Сергей Поварцов

ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ
ДЛЯ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ
БАБЕЛЯ ИСААКА ЭММАНУИЛОВИЧА

Биография знаменитого писателя еще не написана, и причин тому более чем достаточно. Лишь десять лет назад, с выходом двухтомника его сочинений, появились объективные предпосылки для создания такой книги. Не забудем также воспоминания современников о Бабеле, изданные дважды. Это уже фундамент. 

Но само "здание", по-видимому, вырастет еще не скоро. Дело тут не столько в сложности архивных или текстологических разысканий, не в досадном существовании еще не ликвидированных "белых пятен" нашей отечественной истории. Главная трудность задачи — понять психологию героя, сам типаж людей того времени и те побудительные мотивы, которые в конечном счете определяли вектор их творческих исканий и характер общественных поступков.

Эпоха, сформировавшая этого замечательного мастера слова, как Атлантида, скрылась в пучине вод и с каждым днем становится все менее понятной. Тем интереснее вообще мифология писательских биографий в ХХ веке. Жизнь Бабеля, конечно, не исключение. Образ писателя под пером исследователя вырисовывается на стыке упрямого факта и красивой легенды, противоречивого мемуара и фантастического апокрифа. Многое по-прежнему остается неизвестным либо в области предположений. Жанр живет по своим законам, до поры до времени неуловимым.

В одном из писем к родным Бабель признался: "При рождении своем я не давал обязательства легкой жизни". Теперь мы знаем, что так могли бы сказать о себе и многие другие его современники. Хочется надеяться, что эти заметки окажутся небесполезным чтением для будущих биографов писателя.

1

В сентябре 1975 года в Москву из Брюсселя приехала сестра Бабеля Мария Эммануиловна Шапошникова с мужем. Все домашние звали ее на лермонтовский лад — Мери. Мы встретились в доме А. Н. Пирожковой на Азовской улице. Мери была приветлива и охотно рассказывала о брате, не скрывая, однако, что сохранила память о горечи утраты. Я старался своими расспросами пробудить в ней как можно больше семейных воспоминаний.

Их отец был уроженцем Белой Церкви, имел взрывной характер, "вулкан какой-то". Очень энергичный, не знал, что значит отдыхать. Сын для него был божеством. Мать, тихая, добрая женщина, умела смешно копировать людей и отличалась проницательностью. Это свойство Бабель в значительной степени унаследовал от нее.

— Мой брат любил бега, — рассказывала Мери. — Однажды пришел домой очень поздно. Родители потребовали у сына объяснений. "Пришел как хотел", — отвечал он. Все засмеялись, потому что так на ипподромах говорили о лучших лошадях: пришла как хотела.

По словам Мери, первая жена Бабеля Евгения Борисовна Гронфайн производила впечатление женщины незаурядной, хорошо знала литературу, бесконечно читала и то, что Бабель писал, всегда критиковала, давала советы.

— Но, знаете, у нее не хватало энергии. Евгения Борисовна отличалась некоторой медлительностью. Если, допустим, они собирались в гости, то она до последней минуты сидела и читала, так что брат, бывало, уходил один. У них были разные темпераменты, но, конечно, она лучше всех его понимала.

Мери уверена, что романтическая история — так она выразилась  —  с  Т. В. Кашириной  (вскоре  она  станет  женой Вс. Иванова) послужила причиной отъезда Евгении Борисовны за границу.

— Поздней осенью 20-го года отец был вызван в редакцию, где ему сообщили, что сын его погиб... Отец имел мужество сохранить это известие в себе. 

Жена брата уехала в сторону фронта на розыски, но вскоре брат вернулся, об этом сообщили жене. 

Он был в ужасном состоянии, весь изъеден насекомыми, в прыщах и часто страдал от приступов астмы, от которых он не избавился до конца своей жизни.

Мери прекрасно помнила молодых одесских литераторов в окружении Бабеля, чаще других называла Семена Гехта, ходившего за ним как тень.

— Мой брат был очень добрым человеком. Многое он приносил в жертву, чтобы заработать какие-то деньги и помочь семье. Случалось, гонорар, полученный в редакции, до дома не доносил — налетали друзья.

2

Одесса, 1908 год.
С фотографии смотрят на нас и мимо нас четверо молодых людей, одетых в одинаковые шинели с каракулевым воротником. На голове у каждого одинаковые форменные фуражки с коротким лаковым козырьком. Это однокашники Одесского коммерческого училища Арон Вайнтрауб, сын шоколадного фабриканта Абрам Крахмальников, Исаак Бабель и крайний справа Исаак Лившиц, близкий друг писателя, поверенный в его материальных и семейных делах до последних дней.

С Исааком Леопольдовичем Лившицем мне довелось беседовать дважды в начале 70-х. Я приехал к старику, зная, что он так и не сподобился написать воспоминаний о товарище, сколько ни уговаривала его жена Бабеля Антонина Николаевна Пирожкова. Моя задача заключалась в том, чтобы выспросить как можно больше. Милейший Исаак Леопольдович многое помнил, говорил несколько сумбурно, но безумно интересно. Воспроизвожу здесь то, что отложилось в памяти.

С Бабелем он подружился во втором классе. А в седьмом классе будущий писатель "со товарищи" пробует издавать рукописный литературный журнал, это было в порядке вещей. Лившиц вспоминает, что однажды Бабель дал ему прочитать свой рассказ о каких-то финляндских фиордах, — в то время читающая Россия переживала увлечение скандинавскими писателями. "Была мода на норвежцев", — заметил Лившиц.

Об учителе французского языка Александре Александровиче Вадоне, упомянутом Бабелем в автобиографии, он сказал, что отец Вадона был консулом в Николаеве. 

Кроме него назвал англичанина по фамилии Герд. Этот учитель обладал вспыльчивым характером и, когда сильно гневался на кого-то из школяров, кричал на весь класс: "Еще один паршивий улибка на ваших лицах, и я вас вигоню!"

К Буденному они, между прочим, собирались вместе. Лившица не пустили родители, а Бабель уехал. Документы на имя К. В. Лютова ему помог получить секретарь одесского губкома С. Б. Ингулов — "товарищ Сергей".

Отец буквально боготворил сына. В разговорах со знакомыми любил с гордостью сказать: "Вы знаете Горького? Мой Изя и Горький — во!" Если ему кто-то нравился, старик говорил об этом человеке: "тип красоты моего Изи".

— Представьте, к матери своей взбирался на колени, а уже был вдвое больше этой маленькой старухи... Необычайно тонких чувств человек... я таких больше не видел. Обаятельный и некрасивый!

Потом Лившиц неожиданно перешел к лошадям и сказал, что часто встречал Бабеля на московском ипподроме вместе с Эйзенштейном. Бабель любил посмотреть лучшие заезды и уезжал домой, не дожидаясь окончания скачек. Я полюбопытствовал у Исаака Леопольдовича, зачем Бабель просил присылать ему программки заездов, живя вне Москвы или далеко во Франции.

— Сразу  видно, что  вы  ребенок, — закипятился  Лившиц. — Программки нужно собирать, даже если сам не ходишь на бега.

От лошадей плавно переходим к литераторам-современникам

— Я помню, как ходил на его первый вечер в Дом Печати. Он читал рассказы, и потом люди выступали, говорили то, что думают. Вдруг кто-то из молодых стал крыть Бабеля: мол, это безобразие, порнография и так далее и что ему, Бабелю, не худо бы поучиться у Сейфуллиной. Тогда из зала встает Лидия Николаевна и заявляет: "Это у меня ему учиться? Да я на него вот так смотрю и еле-еле нос вижу!" Она была маленького роста.

Из всех одесситов Бабель больше всех ценил В. Катаева. Про Вс. Иванова говорил: "Ах, если бы мне талант Всеволода! Жаль только, что не умеет его использовать".

Дошли и до красных командиров, отличившихся в гражданскую. Лившиц сразу назвал Я. Охотникова и Д. Шмидта — с ними Бабель бы особенно близок. Рассказал такой эпизод. Буденновский начдив С. К. Тимошенко (впоследствии маршал и нарком обороны) был взбешен, прочитав рассказ Тимошенко и Мельников, и как-то при случае поделился с Охотниковым, что убьет Бабеля к чертовой матери, попадись тот ему на глаза. 

Охотников же любил писателя и его книгу. И вот он решил помирить Тимошенко с автором известного произведения. Бабель тогда жил в Обуховом переулке, неподалеку от военной академии. Они явились туда средь бела дня. Бабель работал... Уже после говорил школьному товарищу: "И тут они входят ко мне в комнату. Вижу — впереди Тимошенко. Ну, думаю, надо хоть перед смертью молитву прочитать".

Охотников их, конечно, помирил

А Бабель дал рассказу другое название. Скандал с "Конармией" был, конечно, нешуточный. Объясняясь в печати по поводу подлинных фамилий, Бабель назвал Тимошенко "любимым начдивом". Фамилия была изменена. Так вместо Тимошенко появился начдив Савицкий. Но и на сей раз Бабель промахнулся. Он забыл (или вообще не знал) о существовании реального Савицкого Сергея Михайловича — начальника штаба 14-й кавдивизии в Первой Конной. К счастью для Бабеля, Савицкий своих претензий не заявлял. В 1937 году его расстреляли.

Да, обидно, что Лившиц ничего не написал. На мои просьбы сделать это он отвечал уклончиво.

Были, конечно, и вопросы о рукописях Бабеля. Увы, старик не мог сказать ничего определенного, кроме того, что видел целый чемодан, полный сочинений своего друга. Сохранились ли у него книги Бабеля? 

Да, первое издание "Конармии". Давным-давно Исаак Леопольдович заказал для книги твердый кожаный переплет и попросил воспроизвести на обложке золотое тиснение бабелевского факсимиле. 

Держа книгу в руках, я понял: вот оно, золото настоящей дружбы.

3

Солнечный октябрьский день 1975 года.
Я пришел к Шкловскому, чтобы поговорить о Бабеле.
Мэтр сидит в кресле, напротив меня, и говорит так, как должен говорить Шкловский.

— Литературным трудом он, конечно, жить не мог. Я думаю, что он спекулировал. Когда Бабеля арестовали, за ним оставалось триста тысяч долга.
Дар речи покидает меня. Хотя вертится на языке имя Пушкина, после смерти которого стопятидесятитысячный долг заплатил Николай. Но кто мог удовлетворить кредиторов Бабеля, даже если бы сумма была на порядок меньше? Другие времена — другие и нравы. Цифра, названная Шкловским, безусловно, фантастична. Не успел я открыть рот, как Виктор Борисович вторично ошеломил меня, на сей раз (и без всякой связи с долгом) афористичным пассажем на тему "Конармии".

— Его проза о Первой Конной, во-первых, точна, во-вторых, прекрасна, а в-третьих — непонятно, как это было напечатано

Мне показалось, что вот сейчас он будет вспоминать скандал с участием Буденного, всю эту муссируемую в критике тех лет "поэзию бандитизма" в бабелевской книге, однако Шкловский повернул свои мысли в другую плоскость. Он припомнил "Сентиментальное путешествие", вышедшее в свет с типографской аббревиатурой Р.В.Ц. — разрешено военной цензурой.

— Предполагалось, что цензуры не было, — сказал Шкловский на мое замечание, что "загадочные" буквы я видел и на других изданиях начала 20-х годов; жестокая правда "Конармии", по-видимому, изумляла его и на склоне лет, вызывая нерадостные ассоциации с цензурным ведомством.

— У Маркса в "Новой Рейнской Газете" где-то сказано, что горе той стране, у которой есть цензура.

Стиль его размышлений, неожиданные повороты беседы и свобода ассоциаций — все это производило еще более сильное впечатление, чем при чтении написанных им книг, иные из которых давно стали филологической классикой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В работах о Бабеле исследователи часто цитируют места из напечатанного Шкловским в журнале "Леф" "критического романса". Он прозвучал в 1924 году. Вскоре Шкловский включил "романс" в новую книгу "Гамбургский счет", где сравнил современных писателей с борцами на арене цирка. Дерзость аналогий не выдерживает критики. По этому самому гамбургскому счету, Серафимовича и Вересаева нет вообще, Горький вызывает сомнения, Булгаков — у ковра, а Бабель — "легковес". 

Восхищаясь обманчивой красотой метафоры, я вспомнил обнаруженную в РГАЛИ рукопись "романса". Оказалось, что в черновике Шкловский пробует использовать приемы эпистолярного стиля с прямыми обращениями к Бабелю. "Романс", как известно, на фоне некоторых ругательных отзывов прозвучал доброжелательно. Тем интереснее вычеркнутые Шкловским места из первоначального текста. Приведу одно из них.

"Бабель, писатель писателю враг. Я пишу о тебе враждебно. Это от ревности во мне четыре с половиной пуда — литературы <...> Я говорю тебе то ты, то Вы. У твоего самовара я с тобой на ты. Я твой друг. Но позволь в литературе почтить тебя моею враждою".

Вот как!

Тут видится мне рудимент прежних, идущих от литературы XIX века, нравов, когда "личное" и "общественное" у писателей не смешивалось. Вспомнилась Зинаида Гиппиус. После разрыва с Блоком (это 18-й год) она встречает его в трамвае на Невском. Блок, делая над собой усилие, спрашивает, подаст ли она ему руку. "Я протягиваю ему руку и говорю: "Лично — да. Только лично. Не общественно". Сейчас такие отношения в литературной среде немыслимы. 

Если враг, то враг — до гробовой доски.

4

Все знали Бабеля как заядлого лошадника.

Ходил даже миф о том, что он пишет некий "лошадиный роман". Я думаю, автор апокрифического слуха — сам Бабель. Но любовь к лошади была настоящей, непоказной. Это чувствуется по "Конармии" или когда читаешь дневник 20-го года.

Добавлю еще один штрих к "лошадиной теме".
Рядом с подмосковным Молодёново, где в господском доме жил Горький, находился конезавод, так что это место устраивало Бабеля вдвойне. Там он свел знакомство с Владимиром Оскаровичем Виттом — известным специалистом по коневодству, профессором Тимирязевской сельхозакадемии. 

Бабель считал Витта интересным собеседником, лошади их сближали. Жена литературного критика Вяч. Полонского Кира Александровна Эгон-Бессер говорила мне, что как-то раз они возвращались из Молодёнова в Москву вместе с Бабелем и он почти нежно сказал о профессоре: "Какой поэтичный человек!"

5

С Тамарой Владимировной Ивановой я встретился спустя два года после того, как журнал "Север" опубликовал отрывки из писем Бабеля, адресованных ей. В 1925—1927 годах "Таратуточка" была женой Бабеля, но совместная жизнь не получилась, и вскоре Т. В. Каширина вышла замуж за Всеволода Иванова.

Величественная и, как принято говорить, интересная, она приняла меня весьма любезно и разрешила познакомиться с полным текстом этих писем (в количестве 170-ти), с рукописью пьесы "Закат", а также своими воспоминаниями об И. Э., которые теперь напечатаны. 

Несколько дней подряд я ходил в Лаврушинский, жадно читал и слушал хозяйку дома

— Это был очень сложный, очень скрытный, внешне обаятельный человек, — говорила Тамара Владимировна. — Но по существу пессимист, с какими-то очень сложными комплексами в душе. Человек, живущий все время в вымышленном мире и сам с собой играющий. И он всегда ставил перед собой задачу сложнее той, которую мог решить. А вместе с тем — профессиональный остряк. Остроумие было его любимым занятием.

Я напомнил ей о формуле Бабеля про мир, видимый "через человека". Она сказала:

— Исаака Эммануиловича привлекала в человеке какая-то такая черта, которая отличала его, этого человека, от других людей, от общепринятой нормы. Может быть, поэтому он дружил с Лидией Сейфуллиной. Их влекла друг к другу необычность. 

Для Бабеля мерилом творческой потенции была исковерканность сердца...

— А что скажете про увлечение лошадьми? — спросил я.

Тамара Владимировна (улыбаясь):
— Он всегда говорил, что изучение лошадиной проблемы есть насущное дело его жизни.
— А кино?

Тамара Владимировна:
— Это его горе.

6

В январе 1922 года Лиля Брик писала Маяковскому из Риги в Москву: "Юлия Григорьевна Льенар рассказала мне о том, как ты напиваешься до рвоты и как ты влюблен в младшую Гинзбург, как ты пристаешь к ней, как ходишь и ездишь с ней в нежных позах по улицам. Ты знаешь, как я к этому отношусь".

В ответном письме поэт оправдывался: "Никакие мои отношения не выходят из пределов балдежа. Что же касается до Гинзбургов, и до младших и до старших, то они неплохой народ, но так как я нашел биллиардную, то в последнее время видеться с ними не приходится совсем".

Как я жалею теперь о том, что в феврале 1972 года еще не знал этой переписки! Потому что, сидя в гостях у Зинаиды Львовны Гинзбург, имел смутное представление о ее дружбе с Маяковским, а пришел для того, чтобы послушать рассказы о Бабеле, которого "младшая Гинзбург" тоже хорошо знала. 

Ее сестра Роза Львовна в 1926 году сдавала Бабелю комнату в Чистом переулке

Недавно, читая воспоминания второй жены М. Булгакова Л. Е. Белозерской, я наткнулся в книге на упоминание обеих сестер, близких к московским литературно-артистическим кругам. Белозерская пишет, что в решении квартирного вопроса старшая сестра чете Булгаковых тоже помогала.

И вот с перечнем заранее составленных вопросов я у Зинаиды Львовны. Посмеиваясь, она говорит, что поначалу квартирантом у сестры предполагался Шкловский; правда, Маяковский честно предупредил о грозящей в этом случае опасности: Виктор Борисович может запросто оставить открытыми водопроводные краны. Вероятно, были на примете и другие кандидатуры, но в конце концов новым жильцом стал Бабель.

В мемуарах Тамары Владимировны Ивановой этот квартирный вопрос освещен более подробно

"Когда в начале двадцатых годов производилось уплотнение квартир, Роза Львовна попросила знакомого ей Маяковского порекомендовать тихого, интеллигентного, холостого жильца. Маяковский сперва прислал Виктора Борисовича Шкловского, но он не подошел, так как сознался, что женат.

Тогда появился Исаак Эммануилович.

На вопрос, есть ли у него жена, ответил:

— Если утреннюю росу или легкий ветерок, поднимающийся над туманом, можно назвать женой — тогда есть".

— Он ужасный жулье был, — говорит Зинаида Львовна, — и  врать любил... А рассказчик какой великолепный, неотразимый!  Так и вижу этот его хитрый  глазок...  

Женя, первая жена, преданно относилась к писаниям Бабеля, ну а он все умел делать с блеском

Вовсе не был сентиментальным, понимал человеческое горе. Но мог быть и жестоким. Когда поселился в комнате, сказал нам, чтобы к телефону его никогда не звали.

Внимая Зинаиде Львовне, я поймал себя на мысли, что портрет Бабеля постепенно становится все более полнокровным, объемным. А она продолжала.

— Вы спрашиваете, как Бабель выбивал у издателей авансы? Никто не умел получать авансы так, как Бабель. "Зиночка, все очень просто, — сказал он мне однажды о своем секрете, — надо всегда называть большие цифры".

Зинаида Львовна рассказала, что в начале 30-х годов работала редактором в горьковском альманахе "Год шестнадцатый". Похоже, Алексей Максимович очень хотел напечатать там новые рассказы Бабеля и сам возил Сталину "Мой первый гонорар" и "Улицу Данте". Вождь, понятно, ждал от Бабеля совсем не таких сюжетов, поэтому в альманахе рассказы не появились.

— Что вы скажете про любопытный бабелевский нос, о котором написал Эренбург? — спросил я собеседницу.

— О, Бабель бы вас вспорол, выпотрошил до конца, только бы узнать, что там у вас внутри.

7

Леонид Осипович Утесов первым начал читать с эстрады рассказы Бабеля. Наибольшим успехом пользовались "Король", "Как это делалось в Одессе", "Жизнеописание Павличенки". 

Однажды Бабель пришел к нему за кулисы, так и познакомились

— Когда Бабель приезжал в Ленинград, то говорил: "Утесик, буду жить у вас". Ну, жил. Потом вдруг неожиданно исчезал... Да, любил скрываться, чтобы никто не знал, где он, любил конспирироваться. Это сочеталось с веселым нравом.

— Бабель не любил пресных людей. Ему было интересно все, кроме серости. Любопытство буквально съедало его. За стеклами очков прятались два таких буравчика... Он смотрел на вас с улыбкой, и вы понимали, что соврать нельзя. Есть такие глаза, которым не солжешь.

Придя к Утесову, я не мог не спросить про Беню Крика

— Бабель его романтизировал. Прототип Мишка Япончик в жизни не был таким. Настоящая фамилия Япончика — Виницкий. Он был убит на станции Вознесенской ее начальником. Это моя версия, но есть и другие.

В беседе с прославленным артистом не раз, конечно, возникала тема Одессы. Леонид Осипович рассказал, что для "Заката" он подсказал (а фактически подарил) сцену в синагоге, ядро знаменитого диалога, когда "соседи согласны спать", и др. 

Московский спектакль во Втором МХАТе, как я понял, Утесову не понравился. Они, говорил он про артистов, не знали Одессы. Там играли хорошие актеры, но они так же мало знали Одессу, как, скажем, Нью-Йорк. 

Чебан, игравший старшего Менделя, был скорее похож на Егора Булычова. И никакой Мендель в пьесе не борец с мещанством, просто жлоб, самодур. Утесов как бы оспаривал саму концепцию спектакля с позиций коренного одессита.

Утесов с гордостью говорил:

— Я читал четырех авторов: Зощенко, Бабеля, Уткина и Багрицкого. До меня никто на эстраде советскую литературу не читал.

8

В 1924 году в Ростове-на-Дону объявилась банда. Во главе ее стоял студент медицинского факультета Ростовского университета по кличке Ванька-Медик. Действовали бандиты дерзко, могли, скажем, остановить поезд, — как в дни гражданской войны. Бабель, узнав про банду, заинтересовался, приехал в Ростов. 

Писатель В. Киршон его встречал.

Главарь к этому времени был уже пойман. Киршон помог устроить Бабелю встречу с ним в ростовской тюрьме. Но Бабель остался разочарованным, ничего экзотического в Ваньке-Медике он не нашел.

— Этот Ванька оказался банальным грабителем, очень примитивным, совсем не похожим на Беню Крика. 

А потом мы Бабеля провожали на вокзал. (Из рассказа жены Киршона Риты Корн, сентябрь 1985 года.)

9

Редактор журнала "Красная Новь", известный литературный критик Александр Константинович Воронский, в 1927 году был выслан в Липецк как единомышленник Троцкого. Спустя двенадцать лет арестованный Бабель рассказал на следствии о своей поездке к Воронскому. Это был поступок порядочного человека.

Дочь Воронского Галина Александровна хорошо помнила о приезде писателя к больному отцу. Приведу отрывок из ее письма ко мне в ноябре 1979 года.
"Отец временно жил в Липецке несколько месяцев. Бабель гостил у нас дней пять—семь. 

В соседнем доме у матери поэта Алексея Липецкого снимал на эти дни комнату. Самого А. Липецкого в это время не было. Насколько мне известно, его сейчас нет в живых. Отец тогда болел, почти все время лежал. Помню, что все-таки вместе с Бабелем ходил посмотреть ярмарку. Бабель поразился множеству красивых, в русском стиле, женских лиц.

...Архив отца был небольшим, отец не любил его собирать. Когда мне исполнилось 15—16 лет, то я начала кое-что складывать в папки (конечно, с разрешения отца). Отлично помню, что была большая пачка писем от Бабеля... Содержание писем никогда не знала".

Письма эти скорее всего уничтожены после исполнения приговора, как не относящиеся к делу подследственного.

"Вот так страна!.." (С. Есенин).

10

Бабель любил чаевничать, знал в этом толк.

В "Истории одной лошади" рассказчик говорит о тихом человеке Хлебникове, командире эскадрона 6-й кавалерийской дивизии: "У него одного в эскадроне был самовар. В дни затишья мы пили с ним горячий чай. Нас потрясали одинаковые страсти и т. д.". Признание, конечно, автобиографическое.

Секретарь редакции журнала "Красная Новь" Евгения Владимировна Муратова в неопубликованном мемуарном очерке об А. К. Воронском не забыла и Бабеля: "Исаак Эммануилович Бабель — молодой, с большой, быть может, некрасивой, но такой умной головой, похожий на философа времен Эллады, вспоминал свою Одессу. 

Я как-то заходила к Бабелю за его рукописью. Он не хотел меня отпускать, не напоив чаем. Чай он приготовлял особенный, любил и много пил его. 

В чайник он положил сразу всю восьмушку, первую воду слил, потом долго держал чайник, укутав его одеялом, подушкой, какими-то стегаными полотенцами".

Секрет бабелевского чая был прост: побольше заварки.

11

О том, как Бабель работал, существует большое количество  свидетельств.  Друг  юности  писателя  Лившиц  говорил Ал. Лессу, что Бабель не столько писал, сколько "записывал" уже сложившийся в голове сюжет. Потом правил текст или же целиком переписывал.

Это подтверждает и А. В. Грановская в разговоре со мной. Она запомнила, что Бабель сказал ей как-то: "Вот, написал рассказ. И десятый раз переделываю".

О множестве вариантов у Бабеля написал К. Паустовский.

С ним спорит Т. В. Иванова, очевидец творческих мук Бабеля: "никаких вариантов". Правда, Тамара Владимировна делает свой категорический вывод, ссылаясь на рукопись пьесы: "У меня сохранился рукописный экземпляр "Заката", который является одновременно и черновиком, и беловиком окончательной редакции, той, которая поступила в набор".

Но не все так однозначно

Я внимательно изучил рукопись пьесы с любезного разрешения Тамары Владимировны. Что же выяснилось? Так, один фрагмент первоначальной редакции в 6-й сцене на странице 32 выглядел у автора иначе. Напомню, что 6-я сцена — это сюжетная кульминация драмы, когда Беня и Левка подвергают отца жестокому избиению. После ремарки "входят Мендель, Бобринец, Никифор, Пятирубель под хмельком" следовал эффектный, хотя и менее точный, необязательный по сравнению с окончательным текстом, диалог:
"МЕНДЕЛЬ (поет грохочущим оглушительным голосом):

Рвали когти два уркана
Да с Одесского чикмана*.
От лягавых утекали —
Два одесские уркана...

ПЯТИРУБЕЛЬ (приплясывает). Это бог, а не старик, это сатана, а не старик. (Высовывает язык.) Мишук, положи мне шоколадку...
МЕНДЕЛЬ (сует кузнецу в рот шоколадку):

...Поддалися на малину
До родной своей — и мамы...

ПЯТИРУБЕЛЬ. Миш, протяни меня по матери, Миш... В отечеству, в Деву Марию...
МЕНДЕЛЬ. Мать твою тыщу миллионов раз..."
На обороте 31-й страницы автографа Бабель это место переписал заново и в таком виде оно вошло в канонический текст "Заката". Считать ли правку автора вариантом? новой редакцией? "чисткой"? — вопросы остаются открытыми.

Еще одно место в рукописи (стр. 43), зачеркнутое Бабелем. Это сдвоенный портрет супругов Вайнер:
"У мужа рыхлый уступчатый живот, в расчесанном красном его личике сидят два выпученных коралловых глазка. Бюст мадам Вайнер в точности схож с животом ее мужа. В ушах мадам Вайнер колышатся бриллиантовые серьги, на груди ее ходуном колышется (ходит) бриллиантовая брошь. Так одеваются богатые еврейки, когда идут на Судный день в синагогу".
Чувство меры оказалось у Бабеля сильнее искушения дать текст, изобилующий жирными масляными красками, и он вычеркнул его, сохранив лишь иронические штрихи о Вайнерах: "гундосые и надувшиеся от величия богачи".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Архив Бабеля! Сложись иначе писательская судьба, текстологи могли бы дать внятный ответ на вопрос, какой была творческая лаборатория замечательного мастера слова.

12

Жена Булгакова Л. Е. Белозерская пишет, как "вознегодовал" Михаил Афанасьевич на спектакле Второго МХАТа, услышав реплику старой Нехамы, обращенную к Менделю: "А кацапы что тебе дали, что кацапы тебе дали?.. Водку кацапы тебе дали, матерщины полный рот, бешеный рот, как у собаки..."

Понятно: реакция человека, родившегося в Киеве, где слово "кацап" русского уха не ласкает. Так ведь в ночной перебранке Менделя с Нехамой Бабель далек от каких-либо национальных предпочтений. 

Вспомним, что Мендель огрызается не менее жестко: "Что мне не дадут евреи и что мне дали твои евреи?.. 

Выйми мне зубы, Нехама, налей жидовский суп в мои жила, согни мне спину..."
Один—один, как сказали бы спортсмены, объявляя счет в поединке.
Мне стало весело, когда я услышал в спектакле Рижского русского драматического театра (режиссер А. Кац, 1988), что жидовский суп заменили на... жидкий. 

Публика не замечала подмены.

И это тоже в конце концов понятно, хотя и забавно: на дворе уже стояла очередная "оттепель".

Но Бабеля причесывали.

13

Замечательный артист Юрий Васильевич Шумский в фильме режиссера В. Вильнера "Беня Крик" сыграл Беню, а в спектакле Одесской держдрамы (в том же году) — Менделя.

За первую роль Шумского хвалили, за вторую хвалили, но с оговорками. Мол, с одной стороны, неожиданный выход артиста за пределы широкого амплуа, "старческий романтизм".

С другой — недостаточная мощь Менделя, его согнутая спина и... жидовский суп в жилах.

Прямо беда с этим супом, ей-богу!

14

Есть хорошая байка о старом вахтанговце Иосифе Моисеевиче Толчанове. О том, как он обменивал старый паспорт на новый. Милицейская барышня, выдававшая документ, спрашивает артиста: "Год рождения?" "Такой-то", — отвечает Толчанов. "Место рождения?" — "Такое-то". — "Национальность?" "Иудей", — говорит Толчанов. Барышня старательно записывает, потом вручает новенький паспорт. Толчанов счастлив, он благодарит, выходит на улицу, раскрывает паспорт... О, боже! В графе "национальность" вписано: "индей".

В старой дореволюционной России евреев называли жидами, и это никого не удивляло, — достаточно почитать русских классиков

В советской России слово "жид" приобрело оскорбительный привкус в соответствии с твердым государственным курсом на искоренение антисемитских настроений и провозглашенным лозунгом пролетарского интернационализма.

Будучи "индеем" по рождению, Бабель, однако, был равно далек как от специфического местечкового патриотизма, так  и  от  глобальной  националистической  амбициозности. Проблемы самоидентификации перед ним не стояло: он считал себя русским писателем, потому что писал и думал по-русски. Обидные для евреев слова звучали у Бабеля с эпически невозмутимой отстраненностью и в контексте определенных художественных решений. Реализму Бабеля чуждо ханжество.

"Жиды, как воши, обсели", — говорит в "Закате" торговка Потаповна. "Жид умному не помеха", — отвечает ей подрядчик Фомин.
Время действия в пьесе — 1913 год. А премьеры "Заката" в Баку, Одессе и Москве — это 1927—1928 годы. Разницу в датах приходится учитывать, если хочешь понять, что происходило с "индеями" в переломный исторический момент. 

Постановщик "Заката" в Одесском русском драматическом театре Алексей Львович Грипич рассказывал мне, что когда Бабель впервые читал пьесу в театре весной 27-го года, то автора встретили прохладно.

— Он не имел успеха перед теми, кому читал свою пьесу. Ведь надо знать, что это за город такой Одесса, где Беня овеян романтикой. И то, что в нашем спектакле он был показан социально остро, их настораживало. Еврейское население Одессы говорило: почему у Бабеля все обращено на евреев? Публика в известной мере саботировала спектакль. Правда, этот саботаж не имел сионистского оттенка, скорее местечковый, сугубо одесский. Одесса обиделась за своего героя, развенчанного Бабелем.

Из газетных рецензий на "Закат" этого, конечно, узнать нельзя

Единственная, пожалуй, публикация, где национальная проблематика нашла живой отголосок, — статья Лидии Сейфуллиной в вечернем выпуске ленинградской "Красной газеты" (19 июля 1927 года). Статья о бабелевской пьесе называется примечательно: "Литературное событие". 

В ней мы находим неожиданное подтверждение наблюдениям режиссера Грипича.

"Бабелю присуща большая сила изобразительности, — писала Сейфуллина. — Отрицательные его герои убедительно отрицательны, стоят перед глазами, как живые, во весь рост. Так как они евреи, то один робкий, куста боящийся человек, при обсуждении пьесы Бабеля в небольшом кругу, предъявил автору обвинение в юдофобстве. 

Всем стало весело: Исаак Бабель — юдофоб! Новый Пасманик! Как будто из-за того, что существуют на свете юдофобы, писатель должен изображать лишь положительные типы евреев. Разве какая-нибудь нация и в СССР, и во всем мире нашла для себя гарантию неуязвимой добродетели? Почему же не обвинить еврея-автора в русофобстве, когда он в том же "Закате" одинаково убедительно рисует отрицательный тип Фомина".

Сегодня, когда многих писателей буквально рвут на части по национальному признаку, думаешь иной раз: если так много крови, то не лучше ли вернуться к проверенным дефинициям старых литературных справочников? 

Не так уж плохо звучит: русский советский писатель, родился в еврейской семье

По крайней мере всем понятно и не затягивает в пучину бесплодных дискуссий, далеких от настоящей науки. Нет резона стыдиться и эпитета "советский".

Но споры разгораются нешуточные. Компромиссное решение предложил Ш. Маркиш, выдвинувший концепцию "полицивилизованности" в литературе ХХ столетия. Его формула — "еврейское творчество по-русски". Что ж, можно и так, не станем политизировать проблему...

Печально, но факт: в стремлении оторвать Бабеля от русской почвы парадоксально смыкаются как еврейские, так и русские националисты. 

Представляю, как смеялся бы писатель, узнав, что он всего лишь "русскоязычный"...

"Еврей с русской душой", — сказал о нем Вс. Иванов, умница и тертый жизнью калач, человек, хорошо знавший, что говорит.

Феномен Бабеля в том и состоит, что древние гены иудаизма, которые он нес в себе, смешались с русской историей, с языком Пушкина и Льва Толстого, с кровью бойцов Конармии и слезами тех, кто погиб на необъятных просторах архипелага ГУЛАГа.

15

Московская постановка "Заката" во Втором МХАТе вызвала противоречивые отклики театральной общественности. Мнения разделились. Одни критики хвалили спектакль Б. Сушкевича, другие поругивали. В оценке актерских работ тоже не было единодушия. Пожалуй, лишь о С. Бирман (она играла Двойру) и Е. Корнаковой (Маруся) отзывались восторженно. Рецензент "Огонька" писал о мастерстве Бирман так: "Всё цельно в этом образе: и сладкая напевная мелодия речи, и утиные неуклюжие движения, и томный блеск изюмин-глаз".

Я позвонил Серафиме Германовне и попросил вспомнить подробности постановки.

— Не помню, как я играла, — сказала она. — Кажется, на художественно-политическом совете ругали грим... В Москве спектакль пользовался успехом, а в Ленинграде — нет.

На мой вопрос об игре Корнаковой ответила с восхитительной лапидарностью:

— Она играла божественно.

Потом, роясь в архивах, я нашел в неопубликованных воспоминаниях народной артистки СССР Веры Дуловой заметки о "Закате", где едва ли не самые теплые слова обращены к Корнаковой. Она, пишет мемуарист, появлялась на сцене "в соломенной шляпке, ярко-голубом платье и высоких по колени желтых ботинках. Легкие, летящие движения, звонкий нежный голос, южный акцент. Золотистая длинная коса".

В мрачноватую атмосферу спектакля актриса несла свет и "ликующую любовь ко всему окружающему". Такое случается не часто. Далее автор воспоминаний пишет: "Корнакова была так обаятельна в непосредственности, лишенной какой-либо сексуальности, что молодые актрисы из других театров прибегали специально посмотреть эту сцену. 

Однажды за кулисы во время спектакля пришла какая-то периферийная актриса вся в слезах. "Как можно облагородить роль, раскрыв ее человеческую сущность, — взволнованно говорила она. — Если бы вы знали, что только сделали с этой сценой у нас в театре, — стыдно смотреть".

Напомню: в сцене с Менделем Криком (его интересно играл артист А. Чебан) Маруся раздевается. 

Сегодня такими сценами зрителя не удивишь.

16

Из письма народной артистки СССР Софьи Владимировны Гиацинтовой от 1 февраля 1971 года:

"Берсенев к Бабелю относился прекрасно. Наше последнее свидание было на каком-то приеме. Мы уселись вместе (когда можно было сесть) и просмеялись весь вечер. Больше мы его уже не видели".

На мой вопрос, почему бумаги из архива МХТ-2 оказались в личном фонде К. С. Станиславского, Софья Владимировна ответила так: "О бумагах из архива МХТ 2-го что я могу сказать? Его закрыли мгновенно, в зените его славы, нас не впускали в помещение, мы даже не могли взять своих личных вещей".

Бабелевские налетчики — это дети по сравнению с мастерами опер-чекистских грязных дел.

17

Актриса Александра Вениаминовна Грановская в молодости была ослепительно красива, в чем я смог убедиться, увидев в ее московской квартире портрет работы Фалька. Хозяйка дома встретила меня, лежа на тахте. Я знал, что она нездорова. Болезнь и возраст, однако, не стерли с оригинала следов былой красоты. 

На противоположной от тахты стене, у меня за спиной, висело еще одно полотно знаменитого художника, огромное и, как мне показалось, чем-то необыкновенно интригующее. "Вид вот. Вот фон", — как сказал бы Маяковский.

Муж Грановской, известный режиссер, в 20-е годы руководил Еврейским государственным театром, а в кино дебютировал фильмом "Еврейское счастье" на мотивы из Шолом-Алейхема. Бабель сделал к фильму надписи, вызвавшие разноречивые отклики критиков. 

Во время европейских гастролей театра (1928) Грановский остался в Берлине и сделался невозвращенцем. До смерти мужа в 1937 году Александра Вениаминовна жила то в Германии, то во Франции. С Бабелем же познакомилась еще в Москве: он приходил к Грановским на Страстной бульвар, когда шла работа над сценарием "Еврейского счастья".

Я спросил ее, каким было первое впечатление от знакомства с писателем, находившимся в зените славы. 

Ответила не задумываясь: "Похож на бухгалтера" 

Этот бухгалтерский типаж, как она скоро поняла, имел человек неординарный, может быть, даже загадочный. 

Грановская рассказывала, что Бабель любил эпатировать своими маленькими странностями

Однажды в Париже она представила его знакомой актрисе, и Бабель первым делом спросил, что лежит у нее в сумочке, чем моется — мочалкой или рукавицей, с мылом или без. Ему все было любопытно. Актриса потом негодовала, сомневаясь в нормальности собеседника.

Слушая Александру Вениаминовну, я чувствовал, что ей приятно вспоминать о парижских прогулках и встречах с Бабелем. "Бухгалтер" не уставал удивлять молодую женщину.

— Однажды он собрался поехать в Бордо. Я спросила его зачем. "Будете смеяться, — отвечал Бабель. — Хочу там понять, что такое утка с апельсинами". В другой раз напросился на встречу с какими-то промышленниками: "Умоляю, возьмите меня с собой, хочу видеть французского миллионера".

Вспомнила, что приглашал ее в Буа де Булонь посмотреть таинственные, как ему казалось, дорожки парка, где якобы скрывались дерзкие налетчики, ограбившие банк. "Настоящие гении! — восхищался Бабель. — Нет, вы только подумайте, как они могли это сделать?"

Был с ней достаточно откровенен. Живя во Франции, интересовался всем. 

В "Книге для взрослых" Илья Эренбург точно сказал о Бабеле, что он "падок на жизнь"

Можно уточнить: во всех ее проявлениях. Так, например, не скрыл от Грановской своей гимназической страсти к вуайеризму, что было органическим элементом его писательского темперамента. "Мне интересно знать, как французы любят", — говорил Бабель.

Александра Вениаминовна рассказывала замечательно, и не только о Бабеле.

— Я дружила с Томасом Манном, с Фрейдом, — говорила она, — но такого человека, как Бабель, больше не встречала.

Упомянула, между прочим, как в 1933 году случайно оказалась на большом фашистском митинге в Берлине, где выступал Гитлер.

— Ну и как? — спросил я, ожидая подробного описания.
— Плевался, как верблюд, — отвечала она смеясь.

Я расспрашивал Александру Вениаминовну об артистах ГОСЕТа, в частности о Михоэлсе, с которым Бабель дружил.

— Михоэлсу выкололи глаза, и когда хоронили, то в гробу он лежал без глаз

О Зускине сказала, что тот был заикой, а от заикания его лечил доктор Фрейд.

Я ушел от Грановской затемно и после очень жалел, что не попросил о повторной встрече. Много позже узнал, что ее квартиру ограбили, позарившись на холсты Фалька.

Воистину, как говорил Вергилий, каждого влечет его страсть.

18

Владимир Брониславович Сосинский обладал даром великолепного рассказчика, наделенного также и чувством юмора. Писатель-эмигрант довоенного времени, еще раньше белый офицер, знавший не понаслышке, как формировались кавалерийские "полчки" (выражение Керенского), он исполнял в середине 20-х годов обязанности секретаря журнала "Воля России". Журнал выходил в Париже на деньги чехов и печатал Б. Зайцева, В. Ходасевича, А. Ремизова, А. Белого, М. Цветаеву. Пристально следил за молодой советской литературой.

Сосинский в Париже близко сошелся с Бабелем. Вместе они посетили Ремизова, дважды были на вечерах Маяковского. По словам Сосинского, Бабель оба раза просидел у Маяковского за кулисами.

У Сосинского я слышал парочку заграничных сюжетов с участием Бабеля. Владимир Брониславович считал их пригодными только "для холостяцкой компании".

19

Жена Д. А. Шмидта Александра Константиновна на мой вопрос, какое впечатление производил Бабель, ответила замечательно:

"Человек небольшого роста, широкий, чрезвычайно деликатный. Человек из другого измерения. Хотя я к этому времени уже видела людей, похожих на пришельцев с другой планеты (это крупные разведчики), но Бабель и на них не был похож. 

Читая воспоминания Паустовского и Никулина, я не так, как они, вижу Бабеля. Позже в Казахстане (в лагере) я видела степных птиц с яркими желтыми глазами, которые часами могут смотреть, не мигая и не проявляя себя. Такие глаза были у Бабеля.

В эти годы И. Э. был болен — истощение нервной системы, депрессия, медлительность и близкие слезы".

Комдив имел свой взгляд на проблему здоровья друга

"Шмидт убеждал Бабеля, что не следует лечить нервы у европейских светил, для этого нужен молодой красивый врач. 

Для этой цели он тренировал своего бригадного врача, как надо разговаривать с Бабелем. Исааку Эммануиловичу приятны были дружеские старания и уверенность Шмидта, что нервы — это не болезнь".

В доме Шмидта и его приветливой жены он чувствовал себя легко, и, может быть, тут к нему приходило состояние творческого покоя.

"Бабель охотно бывал у нас. Как-то он обратился ко мне с просьбой: "Сашенька, разрешите мне остановиться у вас. У меня в Киеве есть родственники, но в доме у них много статуэток, а мне от этого тошно". 

И. Э. объяснял, что в нашем доме ему приятно жить потому, что у нас не заводились стенные часы, что пепельница была с отбитым краем..."

20

Свою пьесу "Первая Конная" Вс. Вишневский считал "ответом Бабелю". М. Горький объяснял молодому писателю, что это заблуждение. Однако бывший буденновец Вишневский сохранял к бывшему буденновцу Бабелю ревнивое отношение, смешанное, по-видимому, с неподдельным интересом. 

Сегодня мало кто помнит, что в пьесе "Последний решительный" Вишневский сочинил забавный монолог анархиствующего матроса Анатоля-Эдуарда, вышучивающего бабелевского Беню Крика.

"Эх, и врэммичко былло восэмнадцатый-дэвъятнадцатый год. Ой, божьже ты мой — житушька былла... Одессочка моя грыммэла... Гэрои были... какые герои, ай-ай-ай! У кныжэчьках с любоввю за их пишьшут. За этых единственных гэрроев. Допустым, вот гэрой товарыщ Бэнычька Крык, он же Мишшя Япончик, з неописуэмой кныжжечьки моего зэмлячька товварышя Баббэлля. Это-жь гыхант — Бэння Крык! Это-жь памъятнык рыволлюции. Пэрэд ым — протчие травва и пшено. Это-жь лычность (Качнулся). Уыпьем за дорогово вождъя самодеятельного Бэничьку Крыка, за старый город Одес и ево нэопысуемых опысателей. В ых моя едынствэнная отрада".

Дружески, но Вишневский иронизировал. Дело было в 1931 году. Зато вполне серьезна запись, сделанная им в записной книжке чуть позже:

"11 сент. 33
Беседа с Бабелем
Тема войны
Тема СССР
Тема сов. лит.

Ж-19802
 Таганка
6—7 веч.
Бабель".

В то время Вишневский был одним из активных членов ЛОКАФа — так называлось Литературное объединение Красной Армии и Флота. На полном серьезе эта группа радела о создании военно-художественной и оборонной литературы. Бабель в глубине души над локафовцами, конечно, смеялся. 

Косвенное тому подтверждение я нашел в шутливой фразе, которую он обронил на творческой встрече с сотрудниками журнала "Литературная учеба" осенью 1937 года: "Если вы любите полных брюнеток, то вы пишете на эту тему; если вы любите Красную Армию, то вы пишете на эту тему" (цитирую по стенограмме).

Он все еще шутил, автор одной из лучших книг про Красную Армию. 

Но никогда эта тема не была такой трагичной для красных командиров, как в том проклятом году.

21

Сценическую жизнь бабелевской пьесе "Мария" первым дал венгерский режиссер Кароль Казимир. Это было в конце 60-х. Он включил в ткань спектакля отрывки из разных новелл Бабеля. Артист, игравший Дымшица, с еврейским акцентом читал монолог Гедали. Марию, которая присутствовала в пьесе заочно, режиссер заставил умереть (кажется, тоже заочно). Имели место и другие новации, призванные подчеркнуть особенности творческого метода режиссера. А метод писателя афористично выразил рецензент одной венгерской газеты: "По горло в натурализме высокая поэзия — вот мир Бабеля".

22

В апреле 1937 года умер Илья Ильф. Неизвестный фотограф запечатлел выступающего на траурном митинге Бабеля как раз в тот момент, когда катафалк возле старого здания ЦДЛ на улице Воровского окружила плотная толпа людей. Как видно из репортажа "Литературной газеты", перед Бабелем говорил критик И. Лежнев, представлявший редакцию "Правды". Он назвал покойного борцом за социалистическую правду и непартийным большевиком. 

"Эти качества, — продолжил Бабель, — завоевали ему всеобщее уважение в писательской и читательской среде. Ильф боролся за прекрасное будущее человечества, и он сам был уже частицей этого будущего".

У похоронной риторики, конечно, свои законы, к тому же усиленные политической конъюнктурой "текущего момента". Нарушить их было невозможно. Тем интереснее некоторые подробности печального дня, запомнившиеся жене Юрия Олеши Ольге Густавовне.

— Прощались с Ильфом. Наконец пришла минута разместиться в автомобилях траурного кортежа. Помню, мы сели в черный "бьюик" Льва Славина, — он был тогда богатый человек, его "Интервенция" шла во всех театрах. 

Рядом со мной Олеша, моя сестра Лидия Густавовна и Бабель. Процессия тронулась. Едем. Вдруг Исаак Эммануилович стал как-то так хихикать, и до того это было странно тогда... Все молчали. Потом кто-то из нас не выдержал: "Исаак, что с вами?" Бабель знаете что ответил? "Все так спешат, так торопятся на кладбище, как будто покойный всю жизнь мечтал об этом..."

Еще один эпизод, рассказанный мне Ольгой Густавовной

У Эдуарда Багрицкого жила домработница, женщина из Вологды, придурковатая, но очень преданная хозяину. Любила общение с мужчинами. Когда Багрицкий уже лежал в гробу, она подошла к покойнику, склонилась над ним и что-то шептала про себя, да так и попала в объектив кинохроники...

Потом выяснилось, что Бабель занял у Багрицкого деньги и долго не отдавал. Вскоре после его смерти Маруся (так звали эту женщину) отправилась к Бабелю домой в Николо-Воробьинский. 

Когда Бабель вышел к лестнице, ведущей на первый этаж, Маруся закричала во весь голос: "Отдай сиротские деньги!"

23

Биограф и земляк Багрицкого Борис Борисович Скуратов в феврале 1970 года присутствовал на защите моей кандидатской диссертации в Московском педагогическом институте им. Крупской. Поговорить с ним в тот день не удалось, он ушел сразу же по окончании процедуры. Но примерно через год я получил от Скуратова письмо, где он рассказал о последней встрече с Бабелем. Это произошло на похоронах Багрицкого в феврале 1934 года.
"С остановившимся взглядом, беззвучно шевеля губами, он шел мне навстречу по запруженному народом вестибюлю старого особняка Дома литераторов на улице Воровского, из которого только что вынесли гроб с телом Эдуарда. Исаак Эммануилович посмотрел на меня, узнал и сказал: "Первая могила нашего поколения". Очевидно, он только что встретился с Олешей. Тот все эти скорбные дни буквально носился с этой фразой.
Спускаясь с лесенки на улицу, И. Э. добавил: "Ничего не вышло". Я не решился спросить его, о чем это он, и так до сих пор не могу расшифровать эту фразу. Может быть, увидев меня, он вспомнил разговор о необходимости переселения в Одессу?"
Жить всем одесситам на родине — любимая мысль Бабеля. В том же письме Скуратов написал, что он любил родину "без показного одесского патриотизма".

24

На творческом вечере в Союзе писателей (1937) Бабель мудро и точно говорил о художественном мастерстве Льва Толстого. В зале присутствовала литературовед Л. Мышковская, автор нескольких книг о русском классике. По стенограмме видно, что между ними происходил оживленный обмен репликами. Когда Мышковская сказала что-то о реализме Толстого, Бабель спросил: "Вы думаете, что Толстой — реалист?" 

Наверное, в этот момент произошло то, что обычно квалифицируют как оживление в зале. Но Бабеля уже несло: "Как только слово начинается на "изм", я перестаю его понимать, хотя бы оно было самое простое". С места тут же спросили: "А социализм?" Вопрос вернул писателя к действительности. "Это я понимаю, это единственное, можно сделать оговорку", — сказал Бабель.

Он даже не старался научиться искусству быть осторожным...

25

Летом 1938 года президиум СП СССР утвердил Бабеля членом редсовета Государственного издательства художественной литературы (ГИХЛ). Инициатива принадлежала тогдашнему директору издательства С. А. Лозовскому. (В годы Великой Отечественной войны старый партиец Лозовский возглавлял Совинформбюро, а в 1952-м был расстрелян.)

Бабель охотно откликнулся на предложение о сотрудничестве. В его обязанности входило не только участие в совещаниях, но главным образом работа с молодыми литераторами.

Лозовский предложил встречаться с авторами три раза в месяц и читать рукописи (норма — 40 печ. листов), обещал 15 р. за лист. Ежемесячный гонорар — 1000 р. Так Бабель подрабатывал.

Из тех, кто приходил к Бабелю за советом, можно назвать Г. Маркова и Г. Коновалова.

26

1964 год.
На дворе еще "оттепель". Литературная общественность Москвы во главе с И. Эренбургом добивается у кремлевских главначпупсов разрешения провести вечер памяти Бабеля — к 70-летию со дня рождения писателя. 

Эренбург хочет, чтобы отзывы о погибшем друге прозвучали из уст не только советских, но и "прогрессивных" писателей Запада. С этой благородной целью он обращается  к  своим знаменитым коллегам. 

Высокую оценку Бабелю дали Ч. Сноу, Я. Ивашкевич, А. Лундквист, Д. Линдсей, М. Майерова, кто-то еще (хотя странно, что в этом списке отсутствует А. Мальро, с которым Бабель дружил. Возможно, в те дни он, некогда радикал и друг Советского Союза, уже не числился в прогрессивных?).

Вот что написала народная писательница Чехословакии Мария Майерова: "Исаак Бабель был одним из первых литературных гостей, книги которых показали чешскому читателю молодую советскую действительность. Его небольшое произведение "Конармия" оказало глубокое влияние своей темой и формой. Это было начало эмоциональной связи между рождающейся Красной Армией и чешскими коммунистами..."

Замечательное признание, особенно если помнишь, что на родине писателя кое-кто в военной и литературной среде еще продолжал верить в "бабизм Бабеля".

Хорош бабизм-бабелизм.

Прочитав отзыв Майеровой, я вспомнил, как точно оценили "Конармию" представители русского литературного зарубежья. Процитирую хотя бы отзыв, оказавшийся удивительно пророческим: "...его сборник "Конармия" останется в русской литературе как одно из самых страшных изображений революции. 

Эту книгу будут читать даже и тогда, когда забудут самые заглавия тех многочисленных произведений, которые пытались передать быт и пафос гражданской войны в добросовестно-натуралистических описаниях" (Марк Слоним, Портреты советских писателей, Париж, "Парабола", 1933, с. 137).

27

Алексея Яковлевича Каплера я видел чаще всего в ЦДЛ. Седой, импозантный, всегда в рыжем замшевом пиджаке, он производил впечатление энергичного молодого человека. Здоровому румянцу его щек мог бы позавидовать любой юноша. Я и завидовал. Обычно Каплер подъезжал на своем авто к зданию писательского клуба, нырял в двери, ненадолго задерживался там и снова выныривал, чтобы рулить дальше.

"Кинопанорама", которую он вел на ЦТ в течение ряда лет, сделала его любимцем зрителей. Алексей Яковлевич в совершенстве владел искусством свободного и демократического диалога, с кем бы ни приходилось сидеть перед телекамерой. Все чувствовали в нем знатока кино; он посвятил ему жизнь. Каплер был патриархом советской кинодраматургии, автором сценариев, положенных в основу знаменитых фильмов Ромма и Эрмлера. 

В эпоху самиздата мы узнали о романе Каплера с дочкой Сталина. Кажется, у Галича в какой-то песенке есть строчки на эту тему...

Каплер хорошо знал кинематографическую Одессу 20-х годов, был знаком с Бабелем, и этого оказалось достаточно, чтобы искать с ним встречи. Шел 1974 год.

Мне было назначено в кафе Дома литераторов

Сначала говорили  о  фильме  Эйзенштейна  "Бежин луг" по сценарию А. Ржешевского, исправленному Бабелем. С наивностью, непростительной для исследователя, я спросил, где оригинал этой знаменитой ленты.

— Ленту приказали смыть, — ответил Каплер. И с горечью добавил: — В то время людей смывали, не то что фильмы...

Я начал пытать Каплера, что ему известно о романе Бабеля, посвященном Чека. Этот его рассказ теперь можно прочитать в моей книге "Причина смерти — расстрел", поэтому не буду повторяться. На мой традиционный вопрос, который я задавал всем собеседникам, каким же человеком был Бабель, Каплер ответил так:

— Это был невероятный, ни на что не похожий ум, превосходство которого внешне ни в чем не выражалось. Ведь одно дело, как человек держится, а совсем другое, когда вы чувствуете интеллект через его черепную коробку... В разговоре Бабель был ироничен, но свою глубину не раскрывал. И вы только догадывались, что он понимает больше, чем говорит. Его манеру шутить я бы назвал ленинской.

— ?
— А дело в том, что Ленин шутил ситуационно, по ходу сюжета, так сказать. Шутка исчезала вместе с обстоятельствами, ее породившими. 

Исаак Эммануилович любил вышучивать ситуацией. К примеру: в 32-м году в стране шла всеобщая паспортизация, и Олеша с Багрицким безумно боялись, что им паспортов не дадут. А Бабель над этим шутил...

Как и другие мои собеседники, Каплер много говорил об исключительном интересе Бабеля к людям. Не зря он считал себя учеником Горького. 

Тема Одессы, разумеется, возникала сама собой.

— Там Бабель дружил с киношниками — Гричером, Вильнером. Когда на экраны вышел "Беня Крик", в Одессе и Харькове стояли гигантские очереди. На просмотре фильма в Харькове в ложе для начальства сидел тогдашний председатель правления ВУФКУ Хелмно. Рядом с ним (или впереди) какой-то человек громко выражал свое возмущение: "Какое безобразие! Это же самая настоящая романтизация бандитизма!" Хелмно наклонился к нему и ехидно прошептал: "Какой ви умный..." Наконец сеанс окончился, и Хелмно с ужасом узнал в незнакомце Лазаря Кагановича, первого секретаря ЦК КП(б) Украины. Фильм, конечно, запретили именно с этой формулировкой партийного вождя.

Тут я опять поинтересовался, не сохранился ли в киноархивах "Беня Крик". По словам Алексея Яковлевича — только экземпляр позитива.

— Последний раз я видел Бабеля на перроне ленинградского вокзала. Исаак Эммануилович не то встречал Антонину Николаевну, не то провожал кого-то. Мне почему-то запомнилось, что у него не было переднего зуба...

Мы разговаривали еще довольно долго. На прощание Каплер подарил мне книгу своих киноповестей под названием "Долги наши" с дружеской надписью.

В конце 1979 года, вскоре после кончины Алексея Яковлевича, вышла книга его мемуарной прозы "Загадка королевы экрана". 

С любовью, но как-то мимоходом автор упоминает там Бабеля наряду с другими деятелями культуры. Я же и сегодня не могу понять, почему он не написал о том, что вспомнилось ему в день нашей встречи за столиком писательского кафе.

28

Молчание Бабеля в 30-е годы стало притчей во языцех. Нет, он кое-что из рассказов печатал, опубликовал и пьесу, но от него ждали чего-то эпохального и магистрального вроде "Поднятой целины". Сам он, конечно, понимал, сколь вызывающим было его творческое поведение, вот только ничего не мог с собой поделать.

Ситуация стала предметом разбирательства у ворчливых критиков и остроумных пародистов. Накануне нового, 1939 года "Литгазета" в рубрике "Литературные мечтания" опубликовала шутку А. Раскина и М. Слободского. В мечтаниях молодых юмористов слышится своеобразный отзвук громовых литературных собраний той поры.

"Какую книгу хотели бы мы прочитать в будущем году? Вопрос необычайно трудный. Дело в том, что все зависит от автора. Можно было бы сказать, что хочется прочесть книгу
если Шкловского — связную,
если Соболева — целую,
если Лавренева — другую,
если Паустовского — толстую,
если Лидина — тонкую,
если Бабеля — хоть какую-нибудь..."

В редакциях журналов ждали его новых произведений, а Бабель не спешил выполнять обещания, тянул до последнего. Будущему биографу будет интересен такой, например, документ, отправленный писателю в апреле 1935 года ответственным секретарем журнала "Знамя":

"Дорогой тов. Бабель!
Когда же все-таки мы получим "Дорогу"? Время течет. Читатель читать хочет. Ему давно обещана эта "Дорога". Мне Мунблит говорил, что Вы собираетесь дать ее в самые ближайшие дни.
Сейчас мы делаем № 6 (уже шестой!), хорошо бы по-местить её там. Композиционно хорошо получается. В хорошей компании.
Но срок, срок! ЦК сейчас поставил жесткие сроки для выхода журналов. Если бы Вы дали повесть к 1 мая.
Позвоните (3-57-76) или пришлите письмецо. Буду ждать".

Тут странно то, что автор письма С. Вашенцев называет "Дорогу" повестью, между тем как рассказ с таким же названием был опубликован журналом "30 дней" тремя годами раньше. Вашенцев не мог не знать об этом. Значит, Бабель обещал дать в "Знамя" именно повесть (вероятно, автобиографическую). Не исключено, что обещанное было расширенным или переработанным вариантом одноименного рассказа.

Обещал и скорее всего — не дал

Кстати, беловой автограф "Дороги", написанный зелеными чернилами на четвертушках бумаги с одной стороны, я видел у дочери Регинина Киры Васильевны. Она, помнится, хотела передать рукопись в ЦГАЛИ. Успела ли?..

Лишь немногие из близких друзей знали, что подавляющее большинство бабелевских сюжетов не могло пройти сквозь цензурные фильтры. 

Бабелю оставалось только обещать и шутить.

Из  устных  воспоминаний  детского  писателя  М. С. Ефетова запомнилось следующее. Однажды он встретил прозаика К. Левина, и тот просил передать Бабелю, что редакция одного из журналов ждет от Бабеля обещанный рассказ. Позже Ефетов  случайно  столкнулся с Бабелем  на  лестнице  писательского клуба и передал просьбу Левина. "Скажите ему, — лукаво ответил Бабель, — что рассказ зреет, но еще не созрел".

В Отделе рукописей Российской государственной библиотеки хранится дружеский карандашный шарж Ефима Зозули на Бабеля. Текст под рисунком: "И. Бабель задумал новый рассказ. Чувствуется, что он будет написан очень быстро, всего через какой-нибудь год".

Многие издатели так ничего и не дождались.

29

Не надо обладать особой проницательностью, чтобы понять, как в письмах к матери и сестре Бабель старался ничем не омрачить их душевного спокойствия. Тон его коротких посланий чаще всего нарочито бодрый. Как человек "бывалый", Бабель помнит и о возможности перлюстрации корреспонденции, уходящей за рубеж. В качестве примера — текст двух почтовых открыток 1939 года, любезно предоставленных мне сестрой писателя.

"2 января 39, Москва
В новогоднюю ночь безуспешно пытался вызвать вас по телефону, но очередь была так велика, что надо было ждать чуть ли не до семи часов утра. Я не выдержал и заснул, да, впрочем, в семь часов, пожалуй, и вас разбудил бы... Ужасно все-таки жалко. Я потому и телеграмму не послал, рассчитывая услышать живые ваши голоса... Итак, с новым годом... Если бы я был бог, то вам бы жилось так, как ни одному смертному не снилось... Лишенный божественной власти, я принужден ограничиться пожеланиями, о размерах и содержании которых нечего вам говорить... Что касается меня, то 39 год застает меня в боевой рабочей форме, одна беда — не хватает времени для беллетристики...
Целую вас от всей души.
 И. Б.".

"Москва, 31 марта 39
Вчера свалил большой груз — в смысле сдачи работы. Сегодня еду в Ленинград дней на десять для того, чтобы развязаться с хвостами. Поездка эта очень меня радует, п. ч. весна в Ленинграде очень хороша; кроме того, тряхну стариной, похожу по старым местам, в Эрмитаж, съезжу в Петергоф... Встряхнуться не мешает, а то засиделся на одном месте. Пишите мне на московский адрес, п. ч. ответ на эту открытку застанет меня, я надеюсь, в Москве. Как только приеду, сунусь на дачу, а потом в Одессу. Хочется покупаться в море в нынешнем году... Так как уже просвечивает дно моих сторонних работ, то и настроение у меня соответственно повысилось. Из Ленинграда буду писать часто... Весна у нас то совсем было рассияла, а вот второй день не показывается.
И.".

Окончив работу над сценарием "Старая площадь" для Союздетфильма, Бабель навестил в Питере М. Зощенко, В. Десницкого, И. Груздева. Из Москвы к нему приехала Антонина Николаевна. Он встретился также и с земляками-одесситами, в частности с Ольгой Ильиничной Бродской. (Кстати, известно, что ей Бабель подарил рукопись рассказа "Колывушка".)

В письме ко мне от 10 сентября 1972 года Бродская вспоминает: "Последний приезд Исаака Эммануиловича в Ленинград был в апреле 1939 г. Так и не состоялся вечер чтения его рассказов. После звонка домой к нам он попросил приехать к нему, и встреча состоялась на пр. Энгельса (Лесной пр., уг. Батенина). Был он очень взволнован. 

Вместе с ним я ходила к телефону. Звонил он, насколько помнится, Эрдману. После звонка, явно расстроившего его, он быстро собрал вещи и попросил проводить на вокзал. Кроме того, что я почувствовала смятение, — нет, скорее глубокое недоумение, — ничего добавить не могу".
Через три недели Бабель будет арестован на даче в Переделкине.

30

В комнате Антонины Николаевны Пирожковой я наедине с сестрой Бабеля. Мери говорит тихо, заметно волнуясь. Видно, что ей нелегко дается это неофициальное интервью.

— Мы встревожились, когда письма от него перестали приходить... Потом тетя нам сообщила, что брат находится в длительной командировке, что он редактирует газету в каком-то городе. Это было не то в 44-м, не то в 45-м году... Мы очень ждали. Ведь он писал нам отовсюду. 

Я тогда все время думала: вот если принесут от брата письмо, дам почтальону пятьсот франков... нет, тысячу франков. 

А когда узнала, что брат реабилитирован, мне стало еще тяжелее. Зачем его реабилитировали? Если б за ним была какая-то вина,.. а так взяли и убили человека. 

И теперь не хотят печатать его книги, не хотят помнить о нем... (Сентябрь 1975 года.)

31

Последними, кто видел Бабеля живым, были палачи Фетисов, Калинин, Блохин. 

Четкость процедуры исполнения приговора отслеживал главный военный прокурор РККА Фетисов, о чем свидетельствует документ № 378 в 19-м томе расстрельных списков, лист 96:

"Личность осужденного Бабеля Исаака Эммануиловича, предъявленного мне в помещении Лефортовской тюрьмы НКВД, как сходную по фотографии и автобиографическим данным приговора — удостоверяю.
26 января 1940
Подпись: А. Фетисов"

В затылок жертве стрелял комендант НКВД Блохин, возглавлявший это кровавое комендантское ведомство вплоть до смерти Сталина. В апреле 1953 года генерал-майора Блохина уволили по болезни с объявлением благодарности за 34-летнюю "безупречную службу" в органах ОГПУ-НКВД-МГБ-МВД СССР.

Безупречно убивал, значит.

Ну а Бабель, писавший роман о Чека, всю жизнь пытался понять, какая такая болезнь мучает его "героев".

Я верю, что он нашел ответ.

"Вопросы литературы", №2, 2001

www.pseudology.org