Статья написана в 1996 г., впервые опубликована в 1996 г. в журнале "Элементы" № 8 (Досье "Национал-большевизм") Александр Дугин Тамплиеры Пролетариата. Национал-большевизм и инициация Часть 2. Русь Революционная. "Яко не исполнилось число звериное…" "В комиссарах дух самодержавия" (генеалогия русского Национал-большевизма) "Убийца красный святей потира!" Николай Клюев Самым полным и интересным (на сегодняшний день) исследованием русского Национал-большевизма является книга Михаила Агурского. Агурский был диссидентом, в 70-е эмигрировал из СССР в Израиль, но вместе с тем, его отношение к советскому Национал-большевизму остается в высшей степени объективным, а в некоторых случаях в оценках сквозит глубокая симпатия. На наш взгляд, труд Агурского — самое серьезное произведение, посвященное советскому периоду русской истории помогающее понять его глубинный духовный смысл. 1. Национальное признание большевизма Агурский определяет сущность русского Национал-большевизма так: "… С самого начала большевистской Революции большевизм и само новое советское Государство получили признание со стороны различных групп эмиграции и в самой России как отвечающие истинным русским национальным и даже религиозным интересам. Численность этих групп была относительно невелика, и не всегда эти группы были влиятельны, но их голос был слышен, и с их точкой зрения были знакомы широкие круги как вне партии, так и внутри неё. Национальное признание Большевизма было весьма разнообразным. Его считали русским национальным явлением и левые и правые, гуманитарии и инженеры, гражданские лица и военные, духовенство и сектанты, поэты, писатели, художники. Наибольшим успехом ознаменовалось т.н. сменовеховство, возникшее относительно поздно в кругах правой русской эмиграции. Именно в его рамках был впервые сформулирован и Национал-большевизм, хотя к нему по праву могут быть отнесены почти все ранние формы национального признания Большевизма, включая скифство. Центральной фигурой эмигрантского Национал-большевизма в начале 20-х гг. оказался Устрялов, а внутрироссийского — Лежнев. Если бы все это осталось в рамках небольшевистских кругов, это имело бы очень ограниченный интерес. Но этого не случилось…" 2. "Смена вех" Впервые тезисы русского Национал-большевизма появились в среде крайних кадетов, в той или иной степени связанных с Николаем Устряловым. Однако самому Устрялову на возможность радикального перехода от "белого" Национализма к "красному" указал другой кадет Ю.Ключников. Поняв в какой-то момент неизбежность поражения белых и исходя из своей во многом народнической философии истории, — утверждающей, что историю творит именно "народный Дух", выражающийся подчас парадоксально и использующий в определенные моменты самые неожиданные Идеологии и социально-политические инструменты, — эти кадеты-Националисты пришли к радикальному пересмотру своих антибольшевистских позиций и выдвинули тезис о том, что самыми последовательными Националистами-государственниками на данный момент в России являются Большевики.   Конечно, эта идея оформилась в столь радикальных терминах не сразу, но её основные черты ясно проступают уже в первых национал-большевистских текстах, объединенных в сборнике "Смена вех", опубликованном в Праге в начале 1921 года. Авторами сборника были Ю.Ключников, Ю.Потехин, С.Чахотин, А.Бобрищев-Пушкин, бывший прокурор Святого Синода С.Лукьянов и др. Но ведущую интеллектуальную роль в этом движении, получившем устойчивое название "сменовеховство", играл именно Устрялов.   "Сменовеховство" было с восторгом принято самими Большевиками, особенно Лениным, Троцким и Сталиным, так как они увидели в нём возможность некоей промежуточной Идеологии, способной привлечь на сторону новой власти "спецов" и значительные пласты гражданского населения, ещё не готовые принять Коммунизм в чистом виде. Именно через Идеологию "сменовеховства" произошло практическое соединение большевистской власти с широкими социальными слоями. Но сила идей такова, что практически никогда не получается использовать их в чисто прагматических целях, так как идеи всегда имеют и обратное воздействие. Параллельно тому, как Большевики использовали "сменовеховство" в своих целях, само "сменовеховство" активно влияло на эволюцию большевистской Идеологии. Агурский показывает, что наиболее чистые марксистские ортодоксы, и особенно Зиновьев, прекрасно отдавали себе в этом отчёт и с самого начала боролись против Национал-большевизма не смотря на те практические выгоды, которое оно давало Большевикам в самый сложный для них период. Пареллельно "сменовеховству" развивалось иное, довольно близкое к нему течение — евразийство, или по крайней мере его левое крыло. И "сменовеховцы" и "левые Евразийцы" кончили тем, что полностью встали на сторону большевиком и подавляющее большинство их вернулось в Советскую Россию и интегрировалось в социалистическое общество. Всех авторов, проделавших такую эволюцию — Ключникова, Бобрищева-Пушкина, Кирдецова, Лукьянова, Львова и т.д. Агурский причисляет к "левым Национал-большевикам", которых он отличает от "правых Национал-большевиков", чьим бесспорным лидером и высшим духовным авторитетом был Устрялов, остававшийся за пределом России в Харбине до середины 30-х и до конца сохранявший определенную дистанцию от советской Системы несмотря на всю свою симпатию к ней.   В исследовании Агурского явно проступает идея о том, что он представляет собой не просто сложное и внутренне многоплановое, но принципиально двойственное явление. Хотя нигде Агурский не говорит об этом прямо, его Национал-большевизм в его трактовке разделяется на две составляющие, которые соответствуют двум его идеологическим аспектам. В принципе, речь идет о двойственности Идеологии Консервативной Революции как таковой, а именно её выражением и был исторический русский Национал-большевизм. Показательно, что в национал-большевистском контексте, как напоминает Агурский, термин "революционный консерватизм" (впервые употребленный Славянофилом Самариным и взятый на вооружение немецкими национальными идеологами) принял на вооружение именно Исай Лежнев, столп советского "левого Национал-большевизма". 3. Левый Национал-большевизм У любой Революции есть "консервативная" подоплека, которая выражается в противопоставлении актуальному положению вещей — Системе — архаической Парадигмы, давно забытой и утраченной в обычном, нереволюционном и нерадикальном консерватизме. Внешне эта тенденция часто бывает настолько "нигилистична" и "разрушительна", что увидеть её "консервативное", "архаическое" начало крайне трудно. Именно этот аспект и следует назвать "левым Национал-большевизмом". Агурский показывает, что такой "левый Национал-большевизм" исторически восходит в русскому Эсхатологическому сектантству, Старообрядчеству, народному апокалиптизму. Его более современными носителями становятся вначале некоторые "Славянофилы", — самые крайние представители которых (в отличие от умеренных консерваторов) ненавидели лютой ненавистью весь романовский "петербургский период", который они считали отступлением от истинно национального подлинно православного строя, — а потом и "народники" — Герцен, Огарев и т.д. вплоть до Бакунина, Ткачева и Нечаева, а также левых Эсэров. В этом направлении доминирует "мистический нигилизм", идея того, что "спасения" (читай социального блага, построения справедливого общества и т.д). в настоящих условиях нельзя достичь традиционным, конвенциональным, установленным путем, безвозвратно потерявшим свою легитимность и действенность. Остается лишь парадоксальный путь "святости через грех" или "созидания через уничтожение, ниспровержение". Левый Национал-большевизм начинается с самосожжений староверов, с радикальных течений беспоповцев, таких как "нетовцы" (или "Спасово согласие"), а также с вышедших из этой среды "духовным христиан", известных как хлысты. В этой среде было распространены представления, о том, что "Антихрист" уже пришёл в мир и что русская государственность и официальная церковь целиком подпали под его влияние. Против такой десакрализированной государственности и ставшей безблагодатной церкви сектанты выдвигали идею "невидимого града" и "общины избранных", которые, следуя страшными путями, стяжают себе избавление через протест, разрушение, особый путь "святотатственной (по крайней мере с обычной точки зрения) святости". Террористов-народников и, в частности, Нечаева следует понимать исходя именно из этого "религиозного нигилизма", свойственного русской национальной стихии, как некая неформальная, параллельная Идеология, редко отчётливо выраженная, но все же потенциально присутствующая в широких народных Массах. Отголоском этой же идеи, но уже в иной, сугубо интеллигентской среде, является, по Агурскому, российский мистический реннессанс, т.н. "новое религиозное сознание", связанный с Владимром Соловьёвым и всем течением русского Символизма, на который он в высшей степени повлиял. Соловьёв подошёл к той же самой мистико-нигилистической Реальности с другой стороны — через западный Мистицизм, гегельянство, интерес к гностическим и каббалистическим Доктринам. У Соловьёва также ясно различим механизм, благодаря которому гностическая идея, родственная анабаптистам, катарам, альбигойцам и т.д., воплощается с модернистической теории "Прогресса". Агурский называет концепцию Соловьёва "оптимистической Эсхатологией", согласно которой, социальное и техническое развитие общества протекает в направлении возврата к "золотому веку".   Агурский пишет: "Чтобы примирить факт неоспоримого Прогресса конца XIX века, который казался убедительным аргументом в пользу оптимистической Эсхатологии, с не менее неоспоримым фактом падения христианства как в народе, так и в Интеллигенции, носительнице этого Прогресса, Соловьёв приходит к парадоксальному выводу о том, что ныне Дух Божий покоится не на верующих, а на неверющих." В принципе, практически то же утверждали наиболее радикальные старообрядцы "нетовцы", вообще отрицавшие саму возможность спасения через какие бы то ни было внешние Ритуалы и считавшие, что отныне исключительная возможность этого спасения может быть дарована только по сверхразумной и непостижимой воле Христа совершенно независимо от заслуг верующего — в пределе даже независимо от наличия или отсутствия самой веры. Конечно, "новое религиозное сознание" отнюдь не сводимо к "левому Национал-большевизму", но оно послужило его важной теоретической предпосылкой, развитой лишь наиболее радикальными мыслителями, либо примкнувшими к Большевикам, либо вышедшими из их среды. "Левый Национал-большевизм" относится к наиболее экстремистским вариантам этой Идеологии, с которыми связано теоретическое оправдание самых страшных и кровавых аспектов Революции. Более всего он характерен для левых эсеров и особенно для той их части, которая вошла в историю под именем "скифство". В некотором смысле, сам термин "скифство" можно рассматривать как синоним левого Национал-большевизма. 4. "Скифство" Под названием "Скифы" в конце 1917 — начале 1918 годов вышло два сборника, в которых нашла свое первое отражение Идеология "левого Национал-большевизма". Смысл этой Идеологии сводился к рассмотрению Октябрьской Революции как мистического, мессианского, Эсхатологического и глубоко национального явления. Главным идеологом "скифства" выступили левый эсэср Иванов-Разумник, член президуима ВЦИК С.Мстиславский и поэт и писатель Андрей Белый (Бугаев). Вокруг них группировались также знаменитые поэты и писатели, ставшие классиками советской Литературы: Александр Блок, Сергей Есенин, Николай Клюев, Алексей Ремизов, Евгений Замятин, Ольга Форш, Алексей Чапыгин, Константин Эрберг, Евгений Лундберг и т.д. Для скифства была характерна "апология варварства" (против Цивилизации Запада), обращение к архаической стихии Нации, воспевание разрушительной спонтанности, созидающей "новый мир". Некоторые авторы были отмечены христианской идеей (в её старообрядческом — как Клюев — или просто неортодоксальном, нонКонформистском виде — как Блок и Есенин). Характерно следующее высказывание Блока того периода, прямо предвосхищающее тезисы Шпенглера: "… цивилизованные люди изнемогли и потеряли культурные ценности. В такие времена бессознательными хранителями Культуры оказываются более свежие варварские Массы."   Программой "скифства" можно признать поэму Блока "12", в которой большевизм и Революция откровенно связываются с Христом. К "левому Национал-большевизму" можно отнести и некоторые чисто религиозные явления — такие как "обновленчество" и проект "Живой Церкви", которые активно продвигались сторонниками "христианского Социализма" и которые видели в Революции осуществление истинных христианских идеалов. Языческую версию этого же Эсхатологического комплекса развивал Валерий Брюсов, связывавший Революцию не с христианским, но с магико-пантеистическим обновлением, с возвратом к теургии древних дохристианских культов. Среди деятелей молодого советского режима особенно выделялся Исай Лежнев, который был основным идеологом Национал-большевизма в России и главным проводником "сменовеховских" тенденций эмигрантских Национал-большевиков. Лежнев исходил из принципов абсолютности "народного Духа", который для него был высшим мерилом и главной осью истории. Если народ приходит к Революции, значит это соответствует его внутренним потребностям, хотя для исполнения своей воли он может использовать любые идеологические, концептуальные и социально-политические инструменты.   Для Лежнева революционное разрушение и потрясения оправдывались именно национальной необходимостью и, следовательно, несли в себе высший провиденциальный смысл, скрытый за внешним варварством. Эту же идею емко выразил другой национал-большевик, профессор Н.Гредескул, один из основателей партии кадетов, который самостоятельно пришёл к "сменовеховству" независимо от Устрялова. Он писал: "Либо Советская Россия есть какой-то выродок, и тогда вина за это падает на русский народ, и нет ему в этом оправдания, ибо целый народ не должен добровольно отдаваться шайке разбойников, либо Советская Россия есть зародыш — зародыш нового человечества, попытка трудящихся осуществить свои вековечные чаяния." Лежнев нисколько не сомневался, что "Советская Россия есть зародыш нового человечества". Другим проявлением "левого Национал-большевизма" можно назвать Литературу т.н. "попутчиков" — Б. Пильняк, К. Федин, А. Толстой, Л. Леонов, Вс. Иванов, В. Лидин и т.д. В их творчестве легко можно найти все характерные для этого явления мотивы. Вот например выдержка из романа Бориса Пильняка. — "Сейчас же после Революции Россия бытом, нравом, городами — пошла в XVII век. В России не было радости, а теперь она есть… Революции, бунту народному, не нужно было — чужое. Бунт народный — к власти пришли и свою Правду творят — подлинно русские подлинно русскую." Попутчики прославляли национальную стихию бунта, видя в Большевизме — "новую пугачевщину", исконно русское, во многом архаическое явление. В некотором смысле, к "левым Национал-большевикам" можно отнести и Максима Горького, который пытался создать особую народническую Религию, определенные аспекты которой почти тождественны идеям радикальных немецких Националистов. Горький писал: "Народушко бессмертный, его же Духу верую, его силу исповедую; он есть начало жизни единое и несомненное: он отец всех Богов бывших и будущих". Нечто подобное можно было встретить и у теоретиков немецкой Консервативной Революции и даже у нацистов. Горького сближает с ними и увлечение Ницше… 5. Правый Национал-большевизм Вторая принципиальная сторона Национал-большевизма может названа "правой", "консервативной". "Правый Национал-большевизм" исходит из такой Логики. — Жизнь Нации, Государства, народа представляет собой некий органический процесс, всегда сохраняющий нетронутым свой центр. Во всех динамических преобразованиях — в том числе кризисах, Революциях, мятежах — проступает диалектика "народного Духа", которая приводит к провиденциальным целям, независимо от желаний и воли самих непосредственных участников событий. Нация остается равной самой себе — как живой организм — на разных стадиях своего существования, и даже её болезнь подчас есть синдром обновления, путь к укреплению. Бытие народа глубже и абсолютнее его социально-политической истории. Следовательно, все изменения в рамках Нации суть явления консервативные, независимо от того в какие внешние формы они воплощаются. Эта концепция "правого Национал-большевизма" была последовательно и полноценно сформулированна Николаем Устряловым. Для Устрялова большевизм и Революция были лишь этапами истории русской Нации, причём диалектически направленными на преодоление того кризисного состояния, которое только и сделало Революцию возможным. Иными словами, Устрялов и другие "правые Национал-большевики" видели "консервативный" элемент не в самой теории Революции, не в самой сущности "нигилистического Гностицизма" (как "левые"), а лишь в постоянстве национального контекста, подчиняющего себе весь социально-политический инструментарий — вплоть до Революции. Такой устряловский Национал-большевизм был созвучен некоторым "белым" идеологам, левому крылу кадетов, определенной части монархистов (Шульгин — самый яркий представитель этого направления), и особенно Евразийцам, которые пришли в анализе Революции практически к тем же выводам, что и правые Национал-большевики. "Правый Национал-большевизм" отличается от "левого" (с которым у него все же есть множество общих черт) тем, что он не считает "Революцию", "варварство", "разрушение" самодостаточной ценностью. Стихия религиозного отрицания — столь существенная для "левого Национал-большевизма" и для его корневого гностического импульса — чужда "правым Национал-большевикам", которые видели в Революции лишь временное преходящее Зло, тут же преодолеваемое позитивом нового национального утверждения. Показательно, что "правые Национал-большевики" чаще всего в момент самой Революции и в гражданской войне занимали сторону "белых", оставивая "старый Порядок", пока это ещё было возможно, но как только "белое дело" окончательно проиграло, они стали приветствовать и поддерживать у новой власти все то, что также было созвучно Порядку, хотя бы и новому.   "Левые Национал-большевики" со своей стороны приветствовали в большевистской власти не то, что она была "Порядком", но как раз то, что она была сущностно "новым Порядком". Для них было важна не преемственность и постоянство какой-то непреходящей, всегда равной самой себе Реальности, но "рывок", "мистерия обновления", радикальное преображение мира, "трансцендирование", выход за пределы. Поэтому-то "левый национал-большевик" Есенин писал: "В РКП я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее." Сам Устрялов никогда не скрывал, что видит в "Национал-большевизме средство для преодоления Большевизма". Иными словами, он рассматривал Революцию и Большевиков с чисто прагматической точки зрения — как силу, которая единственная на данном этапе могла обеспечить России наиболее эффективную национальную централизованную власть. Устрялов полагал, что "большевизм" под воздействием русской национальной стихии и под давлением геополитического и исторического масштаба Государства превратится в "фашистский цезаризм", т.е. в тоталитарный строй, ориентированный на отстаивание русских национальных интересов как в политической, так и в экономической сфере. "Правый Национал-большевизм" пренебрегал наиболее радикальными аспектами коммунистической Идеологии, считал, что оптимальным для России был бы возврат к рынку и к крестьянскому строю. Но в целом, отношение к экономике было чисто прагматическим (как у нацистов): какой экономический уклад выгоден для Нации, такой и надо принять. Устрялов считал мелкобуржуазный режим самым эффективным, и поэтому так восторженно приветствовал НЭП, который идеологически и обосновал и, возможно, приблизил, так как с мнением Устрялова считались многие партийные вожди, в том числе и сам Ленин. Многие коммунистические Критики этого направления — Зиновьев, Каменев, позже Бухарин — особенно подчеркивали "нэповскую" ориентацию устряловской Идеологии, и строили именно на этом свои нападки на Национал-большевизм, обходя молчанием более деликатный и тонкий чисто национальный момент. Если к "левому Национал-большевизму" притягивались наиболее нонКонформистские элементы из небольшевистских сред, — террористы, неонародники, левые Эсэры, крайние сектанты и т.д., - то к "правым Национал-большевикам" тяготели, напротив, многие гиперКонформистские типы — спецы, кадровые военные (Брусилов, Альтфатер, Поливанов и т.д)., и — как ни странно! — реакционные круги духовенства и даже черносотенцы. Всех их объединяли симпатии к "сильной руке", "централизму", авторитарному режиму, явно устанавливающемуся в процессе укрепления власти Большевиков. В простом народе, как подчеркивает Агурский, даже бытовала формула: "Ты за кого — за Большевиков или за коммунистов?" "Большевики" ассоциировались с представителями радикальной великорусской державности, с выразителями народной стихии, тогда как "коммунистами" считались, напротив, догматики интернационализма и "западники". К крайне правому флангу Национал-большевизма примыкали многие Евразийцы, сохранявшие в основном по религиозным и этическим соображениям дистанцию от полного и безоговорочного принятия Большевизма. 6. Резонанс в партии Национал-большевистские тенденции (как правые, так и левые) были продуктом интеллектуальной деятельности некоммунистических теоретиков. Но они имели громадный резонанс в ВКП. Более того, как убедительно доказывает Агурский, именно отношение к Национал-большевизму и является тем ключом, который помогает понять "эзопов" язык внутрипартийных полемик всего ранне-советского периода, предшествовавшего окончательному укреплению единоличной власти в партии Сталина. Если опираться на формальные аспекты партийных дискуссий тех лет, то мы попадем в недешифруемый Хаос парадоксов и явных противоречий.   Только выделение Национал-большевизма в качестве основного интерпретационного критерия позволит выстроить всю картину идейной борьбы этого периода. "Левый Национал-большевизм" больше всего импонировал Льву Троцкому, и Агурский справедливо замечает, что пора уже поставить вопрос: "А так ли Троцкий лев?" Именно Троцкий в своей книге "Литература и Революция" весьма позитивно отзывается о "попутчиках" и представителях "скифства", чья патетика вполне резонирует с революционным Духом самого Троцкого. В некотором смысле, даже теория "перманетной Революции" и идея её "экспорта на Запад" не так уж противоречат мессианским тенденциям сторонников "национального варварства".   Кроме того, чисто прагматически Национал-большевизм позволяет Троцкому укреплять свою власть в партии и в армии, опираясь на национальный Дух и прибегая к прямым апелляциям к патриотическим чувствам великороссов. Его последовательным противником уже на этом этапе выступает Зиновьев, который, однако, не приемлет только великорусский Национал-большевизм, но, будучи главой Коминтерна, с прагматической симпатией относится к Национал-большевизму немецкому и даже к левому Нацизму. Кроме того, сам Ленин крайне позитивно воспринял сменовеховство, хотя трудно сказать наверняка, чего в этом отношении было больше — прагматического макиавеллистского расчёта или действительного сочувствия к "мистическому нигилизму". "Правый Национал-большевизм" в свою очередь сопряжен с фигурой Иосифа Сталина, который, как совершенно справедливо показывает Агурский, всегда был гораздо ближе к прагматическому консерватору Устрялову, чем к "скифству" и другим революционным радикалам. И хотя Сталин во внутрипартийной борьбе с Троцким вначале делал ставку на Зиновьева и Бухарина, постепенно и тот и другой будут побеждены им именно при опоре на консервативный, правый национал-большевистский сектор в самой партии, взращенный Сталиным через "ленинский призыв" новых национальных кадров, сохранивших связь с народной стихией и чувство государственности.   Сталин в полной мере воспользовался плодами троцкистско-ленинского курса на приятие "сменовеховства", но сумел при этом уничтожить своих противников их же оружием. Складывается впечатление, что сквозь все этапы сталинской карьеры проходит эта невысказнная, но постоянно обдумываемая концепция — концепция "правого Национал-большевизма". Устрялов был как бы выразителем тайных мыслей Сталина, его харбинским духовником… Сталин без Устрялова просто не понятен. И не случайно, разгром зиновьевской "оппозиции" воспринимался соврмеенниками как полное торжество идей Устрялова. Проявление сталинских симпатий к правой версии Национал-большевизма Агурский видит и в особо теплом отношении Сталина к Булгакову и особенно еговосхищение откровенно национал-большевистской булгаковской пьесой "Дни Турбиных", которую он лично посетил 15 раз. В конце пьесы белый офицер Мышлаевский доказывает, что нужно переходить к Большевикам: "Мышлаевский: Я за Большевиков, но только против коммунистов… По крайней мере буду знать, что я буду служить в русской армии. Народ не с нами. Народ против нас. Студзинский:… Была у нас Россия — великая держава! Мышлаевский: И будет! И будет!" В этом пассаже квинтэссенция правой национал-большевистской мысли. Агурский подчеркивает также, что именно Сталин приветствовал "сергианскую" линию в Православии, пошедшую с советским режимом на компромисс, а не обновленческий "христианский Социализм", сближающийся более с "левым Национал-большевизмом". Любопытно определение обновленчества, бытовавшего в ту эпоху — "церковный троцкизм". Иными словами, в вопросе сотрудничества Церкви с Большевиками также было две возможности — "революционная церковь" обновленцев, пытающаяся охватить и исмыслить, "христианизировать" "мистический нигилизм", и стратегический компромисс официального Православия, нотки которого можно разглядеть ещё до митрополита (позже Патриарха) Сергия в позиции патр. Тихона после его освобождения из тюрьмы. 7. Еврейский фактор Проблему Евреев в контексте Большевизма Агурский рассматривает в совершенно неожиданном ключе. С его точки зрения, массовое участие Евреев в Революции объясняется не столько их враждебностью к православной России, местью за "черту оседлости" или беспочвенностью и западничеством, сколько особым Эсхатологическим мессианским настроем, характерным для сектантской разновидности Иудаизма (хасидского или саббатаистского типа), которая была чрезвычайно распространена среди восточно-европейских Евреев. Именно сходство апокалиптического фанатизма, общность религиозного типа с представителями русского сектантства и Гностицизма Интеллигенции, предопределили роль Евреев в большевистском движении.   Кроме того, Агурский подчеркивает, что многие Евреи-Большевики ощущали себя страстными великорусскими Националистами, для которых Октябрьская Революция уничтожила последние преграды для полного слиния с русским народом. Большинство из них были либо крещенными и ассимилированными, либо отличались специфическими мистическими наклонностями и принадлежали к эзотеричесим каббалистическим группам. Конечно, это касалось далеко не всех. Зиновьев, Каменев и вообще почти вся "петербергская группа" были аутентичными Евреями-западниками, воспринявшими Коммунизм лишь в его рационально-социальном, догматическом аспекте. Иными словами, великодержавный Национал-большевизм одних Евреев (Лежнев, Тан-Богораз, Кержецев, Пильняк и даже ранний Троцкий, кстати, активно интересовавшийся Масонством и бывший членом "Великого Востока") резко контрастировал с русофобией других. Но и среди русских Большевиков это зеркально отражалось в противостоянии новых русских лидеров сталинского призыва (Молотов, Ворошилов, Киров и т.д). и русофобствующих этнических великоросов типа Бухарина. 8. Национал-большевизм против национал-Коммунизма Агурский вскрывает важную терминологическую разницу между этим двумя терминами. "Национал-большевизмом" следует называть именно великорусский, евразийский вариант, стоящий за объединение всех бывших земель Российской Империи в единое централизованное социалистическое Государство — СССР. Среди большевистских лидеров это однозначно соотносилось с фигурой Иосифа Сталина. "Национал-Коммунизмом" в свою очередь было принято обозначать, напротив, сепаратистские тенденции национальных окраин России, стремившихся использовать Октябрьскую Революцию для достижения национальной независимости. Особенно сильными национал-коммунистическими тенденциями отличались татарские (Султан-Галиев), грузинские и украинские коммунисты (Скрыпник). Они считали (справедливо), что в Большевиках слишком сильны великодержавные империалистические настроения, что Национал-большевизм в устряловской формулировке чреват новым "диктатом Москвы".   Показательно, что самыми активными борцами против сепаратистского национал-Коммунизма были представители тех же самых Наций, но исповедующих, напротив, советский принцип "единонеделимчества" и, соответственно, Национал-большевизм. Так Сталин и Орджоникидзе не на жизнь, а на Смерть боролись с грузинским сепаратизмом и т.д. Лишь на Украине в партии промосковскую линию проводили в основном этнические великоросы, а ещё больше, ассимилированные Евреи. Этот момент очень важен, так как в нём кристально ясно прослеживается фундаментальное различие между простой адаптацией коммунистических идей к конкретному национальному контексту (национал-Коммунизм) и особой универсалистской линией, сопряженной исключительно с русским эсхатологизмом, мессианским и всечеловеческим, открытым для всех евразийских народов и интеграционным. Национал-большевизм, таким образом, открывается как Реальность сверхэтническая, имперская, универсальная. Это принципиальный момент. 9. Параллельная идеология К Национал-большевизму Агурский причисляет и многих других авторов — Мариэтту Шагинян, Максимилиана Волошина, Осипа Мандельштама, Андрея Платонова, футуриста Родченко, самого Маяковского, О. Хвольсона, М. Пришвина, А. Ахматову, М. Цветаеву, Н. Тихонова, Н. Никитина, Я. Лившица, К. Чуковского и т.д. Если внимательно приглядеться к советской Литературе, — вплоть до Шолохова, не упоминаемого, впрочем, Агурским, — то почти вся она откроется как разновидность национал-большевистской мысли, поскольку чистого "социалистического реализма" в Культуре отыскать практически невозможно, за исключением, разве что, совсем уже "условных" произведений, причисленных к Культуре по чисто конъюктурным соображениям. Особенно следует подчеркнуть личность Мариэтты Шагинян, ставшей классиком советской Литературы. В её творчестве и интеллектуальной эволюции сходятся воедино несколько существенных моментов Национал-большевизма в целом. Во-первых, она была ассимилированной русифицированной армянкой, что прекрасно вписывается в разобранный Агурским феномен социалистической великодержавности, носителями которой чаще всего выступали ассимилированные инородцы — грузины, Евреи, Армяне и т.д. Если в западных областях (Украина) особенно активными централистами и проводниками промосоковских тенденций в партии выступали Евреи, то на Кавказе — в Азербайджане и Грузии — активную роль играли именно Армяне. Поэтому национал-большевистский выбор Шагинян весьма показателен. Во-вторых, до Революции Шагинян была активной участницей религиозно-философского кружка Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус, где она познакомилась с гностическим мировоззрением, которым чрезвычайно заинтересовалась. Она начинает свое духовное становление как типичная представительница "нового религиозного сознания". Шагинян одной из первых приняла Октябрьскую Революцию, оценив её мистически. В Революции она видела "корни какого-то нового Славянофилско-большевистского сознания". После Революции она продвинулась по пути Гностицизма ещё дальше — подобно Гностикам-каинитам она начала рассматривать негативных персонажей "Ветхого Завета" — Хама, Каина, Исава и т.д. — как носителей подлинного Духа и предтеч Христа, врага "злого демиурга"-узурпатора. Её интеллектуалный Гностицизм был прямым аналогом сектантского простонародного Гностицизма Клюева или Есенина. В-третьих, Шагинян была — как и Андрей Платонов и академик Вернадский — поклонницей учения Николая Федорова о "воскрешении мертвых", что является одной из классических тем оперативного оккультизма[6]. Этот же теургический компонент федоровского учения вдохновлял многих Евразийцев, особенно "левых" — Карсавин, Савицкий, издатели парижского журнала "Евразия" (муж Цветаевой, Эфрон и т.д).. Более того, гетеродоксальная с православной точки зрения, но национальная и антизападная Доктрина Федорова была тем идеологическим фокусом, через который "правые" консервативные Мистики переходили к приятию Коммунизма.   В-четвертых, писательница в своих художественных произведениях пыталась создать "новую пролетарскую мифологию", многие моменты которой являются типичными образцами конспирологического сознания, свойственного традиционному мистико-оккультистскому способу мышления. В целом судьба Мариэтты Шагинян — это Архетип национал-большевистской эволюции, и в этом смысле её фигура является парадигматической для всего советского Национал-большевизма. Из анализа Агурского складывается настолько впечатляющая картина советского общества в его глубинных мифологических пластах, что создается ощущение, будто мы находимся в параллельном мире, где вся внешняя скучно-догматическая, пслоско-утилитарная, жестокая в своей будничности картина официальной советской истории разрешается в глубинной, насыщенной, полной метафизических интуиций и магических происшествий Реальности. И эта "вторая Реальность" советизма — от его первоистоков вплоть до последних дней — придает всему смысл, наполненность, герменевтическую заостренность. Эта Реальность животворная, парадоксальная, страстная и глубокая, в отличие от сухих статистических данных, цензурированных исторических сводок или визгливой диссидентской Критики, также нудно как и советские историки, перечисляющей факты, только не триумфально-оптимистические, но трагично-жестокие. Михаил Агурский не просто историк с оригинальной схемой. Он человек судьбоносный для России. И символичность его пути проступает в том факте, что умер он не в Иерусалиме и не в Америке, а в Москве, Третьем Риме[7], куда приехал на "Конгресс Соотечественников". Более того, не менее символична и дата Смерти — 21 августа 1991 года. Последний день Великой Советской Империи, последнее мгновение, когда на огромной евразийской территории Национал-большевизм ещё оставался правящей Идеологией. ---------------------- Статья написана в 1996 г., впервые опубликована в 1996 г. в журнале "Элементы" № 8 (Досье "Национал-большевизм") Оглавление   www.pseudology.org