|
Надежда
Алексеевна Кравцова, с древних, еще довоенных времен работавшая секретарем
отдела литературы "Правды", однажды говорила мне, тогда молодому
очеркисту:
– Талант, Юра, вещь странная, необъяснимая. Вот, например, Вадим
Кожевников. Приедет, помню, с фронта, вывалит груду разрозненных листков.
Почерк – курица лапой, на коленке писано, текст сплошняком, знаков
препинания нет, ошибки чудовищные, смехотворные – жуть! Но ничего. Сядешь
за машинку, точки с запятыми расставишь, на абзацы разобьешь, ошибки
поправишь, и гляди-ка ты – очень даже ничего получается. "Март–апрель" –
сильная, скажу тебе, вещь. Ты-то, небось и не помнишь, а ведь большой
успех имела, мы ее полосами печатали…
Похоже, военная проза Кожевникова и впрямь лучшее из того, что он написал.
Отсвет ее лежит и на самом, пожалуй, известном его романе, о котором одна
литературная дама сказала исчерпывающе:
– Вчера всю ночь с отвращением читала "Щит и меч".
В начале восьмидесятых, когда я отслужил полный срок по николаевской
солдатской выкладке – двадцать пять лет разъездным корреспондентом, меня
вдруг позвали работать в "Знамя". Пригласил Виталий Гербачевский – на свое
место, завотделом публицистики, сам он переходил к Кожевникову в замы. С
Виталием я был знаком шапочно, а больше никого в редакции вообще не знал.
Потому, наверное, без долгих раздумий и согласился: ежели зовут, зная лишь
по публикациям, то, видно, моя линия их устраивает.
Принимал меня Василий Васильевич Катинов, первый заместитель главного
редактора. Маленький, поджарый, седоволосый, он бубнил баском что-то
вежливое; удивил необычным словцом: "Что касается фискальных вопросов,
то…" – это о зарплате и казенной даче на лето. Тут в кабинет впорхнули
несколько женщин и мужчина иностранного вида.
– Это наш гость из (не помню уж, какой страны)... – пояснил Василий
Васильевич. – Посидите, послушайте, если интересно.
Я сдуру остался и быстро увял, слушая про "литературный процесс" и не
зная, что значит "амбивалентно"; куда ты, думалось, полез с суконным-то
рылом. Но ничего, все обошлось.
Кожевников при встрече сказал, будто старому знакомому, хотя видел меня
впервые:
– Я ра-ад, ра-ад. Действуйте, не робейте.
Голос у него был высокий, почти женский, я бы даже уточнил – бабий, чуть
плачущий, на гласных врастяжку. Когда он первый раз позвонил мне по
телефону, я подумал, что меня кто-то разыгрывает, и стал отвечать в той же
интонации, но, слава богу, сразу же сообразил и, как бы прокашлявшись,
заговорил нормально.
Редактор он был диковинный, я таких раньше не встречал. Рукописи,
насколько я знаю, не читал вообще, журнал просматривал выборочно.
Полагался на замов, прежде всего, конечно, на Катинова, которому доверял
всецело. И тот этим доверием распоряжался, как умный управляющий. Считать
Катинова слепым исполнителем воли Кожевникова неверно и несправедливо. Да,
Вадим Михайлович был, что называется, полный генерал – депутат, Герой,
лауреат, секретарь Союза писателей и так далее, а ВасВас ни чинов, ни
званий не снискал (хотя военных наград у него было не меньше, чем у
главного), но положение свое ценил. Я называл его Джамбулом наоборот.
Акынские способности Катинова были замечательные, особо удавался ему
заключительный аккорд. Например:
– Прочел, Вадим Михайлович, рукопись о ленинградской блокаде. Мороз,
голод, смерть – ужас. Но такая за этим сила духа, такое мужество, такая
вера…
– Това-ар, товар, – удовлетворенно отзывался Кожевников. – Берем!
Или же:
– Прочел, Вадим Михайлович, рукопись о ленинградской блокаде. В общем,
ничего нового – мороз, голод, смерть. Но как-то все это невыразительно,
нудно. Не страшно, а скучно и тоскливо.
– А зачем нам это? Не-ет, не-ет, скажите, что нам не подходит.
Редакторское чутье Кожевникова было феноменальным – возможные неприятности
он предчувствовал за версту. У нас долго состоял членом редколлегии
генерал Волкогонов. Раз в год он присылал из своего Главполитуправления
статью в февральский номер – к очередной армейской годовщине.
Статьи были
типовые, их можно было засылать в набор не читая. Из одной рукописи в
другую перекочевывало единственное редкостное тогда слово: "судьбоносный".
Оно пошло в ход при Горбачеве. Однажды я слушал беседу Волкогонова с
Кожевниковым.
Генерал
осторожно, обиняками намекал, что имеет доступ к секретным документам о
Сталине. "Многие даже и не подозревают, какая это была фигура". Кожевников
так же неопределенно поддерживал разговор: "Да уж… да уж… инте-ересно…" А
когда Волкогонов ушел, промолвил: "Ишь, хитрец, во что меня втравить
хочет. Нет, вот придет из ЦК бумага, тогда и посмотрим". Книгу Волкогонов,
как известно, написал – уже при Ельцине. Если бы он писал ее тогда, книга
была бы другой.
При всем при том Кожевников мог и рискнуть. Я долго пробивал рукопись о
Дзержинском как экономисте, о его деятельности в Совете народного
хозяйства. Такого рода работы полагалось согласовывать с институтом
Маркса–Энгельса–Ленина. Оттуда пришло последовательно три отзыва, один
хуже другого. И все же рукопись напечатали – после того как портрет
Брежнева в кабинете главного заменили портретом Андропова. Публикация была
большая, заметная, но проходит неделя, другая – никто ни гу-гу. Кожевников
иногда пенял мне: "Да-а, подвели вы нас". Наконец в "Известиях" появилась
одобрительная рецензия, и Вадим Михайлович возрадовался:
– Ну что? А вы боялись. Я ж говорил: нужная вещь, злободневная – и показал
пальцем за спину, на новый портрет.
Странно: несколько лет мы работали в постоянном общении, но я так и не
уяснил литературных предпочтений Кожевникова и Катинова. Не удивлюсь, если
их не было вообще. В литературе они видели отрасль социалистического
производства – не материального, но оттого не менее важного. Что полезно,
что вредно для этого дела – решали наверху. Какие уж тут предпочтения. Так
они были воспитаны, такими и ушли. И не мне их судить.
Помню, однажды заглянул к ВасВасу. Кожевников наставлял его по поводу
какого-то ленинградского писателя.
– Обязательно его надо поддержать, обязательно. Это парень наш –
дисциплинированный, скромный, без фокусов.
Я засмеялся:
– Прямо как я. Вперед – и никуда не сворачивать.
Глаза у Кожевникова были неяркие, как у старой птицы, а тут вдруг блеснули
мгновенной усмешкой.
– Да уж. Если вам уши к дуге прибить.
Я впервые услышал это выражение. Поистине не ошибалась Надежда Алексеевна
Кравцова. Талантливый был человек
Источник
www.pseudology.org
|