Москва, "Высшая школа", 1999. I5ВN 5-06-003356-2 Хализев В.Е. Теория литературы Глава IV. Литературное Произведение 2. Мир Произведения 1. Значение термина Мир литературного Произведения — это воссозданная в нём посредством речи и при участии вымысла предметность. Он включает в себя не только материальные данности, но и психику, Сознание человека, главное же - его самого как душевно-телесное единство. Мир Произведения составляет Реальность как "вещную", так и "личностную". (Под вещью Философия XX в. разумеет Бытие пассивное и безгласное, личностное же начало понимается как активное и говорящее Бытие). В литературных Произведениях эти два начала неравноправны: в центре находится не "мертвая природа", а Реальность живая, человеческая, личностная (пусть лишь потенциально). Мир Произведения составляет неотъемлемую грань его Формы (конечно же, содержательной). Он находится как бы между собственно содержанием (Смыслом) и словесной тканью (Текстом). Заметим, что Слово "мир" используется В Литературоведении и в ином, более широком значении - "как синоним Творчества Писателя, своеобразия того или иного Жанра: мир Пушкина, Лермонтова, рыцарского романа, научной фантастики и т.д."2. Понятие "художественный мир Произведения" (иногда именуемый "поэтическим", или "внутренним") укоренено в Литературоведении разных стран. У Нас оно было обосновано Д.С. Лихачевым3. Важнейшие свойства мира Произведения - его нетождественность первичной Реальности, участие вымысла в его создании, использование Писателями не только жизнеподобных, но и условных Форм изображения (см. с. 94-96).   В литературном Произведении царят особые, собственно художественные законы. "Пусть Мы имеем дело с миром совершенно ирреальным, — писал У. Эко, комментируя свой роман "Имя розы", — в котором ослы летают, а принцессы оживают от поцелуя. Но при всей произвольности и нереалистичности этого мира должны соблюдаться законы, установленные в самом его начале <...> Писатель — пленник собственных предпосылок"4. —————————————— 1 Лотман Ю.М. Анализ поэтического Текста. С. 37-38. 2 См.: Чернец Л.В. Мир литературного Произведения// Художественная Литература в социокультурном контексте. Поспеловские чтения, М). 1997. С. 32. 3 См.: Лихачев Д.С. Внутренний мир художественного Произведения// Вопр. Литературы. 1968. No 8. 4 Эко У. Имя розы. М., 1989. С. 438-439 Мир Произведения — это художественно освоенная и преображенная Реальность. Он многопланов. Наиболее крупные единицы словесно-художественного мира персонажи, составляющие Систему, и события, из которых слагаются Сюжеты. Мир включает в себя, далее, то, что правомерно назвать компонентами изобразительности (художественной предметности): акты поведения персонажей, черты их наружности (портреты), явления психики, а также факты окружающего людей Бытия (вещи, подаваемые в рамках интерьеров; картины природы — пейзажи). При этом художественно запечатлеваемая предметность предстает и как обозначенное Словами внесловесное Бытие, и как речевая деятельность, в виде кому-то принадлежащих высказываний, монологов и диалогов (см. с. 196-201).   Наконец, малым и неделимым звеном художественной предметности являются единичные подробности (детали) изображаемого1, порой четко и активно выделяемые Писателями и обретающие относительно самостоятельную значимость. Так, Б.Л. Пастернак замечал, что в стихах А.А. Ахматовой его чарует "красноречие подробностей". Он придавал деталям в Поэзии некий философический Смысл. Последние строки стихотворения "Давай ронять Слова. .."("<...> Жизнь, как тишина/ Осенняя, — подробна" ) предварены Суждением о "боге деталей" как "всесильном боге Любви". От эпохи к эпохе предметный мир Произведений все шире и Настойчивее осваивается в его мельчайших подробностях. Писатели и поэты как бы вплотную приближаются к изображаемому. Когда сюда на этот гордый гроб Придете кудри наклонять и плакать По поводу этих строк из пушкинского "Каменного гостя" Ю.К. Олеша заметил: "Кудри наклонять" — это результат обостренного приглядывания к вещи, несвойственного поэтам тех Времен. Это слишком "крупный план" для тогдашнего поэтического мышления <...> Во всяком случае, это шаг поэта в иную, более позднюю Поэтику"2. Своего рода максимума детализация изображаемого достигла в Литературе второй половины XIX столетия - и на Западе, и в России. Знаменательно утверждение Л.Н. Толстого, что воздействие на читателя "только тогда достигается и в той мере, в какой художник находит бесконечно малые моменты, из которых складывается Произведение Искусства"3. Обратимся к различным пластам (граням) мира литературного Произведения. 2. Персонаж и его ценностная ориентация В литературных Произведениях неизменно присутствуют и, как правило, попадают в центр внимания читателей Образы людей, а в отдельных случаях - их подобий: очеловеченных животных, растений ("Attalea princeps" В.М. Гаршина) и вещей (сказочная избушка на курьих ножках). Существуют разные Формы присутствия человека в литературных Произведениях. Это повествователь-рассказчик, лирический герой и персонаж, способный явить человека с предельной полнотой и широтой.   Этот термин взят из французского Языка и имеет латинское происхождение. Словом "persona" древние римляне обозначали маску, которую надевал актер, а позднее - изображенное в художественном Произведении лицо. В качестве синонимичных данному термину ныне бытуют словосочетания "литературный герой" и "действующее лицо". Однако эти выражения несут в себе и дополнительные значения: Слово "герой" подчеркивает позитивную роль, яркость, необычность, исключительность изображаемого человека, а словосочетание действующее лицо" -тот факт, что персонаж проявляет себя преимущественно в совершении поступков4. —————————————- 1 См.: Добин Е. Искусство детали. Л., 1975. 2 Олеша Ю.К. Ни дня без строчки. М., 1965. С. 209. 3 Толстой Л.Н. Полное собр. соч.: В 90 т. Т. 30. С. 128. 4 О персонаже и истории его теоретического рассмотрения см.: Мартьянова С.А. Образ человека в Литературе: от Типа к индивидуальности и Личности. Владимир, 1997. С. 10-32 Персонаж — это либо плод чистого вымысла Писателя (Гулливер и лилипуты у Дж. Свифта; лишившийся носа майор Ковалев у Н.В. Гоголя)' либо результат домысливания облика реально существовавшего человека (будь то исторические Личности или люди, биографически близкие Писателю, а то и он сам); либо, наконец, итог обработки и достраивания уже известных литературных героев, каковы, скажем, Дон Жуан или Фауст. Наряду с литературными героями как человеческими индивидуальностями, порой весьма значимыми оказываются групповые, коллективные персонажи (толпа на площади в нескольких сценах "Бориса Годунова" А.С. Пушкина, свидетельствующая о мнении народном и его выражающая). Персонаж имеет как бы двоякую природу. Он, во-первых, является субъектом изображаемого действия, стимулом развертывания событий, составляющих Сюжет. Именно с этой стороны подошел к персонажной сфере В.Я. Пропп в своей всемирно известной работе "Морфология сказки" (1928). О сказочных героях ученый говорил как о носителях определенных функций в Сюжете и подчеркивал, что изображаемые в сказках лица значимы прежде всего как факторы движения событийных рядов. Персонаж как действующее лицо нередко обозначается термином актант (лат. действующий). Во-вторых, и это едва ли не главное, персонаж имеет в составе Произведения значимость самостоятельную, независимую от Сюжета (событийного ряда): он выступает как носитель стабильных и устойчивых (порой, правда, претерпевающих изменения) свойств, черт, качеств (см. с. 35-40 "Типическое и характерное"). Персонажи характеризуются с помощью совершаемых ими поступков (едва ли не в первую очередь), а также Форм поведения и общения (ибо значимо не только то, что совершает человек, но и то, как он при этом себя ведет), черт наружности и близкого окружения (в частности — принадлежащих герою вещей), мыслей, чувств, намерений. И все эти проявления человека в литературном Произведении (как и в реальной Жизни) имеют определенную равнодействующую - своего рода центр, который М.М. Бахтин называл ядром Личности, А.А. Ухтомский — доминантой, определяемой отправными интуициями человека. Для обозначения устойчивого стержня сознания и поведения людей широко используется словосочетание ценностная ориентация. "Нет ни одной Культуры, — писал Э. Фромм, которая могла бы обойтись без Системы ценностных ориентаций или координат". Есть эти ориентации, продолжал ученый, "и у каждого индивидуума"1. Ценностные ориентации (их можно также назвать жизненными позициями) весьма разнородны и многоплановы. Сознание и поведение людей могут быть направлены на Ценности религиозно-нравственные, собственно моральные, познавательные, эстетические. Они связаны и со сферой инстинктов, с телесной Жизнью и удовлетворением физических Потребностей, со стремлением к славе, авторитету, власти. Позиции и ориентации как реальных, так и вымышленных Писателями лиц нередко имеют облик Идей и жизненных программ. Таковы "герои-идеологи" (термин М.М. Бахтина) в романтической и послеромантической Литературе. Но ценностные ориентации часто бывают и внерациональными, непосредственными, интуитивными, обусловленными самой натурой людей и Традицией, в которой они укоренены. Вспомним лермонтовского Максима Максимыча, не любившего "метафизических прений", или толстовскую Наташу Ростову, которая "не удостаивала быть умной". —————————————- 1 Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994. С. 200. См.: Мелетинский Е.М. О литературных Архетипах. М., 1994 Герои Литературы разных стран и эпох бесконечно многообразны. Вместе с тем в персонажной сфере явственна повторяемость, связанная с жанровой принадлежностью Произведения и, что ещё важнее, с ценностными ориентациями действующих лиц. Существуют своего рода литературные "сверхтипы" -надэпохальные и интернациональные. Подобных сверхтипов немного. Как отмечали М.М. Бахтин и (вслед за ним) Е.М. Мелетинский2, на протяжении многих веков и даже тысячелетий в художественной словесности доминировал человек авантюрно-героический, который твердо верит в свои силы, в свою инициативу, в способность добиться поставленной цели.   проявляет свою Сущность в активных поисках и решительной борьбе, в приключениях и свершениях1, и живет Представлением о своей особой миссии, о собственной исключительности и неуязвимости. Емкие и меткие формулы жизненных позиций таких героев Мы находим в ряде литературных Произведений. Например:   Когда помочь себе ты можешь сам, Зачем взывать с мольбою к небесам? Нам выбор дан. Те правы, что посмели Кто Духом слаб, тот не достигнет цели Несбыточно!" -так говорит лишь тот Кто мешкает, колеблется и ждет (У. Шекспир. "Конец — делу венец". Пер. М. Донского).   Под клобуком свой замысел отважный Обдумал я, готовил миру чудо", — рассказывает о себе пушкинский Григорий Отрепьев.   А в романе "Братья Карамазовы" черт так выразил сокровенные помыслы Ивана: "Где стану я, там сейчас же будет первое место". Персонажи, принадлежащие к авантюрно-героическому сверхтипу, стремятся к славе, жаждут быть любимыми, обладают волей "изживать фабулизм Жизни"2, т.е. склонны активно участвовать в смене жизненных положений, бороться, достигать, побеждать. Авантюрно-героический персонаж - своего рода избранник или самозванец, энергия и сила которого реализуются в стремлении достигнуть каких-то внешних целей. Сфера этих целей весьма широка: от служения народу, обществу, человечеству до эгоистически своевольного и не знающего границ самоутверждения, связанного с хитрыми проделками, обманом, а порой с преступлениями и злодействами (вспомним шекспировского Макбета и его жену). К первому "полюсу" тяготеют персонажи героического эпоса. Таков храбрый и рассудительный, великодушный и благочестивый Эней во всемирно известной поэме Вергилия. Верный долгу перед родной Троей и своей исторической миссии, он, по Словам Т. С. Элиста, "от первого до последнего вздоха" - "человек судьбы": не авантюрист, не интриган, не бродяга, не карьерист, - он исполняет предназначенное ему судьбой не по принуждению или случайному указу, и уж конечно, не из жажды славы, а потому что волю свою подчинил некой высшей власти <...> великой цели"3 (имеется в виду основание Рима). В ряде же других эпопей, в том числе "Илиаде" и "Одиссее", героические деяния персонажей совмещаются с их своеволием и авантюризмом (подобное сочетание и в Прометее, который, однако, на многие века стал Символом жертвенного служения людям). О Сущности героического говорилось много (см. с. 69-71). Понятие авантюрности (авантюризма) применительно к Литературе уяснено гораздо менее. М.М. Бахтин связывал авантюрное начало с решением задач, продиктованных "вечной человеческой природой - самосохранением, жаждой победы и торжества, жаждой обладания, чувственной Любовью"4. В дополнение к этому заметим, что авантюризм вполне может стимулироваться самодовлеюще игровыми импульсами человека (Кочкарев в "Женитьбе" Н.В. Гоголя, Остап Бендер у И. Ильфа и В. Петрова), а также жаждой власти, как у пушкинских Гришки Отрепьева и Емельяна Пугачева. ——————————— 1 См.: Мелетинский Е. М. О литературных Архетипах. М., 1994. 2 Н. Фрай, видный представитель ритуально-мифологической школы, утверждал, что центральным в фольклоре и Литературе является Миф поисков— приключений героя, стремящегося к достижению своей цели (Cм.: Frye N.H. The archetypes of literature // Myth and literature: Theory and practice. London, 1966). 3 Бахтин М.М. Эстетика словесного Творчества. С. 138. 4 Элиот Т.С. Назначение Поэзии. Киев; М., 1997. С. 256. См. также: Топоров В.Н. Эней - человек судьбы. К "средиземноморской" персонологии. М., 1993. Т. 1. 5 Бахтин М.М. Проблемы Поэтики Достоевского. С. 176 Авантюрно-героический сверхтип, воплощающий устремленность к новому во что бы то ни стало (т.е. динамическое, бродильное, будоражащее начало человеческого мира), представлен словесно-художественными Произведениями в различных модификациях, одна на другую не похожих. Во-первых, это боги исторически ранних Мифов и Наследующие их черты народно-эпические герои от Арджуны (индийская "Махабхарата"), Ахилла, Одиссея, Ильи Муромца до Тиля Уленшпигеля и Тараса Бульбы, неизменно возвышаемые и поэтизируемые. В том же ряду - центральные фигуры средневековых рыцарских романов и их подобия в Литературе последних столетий, каковы персонажи детективов, научной фантастики, приключенческих Произведений для юношества, порой и "большой" Литературы (вспомним Руслана и молодого Дубровского у Пушкина, героя пьесы Э. Ростана "Сирано де Бержерак", Ланцелота из "Дракона" Е. Шварца). Во-вторых, это романтически Настроенные бунтари и духовные скитальцы в Литературе XIX-XX вв. - будь то гетевский Фауст, байроновский Каин, лермонтовский Демон, ницшев Заратустра либо (в иной, приземленной вариации) такие герои-идеологи, как Онегин, Печорин, Бельтов, Раскольников, Орест ("Мухи" Ж.— п. Сартра). Названные персонажи (Заратустра - знаменательное исключение) — как бы полугерои, а то и антигерои, каковы, к примеру, центральное лицо "Записок из подполья" и Ставрогин у Ф.М. Достоевского. В облике и судьбах персонажей этого, так сказать "демонического", ряда обнаруживается тщета интеллектуального и прочего авантюризма, лишенного Связей с нравственностью и культурной Традицией большого исторического времени1. В-третьих, героико-авантюрному началу в какой-то мере причастны романтически Настроенные персонажи, которые чужды какому-либо демонизму, верят тому, что их Душа прекрасна, и жаждут реализовать свои богатые возможности, считая себя некими избранниками и светочами. Подобного рода ориентации в освещении Писателей, как, правило, внутренне кризисны, исполнены горестного драматизма, ведут к тупикам и катастрофам.   По Словам Гегеля, "новыми рыцарями являются по преимуществу юноши, которым приходится пробиваться сквозь мирской круговорот, осуществляющийся вместо их идеалов". Подобные герои, продолжает немецкий философ, "считают несчастьем" то, что факты прозаической Реальности "жестоко противодействуют их идеалам и бесконечному закону сердца": они полагают, что "надо пробить брешь в этом Порядке вещей, изменить, улучшить мир или, по крайней мере, вопреки ему, создать на земле небесный уголок"2.   Подобного рода персонажи (вспомним гетевского Вертера, пушкинского Ленского, гончаровского Адуева-младшего, чеховских персонажей) героями в полном Смысле Слова не являются. Их высокие помыслы и благородные порывы оказываются иллюзорными и тщетными; романтически Настроенные персонажи терпят поражения, страдают, гибнут либо со Временем примиряются с "низменной прозой" существования, становятся обывателями, а то и карьеристами. "Герой, — отмечает Г.К. Косиков, основываясь на писательском Опыте Стендаля, Бальзака, Флобера, становится носителем идеала и деградации одновременно"3. Таким Образом, герой романтической и послеромантической Литературы (как в его "демонической", так и в "прекраснодушной" разновидности), сохраняя свою причастность авантюрно-героическому сверхтипу (ореол собственной исключительности, воля к масштабным обретениям и свершениям), вместе с тем предстал как симптом и свидетельство культурно-исторической кризисности и даже исчерпанности этого сверхтипа. ——————————————- 1 О чертах сходства между Онегиным и Ставрогиным как симптоматически значимых в составе русской Жизни и Литературы XIX в. см.: Бочаров С.Г. Французский эпиграф к "Евгению Онегину" (Онегин и Ставрогин) // Московский пушкинист. 1. М., 1995. 2 Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. Т. 2. С. 304-305. 3 Косиков Г.К. К теории романа (роман средневековый и роман Нового Времени) // Проблема Жанра в Литературе средневековья. Вып. 1. М., 1994. С. 69 Среди персонажей, принадлежащих данному сверхтипу, в-четвертых, Мы находим и собственно авантюристов, ещё в меньшей степени героичных, нежели перечисленные выше. От трикстеров ранних Мифов тянутся нити к действующим лицам новеллистики средневековья и Возрождения, а также авантюрных романов. Знаменательно критическое доосмысление авантюризма в Литературе Нового Времени, наиболее явственное в Произведениях о Дон Жуане (начиная с Тирсо де Молина и Мольера). Последовательно антиавантюрную направленность имеют Образы искателей места в высшем обществе, карьеристов в романах О. де Бальзака, Стендаля, Ги де Мопассана. Германн в "Пиковой даме" Пушкина, Чичиков у Гоголя, Ракитин и Петр Верховенский у Достоевского, Борис Друбецкой у Толстого-в этом же ряду. В иных, тоже весьма разных вариациях (и далеко не апологетично) запечатлен Тип авантюриста в таких фигурах Литературы нашего столетия, как Феликс Круль у Т. Манна, знаменитый Остап Бендер Ильфа и Петрова и гораздо менее популярный Комаровский в "Докторе Живаго" Пастернака. Совсем иной, можно сказать, полярный авантюрно-героическому "сверхтип" явлен в средневековых житиях и тех Произведениях (в том числе близких нам эпох), которые в большей или меньшей степени, прямо или косвенно Наследуют житийную Традицию или ей сродны. Этот сверхтип правомерно назвать житийно-идиллическим. О родстве житийной святости и идиллических Ценностей (о них см. с. 72-73) ярко свидетельствует прославленная "Повесть о Петре и Февронии Муромских", где "ореолом святости окружается не аскетическая моНастырская Жизнь, а идеальная супружеская Жизнь в миру и мудрое единодержавное управление своим княжеством"1. Персонажи подобного рода не причастны какой-либо борьбе за успех. Они пребывают в Реальности, свободной от поляризации удач и неудач, побед и поражений, а в пору испытаний способны проявить стойкость, уйдя от искусов и тупиков отчаяния (что подтверждают Слова об одном из претерпевших несправедливость героев Шекспира: он обладает даром переводить "на кроткий, ясный лад судьбы суровость" - "Как вам это понравится"). Даже будучи склонным к умственной рефлексии, персонажи этого рода (например, лесковский Савелий Туберозов) продолжают пребывать в мире аксиом и непререкаемых Истин, а не глубинных сомнений и неразрешимых проблем.   Духовные колебания в их Жизни либо отсутствуют, либо оказываются кратковременными и, главное, вполне преодолимыми (вспомним: "странную и неопределенную минуту" Алеши Карамазова после Смерти старца Зосимы), хотя эти люди и склонны к покаянным Настроениям. Здесь наличествуют твердые установки сознания и поведения: то, что принято называть верностью нравственным устоям. Подобные персонажи укоренены в близкой Реальности с её радостями и горестями, с навыками общения и повседневными занятиями. Они открыты миру окружающих, способны любить и быть доброжелательными к каждому другому, готовы к роли "деятелей Связи и общения" (М.М. Пришвин). Им, прибегая к терминологии А.А. Ухтомского, присуща "доминанта на другое лицо". В русской литературной Классике XIX-XX вв. житийно-идиллический сверхтип представлен весьма ярко и широко. Здесь и Татьяна восьмой главы "Евгения Онегина", и "групповой портрет" Гриневых и Мироновых в "Капитанской дочке", и князь Гвидон ("Сказка о царе Салтане"), которому не понадобилось идти за тридевять земель в поисках счастья. .В послепушкинской Литературе — это Максим Максимыч М.Ю. Лермонтова, действующие лица семейных хроник С.Т. Аксакова, старосветские помещики Н.В. Гоголя, персонажи "Семейного счастья", Ростовы и Левин у Л.Н. Толстого, князь Мышкин и Макар Иванович, Тихон и Зосима у Ф.М. Достоевского.   Можно было бы назвать также многих героев А.Н. Островского, И.А. Гончарова, Н.А. Некрасова, И.С. Тургенева, А.П. Чехова. В том же ряду Турбины у М.А. Булгакова, герой и героиня рассказа "Фро" А.П. Платонова, Матрена А.И. Солженицына, ряд персонажей нашей "деревенской" прозы (например, Иван Африканович в "Привычном деле" В.И. Белова, герой рассказа "Алеша Бесконвойный" В.М. Шукшина). Обратившись к русскому зарубежью, назовем прозу Б.К. Зайцева и И.С. Шмелева (в частности - Горкина из "Лета Господня" и "Богомолья"). В Литературах других стран подобного рода лица глубоко значимы у Ч. Диккенса, а в Наш век— в исполненных трагизма романах и повестях У. Фолкнера. —————————————— 1 Кусков В.В. История древнерусской Литературы, 5- е изд., испр. и доп. М., 1989. С. 213 У истоков житийно-идиллического сверхтипа — персонажи древнегреческого Мифа Филемон и Бавкида, которые были награждены богами за верность в Любви друг к другу, за доброту и гостеприимство: их хижина превратилась в храм, а им самим были дарованы долголетие и одновременная Смерть. Отсюда тянутся нити к идиллиям Феокрита, "Буколикам" и "Георгикам" Вергилия, роману — идиллии "Дафнис и Хлоя" Лонга, к Овидию, впрямую обратившемуся к Мифу о Филемоне и Бавкиде, и - через многие века -к И.В. Гёте (соответствующий эпизод второй части "Фауста", а также поэма "Герман и Доротея"). У первоначал рассматриваемого "сверхтипа" Миф не о богах, а о людях, о человеческом В человеке (но не человекобожеском, если прибегнуть к лексике, характерной для начала русского XX в).. Житийно-идиллический сверхтип был намечен также дидактическим эпосом Гесиода. В "Трудах и днях" отвергалась гомеровская апология воинской удали, добычи и славы, воспевались житейский здравый Смысл и мирный крестьянский труд, высоко оценивались благонравие в семье и нравственное устроение, которое опирается на народное предание и Опыт, запечатленный в пословицах и баснях. Мир персонажей рассматриваемого ряда предварялся и древнегреческими симпосиями, породившими Традицию дружественного умственного собеседования. В этой Связи важна фигура Сократа как реальной Личности и как героя платоновских диалогов, где великий мыслитель древности предстает как инициатор и ведущий участник мирных и доверительных бесед, зачастую сопровождаемых доброжелательными улыбками. Наиболее ярок в этом отношении диалог "Федон" - о последних часах Жизни философа. В становлении житийно-идиллического сверхтипа сыграла свою роль и сказка с её интересом к ценному в неявном и безвидном, будь то падчерица Золушка или Иванушка— дурачок, или добрый волшебник, чертами которого обладает мудрец-книжник Просперо из шекспировской "Бури". Герои житийно-идиллической ориентации характеризуются неотчужденностью от Реальности и причастностью окружающему, их поведение является творческим при наличии "родственного внимания" к миру (М.М. Пришвин). По-видимому, есть основания говорить о тенденции развития Литературы: от позитивного освещения авантюрно-героических ориентаций к их критической подаче и ко все более  ясному разумению и образному воплощению Ценностей житийно-идиллических.   Данная тенденция, в частности, с классической отчетливостью сказалась в творческой эволюции АС. Пушкина (от "Кавказского пленника" и "Цыган" к "Повестям Белкина" и "Капитанской дочке"). Она находит обоснование и объяснение в Опытах философствования нашего столетия. Так, современный немецкий философ Ю. Хабермас утверждает, что инструментальное действие, ориентированное на успех, со Временем уступает место коммуникативному действию, направленному на установление взаимопонимания и устремленному к единению людей1. Литературные персонажи могут представать не только "носителями" ценностных ориентаций, но и воплощениями безусловно отрицательных черт либо средоточием попранной, подавленной, несостоявшейся человечности. У истоков "отрицательного" сверхтипа, достойного осмеяния и обличения, проходящего через века, -горбатый и косой, ворчливый и Насмешливый Терсит, враг Ахилла и Одиссея, о котором рассказано в "Илиаде". Это едва ли не первый в европейской Литературе антигерой2.   Слово это введено в обиход Ф.М. Достоевским: "Тут нарочно собраны все черты для антигероя" ("Записки из подполья"). Подавленная человечность воплощена в Мифе о Сизифе, обреченном на безысходно тяжкое своей бессмысленностью существование. Здесь человеку уже не до ценностных ориентаций! Сизифа как архетипическую фигуру рассмотрел А. Камю в своей работе "Миф о Сизифе. Эссе об абсурде". Названные персонажи древнегреческой мифологии предвосхищают многое в Литературе более поздних и близких нам эпох. ————————————- 1 См.: Современная западная теоретическая Социология. Вып. 1. М., 1992. С. 21, 23,232-233. 2 См.: Гальцева Р.А., Роднянская И.Б. Антигерой// Литературный энциклопедический словарь. М., 1987 В Реальности, где нет места каким-либо достойным человека ориентирам и целям, живут многие персонажи русских Писателей XIX в., в частности — н.В. Гоголя. Вспомним, к примеру, сумасшедшего Поприщина, или Акакия Акакиевича с его шинелью, или лишившегося носа майора Ковалева. "Ведущей гоголевской Темой, — утверждает С.Г. Бочаров, - было "раздробление", исторически широко понимаемое как Сущность всего европейского Нового Времени, кульминации достигшее в XIX веке; характеристика современной Жизни во всех её проявлениях как раздробленной, дробной <...> распространяется на самого человека <...>   В петербургских повестях Гоголя с героем- чиновником был установлен особый масштаб изображения человека. Этот масштаб таков, что человек воспринимается как частица и дробная величина (если не "нуль", как внушает Поприщину начальник отделения)". Человек здесь, продолжает Бочаров, говоря о герое "Шинели", — это "существо <...> приведенное не только к абсолютному минимуму человеческого существования, Ценности и значения, но просто к нулю всего этого": "Акакий Акакиевич не просто "маленький человек". Он, можно сказать, ещё "меньше" маленького человека, ниже самой человеческой меры"1. Многие персонажи "послегоголевской" Литературы всецело подчинены безжизненной рутине) омертвевшим стереотипам среды, подвластны собственным эгоистическим побуждениям. Они либо томятся однообразием и бессмысленностью существования, либо с ним примиряются и чувствуют себя удовлетворенными. В их мире присутствует, а то и безраздельно царит то, что Блок назвал "необъятной) серой паучихой скуки"2. Таковы герой рассказа "Ионыч" и многочисленные его подобия у Чехова, такова (в неповторимо своеобразной вариации) атмосфера ряда Произведений Достоевского. Вспомним страшный Образ, возникший в воображении Свидригайлова: вечность как запущенная деревенская баня с пауками. Человек, загнанный (или загнавший себя) в тупик скуки, неоднократно осознавался и изображался Писателями как ориентированный лишь гедонистически на телесные Наслаждения, как чуждый нравственности, терпимый к злу и склонный к его апологии. "В романистике XVIII века, — отмечает Г.К. Косиков (называя предшественников Ш. Бодлера в западноевропейской Литературе - Мариво, Лесажа, Прево, Дидро и де Сада), -гедонизм и его оборотная сторона, зло) были подвергнуты тщательному, разностороннему и впечатляюще безрадостному анализу"3. Говоря о персонажах Достоевского как предваривших человеческую Реальность ряда Произведений XX в. Ю. Кристева не без оснований пользуется такими словосочетаниями, как "треснувшие я", "расщепленные субъекты", носители "разорванного сознания"4. Человек, у которого ценностные ориентиры пошатнулись либо отсутствуют вовсе, стал предметом пристального внимания Писателей нашего столетия. Это и ужасы Ф. Кафки, и театр абсурда, и Образы участников массового уничтожения людей, и художественная Концепция человека как монстра, существа чудовищного5. Такова (в самых приблизительных очертаниях) персонажная сфера литературного Произведения, если посмотреть на неё в ракурсе аксиологии (теории Ценностей). ——————————— 1 Бочаров С.Г. Загадка "Носа" и тайна лица// Бочаров С.Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 136-138. 2 Блок А.А. Собрание соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5. с. 67. 3 Косиков Г.К. Шарль Бодлер между "восторгом Жизни" и "ужасом Жизни"// Бодлер Ш. Цветы зла. М., 1993. С. 19. 4 Кристева Ю. Разрушение Поэтики// Вестник /МГУ. Филология. 1994. No 5. 5 См.: Смирнов И.П. Эволюция чудовищности (Мамлеев и др). // Новое лит. обозрение. 1993. No 3   3. Персонаж и писатель (герой и автор) Автор неизменно выражает (конечно же, Языком художественных Образов, а не прямыми умозаключениями) свое отношение к позиции, установкам, ценностной ориентации своего персонажа (героя — в терминологии М.М. Бахтина). При этом Образ персонажа (подобно всем иным звеньям словесно-художественной Формы) предстает как воплощение писательской Концепции, Идеи, т.е. как нечто целое в рамках иной, более широкой, собственно художественной Целостности (Произведения как такового). Он зависит от этой Целостности, можно сказать, по воле Автора ей служит. При сколько-нибудь серьезном освоении персонажной сферы Произведения читатель неотвратимо проникает и в духовный мир Автора: в Образах героев усматривает (прежде всего непосредственным чувством) творческую волю Писателя. Соотнесенность ценностных ориентаций Автора и героя составляет своего рода первооснову литературных Произведений, их неявный стержень, ключ к их пониманию, порой обретаемый весьма нелегко. "Воспринимая героев как людей", писал Г.А. Гуковский, Мы постигаем их одновременно и как некую "идейную Сущность": каждому из читателей подобает ощутить и осознать "не только мое отношение к данному действующему лицу, но и отношение к нему же Автора, и, что, пожалуй, важнее всего, мое отношение к отношению Автора"6. Отношение Автора к герою может быть по преимуществу либо отчужденным, либо родственным, но не нейтральным. О близости или чуждости своим персонажам Писатели говорили неоднократно. "Я, — писал в прологе к "Дон Кихоту" Сервантес, — только считаюсь отцом Дон Кихота, — на самом деле я его отчим, и я не собираюсь идти проторенной дорогой и, как это делают иные, почти со слезами на глазах умолять тебя, дражайший читатель, простить моему детищу его недостатки или же посмотреть на них сквозь пальцы". В литературных Произведениях так или иначе наличествует дистанция между персонажем и Автором. Она имеет место даже в автобиографическом Жанре, где Писатель с некоторого временного расстояния осмысливает собственный жизненный Опыт. Автор может смотреть на своего героя как бы снизу вверх (жития святых), либо, напротив, сверху вниз (Произведения обличительно-сатирического Характера). Но наиболее глубоко укоренена в Литературе (особенно последних столетий) ситуация сущностного равенства Писателя и персонажа (не знаменующая, конечно же, их тождества). Пушкин Настойчиво давал понять читателю "Евгения Онегина", что его герой принадлежит к тому же кругу, что и он сам ("добрый мой приятель"). По Словам В.Г. Распутина, важно, "чтобы Автор не чувствовал себя выше своих героев и не делал себя опытнее их": "Только равноправие во Время работы самым чудесным Образом и порождает живых героев, а не кукольные фигурки"1. При подобном внутреннем равенстве может возникать своего рода диалогическое отношение Писателя к вымышленному и изображаемому им лицу. На это обратил внимание М.М. Бахтин: "Единство мира Достоевского недопустимо сводить к индивидуальному эмоционально-волевому акцентному единству". И утверждал, что "монологический единый мир авторского сознания <...> в романе Достоевского становится частью, элементом целого". Диалогическая позиция Автора, по мысли ученого, "утверждает самостоятельность, внутреннюю свободу, незавершенность и нерешенность героя", Сознание которого "равноправно" его собственному. В то же Время Бахтин признавал, что "во всяком литературном Произведении" наличествует "последняя смысловая инстанция творящего", т.е. творческая воля Автора объемлет сотворенный ею мир персонажей2. По Словам ученого, "герой — не выражающий, а выражаемое", он "пассивен во взаимодействии с Автором". И ещё: "важнейшая грань Произведения" — это "единая реакция" Автора "на целое героя"3. Литературные персонажи, однако, способны отделяться от Произведений, в составе которых они появились на свет и жить в Сознании публики самостоятельной Жизнью, не подвластной авторской воле. Герои становятся своего рода Символами определенного рода мироотношения и поведения, сохраняя одновременно свою неповторимость. Таковы Гамлет, Дон Кихот, Тариоф, Фауст, Пер Гюнт в составе общеевропейской Культуры; для русского сознания — Татьяна Ларина (в значительной мере благодаря трактовке её Образа Достоевским), Чацкий и Молчалин, Ноздрев и Манилов, Пьер Безухов и Наташа Ростова. В частности, известные персонажи А.С. Грибоедова и Н.В. Гоголя в 1870-1880-е годы "переселились" в Произведения М.Е. Салтыкова-Щедрина и зажили там новой Жизнью. "Если могут быть романы и драмы из Жизни исторических деятелей) - отметил Ф. Сологуб, — то могут быть романы и драмы о Раскольникове, о Евгении Онегине <...> которые так близки к нам, что Мы порою можем рассказать о них такие подробности, которых не имел в виду их создатель"4. ————————————- 1 Гуковский Г.А. Изучение литературного Произведения в школе: Методологические очерки о методике. М.; Л., 1966. С. 36. 2 Распутин В.Г. Не мог не проститься с Матерой// Литературная газета. 1977. 16 марта. 3 См.: Бахтин М.М. Проблемы Поэтики Достоевского. С. 36, 76, 107, 83. 4 Бахтин М.М. Эстетика словесного Творчества. С. 75, 80 В начале XX в. Ставрогин, Иван и Алеша Карамазовы привлекли к себе пристальное внимание Критиков, публицистов, философов и стали поводами для обсуждения Насущнейших проблем современности. Немалое число работ было посвящено Ивану Карамазову и сочиненной им поэме "Великий инквизитор5. Об актуальности в эту пору фигур Ставрогина и Алеши Карамазова ярко свидетельствует статья Вячеслав Иванова "Живое предание". Вот её завершающие фразы: "Мы, узнавшие в православии свою свободную родину и родину своей свободы, Мы, верящие в Русь святую, как в Русь вселенскую, Мы - былые "русские мальчики" Достоевского, сверстники Алеши Карамазова, выбравшие его в детской Игре своим Иваном-Царевичем. Алеша - символический собирательный Тип, которого напрасно считают невыясненным и о котором стоит в другой раз повести беседу, -Тип людей нового русского сознания, напророченный Достоевским и им порожденный. И потому если определять представителей того умонастроения, которое продиктовало эти строки, то назвать бы - "алешинцами"? Бердяев с "алешинцами" быть не хочет; его "Иван-Царевич" - едва ли не Николай Ставрогин, -не такой, конечно, каким он оказался в изображении своего собственного создателя и, нужно думать, по Бердяеву, исказителя) но субстанциально тот же, только исправленный и подновленный1. Порой литературные персонажи, воспринятые безотносительно к Творчеству Писателей и без учета их воли, становятся поводами для суждений тенденциозно-публицистических. Это имело место в предреволюционной России, когда литераторы, Настроенные к своей стране нигилистически, предпринимали попытки придать значение Символов отечественного Бытия литературным героям далеко не положительным. Так, Федор Павлович Карамазов был рассмотрен М. Горьким как художественное воплощение "русской Души", "бесформенной и пестрой", "трусливой и дерзкой", "болезненно злой Души Ивана Грозного". На страницах горьковского журнала "Летопись" в гоголевском Подколесине усматривалась "основная структура русской Души", а гончаровский Обломов расценивался как воплощение всех классов русского народа; изуверы, садистски убивающие собак (рассказ И.А. Бунина "Последний день"), интерпретировались как порождение русской почвы, которая иронически именовалась азиатской2 Прославленные литературные персонажи живут независимой от их создателей, вполне самостоятельной Жизнью не только в литературных Текстах (художественных и публицистических), но и в Произведениях иных видов Искусства: в музыке, живописи, графике, скульптуре. Существует великое множество памятников литературным героям (например, в Мадриде — дон Кихоту и Санчо Пансе)3. Персонажи литературных Произведений неоднократно обретали вторую Жизнь вне контекста тех Произведений, звеньями которых первоначально явились. —————————————- 1 Сологуб Ф. Тяжелые сны. Л). 1990. С. 351. 2 Cм.: О великом инквизиторе. Достоевский и последующие. М., 1991. 3 Иванов Вячеслав Родное и вселенское. М., 1994. С. 352. 4 См.: Хализев В.Е. Спор о русской литературной Классике в начале XX века// Русская словесность. 1995. No 2. С. 18. 5 См.: Рубинштейн А.М. Герои литературные в памятниках// Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. М., 1964. Т. 2. 1964 4. Сознание и самосознание персонажа. Психологизм Персонаж, о котором в предыдущих двух параграфах говорилось как о Целостности, обладает определенной структурой, в которой различимы внутреннее и внешнее. Его изображение слагается из ряда компонентов, выявляющих как внутренний мир человека, так и его внешний облик. Начнем с первого: с воссоздания Литературой человеческого сознания. Внутренний мир человека, включающий в себя его намерения, мысли, осознаваемые чувства, а также сферу бессознательного, запечатлевается в Произведениях по-разному. На ранних стадиях словесного Искусства он дается более опосредовано, нежели открыто. Мы узнаем преимущественно о поступках, совершаемых персонажами, и гораздо меньше о внутренних, психологических мотивах их поведения. Переживания всецело зависят от развертывания событий и подаются главным Образом через их внешние проявления: сказочного героя постигает беда - и "катятся слезы горючие", или - "его резвые ножки подкосилися". Если внутренний мир героя и выявляется Словами впрямую, то в виде скупого, клишированного обозначения какого-то одного Переживания - без его нюансировки и детализаций. Вот несколько характерных фраз из гомеровской "Илиады": "Так говорил он - и сердце Патроклово в персях подвигнул"; "И, сострадая, воскликнул"; "Зевс же, владыка превыспренний, страх ниспослал на Аякса".   В эпосе Гомеру (как позже в древнегреческих Трагедиях) человеческое чувство, достигшее накала страсти, рисуется "крупным планом", получая патетическое выражение. Вспомним последнюю главу "Илиады", где говорится о горе Приама, хоронящего своего сына Гектора. Это одно из глубочайших проникновений античной Литературы в мир человеческих переживаний. О Глубине отцовского горя свидетельствуют и поступок Приама, не побоявшегося ради выкупа тела сына отправиться в стан ахейцев к Ахиллу, и собственные Слова героя о постигшей его беде ("Я испытую, чего на земле не испытывал смертный"), его стенания и проливаемые слезы, о которых говорится неоднократно, а также пышность похорон, завершивших девятидневное оплакивание Гектора. Но не многоплановость, не сложность, не "диалектика" переживаний выявляются здесь. В гомеровской поэме с максимальной целеустремленностью и картинностью запечатлевается одно чувство, как бы предельное в своей силе и яркости. Подобным же Образом раскрыт внутренний мир Медеи у Еврипида, одержимой мучительной страстью ревности. Христианское средневековье, сформировавшее Представление о Ценности "сокровенного человека", привнесло во внутренний мир героев Литературы много нового. Были открыты сложность и противоречивость человеческой природы (вспомним Слова апостола Павла о греховности людей: "Я ведь не знаю, что совершаю, ибо не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то творю"-Рим. 7; 15) и обозначена возможность её преображения на путях веры и Подражания Христу. Духовная встревоженность, сердечное сокрушение, покаянные умонастроения, умиление и душевная просветленность (см. о них с. 71-72) в самых разных "вариациях" запечатлены в "Исповеди" Бл. Августина, "Божественной комедии" А. Данте, многочисленных житиях. Вспомним размышления Бориса после Смерти отца в "Сказании о Борисе и Глебе": "Увы, мне свет очей моих, сияние и заря лица моего — узда юности моей, Наставник неопытности моей". Но средневековые Писатели (в этом они подобны создателям фольклорных Произведений и античным Авторам), будучи подвластными этикетным нормам, ещё мало осваивали человеческое Сознание как неповторимо-индивидуальное, разноплановое, изменчивое. Интерес к сложности внутреннего мира человека, к переплетению различных умонастроений и импульсов, к смене душевных состояний упрочился на протяжении последних трех- четырех столетий. Яркое свидетельство тому — Трагедии У. Шекспира с присущим им сложным и нередко загадочным психологическим рисунком, в наибольшей степени - "Гамлет" и "Король Лир". Подобного рода художественное освоение человеческого сознания принято обозначать термином психологизм. Это индивидуализированное воспроизведение переживаний в их взаимосвязи, динамике и неповторимости. Л.Я. Гинзбург отметила, что психологизм как таковой несовместим с рационалистической схематизацией внутреннего мира (антитеза страсти и долга у классицистов, чувствительности и холодности у сентименталистов). По её Словам, "литературный психологизм начинается <...> с несовпадений, с непредвиденности поведения героя"1 ——————————— 1 Данный параграф написан Автором совместно с С. А. Мартьяновой Психологизм активизировался во второй половине XVIII в. Это сказалось в ряде Произведений Писателей сентименталистской ориентации: "Юлия, или Новая Элоиза" Ж.Ж. Руссо, "Сентиментальное путешествие по Франции и Италии" Л. Стерна, "Страдания юного Вертера" И.В. Гёте, "Бедная Лиза" и другие повести Н.М. Карамзина.   Здесь на первый план выдвинулись душевные состояния людей, тонко и глубоко чувствующих. К возвышенно трагическим, нередко иррациональным Переживаниям человека приковывала внимание Литература Романтизма: повести Э.Т.А. Гофмана, поэмы и драмы Д.Г. Байрона.   Эта Традиция Сентиментализма и Романтизма была подхвачена и развита Писателями-реалистами XIX в. Во Франции О. де Бальзак, Стендаль, Г. Флобер, в России - М.Ю. Лермонтов, И. С. Тургенев, И.А. Гончаров воспроизводили весьма сложные умонастроения героев, порой конфликтно сталкивавшиеся между собой, — переживания, связанные с восприятием природы и бытового окружения, с фактами личной Жизни и духовными исканиями.   По Словам А.В. Карельского, упрочение психологизма было обусловлено пристальным интересом Писателей к "неоднозначности обыкновенного, "негероического" Характера", к персонажам многогранным, "мерцающим", а также с доверием Авторов к читательской способности самостоятельного нравственного суждения1. Своего максимума психологизм достиг в Творчестве Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского, которые художественно освоили так называемую "диалектику Души". В их романах и повестях с небывалой полнотой и конкретностью воспроизведены процессы формирования мыслей, чувств, намерений человека, их переплетение и взаимодействие, порой причудливое. "Внимание графа Толстого, — писал Н.Г. Чернышевский, - более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других; ему интересно наблюдать, как чувство, непосредственно возникающее из данного положения или впечатления, подчиняясь влиянию воспоминаний и силе сочетаний, представляемых воображением, переходит в другие чувства, снова возвращается к прежней исходной точке и опять странствует"2.   По мысли М.М. Бахтина, художественной доминантой романов Ф.М. Достоевского явилось самосознание героя— идеолога, который "фигурирует не как человек Жизни, а как субъект сознания и мечты", пребывающий в "подполье": "видение Автора направлено именно на его самосознание и на безысходную незавершимость, дурную бесконечность этого самосознания"3 Психологизм Толстого и Достоевского — это художественное выражение пристального интереса к текучести сознания, к всевозможным сдвигам во внутренней Жизни человека, к глубинным пластам его Личности. Освоение самосознания и "диалектики Души" - одно из замечательных открытий в области литературного Творчества. Существуют различные Формы психологизма. Ф.М. Достоевскому и Л.Н. Толстому, в Наш век - М.А. Шолохову и У. Фолкнеру присущ психологизм явный, открытый, "демонстративный". Вместе с тем Писатели XIX-XX вв. опираются и на иной способ освоения внутреннего мира человека. Знаменательны Слова И. С. Тургенева о том, что художнику Слова подобает быть "тайным" психологом.   И для ряда эпизодов его Произведений характерны недоговоренность и недомолвки. "Что подумали, что почувствовали оба? - говорится о последней встрече Лаврецкого и Лизы. — кто узнает? Кто скажет? Есть такие мгновения в Жизни, такие чувства... На них можно только указать - и пройти мимо". Так завершается роман "Дворянское гнездо". ————————- 1 Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. Л., 1971. С. 300. 2 См.: Карельский А.В. От героя к человеку (Развитие психологизма в европейском романе 1830-1860-х годов) // Карельский А.В. От героя к человеку. Два века западноевропейской Литературы. М., 1990. С. 215, 235. 3 Чернышевский Н.Г. Детство и отрочество. Военные рассказы. Сочинения графа Л.Н. Толстого// Чернышевский Н.Г. Собрание соч.: В 15 т. М., 1949. Т. 2. С. 422. 4 Бахтин М.М. Проблемы Поэтики Достоевского. С. 85 Неявный, "подтекстовый" психологизм, когда импульсы и чувства героев лишь угадываются, преобладает в повестях, рассказах и драмах А.П. Чехова, где о Переживаниях героев обычно говорится бегло и вскользь. Так, Гуров, приехавший в город С., чтобы встретиться с Анной Сергеевной ("Дама с собачкой"), видит у ворот дома её белого шпица. Он, читаем Мы, "хотел позвать собаку, но у него вдруг забилось сердце, и он от волнения не мог вспомнить, как зовут шпица". Эти два незначительных, казалось бы, штриха - забилось сердце и не удалось припомнить кличку собаки — по воле Чехова оказываются признаком большого и серьезного чувства героя) перевернувшего его Жизнь.   Психологизм подобного рода заявил себя не только в художественной прозе XX в. (И.А. Бунин, М.М. Пришвин, М. Пруст), но и в лирической Поэзии, более всего-в стихах И.Ф. Анненского и А.А. Ахматовой, где самые обыденные впечатления пронизаны душевными излучениями" (Н.В. Недоброво)4. Арсенал художественных средств освоения внутренней Жизни человека весьма богат. Здесь и описания его впечатлений от окружающего, и компактные обозначения того, что творится в Душе героя, и пространные характеристики его переживаний, и внутренние монологи персонажей, и, наконец, изображение сновидений и галлюцинаций, которые выявляют бессознательное в человеке, его подсознание — то, что прячется в Глубинах психики и неведомо ему самому. Вспомним сны пушкинской Татьяны, Мити Карамазова у Достоевского (о плачущем "дате"), кошмар, преследующий Анну Каренину и Вронского (мужик, работающий над железом и произносящий французские фразы), предсмертные сновидения толстовского князя Андрея и старухи Анны в повести В.Г. Распутина "Последний срок", разговор заболевшего Ивана Карамазова с чертом. В романе Т. Манна "Волшебная гора", одном из шедевров Литературы нашего столетия, едва ли не центральным эпизодом является "прелестный и страшный" сон героя, попавшего в снежную пургу (раздел "Снег" из шестой главы). Жизнь в этом сновидении раскрывается Гансу Касторпу полнее и глубже, чем в его яви, отмеченной (в числе многого другого) участием в философских дебатах. Она предстает и в её чарующе-гармонической стороне ("обычай разумно — дружеского общения", "радость при виде счастья и добродетели светлого народа"), и с её зловещими началами - с тем, что вызывает омерзение и ужас. Все это духовно обогащает героя Т. Манна. "Мне снился сон, — размышляет он, очнувшись, - о назначении человека, о его пристойно разумном и благородном товариществе на фоне <...> омерзительно кровавого пиршества <...> Человек - хозяин противоречий, через него они существуют, а значит он благороднее их". Установка на воспроизведение внутренней Жизни человека резко отвергалась в первые десятилетия XX в. как авангардистской Эстетикой, так и марксистским Литературоведением: свободно самоопределяющаяся в близкой ей Реальности Личность находилась под подозрением. Так, лидер итальянского футуризма Ф.Т. Маринетти призывал "полностью и окончательно освободить Литературу от <...> психологии", которая, по его Словам, "вычерпана до дна"1. В подобном же Духе в 1905 г. высказался А. Белый, назвавший романы Ф.М. Достоевского "авгиевыми конюшнями психологии". Он писал: "Достоевский слишком "психолог", чтобы не возбуждать чувство брезгливости"2. Радикальным неприятием психологизма были отмечены и советские 20-е годы. Пафос коммунизма, писал А.В. Луначарский (1920), выражается в том, что Личность "готова зачеркнуть себя ради победы передового класса человеческого рода"3. ————————————————- 1 Цит. по: Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой. М., 1989. С. 244. 2 Маринетти Ф. Т. Технический манифест футуристической Литературы// Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западноевропейской Литературы XX века. М., 1986. С. 165. 3 Белый А. Ибсен и Достоевский// Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 196-198   В эту пору неоднократно говорилось, что "апсихологизм", заключающийся в воссоздании вещного, материального мира, — это высший этап литературного развития. "В сей области, - сказано о психологизме в одной из статей 1927 г., чем лучше, тем хуже. Чем сильнее психостарается пролетписатель, тем вреднее <...> И напротив: чем "газетнее" работает Писатель-монтажист, диалектически цепляя факты, тем свободнее мозги читателя от дурмана"4 Однако психологизм не покинул Литературу. Об этом неопровержимо свидетельствует Творчество многих крупных Писателей XX в. В нашей стране это М.А. Булгаков, А.П. Платонов, М.А. Шолохов, Б.Л. Пастернак, А.И. Солженицын, В.П. Астафьев, В.И. Белов, В.Г. Распутин, А.В. Вампилов, за рубежом -Т. Манн, У. Фолкнер и мн. др. Интенсивное становление и широкое упрочение психологизма в Литературе XIX-XX вв. имеет глубокие культурно-исторические предпосылки. Оно связано прежде всего с активизацией самосознания человека Нового Времени. Современная Философия различает Сознание, "которое само себя осуществляет", и "Сознание, изучающее себя"5. Последнее и именуют самосознанием. Самосознание реализуется главным Образом в виде рефлексии, составляющей "акт возвращения к себе".   Вместе с тем неотъемлемым, универсальным свойством человеческой Жизни является "примат сознания о чем-то над самопознанием"6, а потому рефлексии подобает знать свои границы и иметь определенные рамки. Активизация и нарастание рефлексии у людей Нового Времени связаны с небывало острым Переживанием разлада человека с самим собой и всем окружающим, а то и тотальным отчуждением от него. Начиная с рубежа XVIII—XIX столетий подобные жизненно-психологические ситуации стали широко запечатлеваться европейской Литературой, а позже — и Писателями иных регионов (преддверием этого сдвига в художественной сфере явилась Трагедия шекспировского Гамлета).   Знаменательна повесть И.В. Гёте "Страдания юного Вертера". Сосредоточенный на своих Переживаниях ("У меня столько хлопот с самим собой <...> что мне мало дела до других"), Вертер называет собственное сердце своей единственной , гордостью, жаждет умиротворить свою "алчущую, мятущуюся Душу" ( хотя бы в излияниях, адресованных другу в письмах. Он убежден, что ему "много дано", и неустанно мудрствует над своими страданиями неразделенной Любви. Вертер — это фигура, опоэтизированная Автором (хотя поданная им в немалой мере критически) и вызывающая прежде всего симпатию и сострадание. Русские Писатели XIX в. более суровы к своим рефлектирующим героям, нежели Гёте к Вертеру. Суд над всецело сосредоточенным на себе человеком (Характер которого правомерно возвести к Мифу о Нарциссе) и над его уединенной и безысходной рефлексией составляет один из лейтмотивов русской "послеромантической" Литературы. Он звучит у М.Ю. Лермонтова ("Герой нашего Времени"), И. С. Тургенева ("Дневник лишнего человека", "Гамлет Щигровского уезда", отчасти - "Рудин"), в какой-то мере у Л.Н. Толстого (ряд эпизодов повестей "Отрочество" и "Казаки"), И.А. Гончарова (Образы Адуева-младшего, ) в немалой степени Райского). С максимальной жесткостью, негативно по сути оценивается уединенное Сознание в "Записках из подполья" Ф.М. Достоевского. Здесь рефлексия предстает как удел "антигероя", существа слабого, жалкого, озлобленного, стремящегося "ускользнуть" от правдивой самооценки, мечущегося между несдержанными рассказами о своих "позорах" и попытками самооправдания. Не случайно герой признается в особой остроге Наслаждения, доставляемого мучительным самоанализом. Самоуглубленность человека, его всецелая сосредоточенность на собственной персоне, ставшие приметой эпох Сентиментализма и Романтизма, а также последующего Времени, получила философскую интерпретацию в "Феноменологии Духа" Г.В.Ф. Гегеля. ———————————- 1 Луначарский А.В. Силуэты. М., 1965. С. 130. 2 Читатель и Писатель. 1927. 24 дек. 3 Рикёр П. Конфликт интерпретаций: Очерки о Герменевтике. М., 1995. С. 339. 4 Рикёр П. Герменевтика. Этика. Политика: Московские лекции и интервью. М., 1995. С. 78-111   Рефлектирующее Сознание философ назвал "томящимся" и "несчастным", оценив его весьма жестко: как безумство самомнения. Этому Сознанию, написал он, "недостает силы <...> выдержать Бытие. Оно живет в страхе, боясь запятнать великолепие своего "внутреннего" поступками и наличным Бытием, и дабы сохранить чистоту своего сердца, оно избегает соприкосновения с действительностью". Носителем подобного самосознания, по Гегелю, является исполненная страстного томления и скорби "Прекрасная Душа, истлевающая внутри себя и исчезающая как аморфное испарение, которое расплывается в воздухе"1. Но значимо и иное: рефлексия, подаваемая в Формах психологизма, у Наших Писателей-Классиков неоднократно представала как благая и Насущная для становления человеческой Личности. Свидетельство тому, быть может, наиболее яркое, -центральные персонажи толстовских романов: Андрей Волконский и Пьер Безухов, Левин, отчасти Нехлюдов. Этим и подобным им героям других Авторов присущи духовная неуспокоенность, желание быть правыми, жажда духовных обретений. Один из важнейших стимулов рефлексии литературных персонажей пробудившаяся и властно "действующая" в их Душах Совесть, которая тревожит и мучит не только пушкинских Бориса Годунова, Онегина, Барона, Гуана или Паратова, (в финале "Бесприданницы" А.Н. Островского), но и Андрея Волконского, вспоминающего покойную жену, тургеневскую Лизу Калитину, которая раскаивается в том, что дала волю своему чувству к Лаврецкому, а также Татьяну в финале "Евгения Онегина". Несет в себе чувство вины и герой толстовского рассказа-жития "Отец Сергий" На содержательные функции психологизма в Литературе (наряду с приведенными Словами Гегеля) проливают свет бахтинские Суждения о Сущности самосознания. Позитивно значимое Переживание ученый увязывал с тем, что назвал "нравственным рефлексом" и характеризовал как "след" Смысла в Бытии: "Переживание как нечто определенное <...> направлено на некий Смысл, предмет, состояние, но не на самого себя".   Подобного рода движениям Души Бахтин противопоставлял Переживания болезненные, ведущие человека в тупик раздвоенности, которые он назвал "саморефлексом". Этот саморефлекс порождает то, "чего быть не должно": "дурную и разорванную субъективность", которая связана с болезненной жаждой "самовозвышения" и боязливой "оглядкой" на мнение о себе окружающих1. И художественная Литература (особенно в XIX в). широко запечатлевала эти разнонаправленные тенденции самосознания, по достоинству их оценивая. Психологизм, как ни глубоки и органичны его Связи с Жизнью рефлектирующих персонажей, находит широкое применение также при обращении Писателей к людям, которые безыскусственно просты и не сосредоточены на себе. Вспомним пушкинского Савельича, няню Наталью Саввишну и гувернера Карла Ивановича из "Детства" Л.Н. Толстого, старуху Анну в повести В.Г. Распутина "Последний срок". Исполненными психологизма оказываются даже Образы животных ("Холстомер" Л.Н. Толстого, "Белолобый" А.П. Чехова, "Сны Чанга" И.А. Бунина, "Корова" А.П. Платонова, волки в романе Ч. Айтматова "Плаха"). Новую и весьма оригинальную Форму психологизм обрел в ряде литературных Произведений нашего столетия. Упрочился художественный принцип, именуемый воспроизведением "потока сознания". Определенность внутреннего мира человека здесь нивелируется, а то и исчезает вовсе. У истоков этой ветви Литературы -Творчество М. Пруста и Дж. Джойса. В романах Пруста Сознание героя слагается из его впечатлений, воспоминаний и созданных воображением картин. Оно свободно от устремленности к какому-либо действию, как бы оттесняет в сторону окружающую Реальность и предстает как "убежище, защита от мира", а в то же Время -как нечто поглощающее и присваивающее внешнюю реальность2. —————————————- 1 Гегель Г.В.Ф. Система Наук. Ч. 1. Феноменология Духа// Гегель Г.В.Ф. Соч. М., 1959. Т. 4. С. 196, 353-354 (или: репринт: М., 1994). См. также: Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. Т. 4. С. 202, 110. 2 См.: Бахтин М.М. Эстетика словесного Творчества. С. 99-101, 90. Бахтинским Суждениям о внутреннем мире человека сродни предпринятое А.А. Ухтомским оценочное разграничение двух родов доминант сознания: на свое лидо и на лицо другого (см.: Ухтомский А.А. Интуиция Совести. СПб. 1996)   Во французском "новом романсе" 1960-1970-х годов (А. Роб-Грийе, Н. Саррот, М. Бютор) постижение и воссоздание нескончаемо текучей психики приводило к устранению из Литературы не только "твердых Характеров", но и персонажей как Личностей. "Если известная часть современных литераторов, — пишет Р. Барт, — и выступила против "персонажа", то вовсе не затем, чтобы его разрушить (это невозможно), а лишь затем, чтобы его обезличить"3. Диапазон словесно-художественных средств, позволяющих впрямую запечатлевать внутренний мир человека, весьма широк4. Здесь и традиционные суммирующие обозначения того, что испытывает герой (думает, чувствует, хочет), и развернутые, порой аналитические, характеристики Автором— повествователем того, что творится в Душе персонажа, и несобственно-прямая речь, в которой голоса героя и повествующего слиты воедино, и задушевные беседы персонажей (в устном общении или переписке), и их интимные дневниковые записи. Психологизм в Литературе XIX-XX вв. стал достоянием едва ли не всех существующих Жанров. Но с максимальной полнотой сказался он в социально-психологическом романе. Весьма благоприятны для психологизма, во-первых, эпистолярная Форма ("Юлия, или Новая Элоиза" Ж.Ж. Руссо, "Опасные Связи" Ш. де Лакло, "Бедные люди" Ф.М. Достоевского), во-вторых, автобиографическое (порой дневниковое) повествование от первого лица ("Исповедь" Ж.Ж. Руссо, "Исповедь сына века" А. де Мюссе, "Дневник обольстителя" С. Киркегора, ранняя трилогия Л.Н. Толстого).   Исповедальное начало живет и в Произведениях Ф.М. Достоевского. Напомним Исповеди Ипполита в романе "Идиот" и Ставрогина (глава "У Тихона", не вошедшая в окончательный Текст "Бесов"), ряд эпизодов "Братьев Карамазовых", например посвященная Мите глава "Исповедь горячего сердца". И, наконец, в-третьих, принципы психологизма сполна осуществляются в Форме романного повествования от третьего лица, обладающего даром всеведения, которое простирается в Глубины человеческих Душ. Таковы центральные Произведения Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского, в Наш век Т. Манна (в особенности - "Волшебная гора"). Наряду с подобного рода прямым проникновением во внутренний мир человека Литература хорошо знает также Формы его косвенного освоения, при которых черты наружности, позы, движения, жесты, мимика, интонации персонажей предстают как симптомы того, что творится в их Душах. Иначе говоря: постигаемый Писателями "внутренний человек" одновременно явлен вовне. К этой грани мира литературного Произведения Мы и обратимся: от переживаний изображаемых людей перейдем к их внешнему облику ————————————— 1 См.: Бочаров С.Г. Пруст и "поток сознания"// Критический Реализм XX века и Модернизм. М., 1967. С. 196. 2 Барт Р. Введение в структурный анализ повествовательных Текстов// Зарубежная Эстетика и теория Литературы XIX-XX вв.: Трактаты. Статьи. Эссе. М., 1987. С. 407, прим. 3 См.: Есин А.Б. Психологизм русской классической Литературы. М., 1988. С. 31-51   5. Портрет Портрет персонажа — это описание его наружности: телесных, природных и, в частности, возрастных свойств (черты лица и фигуры, цвет волос), а также всего того в облике человека, что сформировано социальной средой, культурной Традицией, индивидуальной инициативой (одежда и украшения, прическа и косметика). Портрет может фиксировать также характерные для персонажа телодвижения и позы, жест и мимику, выражение лица и глаз. Портрет, таким Образом, создает устойчивый, стабильный комплекс черт "внешнего человека". Для традиционных высоких Жанров характерны идеализирующие портреты. Вот строки о графе Гвенелоне из "Песни о Роланде": Он плащ, подбитый горностаем, сбросил. Остался только в шелковом камзоле. Лицом он горд, сверкают ярко очи, Широкий в бедрах стан на диво скроен Подобного рода портреты нередко изобилуют метафорами, сравнениями, эпитетами. Вот что сказано о героине поэмы "Шах-наме" персидского поэта XI в. Фирдоуси: Два лука - брови, косы — два аркана. В подлунной не было стройнее стана <...> Ушные мочки, словно день, блистали, В них серьги драгоценные играли. Как роза с сахаром - её уста: Жемчужин полон ларчик нежный рта. Идеализирующие портреты сохранились в Литературе вплоть до эпохи Романтизма. Так, героиня пушкинской "Полтавы" "свежа, как вешний цвет", стройна, "как тополь киевских высот", её движения напоминают лебедя "плавный ход" и "лани быстрое стремленье", "звездой блестят её глаза; её уста, как роза, рдеют". А в повести Н.В. Гоголя "Тарас Бульба" о красавице полячке, в которую влюбился Андрий, говорится, что она была "черноглазая и белая как снег, озаренный утренним румянцем солнца", и что глаза её, "глаза чудесные, пронзительно ясные, бросали взгляд долгий, как постоянство". Совсем иной Характер имели портретные живописания в Произведениях смехового, комедийно-фарсового Характера. Здесь, по Словам М.М. Бахтина, внимание сосредоточивалось не на духовном, а "на материальном начале в самом человеке"1. Характеризуя образность повестей Ф. Рабле о Гаргантюа и Пантагрюэле, ученый говорил, что центром Реальности для Писателя было человеческое тело, подаваемое гротескно (о Гротеске см. с. 95-96). Вот, к примеру, портретная характеристика Гаргантюа-ребенка: "мордашка была славная, число подбородков доходило едва ли не до восемнадцати"; "ляжки были очень красивые и всему его сложению соразмерные". В подобных портретах нет места ни стройности фигуры человека, ни выражению его глаз, зато присутствуют щеки, носы, животы и так далее. При всей их противоположности идеализирующие и гротескные портреты обладают общим свойством: в них гиперболически запечатлевается одно человеческое качество: в первом случае -телесно — душевное совершенство, во втором - материально-телесное начало в его мощи, говоря современным Языком витальная энергия. Со Временем (особенно явственно в XIX в). в Литературе возобладали портреты, раскрывающие сложность и многоплановость облика персонажей. Здесь живописание наружности нередко сочетается с проникновением Писателя в Душу героя и с психологическим анализом. Вспомним характеристику внешности лермонтовского Печорина (глава "Максим Максимыч"), сообщающую о его фигуре и одежде, о чертах его лица, цвете и выражении глаз ("глаза не смеялись, когда он смеялся <...> Это признак— или злого нрава, или глубокой постоянной грусти"). А вот Слова повествователя-Автора об Обломове в начале романа И.А. Гончарова: "Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной Идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица <... >   Ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей Души <..-> Цвет лица у Ильи Ильича был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, быть может, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам". Портрет героя, как правило, локализован в каком-то одном месте Произведения. Чаще он дается в момент первого появления персонажа, т.е. экспозиционно. Но Литература знает и иной способ Введения портретных характеристик в Текст. Его можно назвать лейтмотивным. Яркий пример тому -неоднократно повторяющиеся на протяжении толстовского романа упоминания о лучистых глазах княжны Марьи. ————————————— 1 Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле... С. 372. В литературных портретах внимание Авторов нередко сосредоточивается более на том, что выражают фигуры или лица, какое впечатление они оставляют, какие чувства и мысли вызывают, нежели на них самих как на живописуемой данности. "Несмотря на то) что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, говорится о матери Раскольникова в романе Ф.М. Достоевского, - лицо её все ещё сохраняло в себе остатки прежней Красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность Духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости <...> Волосы её уже начинали седеть и редеть, маленькие лучистые морщинки уже давно появились около глаз, щеки впали и высохли от забот и горя, и все-таки это лицо было прекрасно" До максимального предела эта "неживописующая" тенденция портретирования доведена в "Поэме горы" М.И. Цветаевой, где внешний облик любимого человека как бы подменен выражением чувства лирической героини: Без примет. Белым пробелом Весь. (Душа, в ранах сплошных, Рана - сплошь). Частности мелом Отмечать — дело портных. <...> Вороной, русой ли масти Пусть сосед скажет: он зряч. Разве страсть — делит на части? Часовщик я или врач? Ты как круг, полный и цельный. Цельный вихрь, полный столбняк. Я не вижу тебя отдельно От Любви. Равенства Знак. Если это и портрет, то умопостигаемый, скорее же - своего рода "антипортрет". Портреты запечатлевают не только статическое во "внешнем" человеке, но и жестикуляцию, мимику, которые динамичны по своей сути. При этом дает о себе знать интерес Писателей— портретистов к тому, что Ф. Шиллер называл грацией, отличая её от Красоты архитектонической (Красоты строения): "Грация может быть свойственна только движению", это "Красота движимого свободного тела". Она возникает "под воздействием свободы" и "зависит от Личности", хотя в то же Время и безыскусственна, непреднамеренна: в мимике и жестах чувства и импульсы сказываются непроизвольно; узнав же, что человек "управляет выражением своего лица согласно своей воле, Мы перестаем верить его лицу"1. Рисуя портреты женщин, русские Писатели неоднократно отдавали предпочтение грации перед Красотой Форм лица и фигуры. Вспомним восьмую главу "Евгения Онегина", где Татьяна с безыскусственностью и изяществом её облика (мужчины "ловили взор её очей", хотя "Никто б не мог Прекрасной / Её назвать") сопоставлена "С блестящей Ниной Воронскою,/ Сей Клеопатрою Невы", которая "Затмить соседку не могла,/ Хоть ослепительна была". Нечто аналогичное — в "Войне и мире" (глава, изображающая петербургский бал). Лицо Наташи "сияло восторгом счастья. Её оголенные плечи и руки были худы и некрасивы. IB сравнении с плечами Элен, её плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки". Но едва князь Андрей, пригласивший младшую Ростову, "обнял этот тонкий, подвижный стан <...> вино её прелести ударило ему в голову". Обратим внимание на рассказ А.П. Чехова "Красавицы" (1888). Он построен на сопоставлении облика двух девушек. В первой из них героя-рассказчика поражают черты фигуры и лица: "Красоту армяночки художник назвал бы классической и строгой. <...> Вы видите черты правильные <...> волосы, глаза, нос, рот, шея, грудь и, все движения молодого тела слились вместе в один цельный, гармоничный аккорд, в котором природа не ошиблась ни на одну малейшую черту". ————————————- 1 Шиллер Ф. О грации и достоинстве // Шиллер Ф. Собрание Соч.: В 7 т. Т. 6 С. 127-128,131. У второй же девушки правильные черты лица отсутствуют ("глаза её были прищурены, нос был нерешительно вздернут, рот мал, профиль слабо и вяло очерчен, плечи узкие не по летам"), но она "производила впечатление Настоящей красавицы, и, глядя на неё, я мог убедиться, что русскому лицу, чтобы казаться Прекрасным, нет надобности в строгой правильности черт". Секрет и волшебство Красоты этой девушки "заключались в мелких, бесконечно изящных движениях, в улыбке, в Игре лица, в быстрых взглядах на Нас, в сочетании тонкой грации этих движений с молодостью, свежестью, с чистотою Души, звучавшею в Смехе и голосе, и с той слабостью, которую Мы так любим в детях, в Птицах, в молодых оленях, в молодых деревьях". И о ней же немного ранее: "Стоя у окна и разговаривая, девушка <...> то подбоченивалась, то поднимала к голове руки, чтобы поправить волосы, говорила, смеялась, изображала на своем лице то удивление, то ужас, и я не помню того мгновения, когда бы её тело находилось в покое". То, что именуется грацией, и - шире — наружность человека в её нескончаемой динамике, с трудом и далеко не полностью "укладывается" в Форму собственно портретных живописаний. И с портретами в Литературе соперничают (со Временем все более успешно) характеристики Форм поведения персонажей, к которым Мы и обратимся.   6. Формы поведения Формы поведения человека (и литературного персонажа, в частности) — это совокупность движений и поз, жестов и мимики, произносимых Слов с их интонациями. Они по своей природе динамичны и претерпевают бесконечные изменения в зависимости от ситуаций данного момента. Вместе с тем в основе этих текучих Форм лежит" устойчивая, стабильная данность, которую правомерно назвать поведенческой установкой или ориентацией. "По манере говорить, — писал А.Ф. Лосев, — по взгляду глаз <...> по держанию рук и ног <...> по голосу <... > не говоря уже о цельных поступках, я всегда могу узнать, что за Личность передо мной <...> Наблюдая <...> выражение лица человека <...> вы видите здесь обязательно нечто внутреннее"1. Формы поведения людей составляют одно из необходимых условий межличностного общения. Они весьма разнородны. В одних случаях поведение предначертано Традицией, обычаем, Ритуалом, в иных, напротив, явственно обнаруживает черты именно данного человека и его свободную инициативу в сфере интонирования и жестикуляции. Люди, далее, могут вести себя непринужденно, ощущая себя внутренне свободными и верными себе, но также способны усилием воли и рассудка нарочито и искусственно демонстрировать Словами и движениями нечто одно, затаив в Душе что-то совсем иное: человек либо доверчиво открывает себя тем, кто в данный момент находится рядом, либо сдерживает и контролирует выражение своих импульсов и чувств, а то и прячет их под какой-либо маской. В поведении обнаруживается или игровая легкость, нередко сопряженная с веселостью и Смехом, или, наоборот, сосредоточенная серьезность и озабоченность. Характер движений, жестов, интонаций во многом зависит от коммуникативной установки человека: от его намерения и привычки либо поучать других (поза и тон пророка, проповедника, оратора), либо, напротив, всецело полагаться на чей-то авторитет (позиция послушного ученика), либо, наконец, собеседовать с окружающими на началах равенства. И самое последнее: поведение в одних случаях внешне эффектно, броско и напоминает "укрупненные" движения и интонации актеров на сцене, в других-непритязательно и буднично. Общество и, в частности, словесное Искусство, таким Образом, располагают определенным репертуаром, правомерно сказать даже Языком Форм поведения. ———————————- 1 Данный параграф написан С.А. Мартьяновой. 2 Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 75. См. также: Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 210-211, 218 Формы поведения персонажей в состоянии приобретать семиотический Характер. Они часто предстают как условные Знаки, смысловая наполненность которых зависит от договоренности людей, принадлежащих к той или иной социально-культурной общности. Так, герой антиутопии Дж. Оруэлла "1984" Уинстон замечает у Джулии "алый кушак — эмблему Молодежного антиполового союза". Значительное лицо в "Шинели" Н.В. Гоголя задолго до получения генеральского чина вырабатывает у себя подобающий большому начальнику отрывистый и твердый голос. Вспомним светские манеры юного Онегина или идеал comme il faut в "Юности" Л.Н. Толстого. В романе А.И. Солженицына "В круге первом" Сталин сознательно прибегает к жестам "с угрожающим внутренним Смыслом" и нередко вынуждает окружающих разгадывать подоплеку своего молчания или грубых выходок. Вместе с тем человеческое поведение неизменно выходит за узкие рамки условной знаковости. Едва ли не центр "поведенческой сферы" составляют органически и непреднамеренно появляющиеся интонации, жесты и мимика, не предначертанные какими-то установками и социальными нормами. Это естественные признаки (симптомы) душевных переживаний и состояний. "Закрыв лицо, я умоляла Бога" в стихотворении А.А. Ахматовой — непроизвольный и легко узнаваемый каждым из людей жест смятения и отчаяния. Свободное от условности, несемиотическое поведение далеко не всегда оказывается явным самораскрытием человека. Так, толстовский Пьер Безухов ошибается, полагая, что "выражение холодного достоинства" на лице Наташи Ростовой после разрыва с Волконским согласуется с её Настроенностью: "- он не знал, что Душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения и что она не виновата была в том, что лицо её невольно выражало спокойное достоинство и строгость" (Т. 2. Ч. 1. Гл. X). Впрямую Формы поведения запечатлеваются актерским Искусством (наиболее многопланово в драматическом театре); в живописи и скульптуре -лишь статически и сугубо избирательно. Литература осваивает поведение человека весьма широко, но изображает его опосредованно - через "цепочку" словесных обозначений, а интонации посредством выразительно значимых синтаксических конструкций. Формы поведения воссоздаются, осмысливаются и оцениваются Писателями активно, составляя не менее важную грань мира литературного Произведения, чем собственно портреты. Эти две стороны художественной явленности персонажа как внешнего человека неуклонно взаимодействуют1. При этом характеристики портретные и "поведенческие" находят в Произведениях различное воплощение. Первые, как правило, однократны и исчерпывающи: при появлении персонажа на страницах Произведения Автор описывает его наружность, чтобы к ней уже не возвращаться. Поведенческие же характеристики обычно рассредоточены в Тексте, многократны и вариативны. Они обнаруживают внутренние и внешние перемены в Жизни человека. Вспомним толстовского князя Андрея. Во Время первого разговора с Пьером о предстоящем отъезде на войну лицо молодого Волконского дрожит нервическим оживлением каждого мускула. При встрече с князем Андреем через несколько лет Пьера поражает его "потухший взгляд". Совсем иначе выглядит Волконский в пору увлечения Наташей Ростовой. А во Время разговора с Пьером накануне Бородинской битвы на его лице — неприятное и злобное выражение. Вспомним встречу князя Андрея, тяжело раненного, с Наташей, "когда он, прижав к своим губам её руку, заплакал тихими, радостными слезами"; позже - светящиеся "ей навстречу" глаза; и, наконец, "холодный, строгий взгляд" перед Смертью. ————————————- 1 Понятие "Формы поведения" приложимо не только к персонажам, но и к лирическим героям и повествователям-рассказчикам, а также к самим Авторам Произведений. Анализируя послания Ивана Грозного, Д.С. Лихачев отмечал, что "поведение" обнимает Стиль авторских высказываний (см.: Лихачев Д.С. Стиль как поведение // Современные проблемы Литературоведения и языкознания. М., 1974. С. 198-199). Понятие "Стиль поведения" в применении к Авторам художественных Произведений ранее фигурировало в: Винокур Т.О. Биография и Культура. М., 1927 (см. с. 49, 78, 82-83) Формы поведения нередко "выдвигаются" на авансцену Произведения, а порой предстают как источник серьезных конфликтов.   Так, в шекспировском "Короле Лире" молчаливость Корделии, "отсутствие умильности во, взоре и льстивости в устах" на фоне красноречивых декламаций Гонерильи и Реганы о безграничной Любви к отцу приводят в ярость старого Лира, что и послужило завязкой Трагедии. В комедии Ж.Б. Мольера "Тартюф, или Обманщик" герой, принимающий "благочестивый вид" и разводящий "цветистые рацеи", грубо обманывает доверчивых Оргона и его мать; в основе Сюжета мольеровской комедии "Мещанин во дворянстве" — претензия невежественного Журдена во что бы то ни стало овладеть Искусством светского обхождения. Литература неизменно запечатлевает культурно-историческую специфику Форм поведения. На ранних этапах словесности, а также в Литературах средневековья воссоздавалось преимущественно предначертанное обычаем ритуальное поведение. Оно, как отмечает Д.С. Лихачев, говоря о древнерусской Литературе, отвечало определенному Этикету: в Текстах преломлялись Представления о том, "как должно было вести себя действующее лицо сообразно своему положению" — в соответствии с традиционной нормой. Обратившись к "Чтению о житии и о погублении <...> Бориса и Глеба", ученый показывает что герои ведут себя как "издавна наученные" и "благовоспитанные"2. Нечто аналогичное — в эпосе древности, сказках, рыцарских романах. Даже та область человеческого Бытия, которую Мы ныне именуем частной Жизнью, представала как ритуализованная и на театральный лад эффектная. Вот с какими Словами обращается в "Илиаде" Гекуба к своему сыну Гектору, ненадолго покинувшему поля сражений и пришедшему в родной дом: Что ты, о сын мой, приходишь, оставив свирепую битву? Верно, жестоко теснят ненавистные мужи ахейцы, Ратуя близко стены? И тебя устремило к нам сердце: Хочешь ты, с замка троянского, руки воздеть к Олимпийцу? Но помедли, мой Гектор, вина я вынесу чашу Зевсу отцу возлиять и другим божествам вековечным. После и сам ты, когда пожелаешь испить, укрепишься; Мужу, трудом истомленному, силы вино обновляет; Ты же, мой сын, истомился, за граждан своих подвизаясь. И Гектор отвечает ещё более пространно, говорит, почему он не дерзнет возлиять Зевсу вино "неомытой рукою". Напомним также один из эпизодов гомеровской "Одиссеи". Ослепивший Полифема Одиссей, рискуя Жизнью, обращается к разгневанному циклопу с гордой, на театральный лад эффектной речью, называет ему свое имя и рассказывает о своей судьбе. В агиографической Литературе средневековья, напротив, воссоздавалось поведение внешне "безвидное". В "Житии преподобного Феодосия Печерского" рассказывается, как святой в детстве, несмотря на материнские запреты и даже побои, "сторонился сверстников, носил ветхую одежду, работал в поле вместе со смердами". Землепашец ("Житие преподобного и богоносного отца нашего, игумена Сергия, чудотворца"), приехавший увидеть "святого мужа Сергия", не узнал его в нищем работнике: "На том, кого вы указали, ничего не вижу — ни чести, ни величия, ни славы, ни одежд красивых дорогих <...> ни слуг поспешных <...> но все рваное, все нищее, все сиротское".   Святые (как и Авторы агиографических Текстов о них) опираются на евангельский Образ Христа, а также на апостольские послания и святоотеческую Литературу. "Частный вопрос "худых риз", - справедливо замечает В.Н. Топоров, — важный Знак некоей целостной позиции и соответствующего ей жизненного поведения <...> эта позиция по сути своей аскетическая <...> выбирая её, он (св. Феодосии Печерский. - С.М). постоянно имел перед своим духовным взором живой Образ уничижения Христа"1. —————————————- 1 Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской Литературы. С. 90 Совсем иные поведенческие ориентации и Формы доминируют в низких Жанрах древности и средневековья. В комедиях, фарсах, новеллах царит атмосфера вольных шуток и Игр, перебранок и драк, абсолютной раскованности Слова и жеста, которые, как показал М.М. Бахтин в книге о Ф. Рабле, вместе с тем сохраняют некоторую ритуальную обязательность, присущую традиционным массовым празднествам (карнавалам). Вот небольшая (и наиболее "пристойная") часть перечня "карнавальных повадок" Гаргантюа в детстве: "Вечно валялся в грязи, пачкал нос, мазал лицо", "утирал рукавом нос, сморкался в суп", "кусался, когда смеялся, смеялся, когда кусался, частенько плевал в колодец", "сам себя щекотал под мышками". К подобным мотивам повестей Рабле тянутся нити от Аристофана, комедии которого явили "образец всенародного, освобождающего, блестящего, буйного и жизнетворного Смеха"2. Новое Время ознаменовалось интенсивным обогащением Форм поведения как в общекультурной Реальности, так и в литературных Произведениях. Усилилось внимание к "внешнему человеку": "Возрос интерес к эстетической стороне поступка вне его нравственной Оценки, ибо критерий нравственности стал разнообразнее с тех пор, как индивидуализм расшатал исключительность старого этического кодекса", - отмечал А. Н. Веселовский, рассматривая "Декамерон" Дж. Боккаччо"3. Наступило Время интенсивного обновления, свободного выбора и самостоятельного созидания Форм поведения. Это имело место и в пору Возрождения, когда был выработан Этикет свободного умственного собеседования4, и в эпоху Классицизма, выдвинувшего на авансцену поведение моралиста-резонера, поборника и проповедника гражданских добродетелей. Время радикального обновления Форм поведения в русском обществе - XVIII век, прошедший под Знаком реформ Петра I, секуляризации общества и поспешной европеизации страны с её достижениями и издержками5. Знаменательна характеристика В.О. Ключевским положительных героев комедии Д.И. Фонвизина "Недоросль": "Они явились ходячими, но ещё безжизненными схемами морали, которую они надевали на себя, как маску. Нужны были Время, усилия и Опыт, чтобы пробудить Жизнь в этих пока мертвенных культурных препаратах, чтобы эта моралистическая маска успела врасти в их тусклые лица и стать их живой нравственной физиономией"1. Своеобразные поведенческие Формы выработались в русле Сентиментализма, как западноевропейского, так и русского. Провозглашение верности законам собственного сердца и "Канон чувствительности" порождали меланхолические воздыхания и обильные слезы, которые нередко оборачивались экзальтацией и жеманством (над чем иронизировал А.С. Пушкин), а также позами вечной опечаленности (вспомним Жюли Карагину в "Войне и мире"). Как никогда ранее, активным стал свободный выбор человеком Форм поведения в эпоху Романтизма. Многие литературные герои ныне ориентируются на определенные поведенческие образцы, жизненные и литературные. Знаменательны Слова о Татьяне Лариной, которая, думая об Онегине, воображала себя героиней прочитанных ею романов: "Кларисой, Юлией, Дельфиной". Вспомним пушкинского Германна ("Пиковая дама") в позе Наполеона, Печорина с его байроническим кокетством (разговаривая с княжной Мери, герой лермонтовского романа то принимает "глубоко трогательный вид", то иронически шутит, то произносит эффектный монолог о своей готовности любить весь мир и о роковой непонятости людьми, о своих одиноких страданиях). —————————- 1 Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной Культуре. М., 1995. Т. 1: Первый век христианства на Руси. С. 652. 2 Пиотровский А. Театр Аристофана // Аристофан. Театр. "Облака" - "Осы" "Птицы". М.; Л., 1927. С. 30. 3 Веселовский А.Н. Избранные статьи. Л" 1939. С. 261. 4 См.: Боткин Л.М. Итальянские гуманисты: Стиль Жизни, Стиль мышления. М., 1978. С. 158-160. 5 См.: Лотман Ю.М. Поэтика бытового поведения в русской Культуре XVIII века // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Т. 1. 1 Ключевский В. О. Недоросль Фонвизина (Опыт исторического объяснения учебной пьесы) // Ключевский В.О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М., 1990. С. 346 Сходные "поведенческие" мотивы прозвучали в романе Стендаля "Красное и черное". Чтобы завоевать высокое положение в обществе, Жюльен Сорель поначалу выступает как благочестивый юноша, а позже, воодушевленный примером Наполеона, принимает позу "покорителя женских сердец", "человека, привыкшего быть неотразимым в глазах женщин", и разыгрывает эту роль перед госпожой де Реналь. "У него такой вид, - скажет о нём одна из героинь романа, — точно он все обдумывает и ни шагу не .ступит, не рассчитав заранее". Автор замечает, что, позируя и рисуясь, Жюльен под влиянием окружающих и их советов "прилагал невероятные старания испортить все, что в нём было привлекательного". В первой половине XIX в. появилось множество персонажей, подобных лермонтовскому Грушницкому. и гоголевскому Хлестакову, чей облик "строился" в соответствии с модными стереотипами. В подобных случаях, по Словам Ю.М. Лотмана, "поведение не вытекает из органических Потребностей Личности и не составляет с ней неразрывного целого, а "выбирается", как роль или костюм, и как бы "надевается" на Личность". Ученый отмечал: "Герои Байрона и Пушкина, Марлинского и Лермонтова порождали целую фалангу подражателей <...> которые перенимали жесты, мимику, манеры поведения литературных персонажей <...> В случае с Романтизмом сама действительность спешила подражать Литературе". Широкое распространение в начале XIX в. поведения игрового, "литературного", "театрального", сопряженного со всякого рода эффектными позами и масками, Ю.М. Лотман объяснял тем, что массовой психологии этой эпохи были свойственны "вера в собственное предназначение, Представление о том, что мир полон великих людей". Вместе с тем он подчеркивал, что "поведенческие маскарады" как противовес традиционному, "рутинному" (по выражению ученого) поведению имели позитивное значение и были благоприятны для становления Личности и обогащения общественного сознания: "... подход к своему поведению как сознательно творимому по законам и образцам высоких Текстов" знаменовал появление новой "модели поведения", которая, "превращая человека в действующее лицо, освобождала его от автоматической власти группового поведения, обычая"1 Разного рода искусственность, "сделанность" Форм поведения, нарочитость позы и жеста, мимики и интонации, освещавшиеся критически уже в пору Романтизма, стали в последующие эпохи вызывать к себе суровое и безусловно негативное отношение Писателей. Вспомним толстовского Наполеона перед портретом сына: подумав, как ему в этот момент себя вести, полководец "сделал вид задумчивой нежности", после чего (!) "глаза его увлажнились". Актер, стало быть, сумел проникнуться Духом роли. В постоянстве и равенстве себе интонаций и мимики Л.Н. Толстой усматривает симптомы искусственности и фальши, позерства и лжи. Берг всегда говорил точно и учтиво; Анну Михайловну Друбецкую никогда не покидал "озабоченный и вместе с тем христиански-кроткий вид"; Элен наделена "однообразно красивой улыбкой"; глаза Бориса Друбецкого были "спокойно и твердо застланы чем-то, как будто какая-то заслонка - синие очки общежития были надеты на них". Знаменательны и Слова Наташи Ростовой о Долохове: "У него все назначено, а я этого не люблю". Неустанно внимателен и, можно сказать, нетерпим ко всякого рода актерствованию и амбициозной фальши Ф.М. Достоевский. Участники тайного заседания в "Бесах" " подозревали друг друга и один перед другим принимали разные осанки". Петр Верховенский, идя на встречу с Шаговым, "постарался переделать свой недовольный вид в ласковую физиономию". А позже советует: "Сочините-ка вашу физиономию, Ставрогин; я всегда сочиняю, когда к ним (членам революционного кружка. - с.М). вхожу. Побольше мрачности, и только, больше ничего не надо; очень нехитрая вещь". Весьма Настойчиво выявляет Достоевский жесты и интонации людей болезненно самолюбивых и неуверенных в себе, тщетно пытающихся сыграть какую-то импозантную роль. —————————————— 1 Лотман Ю.М. Избранные статьи. Т. 1. С. 361, 308, 344, 286. См. также: Гроссман Л.П. Пушкин и дендизм // Гроссман Л.П. Этюды о Пушкине. М., 1928. Так, Лебядкин, знакомясь с Варварой Петровной Ставрогиной, "остановился, тупо глядя перед собой, но, однако, повернулся и сел на указанное место, у самых дверей. Сильная в себе неуверенность, а вместе с тем наглость и какая-то беспрерывная раздражительность сказывалась в выражении его физиономии. Он трусил ужасно <...> видимо боялся за каждое движение своего неуклюжего тела <...> Капитан замер на стуле с своею шляпой и перчатками в руках и не сводя бессмысленного взгляда своего со строгого лица Варвары Петровны. Ему, может быть, и хотелось бы внимательно осмотреться, но он пока ещё не решался". В подобных эпизодах Достоевский художественно постигает ту закономерность человеческой психологии, которую много позже охарактеризовал М.М. Бахтин: "Человек <...> болезненно дорожащий производимым им внешним впечатлением, но не уверенный в нём, самолюбивый, теряет правильную <...> установку по отношению к своему телу, становится неповоротливым, не знает, куда деть руки, ноги; это происходит потому, что <...> контекст его самосознания путается контекстом сознания о нём другого"1 Послепушкинская Литература весьма критически освещала поведение скованное, несвободное, "футлярное" (воспользуемся лексикой А.П. Чехова). Вспомним осторожного и боязливого Беликова ("Человек в футляре") и исполненную серьезности, отчужденную от близтекущей Жизни Лидию Волчанинову ("Дом с мезонином"). Писатели не принимали и противоположной крайности: неумения людей быть сдержанными (как гоголевский Хлестаков) и непомерную "открытость" их импульсов и порывов, чреватую всяческими скандалами. Именно таковы Формы поведения Настасьи Филипповны и Ипполита в романе Ф.М. Достоевского "Идиот" или эгоиста и циника Федора Павловича Карамазова с его "бескорыстным" шутовством, которое стало его второй натурой. В Литературе XIX в. (и в эпоху Романтизма, и позже) Настойчиво воссоздавалось и поэтизировалось поведение, свободное от каких-либо масок и актерских поз, от сделанности, нарочитости, искусственности и при этом исполненное одухотворенности. В этой Связи уместно назвать героиню новеллы Э.Т.А. Гофмана "Крошка Цахес, по прозвищу Циннобер": Кандида отличается от манерно-возвышенных девиц "веселостью и непринужденностью", которые не лишают её способности глубоко чувствовать. Среди жеманных испанских дам резко выделяется Имали - героиня популярного в России романа Ч.Р. Метьюрина "Мельмот — скиталец"; девушке присущи живость, природное изящество, "удивительные непосредственность и прямота, которые сказывались в каждом её взгляде и движении". Вспомним и героев А.С. Пушкина: Мироновых и Гриневых в "Капитанской дочке", Татьяну восьмой главы "Евгения Онегина" ("Без притязаний на успех,/ Без этих маленьких ужимок,/ Без подражательных затей/ Все тихо, просто было в ней"), Моцарта в одной из маленьких Трагедий. Великий композитор предстал здесь как бытовая фигура, воплощающая Поэзию безыскусственной простоты, артистической легкости и изящества, способности к глубочайшим Переживаниям и к веселой непосредственности. Пушкинский Моцарт готов живо откликнуться на все, что его окружает в каждый отдельный момент. Быть может, ярче и многоплановее, чем где-либо ещё, запечатлена и опоэтизировано поведение (прежде всего - жестово-мимическое) в "Войне и мире" Л.Н. Толстого, внимание которого "сосредоточивается на том, что в человеке есть подвижного, моментально возникающего и исчезающего: голос, взгляд, мимический изгиб, летучие изменения линий тела"1. "Его Слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимой непосредственно, как запах отделяется от цветка" — эту мысль повествователя о Платоне Каратаеве вполне можно отнести и ко многим другим героям романа. "Он не играл никакой роли" - сказано о Кутузове. Вот изображение смотра войск под Аустерлицем: "Кутузов слегка улыбнулся, в то Время как тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих двух тысяч людей, которые не дыша смотрели на него". —————————— 1 Бахтин М.М. Эстетика словесного Творчества. С. 54-55. 2 Скафтымов А.П. Идеи и Формы в Творчестве Л. Толстого // Скафтымов А.П. Нравственные искания русских Писателей. М., 1972. С. 158   Пьер, открытый Душой всем и каждому, совершенно равнодушен к производимому им впечатлению. На петербургском балу он двигается "так же небрежно <...> как бы он шел по толпе базара". А вот описание той встречи княжны Марьи с Ростовым, которая завершилась их сближением: "При первом взгляде на лицо Николая она увидела, что он приехал только для того, чтоб исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в каком он обратился к ней". Но княжна не сумела сохранить верность избранной позе: "В самую последнюю минуту, в то Время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела <...> что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся". Результатом этой рассеянности, неумения осуществить собственную установку и стало объяснение с ней Николая, принесшее обоим счастье. Поведение безыскусственно простое, свободное как от ритуальной предначертанности, так и от жизнетворческих поз в Духе Романтизма, осознавалось и изображалось в качестве некой нормы не только Л.Н. Толстым, но и многими другими Писателями XIX-XX вв. Непреднамеренность и естественность высказываний и жестов персонажей послепушкинской Литературы не привели к образованию нового поведенческого стереотипа (в отличие от того, что произошло с сентименталистской меланхоличностью и театральной зрелищностью Романтизма): герои, свободные от рассудочных установок и программ, проявляют себя каждый раз по-новому, представая в качестве ярких индивидуальностей, будь то князь Мышкин у Ф.М. Достоевского, сестры Прозоровы у АП. Чехова, Оля Мещерская в "Легком дыхании" И.А. Бунина или Настена в повести В.Г. Распутина "Живи и помни". Рубеж XIX-XX вв. и первые десятилетия нашего столетия были отмечены новым брожением в поведенческой сфере, что дало о себе знать прежде всего в литературной Жизни. По Словам Ю.М. Лотмана, "в биографиях Символистов, "жизнестроительстве", "театре одного актера", "театре Жизни" и других явлениях Культуры" воскресает "Поэтика поведения" в Духе романтизма2. Об этом свидетельствуют и мистико-пророческая устремленность младших Символистов, и Ирония над ней в "Балаганчике" Блока, и позже прозвучавший призыв поэта закрывать лицо "железной маской" ("Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух...", 1916), и "маскарадное" начало в театре Вс. Э. Мейерхольда, и величественные роли спасителей человечества в ранних Произведениях М. Горького (Данко в рассказе "Старуха Изергиль") и В. Маяковского (Трагедия "Владимир Маяковский"). Поэты начала века, отмечал Б. Пастернак в "Охранной грамоте", нередко становились в позы, творя самих себя, и "зрелищное понимание биографии" со Временем стало пахнуть кровью1.   В ахматовской "Поэме без героя" символистская и околосимволистская среда предреволюционных лет предстала в Образе трагического маскарада: в мире "краснобаев и лжепророков" и "маскарадной болтовни", беспечной, пряной, бесстыдной, И беснуется и не хочет Узнавать себя человек. "С детства ряженых я боялась" — эти Слова из поэмы А. Ахматовой свидетельствуют об её внутренней отчужденности от салонно-кружковой атмосферы начала века и причастности той поведенческой ориентации, которая ранее была столь ярко выражена в Творчестве Пушкина, Толстого и других Писателей-Классиков XIX в. Поэтике жизнестроительства не чужды и Образы "положительных героев" советской Литературы ("Чапаев" Д.А Фурманова, "Железный поток" А.С. Серафимовича, "Как закалялась сталь" Н.А. Островского). Вместе с тем в Литературе советского периода (а также в Творчестве Писателей русского зарубежья) осталась сохранной "пушкинско-толстовская" поведенческая Традиция. Благородной безыскусственностью отмечены Слова и движения персонажей прозы И.С. Шмелева и Б.К. Зайцева, "Белой гвардии" и "Дней Турбиных" М.А Булгакова, Произведений М.М. Пришвина и Б.Л. Пастернака, AT. Твардовского и А.И. Солженицына, создателей "деревенской прозы". Итак, Формы поведения персонажей (вместе с их портретами) составляют одну из существенных граней мира литературного Произведения. Вне интереса Писателя к "внешнему человеку", человеку в "ценностно-эстетической воплощенности"1 его Творчество непредставимо. ———————————- 1 См.: Лотман Ю.М. Избранные статьи. T.I. С. 268. 2 См.: Пастернак Б.Л. Воздушные пути. С. 262, 273 7. Говорящий человек. Диалог и монолог Претворяя Слово в предмет изображения, Литература постигает человека как носителя речи (см. с. 99-100). Персонажи неизменно проявляют себя в Словах, произнесенных вслух или про себя. На ранних этапах словесного Искусства (включая средневековье) Формы речи персонажей были предопределены требованиями Жанра. "Речь действующего лица, — пишет Д.С. Лихачев о древнерусской Литературе, — это речь Автора за него. Автор своего рода кукловод. Кукла лишена собственной Жизни и собственного голоса. За неё говорит Автор своим голосом, своим Языком и привычным Стилем. Автор как бы переизлагает то, что сказало или могло бы сказать действующее лицо <...> Этим достигается своеобразный эффект немоты действующих лиц, несмотря на их внешнюю многоречивность"3. От эпохи к эпохе персонажи стали все в большей мере получать речевую характеристику: высказываться в присущей им манере. Это или нескончаемый поток речи (вспомним героев Ф.М. Достоевского с их "говорливостью сердца", каков Макар Девушкин, либо изворотливостью ума, каков Петр Верховенский), или, напротив, отдельные короткие реплики, а то и полное молчание, порой весьма значимое: молчит Татьяна, выслушивая отповедь Онегина, молчит и Онегин во Время её монолога, завершающего пушкинский роман; молчанием отвечает Пленник на Исповедь Великого Инквизитора в "Братьях Карамазовых". Речь изображаемых Писателями лиц может быть упорядоченной, отвечающей неким нормам (Чацкий у А.С. Грибоедова "говорит, как пишет") либо сбивчивой, неумелой, хаотичной (косноязычный Башмачкин в "Шинели" Н.В. Гоголя, Аким во "Власти тьмы" Л.Н. Толстого с его повторяющимся "тае"). Способ, манера, Характер "говорения" нередко выдвигаются в центр Произведения и Творчества Писателя. По Словам С. Г. Бочарова, "первейшая внутренняя проблема" прозы А.П. Платонова — это "самый процесс высказывания, выражения Жизни в Слове": "трудное выражение" сознания в речи составляет своего рода центр существования и облика платоновских героев - "людей косноязычных и немотных", рождающаяся мысль которых получает "темное, шероховатое, нечленораздельное выражение"1. Так, герой повести Платонова "Ямская слобода" (1927) Филат, обездоленный, проживший "тридцать лет дремучей Жизни", одинокий, подавленный повседневным деревенским трудом, "никогда не имел надобности говорить с человеком, а только отвечал", хотя Потребность высказаться в нём жила: "он сначала что-нибудь чувствовал, а потом его чувство забиралось в голову" и "так грубо встряхивало мысль, что она рождалась чудовищем и её нельзя было гладко выговорить". И ещё: "Когда шевелилась у Филата мысль, он слышал её гул в своем сердце. Иногда Филату казалось, что если бы он мог хорошо и гладко думать, как. Другие люди, то ему было бы легче одолеть сердечный гнет от неясного, тоскующего зова. Этот зов <...> превращался в явственный голос, говоривший малопонятные глухие Слова. Но мозг не думал, а скрежетал". Вспомним и "Облако в штанах" В.В. Маяковского: Улица корчится безъязыкая. Ей нечем кричать и разговаривать. Но в большинстве случаев изображаемые Писателями лица так или иначе реализуют свою речевую способность. "Говорящий человек" проявляет себя в речи диалогической и монологической. Диалоги (от др. -гр. dialogos — разговор, беседа) и монологи (от др. -гр. monos - один и logos - Слово, речь) составляют наиболее специфическое звено словесно-художественной образности2. ————————————- 1 Бахтин М.М. Эстетика словесного Творчества. С. 47. 2 Данный параграф написан при участии И.В. Нестерова. 3 Лихачев Д.С. Семнадцатый век в русской Литературе // XVII век в мировом литературном развитии. М., 1969. С. 313. 4 Бочаров С.Г. "Вещество существования" // Бочаров С.Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 249-250, 254, 273   Они являются своего рода связующим звеном между миром Произведения и его речевой тканью. Рассматриваемые как акты поведения и как средоточие мысли, чувства, воли персонажа, они принадлежат предметному слою Произведения; взятые же со стороны словесной ткани, составляют феномен художественной речи. Диалоги и монологи обладают общим свойством. Это речевые образования, обнаруживающие и подчеркивающие свою субъективную принадлежность, свое "авторство" (индивидуальное и коллективное), так или иначе интонированные, запечатлевающие человеческий голос, что отличает их от документов, инструкций, научных формул и иного рода эмоционально нейтральных, безликих речевых единиц. Диалог слагается из высказываний разных лиц (как правило, двух) и осуществляет двустороннее общение людей. Здесь участники коммуникации постоянно меняются ролями, становясь на какое-то Время (весьма малое) то говорящими (т.е. активными), то слушающими (т.е. пассивными). В ситуации диалога отдельные высказывания возникают мгновенно3.   Каждая последующая реплика зависит от предыдущей, составляя отклик на неё. Диалог, как правило, осуществляется цепью лаконичных высказываний, именуемых репликами. Знаменательны Слова Сократа: "Если хочешь со мной беседовать, применяй краткословие"4. Когда реплики очень разрастаются, диалог как таковой перестает существовать, распадаясь на ряд монологов. Диалогическая реплика обладает активностью двоякого рода. Она, во-первых, откликается на только что прозвучавшие Слова и, во-вторых, адресуясь к собеседнику, ждет от него незамедлительного речевого отклика. Реплики диалога "знают друг о друге и строятся в этом взаимном знании"5. Они значимы прежде всего сиюминутно, главное в них живет только в ситуации данного момента. Посредством диалогов люди ориентируются в повседневной Жизни, устанавливают и упрочивают контакты друг с другом, общаются интеллектуально и духовно. Диалоги могут быть ритуально строгими и этикетно упорядоченными. Обмен церемониальными репликами (которые при этом склонны разрастаться, уподобляясь монологам) характерен для исторически ранних обществ и для традиционных фольклорных и литературных Жанров. Подобного рода диалоги составляют едва ли не большую часть Текста лермонтовской "Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова". Вот одна из реплик Ивана Грозного в разговоре с Калашниковым: Отвечай мне по правде, по Совести, Вольной волею или нехотя Ты убия Насмерть мово верного слугу, Мово лучшего бойца Кирибеевича? Но наиболее полно и ярко диалогическая Форма речи проявляется в атмосфере непринужденного контакта немногих людей, которые ощущают себя друг другу равными. Иерархическая дистанция между общающимися мешает диалогу. Об этом народная пословица: "Стоя без шапки, не разговоришься". ———————————— 1 От диалога и монолога как Форм речи современная Наука (вслед за М.М. Бахтиным) отличает 'диалогичность' и 'монологичность' как качества человеческого сознания (см. с. 110-112). 1 Сущность диалога, по А.В. Шлегелю, состоит в том, что, во-первых, Слова в Сознании говорящего возникают мгновенно и произносятся сразу же и, во-вторых, являются откликом на сказанное перед этим другим лицом. (Schlegel A.W.v. Samtliche Werke/ Bd VII. Leipzig, 1846. S. 49). 3 Платон. Избранные диалоги. М., 1965. С. 81. 4 Бахтин М.М. Вопросы Литературы и Эстетики. С. 138. Наиболее благоприятна для диалога устная речь при отсутствии пространственной дистанции между говорящими: реплики здесь значимы не только собственно логическим Смыслом, но и эмоциональными оттенками, сказывающимися в интонациях, жестах и мимике, которые сопровождают речь. При этом высказывания в составе диалога нередко оказываются сбивчивыми, грамматически неправильными и аморфными, могут выглядеть "недомолвками", которые, однако, вполне понятны собеседнику. Слушающий нередко перебивает говорящего, вмешиваясь в течение его речи, и это усиливает "сцепленность" между репликами: диалог предстает как сплошной поток речи двух, а иногда и большего числа лиц (речевую коммуникацию, в которой "на равных" участвуют более двух-трех человек, называют полилогом). Способность вести диалог — это особая сфера речевой Культуры, где от человека "требуются" чуткость к собеседнику, гибкость мысли, острота ума) а также гармоническое соответствие между умением говорить (откликаясь на ситуацию момента) и умением вслушиваться в Слова рядом находящегося человека. Как неоднократно отмечали лингвисты, диалогическая речь исторически первична по отношению к монологической и составляет своего рода центр речевой деятельности: "Мы разговариваем с собеседниками, которые нам отвечают, -такова человеческая действительность"1. Отсюда - ответственная роль диалогов в художественной Литературе. В драматических Произведениях они доминируют безусловно, в эпических (повествовательных) тоже весьма значимы и порой занимают большую часть Текста. Взаимоотношения персонажей вне их диалогов не могут быть выявлены сколько-нибудь конкретно и ярко. В Жизни, а потому и в Литературе глубоко укоренен и монолог. Это развернутое, пространное высказывание, знаменующее активность одного из участников коммуникации или не включенное в межличностное общение. Различимы монологи обращенные и уединенные2. Первые включены в общение людей, но иначе, чем диалоги. Обращенные монологи определенным Образом воздействуют на адресата, но ни в коей мере не требуют от него безотлагательного, сиюминутного речевого отклика. Здесь один из участников коммуникации активен (выступает в качестве непрерывно говорящего), все иные пассивны (остаются слушателями). При этом адресатом обращенного монолога может быть и отдельное лицо, и неограниченно большое число людей (публичные выступления политических деятелей, проповедников, судебных и митинговых ораторов, лекторов). В подобных случаях имеет место иерархическая привилегированность носителя речи: "Слушают того, кто имеет власть или пользуется особым авторитетом, вообще в обстановке внушающего воздействия, подразумевающего известную пассивность восприятия или преимущественно сочувственное реагирование, когда прорываются главным Образом "поддакивающие" реплики"1. Обращенные монологи (в отличие от реплик диалога) не ограничены в объеме, как правило, продуманы заранее и четко структурированы. Они могут воспроизводиться неоднократно (при полном  сохранении Смысла), в различных жизненных ситуациях. Для них в равной мере приемлемы и благоприятны как устная, так и письменная Форма речи. Монолог, иначе говоря, гораздо менее, чем диалогическая речь, ограничен местом и Временем говорения, он легко распространяется в шири человеческого Бытия. Поэтому монологическая речь способна выступать как средоточие внеситуативных Смыслов, устойчивых и глубоких. Здесь - её несомненное преимущество перед репликами диалогов. —————————————- 1 Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974. С. 101. О том же ранее говорил Л.В. Щерба: "Подлинное свое Бытие Язык обнаруживает лишь в диалоге" (Щерба Л.В. Восточно-лужицкое наречие. СПб., 1915. Т. 1. С. 3). 2 Ещё Я. Гримм различал 'ты-монолог' и 'я-монолог'. О различных Формах "недиалогического" самораскрытия человека, связанных как с его одиночеством, так и с ситуациями общения, говорилось и впоследствии (см.: Schadewaldt W. Monolog und Selbstgesprach. Berlin, 1926). 3 Якубинский Л.П. О диалогической речи // Якубинский Л.П. Избранные работы. Язык и его функционирование. М., 1986. С. 34 Обращенный монолог, как видно, составляет неотъемлемое звено Культуры человечества. У его истоков — высказывания пророков и священнослужителей, а также выступления ораторов, игравшие, в частности, столь важную роль в Жизни древних греков и римлян. Обращенно-монологическая речь, помнящая о своих ораторско-проповеднических истоках, охотно прибегает к внешним эффектам, опирается на правила и нормы Риторики, нередко обретает патетический Характер и внушающую, заражающую силу, вызывая энтузиазм и восторг, тревогу и негодование слушателей. Ныне эти возможности обращенного монолога ярко сказываются в митинговых речах. Уединенные монологи — это высказывания, осуществляемые человеком либо в одиночестве (буквальном), либо в психологической изоляции от окружающих. Таковы дневниковые записи, не ориентированные на читателя, а также "говорение" для себя самого: либо вслух, либо, что наблюдается гораздо чаще, "про себя". Во внутренней речи, как показал Л.С. Выготский, языковые Формы максимально редуцируются: "... даже если Мы могли бы записать её на фонографе, оказалась бы сокращенной, отрывочной, бессвязной, неузнаваемой и непонятной по сравнению с внешней речью"2. Но и уединенные монологи не полностью исключены из межличностной коммуникации. Нередко они являются откликами на чьи-то Слова, произнесенные ранее, и одновременно — репликами потенциальных, воображаемых диалогов. Подобного рода диалогизированное самосознание широко запечатлено Ф.М. Достоевским. "Вы скажете — размышляет наедине с собой герой "Записок из подполья" о собственной Исповеди, - что пошло и подло выводить все это теперь на рынок, после стольких упоений и слез, в которых я сам признался. Отчего же подло-с? Неужели вы думаете, что я стыжусь всего этого <...>?" Уединенные монологи — неотъемлемая грань человеческой Жизни. По Словам современного ученого, "думать - значит прежде всего говорить с самим собой"3. Эти монологи органически связаны с тем, что Ю.М. Лотман называл "автокоммуникацией", в основе которой лежит ситуация "Я - Я", а не "Я - ОН". Европейская Культура, утверждал ученый, сознательно и целеустремленно ориентируется на Систему "Я - ОН", но есть Культуры, ориентированные преимущественно на автокоммуникацию (вероятно, имеются в виду страны Востока): они "способны развивать большую духовную активность, однако часто оказываются менее динамичными, чем этого требуют нужды человеческого общества"1. Если автокоммуникацию мыслить широко, в Духе Ю.М. Лотмана, как сферу не только индивидуального, но и общественного сознания, то, по-видимому, правомерен вывод, что она связана преимущественно с ориентацией на монологическую речь: как на монологи уединенные (это самоочевидно), так и на обращенные, которые требуют от слушателя скорее послушания, нежели "встречной" инициативы. Система же "Я - ОН" более активно опирается на диалог. Монологическая речь составляет неотъемлемое звено литературных Произведений. Высказывание в лирике — это от начала и до конца монолог лирического героя. Эпическое Произведение организуется принадлежащим повествователю-рассказчику монологом, к которому "подключаются" диалоги изображаемых лиц. "Монологический пласт" значим и в речи персонажей эпических и драматических Жанров. Это и внутренняя речь в её специфичности, вполне доступная повестям и романам (вспомним героев Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского), и условные "реплики в сторону" в пьесах ("А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы", - изрекает гоголевский Хлестаков, "глядя в глаза" почтмейстеру, который прозвучавших Слов по законам сцены не слышит). Это также пространные высказывания вслух, к которым, к примеру, склонны грибоедовский Чацкий, тургеневский Рудин, едва ли не большинство персонажей романов Достоевского. —————————————- 1 Выготский Л.С. Мышление и речь // Выготский Л.С. Собрание соч.: В 6 т. М. 1982. Т. 2. С. 332. 2 Айрапетян В. Герменевтические подступы к русскому Слову. М., 1992. С. 28. 3 Лотман Ю.М. О двух моделях коммуникации в Системе Культуры // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Т. 1. С. 89 Формы явленности в Литературе "говорящего человека", как видно, разнообразны. Но как и в какой мере присутствует в Произведениях речь самого Автора?   Правомерно ли о нём говорить как о "носителе речи"? М.М. Бахтин на подобные вопросы отвечает так: "Первичный Автор, если он выступает с прямым Словом, не может быть просто Писателем: от лица Писателя ничего нельзя сказать (Писатель превращается в публициста, моралиста, ученого и т.п)..   Поэтому первичный Автор облекается в молчание. Но это молчание может принимать различные Формы выражения"1. В самом деле: в одних случаях (повествовательный сказ; ролевая лирика; драма, где говорят только действующие лица; Произведения с "подставным" авторством, каковы, например, пушкинские "Повести Белкина") авторская позиция выражается сугубо опосредованно, не реализуясь в прямом Слове, в других же (речь неперсонифицированного повествователя, скажем, в романах Л.Н. Толстого; "автопсихологическая" лирика, являющаяся самораскрытием поэта) она явлена в речи открыто и прямо. Нередко Автор "поручает" выразить свое мироотношение, свои взгляды и Оценки героям Произведения. Так, в монологах маркиза Позы ("Дон Карлос") ясно ощутим голос самого Шиллера, а Чацкий в немалой степени является рупором Идей А.С. Грибоедова.   Позиция Ф.М. Достоевского явлена в ряде высказываний Шатова, Мышкина, а также Алеши Карамазова, который, выслушав сочиненного старшим братом "Великого Инквизитора", горестно восклицает: "А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а молодая женщина! Как же жить-то будешь? <...> С таким адом в груди и в голове разве это возможно?" И Мы, читатели, не сомневаемся, что именно Автора мучительно тревожит судьба Ивана Карамазова и подобных ему духовных скитальцев. Присутствующие в словесно-художественном Тексте высказывания, согласующиеся с авторской позицией и её выражающие, вместе с тем никогда не исчерпывают того, что воплощено в Произведении. Обращаясь к читателю, Писатель изъясняется Языком не прямых словесных суждений, а художественных Образов и, в частности, Образов персонажей как носителей речи. Словесно-художественное Произведение правомерно охарактеризовать как обращенный к читателю монолог Автора. Монолог этот принципиально отличается от ораторских выступлений, публицистических статей, эссе, философских трактатов, где безусловно и необходимо доминирует прямое авторское Слово. Он являет собой своеобразное надречевое образование — как бы "сверхмонолог", компонентами которого служат диалоги и монологи изображаемых лиц. 8. Вещь Мир вещей составляет существенную грань человеческой Реальности, как первичной, так и художественно претворенной2. Это - сфера деятельности и обитания людей. Вещь впрямую связана с их поведением, Сознанием и составляет необходимый компонент Культуры: "вещь перерастает свою "вещность" и начинает жить, действовать, "веществовать" в духовном пространстве"1. Вещи кем-то сделаны, кому-то принадлежат, вызывают к себе определенное отношение, становятся источником впечатлений, переживаний, раздумий.   Они кем-то поставлены именно на данное место и верны своему назначению либо, напротив, почему-то находятся на чисто случайном месте и, не имея хозяина, утрачивают Смысл, превращаются в хлам. Во всех этих гранях вещи, являющие собой либо Ценности, либо "антиценности", способны представать в Искусстве (в частности, в литературных Произведениях), составляя их неотъемлемое звено. "Литература, - отмечает А.П. Чудаков, — изображает мир в его физических и конкретно-предметных Формах. ——————————— 1 Бахтин М.М. Эстетика словесного Творчества. С. 353. 2 См.: Вещь в Искусстве. М., 1986. 3 Топоров В.Н. Апология Плюшкина: Вещь в антропоцентрической перспективе// Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. С. 21   Степень привязанности к вещному различна — в прозе и Поэзии, в Литературе разных эпох, у Писателей различных литературных направлений. Но никогда художник Слова не может отряхнуть вещный прах со своих ног и освобожденной стопой вступить в царство имматериальности; внутренне- субстанциальное, для того чтобы быть воспринятым, должно быть внешностно-предметно воссоздано"2. Особенно ответственную роль Образы вещей обрели в Произведениях, пристально внимательных к быту, которые едва ли не преобладают в Литературе начиная с эпохи Романтизма. Один их лейтмотивов Литературы XIX-XX вв. — вещь, сродная человеку, как бы сросшаяся с его Жизнью, домом, повседневностью. Так, в романе Новалиса, убежденного, что Настоящему поэту ничто в окружающем не чуждо, говорится, что домашняя утварь и пользование ею сулят Душе человека чистую радость, что они способны "поднимать Душу над обыденной Жизнью", возвышать Потребности человека3. В подобном роде — тщательно живописуемые Н.В. Гоголем вещи в доме Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны ("Старосветские помещики"): связки сушеных груш и яблок на частоколе, содержащийся с опрятностью глиняный пол, сундуки, ящики в комнатах, поющая дверь. "Все это для меня имеет неизъяснимую прелесть", — признается рассказчик.   Нечто близкое этому и у Л.Н. Толстого: свое, особое, живое лицо имеют и кабинет старого князя Волконского (он "был наполнен вещами, очевидно беспрестанно употребляемыми", которые далее описываются), и интерьеры дома Ростовых ( вспомним волнение Николая, вернувшегося из армии в Москву, когда он увидел хорошо знакомые ломберные столы в зале, лампу в чехле, дверную ручку), и комната Левина, где на всем - и на тетради с его почерком, и на отцовском диване - "следы его Жизни". Сходные мотивы звучат у И.С. Тургенева, Н.С. Лескова, порой — у А.П. Чехова (особенно в поздних пьесах); в XX в. — в прозе Б.К. Зайцева и И.С. Шмелева, в стихах и романе "Доктор Живаго" Б.Л. Пастернака, особенно Настойчиво-в "Белой гвардии" М.А. Булгакова (понятные читателю изразцовая печь, испещренная записями, "бронзовая лампа под абажуром", без которых непредставим турбинский дом). Вещи, обозначаемые в этом ряде Произведений, как бы источают Поэзию семьи и Любви, уюта, душевной оседлости, а одновременно-высокой одухотворенности. Многие из подобных вещей, обжитых человеком и знаменующих его благую Связь с миром, -житейские украсы, призванные радовать глаз и сердце (чаще всего -разноцветные, пестрые, узорчатые). Этот род вещей укоренен в многовековой Культуре человечества и, соответственно, в словесном Искусстве. Так, сказители былин были пристально внимательны к тому, что ныне принято называть ювелирными изделиями. Здесь и перстни, и красные застежки, и жемчужные серьги, и пуговицы, которые краше самого одеяния, и ткани с узорами, и великолепные пиршественные чаши, и позолота княжеской гридницы, и шубка, которая днем "будто в огне горит" и с которой по ночам "будто искры сыплются"4.   В исторически ранних поэтических Жанрах вещь предстает как "необходимая принадлежность человека, как важное его завоевание, как нечто, определяющее своим присутствием его общественную стоимость"; "изображаемая с особой тщательностью и Любовью", она "предлагается всегда в состоянии предельного совершенства, высшей законченности"1. Этот пласт словесной образности свидетельствует о Характере быта Наших далеких предков, окружавших себя предметами, "в большей или меньшей степени художественно обработанными". Житейские украсы, празднично и сказочно яркие, предстают как некий противовес пошлой обыденности в повестях Э.Т.А. Гофмана. Таков антураж дома архивариуса Линдгорста ("Золотой горшок"): хрустальное зеркало и колокольчики, перстень с драгоценным камнем и сам золотой горшок с вышитой на нём великолепной лилией, который призван чудесно осчастливить юных героев повести. Таковы в сказке "Щелкунчик и мышиный король") Сюжет которой хорошо известен благодаря балету П.И. Чайковского, сказочно обильные рождественские подарки детям (среди них - Щелкунчик). ——————————— 1 Чудаков А.П. "Внешнее" Достоевского// Чудаков А.П. Слово-вещь -мир. От Пушкина до Толстого: Очерки Поэтики русских Классиков. М., 1992. С. 94. 2 Новалис. Генрих фон Офтердинген. СПб., 1995. С. 130. 3 См.: Скафтымов А.П. Поэтика и генезис былин// Скафтымов А.П. Статьи о русской Литературе. Саратов, 1958. с. 72-75. 4 Белецкий А.И. В мастерской художника Слова. С. 95 Подобные предметы, чарующе поэтичные, составляют немаловажную грань Произведений Н.В. Гоголя, Н.С. Лескова, П.И. Мельникова— печерского, И.А. Гончарова ("Обрыв"), А.Н. Островского ("Снегурочка")2. Присутствуют они и у А. Блока: Каждый конек на узорной резьбе Красное пламя бросает к тебе (Вступление к "Стихам о Прекрасной Даме") И вдали, вдали призывно машет Твой узорный, твой цветной рукав. ("Осенняя воля") Напомним также "спицы расписные" и "плат узорный до бровей" из знаменитого стихотворения "Россия". Поэтическая сторона быта с его утварью и предметным антуражем, имеющим народные корни, ярко воплощена в повести И. С. Шмелева "Богомолье", в Сюжете которой немаловажную роль играет расписанная узорами тележка, какую, по Словам одного из героев, "одной рукой да глазом не сделаешь, тут Душой радоваться надо". Подобной радостью проникнуто описание беседки неподалеку от Троице- сергиевой Лавры, которая названа "песенкой": "... стекла все разноцветные, наличники и подзоры самой затейливой работы, из березы, под светлый лак, звездочками и шишечками, коньками и петушками, хитрыми завитушками, солнышками и рябью", — все "резное, тонкое". О подобных предметах бытового обихода говорится в повести В.И. Белова "Деревня Бердяйка" и в его книге "Лад", в рассказах В.П. Астафьева "Дуга" и "Звездочки и елочки". Но в Литературе XIX-XX вв. преобладает иное освещение вещного мира, в большей мере снижающепрозаическое, нежели возвышающе— поэтическое. У Пушкина (1830-х годов), ещё более у Гоголя и в "послегоголевской" Литературе быт с его вещным антуражем часто подается как унылый, однообразный, тяготящий человека, отталкивающий, оскорбляющий эстетическое чувство. Вспомним комнату Раскольникова, один угол которой был "ужасно острый", другой - "уж слишком безобразно тупой", или часы в "Записках из подполья", которые "хрипят, будто их душат", после чего раздается "тонкий, гаденький звон". Человек при этом изображается как отчужденный от мира вещей, на которые тем самым ложится печать запустения и мертвенности. Эти мотивы, часто сопряженные с мыслью Писателей об ответственности человека за его ближайшее окружение, в том числе предметное, прозвучали и в "Мертвых Душах" Гоголя (Образы Манилова и, в особенности, Плюшкина), и в ряде Произведений Чехова. Так, герой рассказа "Невеста", мечтающий о прекрасных фонтанах светлого будущего, сам обитает в комнате, где "накурено, наплевано; на столе возле остывшего самовара лежала разбитая тарелка с темной бумажкой, и на столе и на полу было множество мертвых мух". В многочисленных случаях вещный мир связывается с глубокой неудовлетворенностью человека самим собой, окружающей Реальностью. Яркое свидетельство тому -Творчество И.Ф. Анненского, предварившее очень многое в Искусстве XX столетия. В его стихах "с каждой полки и этажерки, из— под шкафа и из— под дивана" глядит ночь Бытия; в распахнутых окнах ощущается "безнадежность"; стены комнаты видятся "тоскливо-белыми"... Предметы здесь, замечает Л.Я. Гинзбург, -"Знаки тоски неподвижности", физиологически конкретное, но очень объемной "тоски будней": человек у Анненского "сцеплен с вещами" болезненно и мучительно1. ————————————— 1 См.: Хализев В.Е. Художественный мир Писателя и бытовая Культура (на материале Произведений Н.С. Лескова)// Контекст —1981. Литературно-теоретические исследования. М., 1982. 2 См.: Гинзбург Л.Я. О лирике, 2- е изд. Л., 1974. С. 338, 352 В иной, можно сказать, эстетизированной вариации Тема тоски, стимулируемой вещами, Настойчиво звучит в Творчестве В.В. Набокова. Например: "Это была <...> пошловато обставленная, дурно освещенная комната с застрявшей тенью в углу и пыльной вазой на недосягаемой полке". Так рисуется помещение, где обитает чета Чернышевских ("Дар"). А вот (в том же романе) комната в квартире родителей Зины, возлюбленной героя: "маленькая, продолговатая, с крашеными вохрой стенами", она показалась Годунову- чердынцеву "невыносимой" "обстановка её, окраска, вид на асфальтовый двор"; а "песочная яма для детей" напоминала герою-рассказчику тот "жирный песок", который "Мы трогаем только тогда, когда хороним знакомых". Брезгливая отчужденность от мира вещей достигает максимума в Произведениях Ж.— п. Сартра. У героя романа "Тошнота" (1938) вещи вызывают омерзение потому, что "уродливо само существование мира"; ему невыносимо их присутствие как таковое, что мотивируется просто: "тошнота — это я сам". Находясь в трамвае, герой испытывает непреодолимое отвращение и к подушке сидения, и к деревянной спинке, и к полоске между ними; в его ощущении все эти вещи "причудливые, упрямые, огромные": "Я среди них. Они окружили меня, одинокого, бессловесного, беззащитного, они подо мной, они надо мной. Они ничего не требуют, не навязывают себя, просто они есть". И именно это герою невыносимо: "Я на ходу соскакиваю с трамвая. Больше я вынести не мог. Не мог вынести навязчивую близость вещей". Литература XX в. ознаменовалась небывало широким использованием Образов вещного мира не только как атрибутов бытовой обстановки, среды обитания людей, но и (прежде всего!) как предметов, органически срощенных с внутренней Жизнью человека и имеющих при этом значение символическое: и психологическое, и "бытийное", онтологическое. Это углубление художественной функции вещи имеет место и тогда, когда она причастна глубинам человеческого сознания и Бытия, позитивно значима и поэтична, как, скажем, в стихах Пастернака с их дифирамбическими тонами, и в тех случаях, когда она, как у Анненского и Набокова, сопряжена с тоской, безысходностью и холодной отчужденностью от Реальности лирического героя, повествователя) персонажа. Итак, вещная конкретность составляет неотъемлемую и весьма существенную грань словесно-художественной образности. Вещь и литературном Произведении (как в составе интерьеров, так и за их пределами) имеет широкий диапазон содержательных функций. При этом вещи "входят" в художественные Тексты по-разному. Чаще всего они эпизодичны, присутствуют в весьма немногих эпизодах Текста, нередко даются вскользь, как бы между делом. Но иногда Образы вещей выдвигаются на авансцену и становятся центральным звеном словесной ткани. Вспомним "Лето Господне" И.С. Шмелева— повесть, Насыщенную подробностями богатого и яркого купеческого быта, или гоголевскую "Ночь перед рождеством" с обильными описаниями и перечислениями бытовых реалий и с Сюжетом, "закрученным" вокруг вещей, каковы мешки Солохи, в которые "угодили" её поклонники, и черевички царицы, иметь которые пожелала Оксана. Вещи могут "подаваться" Писателями либо в виде некоей "объективной" данности, бесстрастно живописуемой (вспомним комнату Обломова в первых главах романа И.А. Гончарова; описания магазинов в романе Э. Золя "Дамское счастье"), либо как чьи-то впечатления от увиденного, которое не столько живописуется, сколько рисуется единичными штрихами, субъективно окрашенными. Первая манера воспринимается как более традиционная, вторая -как сродная современному Искусству. Как отметил А.П. Чудаков, у Ф.М. Достоевского "нет спокойно-последовательного изображения вещного наполнения квартиры, комнаты. Предметы как бы дрожат в ячеях туго натянутой авторской или геройной интенции - и этим выявляют и обнажают её"1. Нечто подобное — у Л.Н. Толстого, А.П. Чехова и многих Писателей XX столетия —————————- 1 Чудаков А.П. "Внешнее" у Достоевского. С. 97 9. Природа. Пейзаж Формы присутствия природы в Литературе разнообразны. Это и мифологические воплощения её сил, и поэтические олицетворения, и эмоционально окрашенные Суждения (будь то отдельные возгласы или целые монологи), и описания животных, растений, их, так сказать, портреты, и, наконец, собственно пейзажи (фр. pays - страна, местность) - описания широких пространств. Представления о природе глубоко значимы в Опыте человечества изначально и неизменно. А.Н. Афанасьев, один из крупнейших исследователей мифологии, в 1860-е годы писал, что "сочувственное Созерцание природы" сопровождало человека уже "в период создания Языка", в эпоху архаических мифов2. В фольклоре и на ранних этапах существования Литературы преобладали внепейзажные Образы природы: её силы мифологизировались, олицетворялись, персонифицировались и в этом качестве нередко участвовали в Жизни людей. Яркий пример тому - "Слово о полку Игореве". Широко бытовали сравнения человеческого мира с предметами и явлениями природы: героя - с орлом, соколом, львом; войска - с тучей; блеска оружия - с молнией и т.п., а также наименования в сочетании с эпитетами, как правило, постоянными: "высокие дубравы", "чистые поля", "дивные звери" (последние примеры Взяты из "Слова о погибели земли Русской"). Подобного рода образность присутствует и в Литературе близких нам эпох. Вспомним пушкинскую "Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях", где королевич Елисей в поисках невесты обращается к солнцу, месяцу, ветру, и те ему отвечают; или лермонтовское стихотворение "Тучки небесные...", где поэт не столько описывает природу, сколько беседует с тучками. Укоренены в веках и Образы животных, которые неизменно причастны людскому миру или с ним сходны. От сказок (выросших из Мифов) и басен тянутся нити к "брату волку" из "Цветочков" Франциска Ассизского и медведю из "Жития Сергия Радонежского", а далее — к таким Произведениям, как толстовский "Холстомер", лесковский "Зверь", где оскорбленный несправедливостью медведь уподоблен королю Лиру, чеховская "Каштанка", рассказ В.П. Астафьева "Трезор и Мухтар" и т.п. Собственно же пейзажи до XVIII в. в Литературе редки. Это были скорее исключения, нежели "правило" воссоздания природы. Назовем описание чудесного сада, который одновременно и зоопарк, - описание, предваряющее новеллы третьего дня в "Декамероне" Дж. Боккаччо. Или "Сказание о Мамаевом побоище", где впервые в древнерусской Литературе видится созерцательный и одновременно глубоко заинтересованный взгляд на природу3. Время рождения пейзажа как существенного звена словесно-художественной образности -XVIII век4. Так называемая описательная Поэзия (Дж. Томсон, А. Поуп) широко запечатлела картины природы, которая в эту пору (да и позже!) подавалась преимущественно элегически — в тонах сожалений о прошлом. Таков Образ заброшенного моНастыря в поэме Ж. Делиля "Сады". Такова знаменитая "Элегия, написанная на сельском кладбище" Т. Грея, повлиявшая на русскую Поэзию благодаря знаменитому переводу В.А Жуковского ("Сельское кладбище", 1802). Элегические тона присутствуют и в пейзажах "Исповеди" Ж.Ж. Руссо (где Автор-повествователь, любуясь деревенским ландшафтом, рисует в воображении чарующие картины прошлого - "сельские трапезы, резвые Игры в лугах", "на деревьях очаровательные плоды"), и (в ещё большей мере) у Н.М. Карамзина (напомним хрестоматийно известное описание пруда, в котором утопилась бедная Лиза). В Литературу XVIII в. вошла рефлексия как сопровождение созерцаний природы. И именно это обусловило упрочение в ней собственно пейзажей. Однако Писатели, рисуя природу, ещё в немалой мере оставались подвластными стереотипам, клише, общим местам, характерным для определенного Жанра, будь то путешествие, элегия или описательная поэма. ————————— 1 См.: Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1994. Т. 1. С. 8. 2 См.: Эстетика природы. М., 1994. С. 150. 3 См.: Шайтанов И.О. Мыслящая муза. "Открытие природы" в Поэзии XVIII века. М.. 1989 Характер пейзажа заметно изменился в первые десятилетия XIX в., в России начиная с А.С. Пушкина. Образы природы отныне уже не подвластны предначертанным законам Жанра и Стиля, неким правилам: они каждый раз рождаются заново, представая неожиданными и смелыми. Настала эпоха индивидуально-авторского видения и воссоздания природы. У каждого крупного Писателя XIX-XX вв. - особый, специфический природный мир, подаваемый преимущественно в Форме пейзажей. В Произведениях И.С. Тургенева и Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского и Н.А. Некрасова, Ф.И. Тютчева и А.А. Фета, И.А. Бунина и А.А. Блока, М.М. Пришвина и Б.Л. Пастернака природа осваивается в её личностной значимости для Авторов и их героев.   Речь идет не об универсальной сути природы и её феноменов, а об её неповторимо единичных проявлениях: о том, что видимо, слышимо, ощущаемо именно здесь и сейчас, - о том в природе, что откликается на данное душевное движение и состояние человека или его порождает. При этом природа часто предстает неизбывно изменчивой, неравной самой себе, пребывающей в самых различных состояниях. Вот несколько фраз из очерка И.С. Тургенева "Лес и степь": "Край неба алеет; в березах просыпаются, неловко перелетывают галки; воробьи чирикают около темных скирд. Светлеет воздух, видней дорога, яснеет небо, белеют тучки, зеленеют поля. В избах красным огнем горят лучины, за воротами слышны заспанные голоса.   А между тем заря разгорается; вот уже золотые полосы протянулись по небу, в оврагах клубятся пары; жаворонки звонко поют, предрассветный ветер подул - и тихо всплывает багровое солнце. Свет так и хлынет потоком ... " К месту напомнить и дуб в "Войне и мире" Л.Н. Толстого, разительно изменившийся за несколько весенних дней. Нескончаемо подвижна природа в освещении М.М. Пришвина. "Смотрю, - читаем Мы в его дневнике, - и все вижу разное; да, по-разному приходит и зима, и весна, и лето, и осень; и звезды и луна восходят всегда по-разному, а когда будет все одинаково, то все и кончится"1. В Литературе XX в. (особенно-в лирической Поэзии) субъективное видение природы нередко берет верх над её предметностью, так конкретные ландшафты и определенность пространства нивелируются, а то и исчезают вовсе. Таковы многие стихотворения Блока, где пейзажная конкретика как бы растворяется в туманах и сумерках. Нечто (в иной, "мажорной" тональности) ощутимо у Пастернака 1910-1930-х годов. Так, в стихотворении "Волны" из "Второго рождения" дается каскад ярких и разнородных впечатлений от природы, которые не оформляются как пространственные картины (собственно пейзажи).   В подобных случаях эмоционально напряженное восприятие природы одерживает победу над её пространственно-видовой, "ландшафтной" стороной. Субъективно значимые ситуации момента здесь "выдвигаются на первый план, а само предметное заполнение пейзажа начинает играть как бы второстепенную роль"2. Опираясь на ставшую ныне привычной лексику, такие Образы природы правомерно назвать "постпейзажными". Образы природы (как пейзажные, так и все иные) обладают глубокой и совершенно уникальной содержательной значимостью. В многовековой Культуре человечества укоренено Представление о благости и Насущности единения человека с природой, об их глубинной и нерасторжимой связанности. Это Представление художественно воплощалось по-разному. Мотив сада — возделанной и украшенной человеком природы — присутствует в словесности едва ли не всех стран и эпох. Сад нередко символизирует мир в целом. "Сад, - замечает Д.С. Лихачев, — всегда выражает некую Философию, Представление о мире, отношение человека к природе, это микромир в его идеальном выражении"1. Вспомним библейский Эдемский сад (Быт. 2:15; Иез. 36:35), или сады Алкиноя в гомеровской "Одиссее", или Слова о красящих землю "виноградах обительных" (т.е. моНастырских садах) в "Слове о погибели Русской земли". Без садов и парков непредставимы романы И.С. Тургенева, Произведения А.П. Чехова (в "Вишневом саде" звучат Слова: "... вся Россия Наш сад"), Поэзия и проза И.А. Бунина, стихи А.А. Ахматовой с их царскосельской Темой, столь близкой сердцу Автора. ————————————- 1 Пришвин М.М. Дневники 1920-1922. М., 1995. С. 221. 2 Фарыно Е. Введение в Литературоведение. Варшава, 1991. С. 288. 3 Лихачев Д.С. Поэзия садов. К семантике садово-парковых Стилей. Сад как Текст. 2- е изд., испр. и доп. СПб., 1991. С. 8 Ценности невозделанной, первозданной природы стали достоянием культурно-художественного сознания сравнительно поздно. Решающую роль, по-видимому, сыграла эпоха Романтизма (упомянем Бернардена де Сен— пьера и Ф.Р. де Шатобриана). После появления поэм Пушкина и Лермонтова (главным Образом южных, кавказских) первозданная природа стала широко запечатлеваться отечественной Литературой и, как никогда ранее, актуализировалась в качестве Ценности человеческого мира.   Общение человека с невозделанной природой и её стихиями предстало как великое благо, как уникальный источник духовного обогащения индивидуальности. Вспомним Оленина (повесть Л.Н. Толстого "Казаки"). Величавая природа Кавказа окрашивает его Жизнь, определяет строй переживаний: "Горы, горы чуялись во всем, что он думал и чувствовал". День, проведенный Олениным в лесу (XX гл. - средоточие ярких, "очень толстовских" картин природы), когда он ясно ощутил себя подобием фазана или комара, побудил его к поиску собственно духовного единения с окружающим, веру в возможность душевной гармонии. Глубочайшим постижением Связей человека с миром природы отмечено Творчество М.М. Пришвина, Писателя-философа, убежденного, что "Культура без природы быстро выдыхается" и что в той Глубине Бытия, где зарождается Поэзия, "нет существенной разницы между человеком и зверем"2, который знает все. Писателю было внятно то, что объединяет животный и растительный мир с людьми как "первобытными", которые всегда его интересовали, так и современными, цивилизованными. Решительно во всем природном Пришвин усматривал начало неповторимо индивидуальное и близкое человеческой Душе: "Каждый листик не похож на другой"3.   Резко расходясь с ницшевой Концепцией Дионисийства, Писатель мыслил и переживал природу не как слепую стихию, несовместимую с гуманностью, но как сродную человеку с его одухотворенностью: "Добро и Красота есть дар природы, естественная сила"4. Рассказав в дневнике виденный им сон (деревья ему кланялись), Пришвин рассуждает: "Сколько грациозной ласки, привета, уюта бывает у деревьев на опушке леса, когда входит в лес человек; и потому возле дома непременно сажают дерево; деревья на опушке леса как будто дожидаются гостя..."5.   Считая людей нерасторжимо связанными с природой, Пришвин в то же Время был весьма далек от всевозможных (и в Духе Руссо, и на манер Ницше) программ возвращения человечества назад, в мнимый "золотой век" полного слияния с природой: "Человек дает земле новые, не продолжающие природу, а совсем новые человеческие установления: новый голос, новый, искупленный мир, новое небо, новая земля — этого не признают пророки религии "Жизни"6. Мысли Писателя о человеке и природе получили воплощение в его художественной прозе, наиболее ярко в повести "Жень-шень" (1-я ред. -1933), одном из шедевров русской Литературы XX века. Пришвинской Концепции природы в её отношении к человеку родственны Идеи известного историка Л.Н. Гумилева, говорившего о неотъемлемо важной и благой Связи народов (этносов) и их Культур с теми "ландшафтами", в которых они сформировались и, как правило, продолжают жить6. Литература XIX-XX вв. постигала, однако, не только ситуации дружественного и благого единения человека и природы, но также их разлад и противостояние, которые освещались по-разному. Со Времени Романтизма Настойчиво звучит мотив горестного, болезненного, трагического отъединения человека от природы. Пальма первенства здесь принадлежит Ф.И. Тютчеву. Вот весьма характерные для поэта строки из стихотворения "Певучесть есть в морских волнах...": Невозмутимый строй во всем, Созвучье полное в природе, Лишь в нашей призрачной свободе Разлад Мы с нею сознаем. Откуда, как разлад возник? И отчего же в общем хоре Душа поет не то, что море, И ропщет мыслящий тростник? ————————- 1 Пришвин М.М. Собрание соч.: В 8 т. М., 1983. Т. 3. С. 215, 84. 2 Пришвин М.М. Собрание соч.: В 8 т.М., 1957. Т. 6. С. 109. 3 Пришвин М.М. Собрание соч.: В 8 т. Т. 8. С. 64. 4 Пришвин М.М. Дневники 1920-1922. С. 83. 5 Пришвин М.М. Дневники 1914-1917. М., 1991. С. 153. 6 См.: Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера земли. С. 172-192 На протяжении последних двух столетий Литература неоднократно говорила о людях как о преобразователях и покорителях природы. В трагическом освещении эта Тема подана в финале второй части "Фауста" И. В. Гёте и в "Медном всаднике" А.С. Пушкина (одетая в гранит Нева бунтует против воли самодержца строителя Петербурга). Та же Тема, но в иных тонах, радостно-эйфорических, составила основу множества Произведений советской Литературы.   Человек сказал Днепру: Я стеной тебя запру, Чтобы, падая с вершины, Побежденная вода Быстро двигала машины И толкала поезда   Подобные стихотворения заучивались школьниками 1930-х годов. Писатели XIX-XX вв. неоднократно запечатлевали, а порой и выражали от своего лица надменно-холодное отношение к природе. Вспомним героя пушкинского стихотворения "Сцена из "Фауста", томящегося скукой на берегу моря, или Слова Онегина (тоже вечно скучающего) об Ольге: "... как эта глупая луна на этом глупом небосклоне", - Слова, отдаленно предварившие один из Образов глубинно кризисного второго тома лирики А.А. Блока: "А в небе, ко всему приученный,/ Бессмысленно кривится диск" ("Незнакомка"). Для первых послереволюционных лет весьма характерно стихотворение В.В. Маяковского "Портсигар в траву ушел на треть..." (1920), где продуктам человеческого труда придан статус несоизмеримо более высокий, нежели природной Реальности. Здесь узором и полированным серебром восторгаются "муравьишки" и "травишка", а портсигар произносит презрительно: "Эх, ты... природа!" Муравьишки и травишка, замечает поэт, не стоили "со своими морями и горами/ перед делом человечьим/ ничего ровно". Именно такому пониманию природы внутренне полемично миросозерцание М.М. Пришвина. В модернистской и, в особенности, постмодернистской Литературе отчуждение от природы приняло, по-видимому, ещё более радикальный Характер: "природа уже не природа, а "Язык", Система моделирующих категорий, сохраняющих только внешнее подобие природных явлений"1.   Ослабление Связей Литературы XX в. с "живой природой", на Наш взгляд, правомерно объяснить не столько "культом Языка" в писательской среде, сколько изолированностью нынешнего литературного сознания от большого человеческого мира, его замкнутостью в узком круге профессиональном, корпоративно-кружковом, сугубо городском. Но эта ветвь литературной Жизни нашего Времени далеко не исчерпывает того, что сделано и делается Писателями и поэтами второй половины XX столетия: Образы природы неустранимая, вечно Насущная грань Литературы и Искусства, исполненная глубочайшего Смысла. ————————————— 1 Фарыно Е. Введение в Литературоведение. Варшава. 1991. С. 293. Об исчерпанности для Писателей мира природы (как и вещного мира, быта, психологии) с ещё большей резкостью, чем Е. Фарыно и задолго до него, писал Б.М. Эйхенбаум: "Старый русский роман с психологией, с бытом, с Философией и "чувством природы" — все это стало мертвым. Ожило чувство Языка, и ожило чувство Сюжета. Явилась заново Потребность Игры с Формой. И вот тут —то оказалось, что с русским материалом ничего не сделать" (Эйхенбаум Б.М. О Шатобриане, о червонцах и русской Литературе (1924) // Эйхенбаум Б.М. О Литературе: Работы разных лет. М., 1987. С. 367)   10. Время и пространство Художественная Литература специфична в освоении пространства и Времени. Наряду с музыкой, пантомимой, танцем, постановочной режиссурой она принадлежит к искусствам, Образы которых обладают временной протяженностью - строго организованы во Времени восприятия. С этим связано своеобразие её предмета) о чем писал Лессинг: в центре словесного Произведения — действия, т.е. процессы, протекающие во Времени, ибо речь обладает временной протяженностью. Обстоятельные описания неподвижных предметов, расположенных в пространстве, утверждал Лессинг, оказываются утомительными для читателя и потому неблагоприятными для словесного Искусства: "... сопоставление тел в пространстве сталкивается здесь с последовательностью речи во Времени"1. Вместе с тем в Литературу неизменно входят и пространственные Представления. В отличие оттого, что присуще скульптуре и живописи, здесь они не имеют непосредственной чувственной достоверности, материальной плотности и наглядности, остаются косвенными и воспринимаются ассоциативно. Однако Лессинг, который считал Литературу призванной осваивать Реальность прежде всего в её временной протяженности, был во многом прав. Временные начала словесной образности имеют большую конкретность, нежели пространственные: в составе монологов и диалогов изображаемое Время и Время восприятия более или менее совпадают, и сцены драматических Произведений (как и сродные им эпизоды в повествовательных Жанрах) запечатлевают Время с прямой, непосредственной достоверностью. Литературные Произведения пронизаны временными и пространственными Представлениями бесконечно многообразными и глубоко значимыми. Здесь наличествуют Образы Времени биографического (детство, юность, зрелость, старость), исторического (характеристики смены эпох и поколений, крупных событий в Жизни общества), космического (Представление о вечности и вселенской истории), календарного (смена Времен года, будней и праздников), суточного (день и ночь, утро и вечер), а также Представления о движении и неподвижности, о соотнесенности прошлого, Настоящего, будущего. По Словам Д.С. Лихачева, от эпохи к эпохе, по мере того как шире и глубже становятся Представления об изменяемости мира, Образы Времени обретают в Литературе все большую значимость: Писатели все яснее и напряженнее осознают, все полнее запечатлевают "многообразие Форм движения", "овладевая миром в его временных измерениях"2. Не менее разноплановы присутствующие в Литературе пространственные картины: Образы пространства замкнутого и открытого, земного и космического, реально видимого и воображаемого, Представления о предметности близкой и удаленной. Литературные Произведения обладают возможностью сближать, как бы сливать воедино пространства самого разного рода: "В Париже из— под крыши / Венера или Марс / Глядят, какой в афише / Объявлен новый фарс" (Б.Л. Пастернак. "В пространствах беспредельных горят материки..."). По Словам Ю.М. Лотмана, "Язык пространственных Представлений" в литературном Творчестве "принадлежит к первичным и основным". Обратившись к Творчеству Н.В. Гоголя, ученый охарактеризовал художественную значимость пространственных границ, направленного пространства, пространства бытового и фантастического, замкнутого и открытого. Лотман утверждал, что основу образности "Божественной комедии" Данте составляют Представления о верхе и низе как универсальных началах миропорядка, на фоне которого осуществляется движение главного героя; что в романе М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита", где столь важен мотив дома, "пространственный Язык" использован для выражения "непространственных понятий3. ——————————- 1 Лессинг Г.Э. Лаокоон, или О границах живописи и Поэзии. С. 186-195. 2 Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской Литературы. С. 209, 219, 334. 3 Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992-1993. Т. 1. С. 447, 451. См. также; Фрэнк Д. Пространственная Форма в современной Литературе (1945) // Зарубежная Эстетика и теория Литературы XIX-XX вв. М., 1987 Временные и пространственные Представления, запечатлеваемые в Литературе, составляют некое единство, которое вслед за М.М. Бахтиным принято называть хронотопом (от др. -гр. chronos — Время и topos -место, пространство). "Хронотоп, — утверждал ученый, - определяет художественное единство литературного Произведения в его отношении к реальной действительности <...> Временно-пространственные определения в Искусстве и Литературе <...> всегда эмоционально-ценностно окрашены".   Бахтин рассматривает хронотопы идиллические, мистериальные, карнавальные, а также хронотопы дороги (пути), порога (сфера кризисов и переломов), замка, гостиной, салона, провинциального городка (с его монотонным бытом). Ученый говорит о хронотопических Ценностях, сюжетообразующей роли хронотопа и называет его категорией формально-содержательной. Он подчеркивает, что художественно-смысловые (собственно содержательные) моменты не поддаются пространственно-временным определениям, но вместе с тем "всякое вступление в сферу Смыслов свершается только через ворота хронотопов"2.   К сказанному Бахтиным правомерно добавить, что хронотопическое начало литературных Произведений способно придавать им философический Характер, "выводить" словесную ткань на Образ Бытия как целого, на картину мира — даже если герои и повествователи не склонны к философствованию. Время и пространство запечатлеваются в литературных Произведениях двояко. Во-первых, в виде мотивов и лейтмотивов (преимущественно в лирике), которые нередко приобретают символический Характер и обозначают ту или иную картину мира. Во-вторых, они составляют основу Сюжетов, к которым Мы и обратимся. 11. Сюжет и его функции Словом "Сюжет" (от фр. sujet) обозначается цепь событий, воссозданная в литературном Произведении, т.е. Жизнь персонажей в её пространственно-временных изменениях, в сменяющих друг друга положениях и обстоятельствах. Изображаемые Писателями события составляют (наряду с персонажами) основу предметного мира Произведения. Сюжет является организующим началом Жанров драматических, эпических и лиро-эпических. Он может быть значимым и в лирическом роде Литературы (хотя, как правило, здесь он скупо детализирован, предельно компактен): "Я помню чудное мгновенье..." Пушкина, "Размышления у парадного подъезда" Некрасова, стихотворение В. Ходасевича "2-го ноября". Понимание Сюжета как совокупности событий, воссозданных в Произведении, восходит к отечественному Литературоведению XIX в. (работа А.Н. Веселовского "Поэтика Сюжетов"). Но в 1920-е годы В. Б. Шкловский и другие представители формальной школы резко изменили привычную терминологию. Б. В. Томашевский писал: "Совокупность событий в их взаимной внутренней Связи <...> назовем фабулой (лат. Сказание, Миф, Басня. — в.Х). <...> Художественно построенное распределение событий в Произведении именуется Сюжетом"3. Тем не менее в современном Литературоведении преобладает значение термина "Сюжет", восходящее к XIX в. События, составляющие Сюжет, по-разному соотносятся с фактами Реальности, предшествующей появлению Произведения. На протяжении многих веков Сюжеты брались Писателями преимущественно из мифологии, исторического предания, из Литературы прошлых эпох и при этом как-то обрабатывались, видоизменялись, дополнялись. Большинство пьес Шекспира основано на Сюжетах, хорошо знакомых средневековой Литературе.   Традиционные Сюжеты (не в последнюю очередь античные) широко использовались драматургами-классицистами. О большой роли сюжетных заимствований говорил Гёте: "Я советую <...> браться за уже обработанные Темы. Сколько раз, например, изображали Ифигению, - и все же все Ифигении разные, потому что каждый видит и изображает вещи <...> по-своему"1. ———————————— 1 Бахтин М.М. Формы Времени и хронотопа в романе: Очерки по исторической Поэтике // Бахтин М.М. Вопросы Литературы и Эстетики. С. 391, 399, 406. 2 Томашевский Б.В. Теория Литературы. Поэтика. С. 180-182 В XIX-XX вв. изображаемые Писателями события стали основываться на фактах Реальности, близкой Писателю, сугубо современной. Знаменателен пристальный интерес Достоевского к газетной хронике. В литературном Творчестве отныне широко используются биографический Опыт Писателя и его прямые наблюдения над окружающим. При этом имеют своих прототипов не только отдельные персонажи, но и сами Сюжеты Произведений ("Воскресение" Л.Н. Толстого, "Дело корнета Елагина" И.А. Бунина). В сюжетосложении явственно дает о себе знать автобиографическое начало (С.Т. Аксаков, Л.Н. Толстой, И.С. Шмелев). Одновременно с энергией наблюдения и самонаблюдения активизируется индивидуальный сюжетный вымысел. Широкое распространение получают Сюжеты, являющиеся плодом авторского воображения ("Путешествие Гулливера" Дж. Свифта, "Нос" Н.В. Гоголя, "Холстомер" Л.Н. Толстого, в Наш век — произведения Ф. Кафки). События, составляющие Сюжет, соотносятся между собой по-разному. В одних случаях на первый план выдвигается какая-то одна жизненная ситуация, Произведение строится на одной событийной линии. Таковы в своем большинстве малые эпические, а главное — драматические Жанры, для которых характерно единство действия. Сюжетам единого действия (их правомерно назвать концентрическими, или центростремительными) отдавалось предпочтение и в античности, и в Эстетике Классицизма. Так, Аристотель полагал, что Трагедии и эпопее подобает изображение "одного и притом цельного действия, и части событий должны быть так составлены, чтобы при перемене или отнятии какой-нибудь части изменялось и приходило в движение целое"2. Вместе с тем в Литературе широко распространены Сюжеты, где события рассредоточены и на "равных правах" развертываются независимые один от другого событийные комплексы, имеющие свои "начала" и "концы". Это, в терминологии Аристотеля, эпизодические фабулы. Здесь события не имеют между собой причинно-следственных Связей и соотнесены друг с другом лишь во Времени, как это имеет место, к примеру, в "Одиссее" Гомера, "Дон Кихоте" Сервантеса, "Дон Жуане" Байрона.   Подобного рода Сюжеты правомерно назвать хроникальными. От Сюжетов единого действия принципиально отличны также многолинейные Сюжеты, в которых одновременно, параллельно одна другой развертываются несколько событийных линий, связанных с судьбой разных лиц и соприкасающихся лишь эпизодически и внешне. Такова сюжетная организация "Анны Карениной" Л.Н. Толстого и "Трех сестер" А.П. Чехова. Хроникальные и многолинейные Сюжеты рисуют событийные панорамы, тогда как Сюжеты единого действия воссоздают отдельные событийные узлы. Панорамные Сюжеты можно определить как центробежные, или кумулятивные (от лат. cumulatio— увеличение, скопление). В составе литературного Произведения Сюжет выполняет существенные функции. Во-первых, событийные ряды (в особенности составляющие единое действие) имеют конструктивное значение: они скрепляют воедино, как бы цементируют изображаемое. Во-вторых, Сюжет Насущен для воспроизведения персонажей, для обнаружения их Характеров. Литературные герои непредставимы вне их погруженности в тот или иной событийный ряд.   События создают для персонажей своего рода "поле действия", позволяют им разнопланово и полно раскрыться перед читателем в эмоциональных и умственных откликах на происходящее, главное же — в поведении и поступках. Сюжетная Форма особенно благоприятна для яркого, детализированного воссоздания волевого, действенного начала в человеке. Многие Произведения с богатым событийным рядом посвящены Личностям героическим (вспомним гомеровскую "Илиаду" или гоголевского "Тараса Бульбу"). Остросюжетными, как правило, являются Произведения, в центре которых герой, склонный к авантюрам (многие возрожденческие новеллы в Духе "Декамерона" Дж. Боккаччо, плутовские романы, комедии П. Бомарше, где блистательно действует Фигаро). ——————————- 1 Эккерман И.П. Разговоры с Гёте в последние годы его Жизни. М.; Л., 1934. С. 169. 2 Аристотель. Об Искусстве Поэзии. С. 66 И, наконец, в-третьих, Сюжеты обнаруживают и впрямую воссоздают жизненные противоречия. Без какого-то конфликта и Жизни героев (длительного или кратковременного) трудно представить достаточно выраженный Сюжет. Персонажи, вовлеченные в ход событий, как правило, взволнованы, напряжены, испытывают неудовлетворенность чем-то, желание что-то обрести, чего-то добиться либо сохранить нечто важное, претерпевают поражения или одерживают победы. Иначе говоря, Сюжет не безмятежен, так или иначе причастен к тому, что называют драматизмом. Даже в Произведениях идиллического "звучания" равновесие в Жизни героев нарушается (роман Лонга "Дафнис и Хлоя").   12. Сюжет и конфликт Правомерно выделить два рода (Типа) сюжетных конфликтов: это, во-первых, противоречия локальные и преходящие, во-вторых— устойчивые конфликтные состояния (положения). В Литературе наиболее глубоко укоренены Сюжеты, конфликты которых по ходу изображаемых событий возникают, обостряются и как-то разрешаются преодолеваются и себя исчерпывают. Жизненные противоречия здесь пребывают внутри событийных рядов и в них замкнуты, всецело сосредоточены во Времени действия, которое неуклонно движется к развязке.   Так, в Трагедии У. Шекспира "Отелло" душевная драма героя ограничена тем промежутком Времени, когда плелась и была успешно осуществлена дьявольская интрига Яго, не будь которой в Жизни Отелло и Дездемоны царила бы гармония взаимной Любви. Злой умысел завистника - главная и единственная причина горестного заблуждения, страданий ревности главного героя и Смерти героини от его руки. Конфликт Трагедии "Отелло" (при всей его напряженности и Глубине) локален и преходящ.   Он является внутрисюжетным. И это отнюдь не особенность именно данной Трагедии, и не свойство Поэтики именно Шекспира. И не черта Жанра как такового. Обозначенное нами на примере "Отелло" соотношение Сюжета и конфликта является надэпохальным и наджанровым свойством драматических и эпических Произведений. Оно наличествует и в традиционном эпосе, и в комедиях, и в новеллах, и в баснях, и в лиро-эпических поэмах, нередко - и в романах. Основываясь на подобного рода Сюжетах, Гегель писал: "В основе коллизии (т.е. конфликта. — в .X). лежит нарушение, которое не может сохраняться в качестве нарушения, а должно быть устранено. Коллизия является таким изменением гармонического состояния, которое в свою очередь должно быть изменено". И далее: коллизия "нуждается в разрешении, следующем за борьбой противоположностей"1. Сюжеты, основу которых составляют конфликты локальные и преходящие, изучены в Литературоведении XX в. весьма тщательно. Пальма первенства принадлежит В.Я. Проппу. В книге "Морфология сказки" (1928) ученый в качестве опорного использовал термин "функция действующих лиц", под которой разумел поступок персонажа в его значимости для дальнейшего хода событий. В сказках функции персонажей (т.е. их место и роль в развитии действия), по Проппу, определенным Образом выстраиваются.   Во-первых, течение событий связано с изначальной "недостачей" - с желанием и намерением героя обрести нечто (во многих сказках это невеста), чем он не располагает. Во-вторых, возникает противоборство героя (протагониста) и антигероя (антагониста). И, наконец, в-третьих, в результате происшедших событий герой получает искомое, вступает в брак, при этом "воцаряется". Счастливая развязка, гармонизирующая Жизнь центральных действующих лиц, выступает как необходимый компонент Сюжета сказки2. Трехчленная сюжетная схема, о которой говорил применительно к сказкам Пропп, в Литературоведении 60-70-х годов была рассмотрена как наджанровая: в качестве характеристики Сюжета как такового. Эту ветвь Науки в Литературе называют нарратологией (от лат. narratio — повествование). —————————————- 1 Гегель Г.В.Ф. Эстетика: В 4 т. Т. 1. С. 213. 2 См.: Пропп В.Я. Морфология сказки. М., 1969. Гл. 3   Опираясь на работу Проппа, французские ученые структуралистской ориентации (К. Бремон, А.Ж. Греймас) предприняли Опыты построения универсальной модели событийных рядов в фольклоре и литературе1. Они высказали соображения о содержательности Сюжета, о философском Смысле, который воплощается в Произведениях, где действие устремлено от завязки к развязке. Так, по мысли Греймаса, в сюжетной структуре, исследованной Проппом, событийные ряды содержат "все признаки деятельности человека — необратимой, свободной и ответственной"; здесь имеет место "одновременно утверждение неизменности и возможности перемен <...> обязательного Порядка и свободы, разрушающей или восстанавливающей этот Порядок". Событийные ряды, по Греймасу, осуществляют медиацию (обретение меры, середины, центральной позиции), которая, заметим, сродни Катарсису: "Медиация повествования состоит в "гуманизации мира", в придании ему личностного и событийного измерения. Мир оправдан существованием человека, человек включен в мир"2. Универсальная модель Сюжета, о которой идет речь, проявляется по-разному. В новеллах и сродных ей Жанрах (сюда относится и сказка) инициативные и смелые действия героев позитивно значимы и успешны. Так, в финалах большей части новелл Возрождения (в частности — у Боккаччо) торжествуют люди ловкие и хитрые, активные и энергичные -те, кто хочет и умеет добиться своей цели, взять верх, одолеть соперников и противников. В новеллистической модели Сюжета имеет место апология жизненной силы, энергии, воли. Иначе обстоит дело в баснях (а также Притчах и подобных им Произведениях, где прямо или косвенно присутствует дидактизм). Здесь решительные действия героя освещаются критически, порой Насмешливо, главное же - завершаются его поражением, которое предстает как своего рода возмездие. Исходная ситуация новеллистических и басенных Произведений одинакова (герой предпринял нечто, чтобы ему стало лучше), но итог совершенно различный, даже противоположный: в первом случае действующее лицо достигает желаемого, во втором остается у разбитого корыта, как это случилось со старухой из пушкинской "Сказки о рыбаке и рыбке"3.   Сюжеты басенно-притчевого Типа могут обретать глубочайший драматизм (вспомним судьбы героинь "Грозы" А.Н. Островского и "Анны Карениной" Л.Н. Толстого). Басенно-притчевое начало, в частности, присутствует в многочисленных Произведениях XIX в. об утрате человечности героем, устремленным к материальному преуспеванию, карьере ("Утраченные иллюзии" О. де Бальзака, "Обыкновенная история" И.А. Гончарова). Подобные Произведения правомерно расценить как художественное воплощение укорененной (как в античном, так и в христианском Сознании) Идеи возмездия за нарушения глубинных законов Бытия — пусть это возмездие приходит не в облике внешних поражений, а в виде душевной опустошенности и обезличенности. Сюжеты, в которых действие движется от завязки к развязке и : выявляются конфликты преходящие, локальные, можно назвать архетипическими (поскольку они восходят к исторически ранней словесности); они доминируют в многовековом литературно-художественном Опыте. В них немалую роль играют перипетии, .этим термином со Времени Аристотеля обозначаются внезапные и резкие сдвиги в судьбах персонажей — всевозможные повороты от счастья к несчастью, от удачи к неудаче или в обратном направлении. Перипетии имели немалое значение в героических сказаниях древности, в волшебных сказках, в комедиях и Трагедиях античности и Возрождения, в ранних новеллах и романах (любовно-рыцарских и авантюрно-плутовских), позже — в прозе приключенческой и детективной. ——————————- 1 См.: Косиков Г.К. Структурная Поэтика сюжетосложения во Франции // Зарубежное Литературоведение 70-х годов. Направления, тенденции, проблемы. М., 1984. 2 Греймас А.Ж. В поисках трансформационных моделей // Зарубежные исследования по Семиотике фольклора. М., 1984. С. 106-108. 3 О новеллистических и басенных Сюжетах см.: Гаспаров М.Л. Колумбово яйцо и строение новеллы // Сборник статей по вторичным моделирующим Системам. Тарту, 1973 Раскрывая этапы противоборств между персонажами (которым обычно сопутствуют уловки, ухищрения, интриги), перипетии имеют и непосредственно содержательную функцию. Они несут в себе некий философский Смысл. Благодаря перипетиям Жизнь вырисовывается как арена счастливых и несчастливых стечений обстоятельств, которые капризно и прихотливо сменяют друг друга. Герои при этом изображаются находящимися во власти судьбы, готовящей им неожиданные перемены. "О, исполненная всяких поворотов и непостоянная изменчивость человеческой участи!" — восклицает повествователь в романе древнегреческого прозаика Гелиодора "Эфиопика".   Подобные высказывания являются "общим местом" Литературы античности и Возрождения. Они повторяются и всячески варьируются у Софокла, Боккаччо, Шекспира: ещё и ещё раз заходит речь о "превратностях" и "кознях", о "непрочных милостях" судьбы, которая является "врагом всех счастливых" и "единственной надеждой несчастных". В Сюжетах с обильными перипетиями, как видно, широко воплощается Представление о власти над человеческими судьбами всевозможных случайностей. Яркий пример Сюжета, как бы до предела Насыщенного случайностями, выступающими как свидетельство "непостоянства" Бытия, — Трагедия Шекспира "Ромео и Джульетта". Её действие протекает в неоднократных перипетиях. Добрая воля и решительные поступки священника Лоренцо, казалось бы, сулят Ромео и Джульетте незамутненное счастье, но судьба каждый раз распоряжается иначе. Последний поворот событий оказывается роковым: Ромео не получает вовремя письма, где сказано, что Джульетта не умерла, а усыплена; Лоренцо появляется в склепе с опозданием: Ромео уже принял яд, а Джульетта, проснувшись, закололась кинжалом. Но случай в традиционных Сюжетах (как бы ни были обильны перипетии действия) все-таки не господствует безраздельно. Необходимый в них финальный эпизод (развязка или эпилог), если и не счастливый, то во всяком случае успокаивающий и примиряющий, как бы обуздывает Хаос событийных хитросплетений и вводит Жизнь в надлежащее русло: над всевозможными отклонениями, нарушениями, недоразумениями, бушеванием страстей и своевольных порывов берет верх благой миропорядок.   Так, в шекспировской Трагедии, о которой шла речь, Монтекки и Капулетти, испытав скорбь и чувство собственной вины, наконец, мирятся... Подобным Образом завершаются и другие Трагедии Шекспира ("Отелло", "Гамлет", "Король Лир"}, где за катастрофической развязкой следует умиротворяющий финал— эпилог, восстанавливающий нарушенный миропорядок. Гармонизирующие воссоздаваемую Реальность финалы если и не несут воздаяния лучшим, то, по крайней мере, знаменуют возмездие худшим (вспомним шекспировского "Макбета"). В традиционных Сюжетах, о которых шла речь, упорядоченная и благая в своих первоосновах Реальность временами (которые и запечатлеваются цепью событий) атакуется силами зла и устремленными к Хаосу случайностями, но подобные атаки тщетны: их итог — восстановление и новое торжество гармонии и Порядка, которые на какой-то период были попраны.   Человеческое Бытие в процессе изображаемых событий претерпевает нечто подобное тому, что происходит с рельсами и шпалами, когда по ним проходит поезд: напряженная вибрация временна, в результате её видимых изменений не происходит. Сюжеты с обильными перипетиями и умиротворяющей развязкой (или эпилогом) воплощают Представление о мире как о чем-то устойчивом, определенно-твердом, но вместе с тем не окаменевшем, исполненном движения (более колебательного, нежели поступательного), как о надежной почве, подспудно и глухо сотрясаемой, испытуемой силами Хаоса.   Сюжеты, где присутствуют перипетии и гармонизирующая развязка, воплощают глубокие философические Смыслы и запечатлевают видение мира, которое принято называть классическим (см. с. 22). Эти Сюжеты неизменно причастны Представлению о Бытии как упорядоченном и имеющем Смысл. При этом вера в гармонизирующие начала Бытия нередко обретает тона розового оптимизма и идиллической эйфории) что особенно бросается в глаза в сказках (волшебных и детских). У подобных Сюжетов есть и иное назначение: придать Произведению занимательность. Поворотные события в Жизни героев, порой чисто случайные (с сопутствующими им неожиданными сообщениями о происшедшем ранее и эффектными "узнаваниями"), вызывают у читателя повышенный интерес к дальнейшему развитию действия, а вместе с тем - и к самому процессу чтения: ему хочется узнать, что случится с героем дальше и чем все это кончится. Установка на броские событийные хитросплетения присуща как Произведениям чисто развлекательного Характера (детективы, большая часть "низовой", массовой Литературы), так и Литературе серьезной, "вершинной", классической. Такова новеллистика 0'Генри с её изысканными и эффектными финалами, а также предельно Насыщенные впечатляющими событиями Произведения Ф.М. Достоевского, который по поводу своего романа "Бесы" говорил, что иногда склонен ставить "занимательность <...> выше художественности"1 Напряженная и интенсивная динамика событии, делающая чтение увлекательным, свойственна Произведениям, предназначенным для юношества. Таковы романы А. Дюма и Жюля Верна, из числа близких нам по Времени - "Два капитана" В.А. Каверина. Рассмотренная событийная модель исторически универсальна, но не единственна в словесном Искусстве.   Есть и другая модель, столь же важная (особенно в Литературе последних полутора— двух столетий), которая остается теоретически неуясненной. А именно: бытует Тип сюжетосложения, служащий прежде всего выявлению не локальных и преходящих, окказиональных конфликтов, а устойчивых конфликтных положений, которые мыслятся и воссоздаются неразрешенными в рамках единичных жизненных ситуаций, а то и неразрешимыми в принципе. У конфликтов такого рода (их правомерно назвать субстанциональными) нет сколько-нибудь четко выраженных начал и концов, они неизменно и постоянно окрашивают Жизнь героев, составляя некий фон и своего рода аккомпанемент изображаемого действия. Критики и Писатели второй половины XIX-начала XX в. неоднократно говорили о преимуществах такого принципа организации Сюжетов перед традиционными, отмечали его актуальность для своего Времени.   Н.А. Добролюбов в статье "Темное царство" упрекал молодого АН. Островского в приверженности к избыточно крутым развязкам. Сам Островский позже утверждал, что "интрига есть ложь" и что вообще "фабула в драматическом Произведении дело неважное". "Многие условные правила, - отмечал он, - исчезли, исчезнут и ещё некоторые. Теперь драматическое Произведение есть не что иное, как драматизированная Жизнь"2. Артистов Художественного театра, игравших в пьесе "Дядя Ваня", Чехов предостерегал от чрезмерных акцентов на поворотных, внешне драматических моментах в Жизни героев. Он замечал, что столкновение Войницкого с Серебряковым — это не источник драмы в их Жизни, а лишь один из случаев, в котором эта драма проявилась.   Критик И.Ф. Анненский по поводу горьковских пьес сказал: "Интрига просто перестала интересовать Нас, потому что стала банальной. Жизнь <...> теперь и пестра, и сложна, а главное, она стала не терпеть ни перегородок, ни правильных нарастаний и падений изолированного действия, ни грубо ощутимой гармонии"3. Л.Н. Андреев утверждал, что драме и театру подобает отказаться от традиционных событийных хитросплетений, ибо "сама Жизнь <...> все дальше отходит от внешнего действия, все больше уходит в Глубину Души"4. В этом же русле - Суждение о Сюжете Б.М. Эйхенбаума: "Чем крупнее замысел Произведения, чем теснее связано оно с самыми острыми и сложными проблемами действительности, тем труднее поддается благополучному "заканчиванию" его Сюжет, тем естественнее оставить его "открытым"5. ——————————— 1 Достоевский Ф.М. Полное собр. соч.: В 30 т. Л., 1986. Т. 29. Кн. 1. С. 143. 2 Островский А.Н. Полное собр. соч.: В 12 т. М., 1978. Т. 10. С. 459, 276, 460. 3 Анненский И.Ф. Книги Отражений. С. 75. 4 Андреев Л.Н. Письма о театре // Шиповник. СПб., 1914. Кн. 22. С. 231. 5 Эйхенбаум Б.М. Статьи о Лермонтове. М.; Л., 1961. С. 183-184 Подобные мысли выражали и западноевропейские Писатели: Ф. Геббель (главное в драме — не деяние, а Переживание в Форме внутреннего действия), М. Метерлинк (современную драму характеризует "прогрессивный паралич" внешнего действия) и -наиболее Настойчиво - Б. Шоу в работе "Квинтэссенция ибсенизма". Драмы, отвечающие гегелевской Концепции действия и коллизии, Шоу считал устаревшими и иронически называл их "хорошо сделанными пьесами".   Всем подобным Произведениям (имея в виду и Шекспира, и Скриба) он противопоставил драму современную, основанную не на перипетиях действия, а на дискуссии между персонажами, т.е. на конфликтах, связанных с разностью идеалов людей: "Пьеса без предмета спора <...> уже не котируется как серьезная драма. Сегодня Наши пьесы <...> начинаются с дискуссии". По мысли Шоу, последовательное раскрытие драматургом "пластов Жизни" не вяжется с обилием в пьесе случайностей и наличием в ней традиционной развязки. Драматург, стремящийся проникнуть в Глубины человеческой Жизни, утверждал английский Писатель, "тем самым обязуется писать пьесы, у которых нет развязки"1. Приведенные высказывания свидетельствовали о происходившей в Литературе серьезной перестройке сюжетосложения, которая вершилась целым рядом Писателей, особенно интенсивно -на рубеже XIX и XX вв. Это Г. Ибсен, М. Метерлинк, в России — прежде всего Чехов. "В "Чайке", "Дяде Ване", "Трех сестрах", в "Вишневом саде", — писал А.П. Скафтымов, многое сделавший для изучения чеховской драмы, - ""нет виноватых", нет индивидуально и сознательно препятствующих чужому счастью <...> Нет виноватых, стало быть, нет и прямых противников <...> нет и не может быть борьбы"2. Литература XX в. (и повествовательная, и драматическая) в очень большой степени опирается на сюжетосложение нетрадиционное, отвечающее не Концепции Гегеля, а Суждениям в Духе Б. Шоу. Истоки такого сюжетосложения — в далеком прошлом.   Так, герой "Божественной комедии" А. Данте (одновременно это и сам Автор) - человек, утративший правый путь и пошедший дурными стезями. Это оборачивается недовольством собой, сомнениями в миропорядке, растерянностью и ужасом, от чего позднее он переходит к очищению, Познанию примиряющей Истины и к радостной вере. Воспринимаемая героем Реальность (её "потусторонний облик" воссоздан в первой части поэмы "Ад") предстает как неизбывно конфликтная. Противоречие, которое легло в основу "Божественной комедии", не является преходящим казусом, чем-то устранимым посредством действий человека.   Бытие неотвратимо заключает в себе нечто страшное и зловещее. Перед Нами не коллизия в гегелевском Смысле, не временное нарушение гармонии, которая должна восстановиться. В Духе католической догматики Данте (устами Беатриче) говорит, что в наказаниях, на которые Бог обрек грешников, поместив их в ад, больше щедрости, чем в "милости простого оправданья" ("Рай". Песнь VII). Конфликт вырисовывается как всеобщий и при этом напряженно, остро переживаемый героем. Он подается не в качестве временного отклонения от гармонии, а как неотъемлемая грань несовершенного земного Бытия. Сюжет поэмы Данте не складывается из цепи случайностей, которые выступали бы в качестве перипетий. Он строится на обнаружении и эмоциональном освоении героем первооснов Бытия и его противоречий, существующих независимо от воли и намерений отдельных людей. В ходе событий претерпевает изменения не сам конфликт, а отношение к нему героя: меняется степень познанности Бытия, и в результате оказывается, что даже исполненный глубочайших противоречий мир упорядочен: в нём неизменно находится место как справедливому возмездию (муки грешников в аду), так и милосердию и воздаянию (участь героя). Здесь, как и в житиях, тоже сформировавшихся и упрочившихся в русле христианской Традиции, последовательно разграничиваются устойчиво-конфликтная Реальность, мир несовершенный и греховный (конфликт общий, выступающий как неразрешимый в рамках земного существования) и напряженное становление гармонии и Порядка в индивидуальном Сознании и судьбе героя (конфликт частный, находящий завершение в финале Произведения). —————————————- 1 Эйхенбаум Б.М. Статьи о Лермонтове. М.; Л., 1961. С. 183–184. 2 Шоу Б. О драме и театре. М., 1963. С. 68-77, 500. 3 Скафтымов А.П. Нравственные искания русских Писателей. С. 426. Устойчиво-конфликтное состояние мира осваивается в ряде Произведений XVII в. Отступление от сюжетного Канона ощутимо даже в таком острособытийном Произведении, как "Гамлет" Шекспира, где действие в его глубинной сути совершается в Сознании героя, лишь временами прорываясь наружу в его же Словах ("Быть или не быть?" и другие монологи)1. В "Дон Кихоте" Сервантеса Концепция авантюрного Сюжета перелицовывается: над рыцарем, верящим в свою победную волю, неизменно берет верх враждебная ему "сила вещей". Знаменательны и покаянные Настроения героя в конце романа - мотив, близкий житиям. Принципиально неразрешимыми, даже в самых широких масштабах исторического Времени (в соответствии с христианским миропониманием), вырисовываются жизненные противоречия в "Потерянном рае"   Дж. Мильтона, финал которого составляет прозрение Адамом трудного будущего человечества. Разлад героя с окружающими постоянен и неизбывен в знаменитом "Житии протопопа Аввакума". "Плакать мне подобает о себе" — этими Словами завершает свое повествование Аввакум, отягощенный как собственными грехами и выпавшими на его долю жестокими испытаниями, так и царящей вокруг неправдой. Здесь (в отличие от "Божественной комедии") финальный эпизод не имеет ничего общего с привычной развязкой, примиряющей и умиротворяющей. В этом прославленном Произведении древнерусской словесности едва ли не впервые отвергнута традиционная житийная композиция, в основе которой мысль о том, что заслуги всегда вознаграждаются. В "Житии протопопа Аввакума" слабеют Идеи средневекового агиографического оптимизма, не допускавшие возможности трагической ситуации для "истинного" подвижника"2. С большей, чем когда-либо ранее, энергией неканоническое сюжетосложение дало о себе знать в Литературе XIX в., в частности в Творчестве А.С. Пушкина. И "Евгений Онегин", и "Пир во Время чумы", и "Медный всадник" запечатлевают устойчивые конфликтные положения, которые не могут быть преодолены и гармонизированы в рамках изображаемого действия. Нетрадиционные начала сюжетосложения присутствуют даже у такого "остросюжетного" Писателя, как Ф.М. Достоевский. Если Митя в "Братьях Карамазовых" предстает главным Образом как герой традиционного, перипетийного Сюжета, то об Иване, более рассуждающем, нежели действующем, и об Алеше, который никаких личных целей не преследует, этого сказать нельзя.   Эпизоды, посвященные младшим Карамазовым, заполнены обсуждениями происходящего, раздумьями на личные и общие Темы, дискуссиями, которые, по Словам Б. Шоу, в большинстве случаев не имеют прямых "выходов" на событийный ряд и внутреннего завершения.   Все более настойчивому обращению Писателей к неканоническим Сюжетам сопутствовало преображение персонажной сферы (как уже говорилось, заметно "отступали" авантюрно-героические начала). Соответственно менялась и художественно запечатлеваемая картина мира: человеческая Реальность все рельефнее представала в её далеко не полной упорядоченности, а в ряде случаев, особенно характерных для XX в. (вспомним Ф. Кафку), как хаотическая, абсурдная, сущностно негативная. Канонические и неканонические Сюжеты адресуются читателям по-разному. Авторы Произведений, выявляющих конфликты окказиональные обычно стремятся увлечь и развлечь читателей, а одновременно-их успокоить, утешить, укрепить в том Представлении, что все в Жизни со Временем встанет на свои места. Иначе говоря) традиционные Сюжеты катарсичны (о Катарсисе см. с. 81-82). Событийные же ряды, выявляющие конфликты субстанциальные, воздействуют на Нас по-иному. ——————————————— 1 См.: Выготский Л.С. Трагедия о Гамлете, принце Датском // Выготский Л.С. Психология Искусства. М., 1986. С. 356-366. 2 См.: Робинсон А.Н. Творчество Аввакума в историко-функциональном освещении // Русская Литература в историко-функциональном освещении. М., 1979. С. 160   Здесь доминирует писательская установка не на силу впечатления, а на Глубину читательского проникновения (вслед за Автором) в сложные и противоречивые жизненные пласты. Писатель не столько внушает, сколько взывает к духовной и, в частности, умственной активности читателя. Воспользовавшись бахтинской лексикой, скажем, что традиционные Сюжеты в большей мере монологичны, а нетрадиционные — настойчиво устремлены к диалогичности. Или иначе: в первых глубинная авторская интонация склоняется к риторичности, во вторых — к разговорности. Охарактеризованные роды Сюжетов сплетены в литературном Творчестве, активно взаимодействуют и часто сосуществуют в одних и тех же Произведениях, ибо владеют общим для них свойством: они в равной мере нуждаются в действующих лицах, обладающих определенностью мироотношения, сознания, поведения. Если же персонажи (что имеет место в "околоавангардистской" Литературе XX в). утрачивают Характер, нивелируются и растворяются в безликом "потоке сознания" или самодовлеющих "языковых Играх", в цепи никому не принадлежащих ассоциаций, то одновременно с этим сводится на нет, исчезает и Сюжет как таковой: изображать оказывается некого и нечего, а потому и событиям места уже не находится.   Об этой закономерности убедительно говорил один из создателей "нового романа" во Франции А. Роб-Грийе. На основе утверждения, что "роман с персонажами <...> принадлежит прошлому" (эпохе, "отмеченной апогеем индивидуальности"), Писатель делал вывод об исчерпанности возможностей Сюжета как такового: "... рассказывать истории (т.е. выстраивать событийные ряды. В.Х). сейчас стало попросту невозможным"1. Все более интенсивное движение Литературы к "бессюжетности" Роб-Грийе усматривает в Творчестве Г. Флобера, М. Пруста, С. Беккета. Однако Искусство сюжетосложения продолжает жить (как в Литературе, так и в театре и киноискусстве) и, по-видимому, умирать не собирается. 3. Художественная речь. (Стилистика) Эта сторона литературных Произведений рассматривается как лингвистами, так и литературоведами. Языковедов художественная речь интересует прежде всего как одна из Форм применения Языка, характеризующаяся специфическими средствами и Нормами. При этом опорным Понятием становится "Язык художественной Литературы"2 (или близкое по значению "поэтический Язык"), а изучающая этот Язык Дисциплина именуется лингвистической Поэтикой. Литературоведение же в большей мере оперирует словосочетанием "художественная речь", которая понимается как одна из сторон содержательной Формы. Литературоведческую Дисциплину, предмет которой составляет художественная речь, называют Стилистикой (термин этот первоначально укоренился в языкознании, которое неизменно обращается к рассмотрению Стилей речи и Языка)3. Стилистика — разработанная область Науки о Литературе, располагающая богатой и достаточно строгой терминологией. Пальма первенства в построении теории художественной речи принадлежит формальной школе (В.Б. Шкловский, P.O. Якобсон, Б.М. Эйхенбаум, Г.О. Винокур, В.М. Жирмунский), открытия которой оказали серьезное воздействие на последующее Литературоведение. Особенно важны в этой области работы В.В. Виноградова, который исследовал художественную речь в её соотнесенности не только с Языком, отвечающим литературной норме, но и с общенародным языком4. ————————————- 1 Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западноевропейской Литературы XX века. М., 1986. С. 115, 118. 2 См.: Степанов Ю.С. Язык художественной Литературы // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. 3 Степанов Ю. С. Стилистика// Там же. 4 См.: Чудаков А.П. В.В. Виноградов и его теория Поэтики// Чудаков А.П. Слово-вещь - мир. От Пушкина до Толстого: Очерки Поэтики русских Классиков. М., 1992. 5 См.: Томашевский Б.В. Теория Литературы. Поэтика; его же. Стилистика и стихосложение. Л., 1959; его же. Стилистика, 2- е изд., испр. и доп. Л., 1983 Понятие и термины Стилистики стали предметом ряда учебных пособий, на первое место среди которых естественно поставить книги Б. В. Томашевского, сохраняющие свою Насущность поныне5. Поэтому в нашей работе данный раздел теоретической Поэтики дается сжато и суммарно, без характеристики соответствующих терминов, весьма многочисленных (сравнение, метафора, метонимия, эпитет, эллипсис, ассонанс и т.п). Оглавление   www.pseudology.org