Журнал “Знамя” и тогда был лучшим журналом поэзии. Либеральный “Новый мир” лидировал в прозе и общественной мысли, но из-за угрюмой настороженности великого Твардовского отдел поэзии там был слабым.

О редакторе Вадиме Кожевникове сейчас говорится много дурного. Скажу об ином. Высокий атлет с римским бронзовым профилем, он был яркой фигурой литературного процесса. Под маской ортодокса таилась единственная страсть — любовь к литературе. Был он крикун. Не слушал собеседника и высоким сильным дискантом кричал высокие слова. Видно надеясь, что его услышат в Кремле, или не доверяя ветхим прослушивающим аппаратам. Потом, накричавшись, он застенчиво улыбался вам, как бы извиняясь.

Именно он единственный опубликовал стихи Бориса Пастернака из романа “Доктор Живаго” и предварил появление романа объявлением о нем. Нежные отношения связывали его с Ольгой Ивинской, музой Бориса Леонидоваича.

Замом себе он взял рафинированного интеллигента Бориса Леонтьевича Сучкова. Тот прошел ГУЛАГ как шпион всех разведок, чьи иностранные языки он знал. Тонкими губами он дегустировал поэзию. Но порой паника охватывала его, как, например, было с моими строчками, невинными абсолютно: “посадочная площадка”. Это было об актрисе, но он увидел здесь политику и бледнел от ужаса.

— Вы правы, конечно, но зачем гусей дразнить? — говорил он мне, и заменил в “Осени в Сигулде” “гениальность” на “прозрение”.

“Знамя” напечатало моего “Гойю”. Эта публикация явилась шоком для официоза. На собрании редакторов всемогущий завотделом ЦК по идеологии Д.А. Поликарпов заклеймил эти стихи. Кожевников встал, закричал на него, пытался защитить меня. С “Гойей” началась моя судьба как поэта. Первая ругательная статья “Разговор с поэтом Андреем Вознесенским” в “Комсомолке” громила “Гойю”. Следом появились статьи запугавшего всех Грибачева и испуганного Ошанина. Для них формализм был явлением, схожим с вейсманизмом и морганизмом. Он казался опаснее политических ошибок —— люди полуграмотные и суеверные, они боялись мистики и словесных заговоров. С тех пор самые усердные из официальных критиков набрасываются на все мои публикации, что только усиливает, может быть, прилив читательского интереса.

Кожевников не испугался и напечатал “Треугольную грушу”. Там были строчки:

Главный критик Державы обиделся и орал на меня с кремлевской трибуны, грозя изгнать из страны. Я пытался доказать, что это не о Хрущеве, что я имел в виду своих ругателей Прокофьева и Грибачева, чье портретное сходство навеяло мне такой образ. Но это лишь усугубило мою “вину”. На той же кремлевской встрече Малышко под гогот аудитории кричал, что я сам должен “Треугольную грушу” своим ... околачивать. По всей стране были расклеены плакаты, где мухинские рабочий и колхозница выметали грязный сор — шпионов, диверсантов, хулиганов и книжку с названием “Треугольная груша”.

Они были правы по-своему. Именно тогда я оказался в Париже — мировая слава ударила мне в голову. Крыша поехала. Я провел первый вечер русского поэта в парижском театре. С чтением “Треугольной груши”. На посвященных мне полосах газет “Ле Монд”, “Франсуар”, “Либресьен” я порол все что думаю — посольство бледнело от ярости. Я гостил у Пикассо, виделся с троцкистом Андре Бретоном, не говоря уже о правых “антисоветских” интеллектуалах. Илья Эренбург пришел пешком ко мне в отель, без звонка, боясь прослушки, и на набережной пытался вразумить меня: “Ведь вам возвращаться придется. Или вы с ума сошли?”

Поль Торез, сын Мориса Тореза, легкомысленный красавец и плейбой, привез меня на дачу к отцу. Меня поразила дача генсека французской компартии, она была копией советских госдач. Такая же охрана и атмосфера. Но изрядно выпив, синеглазый хозяин, подливая мне пойло, под утро раскрылся и возмущался гонениями Хрущева на живопись. Француз победил в нем генсека.

Вернувшись в Москву, в шоке от хрущевского ора и последующих проработок я через журнал “Знамя” по обычной почте получил из Парижа конверт. Это было письмо от М. Тореза. В нем он благодарил от имени Партии меня за поездку. Будто бы я много сделал для дружбы русской и фрацузской компартий. Лукавый и опытный партийный босс своей ложью во спасение наивно хотел выручить меня, считая, что письмо из обычной почты будет вскрыто редакцией и сразу попадет в руки правительства. И я буду спасен. Так и было. Конечно, редакция показала его кому следует. Но спасения не последовало.

Так что судьба моя переплелась с судьбой журнала “Знамя” и лучшие вещи тех лет — “Париж без рифм”, “Монолог Мерлин”, “Осень в Сигулде” и другие были напечатаны именно здесь. Правда, “Озу” они не напечатали. Но это не их вина. Видно, возможности были ограничены