4-е издание, доп. СПб.: Питер, 2005. – 330 c. Игорь Семёнович Кон Дружба Часть первая. 6. Русская дружба Надеемся только на крепость рук, На руки друга и вбитый крюк… Владимир Высоцкий В русской культуре и литературной традиции дружба занимает такое же большое и особое место, как в Германии. Культ мужской дружбы – характерное явление русской культуры на всем протяжении её истории. Однако содержание канона дружбы исторически изменялось. Былинные богатыри и побратимы Древнейший образ дружбы в русской литературе - побратимство, "крестовое братство" русских былинных богатырей, подробно описанное М.М. Громыко (1986, c.70–92), строится по тем же самым правилам, что и феодальная рыцарская дружба. В "названное" или "крестовое" братство (обряд скреплялся обменом нательными крестами) вступают практически все былинные богатыри. Иногда, как описано в былине "Бой Добрыни с Ильёй Муромцем", этот союз заключается после честного поединка, в результате которого победитель приобретает статус старшинства. А как будешь ты – большия брат, А я буду меньшия брат; А мы будём ездить по чисту полю, поляковать. Приставать будем друг за друга, Друг за друга, за брата крестового. (Цит. по Громыко, 1986, с.72) Нередко братание предшествует трудному походу против общего врага. Возможно было и участие в этой процедуре третьего лица в качестве посредника. Например, Добрыню Никитича и Алешу Поповича примиряет и "сватает" Илья Муромец (былина "Добрыня и Алеша"). А ён их улестил тут, уговорил, Да тут они не начпли больше биться, ратиться, Укротили сердцё богатырское. Как тут оны крестами побратились. Назвалися братьями крестовыми: Добрынюшка назвался да большой брат, Алешенька назвался меньшой ему. (Цит. по Громыко, 1986, с.73) "Крестовое" братство ставилось выше всех прочих отношений, даже кровного родства: "крестовый брат паче родного" (Добрыня Никитич и Алеша Попович. 1974, c.274); "а и будь ты мне названый брат и паче мне брата родимого" (Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым, 1977, c.49). Побратимы принимают обет взаимного послушания, но, как правило, один из побратимов считался старшим: Илья Муромец старше Добрыни Никитича, Добрыня старше Алеши Поповича, а при встрече со Святогором сам Илья становится его младшим братом. С побратимством был связан также ряд брачных запретов: вдова богатыря не может выйти замуж за "крестового брата" покойного мужа, мужчина не может жениться на своей "крестной сестре" и т.д. Обряд побратимства был известен на Руси ещё в XI в. и имел, как и в Западной Европе, языческие истоки. Постепенно эти отношения выходят за рамки воинского союза, приравниваясь к дружбе, а в их описаниях все чаще присутствуют психологические характеристики: "У молотца был мил н(а)дежен друг, назвался молотцу названой брат, прелстил его речами прелесными" ("Повесть о Горе-Злосчастии", ХVII в. Цит. по Громыко, 1986, с.80) Вплоть до ХVII в. побратимство и вытекающие из него обязательства и брачные запреты признавала и православная церковь. Иногда обряд братания совершался в церкви или фиксировался в церковной метрической книге. Хотя в 1658 г. церковный чин побратимства был исключен из требника, в быту практика церковного оформления обряда сохранялась. Одно из последних свидетельств фиксации акта побратимства в церковной метричной книге относится к 1801 г. (Громыко, 1986, с.81). Наличие института побратимства в XIX в. подтверждают и языковые данные. Вот как описывает это В.И.Даль: "Побратим – названый или крестовый брат"; "Крестовый брат, сестра или просто крестовый, крестовая – названый, побратим и посестра". "У нас братаются за рюмкою вина, а в народе, помолясь перед иконой, или в поле, на восток, либо на тельной крест, обнимаются, дают друг другу клятву или зарок в верной дружбе и меняются крестами". "Братаются, меняясь тельными крестами, при зароке вечной дружбы, крестятся и обнимаются" (Даль 1956, т.3, с.137; т.2, с.191; т.3, с.137; т.2, с.191) Институт побратимства и связанные с ним правила поведения подробно описывали русские этнографы конца XIX – начала ХХ в. Судя по этим данным, побратимство особенно часто встречалось среди среди казаков и бурлаков, т. е. именно в тех ситуациях, где чаще всего требовалась взаимная выручка и восполнение семейно-родственных отношений. Этот институт не был исключительно мужским. В некоторых деревнях наряду с побратимством существовало и "посестримство", хотя, в отличие от мужского братания, отношения посестрия распространялись только на непосредственных участниц, т.е. их мужья и дети не считались родными (Ганенко, 1886. Цит. по Громыко, 1986, с.88) Отношения побратимства описаны в русской классической литературе (А.С.Пушкин, Н.В. Гоголь, А.К. Толстой). В "Идиоте" Ф.М.Достоевского обуреваемый противоречивыми чувствами к князю Мышкину Рогожкин предлагает ему обменяться крестами и т.д. Интересовал этот институт и богословов. Отец Павел Флоренский разграничивает понятия "побратимства" или "братования" и "брато-творение":. "…Побратимство в существенном слагается из реального объединения посредством обмена кровью, обмена именами (иногда также рубашками, одеждою, оружием), со-вкушения священной пищи, клятвы в верности и поцелуя, причем в данную конкретную форму побратимства эти элементы могут входить не все зараз.   Ясно, что побратимство соответствует естественному религиозному сознанию. В брато-творении же христианском заменяется обмен кровью и со-вкушение – со-причащением святых Даров – Крови Христовой, а обмен имен – обменом тельных крестов, что соответствует обмену крещальных имен" Флоренский П.А. 1990, с.458) Побратимство, как и всякая ритуализованная дружба, фиксировало прежде всего взаимные обязанности друзей, сначала воинские, а затем бытовые и имущественные. Однако это не исключало эмоциональной нежности, независимо от того, как именно оформлялась или вообще не оформлялось дружба. Достаточно вспомнить поразительное по своей экспрессивности обращение из одного русского текста XVI века - "сострадальник и друг" (Срезневский т. 1, c.727). Романтическая дружба. Пушкин и его круг Настоящий культ дружбы в России, как и в Европе, появляется вместе с романтизмом. Почти все хрестоматийные образцы дружбы в русской литературе и жизни первой половины XIX в. (лицейские дружбы А.c.Пушкина, дружба А.И.Герцена и Н.П. Огарева, взаимоотношения В.Г.Белинского и М.А. Бакунина и т.д.) имели отчетливо романтический характер. При этом нормативный канон дружбы и индивидуальные переживания сплошь и рядом переплетаются, накладываются друг на друга. Тема дружбы занимает важное место практически во всех дневниках и воспоминаниях конца ХУШ – начала XIX вв. Для молодого В. А. Жуковского дружба - это главная жизненная добродетель. В письме А.И. Тургеневу от 11 сентября 1805 г. поэт пишет о своем желании "сделаться достойным дружбы". Для Жуковского дружба "есть все, только не в одном человеке, а в двух (много в трех или четырех, но чем больше, тем лучше)". Высшей похвалой себе он считает, если о нем скажут, что "он истинный друг" (Жуковский 1960, т. 4, c.453–454) Очень часто первый опыт дружбы связан со школой, причем это характерно не только для общительных, компанейских мальчиков, которые легко сходились со сверстниками, но и для тех, кому это давалось трудно. Характерно в этом смысле воспоминания писателя c.Т. Аксакова ("Детские годы Багрова-внука"). Застенчивый, нежный и болезненный мальчик, очень близкий с матерью, маленький Сережа "не дружился со сверстниками, тяготился ими" (Аксаков 1955, т. 1, c.392) и вначале настолько трудно переносил гимназический интернат, что его вынуждены были забрать оттуда домой.   Позже его вернули в гимназию, но уже не в интернат, в 1805 г пятнадцатилетнего мальчика, вместе со всем старшим классом, перевели в университет, где у него началась сердечная дружбы с 18-летним А.И. Панаевым. В результате ухода из университета (в 1807 г.), Аксаков сохранил и о нем и о гимназии самые светлые воспоминания, и прежде всего - об отношениях с товарищами: "Я убежден, что у того, кто не воспитывался в публичном учебном заведении, остается пробел в жизни, что ему недостает некоторых, не испытанных в юности, ощущений, что жизнь его не полна..." (Аксаков 1955, т. 2, c.163).   Эволюция романтического канона дружбы особенно наглядно выступает в творчестве и биографии А. c.Пушкина. Хотя тема дружбы всегда занимала важное место в творчестве поэта, на разных этапах его жизни и творческого пути она звучит по-разному. В произведениях лицейского периода (например, в стихотворении "Друзьям") дружба описывается преимущественно в анакреонтовских тонах бесшабашного группового веселья, перемежающегося настроениями элегической тоски и грусти. Тема дружеской пирушки, "где просторен круг гостей, а кружок бутылок тесен" ("Веселый пир"), близка сердцу молодого поэта и после выхода из лицея. Однако он уже познал эфемерность подобных радостей и отношений. В стихотворении "Дружба" (1824 г.) поэт задумывается над тем, что составляет суть дружеских отношений. Что дружба? Легкий пыл похмелья, Обиды вольный разговор, Обмен тщеславия, безделья Иль покровительства позор. (Пушкин, 1949, т. 2, c.365) Для зрелого Пушкина "блаженство дружбы" - не просто время, проведенное за бутылкой и праздным разговором, а "приют любви и вольных муз, где с ними клятвою взаимной скрепили вечный мы союз..." ("Из письма к Я.Н. Толстому") (Там же, c.113). Друзья в понимании поэта - уже не просто веселые, интересные собеседники, товарищи детских игр и юношеских пиров, которым "даны златые дни, златые ночи" (Там же, т.1, с.216), а прежде всего единомышленники. Пушкин свято верит в нерушимость дружеских связей, способных противостоять всему окружающему миру: Друзья мои, прекрасен наш союз! Он как душа неразделим и вечен - Неколебим, свободен и беспечен Срастался он под сенью дружных муз. Куда бы нас ни бросила судьбина, И счастие куда б ни повело, Все те же мы: нам целый мир чужбина; Отечество нам Царское Село. (Там же, т. 2, c.279). Приведенный отрывок - из стихотворения "19 октября", написанного незадолго до восстания на Сенатской площади. Год спустя после восстания в знаменитом послании к И. И. Пущину ("Мой первый друг, мой друг бесценный...") Пушкин снова обращается к теме дружбе. Стихотворение исполнено драматизма, тревоги и глубокой скорби по поводу утраты друзей или вынужденной разлуки с ними. В первой редакции послания ностальгия по ушедшей юности и озабоченность судьбой разбросанных бурею друзей сочетается с одобрением гражданственного выбора, сделанного другом-декабристом: Но ты счастлив, о брат любезный, счастлив ты, гражданин полезный, на избранной чреде своей (Там же, c.691). Верность светлым идеалам юношеской дружбы - важнейшая нравственная ценность и жизненный принцип пушкинского поколения. Недаром обращенные к декабристам пушкинские слова "Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье" прямо перекликаются с написанной А. А. Дельвигом и исполненной на выпускном акте "Прощальной песнью воспитанников Царскосельского лицея": Храните, о друзья, храните Ту ж дружбу с тою же душой, То ж к славе сильное стремленье, То ж правде - да, неправде - нет, В несчастье гордое терпенье, И в счастье - всем равно привет! (Там же, c.693). Реальные дружеские отношения самого Пушкина и людей пушкинского круга были достаточно непростыми. Лишенный в детстве родительского тепла, вызывающе дерзкий и одновременно застенчиво-ранимый, Пушкин-лицеист трудно сходился с ровесниками, больше тяготея к людям "взрослого" мира - П.Я. Чаадаеву, П.П. Каверину, Н.М. Карамзину (Лотман, 1981). Позже, особенно в Михайловском, на первый план психологически выходят сверстники, причем старые лицейские отношения наполняются новым, более глубоким смыслом. В дальнейшем круг друзей и приятелей поэта пополняется более молодыми людьми, для которых он сам служил образцом. Личные и деловые отношения при этом переплетались, взаимно дополняя друг друга. Некоторые лицейские дружбы Пушкин сохранил на всю жизнь. Особенно нежная дружба связывала его с Иваном Пущиным, Антоном Дельвигом и Вильгельмом Кюхельбекером. А. П. Керн, которая в 1826 г. была свидетельницей встречи Пушкина с Дельвигом, вспоминает, что они, казалось, "не могли наглядеться один на другого. Они всегда так встречались и прощались: была обаятельная прелесть в их встречах и расставаниях" (Руденская Руденская, 1976, c.53). Смерть Дельвига была для Пушкина тяжелым ударом. "Вот первая смерть, мною оплаканная... - писал он П. А. Плетневу 21 января 1831 г.- Никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду - около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели" (Пушкин, т. 10, с.13-14). О лицейских друзьях Пушкин вспомнил и перед смертью: "Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать" (А.c.Пушкин в воспоминаниях современников. 1974, т.2, с.332) Однако, как подметила Лидия Гинзбург, личная преданность и верность дружбе сочетаются у людей пушкинского поколения с определенной внутренней закрытостью. Их интимная жизнь "не открывалась ни дружеской беседе, ни письмам и дневникам (чему свидетельством дневники Пушкина, записные книжки Вяземского и проч.). Она открывалась только ключом поэзии, чтобы в этом, эстетически преобразованном виде стать достоянием всех читающих.   Ни психологическое неблагополучие Батюшкова, которое вело его к душевной болезни, ни тяжелая ипохондрия Вяземского, ни бурная эмоциональная жизнь Пушкина почти не оставили следов в их обширной переписке. Люди пушкинской поры в письмах легко сквернословили и с упорным целомудрием скрывали сердечные тайны. Они с удивлением и брезгливостью отвернулись бы от неимоверных признаний дружеской переписки 1830–1840-х годов" (Гинзбург 1971, c.42–43). Белинский и Бакунин Юные аристократы пушкинской поры умели владеть собой и держать на почтительном расстоянии даже самых близких людей, полагая в этом один из признаков своего дворянского достоинства. Жить по принципу "душа нараспашку" позволялось только в ранней юности, да и то не всегда. Напротив, юные разночинцы, попадая в чуждую им городскую среду, жестоко страдали от застенчивости и неумения держаться, испытывали особенно сильную потребность в человеческом тепле и самораскрытии. Немаловажную роль играли в этом трудности психосексуального характера. Как пишет американский историк Джеймс Биллингтон, "страсть к идеям и развитие психологических комплексов вокруг некоторых имен и понятий, вообще типичные для европейского романтизма, в России были доведены до крайности... В русской привязанности этого периода к классической древности и к сублимации сексуальности в творческой деятельности было нечто нездорово-одержимое. Кажется, что удивительные и оригинальные творческие жизни Бакунина и Гоголя были в какой-то степени компенсацией их сексуального бессилия. В эгоцентрическом мире русского романтизма было вообще мало места для женщин. Одинокие размышления облегчались главным образом исключительно мужским товариществом в ложе или кружке. От Сковороды до Бакунина видны сильные намеки на гомосексуальность, хотя, по-видимому, сублимированного, платонического сорта" (Billington. 1970, p.349). К вопросу о потенциальных и реальных гомоэротических компонентах романтической дружбы мы ещё вернемся. Однако "пережимать" этот мотив, как делают некоторые авторы, не следует. Нередко за любовными излияниями, обращенными к другу, стоит не столько гомоэротизм, сколько общая сексуальная нереализованность. Классический пример такой дружбы, требующей постоянного глубочайшего самораскрытия, исповеди и самообнажения, – отношения В. Г. Белинского с М. А. Бакуниным. Подобно многим другим его современникам, 26-летний Белинский видит в дружбе высшее благо жизни. "Дружба! - вот чем улыбнулась мне жизнь так приветливо, так тепло, и, вероятно, в ней, и только в одной ней, будет сознавать себя моя жизнь до конца своего" (письмо Бакунину 1 ноября 1837 г. Белинский, т. 11, c.190) Темпераментный, чувственный и одновременно крайне застенчивый, преследуемый мыслью, что природа заклеймила его лицо "проклятием безобразия" и поэтому его не может полюбить ни одна женщина (Станкевичу 29 сентября – 8 октября 1839 г, Белинский, т. 11, c.390), Белинский буквально обуреваем сексуальными чувствами. "Мне кажется, я влюблен страстно во все, что носит юбку" (В.П.Боткину 16-21 апреля 1840, том XI, c.512)). Ему хочется любви и "оргий, оргий и оргий, самых буйных, самых бесчинных, самых гнусных", а жизнь говорит "это не для тебя – пиши статьи и толкуй о литературе" (В.П.Боткину 16 декабря 1899 – 10 февраля 1840, том XI, c.427). Неудовлетворенная чувственность создает напряженность и в отношениях Белинского с мужчинами. Он ни к кому не может относиться спокойно. "В людях я вижу или друзей, или враждебные моей субъективности внешние явления, - и робок с ними, сжимаюсь, боюсь их, даже тех, которых нечего бояться, даже тех, которые жмутся и боятся меня". (М.А Бакунину, 26 февраля 1840. Там же, том XI, c.485) Его дружба часто принимала характер страстной влюбленности. "Боткина я уже не люблю, как прежде, а просто влюблен в него и недавно сделал ему формальное объяснение",- сообщает он Бакунину 1 ноября 1837. (Там же, c.190). Подобное чувство не признает никакой психологической дистанции. "У меня всегда была потребность выговаривания и бешенство на эту потребность" - жалуется Белинский (Там же, c.240). Его письма 1830х - начала 1840-х годов - одна сплошная исповедь, желание вывернуть душу наизнанку. Для него дружба означает взаимное право "говорить друг другу все, не спрашивая себя, как это подействует и что из этого выйдет..." (Бакунину 12 октября 1838. Там же, c.347). Но даже самая горячая дружба не может восполнить отсутствие любви. За бесконечными интимными излияниями скрывается неумение слушать и фактическое невнимание к личности другого. Поэтому дружеские восторги то и дело сменяются отчуждением и горечью. В письме Бакунину от 1 ноября 1837 г. Белинский говорит о любви и дружбе к нему. А уже через две с половиной недели он пишет: "...Между мною и тобою был только призрак дружбы, а не дружба, были ложные отношения" (Бакунину 12-20 ноября 1837. Там же, c.213). Затем ссора преодолевается, Белинский снова объясняется Бакунину в любви: "Мое сердце горит любовию к тебе, и с каким бы упоением обнял я тебя с эту минуту, как страстно поцеловал бы я тебя!" (Бакунину 20 -21 июня 1838-го, т. XI, c.234). "Между нами слово мы имеет особенное значение. Наше мы образует какое-то Я" (Бакунину 13 -15 августа 1838- Там же, c.273). А через два месяца, 12 октября 1838 г опять: "Нет, не было и нет между нами дружбы... ложные отношения произвели ложные следствия" (Там же, c.328). Эти колебания – не столько результат идейного развития и выявления мировоззренческих расхождений обоих мыслителей, сколько свойство самой романтической дружбы, в которой эмоциональное влечение не сочетается с подлинным взаимопониманием. Горький опыт заставляет "неистового Виссариона" понять, что "дружеские отношения не только не отрицают деликатности, как лишней для себя вещи, но более, нежели какие-нибудь другие, требуют её... Деликатность и свобода - вот основания истинных дружеских отношений" (Письмо Н.В.Станкевичу, 29 сентября – 8 октября 1839 г- Там же, c.406–407, 408). Чтобы преодолеть истерический надрыв, Белинскому нужно было реализоваться сексуально. Характерно, что после женитьбы (в конце 1843 г.) из писем Белинского "полностью исчезают самоанализ и психологические признания. Духовная энергия всецело ушла в общественное" (Гинзбург, 1971, с.113). Последняя фраза, конечно, наивна: просто сексуальная удовлетворенность делает мужчину более спокойным. В статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года" критик окончательно сводит счеты с "романтическим зверьком" и его понятиями о дружбе. По его словам, романтиков "тянет к дружбе не столько потребность симпатии, столь сильной в молодые лета, сколько потребность иметь при себе человека, которому бы они беспрестанно могли говорить о драгоценной своей особе. Выражаясь их высоким слогом, для них друг есть драгоценный сосуд для излияния самых святых и заветных чувств, мыслей, надежд, мечтаний и т.д., тогда как в самом-то деле в их глазах друг есть лохань, куда они выливают помои своего самолюбия. Зато они и не знают дружбы, потому что друзья их скоро оказываются неблагородными, вероломными, извергами..." (Белинский, 1956, т. 10, c.335-336). На самом же деле, "истинные друзья не дают имени соединяющей их симпатии, не болтают о ней беспрестанно, ничего не требуют один от другого во имя дружбы, но делают друг для друга, что могут" (Белинский. т. 10, c.335) Герцен и Огарев Самый знаменитый русский пример дружбы, которая продолжалась всю жизнь, - дружба Александра Герцена и Николая Огарева. Как у многих их современников, напряженная потребность в интимной дружбе стимулировалась у обоих мальчиков прежде всего психологическим одиночеством в родительской семье. Н. П. Огарев писал о своем отце: "Несмотря на мягкость, он был деспотом в семье; детская веселость смолкала при его появлении. Он нам говорил "ты", мы ему говорили "вы"... Внешняя покорность, внутренний бунт и утайка мысли, чувства, поступка - вот путь, по которому прошло детство, отрочество, даже юность. Отец мой любил меня искренне, и я его тоже; но он не простил бы мне слова искреннего, и я молчал и скрывался" (Огарев, 1953, c.676.) Очень похожи на это и воспоминания А. И. Герцена: "...Отец мой был почти всегда мною недоволен... товарищей не было, учители приходили и уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми мальчиками, что было строго запрещено. Остальное время я скитался по большим почернелым комнатам с закрытыми окнами днем, едва освещенными вечером, ничего не делая или читая всякую всячину" (Герцен, 1956, т. 4, c.34). Суровость семейного быта отягощалась отсутствием общества сверстников. "Все детство я провел между женщинами... - вспоминает Огарев.- Ни единого сверстника не было около; редко появлялись два–три знакомых мальчика, но я их больше дичился, чем любил". Не удивительно, что, когда гувернантка предложила восьмилетнему мальчику написать первое свободное сочинение, им стало "письмо к мечтаемому другу, которого у меня не было..." (Огарев 1953,. c.678, 680). Встретившись, мальчики сразу же почувствовали взаимную симпатию. "Через месяц мы не могли провести двух дней, чтоб не увидеться или не написать письмо; я с порывистостью моей натуры привязывался больше и больше к Нику, он тихо и глубоко любил меня" (Герцен, 1956, т. 4, c.78-79). Но это не была просто эмоциональная привязанность. "Дружба наша должна была с самого начала принять характер серьезный. Я не помню, чтоб шалости занимали нас на первом месте, особенно когда мы были одни. < … > Мы уважали в себе наше будущее, мы смотрели друг на друга, как на сосуды избранные, предназначенные" (там же, с.79). Даже слово "дружба" появилось у них не сразу. "Я давно любил, и любил страстно, Ника, но не решался назвать его "другом", и когда он жил летом в Кунцеве, я писал ему в конце письма: "Друг ваш или нет, ещё не знаю". Он первый стал мне писать ты и называл меня своим Агатоном по Карамзину, а я звал его моим Рафаилом по Шиллеру" (Там же, с.82). Все это завершилось клятвой на Воробьевых горах, когда два 15-летних мальчика "постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули на виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу" (Там же, с.80). После поступления в университет круг общения Герцена расширился. "Как большая часть живых мальчиков, воспитанных в одиночестве, я с такой искренностью и стремительностью бросался каждому на шею, с такой безумной неосторожностью делал пропаганду и так откровенно сам всех любил, что не мог не вызвать горячий ответ со стороны аудитории, состоявшей из юношей почти одного возраста…" (Там же, с.117). Естественно, вскоре дело кончилось доносом и заключением в карцере. В отличие от многих других юношеских дружб, дружба между Герценом и Огаревым сохранилась на всю их долгую жизнь. Они сохранили верность не только своей идее, но и друг другу. Даже такие драматические события, как роман Герцена с женой Огарева, не разрушили их взаимоотношений. Это были действительно две взаимосвязанные жизни. Образ юношеской дружбы у Толстого Тема дружбы очень важна и для Льва Толстого. Толстовское описание юношеской дружбы Николая Иртеньева и Дмитрия Неклюдова по своей психологической точности абсолютно безупречно. Герою "Юности" "невольно хочется пробежать скорее пустыню отрочества и достигнуть той счастливой поры, когда снова истинно нежное, благородное чувство дружбы ярким светом озарило конец этого возраста и положило начало новой, исполненной прелести и поэзии, поре юности" (Толстой 1960, т. 1, c.187). Дружба с Дмитрием Нехлюдовым, "чудесным Митей", не только открыла 15-летнему мальчику "новый взгляд на жизнь, её цель и отношения" (там же, 278) но и явилась символическим рубежом начала юности. Дружба эта исключительно нежна, поэтична, скреплена пактом откровенности - "признаваться во всем друг другу", а чтобы не бояться посторонних (оба стыдливы и застенчивы), "никогда ни с кем и ничего не говорить друг о друге" (там же, 279). Юноши действительно говорят обо всем и больше всего о самих себе, своих чувствах и переживаниях. Однако оба они весьма эгоцентричны. Говорить о себе им куда приятнее, чем слушать. Вот Дмитрий рассказывает другу о своей влюбленности. А что в это время думает Николай? "Несмотря на всю дружбу мою к Дмитрию и на удовольствие, которое доставляла мне его откровенность, мне не хотелось более ничего знать о его чувствах... а непременно хотелось сообщить про свою любовь к Сонечке, которая мне казалась любовью гораздо высшего разбора".( Там же) Поэтому, не обращая внимания на то, что Дмитрий занят своими мыслями и совершенно равнодушен к тому, что мог услышать от друга, Николай спешит поведать ему о своем. Но равнодушный прием остужает чувство: "...Как только я рассказал подробно про всю силу своего чувства, так в то же мгновение я почувствовал, как чувство это стало уменьшаться".( Там же) Безудержная откровенность, не признающая никакой психологической дистанции, столь ценимая в начале дружбы, в дальнейшем начинает мешать; интимные "признания не только не стягивали больше связь, соединявшую нас, но сушили самое чувство и разъединяли нас..." ".( Там же, с.353) В момент ссоры эти признания используются для того, чтобы больнее и глубже уязвить друг друга... Безусловно, за толстовскими образами юношеской дружбы стоят собственные неосознанные гомоэротические переживания писателя. Многие биографы Толстого отмечали, что несмотря на его очень активную, начиная с 14 лет, сексуальную жизнь, он фактически никогда не любил женщин. 19-летний Толстой видит в женщинах лишь "необходимую неприятность" (Толстой, 1937, т.46, c.32), а 72-летний писатель смотрит "на половую потребность как на тяжелую повинность тела", хотя удовлетворение этой потребности иногда приносит наслаждение (дневниковая запись от 16 января 1900; Толстой, 1937, т.54, с.9) Все более тонкие эмоциональные переживания и привязанности Толстого связаны с мужчинами. В дневниковой записи от 29 ноября 1851 г. 23-летний Толстой подробно анализирует эти свои переживания (Толстой,1937, т. 46, с.237-238). "Я никогда не был влюблен в женщин. Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет - время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту пору действует с необыкновенною силою. В мужчин я очень часто влюблялся... Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или просто не понравиться любимому предмету, просто страх. Я влюблялся в м[ужчин], прежде чем имел понятие о возможности педрастии /sic/; но и узнавши, никогда мысль о возможности соития не входила мне в голову". Перечисляя свои детские и юношеские влюбленности в мужчин, Толстой упоминает, в частности, "необъяснимую симпатию" к Готье: "Меня кидало в жар, когда он входил в комнату... Любовь моя к И[славину] испортила для меня целые 8 м[есяцев] жизни в Петерб[урге]. - Хотя и бессознательно, я ни о чем др[угом] не заботился, как о том, чтобы понравиться ему... Часто, не находя тех моральных условий, которых рассудок требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь; но неприязнь эта была основана на любви. К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви. Я ревновал очень часто к женщинам". "Красота всегда имела много влияния в выборе; впрочем пример Д[ьякова]; но я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из П[ирогова?] и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладостр[астие], но зачем оно сюда попало, решить невозможно; потому что, как я говорил, никогда воображение не рисовало мне любрические картины, напротив, я имею к ним страстное отвращение". Дмитрий Дьяков стал прообразом Дмитрия Иртеньева. Во второй редакции "Детства" Толстой рассказывает также о своей детской влюбленности в братьев Ивиных (братья Мусины-Пушкины) - он часто мечтал о них, каждом в отдельности, и плакал. Писатель подчеркивает, что это была не дружба, а именно любовь, о которой он никому не рассказывал. С возрастом такие влюбленности стали возникать у Толстого реже. Каковы бы ни были экзистенциальные истоки его художественной интуиции, созданный Толстым образ юношеской дружбы оказал сильное влияние как на русскую литературу, так и на массовую психологию. Александр Блок и Андрей Белый Весьма драматичными были и дружбы некоторых русских поэтов Серебряного века. Хотя Александр Блок не принадлежит к числу поэтов, к которым приложимо определение "певец дружбы" (Минц 1981, с.175), он посвятил этой теме несколько стихотворений, а его собственные дружбы, особенно многолетние отношения с Андреем Белым, сами послужили пищей для литературных мифов (см. Орлов 1971, с.507-635). Уже в ранних стихотворениях Блока (1898-1903) "первая дружба" рисуется такой же таинственной и мистической, как Любовь к Прекрасной Даме. Дружба с Андреем Белым ещё больше усилила эти настроения. Эта своеобразная "дружба-вражда" зародилась, когда обоим поэтам было по 23 года, причем ощущение внутренней мистической близости сочеталось у них с пониманием глубокой личной несовместимости. Плюс – сложный любовный треугольник (Блок, Любовь Дмитриевна и Белый). В отличие от Белинского, который мучился потребностью "выговаривания", Блок с детства чувствует неспособность к прямому самораскрытию. Между ним и его близкими всегда висит некая пелена, разорвать которую он не может и не хочет. Эта тема часто возникает в дневниках поэта. "Человек, утончаясь, чувствует потребность прикрыть тайну своего существования, слишком ярко и обнажено им ощущаемую…" (Дневник 1901-1902 года. Блок 1963, т. 7, с.26).  "Городские человеческие отношения – добрые ли или недобрые – люты, люты, ложны, гадки, почти без исключений. Долго, долго бы не вести "глубоких разговоров"!" (Дневник 1911 года, 26 декабря. Блок 1963, т. 7, с.109) Блок особенно не любит залезающих ему в душу женщин: "…Она воображает (всякая, всякая), что я всегда хочу перестраивать свою душу на "её лад". А после известного промежутка – брань. Бабье, какова бы ни была – 16-летняя девчонка или тридцатилетняя дама" (Дневник 1912 года, 13 января.- Блок 1963,т. 7, с.123) Но те же самые проблемы возникают и в отношениях поэта с друзьями, особенно такими сложными, как Андрей Белый. "Ты… пишешь принципиально, что "немоты не должно быть между людьми". Я могу исходить только из себя, а не из принципа... Мне бесконечно легче уйти от любого человека, чем прийти к нему. Уйти я могу в одно мгновение, подходить мне надо очень долго и мучительно..." (Андрею Белыму, 6 декабря 1906 г. - Блок 1963,т. 8, c.163). Пока молодые люди изъясняются в отвлеченных выражениях, так что каждый может вкладывать в туманные формулы другого свой собственный смысл, им кажется, что они близки. Но как только они пытаются что-то прояснить или заземлить на реальные личные переживания, обнаруживается, что они и мыслят и чувствуют по-разному. Больше того - они и не хотят быть понятыми. У Блока это постоянный принцип, точнее – свойство личности. "Я... не стараюсь никогда узнавать никого, это - не мой прием. Я - принимаю или не принимаю, верю или не верю, но не узнаю, не умею... Вы хотели и хотите знать мою моральную, философскую, религиозную физиономию. Я не умею, фактически не могу открыть Вам её без связи с событиями моей жизни, с моими переживаниями; некоторых из этих событий и переживаний не знает никто на свете, и я не хотел и не хочу сообщать их и Вам" (Андрею Белыму, 15-17 августа 1907 г, Блок 1963,т. 8, c.196). Свои тайные переживания, за которыми часто стояла подавленная или непринятая сексуальность (Блок принадлежал к числу тех, не столь уж редких, мужчин, которым трудно испытывать к женщине одновременно нежность и чувственность), он может выразить лишь обобщенно, переплавив в поэтические образы, которые на обыденный язык непереводимы. Жажда дружбы и искренности разбивается о собственную немоту и непонимание со стороны другого. Друг другу мы тайно враждебны, Завистливы, глухи, чужды, А как бы и жить и работать, Не зная извечной вражды! ("Друзьям" - Блок, 1960, т.1, с.125) И каждый вечер друг единственный В моем стакане отражен… ("Незнакомка" - Блок, 1960, т.2, с.185) Разумеется, мой очерк – всего лишь поверхностное эссе. Далеко не все образы дружбы в русской литературе были романтическими. Достаточно вспомнить дружбу Обломова и Штольца, которые ценны друг другу именно своим психологическим несходством, однако неспособность повлиять на друга и изменить стиль его жизни не уничтожает взаимной откровенности и нежности. Весьма своеобразны дружеские отношения героев романа Н.Г. Чернышевского "Что делать?". Очень интересна и, насколько я знаю, недостаточно изучена и тема женской дружбы. И, разумеется, классовые и сословные различия. Ни дворянские, ни литературные дружбы не могут претендовать на роль "национального" эталона. А для реконструкции реальных межличностных отношений в крестьянской (в рамках общины и вне её) и пролетарской среде нужны основательные исследования истории повседневной жизни, которые в России только-только начинаются. Советский канон дружбы Как изменился российский канон дружбы и реальные межличностные отношения в советские времена?мЧтобы разобраться в этом вопросе, необходимо представить себе соотношение   1) официальных идеологических позиций, сформулированных в партийных документах, 2) культурно-нравственного канона дружбы, воплощенного в литературе и искусстве, и 3) повседневных реалий и норм человеческого общения.   Эти моменты взаимосвязаны, но не тождественны, а содержание их в ходе советской истории менялось. Важнейший принцип коммунистической идеологии – коллективизм, провозглашающий примат общественных (прежде всего – государственных) интересов над личными. Этот принцип действует как на макро=, так и на микросоциальном уровне. В соответствии с этим, одной из главных социально-нравственных ценностей признается товарищество, то есть "отношения между людьми, основанные на общности их интересов, проявляющиеся во взаимной помощи и солидарности, уважении и доверии, доброжелательстве и симпатии" (Словарь по этике, 1983, с.352). Советская пропаганда утверждала, что капиталистический строй с его отношениями частной собственности и конкуренции насаждает взаимную вражду и ненависть, тогда как при социализме "отношения товарищества впервые распространяются на общество в целом". За более индивидуальной и избирательной дружбой также признавалось право на существование, но подчеркивалось, что социально-нравственная ценность любой конкретной дружбы "определяется её общественной направленностью" (там же, с.67). В качестве образцов "истинной дружбы" в советской философской и педагогической литературе обычно приводили примеры дружбы революционеров: Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина (на самом деле ничего похожего на дружбу между этими людьми не было), Герцена и Огарева, Чернышевского и Добролюбова. В "моральном кодексе строителя коммунизма" (1961) сближение категорий "товарищества" и "дружбы" вылилось в казенную формулу "Человек человеку друг, товарищ и брат". Поскольку эта формула звучала гуманистически, а коллективизм советскому человеку прививали с раннего детства, никто не подвергал её сомнению. Кто же не хочет иметь верных друзей и товарищей? Однако ахиллесовой пятой советской идеологии было то, что провозглашаемые ею принципы абсолютно не соответствовали реальным взаимоотношениям людей. Подмена сущего должным – типичная черта всякой тоталитарной идеологии. Выдать обязательное подчинение групповой дисциплине за добровольное включение индивида в социум или коллектив, по формуле "коллектив всегда прав", было сравнительно нетрудно. Но дружба, как и индивидуальность, неизбежно "выламывается" из любой системы групповой солидарности. В этом смысле она всегда была "подрывной" силой. Молодым красногвардейцам эпохи Николая Островского (к которому, как и вообще к людям той эпохи, я лично отношусь с огромным уважением) было нетрудно усвоить мысль, что классовая солидарность важнее любых личных привязанностей и что друг, идеи которого расходятся с волей партии, становится врагом и подлежит уничтожению. Враг партии или народа не может быть моим другом! Но по мере утверждения тоталитарного строя число врагов народа неуклонно возрастало. В годы массовых сталинских репрессий почти каждому человеку приходилось выбирать между политической лояльностью и групповой принадлежностью (товариществом) и долгом дружбы. Люди решали этот вопрос по-разному. Одни сохраняли верность своим близким, другие (большинство) отворачивались от них и даже становились в ряды их гонителей. Коллективизм или конформизм? Кроме воздействия массовой пропаганды, этому способствовали страх и внутренние, психологические механизмы конформности. Когда бьют тебя самого, возникает по крайней мере психологическое противодействие. А когда у тебя на глазах избивают других, чувствуешь прежде всего собственную незащищенность, страх, что это может случиться и с тобой. Чтобы отгородиться от этого страха, человек заставляет себя верить, что может быть "эти люди" все-таки в чем-то виноваты, а ты не такой и поэтому с тобой этого не произойдет. Но полностью убедить себя не удается, поэтому ты чувствуешь себя подлым трусом. А вместе с чувством личного бессилия рождается и укореняется социальная безответственность. Второй защитный механизм - описанное Джорджем Оруэллом двоемыслие, когда человек может иметь по одному и тому же вопросу два противоположных, но одинаково искренних мнения. Двоемыслие - предельный случай отчуждения личности, разорванности её официальной и частной жизни. В какой-то степени оно было необходимым условием выживания. Тот, кто жил целиком в мире официальных лозунгов и формул, был обречен на конфликт с системой, рано или поздно он должен был столкнуться с тем, что реальная жизнь протекает вовсе не по законам социалистического равенства и что мало кто принимает эти нормы всерьез.   А тот, кто понимал, что сами эти принципы ложны, был обречен на молчание или сознательное лицемерие. Последовательных циников на свете не так уж много и они редко бывают счастливы. Большинство людей бессознательно принимает в таких случаях стратегию двоемыслия, их подлинное Я открывается даже им самим только в критических, конфликтных ситуациях. Массовый конформизм, на котором держалась советская система, подрывает глубинные психологические и нравственные основы индивидуальной дружбы, но одновременно повышает её социально-нравственную ценность. На разных этапах развития советского общества на первый план выступали разные аспекты дружбы. Громадный подъем чувства дружбы, если так можно выразиться, произошел в годы Великой Отечественной войны. Воинское товарищество было действительно братством, один за всех и все за одного. Для людей, прошедших войну, солдатская дружба навсегда остается эталоном идеальных человеческих отношений. Именно потому, что солдатская жизнь предельно деиндивидуализирована, война порождает исключительно острое чувство индивидуальности. Две самые личностные темы поэзии военного времени – далекая любовь и окопная дружба. Но любовь часто была и изображалась воображаемой, а дружба вполне реальной. Послевоенные советская литература и искусство всячески культивировали эту тему, и не столько по приказу, сколько из внутренней потребности бывших фронтовиков. Но хотя этот мотив был идеологически приемлем, идеальная мужская дружба и ностальгия по воинскому братству, даже независимо от воли авторов, приобретали социально-критический оттенок. Окопная дружба становится нравственным эталоном, камертоном, по которому оценивается действительность и с которым она никакого сравнения не выдерживает. Социальное неравенство и всесилие партократии, которых до и во время войны не замечали, в послевоенные годы становятся все более кричащими, подрывая иллюзию всеобщего товарищества. Больше того. Оказалось, что при столкновении с коррумпированной бюрократией пасует даже проверенная кровью фронтовая дружба. Одним из первых это показал Виктор Некрасов в повести "В одном городе", где рассказано, как фронтовики, не боявшиеся встать и идти под огнем в атаку, не смеют поддержать товарища, восстающего против социальной несправедливости. Кстати сказать, в авторитарной России, как до, так и после большевистской революции, гражданское мужество всегда было значительно дефицитнее физического. Понимание несовместимости дружбы с конформизмом давалось обществу с большим трудом и отнюдь не было всеобщим. Как пишет, резюмируя свои исследования общественного мнения в эпоху Хрущева, известный социолог Б.А.Грушин, решительно во всех опросах "господствующее положение занимало советское общество в целом", которое ставилось выше семьи и личности. Дифференциация взглядов и ценностей обнаруживалась только в частных, конкретных вопросах.   Общие черты советского сознания – "склонность к резонерству, морализаторству, чтению нравоучений всем и каждому; доходящая до прямого экстремизма нетерпимость к инакомыслию в сферах идеологии и морали при одновременном попустительском отношении к привычным формам негативного поведения в быту; нескрываемая страсть к бесцеремонному вмешательству в чужую жизнь и публичным судилищам (ср. пресловутые разбирательства "персональных дел") над провинившимися" (Грушин 2001, с.540). Тем не менее "подковерное" сознание уже в 1960-х годах сильно отличалось от публичного. Люди думали одно, говорили другое и делали третье, и различия между этими тремя с каждым десятилетием углублялись. Общежития и коммуналки Существенные сдвиги происходили и в быту. Поскольку процессы урбанизации протекали в СССР медленнее, чем на Западе, советская ментальность дольше оставалась относительно патриархальной. Вчерашние крестьяне пытались и в городе воспроизводить стиль деревенской жизни. Этому способствовала пространственная скученность. Значительная часть населения многие годы жила в общежитиях, а ещё большая - в коммунальных квартирах. Складывавшиеся в них бытовые отношения отнюдь не всегда были дружественными, но порой они создавали иллюзию тепла и человечности. Как справедливо замечает Илья Утехин, коммуналка похожа на описанные Джорджем Фостером "культуры бедности", о которых говорилось в первой части этой книги. "Ограниченных ресурсов не хватает, чтобы вполне удовлетворить всех и каждого. Поэтому люди крайне чувствительны к справедливости распределения. Это значит, что каждый участник сообщества следит не только за тем, чтобы его индивидуальная доля была выделена справедливо (не меньше, чем нормально), но и чтобы доли всех остальных участников коллектива были справедливыми (не больше, чем нормально). Такое внимание к долям благ, достающихся соседям, интенсивно окрашено эмоционально – завистью, пропитывающей отношения жильцов и стоящей за многими их побуждениями. Самими людьми это осознается не как зависть, а как чувство справедливости" (Утехин 2001, с.40). Это проявляется в мелочных спорах об оплате грошовых коммунальных услуг (вспомним, как соседи выпороли Васисуалия Лоханкина), бесцеремонном вторжении в личную жизнь, постоянном подслушивании, подглядывании и доносительстве. В результате тесноты связей и прозрачности пространства жители коммунальной квартиры "являются друг другу одновременно своими и чужими" (там же, с.80). Многим из них даже трудно представить себе возможность другой, более индивидуализированной жизни. Советская пропаганда всячески поэтизировала модель общежития (= общее житье): "… Жизнь эта наряду с известными неудобствами несет в себе и благотворное начало: это школа поведения "на людях", школа борьбы с самим собой, школа товарищества" (Морозова 1960. Цит. по Утехин 2001, с.166) Однако реалии повседневной жизни, от которых человек негде было спрятаться, медленно, но верно подрывали казенный коллективизм. Если западные философы обычно связывали "деформацию" дружбы с торжеством товарно-денежных отношений, то в СССР, как ни странно, этому способствовала их неразвитость. Распространенные на сферу услуг законы товарного производства освобождают социально-бытовые отношения от той личностной формы, в которую они облекались в патриархальном прошлом. Приобретение какой-либо вещи или услуги уже не требует личных контактов. Чтобы купить мясо или запломбировать зуб, американцу не нужно "дружить" с мясником и дантистом. В СССР все было иначе. Сколько-нибудь эффективной сферы обслуживания, ни государственной, ни частной, в стране не было. Что бы тебе ни потребовалось, помочь могли только друзья. Если ты переезжал на другую квартиру, друзья помогали тебе упаковать вещи. Если не с кем было оставить ребенка, снова на помощь приходили друзья. Без друзей человек просто не мог выжить. Но если когда-то дружеские услуги были абсолютно бескорыстными, то постепенно они тоже коммерциализировались. Тривиальный и общеизвестный факт, что в советские времена почти все было дефицитным и доставалось исключительно по знакомству, имел серьезные и притом неоднозначные социально-психологические последствия. С одной стороны, всеобщий дефицит резко повышает значение личных, персонализированных отношений и связей, без которых индивид не может преодолеть имманентную неэффективность бюрократической системы. С другой стороны, расширение сферы таких псевдоличных (а по сути - сугубо функциональных) отношений неизбежно порождает опошление и инфляцию самого понятия дружбы. Отношения между "нужными людьми" по формуле "ты мне - я тебе" предполагают всего лишь более или менее эквивалентный обмен. Но поскольку этот обмен услугами закрыт для посторонних, он становится привилегией и осуществляется исключительно "по знакомству". Поддержание знакомства требует не только усилий и времени, но и морального обоснования. "Нужные люди" сначала именуются друзьями только для приличия, но затем они и в самом деле вызывают расположение - надо же ценить оказанные услуги! "Мой дом" – это уже не крепость и не место для интимного семейного и дружеского общения, а неформальная разновидность офиса. В результате грань между "дружескими" и "деловыми" отношениями стирается. Выбор между "быть" (самим собой) и "иметь" (материальные блага и связи) никогда не бывает простым. В 1970-80-х годах советская интеллигенция уже отчетливо осознавала эту проблему, но ничего не могла сделать. Иллюзорными оказались и преимущества бытового коллективизма. Начатое при Хрущеве расселение коммуналок способствовало приватизации повседневной жизни. В отличие от коммуналок, где тесное общение с соседями было неизбежным и принудительным, обитатели отдельных квартир для установления контакта с соседями должны были приложить усилия. Это порождало психологические проблемы двоякого рода. Некоторые люди чувствовали себя в новых условиях одинокими. В советской прессе появилась даже ностальгия по коммуналкам, но обратно в них почти никто не переезжал (как и в деревню, в которой также видели воплощение нравственной чистоты и слияния с природой ). Другие люди, напротив, намучавшись в прошлой жизни, не желали иметь никаких контактов и с новыми соседями. Однако очень быстро выяснилось, что добровольное общение, свободное от бытовых дрязг и конфликтов, делает жизнь более комфортной и вызывает больше положительных эмоций, чем отрицательных. Об этом говорят не только личные воспоминания, но и сухие социологические данные. В 1973 г., через пять лет после заселения нового микрорайона Москвы, почти две трети его жителей ещё не имели личных контактов с соседями. Отчасти потому, что связи ещё не успели сформироваться, отчасти потому, что градостроители не предусмотрели соответствующих условий для общения, а отчасти вследствие психологической реакции на вынужденные и слишком тесные контакты с соседями в старых коммунальных квартирах. В 1979 г., при опросе жителей сходного московского микрорайона, доля жителей, не имевших никаких контактов с соседями, уменьшилась до 30%, а число имеющих дружеские отношения с соседями выросло с 40 до 66%. В том же направлении изменялись и социальные установки. В 1973 г. за развитие тесных дружеских связей с соседями высказались только 33 % опрошенных, а в 1979 г. - 47,4%; за взаимопомощь и совместную общественную деятельность, но без личных отношений, в 1973 г. высказались 55%, а в 1979 - 41,4%, а против всяких контактов с соседями - соответственно 23% и 8,2% (Янкова, Родзинская 1982, с.63-65). Совершенно очевидно, что люди стремились не к самоизоляции, а к персонализации своего жизненного пространства и отношений с окружающими. Новый канон дружбы Индивидуализация бытового общения и более четкое разграничение формальных (официальных) и неформальных отношений способствовало и дифференциации канона дружбы. В массовых опросах молодежи это не прощупывается. Речь в них чаще всего идет о дружбе вообще как универсальной ценности, которая неизменно занимает в молодежном сознании высокое место. В 1960-х годах, отвечая на вопрос о своих жизненных планах, молодые ленинградцы поставили вариант "найти верных друзей" на второе место (88,1% всех ответов); на первом месте стояло получение любимой работы (Иконникова., Лисовский 1969, c.91). Cреди московских старшеклассников, опрошенных весной 1987 г. журналом "Социологические исследования", дружбу как главную ценность назвали 97,7 %, а любовь - 90,8 % (среди учащихся ПТУ соответственно 95,9 % и 94,8 %). Хотя с возрастом иерархия жизненных ценностей меняется, дружба всегда занимает в ней одно из первых мест. У взрослых картина сложнее, но и здесь советские люди выглядели более ориентированными на дружбу, чем, например, американцы. Сравнивая ценностные ориентации большой группы советских инженеров с аналогичными американскими данными, В. А. Ядов и его сотрудники нашли, что у советских людей ориентация на друзей ("хорошие, верные друзья") стоит на шестом месте (ей предшествуют такие ценности, как сохранение мира, здоровье, интересная работа, счастливая семейная жизнь и любовь), тогда как у белых американцев - только на десятом месте (Саморегуляция и прогнозирование социального поведения личности, 1979, c.90–91). Один из важнейших социально-психологических процессов 1960-70-х годов, обусловленный разочарованием молодежи в официальной идеологии, - деполитизация и деидеологизация понятия дружбы и "перемещение" её из сферы официального политического и делового "товарищества" в сферу интимной, частной жизни. В социальном дискурсе 1960-х годов центральное место заняли два понятия "личность" и "общение". Первой появилась личность, а за ней - общение. "В 60-е культ общения распространился на все структуры общества… Дружба стала и сутью, и формой досуга. Даже шире – жизни... Эпоха, когда несерьезное стало важнее серьезного, когда досуг преобразовался в труд, когда дружба заменила административную иерархию, трансформировала и всю систему социально-культурных жанров" (Вайль, Генис 1998, с.69, 71). Центр дружеских связей перемещается из политических и трудовых структур в туристические походы, альпинизм, романтику дальних странствий. Это ярко проявляется в авторской песне 1960-80-х годов (Чернова 2002). А от дружбы, что же нам нужно? Чтобы сердце от неё пело, Чтоб была она мужской дружбой, А не просто городским делом. Юрий Визбор. "Впереди лежит хребет скальный…" "Песня о друге" Владимира Высоцкого сформулировала идеал целого поколения людей, даже если многие из них никогда не забирались в горы, не сидели у таежного костра и не переживали ничего экстремального. Эта элитарная дружба, основанная исключительно на личных качествах, вольно или невольно противопоставляется не только скучной повседневности, но и официальной идеологии. Недаром авторскую песню постоянно преследовали. Коллективизм студенческих стройотрядов и романтический культ дружбы позволял советским людям чувствовать себя менее одинокими, чем их западные ровесники. В 1970-х годах две трети ответивших на социологическую анкету американцев сказали, что они "часто" или "иногда" чувствуют себя одинокими. В девяти странах Западной Европы на сходный вопрос аналогичным образом ответили свыше трети опрошенных (Stoetzel, Jean, 1983, p. 182). Советские люди признавались в этом значительно реже. Правда, их об этом не спрашивали, да и признаваться в одиночестве было стыдно. Советский человек должен был всегда находиться в коллективе и был обязан быть счастливым, а если это у кого-то не получалось, то исключительно по его собственной вине. С усложнением понятия личности эта "простота" быстро уходит в прошлое. Стоило только "Комсомольской правде" напечатать письмо 15-летней девочки, которая пожаловалась на отсутствие настоящего друга, как в редакцию поступило свыше полутора тысяч сочувственных откликов. Широкий резонанс среди людей старшего возраста встретила опубликованная в "Литературной газете" (12 марта 1980 г.) статья известного публициста Евгения Богата "Концерт по радио. Исповедь одинокого человека". Впрочем, простота нравов имела и преимущества. Поскольку почти все были относительно бедны, люди не считали, кто сколько тратит. За отсутствием телефонов, заранее договориться с друзьями о встрече было невозможно, человек приходил, когда ему хотелось, подношения и приношения были необязательны, люди ели и пили, что Бог послал. Конечно, если друзей не оказывалось дома, было обидно. Но телефонизация, облегчая общение, создает другие трудности. Прежде чем приехать, нужно позвонить. "Можно к тебе сейчас приехать? – Старик, мы всегда тебе рады, но сейчас у меня срочное дело. Может быть встретимся послезавтра?" А послезавтра у тебя уже может не быть настроения. Телефонное же общение – совсем не то же самое, что личная встреча. Россияне и иностранцы Как человек из той далекой эпохи, я могу засвидетельствовать, что молодые американцы и европейцы, приобщавшееся к нашему стилю общения, не считали его странным или безалаберным. Напротив, многие из них чувствовали себя очарованными и даже отравленными "русской дружбой" и снова и снова старались побывать у нас. Ни бытовые неудобства, ни тайный и явный надзор со стороны КГБ не обесценивали это неповторимое общение, равного которому они не находили у себя дома. Поэзия (и поэтика) этой дружбы нашла яркое воплощение в пьесах Александра Володина и Алексея Арбузова, фильмах Эльдара Рязанова и многих других произведениях литературы и искусства. Ностальгия по этим нравам жива и сегодня. Оказавшись в эмиграции, россияне больше всего страдают от непривычного стиля общения и отсутствия "русской дружбы". Знаменитый ведущий музыкальных программ Би-би-си Сева Новгородцев, много лет проживший в Англии, на вопрос "С кем вы общаетесь?" ответил: "Масса приятелей, а друзей в нашем, русском, смысле нет.д.руг у нас – это человек, к которому ты можешь прийти, чтобы пожаловаться, довериться, положиться. Здесь полагаться можно только на себя. Друг у друга здесь десятку не стреляют и даже сигарету. Люди, приходя в гости, занимаются чисто интеллектуальной стимуляцией друг друга" (Арбатова 2004, с.146). Трудности в общении существуют и у россиян, перебравшихся в США. Вот характерные высказывания "русских бостонцев" (Комарова 2002, с.78-81): "У американцев все расписано заранее. Здесь не нагрянешь, как в Москве, бывало, в 10 вечера в гости и не проболтаешь полночи на кухне. Я лично от этого очень страдаю" (М., 36 лет). "Американцы приятны в общении, "политкорректны", не выносят наружу свои личные проблемы, но у всего этого есть и обратная сторона: черствость и безразличие…" (Ж., 27 лет) "Мы и американцы – из разного теста. Мы никогда не поймем друг друга. Наша откровенность для них – фамильярность, самокритичность – мазохизм, сердечность – навязчивость и т.д. Мы им интересны как представители флоры и фауны, не более. Вначале – улыбки, любезности, потом, быстренько просчитав меру вышей полезности и нужности, используют и выбросят, или же сразу поставят непрошибаемый заслон. И вы, как в зоопарке, окажетесь в своей клетке, а они на свободе за стеклянной стеной. Два параллельных мира" (Ж. 67 лет). Отчасти за этим стоят трудности эмигрантской жизни, отчасти – разные правила этикета (у эмигрантов во втором поколении трудностей меньше, а понимания больше), отчасти – языковая специфика, но проблемы эти вполне реальны. "В России мне говорили, что я "западный" человек, здесь вижу, что вполне "российский". Нечто вроде кошки, которая, конечно, "гуляет сама по себе", но нуждается в том, чтобы иногда было о кого потереться" (из письма старого друга). В США слово "друг" очень часто приближается по значению к русскому "знакомый". "Для американца friend - это и однокашник, с которым он не виделся лет двадцать, и человек, с которым он иногда играет в гольф, и прихожанинЮ которого иногда встречает в церкви, и действительно близкий друг… В английском языке, в отличие от русского, слово "друг" не подразумевает каких-либо моральных обязательств. Часто friend – это человек, с которым американец проводит время в часы отдыха, а не тот, кому он доверяет секреты, с кем разделяет мысли и чувства" (Виссон 2003, с.37). Взаимопонимание американцев и русских затрудняется разным этикетом общения. Американка русского происхождения Линн Виссон, много лет состоящая в браке с бывшим россиянином, в своей книге "Чужие и близкие в русско-американских браках" приводит интересные примеры такого рода. Американец Фред говорит о своей русской жене: "Для Ирины и её русских друзей не существует никаких полутонов. Все на свете либо правильно, либо неправильно, все или хорошо, или плохо. Они все обо всем знают, от политики до искусства". "Американцы считают русскую манеру спорить агрессивной и враждебной. Русские находят американцев слабыми и нерешительными. В Соединенных Штатах спор не считается спортом, и несогласия должны разрешать разными методами, в том числе и на основе компромисса. В русском же языке слово "компромисс" имеет негативный оттенок и означает некое отступление от собственных принципов и отказ от правильной и обоснованной точки зрения". У американских и российских студентов разные представления о честности на экзаменах. Наши студенты не усматривают в пользовании шпаргалками ничего дурного. Для них это значит всего лишь "помочь другому. На вопрос американского профессора, как бы он отреагировал на просьбу списать из его контрольной работы, русский студент ответил: "Вряд ли я смог бы отказать. Если сказать "нет", люди подумают, что ты плохой человек. Уж лучше попасться, чем сказать "нет" (Виссон 1999, с.175, 197). Российский логик В.А. Лефевр, живущий в Калифорнии, подтвердил эту разницу в специальном эксперименте. В 1993 г., читая курс "Дружба в историческом и культурологическом аспекте" в знаменитом женском Уэллсли колледже, я устно задал такой же вопрос: "Помогли бы вы своей близкой подруге списать на экзамене?". "Да" - ответили только две студентки из 35. Я рассказал им, что в России такой ответ вызвал бы шок. Девушки задумались. На следующей лекции у меня неожиданно появились двое их бой-френдов из Массачусеского технологического инстититута (эти вузы дружат), а несколько девушек рассказали мне, что когда они изложили эту историю своим бой-френдам, те сказали, что у юношей чувство солидарности все-таки развито лучше. На самом деле здесь скрываются глубокие различия в системе ценностей и стиле воспитания. американский студент знает, что правила нужно уважать и что за их нарушение строго наказывают, вплоть до исключения из университета. Кроме того, он задает себе вопрос: "А почему я должен работать на другого, даже если это друг? Почему он сам не подготовился к экзамену?" Россияне же растут в духе пренебрежительного отношения к законам – кто их у нас вообще соблюдает?! – солидарность с товарищем для них важнее. Тем более, что любое начальство не без основания воспринимается как враждебная сила. Различия "русской" и "американской" дружбы ярко проявляются в ситуации, когда требуется дружеский совет. Россиянина, в широком понимании этого слова, хлебом не корми, дай только поучить другого. Все дают друг другу непрошенные советы и даже обижаются, если их не принимают. Был такой кавказский анекдот. Крестьянин, который ждет гостей, приходит к соседу и просит одолжить ему барана. "Барана я тебе дать не могу, зато я дам тебе совет - обратись с этой просьбой к такому-то". Человек идет по указанному адресу, но там ему советуют пойти ещё куда-то. Когда эта история повторилась трижды, человек возмутился: "Что за безобразие! Я прошу барана, а мне все дают советы!". – "А чего ты ждал? – возразил сосед. – У нас ведь не страна баранов, а страна Советов!". Готовность бесцеремонно вмешиваться в чужую личную жизнь свидетельствует о недостаточно четко очерченном личном пространстве. Но это также знак психологической близости. американцы гораздо реже россиян спрашивают совета и значительно осторожнее отвечают на подобные просьбы. Если вы его об этом попросите, американец охотно поможет вам проанализировать вашу жизненную ситуацию, но никогда не скажет: "Сделай так–то и так-то!" Во-первых, это было бы вторжением в вашу суверенную частную жизнь. Во-вторых, американец не хочет принимать на себя лишнюю ответственность за последствия своего совета. "американцы считают, что каждый человек должен сам решать свои проблемы и потому не столь внимательно выслушивают сторонние мнения о своих делах. С другой стороны, совет обычно дается американцами в сослагательном наклонении, высказывается в виде некоей возможности" (Виссон. 2003, с.101) Любые консультативные службы в США профессионализированы. Но иногда так нужен определенный и притом дружеский совет! Мой старый друг Анатолий Хазанов, много лет живущий в США, рассказывал мне, что у него есть один по-настоящему близкий друг-американец, который много раз бывал в России и понимает наши обычаи. Когда Толе нужен совет, он звонит этому другу и говорит: "Дай мне, пожалуйста, совет, но не американский, а русский". Американец напрягается, ставит себя на место Толи, думает и говорит, как бы он в этом случае поступил. Без такого предупреждения он ограничился бы перебором возможных вариантов. Мы в подобных случаях даем советы сразу и подчас бездумно. Не удивительно, что даже вполне успешные иммигранты из России предпочитают дружить с себе подобными. При опросе в 1984 г. группы иммигрантов, 84 % из них сказали, что их ближайшими друзьями остаются другие иммигранты, американские друзья появились лишь у немногих (Markowitz, Fran. 1991). К сожалению, несмотря на расширение деловых и личных контактов между людьми, антиамериканские настроения и стереотипы в России усиливаются. Отчасти за этим стоит элементарная зависть к более богатой стране, отчасти – ностальгия по утраченному величию сверхдержавы, отчасти – полуколониальный статус, в котором реально оказалась Россия. Немаловажную роль играет и непонимание особенностей национальной психологии. Недавно я смотрел по телевизору концерт известного сатирика Михаила Задорнова, в котором на все лады смаковались и обыгрывались "глупость" и "примитивность" американцев. Что именно хотел сказать автор, осмеивал ли он этноцентризм своего лирического героя или же несимпатичный ему американский образ жизни, я решать не берусь, но публика явно понимала его во втором смысле. Сохранится ли "русская дружба"? Распад Советского Союза и переход к дикому капитализму повлиял и на характер межличностных отношений. Однозначно оценить эти сдвиги невозможно, да и эмпирических данных для этого недостаточно, но некоторые тенденции кажутся очевидными. Прежде всего, общение между людьми стало менее интенсивным. Опрос, проведенный ВЦИОМ в 1992 г., показал, что 41 % опрошенных стали реже встречаться с родными и 49% - с друзьями, 30 % стали реже общаться с родными и друзьями по телефону, а 40 % стали реже переписываться. По данным Госкомстата, количество отправленных писем с 1991 по 1995 уменьшилось в 2.9 раза (Муздыбаев 1997, с.17). Вероятно, это объяснялось не уменьшением потребности в общении, а подорожанием почтовых услуг, но однажды подорванные привычки сплошь и рядом уже не восстанавливаются. Атомизация общества и усиление социального неравенства способствовали росту чувства одиночества и недоверия к людям. Дефолт 1998 г. ещё больше усилил эти настроения. В 1994 г. 42 % людей, опрошенных ВЦИОМ, сказали, что у них "много близких, надежных друзей", а в 1999 г. так ответили только 13 % (в основном молодые люди). 74 % респондентов сказали, что могут вполне доверять только одному- двум близким людям (Левада 2000, c.527) При опросе в 1999 г. молодежи от 15 до 29 лет в 12 регионах России, проведенном Центром социологии молодежи ИСПИ РАН, с мнением "Сегодня ни в ком нельзя быть уверенным" согласились 57.8 % опрошенных (Чупров, Зубок, Уильямс 2003, с.192). Отношения между людьми все чаще открыто основываются на расчете и соображениях собственной выгоды. С этической точки зрения, это грустно. Но мне кажется, что меняются не столько люди, сколько социальные условия их жизни. В советское время человек, у которого были свободные деньги (что было не так уж часто), охотно одалживал их друзьям и знакомым, разумеется, без всяких процентов. Это не было ни подвигом, ни жертвой. Вложить скопленные деньги было некуда, купить на них было нечего, банковский процент был низким. К тому же большинство людей, которые жили от получки до получки, свои долги возвращали. С переходом к рынку положение изменилось. В умелых руках деньги стали приносить немалый доход, одалживать их "за так" жалко, особенно, если нужно снимать их с депозита. К тому же финансовая нестабильность сделала возвращение долгов, даже при безупречной личной честности должника, проблематичным. Ваши старые друзья так же честны, как раньше. Но теперь некоторые из них стали заниматься новой, непривычной для них деятельностью, часто сопряженной с риском. Почему вы должны рисковать своими сбережениями, которые могут пропасть в результате чужой опрометчивости? Горький опыт делает человека не столько скупым, сколько осторожным. В результате взаимная выручка стала более редкой, а точнее – превратилась из дружеского акта в коммерческий обмен, где важна не столько личность друга, сколько гарантии надежности его дела. Влияет на характер дружбы и изменение содержания личной идентичности. Отличительной родовой чертой советского человека считалась его принадлежность к социуму, преданность государству и политическому режиму. "Простой советский человек" старался быть или казаться "как все", не отличаться от других. Идентификация с социальным целым, которую мы опрометчиво принимали за "нутряной" коллективизм, не предполагала жесткой идентификации с конкретными социальными слоями и группами. Но уже в 1970-80-е годы эти частные идентификации и групповые интересы стали быстро усиливаться, тогда как идентификация с государством-обществом (эти понятия обычно не различались) становилась формальной, скорее словесной, чем реальной. Крушение советского строя ещё больше усилило эти процессы и сделало кризис идентичности явным. Пытаясь перевести "социалистический коллективизм" в более приемлемые для консервативного сознания термины, некоторые ученые заговорили о том, что имманентным свойством русского характера, в противоположность западному индивидуализму, является "соборность". "Мы народ воистину коллективистский, мы можем существовать только вместе с социумом, который мы постоянно устраиваем, охорашиваем, волнуемся и переживаем за него, который, в свою очередь, окружает нас теплом, вниманием, поддержкой... Чтобы стать личностью,... мы должны стать соборной личностью" (Касьянова 1994, c.180). "Соборность" - это православный коллективизм, призванный заменить коллективизм коммунистический, подобно тому, как понятие "коммунистической идейности" сменилось понятием "духовности". Ссылки на соборность как исконное русское качество, якобы предполагающее доброжелательность и взаимопомощь, льстят национальному самолюбию: мы добрее и отзывчивее других народов! Однако наличие у россиян этой черты весьма сомнительно. О том, как мы "охорашиваем" свой социум, свидетельствует чудовищное экологическое состояние страны, грязь на улицах и в подъездах и многое другое. "Ничья" земля никого не волнует. О том же говорят и социологические данные. " В свое время принято было говорить о "коллективности" человека советского. Этой черты мы попросту не обнаружили. Между тоталитарным государством и одиноким индивидом не занимали сколько-нибудь важных позиций никакие социально-психологические общности, связанные с профессией, занятием, интересами и т.д." (Левада. 1993, с.26). Ценностные ориентации россиян глубоко противоречивы. На уровне общих деклараций, массовый респондент в 1994 г., как и в советское время, выражал "лояльность коллективу – этой первичной ячейке принудительного и двусмысленного единомыслия. 59 % опрошенных целиком или в основном согласны с тем, что "в России люди привыкли относиться друг к другу по-свойски, не думая о выгоде" (против – ровно вдвое меньше, 30 %). Почти столько же (58 % против 22) соглашается с тем, что "у нас привыкли делать все сообща, а потому не терпят тех, кто ставит себя выше коллектива". Но стоит только поставить вопрос более конфликтно и личностно, как картина меняется. "Только 20 % полагает, что человек "должен поступать так, как решило большинство" даже вопреки собственному мнению; для 56 % более близка другая точка зрения – "человек волен думать и действовать, как он сам считает правильным". Демонстративный коллективизм уступает место декларативному индивидуализму" (Левада 2000, с.415). Ещё более индивидуалистично настроена молодежь. Отвечая на вопрос, какие качества им присущи, 15-29-летние россияне в 1999 г. поставили коллективизм на последнее (седьмое) место. Его признали характерным для себя только 24.8 % опрошенных (Чупров, Зубок, Уильямс. 2003, с.198-199) Даже меньше, чем "бескорыстие" и "законопослушание", которым наша молодежь никогда не отличалась. Разумеется, эти самохарактеристики нельзя понимать буквально, они отражают скорее притязания, чем констатацию факта. Тем не менее они характерны. Социальное и имущественное расслоение умножает социально-психологические барьеры не только между богатыми и бедными, но и между Я и Другими вообще. "Это ведет к гипертрофии социальной версии "астенического синдрома", к неспособности и нежеланию воспринимать "чужие" беды и страдания, более того – к настойчивому стремлению отгораживаться от них" (Левада.2000, с.527). Порождаемые неустойчивостью социального бытия равнодушие и холодность распространяются и на отношения человека к тем, кого он называет своими друзьями. Однако этот процесс отнюдь не линейный. В системе важнейших жизненных ценностей современной российской, как и всякой иной, молодежи общение занимает первое место. По совокупности нескольких массовых опросов, 71 % респондентов считают его терминальной и 29 % - инструментальной ценностью (Чупров, Зубок, Уильямс 2003, с.193). Хотя под "общением" часто понимается простая тусовка, сюда включаются и более близкие отношения. В структуре духовных ценностей молодежи "общение с близкими, друзьями" устойчиво занимает первый или второй ранг (от 90 до 93 % всех ответов), соперничая лишь с "общением с любимым человеком" (там же, с.195). Однако в 2002 г. по сравнению с 1999 г. понимание общения как терминальной ценности на 4 % уменьшилось, тогда как инструментальное понимание его как средства, цели, необходимости выросло с 26.9 % до 30.8 % (Зубок 2003, c.263). Одновременно молодые люди стали приписывать себе больший практицизм и рационализм (рост с 33.8 % до 42.8 %). (Там же, с.63) Возможно, это говорит о том, что молодые люди стали оценивать себя и других более реалистично. Постсоветская жизнь породила новые, своеобразные и даже странные по западным меркам формы индивидуализма. Западный человек интуитивно знает, что конкуренция - это тоже форма кооперации. Кроме того, ему с детства внушают правила альтруизма, что нужно помогать ближнему. американцы живут в атмосфере постоянной жесткой конкуренции. Но если средний американец может помочь другому не в ущерб себе, он это, скорее всего, сделает, хотя бы ради повышения собственного самоуважения. В СССР реальной конкуренции не было. Когда она появилась, доминирующим мотивом многих людей стал страх конкуренции и желание, чтобы никого, кто делает что-либо похожее, не было на расстоянии пушечного выстрела. Такая психологическая установка на монополизм отрицательно влияет не только на качество производимых товаров и услуг, но и на характер человеческих взаимоотношений. Даже в научном сообществе, где без обмена информацией и кооперации никак не обойтись, многие люди стали вести себя как собаки на сене, скрывая все то, что могло бы пригодиться другим. Испытания равнодушием не выдержали даже некоторые старые дружбы. Не обошла влиянием институт дружбы и всеобщая криминализация страны. Не случайно одним из самых популярных кинематографических образов мужской дружбы стало воровское братство, а слово "братки" сейчас употребляется едва ли не чаще, чем "друзья" и "товарищи". И это не просто форма речи. Переход из сложившегося в Афганистане или Чечне воинского братства в бандитское сообщество оказался для многих слишком коротким и легким, да и так ли существенна разница между воровским общаком и криминальным бизнесом? Жить по понятиям (= по дружбе) или по закону – вот в чем вопрос. Но если деловое партнерство не отличается от криминальной круговой поруки, о какой рыночной экономике, правопорядке и социальной стабильности можно говорить? Мир, в котором мы живем, не является ни теплым, ни мягким, ни надежным. Но он никогда и не был таковым. Из множества бардовских песен советских времен мне особенно запомнились "Пилигримы" Евгения Клячкина на слова Иосифа Бродского: Мир останется прежним, Ослепительно снежным И сомнительно нежным. В том, что привычный канон "русской дружбы" меняется в том же направлении, что и на Западе, нет ничего катастрофического. глобализация мира не лишает его многогранности и многоцветности. США, Германия и Япония – страны с развитой рыночной экономикой, тем не менее национальные культуры общения у них разные. Темпераментные итальянцы дружат и общаются совсем не так, как англосаксы. Не утратит своей самобытности и русская дружба. Только обсуждать это лучше не с похмелья и не в шовинистическом угаре. Дружба, как и любовь, всегда казалась людям островком тепла в море всеобщего холода. От того, что никакой общественный строй не может закрепить её конституционно и преподнести человеку на блюдечке с голубой каемочкой, её ценность только увеличивается. Личные отношения нужно рассматривать в личностном контексте, поэтому от исторической социологии дружбы я перехожу к её психологии. Содержание   www.pseudology.org