кто встанет на Ваше место в случае, если мерзавцы вышибут Вас из жизни? Не сердитесь, я имею право беспокоиться и советовать".

В равноправном общении Горького и Сталина вырабатывается литературная политика на обозримое будущее; они не только стратеги, но и хорошие тактики

К тому времени рапповцы, передавив всех "чужих" и войдя в раж, начали бороться друг с другом. В атаку на рапповский генералитет в лице Авербаха, Фадеева, Либединского и Ермилова идут Панферов и Серафимович. Горький явно симпатизировал Авербаху, поэтому весной 1932 года он просит "хозяина <...> несколько угасить страсти". Гасят страсти быстро - 23 апреля выходит Постановление ЦК ВКП(б) "О перестройке литературно-художественных организаций" - это пролог к съезду и объединению всех писателей "в единый союз с коммунистической фракцией в нем".

Но рапповский опыт не пропадает втуне. Метод - магическое слово, заклинание, тотем...

Для решения вопроса о методе создается специальная Комиссия Политбюро! Их пятеро, состав соответствует важности вопроса: генеральный секретарь Сталин, член Политбюро Каганович, кандидат в члены Политбюро Постышев, заведующий Агитпропом ЦК Стецкий и единственный "чистый" литератор Иван Гронский. Горький остается за кулисами.

Накануне решающего заседания Сталин лично обсуждает вопрос о методе именно с Гронским. Критик предлагает "пролетарский социалистический реализм" и "коммунистический реализм". Эпитет "пролетарский" Сталин благоразумно отвергает - ведь надо объединять творцов разного соцпроисхождения. "Коммунистический реализм" кажется ему преждевременным. И он, по свидетельству Гронского, сам предлагает искомое - "социалистический реализм" ("реализм "социалистический" или "буржуазный" - нереален", - писал Замятин в начале 1920-х. Ох, как он ошибался!).

На заседание Комиссии приглашены рапповцы, которые не хотят уступать ни пяди своего "диалектико-материалистического". По сути, идет изнуряющий, часов на семь, спор в защиту одного фантома против другого фантома. Сталин (вспоминает Гронский) выступал 10-15 раз. А 23 мая Гронский "озвучивает" вопрос о методе в "Литературной газете". Он ни на кого не ссылается, "ибо формулировка никому в отдельности не принадлежит". Так и произошло рождение нового метода - социалистического реализма!

Заслуживает внимания то обстоятельство, что в списке делегатов I Всесоюзного съезда советских писателей имя Гронского отсутствует. По-видимому, Алексей Максимович Горький переиграл и этого соперника. (Гронского посадят в 1937-м и выпустят только в 1956-м. Но ему еще повезло - Постышева и Стецкого, двух других членов Комиссии по методу, расстреляли в конце 30-х.)

"Расписаны были кулисы пёстро..."

И вот грянул съезд! Оркестры играли туши, площадь была засыпана розами, астрами, георгинами. У входа в Колонный зал толпились люди, стремившиеся посмотреть на "живых писателей". "Необычайный карнавал", "большой диковинный праздник", вспоминал Илья Эренбург в годы оттепели. "Стены Колонного зала были украшены портретами великих предшественников - Шекспира, Мольера, Толстого, Гоголя, Сервантеса, Гейне, Пушкина, Бальзака и других <...> я машинально повторял: "Расписаны были кулисы пестро, я так декламировал страстно. И мантии блеск, и на шляпе перо, и чувства - все было прекрасно"..."

Красочны декоративные делегации. Шли пионеры из "Базы курносых", метростроевцы, работницы "Трехгорки", колхозники Узбекистана. Шли старые политкаторжане и кустари промысловой артели. Представители саамской народности Кольского полуострова рассказывали об отельной кампании: "К отелу было 449 важенок, отелилось 441". От имени ударников-колхозников т. Чабан призывал т. Шолохова, чтобы в следующей книге "Поднятой целины" "Лукерья, которая все время ласкается к мужу, стала ударницей колхозного производства".

"У меня самой муж, - на трибуне простая русская женщина. - Я четвертый год - председателем колхоза, а муж - рядовой колхозник. Но он терпения набрался. Ему дают наряд - извольте его выполнить. <...> Вы знаете сами, что растраты больше получаются у мужчин <...> мне ни папирос не надо, ни в пьянке не участвую. А мужчины - они, может быть, и честные люди, но подчас выпьют маленько, ну тут все и получается".

Под звуки фанфар и оркестра стройным маршем входили пионеры и читали хором приветствие, больше, впрочем, напоминающее наставление: "Есть много книг с отметкой "хорошо", / Но книг отличных требует читатель..." Это лишь внешне звучало наивно и трогательно. И вроде бы имело мало отношения к серьезным проблемам, стоящим перед съездом. Но не только драматургия была как-то выстроена; происходило и нечто вроде самодвижения идей. И Леонид Соболев начинает свое выступление так же: "Партия и правительство дали советскому писателю решительно все. Они отняли у него только одно - право плохо писать".

Все было так, "как будто должны были последовать тосты", вспоминает Эренбург. И тосты действительно последовали: за Ленина, за Сталин, но может быть, больше всего - за Алексея Максимовича Горького. А потом - за Бориса Пастернака.

Горький открывал съезд и задавал ведущий тон

Его вступительное слово и первый доклад "О советской литературе" звучали патетично, категорично, а то и угрожающе: Он клеймил собственность, "зоологический индивидуализм", вождизм, мещанство. Призывал к самокритике и к "коллективной ответственности литератора за все явления в их среде". Несколько экстравагантно воспел труд: "Крайне трудно представить себе двуногое животное <...> мыслящим отвлеченно от процессов труда, от вопросов рода и племени", что, впрочем, хорошо корреспондировало с "коллективной ответственностью".

Вспомнил множество мифов и сказок, Аристотеля и Платона, Беркли и В.И. Ленина... И среди прочего - Иммануила Канта, которого "трудно представить в звериной шкуре и босого, размышляющего о "вещи в себе". Обругал историков первобытного общества.

Информация для устной речи была явно избыточной и будто сшитой на живую нитку - тоже примета времени, когда заветную мысль скрывали среди множества слов.

Сказал Горький, конечно, о социалистическом реализме, который "утверждает бытие как деяние". Но - вопреки названию своего доклада - собственно о советской литературе не сказал почти ничего! Упомянул только Шкапскую и Марию Левберг, которые "отлично работают над "Историей фабрик и заводов".

Зато окончательно уничтожил "средневекового инквизитора" Достоевского, чуть ли не выводя из него фашизм. И как следует приложил своих современников - Мережковского, Сологуба, Розанова, Леонида Андреева, а заодно и Арцыбашева. Казалось, он освобождает для себя место в истории. История отомстит ему потом тем же - в лице Александра Солженицына.

А вслед Виктор Шкловский в свойственной ему сбивчиво рваной манере объявил: "Спор о гуманизме кончается на этой трибуне, и мы остаемся, мы стали - единственными гуманистами мира, пролетарскими гуманистами". В качестве гуманиста он чувствует, "что если бы сюда пришел Федор Михайлович, то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника..." Славили Горького, говорили о перековке, добрым словом поминали Беломорканал

Во многих речах в том или ином контексте присутствовала пришедшаяся кстати метафора - "инженеры человеческих душ"

Существует довольно убедительная версия, что автором ее был Олеша. Выражение Сталину понравилось, и он часто употреблял его, сопровождая словами: "Как метко выразился товарищ Олеша..." А уж потом эту "белую фразу" приписали вождю (о чем Шкловский рассказал Юрию Бореву в 1971 году в Переделкине).

Выступление Олеши - одно из самых живых. Он просто рассказал про свою "концепцию о нищем": "Вот я был молодым, и у меня было детство и юность. Теперь я живу, никому не нужный, пошлый и ничтожный (реакция на критику "Зависти". - В.Ш.). Что же мне делать? И я становлюсь нищим. Стою на ступеньках в аптеке и прошу милостыню, и у меня кличка "писатель"...

Олеша теперь не свою молодость хочет вернуть, а увидеть молодость страны, "т.е. новых людей". "Я хочу создать тип молодого человека: наделив его лучшим из того, что было в моей молодости". Писатель слегка лукавил, рассказывал post factum - ведь пьеса для кинематографа "Строгий юноша" уже была написана и прочитана. Писатель Тарасов-Родионов (сейчас упоминаемый как человек, уговаривавший Сирина-Набокова вернуться в СССР) сказал, что Олеша "может стать <...> "советизованным Прустом" - и это звучало как большой комплимент.

Сидевший в президиуме Пастернак "все время восхищенно улыбался"

В начале мероприятия он допустил faux pas [промах - фр.], пытаясь отнять у статной метростроевки инструмент, с которым та поднималась на сцену. Все смеялись... Еще забавнее был комментарий поэта спустя несколько заседаний: "И когда я в безотчетном побуждении хотел снять с плеча работницы Метростроя тяжелый забойный инструмент, названия которого я не знаю <...>, в этот миг она в каком-то мгновенном смысле была сестрой мне, и я хотел помочь ей, как близкому и давно знакомому человеку".

Говорил Пастернак о "высоком поэтическом языке", который сам собой рождается "в беседе с нашей современностью, современностью людей, сорвавшихся с якорей собственности и свободно реющих, плавающих, носящихся в пространстве биографически мыслимого" - темновато, конечно, но идеологически правильно. Заданная Горьким тема "собственности" откликнулась и у него: "да минует нас чаша опустошающего человека богатства".

Вообще Пастернак на том съезде неожиданно, видимо, для него самого, оказался третьей по величине (после Сталина и Горького) звездой. Когда он вышел на трибуну, зал, аплодируя, встал... В первую очередь это произошло благодаря докладу Николая Бухарина "О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР". Докладчик назвал поэта "одним из замечательных мастеров стиха в наше время", который нанизал "на нити своего творчества не только целую вереницу лирических жемчужин", но и дал "ряд глубокой искренности, революционных вещей".

Сам доклад Бухарина вызвал бурю откликов вплоть до истерики. "Фракцию обиженных" составили, естественно, те, кого докладчик либо не упомянул, либо упомянул не так, как им хотелось бы, - от Демьяна Бедного до Алексея Суркова.

Пастернак потом вспомнит о непосредственности, с какой съезд "бросал из жара в холод и сменял какую-нибудь радостную неожиданность давно знакомым и все уничтожающим заключением. Это был тот, уже привычный нам музыкальный строй, в котором к трем правильным знакам приписывают два фальшивых, но на этот раз и в этом ключе была исполнена целая симфония, и это было, конечно, ново" (из письма 27 сентября 1934 года).

Колорита (чтобы не сказать - экстравагантности и экзотики) было много. Эффектно звучал ашуг Сулейман Стальский в переводе Александра Безыменского:

• Поднявши меч в октябрьский час,
• В социализм ведущий нас,
• Да здравствует рабочий класс,
• К нему как братья мы пришли.
• В большой простор нагорный стран
• Приветный знак ашугу дан.
• И вот я, Стальский Сулейман,
• На славный съезд певцов пришел.
• (Продолжительные бурные аплодисменты)

Критик-рапповец Ермилов, в свою очередь, привел как образец классовой ненависти для писателей строфы из народной узбекской песни: "Я тебя, душегуб, разыщу, я тебя, бешеный пес, навсегда укрощу. Так я тебе за бедняцкую кровь отплачу, гаду, вампиру, разбойнику, басмачу".

Хорошим тоном считалось использование в выступлении случаев из жизни и анекдотов

Корней Чуковский рассказал, как в Нью-Йорке некая "миловидная миссис" за три дня до казни на электрическом стуле похудела на 28 фунтов и ее даже пожалел палач. Начав с цитаты из Сталина, Афиногенов продолжил анекдотом о директоре французского театра - он отвергал сюжеты пьес "о том, как трое мужчин любят одну женщину", "как мужчина любит мужчину", "как мужчина любит животное"... Вообще, фривольности участникам съезда нравились. И анекдот Демьяна Бедного о генерале-импотенте прошел на "ура".

Бруно Ясенский, отрекаясь от буржуазного Запада (где он прожил бульшую и, как оказалось потом, благополучную часть жизни), поведал душераздирающую историю о белогвардейцах, которые на Елисейских полях бросаются под колеса иномарок: "...эти ловкие обнищавшие русские эмигранты умели выкарабкаться из своей нищеты, пожертвовав для этого одной конечностью".

Агния Барто вспомнила о шестилетних детях, с которыми она беседовала о съезде писателей. Если верить ей, эти продвинутые ребятишки представляли грядущее мероприятие так: "Вот съедутся писатели со всех сторон, со всех городов, а Максим Горький прилетит на самолете "Максим Горький"..."

"Олеша потряс поэтической исповедью, Вишневский и Безыменский - страстными митинговыми речами, Кольцов и Бабель сумели рассмешить", - вспоминает Эренбург.

Бабель смешил так:

"Монтер по соседству избил свою жену. Сбежались люди. Один говорит: дрянной человек <...>. Другой: это припадочный. Приходит третий и говорит: какой черт - припадочный, это контрреволюционер. Товарищи, я испытал чувство растроганности, когда услышал эти слова. Если в широкую массу <...> вошло такое высокое духовное понятие о революции, то действительно победа ее окончательна". В чем ему самому пришлось в скором времени убедиться.

Шуточка Михаила Кольцова, проходившая под смех и аплодисменты, оказалась посерьезнее: "Я слышал, что в связи с тем, что Алексей Максимович открыл 5 вакансий для гениальных и 45 для очень талантливых писателей, уже началась дележка". И еще: "Говорят, появился даже чей-то проектец: ввести форму для членов писательского союза... красный кант - для прозы, синий - для поэзии, а черный - для критиков".

Впрочем, качество и острота шуток, по-видимому, не имели особого значения. По крайней мере для Кольцова и Бабеля.

Подкладка у карнавала была кровавой... И может быть, поэтому в атмосфере витали какая-то истерическая веселость, взвинченность - оборотная сторона нервного напряжения, в котором находились наши писатели тогда.

Не все, конечно, было только смешно или только нелепо. Звучали умные, содержательные речи. Тот же доклад Бухарина с богатым научным аппаратом, как-то: апелляция к старым философам вроде Блаженного Августина ("который говорил, что зло существует только для того, чтобы оттенять добро"), ссылка на древнекитайские трактаты и арабских мудрецов, английские, немецкие, французские, латинские фразы (часто без перевода), умело, со знанием предмета и вкусом выбранные цитаты из поэтов, методология наконец...

Интересен был и доклад Карла Радека "Современная мировая литература и задачи пролетарских писателей" - литературе здесь уделялось куда больше места, нежели задачам. Вера Инбер толково говорила о качестве стиха и о невозможности положительного героя. Доклад о поэзии Николая Тихонова тоже заслуживает уважения.

Любопытно было и выступление Эренбурга - своего рода образец тонкой политики: "У нас во многом недохватка - и в мастерстве, и в бумаге. Зато у нас есть о чем писать". Он, кстати, усомнился в полезности коллективных работ писателей, за которые так ратовал Горький. Он же заявил: "Нельзя допустить, чтобы литературный разбор произведений автора тотчас же влиял на его социальное положение. Вопрос о распределении благ не должен находиться в зависимости от литературной критики". Об этом наверняка думали многие...

После бала

"Советские писатели сплотились вокруг советской власти и партии при чутком и повседневном руководстве ЦК и неустанной поддержке и помощи товарища Сталина литераторам", - так звучала речь т. Жданова от имени ЦК и Совнаркома. Он представлял на съезде власть.

Прочим отправили приветствия - Сталину, ЦК, наркому Ворошилову. (А также - Эрнсту Тельману и Ромену Роллану.) Кроме того, Иосиф Виссарионович присутствовал в виде портрета, специально написанного к мероприятию. Портрет выпала честь принимать Пастернаку.

На самом деле искомого единства не возникло, между декларациями и реальной жизнью зияла пропасть. Причем, как отмечают исследователи, "борьба шла не столько на идеологическом поле <...>, сколько за финансовые ресурсы государства". А здесь возможности открывались безграничные. Тем более в Переделкине начиналось строительство "первых 30 дач"; тем более оргкомитет ССП мог выдать "форд легковой" "в индустриальное пользование", а мог и не выдать. Да мало ли соблазнов в жизни советского литератора! Не зря Горький клеймил собственность и "зоологический индивидуализм".

Вот лишь два маленьких штришка:

Секретариат секции драматургов театра и кино постановляет (8 марта 1935 года) "считать невозможным выплату авторского гонорара врагам советской власти, осужденным за политические преступления, заключенным или административно высланным". А вот и Постановление Политбюро (от 19 апреля 1935 года): п. 3 "Отпустить на расходы советской делегации на международном съезде (в Париже) 20 тыс. рублей золотом". Поехали 20 человек, среди них Бабель, Вс. Иванов, Кольцов, Панферов, Пастернак, Толстой, Эренбург - вышло по "штуке" на брата.

Нужно ли было особо стараться Сталину и "силовым структурам", когда писатели сами охотно выявляли врагов среди себя?

Из 101 члена правления, которых избрали на съезде, репрессировано было 33, из 597 делегатов - 180. Возможно, порой решающее слово оставалось за Сталиным. Но гадать, почему тот выжил, а этот погиб - бессмысленно. Никакой закономерности нет.

Во-первых, не всякая личность интересовала вождя настолько, чтобы вмешиваться в ход событий. Во-вторых, цена отдельной человеческой жизни у нас вообще невелика, а с точки зрения революционера - и того меньше. И наконец, вождь предпочитал нестандартные решения.

Цифры и факты

А теперь немного статистики. Для любителей. Итак, в съезде приняли участие 597 человек. Среди них мужчин было 96,3%; женщин - всего 3,7%. Коммунистов, кандидатов в члены партии и комсомольцев - 60,4%, беспартийных -39,6%.

По социальному происхождению советские писатели (согласно их мандатам) были представлены так: из крестьян - 42,6%, из рабочих - 27,3%, из трудинтеллигентов - 12,9%, из служащих - 5,5%, из кустарей - 3,8%, из дворян - 2,4%, из служителей культа - 1,7%, из торговцев - 1,4%.

По национальному составу: русские - 201, евреи - 113, грузины - 28, украинцы - 25, армяне - 19, татары - 19, белорусы - 17 и т.д.

Средний возраст - 35,9 лет. Значит, среднестатистический участник съезда рос, воспитывался и получал какое-то образование в царской России, изучал Закон Божий, пел "Боже, царя храни" и т.п.

Писателей, которые приобрели литературный стаж до 1917 года, было 139 - эти люди сформировались как личности до прихода к власти большевиков. Близко к ним стоят и те 257, кто начал профессионально заниматься литературой в период 1918-1926 гг.

Таким образом, 396 писателей никак не назовешь продуктами советской системы!

Незамысловатые эти расклады свидетельствуют о том, насколько аморфно общественное сознание, как легко и быстро могут меняться идеологические ориентиры: вчера они пели сретенье царя, а сегодня поют серп и молот...

02 сентября на Первом пленуме ССП председателем под дружные аплодисменты единогласно был избран Горький.

В Правление вошли: Асеев, Афиногенов, Демьян Бедный, Билль-Белоцерковский, Вересаев, Вишневский, Герасимова, Гладков, Зощенко, Вс. Иванов, Лев, Каменев, Кирпотин, Киршон, Кольцов, Леонов, Малышкин, Маршак, Новиков-Прибой, Павленко, Панферов, Пастернак. Пильняк, Погодин, Пришвин, Сейфуллина, Серафимович, Слонимский, Соболев, Ставский, Тихонов, Толстой, Тренев, Тынянов, Фадеев, Федин, Шагинян, Шолохов. Эренбург, Юдин, Бруно Ясенский, Паоло Яшвили - всего 101 человек.

В Ревизионную комиссию попали Бабель, Катаев, Либединский, Маркиш, Никулин, Олеша, Форш - всего 20 человек.

Вопреки принятому на съезде Уставу (раз в три года) Второй съезд прошел только в 1954 году, уже без Сталина

В качестве постскриптума отметим, что в те же самые годы в Русском зарубежье существовало несколько союзов русских писателей и журналистов. В Париже во главе такого союза стоял Павел Милюков, в Берлине - Иосиф Гессен, в Праге - Немирович-Данченко.

Единственный Всеэмигрантский съезд был созван в Белграде в 1928 году - тогда же, когда Всесоюзный съезд пролетарских писателей в Москве. А в 1934-м Дмитрий Философов предложил объединить всех писателей в единую Литературную академию русского зарубежья (ЛАРЗ).

Он предлагал делить писателей по трем категориям: академики - те, кто приобрел имя и литературный стаж в России до 1917 года; кандидаты в академики - писатели, дебютировавшие в России, но возмужавшие в эмиграции; и, наконец, "молодняк" - те, кто начал писать только в эмиграции. Правда, из этой затеи ничего не вышло - не хватило чьей-то определяющей воли, генеральной идеи...