Надежда Кожевникова

Вадим Михайлович Кожевников

Вадим Кожевников по отцовской линии родом из кубанских казаков, хотя считал себя сибиряком.

Родился в заимке под Нарымом, куда были при царе–батюшке за революционную деятельность сосланы его родители, Михаил Петрович и Надежда Георгиевна.

У меня сохранилась фотография деда в казачьей форме с газырями. Он там еще при кудрях. После сидения в одиночке, где он прикармливал тараканов, как описал его сын в романе «Заре навстречу», начисто облысел. Зато по самоучителю освоил английский, приплюсованный к еще пяти иностранным языкам.

Фамилия – Кожевниковы – имела простые истоки: от занятий кожевенным производством, а до того они звались Колупаевыми.

Но в одну из турецких войн наш предок взял в плен турецкого офицера, за которым увязалась жена, в обозе турок умер, и, тогда еще Колупаев, на вдове его, оказавшейся очень деловитой, женился.

Она выдвинулась аж в шорницы двора его Императорского величества. Курила трубку. Отец мне показывал её дагерротип. Носатая старуха в чепце. У Вадима Кожевникова нерусский профиль, длинный затылок, смугло–красноватый оттенок кожи от неё, видимо.

Потом, в Краснодаре, я увидела каменный особняк, где размещался детский сад, до известных событий принадлежавший купцам Кожевниковым.

Отца от Краснодара куда–то, забыла куда именно, выдвинули, он взял меня в ту поездку с собой, и, с характерным прищуром, прокомментировал: вот наше–де родовое гнездо.

На сайте www.pseudology.org прочла текст Юрия Апенченко, на мой взгляд, точный. Хотя его замечания, что у Кожевникова были «неяркие, как у старой птицы» глаза объясняется тем, что Апенченко в «Знамени» появился, когда Кожевникову уже было за семьдесят. Возраст, а?

От природы же глаза у него были огромные, ярко– зелёные, с длинными по–восточному ресницами: не просто красавец – погубитель, сердцеед. Эпопея покорений его женских душ закончилась на моей маме, Виктории.

Застарелый холостяк сломался. Ему было тридцать шесть, ей двадцать восемь, когда они поженились.

У мамы это был второй брак, до того она была замужем за лётчиком– полярником,  Героем Советского Союза, Ильёй Мазуруком.. От него она ушла к  моему отцу с дочкой Ириной.

О Кожевникове – подкаблучнике ходили легенды. Хотя, полагаю, отец в браке был  не столько слаб, сколько хитёр:  сдал всё, что относилось  к быту, материальному, маме, постольку такая сфера его не интересовала совсем. Включая воспитание детей. Его самого тоже не «воспитывали».

2

В Сибири родители заняты были революционной борьбой, мальчик рос сам по себе, и, вдруг, ставши взрослым, оказался, рано, лет в девятнадцать, и кормильцем, и единственной опорой семьи.

Свою бабку, Надежду Георгиевну, я не знала, она умерла за год до моего рождения, в 1948 году, а вот деда, он дожил до девяносто одного, помню хорошо. С отцом они были антиподы.

Я об этом писала, не хочу повторяться. Но уже в детстве учуяла глубинный, тогда еще от меня сокрытый, между ними конфликт. Дед жил, остался, в другом времени, а отцу надлежало – вот в этом. То, за что дед с бабкой сражались, отцу пришлось расхлёбывать.

Уже после его смерти докопалась, что дед принадлежал не к победившей партии большевиков, а к изничтоженной, меньшевистской. Тот–то каморке деда в переделкинской даче сочинения его кумира, Плеханова, превалировали.

Когда мне было лет четырнадцать, дед извлёк из книжных завалов еще и брошюрки Троцкого. Что, папа не знал, какую крамолу дед под крышу нашего дома приволок? Конечно, знал. И с этой «бомбой» под боком писал роман–эпопею о верных ленинцах, в их ряды зачислив своего очень даже сомнительного папашу.

Про Сталина. Опять же у Апенченко есть пассаж, где генерал Волкогонов предлагает в «Знамя» секретные документы, раскрывающие нечто сенсационное об этой фигуре, а Кожевников, мол, мнётся, мычит. О, да!

В организации побега Иосифа Джугашвили из Туруханского края, среди прочих, участвовал и мой дед.. Сохранилась фотография, групповая, в центре, в белой бекеше, усач, а в задних рядах дед мой – очкарик маячит. Ну недостаточно разве, чтобы в энные годы род «очкарика» изничтожить на корню?

3

Еще реликвия. «Английские баллады» в переводе С. Маршака, с надписью: «Вадиму Кожевникову – редактор дарит эту книгу, которая, я уверен, доставит тебе большую радость». Далее: «1.IХ..42.» Подпись А.Твардовский.

Знаю детали. С фронта, в сорок втором, по распоряжению Сталина были призваны в Москву под царские очи два военных корреспондента: Твардовский, прославившийся «Тёркиным», и Кожевников, у которого был опубликован рассказ «Март-апрель». И САМ их принял. Парни после получили – залейся! – французский коньяк и что–то, завернутое, в газету. Деньги.

Вадим, ликуя, к родителям помчался. Что услышал, знаю с его слов, к тому же в многократном повторении. Бабушка моя: «Что–о–о?! ОН посмел тебе деньги совать, в газете?! Негодяй!»

Когда мне отец впервые об этом рассказал уже была, правда, «оттепель», но вот именно в кавычках. А какая еще могла быть у нас в стране? О стране–то, какая у нас есть, какая выпала, забывать не надо, ни тогда, ни потом, ни в наше славное, демократическое время.

4

… Я об отце долго ничего не смела не только публиковать, но и писать для себя, что называется, в стол. Не по той причине, что время было неподходящее (оно и теперь неподходящее) – Кожевников умер, его стали все, кому не лень, клевать, да и теперь продолжают, уже по инерции – но просто была не готова. Кожевников – да, фигура, но мало его любить, как я, что понятно, по зову, так сказать, крови.

Так ведь и ненавидеть непродуктивно, тем более, что ему, на переделкинском погосте, рядом с нашей мамой почившему, на вас, злоязычных, давно уже наплевать. А вот попытаться понять – усилий требует. Ради самих же себя.

В нашем доме в Колорадо, присутствует своей, семейный иконостас, из ликов моего и мужниного рода, воскресающих Время, Эпоху. Вот с чем спайку нельзя терять.

Поэтому я не только не желаю противоречить, а приветствую любые свидетельства, связанные и с Кожевниковым, и с той, его эпохой. Андрей Вознесенский написал: «Под маской ортодокса таилась единственная страсть – любовь к литературе».

О том же, уже после смерти отца, мне говорили Юрий Нагибин и Анатолий Рыбаков. Пространно, пафосно. Это – так. Подобное – гимн литературе – услышала и из его собственных уст, когда мне уже было за двадцать.

5

Кожевников был не из тех, кто умиляется младенческим слюням и писает от восторга над детскими какашками. Хотя я у него была первенцем и поздним, долгожданным, заметил, обнаружил меня рядом с собой лишь тогда, когда я ему стала что–то, не вполне внятно, возражать. Тут вдруг с любопытством возрился: а это кто такая? 

Правильно Апенченко угадал: Кожевников сопротивление, даже слабо выраженное, очень ценил. И верил, что тут будут ростки. В этом смысле был из идеалистов. Полагал, что настанет время, и талант, коли он даден, другие, кому больше, чем ему, повезёт, употребят туда, куда надо, в профессиональном смысле. Ошибся?

Он сам, по житейским понятиям, преуспев, за бортом в своей жизни оставил, вынужденно, главное, то, что составляло его сущность: не только дар слова, но богатство личности, проницательность, убийственную иронию вместе с огромной, нераскрытой нежностью к тем, кто в этом нуждался.

Когда я встала, по его понятиям, на ноги, у нас нарушился контакт. И появился прищур, запомнившийся другим, вовсе посторонним людям.

Я, может быть, не оправдала его надежд. Ну что же, прости меня, папа

www.pseudology.org