В.
Ерофеев: Расскажите немного о себе. Где вы жили до отъезда?
С.
Довлатов: Я родился
в эвакуации, в Уфе. С 1945 года жил в
Ленинграде, считаю себя ленинградцем.
Три
года жил в Таллинне, работал в эстонской партийной газете. Потом
меня оттуда выдворили: не было эстонской прописки. Вообще-то
мать
у меня армянка, отец
- еврей. Когда я родился, они решили, что жизнь моя будет более безоблачной,
если я стану армянином, и я был записан в
метрике как армянин. А затем, когда пришло
время уезжать, выяснилось, что для этого необходимо быть
евреем. Став евреем
в августе 1978 года, я получил формальную возможность уехать.
- А вот
сейчас, в связи с событиями в Армении, ваша армянская кровь как-то дает о
себе знать?
- Я знаю, что это кому-то кажется страшным позором, но у меня никогда не
было ощущения, что я принадлежу к какой-то национальности. Я не говорю
по-армянски. С другой стороны, по-еврейски я тоже не говорю, в еврейской
среде не чувствую себя своим, И до последнего времени на беды армян смотрел
как на беды в жизни любого другого народа - индийского, китайского... Но вот
недавно на одной литературной конференции познакомился с
Грантом Матевосяном. Он на меня совсем не
похож - он настоящий армянин, с ума сходит от того, что делается у него на
родине. Он такой застенчивый, искренний, добрый, абсолютно ангелоподобный
человек, что, подружившись с ним, я стал смотреть как бы его глазами. Когда
я читаю об армянских событиях, я представляю себе, что сейчас испытывает
Матевосян. Вот так, через любовь к нему, у меня появились какие-то армянские
чувства.
- Значит,
вы себя чувствуете как бы абстрактно-русским?
- Я долго
думал, как можно сформулировать мою национальную принадлежность, и решил,
что я русский по профессии
- А что это значит
- русский по профессии?
- Ну, я пишу по-русски. Моя профессия
- быть русским автором
- Русский автор
- значит, подразумевается и русская культура, русские
писатели, за вами стоящие?
- С одной стороны, за мной ничего не стоит. Я представляю только себя самого
всю свою жизнь и никогда, ни в какой организации, ни в каком содружестве не
был. С другой стороны, за мной, как за каждым из нас, кто более или менее
серьезно относится к своим занятиям, стоит русская культура. Отношение к
которой очень меняется. Когда я жил в Ленинграде, я читал либо "тамиздат",
либо переводных авторов. И когда в каком-то американском романе было описано,
как герой зашел в бар, бросил на цинковую стойку полдоллара и заказал
двойной мартини, это казалось таким настоящим, подлинным... прямо Шекспир!
- Большая
литература...
- Да. И только в Америке выяснилось, что меня больше интересует русская
литература...
- Когда вы жили в России, вам удавалось что-то писать, кроме чисто
журналистских работ?
- Еще как! Журналистом я стал случайно. А потом, потеряв честь и совесть,
написал две халтурные повести о рабочем классе. Одну сократили до рассказа и
напечатали в журнале "Нева" то ли в 1967-м, то ли в 1969-м. Она называлась
"Завтра будет обычный день" - ужасная пролетарская повесть... А вторую я сочинил по
заказу журнала "Юность". Эта повесть - "Интервью" - безусловно, ничтожное
произведение. Есть люди, у которых разница между халтурой и личным
творчеством не так заметна. А у меня, видимо, какие-то другие разделы мозга
этим заняты. Если я делаю что-то заказное, пишу не от души, то это очевидно
плохо. В результате - неуклюжая, глупая публикация, которая ничего тебе не
дает ни денег, ни славы
- Это было в начале 70-х годов. Потом, через несколько лет, вы уехали. А до
того вы что делали - писали в стол?
- Это называется
"писать в стол", хотя я старался, чтобы читали мои знакомые,
Я писал, ходил по редакциям, всех знал и даже среди непечатающейся
ленинградской молодежи считался сравнительно удачливым. Я помню, как один
менее преуспевающий автор, мой приятель говорил: "Ну что тебе жаловаться? С
тобой даже в "Авроре" здороваются!"
- Каков был ленинградский писательский круг в то время?
-
Это было странное
поколение. Я бы не сказал - незамеченное, а какое-то не очень
яркое. После того как отшумело поколение - Битов, Марамзин, Сергей Вольф, и
замкнул его Валерий Попов, который старше меня всего на год, появился я. И
некоторое время в этой среде было принято говорить, хотя это и нескромно
звучит: "После Сережи уже никто не появился". Это не так. Среди моих
сверстников и знакомых были очень способные люди. Просто дальше шло
поколение душевно нестойких, с какими-то ментальными проблемами... И наше
поколение не произвело никакого эффекта в отличие от предыдущего.
- Значит, у вас как у писателя жизнь сложилась не лучшим образом?
- Это
была какая- то невероятная смесь везения и невезения. С одной стороны,
казалось бы, полное невезение - меня не печатали. Я не мог зарабатывать
литературным трудом. Я стал психом, стал очень пьющим, Меня окружали такие
же спившиеся непризнанные гении. С другой стороны, куда бы я ни приносил
свои рассказы, я всю свою жизнь слышал только комплименты. Никогда никто не
выразил сомнения в моем праве заниматься литературным трудом.
- И тогда возникло желание бежать?
- Не то что желание
- просто со всех сторон сошлись обстоятельства, из
которых в результате стало ясно, что перспективы никакой нет. Печатать не
будут, зарабатывать трудно,
жена настроена скептически по отношению к
властям. Дело в том, что в нашей семье не я был инициатором отъезда... Затем,
как ни странно,
моя дочь, которой в то время было 11 лет, тоже считала, что надо
ехать - может, это было естественное желание видеть мир. Моя мать сразу
сказала - как вы, так и я.
У меня
года за полтора до отъезда начались публикации на Западе, и это усугубляло
мое положение. Выгнали из одного места, из другого, потом я охранял какую-то
баржу на Неве, вмерзшую в лед. Она не представляла
вообще никакой ценности, кажется, с нее уже все было украдено, что можно
было украсть. Но круглосуточно три человека - двое остальных были с высшим
образованием - ее охраняли. Короче говоря, началась невозможная жизнь.
Представьте себе - в Ленинграде ходит такой огромный толстый дядя, пьющий.
Печатается в "Континенте", в журнале "Время и мы". Участвует в литературной
жизни, знаком с
Бродским. Шумно везде хохочет, говорит
какие-то глупости, ведет вздорные антисоветские разговоры и настоятельно
всем советует следовать его примеру. И если существовал какой-то отдел
госбезопасности, который занимался такими людьми, то им стало очевидно; надо
либо сажать, либо высылать. Они же не обязаны были
знать, что я человек слабый, и стойкий диссидент из меня вряд ли получится...
- Значит,
вам помогли уехать?
- Сейчас в эмиграции любят говорить о пережитых страданиях. Меня никто не
выкидывал, не вытеснял, не высылал... Просто сама жизнь так сложилась. В
наручниках меня никто не заставлял туда ехать - просто посоветовали. Я
нормально, в общей массе уезжающих евреев прибыл сначала в Вену, потом в
Нью-Йорк.
- Вам
заранее хотелось поехать в Америку?
- Да. Не скажу, что я был большим америкоманом, но я об Америке знал больше,
чем о какой-либо другой стране. И не случайно. Бродский любит повторять
такую фразу: "Для того чтобы жить в Америке, нужно что-то полюбить в этой
стране". Мне повезло, я довольно много знал. Я всегда любил
джаз.
Как ни странно, я любил американское кино. Я любил американский спорт и
немного знал его. Я любил американскую моду, мне нравился американский стиль.
Как все нормальные молодые люди моего возраста, я любил
Хемингуэя. И вообще
любил американскую прозу - это была единственная литература, о которой я мог
сказать, что я ее, хоть поверхностно, но знаю. И, кроме того, я знал нечто
очень важное для меня - что в любой другой стране, скажем, в Европе, я буду
иностранцем. Единственная страна на земном шаре, где человек непонятного
происхождения, владеющий восточноевропейским языком, будет чувствовать себя
естественно, - это Америка.
Нью-Йорк
- это филиал земного шара, где нет
доминирующей национальной группы и нет ощущения такой группы. Мне так
надоело быть непонятно кем - я брюнет, всю жизнь носил бороду и усы, так что
не русский, но и не еврей, и не армянин... Так что я знал, что там буду
чувствовать себя хорошо.
- И чем
же вы начали заниматься?
- А ничем. Такой традиционный эмигрантский вариант в ту пору
- жена работает,
а муж, лежа на диване, разглагольствует в манере Лоханкина, строит планы и
задумывается о судьбах
демократии. Что я и проделывал в течение
нескольких месяцев. Эмиграция показала, что наша женщина гораздо более
жизнеспособна, оптимистична, нетребовательна, чем мужчина. Моя жена тоже
нашла работу, превратилась в наборщицу, а я несколько месяцев валялся на
диване и читал. И еще чего-то писал, но это была такая вяло текущая болезнь
- есть карандаш, почему бы и не пописать...
Потом
возникла идея создать газету. Вокруг ошивались бывшие журналисты, и мы
решили это делать вместе. Тут же возник вопрос - а кто нам разрешит, и
выяснилось, что разрешения не требуется, просто нужно купить помещение,
бумагу, техническое оборудование. А потом стало ясно, что все это можно
взять в аренду, взять деньги в долг...
В результате мы раздобыли 16 тысяч
долларов, смехотворную по сегодняшним временам сумму, и с этого началась
еженедельная газета "Новый американец", форматом как "Неделя", но
48-страничная. Это была самая толстая русскоязычная газета на земле - по
объему в каждый номер можно было вколотить "Капитанскую дочку"
Пушкина. Она
существовала два года. Я в этой газете был главным редактором. Но это была
скорее протокольная должность, а на самом деле существовало коллегиальное
руководство.
- "Новый
американец" провалился потому, что русская эмиграция
оказалось неспособной к
плюрализму? Или по другим причинам?
- "Новый американец" провалился, как все на свете проваливается, по разным
причинам:
косность читательской эмигрантской аудитории. Отсутствие делового
опыта. Неумение строить личные отношения в редакции и т. д.
-
Лимонов в аналогичном интервью сказал, что
он преуспевающий западный писатель. Вы себя таким чувствуете?
-
Во-первых, себя таким не чувствует
Лимонов, что не мешает ему говорить все,
что ему вздумается. Я себя таким не чувствую и не являюсь таковым.
- Тем не менее
"Ньюйоркер" вас печатает. Успех у критики безусловный.
Рецензии в наиболее престижных журналах я видел своими глазами. Значит,
успех есть, вы же не будете это отрицать...
- Нет, это было бы глупо и выглядело бы кокетством. В России успех
- это
понятие однозначное. Оно включает в себя деньги, славу, комфорт, известность,
положительную прессу, репутацию порядочного человека и т. д. В Америке
успехов может быть десять, двенадцать, пятнадцать. Есть рыночный успех, есть
успех у университетской профессуры, есть успех у критиков, есть успех у
простонародья. Мой случай, если вы согласны
называть его успехом, по-английски называется "критикал эклэйм" - замечен
критикой. Действительно, было много положительных рецензий.
- Что вы
сами скажете о себе как о писателе?
- Не думайте, что я кокетничаю, но я не уверен, что считаю себя писателем. Я
хотел бы считать себя рассказчиком. Это не одно и то же, Писатель занят
серьезными проблемами - он пишет о том, во имя чего живут люди, как должны
жить люди. А рассказчик пишет о том, КАК живут люди. Мне кажется, у Чехова
всю жизнь была проблема, кто он: рассказчик или писатель? Во времена Чехова
еще существовала эта грань.
- А что
вы делаете
на радио "Свобода"?
- Я не журналист по духу. Меня не интересуют факты, я путаю, много вру, я не
скрупулезный, не энергичный, короче - не журналист. Хотя всю жизнь
зарабатывал именно этим. И, оказавшись в эмиграции, я для себя выработал
жанр. Поскольку я не знал американской жизни, плохо знал американскую прессу,
не следил за американским искусством, я внедрил такой жанр, который в России
называется "Взгляд и нечто". Довлатов разглагольствует о чем придется. Стал
поступать какой-то отклик, значит, кто-то слушает, кому-то нравится...
Вообще,
если бы так случилось, что я заработал бы большие деньги, я бы, наверное,
прекратил журналистскую деятельность. Но, с другой стороны, если бы я
заработал огромные деньги, я бы литературную деятельность тоже прекратил. Я
бы прекратил всяческое творчество. Я бы лежал на диване, создавал какие-то
организации, объездил весь мир, помогал бы всем материально, что, между
прочим, доставляет мне массу радости.
-
Получается, что ваша литературная деятельность не слишком серьезна?
- Раньше я к ней относился с чрезмерной серьезностью, считал, что это моя
жизнь, Всем остальным можно было пренебречь, можно было разрушить семью,
отношения с людьми, быть неверующим, допускать какие-то изъяны в репутации,
но быть писателем. Это было все. Сейчас я стал уже немолодой, и выяснилось,
что ни Льва Толстого, ни Фолкнера из меня не вышло, хотя все, что я пишу,
публикуется.
И на передний план выдвинулись какие-то странные вещи:
выяснилось, что у меня семья, что брак - это не просто факт, это процесс.
Выяснилось, что дети - это не капиталовложение, не объект для твоих
сентенций и не приниженные существа, которых ты почему-то должен воспитывать,
будучи сам черт знает кем, а что это какие-то божьи создания, от которых ты
зависишь, которые тебя критикуют и с которыми ты любой ценой должен
сохранить нормальные человеческие отношения. Это оказалось самым важным...
Лесоповал
www.pseudology.org
|