Авторство “Тихого Дона”
- одна из самых интригующих филологических загадок 20 века. Как только
негласный запрет на критическое слово о Шолохове был снят, в печать
хлынул поток разоблачительных антишолоховских публикаций. “Тихий Дон”
перечитан сегодня с лупой в руках, из архивного небытия извлечен пласт
интереснейшей довоенной и даже дореволюционной информации,
сопоставляются факты, документы, тексты, спорщики сражаются друг с
другом уже с помощью компьютеров1, отысканы и свидетельствуют даже
садовники Шолохова2 - таков размах разгоревшейся дискуссии.
Однако, введя в оборот массу неизвестных ранее материалов, “новые
шолоховеды” запутались уже на собственных основаниях. Их доводы и
аргументы взаимно обесценивают друг друга; никакая точка зрения не
предстает предпочтительной, и загадка Шолохова лишь набирает в
загадочности.
От иных разысканий о Шолохове явно попахивает серой. Например, некто Л.
Колодный недавно потряс общественность заявлением о том, что черновики
“Тихого Дона” существуют, и , таким образом, Шолохов - это Шолохов, но
тут же таинственное оборачивается вдвойне таинственным: “Если бы я был
уверен, что в известную мне дверь, за которой находятся рукописи первых
двух книг “Тихого Дона”, в наше тревожное время не постучат непрошеные
гости, то я, конечно, сообщил бы читателям и другую интересующую их
информацию относительно московского архива, которую пока вынужден
опустить” 3.
Итак, черновики “Тихого Дона” существуют, но не могут быть опубликованы:
их обладатель опасается за свою жизнь.4
Автор публикации сражает своим сообщением обширный корпус антишоловских
материалов, инициированных книгой “Стремя “Тихого Дона” (загадка
романа)”, изданной в Париже в 1974 году. Кому принадлежит эта книга?
Анониму “Д”. Почему анониму? Уж не по той ли причине, по которой
обладатель рукописи Л. Колодный предпочитает держать ее в тайнике, в
подполье? 5
Запомним это слово, “подполье”. Оно станет ключевым в наших дальнейших
умозаключениях.
Следующая особенность околошолоховского пространства - его
перенасыщенность всевозможными копиями и ссылками на “из
неопубликованного”:
...”Воспроизводится по тексту письма, хранящегося в частной коллекции. У
автора имеется фотокопия” 6.
...”Из неопубликованного письма М. А. Шолохова к А. М.
Горькому, 6 июня
1931 г., стан. Вешенская. Цитируется по копии письма, предоставленной
нам И. Г. Лежневым” 7.
А вот своеобразный рекорд “copy-right style”, практикуемый в нашем
шолоховедении:
“Цитирую по копии, предоставленной П. К. Луговым. Письмо М. А. Шолохова
к П. К. Луговому от 13/5 1933 публиковалось в выдержках в очерке К.
Приймы “Шолохов в Вешках” (“Советский Казахстан”, 1955, № 5), статье Н.
Мара “У берегов Тихого Дона...” (“Литературная газета”, 17 марта 1962
г.). По непонятным соображениям К. Прийма умолчал о том, что текст
письма предоставил ему П. К. Луговой. Он сочинил версию о якобы
найденном им в Вешенской у какой-то старухи архиве П.К. Лугового, в
котором будто бы и было обнаружено письмо М. А. Шолохова” 8.
Уф... Читатель еще не запутался в этой фантасмагории ссылок, копий,
копий с копий, копий с неопубликованного, с неопубликованного и
ненаписанного? Версии, тайники, старухи... Как будто исследователи
Шолохова разыгрывают им самим недоступные козыри, вводят в заблуждение
других и самих себя, искренне веруя при этом в безусловную научную
достоверность своих архивно-эпистолярных разысканий.
То же и с рукописями “Тихого Дона”. Здесь возникает мотив бомбы. Она
появляется сжигающей точкой в белесом небе над Вешенской и, управляемая
лукавой волей Шолохова, с математической точностью попадает в его архив.
Вопрос об авторстве снят и снят гениально. Никаких черновиков не только
к “Тихому Дону”, но и к “Донским рассказам”, и к “Поднятой целине” нет и
быть не может.
Но особенности “зоны Шолохова” таковы, что в ней все возможно.
Разбомбленный архив, как феникс из пепла, вновь возникает в писаниях его
исследователей. Он разбомблен, но не полностью 9. Он вообще не
разбомблен, но утерян растяпами из НКВД: “Весь мой архив, а в том числе
рукопись романа “Поднятая целина” - все пропало в годы войны. Переписка
со Сталиным, Горьким и другие ценные материалы мною были сданы в местный
архив. Надеялся, что сберегут, а вышло - сдал им, как в пропасть кинул.
Непостижимо, как они утратили этот архив /.../. Рукопись второй книги (!
- В.С.) “Поднятая целина” утрачена со всем архивом” 10.
Но не верьте и этому. Ничего не разбомблено и не утрачено. Во всяком
случае черновики первой половины “Тихого Дона” целы и сберегаются на
конспиративной московской квартире, ведомой Л. Колодному.
Еще загадочнее выглядит биография Шолохова. Например, где он находился в
годы войны? Что он делал в Англии, Болгарии, Германии, Голландии, Дании,
Норвегии, Польше, США, Франции, Швеции, Японии? Кто организовал в начале
60-х годов его встречу с внучкой [Ольга
- FV] Леонида
Андреева, причастной к
“голоушевской” версии авторства “Тихого Дона”?11
Не можем удержаться от
соблазна, чтобы не уточнить, что впоследствии именно Карлайл-Андреева
[Olga Andreeva-Carlisle -
FV] становится западной литературной резиденткой А. Солженицына, автора
разгромного антишолоховского предисловия к “Стремени “Тихого Дона” 12.
И так далее, и все загадочнее, противоречивее, фантасмагоричнее. Как
если бы рядом с Шолоховым работал мощночастотный генератор, подавляющий
или искажающий любую информацию о нем.
Отвлечемся, однако, от этих интригующих несообразностей и вспомним,
из-за чего, собственно, возникла волна антишолоховских выступлений в
70-80-е годы. Вот именно из-за разительного несоответствия автора “Тихого Дона” - образу того Шолохова, каким он являл себя литературному
миру послевоенных десятилетий. Олимпийский мудрец - и реакционер,
черносотенец, требовавший революционной расправы над оппозиционными
режиму писателями.
Донской Гомер - и автор бездарных очерков о борьбе за
мир. Непревзойденный мастер слова - и косноязычный запойный
пьяница,
городивший с трибун партийных и писательских съездов такую околесицу,
что морщились даже его кремлевские покровители. Не будет преувеличением
сказать, что в либеральных литературных кругах Шолохова ненавидели, и
как только ситуация позволила, на его голову обрушились мстительные
громы.
Отказав Шолохову в авторстве
“Тихого Дона”, его недоброжелатели
оказались, однако, перед новым кругом вопросов. Как тогда быть с
“Донскими рассказами”, “Поднятой целиной”, “Они сражались за родину”,
“Судьбой человека”?
Более или менее единодушно было решено в том смысле, что с “Тихим Доном”
они совершенно несопоставимы и заслуживают интереса лишь как
беллетристические поделки
большевизанствующего литератора.
Так ли это? Достаточно сравнить “Донские рассказы” с “Конармией”
Бабеля,
чтобы убедиться, что они этого сравнения не проигрывают по крайней мере
по отсутствию в них налета эстетизма, “художничества”, неуловимо
присутствующего даже в самых жестоких сюжетах “Конармии”. Пафос новелл
Бабеля - все-таки литературный пафос, в то время, как действительность
“Донских рассказов” внутренне сопряжена с прекрасным и яростным,
“внелитературным” миром “Тихого Дона”. И, между прочим, совсем не
большевистская правда торжествует в таких донских рассказах, как
“Семейный человек”, “Чужая кровь”, “Обида”, “Ветер”.
О “Поднятой целине”. А. Солженицын оценивает ее так: “/.../ Вперемежку с
последними частями “Тихого Дона” начала выходить
“Поднятая целина” -
простым художественным чутьем, безо всякого поиска, воспринимается: это
не тот уровень, не та ткань, не то восприятие мира” 13.
При всем уважении к маститому писателю рискнем все-таки утверждать, что
его читательское чутье слишком
политизировано, чтобы безусловно ему
довериться. “Поднятая целина” - лучшее произведение о крестьянской
действительности 30-х гг.14 Это самый жизнеспособный образец
социалистического реализма. Один из безупречно выполненных социальных
заказов эпохи. Имеет кто-нибудь что-либо возразить против этого?
Возражения имеются, но они лежат в иной, морализаторской плоскости:
роман “Поднятая целина” плох потому, что Шолохов
- политический злодей,
гений же и злодейство вещи несовместимые; он ниже всякой критики именно
потому, что он выше всякой критики, как произведение
социалистического
реализма; роман бездарен, поскольку он воспевает советскую власть; и
т.д.15
Мастерской рукой написаны и “Они сражались за родину”, и “Судьба человека”. Не будем отрицать этого в угоду
политической минуте. Не будем
отрицать и того, что они написаны одной и той же, пусть постепенно
слабеющей рукой. В них есть единство авторского почерка, “знака”,
единство ощущения человека и его мира - и никакие компьютеры, ни
Солженицын не заставят автора этих строк согласиться с обратным.
Руководствуясь “простым художественным чутьем”, на чем особенно
настаивает Солженицын, автор считает, что если
“Тихий Дон” гениальное,
то “Поднятая целина” очень талантливое, а “Они сражались за родину”
и “Судьба человека” просто талантливые произведения.
Но тогда... тогда невероятная эта история делается вдвойне невероятной и
разрешить ее с помощью здравой
логики становится вообще невозможным.
Здесь необходим какой-то альтернативный, “неэвклидовый” угол зрения на
проблему, и мы намерены предложить собственную, вполне сумасшедшую
версию, рассчитанную, впрочем, на соответствующего редактора и читателя.
Исходная суть нашей гипотезы состоит в том, что человек по имени Шолохов
никогда не написал ни единой художественной строчки. Не было писателя по
имени Шолохов. Было нечто другое.
А именно редкостная, превосходящая всякое литературоведческое - и не
только литературоведческое воображение авантюра, условно обозначенная
нами как “гений и бес”. Ревнителей здравого смысла просят из аудитории
удалиться.
Представьте себе люмпенизированного деревенского парня, почти мальчишку
с генетическим ощущением своей исключительности. Он физически тщедушен,
застенчив, неуклюж, а вместе с тем не по возрасту проницателен,
восприимчив и дьявольски честолюбив. Нравственные рецепторы изначально
подавлены у него инстинктом самоутверждения, его мечты - мечты
завоевателя, чемпиона, “первого”. Кругом неслыханные перемены,
невиданные мятежи и “вакансии как раз открыты”, нужно только правильно
выбрать. Он прекрасно усвоил призывы и лозунги
большевистских газеток о
том, что таким, как он, терять нечего, приобрести же они могут весь мир.
Покинув родительский дом, а, может, и изгнанный оттуда, он превращается
в этакого донского Валета, блуждает по городам и весям превращенного в
революционный ад казачьего Юга, грабит награбленное в составе
красноармейских
продотрядов16, пока, наконец, судьба не сводит его с
неким П. Я. Громославским. Этот Громославский темная личность. Он успел
посидеть в тюрьме уже при советской власти, и отнюдь не за
политическое,
а за уголовное преступление 17.
То ли бывший станичный атаман, то ли
станичный писарь, то ли корреспондент “Донских ведомостей”, проводивший
в последний путь самого Ф.
Крюкова18, а в целом криминальный тип с
уклоном в весьма своеобразно понимаемую литературную - и не только
литературную деятельность. Новоявленные дружки, старый и молодой,
находят общий язык с полуслова. Оба они отчаянные прожектеры, оба
безнравственны, но именно поэтому хорошо понимают, что революция - это
их время, их шанс, тут в мгновение ока можно стать миллионщиком,
полководцем, наркомом, отцом небесным.
Скажут, это из Достоевского, что
к Шолохову это не имеет никакого отношения, - а почему, собственно?
Жизнь сложнее литературоведения и наших кабинетных представлений о ней,
а Наполеоны чаще всего рождаются именно в корсиканских хижинах, а не во
дворцах. В мирное время они там и остаются, но социальная смута на то и
смута, чтобы выбрасывать на поверхность донный слой маргиналов,
авантюристов, этических мутантов.
И тут - внимание! - на сцене появляется третий. Мы с некоторым трепетом
приступаем к описанию этого главного персонажа нашего сюжета - также и
потому, что придется окончательно оставить территорию филологической
учености и углубиться в малоосвещенные лабиринты жизни.
Итак, однажды ночью на пороге громославского дома появляется некто
гениальный и полубезумный одновременно. Он одержим всевозможными
гоголевскими неврозами, у него очередной психический кризис, его терзают
метафизические ужасы и демоны всего мира, но прежде всего агорафобия,
страх открытого пространства, где царит разрушение и смерть. Он умоляет
оторопевшего хозяина спрятать, скрыть его в подполье, подвале,
подземелье. Спрятать - и как можно реже о нем вспоминать.
Подвал у Громославского имеется. Не подвал, а настоящая гробница с
каменными сводами. Там-то добровольный узник и поселяется. Через
некоторое время он требует перо и бумагу. Почему бы нет, тем более, что
он расплатился за тайник такой суммой, которая сделала Громославского
крезом. К тому же этот ненормальный - вроде писатель. Странный, однако
же, писатель. Почитаешь - пустомеля, а занятно: самое то, что творится
сейчас на Дону.
Дальше - серия затемнений. Но можно предположить, что неугомонного
Громославского вместе с его зятем осеняет грандиозная затея. Они решают
стать писателями! Большевистскую грамоту они научились читать между
строк. В том числе и про то, что писателей сейчас набирают из рабочих и
крестьян. Писательство - дело великое. Например, Льва Толстого даже цари
боялись. Неужели ты, Мишка, не сможешь, как тот, в подполье? С твоей-то
анкетой, чево там?
Так Шолохов, щедро финансированный зятем, впервые появляется в Москве.
На первых порах все складывается, как предполагалось. Безусые столичные
комиссары только что не носят его на руках. Как же, из беднейшей
крестьянской семьи, гонитель белогвардейских банд, гаврош донской
революции. Немедленно в редакцию, в литстудию, твори, выдумывай, пробуй!
Увы, через некоторое время Шолохов с отчаянием обнаруживает, что он не
может складно связать на бумаге двух слов. И
научиться этому,
оказывается (чертов тесть!), невозможно. Промаявшись в Москве около года
и изобразив за это время три жалких фельетона, которые за ради его
рабоче-крестьянского происхождения тиснули в “Комсомольской молодежи”,
наш завоеватель бесславно возвращается восвояси.
Будущий тесть в ярости. Не может такого быть, чтобы его Мишка не
пробился в большевистские генералы! В январе 1924 года оформляется брак
19-летнего жениха с 22-летней невестой (Мария Петровна Громославская
/1902-1992/ - редактор книги “Тихий Дон”, впервые выпущенной
издательством “Московский рабочий” в 1928 году. - Ред.), и вот Шолохов
с молодой снова в Москве. Снова бесплодные блуждания по редакциям, жить
негде, биржа для безработных... Очередное позорное возвращение в пенаты.
[Если это не усадьба Репина в
Куоккала, то "к
пенатам" -
FV]
Подпольный гений разражается все это время отрывками великолепной прозы.
Это в конце концов начинает понимать даже Шолохов. И ведь как просто:
рыбалка, Петьки с Таньками, мат-перемат, дед Гришака плетется с база, а
читаешь - зареветь хочется.
“А про наших, про красных можешь?” О, подпольный гений может все. Дрожа
от надменного возбуждения, он в считанные дни создает гроздь
поразительных по силе рассказов. Шолохов одним пальцем, без абзацев и
интервалов перепечатывает их на той самой знаменитой машинке, и вот уже
престарелый А. Серафимович поздравляет советскую литературу с рождением
нового рабоче-крестьянского таланта.
Что дальше? Изнурительные бдения за столом убеждают Шолохова лишь в том,
что он бездарен, бездарен, катастрофически бездарен. Так, как “тот”, под
полом, писать он не может и вообще никак не может. Но внизу растут горы
рукописей. Судя по чадным заявлениям узника, он принялся за “Войну и
мир” двадцатого века. Авторство, слава, деньги для него звук пустой. Он
тайнописец, слепой Гомер, повелитель слова - с него достаточно.
И Шолохов решается. Первая, затем вторая книги “Тихого Дона” уходят в
московские редакции. Буря восторженных откликов, автора требуют
немедленно на сцену, пред очи литературных вождей, в партийные хоромы
РАППа.
...Но почему он так неуклюж, этот донской творец? Почему так скудны,
беспомощны его речи? Что за нелепая кривая ухмылка, бегающие глаза,
взгляды исподлобья? Почему он так позорно путается в собственных героях,
в собственной биографии, и куда он все время исчезает?
Сады советской словесности не лирические тургеневские усадьбы, здесь
рубят с плеча. Единодушно обласканный, Шолохов в считанные месяцы
становится литературным изгоем. И особенно неистовствуют
ростовские
дружки, не пробившиеся во столицы. Вокруг Шолохова завязывается клубок
зависти, подозрений, сплетен, и все это материализуется в статье “Эпопея
под вопросом” (“На подъеме”, 1929, № 1), где Шолохов открыто назван
литературным вором, а затем следует новый удар: кто он такой,
неизвестно, но такую вещь мог написать только белогвардеец 19.
Переполошившиеся редакторы задерживают публикацию третьей книги “Тихого Дона”. Разгорается скандал. Делом заинтересовывается сам Сталин. От кого
он мог бы получить объективную информацию на этот счет? Пожалуй, только
от Горького. Так вот, отправить Шолохова на литературно-психологическое
обследование в Сорренто.
Шолохов понимает, что началась настоящая игра. Никакая это не творческая
командировка к патриарху пролетарской литературы. Он уже потерся в
коридорах власти, он знает их нравы, их методы увещевания. Горький
наверняка его раскусит, это не лопухи из РАПП.
Как избежать позора? А
вот как: из Союза выехать, а в Сорренто не приехать. Причины? Э, Бог не
выдаст, свинья не съест. Додумаем по дороге.
Просидев две недели в Берлине и не выдумав ничего путного, Шолохов
внезапно исчезает оттуда, чтобы объявиться в своей вешенской цитадели,
отделенной от Москвы тысячами километров, бездорожьем и отсутствием
телефонной связи.
Но Сталин ничего не забывает.
Мы вполне допускаем, что число читателей, принявшихся за чтение этой
статьи, к настоящему моменту уменьшилось наполовину. Что же, статья не
для них и писана. Но те, кто сориентирован, так сказать, на дух, а не на
букву нашей версии, признают по крайней мере, что она покамест ни на
йоту не отступила от того документированного минимума, которым
располагает шолоховедение.
Попытаемся смоделировать первую встречу и первый разговор Шолохова со
Сталиным.
Итак, вот они друг против друга, величайший властелин и величайший
авантюрист двадцатого века. Сталин в большом затруднении. Недавно он
начал строительство культурного фасада своей империи. Это должна быть
великая культура.
Способен ли РАПП создать такую культуру? Нет, РАПП
такой культуры создать неспособен. Он способен лишь скомпрометировать
первое в мире рабоче-крестьянское государство. Все эти Либединские,
Фадеевы,
Фурмановы - это
литература, писанная
большевиками, о
большевиках и для
большевиков, нужны же Толстые. Одного такого Толстого
он, Сталин, уже вернул России. Был граф Толстой, стал наш, советский
писатель, товарищ Толстой. Возвращен Горький. Обласкан Булгаков. Будет
возвращен Куприн. Но они рождены не революцией. Важно же доказать, что
может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов советская земля
рождать.
Теперь этот Шолохов. “Тихий Дон” - великое произведение. Кто написал это
произведение? Простой трудовой казак. Разве это не доказательство
главного - гуманистической жизнеспособности нового строя? Упустить это
доказательство - значит поставить под сомнение судьбу культурной революции в СССР.
- Товарищ Шолохов, вы почему не выполнили указание Политбюро?
- Да вот, товарищ Сталин, правительство Муссолини две недели тянуло с
визой. А у нас началась коллективизация и не сиделось в Берлине.
Хотелось немедленно включиться в то, что делается сейчас дома, на Дону,
одним словом 20.
Полагаем, двух-трех ответов подобного уровня было достаточно Сталину,
чтобы понять, с кем он имеет дело. Но джин выпущен из бутылки. Слава о
Шолохове несется по всему миру. Что же, он, Сталин, заставит его
доиграть эту роль до конца. Помните, у
Пушкина?
Уж если ты, бродяга безымянный,
Мог ослепить чудесно два народа,
Так должен же по крайней мере ты
Достоин быть успеха своего
И свой обман отважный обеспечить
Упорною, глубокой, вечной тайной... -
- И ему, Шолохову, в этом помогут. Отныне его имя будет защищено всей
мощью тайной полиции государства. Вокруг его имени будет создана зона
такой непроницаемой плотности, что сам Шолохов, даже если бы захотел,
преодолеть ее никогда не сможет.
- Товарищ Шолохов. Сила
большевиков заключается в том, что они умеют
каждого поставить на то место, где он может принести наибольшую пользу.
Думаю, вам не следует заниматься практической организацией колхозов.
Думаю, колхозник вы никудышний. Но ведь вы писатель... Писатель? Очень
хорошо. Партия поручает вам художественную эпопею о колхозном
строительстве в СССР. Сталин почему-то уверен, что вы его не подведете.
И Шолохов с колотящимся сердцем возвращается в гостиницу. В таких
переплетах он еще не участвовал. Он попал в эпицентр могучих и
кремлевских коловращений, смысл которых ему покамест непонятен, но ясны
по крайней мере размеры грандиозного комплота, в котором он отныне
обречен участвовать.
Не думаем, однако, что только страх владел Шолоховым в то время...
Что же наш гений? Он пребывает в усовершенствованной темнице
новопостроенного шолоховского дома.
Шолохов уже научился разбираться в лабиринтах психики своего узника.
Во-первых, он страдает тем, что Фрейд назвал бы “комплексом пещеры”.
Физическое общение с миром ему невыносимо. Однако этот полусумасшедший
представляет происходящее там, наверху, получше его самого, Шолохова! Он
пожирает груды книг, газет, журналов, доставляемых хозяином изо всех
библиотек и книжных хранилищ области.
Часами выслушивает
косноязычно-ядреные рассказы Шолохова обо всем на свете, а затем
превращает это в страницы такой дивной прозы, что Шолохов скрежещет
зубами от зависти, диктуя их машинистке, скорее всего, супруге
(“Работать ты будешь только у меня” 21). Почему, ну почему он сам так не
увидел, не уловил, не почувствовал?
“Комплекс пещеры” не единственная фобия Х. В нем живет сразу несколько
переплетенных между собой существ, и одно из них хорошо знакомо
Шолохову. Это демон честолюбия. Написать колхозный роман? О, этой
литературной челяди не снилось, какой роман можно создать на этом
материале. Он покажет “им”, что такое
социалистический реализм,
выполненный пером гения. “С кровью и потом”, - вот как он назовет эту
колхозную шекспириаду, и пусть снимут шляпы критики всего мира.
Шляпы всего мира действительно были сняты. Новый роман начал победное
шествие по свету. Величайший социальный эксперимент получил, так
сказать, гуманистическую прописку в сознании не только отечественного,
но и мирового читателя. Зачем лукавить: сегодняшние упражнения об ужасах коллективизации на несколько порядков ниже “Поднятой целины”, спрятавшей
под благонадежным названием более сложную, “с потом и кровью”
рассказанную правду. Если иным антишолоховцам угодно прочитывать “Поднятую целину” лишь как документ сталинской
политики, мы призываем
признать только, что это гениальный документ жестокой и великой
политики, а не коньюктурная
соцреалистическая поделка.
Наложница классового врага и жена коммуниста становится одновременно
любовницей его товарища по партии - возможно ли такое в произведении
социалистического реализма? Да, но именно эта ситуация описана в
“Поднятой целине”. Приблизимся, еще приблизимся к тексту, и в нем
откроется некоторый тайнописный, “масонский” пласт, диффузно
переплетенный с большевистской правдой (см. И. Коновалову).
Кстати, обратил ли читатель внимание на мотив “подполья”, неуловимо
присутствующий в романе? В тайнике, в некоем межстенном пространстве
умирает голодной смертью, но одновременно от любви к своему заточителю
мать Островнова. В таком же секретном тартаре пребывают на протяжении
всего романа Половцев и Лятьевский. Их нет, но они есть. Они за семью
замками, но они знают все.
А вот, например, описание гомосексуального бреда Островнова. Читатель,
разумеется, не помнит ничего подобного, но откроем вторую главу второй
книги - и кто же предлагает Островнову, хозяину дома и тайника, стать
его возлюбленным? Да обитатель этого тайника, Вацлав Августович
Лятьевский!
Ах, это опять из Достоевского. Вот именно, вот именно, дорогой читатель.
Из Достоевского, а не из умозрительного филологического опыта.
И что интересно, все эти инфернальные эпизоды находятся во второй,
вышедшей через двадцать лет и особенно изруганной книге “Поднятой целины”.
Вернемся, однако, к реальным персонажам нашего сюжета. Возникла
ситуация, в которой все трое - Сталин, Шолохов и подпольный гений -
оказываются равно зависящими друг от друга. Ситуацией, как всегда,
владеет Сталин. Она достаточно рискованна, но для Сталина периферийна.
Он назначил Шолохова автором “Поднятой целины”, он сделал его депутатом,
лауреатом, миллионером, академиком, неприкосновенным советским гением -
об остальном должен позаботиться сам Шолохов.
И Шолохов заботится. К сожалению, иногда его заносит. Он имеет все - и
ничего не умеет. Он бесплоден, безбытен, внутренне пуст. Дотошные
шолоховеды установили его абсолютное равнодушие к поэзии
земледельческого туда 22. А вместе с тем он невероятно динамичен, цепок,
беспредельно самолюбив и пытается все-таки стать этаким вешенским
Давыдовым, переступив тем самым пределы, раз и навсегда обозначенные ему
железною волею вождя.
Тут, как неожиданно хорошо сказано одним из
шолоховских конфидентов, в очередной раз “серьезное литературоведение
/.../ обрывается, дальше - фантасмагория” 23. Шолохов якобы посылает в
Кремль телеграмму о колхозных перегибах на Дону, потрясенный Сталин
якобы приказывает прекратить безобразие; из Москвы в Вешенскую мчатся
тридцать пять тысяч курьеров, Шолохова пытаются арестовать, подписанты
встречаются под забором
Ростсельмаша, возникает какой-то, которому
“прострелили ногу в годы гражданской войны”, кто-то, то ли сам Шолохов,
ночует в подмосковных лесах...
Этот эпизод в различных модификациях присутствует почти у каждого из
шолоховских биографов. Дыма без огня не бывает; скорее всего Шолохов
действительно попытался заварить какую-то кашу в областных масштабах, за
что получил взбучку от Сталина и с тех пор уже никогда не посягал на
административно-политическое кормило.
Война. Шолохов в звании подполковника оказывается на фронте. На фронте?
Информация о фронтовой жизни Шолохова равна практическому нулю. Предел
достоверности - “В начале июня 1941 года Шолохова уже можно было видеть
в окопах недалеко от Смоленска” 24. Мы намеренно опускаем дальнейшую
цитацию на эту тему, иначе пришлось бы исписать целые страницы почти
фольклорной чушью, недостойной имени Шолохова и его самого. О, в его
личном мужестве можно не сомневаться. В боевой обстановке Шолохов
чувствовал себя, уж конечно же, намного увереннее, чем за писательским
столом. Но он оказался отключенным от питающего его источника. В
результате - четыре (!) беспомощные корреспонденции в “Правде”
и “Красной звезде” за все годы войны. И это на фоне мощной
военно-патриотической публицистики А. Толстого, Л.
Леонова, К.
Симонова,
И.
Эренбурга!
После войны Шолохов объяснит это удручающее безмолвие с присущей ему
беспечностью: “По характеру не могу я скоро писать. Никакой я не
газетчик /.../ У меня потребность изобразить явление в более широких
связях - написать так, чтобы написанное вызвало в читателе и думу” 25.
Но ведь непреложен тот факт, что с 1943 года в тех же “Красной звезде” и
“Правде” громадными подвалами начали печататься
“Они сражались за родину”.
Но ведь столь же непреложным историческим фактом является то, что
Обдонье почти два года являло собой как бы ничейное пространство, в
борьбе за которое изнемогали две величайшие армии мира. Советские,
немецкие, итальянские, румынские войска наступали, отступали, разрушая
все вокруг, и по этой ничейной территории бродили тысячи потерявших себя
жителей.
Одним из них был Х. Война выгнала его на поверхность, его полубезумный
зрак запечатлевал происходящее, которое вновь было кромешным, как
двадцать лет назад. Когда Шолохов, наконец, попал в станицу, он узнал в
оборванце, жавшемся к стенам его разрушенного дома, своего соавтора. Мы
почему-то думаем, что они оба показались в ту минуту друг другу
спасителями.
И все вернулось на круги своя. Написав Шолохову “Судьбу человека”26 и не
дописав “Они сражались за родину”, безвестный гений исчерпал себя, стал
одним из многих. Постепенно он превратился в беспомощного, “просто
сумасшедшего” старца и, очевидно, в конце 40-х - начале 50-х годов
скончался.
Но Шолохов продолжал жить. Случай, десница вождя, его собственная
бесовская карма забросили его на такие орбиты, с которых он уже не мог
спуститься. Тайные указы сталинской империи ковались на века и исполняли
их не дилетанты. Шолохов перешел из сталинской эпохи в хрущевскую
неразменной золотой монетой, священной коровой советского искусства.
Но
если провидческий Сталин запрещал, то эмпирический Хрущев поощрял выходы
Шолохова на публику. Не обладая человековедческим чутьем Сталина, ни его
изощренным культурно-политическим мышлением, Хрущев постоянно
провоцировал Шолохова на поступки, недостойные мифа Шолохова. К
сожалению, Шолохов этим искушениям поддавался, превращаясь из вешенского
герменевта, небожителя, в заурядного идеологического кадровика. Он, так
сказать, проигрывал судьбу, выигрывая придворные почести.
Освобожденное от опеки тайного гения, неугомонное шолоховское “я”
требовало собственного писательского продолжения. Этого же требовала
хрущевская литературно-партийная челядь. Не понимая драматизма проблемы
и наталкиваясь на оскорбительное молчание, она временами даже
возмущалась за спиной у мэтра: “Многих писателей и широкие читательские
круги волнует судьба некоторых крупных художников слова, таких, как
Шолохов, который систематически
пьет, подорвал свое здоровье и долгое
время не создает новых произведений”. Это из записки в ЦК КПСС от Отдела
культуры и науки при ЦК КПСС 27.
Итак, человек по имени Шолохов обязан был оставаться писателем
Шолоховым. Этого требовало его окружение, этого хотел он сам. Ведь он
так долго, так интимно близко находился у творящего источника, что
(казалось ему), возьми он перо в руки, и из-под него потекут такие же
божественные глаголы.
Один из шолоховских энтузиастов по своей наивности описал одну из таких
попыток.
Это описание, если вчитаться, звучит ужасно:
“Три года назад мне и моим товарищам довелось несколько недель ездить с
Шолоховым по придонским станицам и жить в рабочих поселках строителей
Цимлянского гидроузла. Каждый из нас должен был написать очерк о
Волго-Донском канале, о том новом, что несла в засушливую степь
живительная вода созданного советскими людьми молодого моря. Днем
Шолохов осматривал вместе с нами участки гигантского строительства, а по
ночам писал. Он запирался в отдельной комнате, работал до изнеможения,
вдруг будил нас среди ночи, просил, словно проверяя себя, послушать
очередной вариант его очерка, сердито отмахивался от наших похвал, рвал
написанное, нервничал, вновь запирался в душной, полной дыма комнате, а
через час-полтора подходил к кому-нибудь из нас, с простодушной,
виноватой усмешкой поднимал с постели и просил:
- Ну-ка послушай, по-моему так будет лучше!
Эти поиски лучшего продолжались из ночи в ночь, замучили нас вконец, и
мы только могли удивляться: откуда в этом человеке берутся силы, и где
предел его беспощадной требовательности?” 28
Очерк так и не был опубликован
Наш сюжет исчерпан. Мы не настаиваем на его аксиоматической
достоверности. Мы просим признать только, что полностью, от “а” до “я”,
загадку Шолохова можно объяснить лишь так - и никак иначе.
Автор этих строк был бы искренне огорчен, если бы кто-нибудь прочел их
как очередное антишолоховское разоблачительство. “Зона Шолохова” особая,
внеморальная зона, некий мефистофельский андерграунд советской культуры,
нравственные оценки тут вообще невозможны. Усредненно-гуманистическое,
“солженицынско-сахаровское” прочтение феномена Шолохова даст нам лишь
образ банального мошенника, а это не так. Шолохов сам достоин стать
героем гениального романа.
И последнее. Автор надеется, что близкие и родные Шолохова не воспримут
его версию как оскорбительную и сумеют прочитать
нечто между cтрок.
Сказано туманно, но меня поймут.
---------------------------
1 См., напр., “Открытое письмо” начальника сектора математического
обеспечения Вычислительного центра Лесотехнической Академии им. С. М.
Кирова Е. В. Вертеля норвежским ученым во главе с Г. Хьютсо,
предпринявшим компьютерный анализ текста “Тихого Дона” (“Вопросы
литературы”, 1991, февраль).
2 О показаниях садовника, “/.../ 15 лет проработавшего в доме Михаила
Александровича”, упоминает Рой Медведев (“Вопросы литературы”, 1989, №
8, с.151).
3 Л. Колодный, Рукописи “Тихого Дона”. - “Вопросы литературы”,
1993, вып. 1, с.300.
4 Эта тема роковой опасности, возникающей вокруг каждого, кто слишком
близко соприкоснулся с “тайной Шолохова”, звучит и у Роя Медведева: “В
феврале 1975 года в моей московской квартире был устроен обыск,
значительная часть моего архива была изъята. Для меня было очевидно - и
по характеру обыска, и по предупреждению Московской прокуратуры, - что
именно работа над книгой о Шолохове была причиной интенсивного давления
властей”. (“Вопросы литературы”, 1989, № 8, с.149.)
5 Сейчас тайна псевдонима раскрыта. В интригующей детективной манере Н.
Струве во “Взгляде из Парижа” сообщил через 16 лет со дня опубликования
книги, что ее автором является жена Бориса Томашевского Ирина
Николаевна, по первому мужу Андреева (“Литературная газета”, 1990, 2
мая). (В издании “Стремени...” 1993 г. автор назван - это Ирина
Николаевна Медведева-Томашевская, М.: “Горизонт”, под редакцией Евгения
Ефимова. - Ред.)
6 М. Мезенцев, Судьба романа. - “Вопросы литературы”, 1991,
февраль, с.44.
7 В. Гура, Жизнь и творчество М. А. Шолохова, М., 1977, с.61.
8 Л. Якименко, Творчество М. А. Шолохова, М., 1977, с.167.
9 Так, например, утверждает А. Хватов, ссылаясь на шурина Шолохова И.
Громославского.
10 Эта версия более радикальна, поскольку “аннигилирует” вообще все, что
могло принадлежать довоенной руке Шолохова и даже руке его
высокопоставленных корреспондентов. Остается, правда, невыясненным, сам
Шолохов или К. Прийма откорректировал первоначальную и с нашей точки
зрения более талантливую версию о бомбовом ударе по архиву. При чем
здесь К. Прийма? При том, что именно ему поведал (якобы поведал) Шолохов
- разумеется же устно - нижеизложенную версию. (см.: К. Прийма, Шолохов
в Вешках.- “Советский Казахстан”, 1965, № 5.
11 Об этой встрече О. Карлайл-Андреева
[Olga Andreeva-Carlisle -
FV] рассказала в талантливом очерке
“Вы дома”, опубликованном в “Вопросах литературы”, 1990, май.
12 Еще одна пикантная подробность, обнаруженная нами в обширной,
растянувшейся на насколько книжек “Вопросов литературы” публикации О.
Карлайл-Андреевой о переправке рукописей А. Солженицына на Запад:
интервьюерка Шолохова и резидентка Солженицына вхожа, оказывается, в
высшие политические круги Америки (см. описание ее визита у семейства
Кеннеди). Невольно приходит на память блистательная
литературно-политическая авантюриста М. Будберг-Закревская - и мы
почему-то не думаем, что такое сравнение будет госпоже Ольге неприятным.
13 Цит. по: “Вопросы литературы”, 1991, сентябрь-октябрь, с.39.
14 “Дай-то, как говорится, Бог большинству знатоков советской деревни
такого знания предмета и такого уровня письма /.../”. Это утверждает не
какой-нибудь партийный борзописец, а покойный редактор “Континента” В. Максимов (“Континент”, № 65).
15 В последнее время появились и иные, нетрадиционные трактовки романа.
Так, В. Литвинов в статье “Уроки “Поднятой целины” (“Вопросы
литературы”, 1991, сентябрь-октябрь) обнаружил массу негативных черт в
поведении Давыдова со компанией и сделал вывод о намного более
противоречивой позиции автора “Поднятой целины” по отношению к
изображаемому, чем то представлялось ее твердокаменным партийным
комментаторам.
Еще более интересной выглядит попытка И. Коноваловой
увидеть в декорациях просоветского
соцреалистического романа
последовательно антибольшевистскую и антиколхозную эпопею.
Экстравагантность подобного прочтения обеспечена, нужно признать, весьма
убедительной аргументацией и весьма выгодно отличается от поверхностного
“солженицынского” разоблачительства. (см.: И. Коновалова,
Михаил Шолохов как зеркало российской коллективизации. - “Огонек”, 1990,
№ 25).
С этой трактовкой корреспондирует мнение уже упоминавшегося В.
Максимова: в романе рассказана беспощадная правда, “/.../ до какой (я на
этом настаиваю!) не поднимался ни один ее современный летописец. И кто
знает, может статься, не в социальных максимах Давыдова и Нагульнова, а
в размышлениях Половцева по-настоящему выражена авторская позиция тех
лет?” (В. Максимов, Человек и его книга. - “Континент”, № 65). Мы бы в
этом предположении заменили ортодоксального Половцева на философского
Лятьевского.
16 На склоне лет Шолохов решил уточнить этот легендарный эпизод из своей
“Автобиографии” следующим образом: “На этой земле семнадцатилетним
юношей я командовал отрядом в двести семьдесят (! - В.С.) человек”.
Зачем ему это понадобилось? А неизвестно. Но скорее всего, чтобы
мимоходом перепроверить свои представления о размерах человеческой
глупости и в очередной раз убедиться, что она беспредельна: восторженные
летописцы немедленно занесли эту цифру и фразу в шолоховедческие анналы.
(См.: В. Осипов, Дополнение к трем биографиям, М., 1977, с. 43;
см. также: А. Навозов, Шолохов в “Правде”, М., 1935).
17 Государственный архив Ростовской области. Шахтинский филиал, ф.766,
оп.1, д.208, л.28
18 Мы намеренно не комментируем эти версии, потому что каждая из них
начинается с излюбленного в шолоховедении “есть свидетельства”
19 К. Прокофьев, Творцы чистой литературы. - “Большевистская
смена, 1929, 8 сентября.
20 Цитируем почти дословно по многочисленным записям этого исторического
и почти гениального по бесстрашной беспардонности объяснения Шолоховым
своего бегства из Берлина.
21 См.: В. Котовсков,
Шолоховская строка, Р/н/Д, 1988, с.167
22 Так во всяком случае утверждает Рой Медведев: “/.../ Никогда не
работал на земле, не пахал, не сеял, не косил сено, не собирал урожай,
не ухаживал за скотом и конями. Да и позднее, став известным писателем,
Шолохов не пристрастился ни к садоводству, ни к огородничеству. Многие
из его посетителей и друзей писали о пристрастии Шолохова
к рыбной ловле и охоте, но никто не видел его за возделыванием
собственного сада и огорода. Значительная часть его окруженной высоким
забором усадьбы в Вешенской просто заасфальтирована” (“Вопросы
литературы”, 1989, № 8, с.61)
23 Ф. Бирюков, Федор Крюков и Михаил Шолохов.
- “Вопросы литературы”, 1991, февраль, с.61
24 А. Хватов, Художественный мир Шолохова,
М., 1970, с.287
25 Цит. по: И. Лежнев, Путь Шолохова, М., 1958, с.383. Этот И.
Лежнев - любопытная фигура из шолоховского окружения. Почти все, что
сказал или якобы сказал Шолохов в дохрущевские времена, цитируется
именно по И. Лежневу. При
Хрущеве таким своеобразным пресс-секретарем
при Шолохове становится К. Прийма. Именно они как бы управляли
околошолоховским пространством, пресекая туда доступ слишком настырным
ходокам по части “творческой лаборатории” писателя. И делали это - при
очевидной литературной малоодаренности - безупречно.
26 Между прочим, М. Мезенцев также рискнул усомниться в принадлежности
“Судьбы человека” перу Шолохова (“Вопросы литературы”, 1991, февраль).
Но сам же и обесценил свое дерзкое предположение, сведя его к
“крюковской” версии. Де, после Ф.
Крюкова остались два очерка “о судьбе
русского воина, совершившего побег из плена”, и вот из них-то
сконтаминировал Шолохов свое произведение. Здесь интересно по крайне
мере признание безусловной художественной ценности повести в отличие от
удручающих заявлений о ее полной бездарности
27 Цит. по: “Вопросы литературы”, 1993, вып. 2-ой, с.278
28 “Литературная газета”, 1955, 24 мая
Источник
Кузнецов Ф.Ф. "Тихий Дон". Судьба и правда великого романа \ РАН;
Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького; Науч. ред.
А. Л. Гришунин.
— М.: ИМЛИ РАН, 2005. — 864 с.: ил.
Сердюченко
www.pseudology.org
|