1993 Александр Маркович Эткинд Эрос невозможного Глава 7. Между Властью и Смертью: психоаналитические увлечения Льва Троцкого и других товарищей Огонь и вода Как-то после окончания Мировой войны Фрейд сообщил Э. Джонсу, что у него был один Большевик и наполовину обратил его в коммунизм. Джонс был изумлен. Фрейд объяснил: коммунисты верят, что после их победы будет несколько лет страданий и хаоса, которые потом сменятся всеобщим процветанием. Фрейд ответил ему, что он верит в первую половину. Ганс Сакс рассказывает об этой встрече более подробно. По его воспоминаниям, этот "крупный Большевик" был личным другом Фрейда. По словам Сакса, Большевик возлагал на Психоанализ надежды как на "инструмент, предназначенный для завоевания будущего счастья". Фрейд же мрачно отвечал ему, что темные стороны человеческой природы не могут быть преодолены. Сакс вспоминал: "После революции, когда работы Фрейда стали печататься русским правительством (Государственным издательством (написано по-русски. — А. Э).), Я с оптимизмом говорил о влиянии, которое может иметь Психоанализ на создание новой России. Фрейд ответил, сохраняя скепсис по отношению к русской Душе: "Эти русские как вода, которая наполняет любой сосуд, но не сохраняет форму ни одного из них". Амбивалентная заинтересованность Россией, характерная для окружения Фрейда, была, да и остается весьма обычной среди западных интеллектуалов с левыми взглядами. Прототипом такого отношения является пример Маркса, который в течение почти всей своей жизни относился к России как к страшной угрозе для цивилизации и рассматривал создание 1 Интернационала как средство противостоять русскому влиянию в Европе. В конце жизни он вдруг поверил в возможности Социализма в России, был в восторге от русского перевода "Капитала", сам начал изучать русский, и после его Смерти в его кабинете нашли два кубометра русских материалов. По словам Джеймса Раиса, интервьюировавшего племянницу Фрейда, у него были "десятки родственников в Российской империи". Они нередко направляли к молодому Фрейду больных из Житомира, центра еврейской оседлости на Украине, несчетное число раз жестоко страдавшего от погромов. Фрейд имел и личный Опыт соприкосновения с революционной борьбой на примере своего дяди Иосифа Фрейда, героя яркого эпизода из "Толкования Сновидений", который в 60-х годах прошлого века сидел в австрийской тюрьме. Недавно в полицейских архивах обнаружилось его дело. Дядя Иосиф держал огромную по тем временам сумму фальшивых рублей, сфабрикованных лондонскими Евреями, чтобы поддержать восстание в Литве. Собственные политические взгляды Фрейда не отличались радикализмом. Множество раз он высказывал недоверие утопическим идеям переустройства общества, и с годами его скепсис все возрастал. В феврале 1918 года Фрейд писал Лу Андреас-Саломе: "Государство, в котором находится Ваша родина, дискредитировало себя радикальными тенденциями, и это доставляет мне много горя. Я полагаю, что революциям нельзя симпатизировать до тех пор, пока они не кончатся: вот почему они должны быть короткими. Человеческая глупость все же нуждается в обуздании. В общем, нужно становиться реакционером, как это уже было с бунтарем Шиллером перед лицом Французской революции". Несмотря на трезвую оценку событий, Фрейда не оставляла надежда, и он вспоминал о ней годами спустя. В ноябре 1930 года С. Цвейг прислал ему для подписания некий манифест, написанный им или его друзьями в поддержку Советской России. Фрейд отказался в этом участвовать, признаваясь как в былых своих симпатиях левым идеям, так и в нынешнем разочаровании в них: "Всякая надежда, которой Я мог тешить себя, исчезла за это десятилетие Советского правления. Я остаюсь либералом старой школы.   В моей последней книге ("Неудовлетворенность Культурой". — А. Э). Я подверг бескомпромиссной Критике эту смесь деспотизма с коммунизмом". Фрейд писал в ней, что экономическая программа коммунистов выходит за пределы его компетенции, что же касается их психологических постулатов, то их следует признать ничем не обоснованной иллюзией. В июне 1933 года Фрейд пишет Мари Бонапарт о том, что мир весь превращается в большую тюрьму, и предсказывает "удивительный парадокс": нацистская Германия "начала с того, что объявила Большевизм своим злейшим врагом; она кончит чем-то таким, что будет от него неотличима"; но все же, если выбирать из этих двух безнадежных альтернатив, Фрейд предпочитает русских: "Большевизм, как никак, заимствовал революционные идеи, а гитлеризм является абсолютно средневековым и реакционным". Некоторые из ближайших учеников Фрейда были активными социал-демократами. Историки выяснили, что и сам Фрейд, и почти все члены Венского психоаналитического общества голосовали на выборах именно за социал-демократов. Даже Юнг, находившийся в политическом спектре справа от большинства своих коллег, характеризовал большевистскую революцию в России как "расширение Сознания". На семинаре 13 марта 1929 года Юнг говорил: "огонь сжигает все, огонь кладет конец цивилизации. Так время от времени и происходит. Так было во время большевистской революции, когда культурная форма не могла больше сдерживать напряжение энергии, и пламя прорвалось и сожгло русскую цивилизацию".   Любопытно заметить, как Фрейд и Юнг, ищущие каждый свою метафору для загадочной русской Души, находят прямо противоположные: Фрейд уподобляет её воде, а Юнг — огню. Психоанализ Пролетариата Постоянное взаимопересечение Психоанализа и Социализма — давно отмеченное явление Истории идей, породившее таких ярких мыслителей, как Герберт Маркузе и Эрих Фромм, и приведшее множество их последователей на баррикады "студенческих революций" Европы и Америки. Разочарование в Опыте сталинского Социализма в СССР и потрясение победой национал-Социализма в Германии были двумя в равной степени важными факторами, обратившими многих левых интеллектуалов к Психоанализу. Раз Социализм так трудно построить, раз Массы готовы поддержать самые античеловечные политические режимы, значит, дело не только в Политике и нужно справиться с чем-то, что заложено в самой природе Человека.   И с другой стороны, профессиональные аналитики до- и послевоенных времен заметно тяготели к левым идеям [12]. Жак Лакан, например, однажды заявил, что его учение относится к учению Фрейда так же, как учение Ленина — к учению Маркса. Даже в девяностых годах левые французские психоаналитики провели посвященную этому сравнению конференцию, а престижное издательство опубликовало её материалы под названием "Маркс и Ленин, Фрейд и Лакан"... Обсуждение отношений между Фрейдом и Марксом началось с собрания в Венском психоаналитическом обществе в 1909 году. Основной доклад под названием "Психология Марксизма" делал Альфред Адлер. Для него это была не теория. Адлер был женат на русской социалистке, близко знал Троцкого и имел своим пациентом Адольфа Иоффе. Много общавшаяся с Адлером Лу Андреас-Саломе прямо называла его последователем Маркса и записывала в 1912 году: "У Пролетариата социальная Утопия опирается на мотивы зависти и ненависти, и у ребенка Адлер видит проявления подобного же идеала, создающего личностную Утопию, основанную на социальном сравнении". Как рассказывает исследовавший материалы Венского общества Ференц Эрош, обсуждение доклада Адлера выявило три точки зрения. Согласно самому Адлеру и поддержавшему его Полю Федерну, те самые агрессивные инстинкты, которые подавляются у Невротиков, у Пролетариата трансформируются в классовое Сознание, о котором говорил Маркс. Противоположная точка зрения состояла в том, что Социализм — это не более чем новый субститут Религии, а может, и особый вид Невроза. Фрейд, как всегда в вопросах Политики, пытался найти либеральный компромисс. Прошло 10 лет, революции потрясли Восточную и Центральную Европу, и тот же Федерн в своей книге "Психология революции" на новом материале аргументировал, что Большевизм — это не что иное, как замена патриархальной Власти, Власти отца, матриархальными принципами братства. Советы представляют позитивный возврат к допатриархальным формам братского сотрудничества, но существует постоянная опасность "психологического термидора", реставрации отцовского принципа. Федерн предупреждал, что братья, лишенные отца, будут искать ему замену, и тем самым диктатуре Пролетариата грозит опасность превратиться в тиранию. Первые революционные режимы были благожелательны к Психоанализу не только в России. Во время короткого успеха венгерской революции 1919 года один из самых близких к Фрейду коллег, Шандор Ференчи, был назначен директором Психоаналитического института при Будапештском университете. Даже Че Гевара считал себя знатоком и любителем Психоанализа. Немецкие социал-демократы, например, Карл Каутский, любили ссылаться на Фрейда и Адлера в своих рассуждениях о массовой Психологии. Им, конечно, Психоанализ казался ближе к реформистскому Социализму, чем к коммунизму большевистского типа. Их русские коллеги во главе с Троцким считали иначе. Фрейдомарксизм в России Здесь впервые проблема была поставлена Казанским кружком. Протокол одного из его заседаний 1922 года гласит, что между методом Маркса и методом Фрейда есть сходство: "1) оба они насквозь аналитичны; 2) оба занимаются человеческим Бессознательным; 3) объектом и того, и другого является личность в её социальной и исторической детерминации; 4) оба изучают динамику".   Тогда же Лурии, Авербах, Фридману и Нечкиной было поручено подготовить специальное обсуждение этой темы. Первые три, переехав в Москву, перенесли дискуссию на страницы партийной печати (а последняя сменила увлечения молодости на карьеру историка-Марксиста). Начиная с 1923 года эта тема не сходила с повестки дня заседаний московских аналитиков и со страниц журналов, в которых они публиковались. Они приняли "социальный заказ", благодаря которому могли существовать в относительно сносных и даже привилегированных условиях: заказ на поиск нового идеологического лица Большевизма. С другой стороны, они отвечали на грубые нападки многих своих противников, которые утверждали несовместимость Психоанализа с советским Марксизмом и пытались вытеснить "Фрейдизм" с его политически выгодной позиции.   На место "единственно материалистической концепции Человека" разом претендовали рефлексология В.М. Бехтерева, физиология условных рефлексов И.П. Павлова, а также развивавшаяся в рамках Педологии совокупность идей, которые позже станут доминировать на советской сцене под немного длинным названием "культурно-исторической теории деятельности Л.С. Выготского, А. Н. Леонтьева и А.Р. Лурии". В этой скорее политической, чем научной борьбе у советских аналитиков были две возможных стратегии. Одна — назовем её "идеей частного случая" — состояла в доказательстве того, что Психоанализ является частным случаем того или другого из этих вариантов "материалистической концепции Человека". Будучи частным случаем, он не противоречит Марксизму и может даже усилить советскую Науку своими эмпирическими наблюдениями.   Эта идея частного случая была впервые высказана известным впоследствии философом Бернардом Быховским. Обильно цитируя Фрейда на страницах журнала "Под знаменем Марксизма", Быховский пытался доказать, что теория Фрейда монистична, материалистична и диалектична. Образцом же для Быховского была рефлексология Бехтерева, частным случаем которой Психоанализ, по его мнению, и является. Потом по его следам некоторое время шёл А. Б. Залкинд. Конкретная реализация этой стратегии ставила, конечно, неразрешимые логические проблемы. Но даже если закрыть на них глаза, то Психоанализ оказывался подчиненным другим концепциям, что могло устроить кого угодно, кроме самих аналитиков. Другой и более глубокий подход сегодня назвали бы "идеей дополнительности". Психоанализ и избранная концепция материалистической Науки дополняют друг друга, являясь разными точками зрения на те же самые явления. Если это так, то Психоанализ и рефлексология или павловская физиология представляют собой равноправные миры, которые, по идее, не должны быть связаны никакими логическими отношениями. Понятно, что идея дополнительности оставляла Психоанализу куда большую свободу, чем идея частного случая. Впервые идея дополнительности была высказана Львом Троцким; в не раз повторявшейся им метафоре он сравнивал Фрейда с Человеком, который смотрит сверху на ьоду и видит дно мутно, зато в целом, а Павлова — с водолазом, который кропотливо обследует каждую деталь изнутри Близкий к Властям М.А. Рейснер продолжал эту тему в статьях 1923-1924 годов. Особенно ценил он психоаналитическую концепцию вытеснения, предвосхищая тем самым позднейшие западные попытки фрейдомарксистского синтеза, связанные с именами Райха и Маркузе. Правда, пафос Сексуальной революции, характерный для западных фрейдомарксистов, в статьях Рейснера начисто отсутствовал. В изданном в 1925 году под редакцией нового директора Института Психологии К. Н. Корнилова сборнике "Психология и Марксизм" психоаналитические или, скорее, фрейдомарксистские идеи определенно доминировали над другими подходами. А.Р. Лурия трактует Психоанализ как "Систему монистической Психологии"; М.А. Рейснер рассуждает о соотношении фрейдистской социальной Психологии и Марксизма; Б. Д. Фридман публикует статью на тему "Основные психологические воззрения Фрейда и исторический материализм".   В попытках авторов поставить рядом привлекательные для них Системы взглядов не чувствуется страха, который будет явным в текстах, опубликованных всего несколькими годами позже. Эти работы вполне удерживаются в рамках академической Традиции, и потому, может быть, сегодня безнадежно устарели. Для серьезных психоаналитиков, однако, такой подход и тогда вряд ли казался приемлемым. Самый известный из советских психологов, Л.С. Выготский, внес тогда свой вклад в дело "марксистской критики Психоанализа", который, Правда, долгие десятилетия оставался неоцененным.   Искусный методолог, он обратил внимание на радикальное несовпадение между идеями Фрейда и тем, как их излагают, адаптируя к текущему моменту, советские его сторонники. "Ни один психоаналитический журнал, конечно, не напечатал бы статей Лурии и Фридмана", — резонно указывал он в работе, написанной в 27 году, но опубликованной лишь полвека спустя (23К Действительные идеи Психоанализа, шкал Выготский, глубоко отличны от того, что им приписывают большевистские теоретики, и они вводят в заблуждение своих читателей, когда заявляют о близости двух Систем, Фрейдизма и Марксизма. "Получается очень странное положение: Фрейд и его школа нигде не заявляют себя ни монистами, ни материалистами, ни диалектиками, ни продолжателями исторического материализма. А им заявляют: вы — и то, и другое, и третье; вы сами не знаете, кто вы".   Выготский был абсолютно Прав, но если бы этот текст был опубликован в конце 20-х, он бы имел значение политического доноса. Возможно, поэтому Выготский, сам бывший (по списку 1929 г). членом Русского психоаналитического общества и имевший в нём друзей и соавторов, воздержался тогда обнародовать эту свою позицию. Адольф Иоффе — пациент У советского фрейдомарксизма 20-х годов, неожиданного и странного явления, не имевшего, казалось, ни корней, ни последствий, была кое-какая История. Адольф Абрамович Иоффе (1883-1927) был одной из центральных фигур русской революции. Профессиональный подпольщик, организатор октябрьского восстания, впоследствии крупный дипломат. Член ЦК РСДРП с июля 1917 года, в октябре — председатель Военно-революционного комитета. Председатель российской делегации при заключении Брестского мира. Участник генуэзских переговоров. Посол в Германии, Китае, Японии, Австрии... Один из лидеров троцкистской оппозиции в партии. После её разгрома покончил с собой. Такова биография. Из автобиографии можно почерпнуть более подробные сведения. В 1908 году, ко времени встречи с Троцким в Вене, где они вместе организовали газету "Правда", Иоффе уже в пятый раз бежит из-под ареста. За свои 25 лет он успел много: пропагандистская работа в разных городах России, организация невероятного побега из Севастопольской военной тюрьмы, доставка нелегальной Литературы в Баку, высылка из Германии особым постановлением имперского канцлера. И ещё он побывал студентом двух факультетов — медицинского в Берлине и юридического в Цюрихе. Дальше мы узнаем нечто поразительное, если оставим автобиографию и послушаем воспоминания Троцкого. Старшему товарищу революционные подвиги младшего до их встречи кажутся "маленьким политическим прошлым". В Вене же Иоффе проживал в качестве студента медицины и... пациента.   Цитируем: "несмотря на чрезвычайно внушительную внешность, слишком внушительную для молодого возраста, чрезвычайное спокойствие тона, терпеливую мягкость в разговоре и исключительную вежливость, черты внутренней уравновешенности, — Иоффе был на самом деле Невротиком с молодых лет". Клинические наблюдения Троцкого состояли в следующем: "во взгляде его, как бы рассеянном и в то же время глубоко сосредоточенном, можно было прочесть напряженную и тревожную внутреннюю работу". Более удивительно — но зато как! — другое: "даже необходимость объясняться с отдельными лицами, в частности разговаривать по телефону, его нервировала, пугала и утомляла". Вена этих лет — мировая столица Психоанализа. Встречи Невротиков со своими психоаналитиками решаются, наверно, на небесах. Аналитиком Иоффе стал Альфред Адлер. Ближайший ученик Фрейда, как раз во время интересующих нас событий Адлер вынашивал собственную версию Психоанализа, в которой доказывал первичный характер мотива, который казался ему столь же фундаментальным, как фрейдовский Эрос: влечения к Власти. Надо думать, что Опыт общения с молодыми русскими Марксистами весьма пригодился Адлеру в развитии этих мыслей. Фрейд не признал новаций Адлера, и тому со своими сторонниками довольно скоро пришлось выйти иг. Венского психоаналитического общества. Троцкий был в курсе проблем Адлера, но понимал их на свой лад. Цитируем: Иоффе "лечился у прославившегося впоследствии "индивидуал-психолога" Альфреда Адлера, вышедшего из школы Зигмунда Фрейда, но к тому времени уже порвавшего с учителем и создавшего свою собственную фракцию". Случилось это в конце 1911 года.   Троцкий "время от времени" встречался с Адлером и позже, и в 1923 году охарактеризовал эти встречи так: "В течение нескольких лет моего пребывания в Вене Я довольно близко соприкасался с фрейдистами, читал их работы и даже посещал тогда их заседания". Об Адлере в воспоминаниях Троцкого читаем: "Первое посвящение, очень, впрочем, суммарное, в тайны Психоанализа Я получил от этого еретика, ставшего первоучителем новой секты. Но подлинным моим гидом в область тогда ещё мало известного широким кругам еретизма был Иоффе. Он был сторонником психоаналитической школы в качестве молодого медика, но в качестве пациента он оказывал ей необходимое сопротивление и в свою психоаналитическую пролаганду вносил поэтому нотку скептицизма". Сам Троцкий относился к "фрейдистам" противоречиво: "меня всегда поражало в их подходе сочетание физиологического реализма с почти беллетристическим анализом душевных явлений". Троцкий вспоминал все это со знанием дела, которому он обязан не только Иоффе. В 1931 году ему пришлось направить к берлинским психоаналитикам свою дочь, которая через два года Лечения покончила с собой. И. Дойчер, автор трехтомной его биографии, засвидетельствует: "Троцкий занимался вопросами Психоанализа глубоко и систематически и поэтому знал недостатки этого метода". А тогда, в Вене, он, естественно, не оставался в долгу у младшего друга: "в обмен на уроки Психоанализа Я проповедовал Иоффе теорию перманентной революции и необходимость разрыва с меньшевиками". Психоаналитическое Лечение Иоффе было интенсивным — в те годы пациент приходил к аналитику 5-6 раз в неделю, — и дорогим. Платила Адлеру, наверно, не партийная касса; Иоффе обходился собственными средствами — его отец был богатым крымским купцом. Мы не знаем, сколько длилось Лечение. Во всяком случае в 1912 году Иоффе был вновь арестован и до самой февральской революции находился на сибирской каторге. Там он проводил каторжанам любительский Психоанализ, отчет о котором — с каторги! — публиковал в журнале "Психотерапия". Откровенно слабая работа, напечатанная журналом, скорее всего, в порядке политического хулиганства, посвящена случаю ссыльного фельдшера, которого пытался лечить Иоффе.   После множества шантажных попыток самоубийства фельдшер покончил с собой на глазах жены и товарищей; несколько сеансов с Иоффе ему, как видно, не помогли. Статья завершалась эффектной концовкой, которая для нас, знающих судьбу самого Иоффе, звучит и в самом деле волнующе: "Такова трагическая судьба одного из многих "здоровых" людей нашего времени, это — жизнь-загадка! Но если есть какой-то ключ к разгадке этой тайны, то он может лежать только в том, чтобы "тайное" сделать явным, "Бессознательное" — осознанным... Когда-либо эта задача будет разрешена вполне — и многие, многие будут избавлены от повторения подобной трагической судьбы". Иоффе избавлен не был. Революция справилась лучше После 7 лет перерыва Иоффе снова встретился с Троцким. Тот рассказывает: "выбранный в Петербургскую городскую думу, Иоффе стал там главою большевистской фракции. Это было для меня неожиданностью, но в хаосе событий вряд ли Я успел порадоваться росту своего венского друга и ученика. Когда Я стал уже председателем Петроградского совета, Иоффе явился однажды в Смольный для доклада от большевистской фракции Думы. Признаться, Я волновался за него по старой памяти. Но он начал речь таким спокойным и уверенным тоном, что всякие опасения сразу отпали. Многоголовая аудитория Белого зала в Смольном видела на трибуне внушительную фигуру брюнета с окладистой бородой с проседью, и эта фигура должна была казаться воплощением положительности и уверенности в себе". Глубокий бархатный голос... Правильно построенные фразы... Округленные жесты... Атмосфера спокойствия... Возможность естественно подняться с разговорного тона до настоящего пафоса... Троцкий знал в этом толк и дает талантам 34-летнего Иоффе наивысшую оценку. "В изысканной одежде дипломата, с мягкой улыбкой на спокойном лице... Иоффе с любопытством поглядывал на близкие разрывы снарядов, не прибавляя и не убавляя шага". Вспоминая все это в далекой Мексике, Троцкий бережет память о друге и вместе с тем не упускает случая подчеркнуть факт поразительной человеческой метаморфозы. "Это приятно удивило меня: революция справилась с его нервами лучше, чем Психоанализ... Революция его подняла, выправила, сосредоточила сильные стороны его интеллекта и характера. Только иногда в глубине зрачков Я встречал излишнюю, почти пугающую сосредоточенность". Для характеристики Невроза и личности А.А. Иоффе интересно проследить один сюжет из его переписки с В.И. Лениным , В письме Иоффе от 17.03.21 Ленин пишет: "С большим огорчением прочел Ваше глубоко взволнованное письмо от 15,03. Вижу, что Вы имеете самые законные основания к недовольству и даже возмущению, но уверяю Вас, что Вы ошибаетесь в поиске причин тому. Во-1-х, Вы ошибаетесь, повторяя (неоднократно), что "Цека — это Я". Это можно писать только в состоянии большого нервного раздражения и переутомления. Зачем же так нервничать, что писать совершенно невозможную, совершенно невозможную фразу, будто Цека — это Я. Это переутомление. Во-2-х, ни тени недовольства Вами, ни недоверия к Вам у меня нет..." Нам в данном случае неинтересна конкретная причина их размолвки. Очевидно, что Иоффе, задетый тем, что Ленин и ЦК пренебрегли его позицией, упрекает Ленина в, скажем так, недемократичности. Конечно, надо было быть и абсолютно уверенным в своей позиции деятелем, и очень смелым Человеком, чтобы заявить Ленину: ЦК — это Вы. И в ответ тот, чрезвычайно нервничая, дважды повторяя одно и то же, подчеркнутое жирной чертой, и обходя суть дела — объясняет их расхождения переутомлением Иоффе. Более того, он приводит тому в пример Сталина: "Как же объяснить дело? Тем, что Вас бросала судьба. Я это видел на многих работниках. Пример — Сталин. Уж, конечно, он-то бы за себя постоял".   Советуя Иоффе отдохнуть — "не лучше ли за границей, в санатории", — Ленин заканчивает комплиментами в своем характерном стиле: "Вы были и остаетесь одним из первейших и лучших дипломатов и политиков..." В ноябре 1924 года Иоффе назначается послом в Вену, причем местные дипломаты гадают, что явилось причиной назначения — болезнь Иоффе и необходимость лечиться у лучших венских врачей, или падение его влияния в Москве. В ноябре следующего года Иоффе вновь приезжает в Вену, на этот раз как частное лицо, для Лечения. Его сопровождала семья и, в качестве личного врача, Ю. Каннабих, психотерапевт и последний Президент Русского психоаналитического общества. В 1925-1927 годах Иоффе — заместитель Председателя Главконцесскома СССР Троцкого. В России Иоффе лечили отличные врачи, как минимум симпатизировавшие Психоанализу и, вероятно, его практиковавшие — Ю. Каннабих и невропатолог С. Н. Давиденков. Ни дня без смысла О том, что было дальше, мы знаем по предсмертному письму, которое Иоффе послал Троцкому 16 ноября 1927 года. Письмо было предназначено для распространения среди товарищей и размножено в количестве 300 экземпляров. Главный способ идейного и организационного разгрома троцкистской оппозиции заключался, по формулировке Иоффе, в "партийной линии не давать работы оппозиционерам". После отстранения Иоффе решением Политбюро от всякой партийной и советской работы его здоровье резко ухудшилось. Кремлевские врачи нашли у него туберкулезный процесс, миокардит, колит с аппендицитом, воспаление желчного пузыря... Больше всего мучил полиневрит, приковавший его к постели или носилкам. "Проф. Давиденков полагает, что причиной, вызвавшей рецидив острого моего заболевания полиневритом, являются волнения последнего времени".   Профессора сообщили Иоффе, что работать ему нельзя, российские санатории помочь не могут, а надо ехать лечиться за границу минимум на полгода. Раньше, как мы знаем, так оно и бывало. Теперь же в ЦК этот вопрос "все время откладывался рассмотрением". Одновременно кремлевская аптека перестала выдавать ему лекарства... Иоффе вспомнил тут и о том, что "отдал не одну тысячу рублей в нашу партию, во всяком случае больше, чем Я стоил партии с тех пор, как революция лишила меня моего состояния". Теперь лечиться за свой счет он не мог. Более 30 лет назад, пишет он Троцкому, "Я усвоил себе Философию, что человеческая жизнь лишь постольку и до тех пор имеет смысл, поскольку и до какового момента является служением бесконечному, которым для нас является человечество, ибо, поскольку все остальное конечно, постольку работа на это лишена смысла". "Более 30 лет назад" Адольфу Абрамовичу было лет 10. "Я, думается мне, имею Право сказать, что всю свою сознательную жизнь оставался верен своей Философии... Кажется, Я имею Право сказать, что Я ни одного дня своей жизни, в этом понимании, не прожил без смысла". Трудно оценить, в какой мере эта Философия, большевистская и иудаистская одновременно, была близка, скажем, Адлеру. Психоаналитик, вероятно, пытался выявить все жизненные последствия этой Философии бесконечного, а затем стремился приблизить пациента к бренной и конечной, зато человеческой Реальности. Если Адлер интерпретировал Философию Иоффе как симптом его Невроза, — то он, вероятнее всего, убедился: этот пациент неизлечим. Троцкому Философия эта была знакома и понятна, и все же на могиле друга, понимая, как заразителен этот пример для его сторонников, он предостерег их: "пусть никто не смеет подражать этому старому борцу в его Смерти — подражайте ему в его жизни!" Итак, Иоффе приходит к выводу, что "Смерть теперь может быть полезнее дальнейшей жизни". Вместе со свершившимся исключением Троцкого из партии мое самоубийство, надеется Иоффе, станет "именно тем толчком, который пробудит партию". Под конец он решается высказать Троцкому то, чего не говорил никогда. "Вам недостает ленинской непреклонности, неуступчивости... Вы политически всегда были правы, но Вы часто отказывались от своей правоты... Теперь Вы более правы, чем когда-либо... Так не пугайтесь же теперь". Под собственными пальцами В текстах Троцкого есть особый мотив, далеко уклоняющийся от знакомых ленинско-сталинских интонаций. Именно этим своим мотивом он, наверное, и остается привлекательным для своих безусых и бородатых последователей в разных концах планеты. Вслушаемся. "Человек примется, наконец, всерьез гармонизировать себя самого. Он поставит себе задачей ввести в движения своих собственных органов — при труде, при ходьбе, при Игре — высшую отчетливость, целесообразность, экономию и тем самым красоту. Он захочет овладеть полубессознательными, а затем и бессознательными процессами в собственном организме: дыханием, кровообращением, оплодотворением — и, в необходимых пределах, подчинит их контролю Разума и воли. Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной. Человеческий род, застывший хомо сапиенс, снова поступит в радикальную переработку и станет — под собственными пальцами — объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки. Это целиком лежит на линии развития..." Мечтатель во френче наркомвоенмора собрался идти дальше своих коллег. Он хочет осознать и сознательно регулировать не только то, что происходит на заводе, на рынке или в семье, но и то, что делается в супружеской постели и даже внутри организма Человека. Отчетливость и целесообразность — высшие для него ценности — достигаются одним путем: осознанием. Красота для него равна сознательности. И наоборот, все Бессознательное, стихийное и спонтанное — уродливо и отвратительно. Ничто не должно происходить само собой, как в заклятом прошлом. Лишь обдуманное, осознанное, планомерное достойно существования. "Повышаясь, Человек производит чистку сверху вниз: сперва очищает себя от бога, затем основы государственности от царя, затем основы хозяйства от хаоса и конкуренции, затем внутренний мир — от бессознательности и темноты". Как плавно, почти незаметно переходит перо Троцкого от атеизма и Социализма — к Психоанализу, от большевистских банальностей — к совершенно необычным идеям, ещё более утопическим, чем сама коммунистическая Утопия! И все вместе укладывается у него в такое понятное и знакомое: чистка сверху вниз. Во всем этом юношеская романтика переслаивается с революционным прагматизмом: старая жизнь ненавистна, а новая должна быть подконтрольна. "Коммунистический быт будет слагаться не слепо, как коралловые рифы, а строиться сознательно, проверяться мыслью, направляться и исправляться. Перестав быть стихийным, оыт перестанет быть застойным". Чем, спрашивается, плохи коралловые рифы? Но для Троцкого не существует природы, в которой прекрасное совершается само собой. Человек может и должен её переделать. Он уже её переделывает. А переделав природу вещей, неужели он не возьмется за свою собственную? "Мы можем провести через всю Сахару железную дорогу, построить Эйфелеву башню и разговаривать с Нью Йорком без проволоки. А Человека улучшить неужели не сможем? Нет, сможем! Выпустить новое, "улучшенное издание" Человека — это и есть дальнейшая задача коммунизма". Все бы хорошо, да Марксизма для этого не хватает. Он учит, как переделать производственные отношения, а Человек якобы изменится автоматически. Но этого не происходило, и к тому же для революционера "автоматически" вообще ничто не должно происходить. Поэтому многие в то время смотрели на сторону, озираясь в поисках адекватной новым задачам "надстройки" над Марксизмом. Позже, на протяжении 30-х годов о возможностях "трансформации Человека" с помощью Психоанализа писали многие интеллектуалы левой ориентации, и в том числе, например, такой серьезный мыслитель, как Карл Мангейм. Путь Троцкого на этом фоне выглядит не так уж плохо. В его Логике Фрейдизм оказывается прямым продолжением и даже вершиной Марксизма, так же как последний — продолжением и вершиной Науки вообще. Из базиса стихия изгоняется Марксизмом, из надстройки — Фрейдизмом! "...Это целиком лежит на линии развития. Человек сперва изгонял темную стихию из производства и идеологии, вытесняя варварскую рутину научной техникой и Религию — Наукой. Он изгнал затем Бессознательное из Политики, опрокинув монархию и сословность Демократией, рационалистическим парламентаризмом, а затем насквозь прозрачной советской диктатурой. Наиболее тяжело засела слепая стихия в экономических отношениях, но и оттуда Человек вышибает её социалистической организацией хозяйства. Этим делается возможной коренная перестройка традиционного семейного уклада. Наконец, в наиболее глубоком и темном углу Бессознательного, стихийного, подпочвенного затаилась природа самого Человека. Не ясно ли, что сюда будут направлены величайшие усилия исследующей мысли и творческой инициативы?". Ясно, потому что они сюда уже направляются. И только пошляки и мещане испытывают по этому поводу сомнения. Никаких нравственных проблем переделка Человека не ставит. Проблемы Троцкий видит всего две. Во-первых, смелость, напор на этом важном направлении. С этой задачей бывшему Предреввоенсовета все ясно. Нужно ещё и ещё раз, не жалея красноречия, с полной убежденностью: "Человек взглянет на себя как на сырой материал или в лучшем случае, как на полуфабрикат, и скажет: "Добрался, наконец, до тебя, многоуважаемый хомо сапиенс, теперь возьму Я тебя, любезный, в работу!"" Во-вторых, Наука. Троцкий понимает и грамотно, "материалистически" формулирует проблему: "нужно первым делом Человека знать со всех сторон, знать его анатомию, его физиологию и ту часть физиологии, которая называется Психологией". Нужно-то нужно... Метафора колодца Павлов был Человек для Властей неудобный, позволял себе множество такого, что никому другому не простилось бы. В 1920 году он попросился в эмиграцию. Вопрос обсуждался на самом высоком уровне — Лениным, Горьким, Луначарским... Пообещав снабжать павловскую лабораторию дровами и мясом, вернув кое-что из конфискованного, вероятно и пригрозив, ученого уговорили остаться. Примерно в это же время готовилась высылка ученых, коснувшаяся многих из тех, кто был знаменит и находился в несогласии с новой Властью — Бердяева, Ильина и многих других. К Павлову отнеслись иначе. Возможно, потому, что его область рассматривалась Большевиками как стратегически важная, прямо связанная с планами переделки и перековки Человека. Вспомним, как примерно в это же время Большевик, астроном и "куратор" советского Психоанализа Отто Шмидт делал в Наркомпросе доклад по проекту скрещивания Человека с обезьяной... После переговоров между Лениным и ЧК Павлов смог выехать с лекциями на Запад. Вернулся из поездки он настроенным ещё более независимо. Известна его весьма критическая по отношению к Большевикам лекция, прочитанная по возвращении, 25 сентября 1923 года. На неё сразу же и совсем по-разному откликнулись два Человека, определявшие тогда судьбу страны: Троцкий и Бухарин. Последний в длинных, грубых, хотя и очень характерных статьях (см. гл. 6) давал Павлову отповедь: "что касается наших руководящих кругов, то — смеем уверить профессора Павлова — они в биологии и физиологии понимают много больше, чем проф. Павлов в области общественных Наук". Тогда же, сразу после лекции Павлова, ему шлет личное письмо Троцкий. Хоть оно и личное, письмо будет помещено в Собрании сочинений, подготовленном Троцким незадолго до его высылки, и окажется там едва ли не единственным произведением эпистолярного жанра: тема и адресат письма имели для Троцкого принципиальное значение. Предмет обращения наркомвоенмора к академику неожидан: речь идёт о предложении объединить павловскую физиологию условных рефлексов с фрейдовским Психоанализом. Троцкий пишет Павлову с уважением, отмечает свой дилетантизм в обсуждаемых вопросах, но не забывает отметить факт своего личного знакомства с венскими фрейдистами, что должно оправдать его инициативу. Троцкий пишет: "Ваше учение об условных рефлексах, как мне кажется, охватывает теорию Фрейда как частный случай".   Согласись с этим Павлов — и Психоанализ в России был бы поддержан силой его авторитета. Убеждая в совместимости и дополнительности двух крупнейших научных доктрин века, Троцкий находит сильный образ: "И Павлов, и Фрейд считают, что "дном" Души является её физиология. Но Павлов, как водолаз, опускается на дно и кропотливо исследует колодезь снизу вверх. А Фрейд стоит над колодцем и проницательным взглядом старается сквозь толщу вечно колеблющейся, замутненной воды разглядеть или разгадать очертания дна". Та же Логика относится и к связям Марксизма и Фрейдизма. "Попытка объявить Психоанализ "несовместимым" с Марксизмом и попросту повернуться к Фрейдизму спиной проста или, вернее, простовата. Но мы ни в коем случае не обязаны и усыновлять Фрейдизм". Троцкий в 1923 году был вторым лицом большевистского Государства. Павлов, нобелевский лауреат и едва ли не главная интеллектуальная ценность, которая ещё оставалась в ведении Большевиков, тоже был заметной фигурой. К тому же документ был опубликован не архивистами, а самим Троцким, пока тот ещё находился в СССР. Не может быть сомнений, что письмо Троцкого Павлову следует рассматривать как обдуманный политический ход, реализация стратегической идеи, которую Троцкий не считал нужным скрывать даже тогда, когда потерпел поражение. С тех пор Павлов и Фрейд сопоставлялись и противопоставлялись несчетное количество раз. Десятилетия догматических словопрений уничтожили в России всякий интерес к поставленной когда-то Троцким проблеме. Между тем сами они, Павлов и Фрейд, признавали друг в друге ученых. Посетивший Москву 30-х годов американский математик встречался с Павловым, и тот рассказал, что сама идея торможения пришла ему в голову по прочтении книги Фрейда и Брейера об истерии.   Проездом в Вене американец рассказал об этом Фрейду, на что тот мрачно заметил: если бы Павлов рассказал об этом раньше, мне могло бы это помочь. Другие ранние психоаналитики тоже доброжелательно относились .к экспериментам и даже теориям Павлова. Джонс, например, опубликовал в начале 20-х годов положительную рецензию на английский перевод книги Павлова о высшей нервной деятельности. И в рамках павловской школы даже в самые мрачные годы работали мыслящие люди, с уважением относившиеся к идеям Психоанализа. В 1947 году в Ленинграде выходит книга С. Н. Давиденкова, в которой с неожиданной эрудицией и интеллектуальной смелостью идёт поиск теоретического синтеза павловской физиологии и эволюционной генетики с этнографией Дж. Фрезера и Л. Я. Штернберга. Фрейд назван здесь "тонким наблюдателем", "талантливым клиницистом" и прямым предшественником основных идей автора (48). Давиденков, маститый невропатолог, ещё в начале 20-х в бытность свою ректором Бакинского университета работавший с Вячеславом Ивановым, какое-то время был кремлевским врачом, а потом возглавлял ленинградскую клинику Неврозов, где проводил свои "среды" Павлов. По словам Н.Н. Трауготт, присутствовавшей на них в начале 30-х годов, клинические доклады о психоаналитическом ведении больных там не были редкостью. На этих семинарах, проходивших как клинические ^разборы, Павлов нередко отвлекался на теоретические вопросы. О Фрейде он отзывался без раздражения и говорил, что тот копает сверху, а мы копаем снизу. Эта формула, по существу идентичная принадлежащей Троцкому метафоре колодца, продолжает все ту же идею дополнительности Психоанализа и "материалистической физиологии". Но на призыв Троцкого 74-летний Павлов, насколько известно, не ответил. А Бухарин сумел-таки добиться его расположения. Сохранился такой отзыв о нём Павлова: "Николай Иванович — прекрасной Души Человек, настоящий интеллигент. Но как он может быть при этом революционером? Он же настоящая русская интеллигентская сопля!". Шанс для Власти — шанс для Психоанализа "Что сказать о психоаналитической теории Фрейда? Примирима ли она с материализмом, как думает, например, т. Радек (и Я вместе с ним)?", — писал Троцкий в программной для троцкистского движения книге "Литература и революция". Троцкий был в это время могущественным лидером тоталитарного Государства, и опубликованные им тексты, посланные им письма, даже одни слухи об их содержании принимались как руководство к действию. Разумеется, не всеми: как раз в это время выходит несколько статей в центральных большевистских журналах, содержащих резкие атаки на Фрейдизм и, тем самым, косвенно на его вдохновителя в России. Но рассуждения московских "фрейдомарксистов", таких, как А. Лурия или Б. Фридман, в теоретическом, да и политическом плане очень близки позициям Троцкого. Георгий Малис, автор вышедшей в Харькове в 1924 году книжки "Психоанализ коммунизма", обильно ссылался на Троцкого, с энтузиазмом продолжая его идеи и договаривая то, что вождь не решился или просто не догадался сказать. Книга начинается с выделенного разрядкой и, действительно, важного утверждения: "Не случайность, что Психоанализу у нас предоставлены такие возможности для развития". Психоанализ — главный, наряду с Марксизмом, участник великой переоценки ценностей, которая вот-вот преобразит всю интеллектуальную жизнь человечества. Пока же размах совершенного не удовлетворяет автора: "человеческой мысли предстоит в области идеологии произвести ту же революцию, которая начинается сейчас в экономике". По мере усложнения Культуры Человеку приходится вытеснять все больше своих желаний, потому и растет так быстро число нервнобольных. В гармоничном обществе завтрашнего дня, так же как и в первобытной общине, вытеснять будет нечего и незачем: "новое общество, мучительное зарождение которого мы имеем счастье видеть, раскроет каждому Человеку все виды удовлетворения".   А значит, "в коммунистическом обществе не будет ни Неврозов, ни Религии, ни Философии, ни искусства". Что же будет? Ответ, пожалуй, звучит несколько абстрактно: "общественный строй явится социальным претворением Бессознательного мира Человека". Идёт 1924 год, коммунистическое правительство находится у Власти и нуждается в более конкретных рекомендациях.   Тут Малис, естественно, возлагает все надежды на детей и их воспитание в новом Духе: надо "объединять детей в монолитные социальные образования с выборным вождем"; такие "коммунистические отряды" сумеют "поглотить ребенка целиком". Главными же врагами этого золотого века неожиданно оказываются учителя, детской ненавистью к которым сочинение Малиса удивляет более всего остального. "Коль скоро в многообразии коммунистического общества каждая единица сумеет найти себе реальное место — не будет "педагогов", людей, сейчас себе этого места не находящих". Реформаторы школы, обидно называемые Малисом "сразу-Педологи", с делом не справятся. Учителя — "наиболее надломленный элемент общества". Психоанализ же излагается как коммунистическая альтернатива любым методам педагогики, более радикальная, чем даже линия Нарком проса. Политическая связь русских психоаналитиков с Троцким недооценивается в западной Литературе, посвященной Истории Психоанализа. В пользу нашей гипотезы о зависимости раннего советского психоаналитического движения от Троцкого свидетельствуют, конечно, не одни только публичные высказывания самого Троцкого и ссылки на него коммунистических энтузиастов Психоанализа. Исторические рамки движения однозначно совпали с зигзагами политической карьеры Троцкого. Расцвет движения в начале 20-х годов — время максимального влияния Троцкого. (927 год — год его падения — совпадает с бегством Моисея Вульфа и стагнацией Русского психоаналитического общества. Начало 30-х годов, время расправы со всем, что напоминало об интеллектуальном сопернике Сталина, — время исчезновения всякой памяти о недавней бурной деятельности русских аналитиков. В идеологической полемике конца 20-х психоаналитиков (а впоследствии и Педологов) нередко обвиняли в Троцкизме. И действительно, некоторые из членов Русского психоаналитического общества — например, Писатель А. Воронский или дипломат и, одно время, вице-президент Общества В. Копп — были видными деятелями троцкистской оппозиции. Участие московских аналитиков в коммунистическом строительстве было активным и добровольным. Эти люди были зачарованы открывшимися перспективами научного переустройства жизни, их увлекала непривычная близость к Власти и захватывало участие в политической интриге. Они искренне верили, что их психоаналитическое знание внесет свой большой или даже решающий вклад в победу новых идей, частью которых это знание, с их точки зрения, и являлось.   К тому же те необычные привилегии, которыми пользовались психоаналитики в начале 20-х годов, вроде снабжения продуктами от немецких профсоюзов, наверняка не могли состояться без прямой поддержки верховной Власти. В советской Системе содействие политических верхов осуществляется анонимно и благодаря этому безответственно. Мы видели, что есть некоторые признаки поддержки деятельности Общества и его Детского дома со стороны разных лиц — Крупской, Радека и даже Сталина. Но эти косвенные свидетельства не могут, конечно, сравниться с прямыми и политически обдуманными акциями Троцкого. Группа московских аналитиков и близких к ним философов, популяризируя и защищая идеи Фрейда в марксистской печати, одновременно развивала и защищала тезисы Троцкого, хорошо известные их читателям. С одной стороны, они отстаивали свое Право заниматься любимым делом, в полезности которого были уверены; с другой стороны, участвовали в серьезной политической Игре, исход и ставки которой ещё никому не были известны. Этот политический аспект деятельности Русского общества очень важен. Неправильно было бы представлять себе его лидеров ни как диссидентов, мужественно противостоящих Системе, ни как интеллигентных аути-стов, не обращающих внимания на политический процесс и занимающихся исключительно своими больными и своими книгами: и то, и другое понимание лишь уподобляет людей 20-х годов тем, кто получил свой политический и клинический Опыт в России полувеком позже. Несходна эта ситуация и с мгновенным подавлением Психоанализа в нацистской Германии, которое Джонс характеризует как "одно из немногих удавшихся Гитлеру свершений", Ничуть не похожа она и на привычные для западных аналитиков формы мирного и отчужденного сосуществования с Государством. Перед людьми, сделавшими революцию, стала тогда одна главная проблема, включавшая все остальные: новое общество создано, но люди в нём жить не могут, не умеют и, главное, не хотят. Доказательства общеизвестны, советские люди отличаются от остального мира тем, что пережили их на себе. Задумаемся лучше о вариантах выхода из этой ситуации, которые были у тех, кто столкнулся с ней впервые и считал себя имеющими Власть над ней. Один вариант был — отступление. Дать людям жить так или почти так, как они хотят, могут и умеют. Этот путь связывают с Лениным и НЭПом. Был другой вариант: искусственный отбор тех, кто готов жить в новом обществе, и устранение всех остальных. Нам знаком и этот путь, он ассоциируется со Сталиным и ГУЛАГом. Кажется, Троцкий, которого его политические противники без конца упрекали в высокомерии, искал третий путь — самый амбициозный и романтический, самый несбыточный. Люди не способны жить в новом обществе — значит надо переделать людей. Переделать природу Человека! Но как? Марксизм здесь помочь не мог, он сложившейся ситуации не предусматривал. Приходилось совершать рискованные броски в сторону... Когда читаешь работы Троцкого 20-х годов, начинает казаться, что кремлевский мечтатель искренне верил: вот сейчас он найдет в самой современной Науке философский камень, который позволит людям быть счастливыми в созданном им с товарищами обществе. А найдя, он сумел бы оправдать все. Поэтому он, наверно, и был так пассивен в решающие для него и для Истории годы, что его ставка была больше, чем Власть. Помирить Павлова с Фрейдом; заключить с ними союз от имени победившей партии и взять, наконец, в практическую работу уважаемого хомо сапиенс.   Как тут не выглядеть высокомерным! Райх в Коммунистической академии В 1929 году в Москву на два месяца приезжает Вильгельм Райх, психоаналитик и коммунист, всю жизнь пытавшийся воплотить фрейдо-марксистский синтез в практическом действии. По его мнению, "Сексуальность осознала себя во Фрейде так же, как ранее экономика осознала себя в Марксе". Когда-то именно в его защиту Фрейд написал свое знаменитое эссе "О диком Психоанализе", утверждавшее Право тех, кто не имеет медицинского образования, практиковать Психоанализ. Благодаря этому заступничеству Райх был освобожден из-под суда, где находился в связи со своей аналитической практикой. Его коньком была Сексуальная революция, и в начале 30-х годов он с невероятной энергией пытался вовлечь в дело своей "сексполитики" и Германскую компартию, и 4-й троцкистский Интернационал. В 1931 году Райх организовал "Германскую ассоциацию Сексуальной Политики Пролетариата", так называемый Секспол. Что касается России, то в октябре 1933 года, обобщая свои впечатления, он писал Троцкому: наступление реакции там объясняется фактом, что "Сексуальная революция была остановлена в 1923 году". Как свидетельствует их переписка, Троцкий вежливо уклонился от приглашения участвовать в мировой Сексуальной революции. Годом позже Райх пытался привлечь на свою сторону С. Эйзенштейна, но и тут потерпел неудачу. Пропагандируя свои идеи в Москве 1929 года, Райх прочел несколько лекций в Комакадемии и напечатал статью в журнале "Под знаменем Марксизма". Других результатов его вояж не имел, ему не удалось убедить Комакадемию в необходимости Сексуальной революции.. Позднее он обвинял "подхалимов Москвы" в организации направленной против него кампании в Германской компартии. По возвращении в Вену Райх опубликовал в психоаналитическом журнале отчет о своем путешествии. По его словам, русские выступают не против Психоанализа как эмпирического метода, а против "Фрейдизма", в котором они видят неверное социальное учение. Молодежь очень интересовалась Психоанализом; но правящая партия выступает против него, потому что дискуссии о Психоанализе отвлекают от политической работы.   Агрессивнее других Райха критиковал в Москве, по его словам, А. Залкинд: он упрекал Райха в дипломатичности, с которой тот пытался скрыть от Комакадемии подлинное содержание Фрейдизма. В Берлине же против Райха выступил недавно эмигрировавший из Москвы М. Вульф: "Райх пытается доказать приемлемость Психоанализа для Марксистов. Но с Психоанализом это не получится, потому что то, что при этом остается, с трудом заслуживает название Психоанализа". По словам Вульфа, "в стране, в которой господствует партийная Цензура, где нет свободы слова и свободы мысли", Психоанализ обречен. Вульф констатировал, однако, "большой интерес, который Психоанализ вызывает за пределами Коммунистической партии — у ученых, педагогов, юристов и даже у врачей". В своей книге "Массовая Психология и фашизм", опубликованной несколькими месяцами спустя после прихода нацистов к Власти, Райх констатирует массовую поддержку фашизма рабочим классом и объясняет это, никогда не признанное ортодоксальным Марксизмом явление, как реализацию авторитарных структур характера, сформированных у сексуально подавленных людей в условиях патриархальной (отцовской) Власти.   Венгерский исследователь его идей Ф. Эрош полагает, что "все позднейшие теории фашизма и авторитарного характера берут свое начало у Райха". Взгляды Райха претерпели со временем любопытную эволюцию, характерную и для советских фрейдо-Марксистов, постепенно переквалифицировавшихся в Педологов (см. гл. 8). Начав с традиционной психоаналитической работы, он приходит к невероятному для аналитика выводу о бессмысленности терапии. "В индивидуальной терапии никакой пользы нет! Конечно, вы можете делать деньги и помогать тут и там. Но с точки зрения социальных проблем, проблем душевной гигиены, никакой пользы нет".Как и его советский оппонент Арон Залкинд, Райх переключается на работу с детьми. Теперь ему кажется, что только такая работа даст средства для переделки природы Человека в желаемом направлении. "Ни в чем нет пользы, кроме как в работе с детьми. Вы должны вернуться обратно к неиспорченной протоплазме". В 1934 году Райха исключают из Международной психоаналитической ассоциации. По словам Джонса, "Фрейд когда-то хорошо относился к нему, но политический фанатизм Райха привел к личному и научному его отчуждению". Почти одновременно, но, вероятно, по другим причинам Райха исключают и из Германской компартии. Он закончил свои дни в американской тюрьме, попав туда за распространение изобретенного им эликсира здоровья, не получившего одобрения официальных Властей. Человек редкой целостности С Советской Россией, с практической Политикой Большевиков и даже с судьбой Троцкого странно переплелась жизнь и деятельность одного из лидеров раннего психоаналитического движения Макса Эйтингона (1881-1943). Родившийся в Могилеве, он с детства жил в Германии, учился в одном из центров русского студенчества на Западе — на философском факультете в Марбурге, а потом занялся медициной. Ассистент клиники в Бургольцле, где он работал с Юнгом, он был первым иностранцем, посетившим Фрейда, чтобы выразить свое восхищение его работами, а также проконсультироваться по поводу трудного случая. В 1909 году (одновременно с Татьяной Розенталь и несколько раньше Сабины Шпильрейн) он защищает в Цюрихском университете докторскую диссертацию. Тема — ассоциативный эксперимент при эпилепсии. Юнг, руководивший этой работой Эйтингона в Цюрихе, относился к нему иронически. Мы помним, как он писал Фрейду, что Эйтингон станет когда-нибудь депутатом Государственной думы. Джонс не мог поверить в то, что Фрейд мог всерьез ценить интеллектуальные способности Эйтингона, который, впрочем, был абсолютно верен Фрейду, чье "малейшее желание или мнение было решающим для Эйтингона". В остальном же, добавляет Джонс, Эйтингон был легко подвержен чужим влияниям, "так что в его позиции никогда нельзя было быть уверенным". Ш. Радо, работавший непосредственно с Эйтингоном, рассказывал о нём в своих неопубликованных воспоминаниях так: "Эйтингон был Человеком с блестящим философским образованием, необыкновенно сдержанный, хорошо организованный. Он делал из Фрейда идола... Этот Человек не написал в своей жизни ни одной клинической статьи, вообще ничего, кроме общих речей. Он организовывал. Это означало, что появлялось его имя, а дело делали другие. Но не поймите меня неправильно. Он был Человеком редкой целостности". Некоторая двойственность или, может быть, недоговоренность свойственна едва ли не всем воспоминаниям об Эйтингоне. Впрочем, такие аналитики, как Ференчи и Винсвангер, высоко ценили Эйтингона. Лев Шестов, крупнейший философ русской эмиграции и Человек безупречной порядочности, тоже относился к Эйтингону с глубоким уважением (см. гл. 2). Фрейд питал к Эйтингону неограниченное доверие, которое лишь усиливалось с годами. В 1920 году Эйтингон стал членом Комитета, секретной группы из 6 самых близких учеников Фрейда, которая имела решающее влияние на Политику Международной психоаналитической ассоциации. Эйтингон проявлял выдающиеся организаторские способности. Один из самых близких учеников Фрейда и его доверенное лицо, он возглавлял разнообразные начинания аналитиков.   Его заслугой считается открытие в 1920 году Берлинского психоаналитического института с поликлиникой, в котором впервые был организован систематический прием пациентов и отработаны процедуры психоаналитического тренинга. Берлинский институт, вне всяких сомнений, был образцом для Государственного психоаналитического института в Москве. В 1926 году Эйтингон избирается Президентом Международной психоаналитической ассоциации, и эти свои обязанности он успешно выполнял в течение многих лет. Эйтингон практически никогда не пропускал дни рождения Фрейда, а тот, все более недоступный, был всегда открыт для Эйтингона. Например, в 1929 году на дне рождения у больного Фрейда были только Лу Анд-реас-Саломе и Эйтингон. В научном или литературном плане он, в противоположность своему профессиональному окружению, был непродуктивен. Эйтингон был богат, и это его редкое достоинство неизменно упоминается всеми, кто писал о нём. Джонс, к примеру, говорит о нём как о единственном во всем мире психоаналитике, который имел в те годы частный капитал. Известно, что он финансировал из своих средств создание психоаналитического издательства в Вене, выпускавшего труды Фрейда, журналы ассоциации и пр.; образование Берлинского института, директором которого он был; создание знаменитого скульптурного портрета Фрейда, и многое другое.   Эйтингон же был ответствен и за небольшие суммы, которые периодически передавал от имени Фрейда Лу Андреас-Саломе, лишившейся своих средств по вине Большевиков, но умудрявшейся помогать все же вплоть до 30-х годов своей семье, оставшейся в России. Наконец, в трудные послевоенные времена он часто одалживал деньги самому Фрейду, чем даже вызывал недовольство в семье последнего. Сам же Фрейд высоко ценил такого рода помощь.   О характере их отношений может дать представление его письмо, адресованное Эйтингону в ознаменование 15-летнего юбилея их знакомства (в 1922 г).: "В течение многих лет Я видел Ваши попытки стать ближе ко мне, но держал Вас на расстоянии. Лишь после того, как Вы выразили в столь трогательных терминах свое желание принадлежать к моей семье — в самом узком смысле — Я позволил себе вернуться к доверчивости своих молодых лет, принял Вас и позволил Вам предоставлять мне самые разнообразные услуги, возлагать на Вас самые разнообразные задачи... Я предполагаю, что наши отношения, которые развились от дружеских до отношений отца и сына, продлятся до конца моих дней" (69).   Ещё через 10 лет Фрейд поздравляет Эйтингона с пятидесятилетним юбилеем, написав ему: "Я редко говорил это Вам, но Я никогда не забываю, что Вы сделали для нас за эти годы". Официальное же поздравление Международной психоаналитической ассоциации её "любимому Президенту" было написано Ференчи. В нём отмечаются "высокие заслуги" Эйтингона, его "необозримая и плодотворная деятельность", "неизменная любезность и готовность помочь". Историки, отмечая выдающиеся заслуги Эйтингона в развитии международного психоаналитического движения, рассказывают о его чрезвычайной предприимчивости и энергии организатора, способности извлекать пользу для своего дела из любых обстоятельств. Э. Рудинеско, исследование которой вышло в свет до того, как появились компрометирующие Эйтингона материалы, говорит о нём как о герое диаспоры, скитальце, вечно находящемся в поиске своего отечества и своей идентичности, и даже как о Пер-Гюнте XX века. "В Цюрихе он был венец, в Вене берлинец, а в Берлине мечтал о Иерусалиме. Везде он был русским.., а сверх того он был Евреем". Считалось, что состояние Эйтингона досталось ему по наследству. С другой стороны, Джонс рассказывает, что семейный бизнес, с которого Эйтингон получал свой доход, велся в Америке. Кризис 1929 года поставил Эйтингона в затруднительное положение, и ему пришлось собирать у коллег деньги на содержание Берлинского института, а годом позже — и психоаналитического издательства. Сразу после прихода Гитлера к Власти Эйтингон приехал в Вену, чтобы обсудить ситуацию с Фрейдом. Нацисты потребовали смещения Евреев с руководящих постов в научных институтах и обществах. Фрейд призывал Эйтингона к стойкости: "Так же, как и Вы, Я оставлю свое место только в последний момент, а вероятно, даже и тогда не оставлю". Тем не менее обоим посчастливилось уехать, Правда, по-разному. Фрейд сделал это на пять лет позже Эйтингона (см. гл. 9), который подал в отставку со своих постов в Берлине ещё в августе 1933 года. Ставший тогда председателем Германского общества психотерапии М.Г. Геринг, кузен рейхсфюрера, произвел чистку психоаналитиков по национальному признаку. По поводу строительства новой арийской Психологии с Герингом сотрудничал Юнг. Правда, он был далеко, в Швейцарии, и его вклад имел скорее теоретический характер. Но только в 1940 году он подал в отставку со своего поста редактора нацистского психотерапевтического журнала. Эйтингон уехал в Палестину, где организовал местное отделение Международной психоаналитической ассоциации (признанное последней уже в 1934 г). и Психоаналитический институт в Иерусалиме. Советская пушнина — международному Психоанализу Макс Эйтингон (советские и израильские источники называют его Марком) был совладельцем предприятия, которое занималось торговлей поступавшими из Советской России мехами. Это и был источник его состояния, а также главный источник финансирования начинаний берлинских аналитиков. В неопубликованных воспоминаниях Шандора Радо находим: "Эйтингон платил каждую копейку, которая тратилась (Берлинским психоаналитическим) институтом... Его личный доход шёл не от медицинской практики, которой он не имел.   Доход шёл от мехового предприятия, которым они владели в пяти странах. Эйтингоны были одними из самых крупных торговцев мехами. Они имели заведение в России, другое в Польше, ещё одно Палестинское общество первоначально насчитывало 6 членов, 4 из которых — сам Эйтингон, знакомый нам М. Вульф, Б. Шалит и А. Смелянская — были выходцами из России в Польше, два в Германии, одно здесь (в США). Старик умер, и сводный брат Макса Эйтингона управлял всем предприятием. Потом наступила Депрессия (1929 г)., и в это время их предприятие стало прогорать и в конце концов лопнуло. Но какое-то время даже при коммунистическом режиме они имели самый большой меховой контракт с русскими". Монополия внешней торговли была одной из главных идей Ленина и, что более важно, одним из немногих осуществленных намерений его правительства. Нет ни малейшего сомнения в том, что масштабное предприятие братьев Эйтингонов по экспорту русского меха на Запад могло существовать только при наличии высокого политического решения на этот счет. Заработанная валюта, поступавшая мимо обычных государственных экспортно-импортных каналов, составляла фонд для финансирования неких тайных операций. На что бы ещё ни тратились деньги, заработанные меховым импортом братьев Эйтингонов, мы знаем точно, что какая-то их часть расходовалась на финансирование психоаналитического движения. Вряд ли деньги эти были просто личными средствами Макса Эйтингона. Скорее всего расходная часть бюджета Эйтингона контролировалась в Москве не менее жестко, чем доходная. Если это так, то усилия Эйтингона по развитию берлинского Психоанализа финансировались и контролировались правительством Большевиков, скорее всего самим Троцким.   Это были годы максимальной психоаналитической активности Троцкого, находившегося на вершине абсолютной, ничем не контролируемой государственной Власти. Но и после того, как он был вынужден сойти с вершины, он оставался председателем Главконцесскома, контролировавшего сделки с иностранцами и в частности, вероятно, классическую статью русского экспорта — мех. Иоффе был его заместителем на этом посту. Он не стал депутатом Думы. Возможно, он был резидентом НКВД   Брат Макса Эйтингона Наум Эйтингон (или Эттингон; разночтения существуют также в его имени: западные источники называют его Леонидом) был одним из высших начальников сталинского НКВД, организатором и участником множества его тайных операций. Как пишут о нём московские историки, "в 30-х годах Наум Эйтингон стоит за кулисами многих (может быть, всех) заграничных диверсий НКВД" Самые известные из них были организованы им лично.   Это убийство советского перебежчика, бывшего резидента НКВД Игнатия Рейсса в Швейцарии в 1937 году, похищение генерала Миллера в Париже в том же году, убийство сына Троцкого Льва Седова в парижской больнице в 1938, и, наконец, убийство самого Троцкого в Мексике в 1940. Именно Эйтингон был любовником Карридад Меркадер, это он непосредственно руководил и оплачивал действия её сына Рамона во время проникновения последнего в дом Троцкого и подготовки к заключительному акту с ледорубом. После возвращения Наума Эйтингона из Мексики его принял благодарный Сталин, который вручил ему орден Ленина, обнял его и заверил, что пока он, Сталин, жив, с головы Эйтингона не упадет ни один волос. Заместитель начальника ГРУ (Главного разведывательного управления) при Генштабе, Наум Эйтингон руководил советскими диверсиями на Западе вплоть до 1952 года. Лишь незадолго до Смерти Сталина он был снят с этого поста, на котором сумел пересидеть всех своих коллег. В конце 1953 года Эйтингон был осужден на 12 лет заключения как сторонник Берии. Все же обещание Хозяина было выполнено даже и после его Смерти. Отбыв срок, Эйтингон вернулся в Москву и благополучно дожил свои дни, работая на незаметной должности редактора издательства "Международная книга". По крайней мере в одной из уголовных афер своего брата — скандальном похищении генерала Миллера — психоаналитик Макс Эйтингон принял участие, которое было засвидетельствовано в суде. Е.К. Миллер был главой Русского Общевоинского Союза (РОВС), эмигрантской организации Белого движения. Советская пропаганда, начиная примерно с 1925 года, обвиняла РОВС и Троцкистов в совместной организации диверсионных актов внутри страны и при этом насыщала его верхушку своими агентами, которые одерживали одну победу за другой: Савинков и Шульгин были возвращены в Союз, Кутепов и Миллер — исчезли...   Похищение Миллера было частью более зловещей и масштабной аферы. Оно было осуществлено Наумом Эйтингоном вместе с белым генералом Н.В. Скоблиным, двойным агентом советского НКВД и германской СД, который стал следующим главой РОВС. Фальшивые документы, изготовленные под руководством Скоблина и свидетельствовавшие о прогерманских настроениях маршала М.Н. Тухачевского, были через президента Чехословакии переданы Сталину. Известно, что об акции знал и одобрил её Гитлер. Не известно, знал ли Сталин, что переданные документы — фальшивка. В любом случае результатом было уничтожение всего советского генералитета накануне войны. Похищение Наумом Эйтингоном генерала Миллера в сентябре 1937 года открывало Скоблину путь к руководству белоэмигрантским движением. По другой версии, Миллер был устранен, так как слишком много знал об интересах Скоблина. Делом, однако, занялась французская полиция, обычно старавшаяся не замечать подобных происшествий в эмигрантской среде. Скоблин исчез навсегда, и под судом оказалась его жена, популярная в эмиграции певица Надежда Плевицкая. Когда-то сам Николай II говорил ей в Ливадии: "Мне думалось, что невозможно быть более русским, нежели Я. Ваше пение доказало мне обратное". Во времена своей бурной молодости певица гастролировала по России вместе с Николаем Клюевым, Поэтом и Хлыстом. В Берлине поклонником Плевицкой был Макс Эйтингон (вспомним здесь написанные давным-давно по поводу романтических увлечений молодого Эйтингона слова Фрейда, что "такая практика отвлекает от теории"). Впоследствии на суде Плевицкая проговорилась, что Макс "одевал её с головы до ног", а также финансировал издание двух её автобиографических книг. В материалах следствия, которые до сих пор не полностью открыты французской полицией, несколько раз фигурирует, однако, именно Макс Эйтингон.   Плевицкая рассказала, что Макс провожал её через два дня после похищения Миллера на вокзал, где она села на поезд во Флоренцию, чтобы потом бежать в Палестину. Историк Дж. Дзяк, расследовавший этот случай по поручению американской военной разведки, полагает даже, что Макс Эйтингон завербовал Плевицкую и Скоблина. Его гипотеза находит подтверждение в тюремном дневнике певицы, недавно найденном в Бахметьевском архиве в Нью-Йорке.   В дневнике есть указание на то, что Скоблин познакомился "с Большевиками" в 1920-м году в берлинском доме Макса Эйтингона. Он же прислал им, уже из Иерусалима, Библию, содержавшую шифровальные коды; изъятая при обыске, она была одной из основных улик против Плевицкой. Певица и её окружение знали о "коммерции Эйтингонов с Большевиками, как в Сибири меха скупают, в Лондон переправляют". На процессе было установлено, что Плевицкая и Скоблин тратили вдесятеро больше, чем зарабатывали. Певица была осуждена французским судом за участие в похищении Миллера. На суде, рассказ о котором можно найти в воспоминаниях присутствовавшей на нём Нины Берберовой, Плевицкая все отрицала, но впоследствии призналась своему адвокату, что обвинения были справедливы. Она умерла во французской тюрьме в 1940 году. Итак, показания Плевицкой вместе с воспоминаниями Радо делают Эйтингона вероятным участником изощренной политической Игры в общеевропейском масштабе, в которой лидер международного Психоанализа выполнял поручения сталинских спецслужб. Вместе с тем большая часть сведений, которыми мы располагаем, носит косвенный характер. С окончательным выводом по этому делу стоит подождать открытия советских и французских архивов. Однако свидетельство Радо о финансовых делах Эйтингона, о советских источниках его капитала кажется весьма важным. Представляется, что сегодня есть достаточно данных, позволяющих считать Макса Эйтингона в той или иной форме причастным к делам своего (сводного?) брата. Из того, что сообщает Шандор Радо, следует, что в начале и даже в середине 20-х годов, во времена правления Троцкого и расцвета советского Психоанализа, международное аналитическое движение финансировалось советскими деньгами! В этом свете приобретают смысл психоаналитические интересы другого политического деятеля, Виктора Коппа. Появление этого дипломата большевистской школы, первого советского представителя в Берлине (1919-1921), в Русском психоаналитическом обществе последовало вскоре за серией выступлений Троцкого, в которых тот пытался привлечь Психоанализ на службу коммунизму и осторожно объявлял себя его защитником. Копп, бывший тремя годами старше Иоффе, также был в 1909 году в Вене и вместе с Иоффе работал под руководством Троцкого в редакции "Правды"; позднее, в 1918, именно Иоффе положил начало его дипломатической карьере.   Конечно, в венской эмиграции он мог приобщиться к психоаналитическим интересам и знакомствам своих товарищей по "Правде". Однако ничего более определенного о психоаналитической деятельности нового вице-президента Русского общества мы не знаем. Позже Копп был послом в Японии и Швеции; в 1927 он году присоединился к троцкистской оппозиции. Во время избрания вице-президентом Русского психоаналитического общества он занимал должность уполномоченного Наркомата иностранных дел при Совете народных комиссаров, члена Коллегии НКИД, что означало, вероятно, координацию внешнеэкономических, дипломатических и валютных операций правительства Большевиков. Можно предполагать, что участие Виктора Коппа в руководстве Психоаналитическим обществом имело не столько научно-организационный, сколько оперативный смысл. Об этом косвенно свидетельствуют такие необычные связи между аналитической Москвой и аналитическим Берлином в 1923-1924 годах, как финансирование Государственного психоаналитического института в Москве берлинским профсоюзом, путешествие Отто и Веры Шмидтов в Берлин и, наконец, сами выборы приехавшего из Берлина Коппа вице-президентом Общества...   Можно предполагать, что Копп был связан с Максом и Наумом Эйтингонами и их "меховым предприятием". В качестве вице-президента Русского психоаналитического общества Копп становился официальным партнером Макса Эйтингона, создавая тем самым легальный с западной точки зрения канал связи, который мог служить прикрытием для совместной деятельности совсем иного рода. Вырисовывается нечто вроде конспиративной связи "Лев Троцкий — Виктор Копп — Макс Эйтингон", в которой, вероятно, с самого начала участвовали также Адольф Иоффе, Наум Эйтингон и Отто Шмидт, Конечно, связи были задействованы не столько для скрытого финансирования международного психоаналитического движения (центром которого отчасти благодаря этому финансированию становится Берлин), сколько для иных, не до конца известных нам политических целей. Может быть, это была организационная и финансовая подготовка к предстоящей вскоре активизации троцкистской оппозиции. Самоубийство Интеллигенции Эйтингон был далеко не единственным интеллектуалом, который принял участие в преступлениях сталинского режима за границей. В них участвовали и люди более знаменитые, и люди, вовсе не связанные с Россией. Под руководством Наума Эйтингона вооруженное нападение на Троцкого осуществлял мексиканский художник Давид Сикейрос, а чилийский Поэт Пабло Неруда был уволен с дипломатической службы за то, что снабдил Сикейроса визой, которая позволила ему после покушения спастись от мексиканских Властей. Лев Седов и Игнатий Рейсс были убиты при непосредственном участии Марка Зборовского, антрополога, работавшего с Маргарет Мид, а впоследствии выдавшего американцам сеть агентов КГБ и ими за это помилованного. Сергей Эфрон, Писатель и муж Марины Цветаевой, евразиец по убеждениям, тоже участвовал в делах группы Н. Эйтингона. На его Совести убийство Рейсса, он принимал также участие в деле Миллера. Эфрону удалось бежать в СССР, о чем он мечтал десятилетия жизни в эмиграции. На родине он через некоторое время был арестован и погиб. Цветаева, скорее всего узнавшая о занятиях своего мужа лишь после его отъезда, в Париже оказалась отверженной всеми эмигрантскими кругами. Никто не хотел общаться с женой большевистского агента. Только жившая в Париже кузина Эйтингона пришла ей на помощь...В конце концов и сама Цветаева, гениальный Поэт и Человек абсолютной порядочности, тоже — добровольно! — вернулась в СССР, к своему мужу-убийце и под Власть убийц. Судьба Цветаевой, отдавшей свою свободу и пришедшей к неизбежности самоубийства, символична для поколений русских интеллектуалов. И.П. Павлов писал: "Можно без преувеличения сказать, что прежняя Интеллигенция частию истребляется, а частию и развращается" . Но Интеллигенция России сама творила свою судьбу, и она, а не некие внешние силы, ответственна за свою гибель. Это свидетельствовали люди, политическая репутация которых осталась безупречна. Бердяев называл русскую революцию самоубийством русской Интеллигенции.   А вот что со свойственной ей ясностью писала Нина Берберова: "Теперь,., Я вижу, что уничтожение пришло не прямым путем, а сложным, через некоторый расцвет; что ход был не так прост через это "цветение", что некоторые люди и цвели, и гибли, и губили других, сами этого не сознавая". Приводя этому несколько примеров, Берберова выбирает из сотен возможных фамилий как раз те, которые фигурируют и в нашей Истории — Троцкого, Воровского, Пильняка. Никакие теории не помогут нам понять, как мог Макс Эйтингон, Человек, любивший Фрейда и им любимый, добившийся успеха в сложном и точном деле Психоанализа, все время бывший на виду и окруженный тонкими и изощренными людьми, — как мог он совмещать в своей Душе столь несовместимые мотивы. Предположения, однако, возможны. Мы не знаем, как Эйтингон относился к большевистской России (есть, Правда, свидетельство, что он уговаривал Фрейда отказаться от одного текста, который считал антисоветским).   А. Штейнберг вспоминал о том, что в "психоаналитическом салоне" Эйтингона в Берлине популярны были идеи "духовной революции"; частыми гостями были там евразийцы и, в частности, их идеолог П. П. Сувчинский. С другой стороны, Джонс сообщает, что в середине 20-х годов Эйтингон был истым германофилом. Тем в большей степени после своей вынужденной эмиграции он должен был ненавидеть нацистскую Германию. Двигало ли им желание отомстить этой стране, которую он любил и которая столь жестоко и бессмысленно обошлась с ним и его делом? Вероятнее всего, он верил своему брату, что деятельность того нужна, чтобы новая Россия могла противостоять новой Германии. Но может быть, Макс Эйтингон со своим аналитическим видением, широкими связями и исключительными организаторскими способностями сам был инициатором этой глобальной аферы, направленной первоначально на реализацию какого-то варианта "евразийской" идеи? Если так, то двойная Игра Скоблина, напрямую общавшегося с Гейдрихом, перевернула его замысел, который обернулся чудовищной катастрофой для советской стороны. Могло быть и иначе. В начале 20-х годов Макс Эйтингон через посредство Наума Эйтингона, Виктора Коппа и, в конечном счете, Троцкого получал деньги на финансирование своих психоаналитических начинаний. Это была либо большевистская "помощь" прогрессивной западной Науке, либо плата за услуги по представительству и бизнесу, а может быть, и по контролю за эмигрантской средой. Падение Троцкого и изменение характера режима должно было ликвидировать эти источники существования Эйтингона, так что пришлось сворачивать не только меховое предприятие, но и Берлинскую психоаналитическую клинику.   Американская Депрессия была удобным поводом для объяснения коллегам возникших трудностей. Но История шла дальше. Гитлер рвался к Власти и представлял прямую угрозу для Макса Эйтингона, его психоаналитического дела и для всех немецких Евреев. Привыкший к двойной жизни и к Духу финансово-политической авантюры, Эйтингон задействовал старые связи. В надежде противостоять фашизму он включился в рискованную Игру, цели и средства которой не контролировал. Возможно, что все было проще. Деньги, потраченные на многое, в том числе и на начинания венских, берлинских, а теперь и палестинских аналитиков, должны были быть отработаны. У Наума Эйтингона, главы советской контрразведки, оказалось достаточно средств, чтобы принудить к преступлениям своего брата, главу международного Психоанализа. Сцена из жизни Как мы знаем, в конце 20-х и начале 30-х годов крупнейший русский философ, а ныне — политический беженец, живший в Париже, Лев Шестов нередко бывал в гостях у своего друга, психоаналитика Макса Эйтингона, на его вилле в шикарном берлинском районе Тиргартен. Однажды он встретил там своего давнего приятеля, тоже русского Еврея и философа, когда-то — организатора Вольной философской ассоциации в послереволюционном Петрограде, а в близком будущем — деятеля Всемирного еврейского конгресса, Аарона Штейнберга. Верующий иудаист, Штейнберг смотрел на происходившее в "психоаналитическом салоне" Эйтингона с иронией и интуитивно возникшей Тревогой. "Приезды Шестова в Берлин давали... доктору Эйтингону желанный повод собирать у себя, наряду с людьми собственной школы, также и эмигрантскую Интеллигенцию из разных стран",— пишет в своих воспоминаниях Штейнберг. Мы имеем подтверждение этому и ещё из одного источника. В июне 1924 года Вячеслав Иванов получил от Нарком проса бессрочную "командировку" за границу; сообщая об этом Шестову, один из его друзей просил "заставить'' Иванова прочитать свои стихи "у д-ра Эйтингона, как в прошлом году Ремизов читал своего Петьку". Похоже, что на вилле в Тиргартене бывали многие наши герои. Вячеслав Иванов мог здесь когда-то беседовать с Лу Андреас-Саломе; Моисей Вульф — вспомнить с местными коллегами Сабину Шпильрейн; и, конечно, Отто и Вера Шмидты во время своих поездок в Берлин никак не могли пройти мимо салона Эйтингона... Бывал здесь и Фрейд. Конечно, заезжал сюда под одним из своих профессиональных псевдонимов Наум Эйтингон. Весьма вероятно, что здесь бывал частым гостем Виктор Копп. Бывали ли здесь Троцкий? Иоффе? Метнер? Ермаков? Буллит? Белый? Залкинд? Панкеев? Эйзенштейн? Набоков? Оставим предположения. В тот вечер, который запомнился Штейнбергу, на вилле собрались обычные посетители: Шестов, приехавший погостить у Эйтингона и повидаться с сестрой-психоаналитиком; "ряд литературоведов, выходцев из России, связанных с журналом "Imago"; "другие гости, специалисты по Психоанализу и приверженцы всякого рода синтезов"; и, наконец... "В тот вечер, о котором идёт речь, среди гостей нежданно-негаданно оказалась прославленная русская певица Надежда Васильевна Плевицкая, сопровождаемая генералом Скоблиным и прочей свитой". Из мемуаров Штейнберга до нас доносятся обрывки разговоров. "Оба они, Фрейд и Шестов, срывают с вашей цивилизации все ту же маску, маску Лжи и лицемерия", — повторял один из молодых членов этого кружка. Хозяйка салона Надежда Эйтингон склоняла Шестова, и небезуспешно, прочесть "что-либо из своего". А П.П. Сувчинский, "евразиец" и один из поклонников певицы, восклицал: "Подумать только! Шестов и Плевицкая — да это просто в Историю просится!" "Ну и попали же мы в Историю", — сердито каламбурил про себя Штейнберг, явно чуявший недоброе. По южнорусскому обычаю Плевицкая спела Шестову "честь и славу", ошибившись, Правда, в его еврейском имени-отчестве. Штейнбергу это кажется "нестерпимым издевательством", шутовством для "ублажения Бог знает какого калибра публики". С незаурядной проницательностью он спрашивает у Сувчинского: "Скажите, кто режиссер этой непристойной сценки? неужели Плевицкая?" Но Шестова уговорили-таки почитать за столом свои философские труды. Шестов прочел притчу под названием "Философ из Милета и фригийская пастушка". Фалес Милетский был так занят своими возвышенными мыслями, что однажды не заметил, как подошел к краю наполненной водой цистерны, оступился и плюхнулся в воду. Тихий вечер огласился звонким смехом. То была фригийская девушка-пастушка, гнавшая коз с пастбища в город. Спрашивается, кто был Прав? Философия учит, что Прав был мудрец, не смотревший себе под ноги, но открывший изначальную сущность вещей. Но весьма возможно, кончил притчу Шестов, что мудрее мудреца из Милета оказалась смешливая пастушка. "Ах, как замечательно! Как ха-а-ра-а-шо!", — воеторжснно хлопая в ладоши и кланяясь Шестову, напевно тянула Плевицкая. Всесильно, потому что верно Век Просвещения начался с разрушения старой, наполненной смыслом картины мира, которая вся строилась на основе Разума — высшего, но все же подобного человеческому и потому в принципе постижимому Человеком. Ньютоново-дарвиновский мир предоставил Разуму совсем иную роль. Человек может понять, как движутся планеты, как развивались обезьяны, но смысл этого остается ему неведом. Непонятен ему и смысл броуновского движения людей, товаров, идей в новом обществе. Он имеет в этом обществе свое место, жизнь учит его ценить это место и бороться за него; но духовная Система его взглядов, мнений и вкусов не определяет его собственную роль и предназначение. Его место в жизни не является больше логически постижимым следствием из смысла его жизни. Смысл исчезает, остается место и потерянный в нём Человек. Марксизм принципиально изменил эту ситуацию. У Истории, в отличие от дарвиновской эволюции, есть смысл, и его можно постичь. Более того. На основе нового понимания Человек может изменить мир! Изменение мира объявляется главной задачей самого престижного института нового общества — Науки. В соответствии с новой Системой смыслов строится и новая Система мест. Человек вновь обрел веру в верховенство Разума, в постижимость жизни, в финальную рациональность Бытия. Невыносимая, бедная, косная жизнь, в которой Разума не больше, чем в банке с пиявками, может и должна быть переустроена на новых, сознательных началах. Разум реализуется теперь не отделенным от Человека Богом, не абстрактным и отчужденным Абсолютом; Разум осуществляется прямо и непосредственно, руками самого Человека и его товарищей.   Для Троцкого это и было самым важным: "социалистическое строительство есть по самому существу своему сознательное плановое строительство... стремление рационализировать человеческие отношения... подчинить их Разуму, вооруженному Наукой". Условия для этого созрели в общемировом масштабе: "Производительные силы уже давно созрели для Социализма... Что ещё отсутствует, так это последний субъективный фактор: Сознание отстает от жизни". Отставшее в России на полтора столетия, Просвещение выражало и завершало себя в словах и делах Троцкого в полном соответствии со словами Достоевского, что русская идея есть доведение до конца всех остальных идей. Любимая Троцким "чистка сверху вниз" — от бога и царя, от хаоса и конкуренции, от бессознательности и темноты — есть последнее слово века Просвещения, уже не столько драматическое, сколько трагическое и смешное одновременно. Насилие было неизбежно на этом пути; впрочем, насилие неизменно, и не только в России, сопровождало Просвещение.   Поражение Троцкого поставило точку над целым периодом Истории, может быть, лучшим временем для интеллектуалов. политическая победа Сталина означала победу мрачной самоцельной силы над светлыми абстрактными мечтаниями, победу воли над Разумом, почвы над Культурой, харизмы над Утопией, Ницше над Гегелем. Она означала поражение Просвещения, экспериментальное доказательство нежизненности или, по крайней мере, недостаточности его великого проекта. Ленин сказал, а Сталин множество раз повторял: "учение Маркса всесильно, потому что оно верно". Обычно эта фраза воспринимается как пустая тавтология. Но это глубочайшая, воистину философская формулировка. Достаточно найти Истину — и мир станет иным. Он преобразится волшебно, революционно, в одночасье. Революция и мыслилась как разовый акт всеобщего понимания и просветления. В Психоанализе есть похожее понятие — инсайт: мгновенный акт понимания и переструктурирования пережитого Опыта, которому придается решающее значение в аналитическом Лечении. Впрочем, ни один самый увлеченный психоаналитик не ставил задачей добиться осознания процессов, происходящих в каждой клеточке организма. Действительное искусство Психоанализа заключается в поиске тонкого равновесия между тем, что подлежит осознанию и, соответственно, произвольному регулированию, — и тем, что можно и нужно оставить в Бессознательном. В Человеке происходит великое множество процессов, которые в принципе не могут быть осознаны и, значит, не могут регулироваться сознательно; но есть и такие, которые доступны Сознанию, но куда лучше протекают без его помощи. Любой артист или оратор, любой Человек, который умеет танцевать, знает, что стоит задуматься о том, что делаешь — и обязательно собьешься.   Сознание подключается на одних этапах и отключается на других, когда важнее иные факторы, эмоциональные или интуитивные — заинтересованность, возбуждение, вдохновение или, наоборот, страх. Все это выходит за рамки Сознания и никак не может быть им заменено. Удивительной особенностью коммунистических теоретиков было то, как настойчиво, в течение десятилетий стремились они отрицать значение этих факторов во всем — в экономике, в организации труда, в школьном обучении, в философских рассуждениях о мышлении, в психотерапии. Психоанализ сочетал разработку практических приемов перевода Бессознательного в Сознание с подробнейшим изучением самого Бессознательного. Мгновенные акты осознания могут последовать только после длительной, многолетней работы по анализу Бессознательного. Большевизм начинает с другого конца. Бессознательное, стихийное лишается всякой ценности. Достойно существования лишь то, что осознает себя в соответствии с единственно верной научной теорией. Все это кажется последовательным выводом из главной идеи Большевизма — огосударствления собственности. В самом деле, частной собственностью можно управлять и "бессознательно" — на основе Традиций, жизненного Опыта, интуиции. Коллективной собственностью, скажем, акционерной, можно управлять на основе Демократии, суммирующей те же источники. Но государственной собственностью можно управлять только на основе или от имени Науки. В таком мироустройстве идея — б'ольшая Реальность, чем сама Реальность. Большевистская Наука всем похожа на настоящую, только на самом деле это её зеркальное перевернутое отражение: место фактов в ней занимают планы, место гипотез — Реальности. Если Реальность не соответствует плану-идее, она должна быть переделана или уничтожена так же, как ученый изменяет или отвергает неподтвердившуюся гипотезу. Что ж, ученый в своем бестелесном мире идей может творить что хочет. Отвергнутые гипотезы не сгнивают живьем от дистрофии и пеллагры, не переполняют братские могилы, их кости не торчат в котлованах начатых через полвека строек. Так называемый военный коммунизм, введенный под руководством Троцкого режим послереволюционных лет, означал тотальный контроль Государства не только над материальным и духовным производством, но и над распределением, и над потреблением. Все это отныне должно было подчиняться не жалким индивидуалистическим потребностям, а Разуму. Каждому — его пайку; меньше — неразумно, и больше — неразумно. Пайку хлеба, если он есть, отвесить, Правда, легче, чем определить разумную меру в сфере Культуры или скажем, в Половой жизни. Вот для этого и нужны разные области Науки. К началу 20-х годов относятся героические попытки создания норм научной организации труда, быта, отдыха, питания, воспитания и вообще всего, чем жив Человек. Драма в том, что в научном плане эти попытки вовсе не были бездарны; напротив, из них родились крупнейшие достижения советской Науки, признанные в мире.   К примеру, к работам по составлению научно выверенных инструкций по элементарным трудовым действиям (как держать молоток, как двигаться при ходьбе и т.д). восходит известная в мировой физиологии концепция Н.А. Бернштейна. Работами по научной организации труда ведал А. Гастев, экстремистски настроенный Поэт Левого фронта; но и там велись вполне серьезные, опережавшие свое время работы по психотехнике. Беспрецедентная по своему масштабу работа Педологов была посвящена внедрению научных принципов в воспитание подрастающего поколения.   К работе бурно разраставшихся плановых органов привлекались среди Массы полуобразованных людей и действительно крупные ученые, такие, например, как богослов и математик П. Флоренский; Бог знает, был ли от него прок в такой работе. Даже ГПУ и Прокуратура стремились быть на уровне: Вышинский, например, организовал работу по использованию ассоциативного эксперимента в дознании и следствии. Впрочем, методы физического воздействия здесь, как и в других делах, оказались несравненно более практичными. Воплощать Сны в Реальность Любопытно сравнить идеи Троцкого и московских аналитиков 20-х годов с тем видением, которое сформировалось сегодня, на основе всего трудного Опыта столетия. Процитируем английского Поэта Уистена Одена, формулировки которого заменят нам более длинные рассуждения: "И Маркс, и Фрейд стартовали с неудач цивилизации, один — с бедных, другой с больных. Оба видели человеческое поведение детерминированным не Сознанием, а инстинктивными потребностями, голодом и Любовью.   Оба хотели видеть мир, в котором был бы возможен рациональный выбор и самоопределение. Разница между ними — непреодолимое различие межи Человеком, который видит пациента в своей приемной. ...Социалист обвинит психолога в том, что он поддерживает статус кво, адаптируя Невротика к Системе и этим лишая его возможности стать революционером; психолог ответит, что социалист пытается поднять себя за шнурки своих ботинок,., и что после того, как он революцией завоюет Власть, он восстановит старые условия существования.   Оба правы. До тех пор, пока цивилизация остается как она есть, количество пациентов, которых может вылечить психолог, всегда будет очень малым; как только Социализм достигнет Власти, ему придется направить свою энергию внутрь Человека и ему потребуется психолог". Фрейд судил об этом по-своему. В 1913 году он говорил сыну Теодора Герцля, социалиста и основателя Сионизма, который сумел эффективнее многих других изменить мир (96): "Ваш отец — один из тех, кто воплощает Сны в Реальность. Это редкий и опасный удел... Я назвал бы этих людей просто: это самые острые оппоненты моей научной работы. Моя скромная профессия состоит в том, чтобы упрощать Сны, делать их более ясными и ординарными. Они же, наоборот, усложняют проблемы, переворачивают их с ног на голову, командуют миром... Я занимаюсь Психоанализом; они занимаются психосинтезом".   И Фрейд говорил молодому Гансу: "Держитесь от них подальше, молодой Человек. Держитесь от них подальше, даже если один из них Ваш отец. Может, именно поэтому". Оглавление   www.pseudology.org