1993 Александр Маркович Эткинд Эрос невозможного Глава 4. Психоаналитическая активность до I мировой войны Русские связи Интерес Фрейда к России восходит к его детству и даже ещё дальше. Его мать, с которой он был очень близок, родилась в местечке Броды в северо-восточной Галиции, недалеко от тогдашней русской границы. Часть своей молодости она провела в Одессе"где обосновались два её брата. В 1883 году, когда Зигмунду было уже 27, его отец решил поправить запущенные финансовые дела бизнесом в Одессе. Биограф характеризует эту поездку семидесятилетнего Якоба Фрейда в Россию как "внезапную надежду", которая, однако, закончилась ничем. Учитель Фрейда Ж. Шарко лечил множество русских пациентов, и среди них членов царской семьи. Долгое время русские были для Фрейда символом богатства и, более того, реальным источником благосостояния. В 1898 году, когда Николай II издал свой Манифест мира, Фрейд заявил, что он давно подозревал у царя Невроз навязчивых состояний с характерными для него нерешительностью и стремлением к совершенству. "Мы бы с ним могли помочь друг другу. Я бы поехал на год в Россию, вылечил бы его от Невроза настолько, чтобы он не особенно страдал, но оставил бы ему как раз достаточно, чтобы он никогда не начал войну. После этого мы проводили бы конгрессы трижды в год, и только в Италии, и Я бы мог вести всех своих пациентов бесплатно". Пройдут годы, и Фрейд будет иметь успех если не у царя, то у богатых русских пациентов. Когда знакомый нам русский студент, сын помещика-миллионера, представил ему свою любовницу, на которой собирался жениться, реакцией Фрейда было: "Она настоящая царица!" Панкеев не был приятным исключением. Как в те ранние годы, так и позднее венские жители и вообще немцы составляли небольшую часть пациентов Фрейда. По словам Джонса, "большинство приезжало из Восточной Европы: России, Венгрии, Польши, Румынии и т.д.". Даже в Париже Фрейд находил себе русское общество. Во время своей стажировки у Шарко в 1885-1886 гг. он подружился с невропатологом Л. О. Даркшевичем (1858-1925). Они вместе ходили в собор Нотр Дам, который Фрейд, по его словам, любил даже больше, чем невропатологию, вместе поклонялись Саре Бернар и вместе написали статью по анатомии слухового нерва. В письме своей невесте Фрейд так характеризовал Даркшевича: "Он привлек мое внимание меланхолическим видом, типичным для... малороссов. Я обнаружил в нём глубокого и тихого фанатика. Он чужд любым развлечениям, и его Душа поглощена его родиной, Религией и анатомией мозга.   Главное его стремление — написать первую книгу по анатомии мозга на русском языке". Даркшевич осуществил эту мечту, опубликовав в 1904 году в Казани свой учебник невропатологии, который был переиздан в советское время. В 1889 году Даркшевич вернулся в Москву, а ещё через пять лет стал профессором Казанского университета, где организовал клинику нервных болезней и первую в России лечебницу для алкоголиков. В своем "Курсе нервных болезней" он рекомендует применять "Психоанализ по методу Фрейда в некоторых случаях истерии (6).   Позже, однако, Даркшевич довольно решительно выступал против фрейдовского подхода к патогенезу Неврозов. Но вряд ли случайно, что именно в Казани возник самый мощный в русской провинции центр Психоанализа. Даркшевич известен также тем, что, как сообщает Большая медицинская энциклопедия, "одним из первых указал на сифилитическую природу спинной сухотки". Он лечил Ленина и был организатором и первым ректором Высшей медицинской школы в Москве, в которой открыл, в частности, кафедру Психологии. Но подлинным воплощением России для Фрейда был, конечно, Достоевский, ассоциациями с которым были полны контакты Фрейда с русскими. Он читал Достоевского на протяжении десятилетий. Панкеев вспоминал, что один из аналитических сеансов, которые проводил с ним Фрейд перед Первой мировой войной, был посвящен Интерпретации Сна Раскольникова. Роман "Братья Карамазовы" Фрейд называл величайшим из когда-либо написанных. В 1926 году Фрейд опубликовал свой знаменитый очерк "Достоевский и отцеубийство", написанный им по предложению М. Эйтингона в качестве предисловия к немецкому изданию "Братьев Карамазовых".   Очерк о Достоевском свидетельствовал о знакомстве Фрейда не только с романами Писателя, но и с Литературой о нём и вообще с русской Историей и Политикой. Отношение Фрейда к Достоевскому, однако, было не менее сложным, чем отношения героев последнего — амбивалентные, как говорил Фрейд, и диалогические, как говорил Бахтин. В письме к Т. Рейку Фрейд признавался, что "при всем моем восхищении Достоевским, его интенсивностью и совершенством Я его не люблю. Это потому, что моя терпимость к патологическим случаям истощается во время анализа". Помимо Достоевского Фрейд ценил и Д. Мережковского, на которого не раз ссылался с одобрением; упоминал он и Л. Толстого. Когда Фрейд открыл психический механизм, избирательно запрещающий осознание неприемлемого психического содержания, он назвал его Цензурой, объясняя в одном письме 1897 года, что заимствовал это слово из русской жизни и что так называется "несовершенный инструмент царского режима, препятствующий проникновению чуждых западных идей". Под сильным и разнообразным русским влиянием была написана главная теоретическая работа позднего Фрейда "По ту сторону принципа удовольствия", в которой он предложил считать влечение к Смерти столь же фундаментальной движущей силой человеческого поведения, как и влечение к жизни, Любви и продолжению рода. Сама идея о влечении к Смерти была задолго до этой работы Фрейда высказана русским психоаналитиком Сабиной Шпильрейн, Фрейд, конечно, не мог проигнорировать её вклад, но сослался на него с понятной Амбивалентностью.   Более того, весьма вероятно, что эти размышления в целом ассоциировались у Фрейда с необычной фигурой Шпильрейн, и это создавало дополнительные трудности в изложении новой доктрины. Во время работы над текстом "По ту сторону принципа удовольствия" Фрейд перечитывает Достоевского и пишет новое послесловие к "Из Истории одного детского Невроза" Сергея Панкеева. Наконец, существенно и то, что идея двойственности человеческих влечений, трагическая и безысходная, глубже связана с представлениями, доминировавшими в русской Культуре начала века, чем с миром раннего Фрейда, доступном для терапии и хотя бы в потенции рациональном (в том смысле, в каком рациональны любимые Фрейдом детективные романы, в которых ужас и хаос жизни подчинены жесткой Логике, и её можно и нужно найти). На русском фронте сражались два сына Фрейда, и Тревога за их жизнь не оставляла его годами. Многие его ученики и друзья воевали в медицинских частях австро-венгерской армии. Страшное зрелище Европы, стремящейся к самоуничтожению, требовало Интерпретации в новых терминах. Возможно, что к идее влечения к Смерти толкали Фрейда и его наблюдения за русской революцией, периодические контакты с бывшими в Вене русскими — как беженцами, так и Большевиками. В конечном итоге, американский историк Д. Раис справедливо характеризует идею влечения к Смерти как "русский вклад в Психоанализ". У увлеченности Россией были разные корни — биографические, этнические, исторические, экономические и, наконец, самые интересные, интеллектуальные. В биографическом и историческом планах духовная близость Фрейда и его круга к России естественна. Военные границы двух враждующих империй совсем недавно разрезали на части континент, который для его идиш-говорящих обитателей был живым и единым организмом. Только одно поколение отделяло еврейских интеллигентов Австро-Венгрии и России от их общих предков, культурное пространство которых покрывало всю Центральную и Восточную Европу. В книгах Фрейда мы находим те же "бородатые" анекдоты, что и сегодня рассказывают в разных местах между Петербургом, Нью-Йорком и Иерусалимом. Отцы Фрейда, Кафки и, скажем, Троцкого разделяли один и тот же духовный Опыт; сыновья возводили свои новые конструкции, отталкиваясь от общего основания. В более универсальном плане смысл того, что Фрейд написал о России и русских, сводится к следующему. Русские ближе к своей бессознательной сущности, чем народы Запада. Поэтому Психоанализ встречает у русских меньшее сопротивление; поэтому русские такие благодарные пациенты и ученики; поэтому русские предвосхитили открытие самых глубоких тайн Бессознательного, и более всего влечение его к Смерти. Но, соответственно, силы Эго, Сознания, дисциплины у них развиты меньше, чем у народов Запада. Поэтому их влечения так неукротимы и отделены пропастью от их же благородного образа мыслей. Не так уж удивительно, что эта скорее интуитивная, чем продуманная позиция Фрейда по сути своей оказывается довольно близкой к ходившим на Западе стереотипным представлениям о русских. Приписываемая русским Сексуальная свобода совмещается с их мистической сосредоточенностью; свойственное им стремление перевернуть весь мир — с неумением кропотливо работать; растворенность в Массе — с особым знанием Любви и Смерти... Но эти противоречивые характеристики кажется невозможным объединить в одном образе; в "пропасти" между ними, лежащей на пути понимания, и состоит загадка русской Души.   То многое, что Фрейд и люди его Культуры знали о русских — поэмы Лермонтова и романы Достоевского, Сны Панкеева и идеи Шпильрейн, — в общем, подтверждало такое представление, но не подсказывало разгадки. Россия воспринималась как Другой, и на это великое и неизвестное духовное пространство можно было проецировать многое, и прежде всего надежды. Для раннего Фрейда, сосредоточенного на познании тайн не осознающего себя человеческого Бытия, это были более всего надежды на познание: познание Бессознательного. "Русский материал" давал в этой сфере вполне определенные преимущества. Если бы и впрямь был на свете народ, живущий одним Бессознательным, — конечно, он был бы находкой для психоаналитика, да, впрочем, и для любого интеллектуала. Но если этот народ слишком сильно отличается от европейцев — скажем, карликовым ростом или собачьими головами — интерес становится только академическим: само Бессознательное у такого народа, скорее всего, иное.   Русские же во многих отношениях такие же, как европейцы. Именно поэтому в них было столь интересно видеть людей, которые, как сказал Поэт, "в сумерках говорят то, что другие отрицают при свете"; или, как сказал ученый, которые сохранили "наследие душевной жизни первобытного Человека... лучше и в более доступном Сознанию виде, чем другие народы". Будучи европейцами, они, вероятно, имеют такое же Бессознательное, что и европейцы; а будучи русскими, лучше его осознают. Иными словами, промежуточное, медиаторное положение русских между Европой и остальным миром, которое так охотно прокламировали они сами, для психоаналитика оказывается промежуточной, медиаторной позицией между Сознанием и Бессознательным. Снимая основную оппозицию Психоанализа, русские, конечно, занимали привелигированное положение в мире его создателя. Первые контакты В 1904 году в Москву возвращается Николай Осипов (1877-1934). Свое медицинское образование он начал в Московском университете; исключенный оттуда за участие в студенческой забастовке в 1899 году, он "предался блужданиям по многим заграничным университетам", продолжал учебу во Фрейбурге, Цюрихе, Бонне, Берне и закончил её в Базеле докторской степенью по Гистологии. Но по возвращении в Россию эта Наука, символ материализма и нигилизма, теряет для него свою прелесть. "Я глубоко убежден, что Психиатрия меня прельщала неразгаданностью проблемы Души и проблемы Человека вообще. Во всяком случае, не медицинская, а философская сторона влекла меня к себе".   Осипов работает в московских психиатрических больницах и довольно скоро переходит в клинику Московского университета под руководством В. П. Сербского. "С психологической точки зрения меня особенно интересовали Невротики. Занимаясь специально этой группой больных, Я встретился с вопросами гипнотизма и внушения"; в этой области в Москве было у кого поучиться. Много позже Осипов продолжал быть психотерапевтом, "владевшим техникой Психоанализа равно как и техникой внушения". 1907 году Я впервые познакомился с работами Фрейда. Никакой известностью в России Фрейд не пользовался... Смело могу сказать, что Я первый популяризировал Фрейда в России", — вспоминал Осипов. Он опубликовал в Москве несколько обзорных психоаналитических статей, собирая вокруг себя поклонников Фрейда. Его коллеги по клинике Сербского – Е.Н.Довбня и М. М. Асатиани — тоже увлекаются аналитическим Лечением. Вместе с Н. Вырубовым Осипов основывает в 1910 году журнал "Психотерапия", публиковавший русские и переводные работы по Психоанализу. Фрейд писал Юнгу 2 января 1910 года: "Д-р Осипов, ассистент психиатрической клиники в Москве, прислал мне письмо; рекомендациями ему служат два толстых оттиска, в одном из которых переплетение знаков кириллицы через каждые две строки прерывается фамилией Freud (а также Freud'y и Freud'a), написанной по-европейски, а в другом точно таким же способом используется фамилия Юнг. Этот Человек имеет также две другие оригинальные работы в печати".   И дальше Фрейд сообщает Юнгу адрес Московской психиатрической клиники на Девичьем Поле, не упустив возможности перевести интересное название как "Поле девственниц". "В 1910 году летом Я ездил в Вену к Фрейду, в Цюрих к Блейлеру и Юнгу, в Берн к Дюбуа", — рассказывал Осипов. В лондонском доме Фрейда хранится русское издание "Трех статей о теории Полового влечения", изданных в "Психотерапевтической библиотеке" под редакцией Н.Е. Осипова и О.Б. Фельцмана в 1911 году, с подписью Осипова: ..Господину гениальному профессору Фрейду". Федор Степун, вспоминавший узнанный ещё Белым и Ремизовым "мистически-эротически-революционный аккорд" России тех лет — все же аккорд, который лишь позднее превратится в ужасную какафонию распутинской предреволюционной эры, — рассказывал так: "В Москве начала века, в среде меценатствующего купечества, краснобаев присяжных поверенных, избалованных ласкою публики актеров, знатоков загадочных женских Душ и жаждущих быть разгаданными Женщин... вместо стихии уже давно царила Психология, вместо страстей — Переживание, вместо разгула — уныние".   Философия, Психология, Литература воспринимались как личные проблемы, и в них же искали способы их решения. 17-летние юноши искали разгадку мучающих их вопросов плоти и Смерти то в "Крейцеровой сонате" Толстого, а то, наоборот, у Ницше, и наконец, как Степун, в отчаянии решали — "надо учиться — без Философии жизни не осилишь" — и ехали в Гейдельберг. Большинство их искало и находило недостававшую им структуру в религиозной Философии. Но и интерес к Психоанализу с его прямыми, хоть на поверку и столь трудными практическими приложениями, в этой атмосфере был закономерен. Интересы московских психиатров имели более практический характер. После Смерти создателя русской Психиатрии С.С. Корсакова в их среде возник раскол в зависимости от отношения к немецкой психиатрической школе Э. Крепелина. Одна группа во главе с П. Б. Ганнушкиным пошла путем Крепелина, занявшись классификациями душевных болезней, а также личностей, которые могут ими болеть. "Другие, во главе с Сербским, явились пионерами в проведении в России идей Фрейда, Юнга и Блейлера",— писал уже в советское время один из участников событий Л. М. Розенштейн. В. П. Сербский, заменивший Корсакова на посту руководителя психиатрической клиники Московского университета, не был практикующим аналитиком, но всячески поощрял к этому своих учеников. Молодые доктора из Москвы проходили стажировку в основном в цюрихской клинике Бургольцль у Блейлера и Юнга, а по возвращении видели терапию не в бромистых препаратах, Гипнозе и ограничениях режима, а в психоаналитических сеансах. Что же касается Науки, то место многосложных крепелиновских классификаций заняли динамические гипотезы, подтверждаемые юнговскими ассоциативными экспериментами и ссылками на классические случаи Фрейда. Знакомый с книгами Фрейда, Сербский, как и многие современные ему психиатры мира, считал, что Психоанализ придает чрезмерное значение Сексуальной этиологии Неврозов. Французский исследователь Жан Марти цитирует неопубликованные воспоминания Осипова: "Сербский, хорошо говоривший на иностранных языках, неправильно произносил имя Фрейда и говорил Фре'уд с ударением на последнем слоге", имея в виду старое русское слово "уды", обозначающее Половые органы. "Тогда мне тоже, — продолжал Осипов, — пришло в голову произносить Фрейда как "Freund" (друг), выражая этим мое отношение к теории Фрейда". При всем этом Сербский терпел и даже поощрял работу в своей клинике молодых, увлеченных и, по всей вероятности, неопытных психоаналитиков. "Сербский благословляет молодую клинику на изучение новейших идей, связанных с психотерапевтическим направлением", — писал Розенштейн. Осипов характеризовал политические взгляды Сербского как близкие к левым Кадетам (считая себя самого "самым правым Кадетом". По мнению Розенштейна, Сербский был "чуть ли не единственным психиатром, принимавшим революцию как здоровое начало". В году правительство ограничило автономию университетов. В знак протеста многие преподаватели Московского университета, в том числе и профессор Сербский со своими ассистентами, ушли в отставку. Частная практика давала им независимость.   Как вспоминал Осипов, "в отношении частной практики уход из клиники ...нисколько не отразился на моем материальном положении. Как в последнее время клиники, так и в дальнейшие годы (до воцарения Большевиков) материальное положение было блестяще — Я зарабатывал около 2000 рублей в месяц". Впрочем, после своего конфликта с Властями Осипов по протекции Баженова устраивается доцентом на Высших Женских Курсах в Москве: свобода от Власти, о которой и мечтать было нельзя в советское время. Сербский оставался патроном московских аналитиков вплоть до его неожиданной кончины в 1917 году. "Трагична и нелепа в большинстве случаев Смерть всех выдающихся людей России: именно тогда, когда нужнее всего они... — умирают они", — сетовал будущий лидер советских психоаналитиков И.Д. Ермаков в посвященном Сербскому некрологе. В своем очерке Истории психоаналитического движения, написанном в 1914 году, Фрейд писал: "В России Психоанализ известен и распространен; почти все мои книги, как и других приверженцев анализа, переведены на русский язык. Но более глубокое понимание психоаналитических учений ещё не установилось. Научные вклады русских врачей и психиатров в области Психоанализа можно до настоящего времени считать незначительными...". Учитывая обычную скептическую сдержанность Фрейда, его оценка состояния Психоанализа в России не кажется низкой. На соседних страницах он отмечает "отсутствие каких-либо укорененных научных Традиций в Америке" и ещё то, что Франция менее всех европейских стран оказалась восприимчивой к Психоанализу. Говоря о России, Фрейд точно указывает на главную проблему развивающегося там анализа, которая будет все острее проявляться в будущем, — на противоречие между широкой популярностью аналитического учения и недостатком продуктивности и глубины в терапевтической практике. Фрейд продолжал: "...только Одесса имеет в лице М. Вульфа представителя аналитической школы". В 1909 году Моисей Вульф (1878-1971), психиатр из России, был уволен из берлинской клиники, в которой работал, за свои психоаналитические взгляды. В августе того же года Вульф уехал в Россию, которая, как писал много позже Джонс, "в то время была в этих вопросах более свободной страной, чем Германия".   10 ноября 1909 года Абрахам писал об этом Фрейду; "Русский коллега по имени Вульф, который довольно долгое время был ассистентом Юлиусбергера в частной клинике, теперь обосновался в Одессе. Он очень интересуется Психоанализом, и это из-за него ему в течение нескольких недель пришлось проститься со своим последним местом в Берлине. Я его знаю как Человека активного и достойного доверия, но в материальном смысле он находится в очень неприятной ситуации. Может быть, Вы (или Ваши коллеги оттуда) сочтете возможным при случае направить ему пациентов? Я полагаю, он обратится к Вам персонально, так как он просил Ваш адрес. Я знаю от Юлиусбергера, что он хотел бы также заняться переводами на русский".   Приехав в Одессу, Вульф переписывался с Фрейдом и Ференчи, публиковал статьи в московских журналах и довольно быстро издал дома несколько отличных переводов Фрейда. Несколько позже у Фрейда появляется молодой одессит Леонид Дрознес, автор радикальной брошюры о "борьбе с современной нервозностью", в которой он писал: "предотвращение физической и психологической дегенерации населения зависит от фундаментальной политической и экономической реформы русской жизни". Впрочем, своего богатого пациента Дрознес, не дожидаясь фундаментальных реформ, привез Фрейду. В 1912 году Фрейд пишет Юнгу: "В России (в Одессе), кажется началась местная эпидемия Психоанализа". Влияние веселого и космополитического мира Одессы ещё долго будет чувствоваться в русской, а потом в советской Культуре. Со своим особым статусом "порто-франко" Одесса была в те годы третьей столицей империи, процветающим торговым и культурным посредником между Россией и Европой. Рубль был не только конвертируем, но и котировался как одна из сильных валют мира. Растущий слой русских и еврейских купцов южной России, посылавших сыновей и дочерей на учебу в Германию и Швейцарию, был восприимчив к любым новинкам Запада. Петербургская Психиатрия развивалась в это время под мощным и во многом ограничивающим её влиянием В. М. Бехтерева (1857-1927). Генерал и академик, умевший быть незаменимым при дворе и одновременно пользоваться репутацией либерала, он был необыкновенно талантливым организатором. В психоневрологии (так он называл свою Науку) он доверял исключительно анатомо-физиологическим объяснениям душевных болезней. Его психотерапевтические интересы сосредоточивались на Гипнозе.   В советское время его пропагандистская и организационная мощь развернулась в полную меру: венцом его усилий стало создание 2-го Петроградского университета на базе ранее созданного им учебного Психоневрологического института. Он принес много пользы новой Власти: написал, например, Обращение к державам Антанты, которое повлияло на предоставление ими продовольственной помощи во время смертного голода, организованного Большевиками по окончании гражданской войны.   Приглашенный консультировать Сталина, он имел мужество поставить ему диагноз — паранойя. После этого он прожил один день. Кремлевские доктора объявили причину Смерти: кишечное отравление консервами. Дело было в 1927 году. Рядом с Бехтеревым петербургские, петроградские и ленинградские аналитики оставались незаметными. Частная практика велась, как и повсюду. Какое-то время здесь практиковал Арон Залкинд; Илья Перепель вел анализ с 10-х вплоть до своей эмиграции в конце 20-х годов; Татьяна Розенталь сумела адаптировать Психоанализ даже к условиям бехтеревского Института. Но активных организационных и пропагандистских усилий по московскому образцу в Питере не предпринималось.   Не общество, а журнал Начало 10-х годов было временем выхода Психоанализа на мировую арену. Из увлечения одинокого героя Психоанализ медленно превращается, пройдя стадию монолитного кружка апостолов, в растущее международное движение. Сразу после 2 международного психоаналитического конгресса в Нюрнберге учреждаются национальные общества Психоанализа в Берлине, Вене и Цюрихе. Попытка Ференчи организовать подобное общество в Будапеште тогда закончилась неудачей. США, в которых Фрейд только что прочел свои произведшие сенсационный эффект лекции, тоже не сумели создать психоаналитическое общество; американские психоаналитики вошли в учрежденную тогда же Американскую психопатологическую ассоциацию.   Во Франции и Италии Психоанализ в те годы практически не был известен. 4-11 сентября 1911 года в Москве собирался 1 съезд Русского союза невропатологов и психиатров. Публикуя подготовительные материалы, редакция журнала "Психотерапия" тут же поместила присланную с Нюрнбергского Конгресса Информацию об учреждении Международного психоаналитического общества и его региональных отделений. Но собственные организационные усилия московских аналитиков развивались в другом направлении. Институциализация Психоанализа в России шла по своему, оригинальному пути. Вновь избранное правление Русского Союза невропатологов и психиатров выбрало председателем Н.Н. Баженова (1857-1923). Баженов симпатизировал анализу и аналитикам, поддерживал Осипова и по крайней мере в одном известном нам случае в 1909 году направил трудную пациентку к Фрейду. Баженов был и председателем правления Московского литературно-художественного кружка — элитарного клуба Писателей, профессоров, адвокатов, врачей и купцов-меценатов.   Ходасевич рассказывал о нём так: "Психиатр Баженов, толстый, лысый, румяный, курносый, похожий на чайник с отбитым носиком, знаток вин, "знаток женского сердца",., автор сочинения о Бодлере — с точки зрения Психиатрии". Кроме того, Баженов был видным Масоном. В 1908 году он, мастер-наставник "Ложи освобождения", вместе с Д. Бебутовым едет в Париж, где добивается легализации московской и петербургской лож французскими Масонами "Великого Востока". Русские Масоны, ставившие своей задачей атеистическое просвещение общества и сближение с Западом, существенно влияли на политическую жизнь России. Секретарем Русского союза невропатологов и психиатров был выбран увлеченный Психоанализом психиатр и редактор журнала "Психотерапия" Н. Вырубов, а одним из двух товарищей секретаря — Осипов. Таким образом, в выборном руководстве Союза, объединявшего всех российских врачей по нервным и душевным болезням, психоаналитики были хорошо представлены и, пожалуй, даже доминировали. Вместо того чтобы создать изолированную психоаналитическую "секту", как это произошло после Нюрнбергского Конгресса в других европейских странах, русские аналитики предпочли доминировать в широкой медицинской среде. Безусловно, это ещё одно свидетельство того, что Психоанализ в России вызывал меньшее сопротивление, чем на Западе. Возможно, поэтому Русское психоаналитическое общество в 10-х годах не было формально учреждено. Сведения об этом, имеющиеся в западных историях Психоанализа, основаны на словах Джонса, который в свою очередь опирался на сообщение Фрейда. 2 мая 1911 года, рассказывает Джонс, Фрейду позвонил в Вену доктор Дрознес и сообщил, что вместе с Осиповым и Вырубовым они приняли решение об учреждении Русского психоаналитического общества. Фрейд, а позднее Джонс тогда сочли это достаточным для признания Русского общества. Официальных сообщений об учреждении Общества в России мы, однако, не нашли (а журнал "Психотерапия", издаваемый предполагаемыми организаторами Общества, не обошел бы такого события стороной).   Видимо, Осипов и Вырубов предпочли альянс с такими сочувствующими им психиатрами, как Сербский и Баженов и, не учреждая отдельного Психоаналитического общества, действовали в составе и от имени Русского союза невропатологов и психиатров. В 1912 году психоаналитики организовали семинар, который собирался на "малые пятницы" (в отличие от "больших пятниц" Русского союза) под председательством Сербского. "Заведовал" семинаром Осипов. "Малые пятницы" заседали вплоть до войны. Их психоаналитическая направленность была общеизвестна, и её признавал впоследствии даже советский официоз: "среди докладов преобладали работы не клинического характера, а социально-психологические, с явным уклоном в сторону Фрейдизма". Психоаналитически ориентированный журнал "Психотерапия" начинает выходить в России почти одновременно с организацией первого журнала венских аналитиков. Можно, видимо, говорить о том, что это был второй в мировой Истории психоаналитического движения "свой" журнал. Его аналитическая ориентация будет усиливаться с каждым годом. По оценкам современного исследователя, в 1910 году 42% статей были по своим позициям психоаналитическими, в1911 -62%, в 1912-71% ив 1913-87%. Уже первый номер "Психотерапии" задал направление дальнейшей его пятилетней работе, в которой Психоанализ свободно и успешно конкурировал с другими направлениями психотерапии, и прежде всего с Гипнозом. Журнал открывался обзорной статьей Ю. В. Каннабиха, рассказывавшей об эволюции психиатрических идей XIX века, о школах гипнотерапии и как на последнее слово в Науке указывавшей на Психоанализ. Осипов участвовал в номере обзором фрейдовского анализа, который имел продолжение в других номерах (об этих текстах Осипова Фрейд и писал Юнгу).   Н.А. Вырубов выступил со статьей о "комбинированном гипно-аналитическом методе" Лечения Невроза Тревоги, представлявшей собой одну из множества попыток русских психотерапевтов совместить Психоанализ с Гипнозом. Гипноз и влечение к Власти Популярность Гипноза в России, а потом в Советском Союзе окажется значительно выше, чем на Западе. С ходом десятилетий эта разница будет все больше возрастать. На Западе Критика Фрейдом Г. Бернхейма ("это явная несправедливость и насилие", — писал Фрейд о его "изумительном искусстве") и собственный отказ Фрейда от применения Гипноза ("История настоящего Психоанализа начинается только с момента... отказа от Гипноза") в долгосрочной перспективе оказались губительными для Гипноза; только в 70-е годы начнется некоторое оживление интереса к этому забытому искусству.   В СССР же, наоборот, Гипноз оставался единственным законным и широко практикуемым даже в самые мрачные годы методом психотерапии. Это понятно: Гипноз очевидно схож с психологическими механизмами осуществления тоталитарной Власти. Недаром Фрейд сравнивал Власть вождя над Толпой с Властью гипнотизера над пациентом, а в конце 80-х годов один из лучших советских историков, Натан Эйдельман, всерьез пытался определить сущность сталинизма как массовый Гипноз. Метафорой Гипноза насыщены и многие воспоминания об этом времени, — например, Надежды Мандельштам. Ориентация психотерапии на Гипноз имела место и в нацистской Германии. Гипноз вновь стал волнующе популярен в СССР в начале и середине 80-х годов, в неопределенное и полное апокалиптических ожиданий время. Чем более паранойяльно общество, тем большее значение имеет в нём Гипноз. Впрочем, необычная популярность Гипноза в России, как и многие другие советские Традиции, была заложена гораздо раньше. Ещё в 1910 году москвич О. Б. Фельцман, только что вернувшийся от Бернхейма и Дюбуа и порядком в них разочаровавшийся, писал: "В настоящее время мы переживаем психическую эпидемию, один из опасных симптомов которой есть чрезмерное увлечение Гипнозом". Мы знаем о жизни ранних русских психиатров-гипнотизеров из интересного своими подробностями источника — "Шума времени" Осипа Мандельштама. Около 1905 года Поэт дружил с сыном и был вхож в дом "известного петербургского врача, лечившего внушением", Б, Н. Синани (1851 -1920). "Это была могучая по силе интеллектуального характера, переходящего в выразительную примитивность, семья". Поклонник Салтыкова-Щедрина, врач Глеба Успенского и друг Николая Михайловского, погруженный в Политику Синани был "советником и наперсником тогдашних эсеровских цекистов". Что касается медицины, то "пациентов у него было немного, но он держал их в страхе, особенно пациенток". Мандельштам не хуже психоаналитика ощущает двойственность Синани: "как ярый рационалист, в силу рокового противоречия, он сам нуждался в авторитете и невольно чтил авторитеты и мучился этим". Доктор неотрывно читал "вредные ерундовые книги, исполненные мистики, истерии и всяческой патологии; он боролся с ними, разделывался, но не мог от них оторваться и возвращался к ним опять". Врагами его были все те же вечные русские "мистика, глупость, истерия и хамство"; а "ум был одновременно радостью, здоровьем, спортом и почти Религией".   Вместе с тем, вспоминает Мандельштам из далекого и многое узнавшего 1925 года, этот "жадный ум глотал скудную пищу: вечные споры с(оциал)-р(еволюционеров) и с(оциал)-д(емократов), роль личности в Истории, пресловутая гармоническая личность Михайловского..." В этом ярком порт-ретевоплотилось многое из того, что будет сопровождать русскую (и особенно петербургскую) Психиатрию на протяжении следующих десятилетий — рационализм в теории, Гипноз в практике и зависимость от политического авторитета, актуального на текущий момент.   Русские психоаналитики пытались противостоять этому влиянию По словам А.А. Певницкого, "раньше мы лечили Гипнозом... Главная особенность этого метода, как и Лечения внушением, та, что врач не понимал, почему больной ему подчиняется". Увлеченный Фрейдом, Певницкий сравнивал его открытия в психотерапии с вкладом П. Эрлиха в фармакологию: сальварсан, первое эффективное средство против сифилиса, был свежей сенсацией, воплощавшей в себе силу знания. А Гипноз для него — знахарство примитивными средствами, механизмы которых неясны Науке. С годами московские аналитики воспринимали Гипноз ещё более критически. Методы Бернгейма, Шарко, Дюбуа казались архаическими по сравнению с глубокой интеллектуальной жизнью венских и цюрихских аналитиков. От того примитивного решения проблемы Власти и подчинения, которое предлагал своим любителям Гипноз, московские психотерапевты все более и более склонялись к идеям Адлера, вводящим проблему Власти"&site=http://www.pseudology.org&server_name=Псевдология&referrer1=http://www.pseudology.org&referrer2=ПСЕВДОЛОГИЯ&target=>"влечения к Власти" внутрь психоаналитического понимания. За время издания журнала "Психотерапия" в нём прослеживается отчетливо возрастающее тяготение к Адлеру, очевидное с 1913 года. По крайней мере два постоянных автора журнала — И. А. Берштейн и А, Б. Залкинд — демонстрировали сознательный выбор "индивидуально-психологического анализа", а Каннабих и Вырубов, судя по приводимым ссылкам и терминологии, тоже симпатизировали Адлеру. За этим, вероятно, стояли и личные отношения. Журнал регулярно печатал отчеты жены Адлера Раисы Тимофеевны, русской социалистки, с заседаний "Ферейна свободного психоаналического исследования" — группы, отколовшейся в 1911 году от основного русла фрейдовского анализа. Видимо, проблематика адлеровского Власти"&site=http://www.pseudology.org&server_name=Псевдология&referrer1=http://www.pseudology.org&referrer2=ПСЕВДОЛОГИЯ&target=> "влечения к Власти" была более созвучна интересам русских аналитиков, связанных с политическими и масонскими кругами, чем менее близкие задачам дня идеи Фрейда. Влияние Юнга, несмотря на его личные связи с рядом авторов журнала, почти незаметно; единственный пример — статьи Е.Н. Довбни по ассоциативному эксперименту, но и он следует здесь сциентистским, а не мистическим образцам Юнга. Лучшими работами московских психоаналитиков руководили, однако, здравый смысл и клинический Опыт, выходящие за пределы любой терапевтической школы. Певницкий, например, был одним из первых аналитиков, применявших анализ в Лечении алкоголиков. Его статья по этому поводу, опубликованная в 1912 году, могла бы без всякой правки быть помещена в любом русском психологическом журнале 80 лет спустя. Больше того, она вызвала бы те же реакции — тот же энтузиазм и те же возражения.   Алкоголики — люди Толпы, писал Певницкий. Психоанализ эффективен в ряде случаев, которые автор иллюстрирует несколькими историями болезни; но и после него алкоголик нуждается в "обществе, которое захватит его в свои руки". Нужны общества трезвости, вне их даже вылеченному анализом больному грозит возврат к алкоголизму. Статья, которую следовало бы перепечатывать из хрестоматии в хрестоматию, напрочь забыта вместе с её автором. История о Садизме 10-е годы в России были временем максимального развития профессионального, клинического Психоанализа. Но, как и десятилетие спустя (хотя и далеко не в такой степени), применение психоаналитических представлений в широком культурном обиходе — в искусстве, Политике и т.д. — опережало их использование по прямому назначению, на аналитической кушетке.   Н. Вырубов, например, в одной из своих статей, опубликованных им в журнале "Психотерапия", пытался дать Психоанализ речей депутатов Государственной думы, основываясь на характерных обмолвках и оговорках. Психоаналитические представления постепенно проникали в способ мышления русских психиатров, да и вообще образованных людей. Косвенным свидетельством этому может служить случай, в котором на основе психоаналитического понимания событий делаются очень ответственные выводы, причем без ссылок на Фрейда, как само собой разумеющееся дело. В 1912 году доктор Н.В. Краинский без особых комментариев публикует скандальный материал под названием "Педагогический Садизм". В ней излагается История болезни 48-летнего инспектора учебного округа К., имевшего славу необычайно строгого и жесткого экзаменатора. Каждую весну К. отправлялся в инспекторскую поездку по экзаменационным сессиям. "Кровавою полосой проходил по своему округу этот деятель". Краинский обвиняет К. в том, что его бессмысленная строгость на экзаменах была причиной 18 самоубийств учащихся. При этом он был умным и изысканно вежливым в служебном общении Человеком, и борьбу с ним считали невозможной даже учителя, дружно его ненавидевшие. За три года до выхода этой статьи К. обратился к доктору Краинскому с жалобами на нервность, бессонницу, приступы апатии и тоски. Обследование дало следующие результаты. Отмечены навязчивые мысли и стремление к самоубийству. В супружеской жизни больной очень сдержан, никогда не знал посторонних Женщин. Эротические фантазии, наоборот, богатые и циничные. "К. чувствовал сладострастие, трепет и наслаждение в духовном мучении учеников во время спрашивания уроков. С течением времени истязания опрашиваемых стали у него непреодолимой потребностью. Половое возбуждение он чувствовал только, если ученик проваливался... При провалах у него бывали эрекции, а иногда и извержение семени. Высшее наслаждение К. получал, когда ученики кончали самоубийством". Как врач, Краинский оказался бессилен. Когда К. почувствовал, что доктор понял его подлинные проблемы, он перестал ходить к нему. Раскрыть врачебную тайну, чтобы остановить К., Краинский не решился. Все же его присутствие сдерживало педагога-Садиста. Однажды Краинский принимал участие в экзамене вместе с К., и это, полагал врач, спасло двух учеников. Неожиданно К. заболевает саркомой. Тяжело больной, он едет на сессию в Гомель, доводит одного из учеников до самоубийства и через короткое время умирает. Краинский выждал год, прежде чем опубликовал этот случай. Намеренно или нет, он оставил в своем тексте достаточно следов, по которым в экзаменаторе-убийце легко было узнать инспектора Вильнюсского учебного округа Н.Г. Косаковского. Начался скандал в газетах. Сын покойного, подпоручик, вызвал доктора Краинского на Дуэль. Краинский дал объяснения через "Биржевые ведомости", выразив готовность "дать удовлетворение общепринятым способом", если молодой Косаковский не сочтет объяснения достаточными. Тот настаивал на Дуэли. Переговоры секундантов давали противоречивые результаты. Офицерский суд чести после пятичасового заседания "признал вызов соответствующим дуэльному кодексу". Косаковский назначил последний срок Дуэли 26 января 1913 года. На этом наша Информация заканчивается. Ясно, что Краинский вышел из испытания живым и с честью, так как в конце того же года он был назначен экстраординарным профессором Варшавского университета. В кулисах Души Неожиданную популярность Психоанализ получил в бурно развивавшемся русском театре тех лет. Выдающийся артист Михаил Чехов, племянник А.П. Чехова, называл Фрейда одним из наставников своей молодости. Страдавший в молодости тяжким нервным расстройством, не доверявший психиатрам и лечивший себя работой в театре, чтением, алкоголем и антропософией, Чехов рассказывал, как в тяжкие минуты на его столе появлялся кто-то из "трех старцев" — Шопенгауэр, Дарвин или Фрейд; в светлые же промежутки он обращался, наоборот, к Толстому или Вл. Соловьеву.   По его воспоминаниям, его мучили тяжелые, близкие к паранойяльным Переживания, которые он умел скрывать на людях, но был близок к самоубийству. Однажды, например, он понял, что "мир есть возникшая в беспредельности потенциальная катастрофа". Впрочем, дело было в 1917 году, и подобные Переживания вовсе не обязательно были бредом. "Люди не хотели мыслить, и Я жалел их, возмущался и втайне считал ненормальными". Чехов лечился у П. Каптерева и ещё нескольких гипнотизеров, консультировался у известного психолога Г. Челпанова (который советовал ему больше интересоваться Религией и оставить Философию с Психологией), но ни то, ни другое не помогало. На пике болезни красавица-жена после четырех лет совместной жизни ушла к заезжему гипнотизеру. К.С. Станиславский, с которым работал Чехов, направил к нему консилиум знаменитых московских психиатров. Пока те задавали свои обычные вопросы, Чехов отвечал с охотой, и между ними "установились тонкие, деликатные отношения". Тут один из светил, желая, видимо, спровоцировать больного, попросил его пролезть между спинкой дивана и стенкой. Другой же предложил выйти вместе и прогуляться. Это возмутило Чехова: "Что они там затевали?" В конце концов он согласился пойти с тем, кто был мал ростом и худ, и, гуляя, следил за каждым его движением... Консилиум продолжался ещё долго. "Встреча с учеными знаменитостями (которых Я уважал до сих пор) ещё больше разочаровала меня в людях", — вспоминал Чехов. Уйдя, доктора сказали, что сообщат свой диагноз Станиславскому. Тот лечил актеров по-своему.   Однажды Чехов стал заикаться и пришёл к Станиславскому сообщить, что работать больше не может. Тот заявил, что когда он откроет окно, Чехов заикаться перестанет. Так оно и вышло. Дух Гипноза витает над этой Историей, но в конце концов Чехов лечился в Крюкове, где заправляли психоаналитики. По словам Чехова, они со Станиславским часами вели дискуссии о том, надо ли актеру "привлекать или устранять в работе над образом личные, непроработанные Чувства?". Станиславский был уверен, что "воспоминания из личной, аффективной жизни актера, если на них сосредоточиться, приведут к живым, творческим Чувствам, нужным на сцене".   Чехов же считал, что это непродуктивно и что актер должен творить роль, забывая свои личные аффекты. Он аргументировал эту позицию ещё и тем, что аффективные воспоминания по Станиславскому часто приводили "актеров (преимущественно актрис) в нервное и даже истерическое состояние". Позиция Чехова психологически понятна: для психотика, контролирующего свой бред, погружение в собственную аффективную сферу, конечно, не могло быть полезно. Сам же Станиславский относился к своим Чувствам и чувстам своих актеров без подобных Тревог. "Мы в большой дружбе с подсознанием", — писал он в своей знаменитой "Работе актера над собой". Подсознание — один из любимых его терминов, и он употреблял его даже в изданиях 30-х годов, беспокоясь, как бы употребление этого слова не привело к запрету книги. Его "психотехника" была направлена, как на свою главную задачу, на то, чтобы "подвести актера к такому самочувствию, при котором в артисте зарождается подсознательный творческий процесс". "Как же сознательно подойти к тому, что не поддается осознанию, что подсознательно?" Система Станиславского включала набор техник, позволяющих актуализировать подсознательное через идентификацию, погружение в личные воспоминания, работу с телом и т.д. "К счастью для нас, нет резких границ между сознательным и подсознательным Переживанием". Автор Системы не ссылался на Фрейда, хотя не мог не быть знаком с его книгами и, скорее всего, не был чужд его влиянию. Концептуальные отношения между "фрейдовой Наукой", как называли тогда в России Психоанализ, и "Системой Станиславского" заслуживают и наверняка станут предметом отдельных исследований. Мы же пока ограничимся констатацией наличия очевидных черт сходства между ними, с одной стороны, и популярности Фрейда в кругу Станиславского — с другой. Один из крупнейших драматургов и театральных деятелей эпохи, Николай Евреинов (1879-1953), выступил в 10-х годах с новой философской Системой "театрализации жизни" и "интимизации театра", основанной на экспансии его профессионального Опыта во все сферы жизни, на стилистике Ницше и на сильной, растущей с годами опоре на Психоанализ. Человек Модерна, "он выработал подчеркнуто театральную манеру, одевался вызывающе, блистал остроумием и пропагандировал своего любимого Оскара Уайльда"; впрочем, эротическая постановка "Саломеи" была запрещена Властями в 1908, что не помешало Евреинову вскоре выпустить довольно смелую книгу "Нагота на сцене". Тело интересует его как образ и средоточие самых разных человеческих взаимодействий. Примерно в те же предреволюционные годы Евреинов пишет и издает капитальную "Историю телесных наказаний в России". Человек, выросший на русском Символизме, он искал новых путей его обоснования и применения, но на деле довел его до итогового абсурда. Результатом его теоретических изысканий стали две книги: "Происхождение драмы. Первобытная трагедия и роль козла в Истории её возникновения" и "Азазел и Дионис". Предметом обеих является основной сюжет Символизма, миф об умирающем и возрождающемся боге. Рассмотренные в свете "сравнительной фольклористики" Евреинова, трагедия предстает в ряду фаллических культов плодородия; ницшеанский "Дух музыки" выводится из "хоровода мужиков, подвыпивших по случаю праздничной жертвы"; и, наконец, Дионис оказывается козлом. "Козел есть зооморфная эмблема Диониса", столь же близок к нему семитский бог Азазел, и вообще все оргиастические культы включали траголатрию, жертвоприношение козла, как самого сладострастного из животных.   Отсюда недалеко уже до "Козлиной песни" К.Вагинова, до тяжкого прощания с иллюзиями Интеллигенции. Однако в отличии от Вагинова, в этих текстах Евреинова не найти и доли иронии. Человек театра, мог ли он не чувствовать снижающий и развенчивающий эффект своих рассуждений? Как справедливо говорит он в другом месте, "смешное есть злейший враг Оргазма". Вообще же основная идея творческого пути Евреинова заключалась в том, что "Человек есть театральное животное". Театральность — это исконная биологическая черта Человека, и даже не только его (одна из его книг так и называется "Театр у животных"). Что бы Человек ни делал в присутствии других людей — судопроизводство и Секс, Религия и война — все это Игра на публику; а то, что делает Человек сам по себе, и прежде всего его размышления — это "Театр для себя" (так называется главная, трехтомная книга Евреинова). Апология Театральности, воля к театру, инстинкт преображения мира, отождествление Театральности с Эротикой — таковы основные элементы его концепции. Несколько позже Евреинов придумал термин "театротерапия". Люди выздоравливают, когда их жизнь преображается. А что преображает её сильнее, чем театр, весь основанный на "инстинкте преображения" и на знакомом ещё Аристотелю катарсисе? Уже в Петрограде 1920 года он призывал пользоваться этим "методом Лечения наших врачей, а заодно и сценических деятелей, в руках которых (как это ни странно на первый взгляд) один из способов — и, может быть, могучих — оздоровления человечества". Формулируя и увлеченно доказывая свои концепции, Евреинов намного опередил целые направления западной социальной Психологии и Психотерапии, тоже в большой степени базирующиеся на "театральной метафоре". Но более всего маэстро интересовал, конечно, "Театр как таковой" (так называется ещё одна его книга). Здесь Евреинов изобрел свой жанр — "монодраму", театральный аналог потока Сознания, "драматическое представление, которое, стремясь наиболее полно сообщить зрителю душевное состояние действующего, являет на сцене окружающий его мир таким, каким он воспринимается действующим".   В 1912 году он ставит на сцене петербургского театра пародий и гротеска "Кривое зеркало" свою пьесу "В кулисах Души", дававшую зримый образ нового прочтения Человека, в котором смешаны трагедия и ирония, мистика и анализ. В Прологе некий профессор, рисуя схемы на доске, говорил о том, что это — "строго научное произведение, соответствующее новейшим данным психофизиологии", и ссылался на Вундта, Фрейда и Рибо. Декорации Ю. Анненкова изображали кулисы Души — сердце, нервы и легкие. Сама же Душа игралась тремя актерами: один представлял рациональное Я, другой — эмоциональное Я, третий — подсознательное Я. Рациональное и эмоциональное Я комично ругались между собой по поводу отношений с женой и любовницей и, дергая за веревки-нервы, вели дело к самоубийству; подсознательное Я спало почти до выстрела.   Эйзенштейн, видевший спектакль, вспоминал так: "У Евреинова "Я" подсознательное ждет. Ждет, пока "Я" эмоциональное, наигравшись на нервах,., задушит рационального противника... Грохает выстрел. Из разорвавшегося сердца повисают полосы алого шелка театральной крови. И к спящему "Я" подсознательному подходит трамвайный кондуктор. В руках у него фонарик (на сцене стало темно). "Гражданин, вам пересадка"".   В 1920 году Евреинов возобновил постановку, ограничившись переименованием действующих лиц в Духе времени: теперь три Я назывались, соответственно, Учет-Я, Агит-Я и Бесхоз-Я. Евреинов ссылается на Фрейда практически в каждом из своих теоретических трудов. "А что все наши Сновидения — чистейший театр, это мы знаем твердо из гениального "Толкования Сновидений" Зигмунда Фрейда". Его подробный разбор Эротики и особенно всяческих извращений как театральной Игры основан преимущественно на иллюстрациях из Крафт-Эбинга, но с очевидностью указывает и на знание аналитической Литературы. Более всего, однако, выражена психоаналитическая ориентация в двух интересных книжках, вышедших уже в 20-е годы: "Подполье гения. Сексуальные источники творчества Достоевского" А. Кашиной-Евреиновой (1923) и "Тайна Распутина" самого Евреинова (1924). Книжка о Достоевском написана молодой актрисой, недавно вышедшей замуж за знаменитого драматурга, и содержит посвящение "Моему "старому мужу" — Н.Н. Евреинову — от "молодой" жены". Участие или по крайней мере согласие с ней старшего из супругов не вызывает сомнений. Фрейд характеризуется здесь в превосходных тонах, как "знаменитый своими открытиями", раскрывающий "глубинные тайны Души" и "беспредельные горизонты", "гениальнейший" и даже "замечательнейший".   Впрочем, единственным открытием Фрейда, которое усвоила автор, является Сексуальное происхождение Неврозов и всего на свете. Её трактовка Достоевского любопытным образом отличается от психоаналитических трактовок Татьяны Розенталь и самого Фрейда, но в целом эта книжка является не более чем характерной приметой эпохи, свидетельством тех увлечений, которым она предавалсь, не считая нужным этого стесняться. Совсем другая судьба у книги самого Евреинова о Распутине. Ясно и ярко написанная, полная деталей, которые и полвека спустя воспринимаются как скандальные (в 1990 году она была переиздана сразу девятью издательствами России и Украины), она принадлежит к тем источникам, в которых потомки в готовом виде находят свою Историю. В соответствии с законами драмы, Евреинов начинает с экспозиции невероятных силы и влияния Распутина; он, сибирский крестьянин, стал негласным монархом России. В этом и есть его тайна.   Евреинов перебирает разные отгадки. Первой и наиболее очевидной для него и для его читателей был Гипноз. Есть свидетельства того, что Распутин брал частные уроки Гипноза у одного из многочисленных петербургских "магнетизеров", и даже царский министр внутренних дел А.Н.Хвостов в своих официальных показаниях Чрезвычайной следственной комиссии в 1917 году отзывался о Распутине как об "одном из самых сильных гипнотизеров, которых Я когда-либо встречал". От себя Евреинов добавляет, что Распутин был и выдающимся актером-самородком, превращавшим в спектакль все, с чем имел дело. Кроме того, Евреинов доказывает разными свидетельствами, что Распутин был Хлыстом. Но эти объяснения не вполне удовлетворяют Евреинова. Вернувшись к справочникам по гипнотизму, он цитирует Бехтерева, который в своих размышлениях о Распутине предлагал выделять, наряду с "обыкновенным", ещё и "Половой гипнотизм", что объясняло, с точки зрения Бехтерева, особое влияние старца на великосветских Дам. В поисках более серьезных представлений Евреинов обращается к Вяч. Иванову, Ницше и Фрейду. У двух первых он берет идею "маски", с которой сливается Человек, заставляя верить в неё других потому, что идентифицируется с ней сам. Так Распутин, подобно Хлыстам, видел себя Христом и заставлял верить в это других.   Тут автор ссылается на "обширную фрейдовскую Литературу", и более всего на "Тотем и табу", вышедший уже в русском переводе. Евреинов довольно близок к тому, чтобы сказать, что отношения Распутина со "вздорно-истеричной царицей" и вообще с несчастной и больной царской семьей — это Перенос, трансфер: "не надо быть психологом, чтобы понять, как легко и просто Человек, внушающий другому мысль о своей спасительной для него миссии... становится со временем для этого другого не только ближайшим советником, но и верховным руководителем, не только "другом", но и "господином"". Зато итоговый диагноз Евреиновым сформулирован ясно: Распутин — "истеро-эпилептик, страдавший явной эротико-религиозной манией". В 1920 году Евреинов пишет свою известную пьесу "Самое главное". Герой её по имени Параклет, что значит "советник, помощник, утешитель", представляется как "антрепренер театра, который зовется жизнью". Одна из его масок по ходу действия зовется "доктором Фреголи". Но, в отличие от своего знаменитого венского коллеги со сходной фамилией, этот доктор помогает людям на деле, имея для этого особые, театральные средства: нанимает актеров и диктует им мизансцены, в которых те играют в Любовь с принимающими все за чистую монету несчастными — робкой девушкой, неврастеничным юношей, старой девой...   Жуткие последствия такого незваного вмешательства в чужие жизни остаются недоигранными и, похоже, недодуманными. Зато ему дается идеологическое обоснование, которое, судя по судьбе этой пьесы, да и по многому другому, было приемлемым для большевистской верхушки и отвечало её собственным исканиям. Доктор Фреголи рассуждает так: "Социализм обещает очень много, начиная с распределения ролей на более справедливых началах... Но на свете есть миллионы людей, лишенных интимных радостей благодаря убожеству, миллионы, для которых равноправие Социализма должно звучать горькой насмешкой. Это, конечно, не аргумент против Социализма, это лишь аргумент в пользу того, что мы должны ещё что-то предпринять". Театротерапия здесь — не ветхий катарсис, а любительский тоталитарный проект и даже больше, техническое обоснование возможности психологической манипуляции. Писал его, впрочем, блестящий интеллигент, восторженный портрет которого оставил знавший его как раз в те годы М. Булгаков в своих "Записках на манжетах"... Более того, "Мастер и Маргарита" во многом продолжает идею "Самого главного" . И тут и там — постороннее вмешательство, дающее людям то, чего им не достичь самим; и тут и там — непрерывный спектакль, и действие в нём срежиссировано.   Но велика и разница. Как автор пьесы, так и её зритель, автор революции, идентифицируют себя не с безликими несчастными, а с мудрым организатором их жизни. У Булгакова все наоборот — автор и читатель находят себя, свои беды и надежды в судьбе Мастера и Маргариты. У Евреинова нет и намека на магию, его Доктор осуществляет все театральными средствами — переодеваниями, деньгами, актерской Игрой.   Однако всемогущий Воланд дает своим подопечным выбор и не знает их ответа до тех пор, пока он не дан; земной же евреиновский Доктор решает за живых людей так, как драматург решает за своих героев. В общем, Евреинов доказывает, что "ещё что-то предпринять" технически возможно, и показывает, как бы он это сделал своими средствами, не выходя за пределы тоталитарной идеи. Пьеса "Самое главное", сразу поставленная в революционном Питере, имела успех не только там: позже она ставилась более чем в 20 странах мира.   А тогда, 7 ноября 1920 года, Евреинов поставил на Дворцовой площади ещё и колоссальное представление "Взятие Зимнего дворца", в котором было задействовано 7000 участников. Понятно, что при выезде Евреинова в эмиграцию в 1925 году Д. Философов доставил ему неприятные мгновения, объявив агентом Большевиков. Впрочем, за границей ему была суждена длинная и продуктивная жизнь. В "театрализованной" мысли Евреинова, которая развивалась по своим законам, проходя сквозь войны и революции, мы видим особенно ясно ту преемственность, которая существовала между исканиями элитарной Интеллигенции до и после Октябрьского переворота. Совсем не случайна та искренняя и полная скрытых смыслов солидарность с Троцким, которая звучит в одной из книг Евреинова, написанных одновременно с "Самым главным"; "Я бесконечно благодарен Льву Давыдовичу Троцкому, а вместе со мной и все мои единомышленники (вольные и невольные) за ту исключительно ценную поддержку, какую нашла идея театрализации жизни в его последних литературных трудах". В написанном в 1916 году (а вышедшем только при Большевиках, в 1923) романе близкой тогда к Символистам Мариэтты Шагинян "Своя судьба" психиатрическая проблематика занимает центральное место. Действие разворачивается в кавказском санатории для нервнобольных, образ которого, возможно, сложился под влиянием подмосковного Крюково. Психиатрическое Лечение и фигура главного врача Ферстера изображены настолько идеализированно, что возникает ощущение, будто автор и сам недавно имел успешный Опыт пациента.   Персонал санатория имеет концепцию "органического Лечения", враждебную как Психоанализу, так и евреиновской театротерапии. Ферстер говорит, например: "Шекспир знал, что надо отречься от магии, чтобы не потерять своей человеческой доли. А все театральное — магия... Никогда и ни при каких обстоятельствах не допускал бы Я театральных удовольствий для нервно-больных".   Сам Евреинов довольно зло изображен в виде маниакального больного Ястробцова, источника всех бед санатория. Изъясняясь типичной символистской терминологией, он "усугубляет в каждом его соблазн", ставит в санатории символистский спектакль "Что мне снилось", доводит одного из больных до самоубийства и под конец клевещет на гениального Ферстера. Карикатуре подвергается и Психоанализ. Светская Дама "передовых взглядов" пишет в санаторий из столицы: "Вся психопатология чепуха, за исключением психического анализа. Дело в том, что нужно непременно ложиться на диван и ассоциировать,., а доктор должен сидеть с карандашом и точно все записывать. Вот тебе и все Лечение. Результаты получаются такие, что вся медицина ахнула".   Один психиатр рассказывает другому о неврастенике, который за "это лежанье всей Душой уцепился, И бумажки свои записанные хранил и твердо был уверен, что этаким способом он второго Заратустру напишет". Его собеседник настроен ещё более резко: "лежачье ассоциирование — это душевный разврат"! Впрочем, сам Ферстер "пользуется психическим анализом, но страшно редко и с осторожностью". Значительно позже, в 1954 году, Шагинян, перерабатывая роман для нового советского издания, приписала от лица Ферстера длинный и довольно плоский антифрейдистский пассаж. До войны В одной из своих статей 1913 года московский аналитик А. Залкинд рассказывал о негодовании и презрении, которое встречают представления Фрейда и Адлера на Западе, и потом уверенно добавлял: "к счастью, у нас в России дело обстоит неизмеримо лучше". Действительно, работа шла, и на будущее можно было смотреть с оптимизмом. Контакты московских психоаналитиков с Веной были отлично налажены и максимально оперативны. Подробные обзоры центральных изданий Международного психоаналитического общества публиковались почти в каждом номере журнала "Психотерапия", выходя в свет на русском языке в том же или в следующем году после публикации оргиналов. Регулярно печатались переводы последних работ Фрейда; например, знаменитая статья "О диком анализе", вышедшая на немецком языке в 1910 году, по-русски была опубликована в 3-м номере "Психотерапии" за 1911 год.   Позже, в 1919 году, Фрейд признавался Сабине Шпильрейн, которая хотела переводить его работы на русский, что переводить уже нечего, практически все переведено, хотя формальное разрешение он давал только на два перевода: "Психопатологию обыденной жизни", изданную в 1910 году неким доктором Медемом (неизвестный псевдоним), и "Пять лекций по Психоанализу", изданных в 1911 году Осиповым. Впрочем, Фрейд насколько известно, никогда не возражал против неавторизованных переводов на русский. С другой стороны, работы русских аналитиков охотно публиковались в Европе. В одном только номере 7/8 журнала венских аналитиков за 1911 год были опубликованы 4 работы из России (Т. Розенталь из Петербурга, Д. Эпштейна из Киева и две статьи одессита М. Вульфа, одна из которых представляла подробный обзор русской психоаналитической Литературы). Для сравнения заметим, что в Англии Психоанализ начался после возвращения туда Джонса в 1913 году, а во Франции в 10-е годы он вызывал только одни насмешки. В начале 10-х годов журнал "Современная Психиатрия" регулярно рекламирует психотерапевтический санаторий некоего Хрущева в Крюково под Москвой, предоставлявший больным превосходные бытовые условия. Среди методов психотерапии Психоанализ Фрейда стоял на первом месте. Заведовал медицинской частью санатория Ю. Каннабих, среди нескольких врачей фигурировали А. Залкинд и Н. Вырубов. По уставу, для врачей, Писателей, а также родственников А.П. Чехова в Крюкове были льготные условия; видимо, покойный Чехов имел какое-то отношение к организации санатория в Крюково. Санаторий функционировал по крайней мере до большевистского переворота. В нём лечились С. Соловьев, Е. Вахтангов, А. Блок, М. Чехов... В 1914 году по условиям военного времени журнал "Психотерапия", печатавшийся в типографии Главного штаба, закончил свое существование. Психоаналитики, однако, продолжали публиковаться. В мартовском номере журнала "Современная Психиатрия" за 1914 год, например, выходит большая статья Моисея Вульфа с детальным описанием успешного Лечения Психоанализом молодого Человека, не испытывавшего удовольствия от жизни и Секса. Мировая война прервала продуктивную работу русских аналитиков. Многие врачи были на фронте; пациенты же теряли платежеспособность. Не благоприятствовали Психоанализу и быстрый рост антинемецких и антисемитских настроений в годы войны. Следующий акт психоаналитической драмы, который начнется в России после 1917 года, будет идти в других декорациях и речи актеров станут совсем иными; но состав действующих лиц изменится не так уж сильно. Оглавление   www.pseudology.org