Журнал "Наука и жизнь", №№ 10-12, 1988 и №№ 1-3, 1989 Александр Яковлевич Эйдельман "Революция сверху" в России Часть I Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило Нам наше настоящее и намекнуло о нашем будущем. В. Белинский ...Сквозь век, что железные песни поет, Ей грезится слово пощады... М. Аввакумова ("Новый мир". № 7, 1987) Настало время сопоставить времена. Во весь голос, "грубо, зримо". Быстро скачущий XX век и колоссальные перемены в технике, внешнем образе жизни породили Иллюзию, что на предков Мы мало походим, что сравнение эпох уж очень "хромает", что дело это ненаучно и т.п.   Сие, полагаем, есть заблуждение великое. Давным-давно мудрыми философами (среди которых Гегель, Маркс) было замечено и неоднократно повторено, что История человеческая движется как бы по спирали: каждый следующий виток, несомненно, отличается от прежних — и в то же время чем-то похож: на новом уровне повторяет, не повторяя, давно минувшее... Итальянское, европейское Возрождение, разумеется, не копия Древней Греции и Рима, но — сходный виток великой спирали, через тысячу лет возрождающей многое из старого. И вот похожие витки совсем иного рода: русская История, экономика, общественная борьба опрокинули Крепостное право, ослабили, ограничили Самодержавие, затем — победоносно отбросили его... Но как не заметить в 1930 годах зловещего "повторения": освобожденное революцией крестьянство попадает в положение, близкое к худщим образцам крепостной зависимости; единоличная власть Сталина — в духе худших самодержавных Традиций (впрочем, ни один российский самодержец всё же не имел столько власти). В Истории каждого народа существует нечто вроде сложнейшей "социальной генетики", — то, что именуется исторической Традицией, преемственностью, что закладывается веками, тысячелетиями и менее подвержено переменам (хотя, разумеется, подвержено), нежели техническая, внешняя сторона жизни. Общаясь, например, с современными англичанами, Мы легко отыщем в их сегодняшнем многие элементы длительного прошлого — среди них Великую хартию вольности, революцию XVII века и т.п. В недалеком прошлом государственные деятели, полководцы, революционеры, можно сказать, брали прямые наивные уроки у предшественников, порою очень дальних, например, героев Древней Греции и Рима; сегодня Мы тоже берем уроки, но, может быть, реже, и далеко не все, которые могут пригодиться. Сверху У Нас с 1985 года происходят преобразования революционного характера, начатые по инициативе высшего руководства страны, "Революция сверху". При этом, конечно, многообразно поощряется, поддерживается встречное движение снизу, без него ничего не выйдет; однако назовем всё же вещи своими именами: Революция сверху! И сразу — Масса вопросов: Почему сверху? А как было прежде? А как в других странах? — Нет ли для подобных преобразований некоторых общих правил, повторений на разных витках исторической спирали? — Каковы законы поведения, движения основной Массы народа при такой революции? — Каковы формы сопротивления переменам, виды опасности? — Каковы перспективы?   Проще говоря, Мы собираемся представить краткий очерк, разумеется, далеко не всей российской Истории, но тех её разделов, "сюжетов", которые относятся к Революциям сверху и могут помочь разглядеть кое-что новое в сегодняшних и завтрашних обстоятельствах... Центром повествования станут события прошлого, которые Нам представляются особенно актуальными: Реформы конца 1850-х — начала 1860-х годов. О том, что разбор их может сегодня многое осветить, свидетельствуют интересные статьи профессора Г.X. Попова "Как на Руси отменяли Крепостное право" (журналы "ЭКО", "Знание — сила", 1987 г.): однако в его работе разобрана преимущественно крестьянская Реформа 19 февраля 1861 года, Мы же постараемся как единое целое представить все нововведения тех лет, затронувшие абсолютно все сферы российской жизни. Чтобы не повторять каждый раз, что прошлые эпохи и наша совершенно отличаются, да и страна была не та, люди — не те, и строй совсем не тот, — будем считать, что автор имеет в виду эту ситуацию постоянно, она как бы выносится за скобки, ибо более чем очевидна. Нам важно и интересно сейчас сосредоточиться не на отличиях (они на виду), но на сходстве, тем более удивительном при огромных различиях эпох; на той самой "социальной генетике", соответствующих витках спирали, о которых уже шла речь. Когда в Лондон в начале марта 1855 года пришло известие о смерти Царя Николая I, Герцен воскликнул: "Да здравствует смерть и да здравствует мертвец!". Новая эпоха началась событием, которое вообще-то могло случиться много позже, — окончанием длительного правления того Царя, которого почитатели объявили "незабвенным", а противники — "неудобозабываемым". Историк вправе задуматься, отчего же последующие события, явная либерализация страны, начало Реформ, "оттепель" дожидались случая? Это как будто не делает Чести прогрессивному обществу: англичане в 1649-м, французы в 1789-м, россияне в 1917-м ведь не ждали, когда скончаются их тираны...   Разумеется, подспудно путь к Реформам начался много раньше: поражение в Крымской войне случилось ещё при Николае, и вполне возможно (как полагают некоторые специалисты), что, умирая, этот деспот действительно завещал сыну освободить крестьян, "гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу"; впрочем, тут вспоминается известный афоризм Ларошфуко: "Старики любят давать хорошие советы, чтобы вознаградить себя за то, что они уже не в состоянии больше подавать дурных примеров"... Все так   Однако очень и очень показательный факт для понимания всей российской системы, для понимания огромной роли верховной власти, верховного правителя, — что "лед тронулся" только после смены монарха, 2 марта (по новому стилю) 1855 года. Так же, как совсем в другую эпоху — после 5 марта 1953 года. 98 лет и три дня, разделяющие эти события, позволяют говорить не только о коренном различии эпох. С марта 1855 года начался, как известно, общественный подъем, "эра Реформ", которая продлилась 10-15 лет (можно считать до "белого террора", последовавшего за выстрелом Каракозова в 1866 году, и до последних буржуазных Реформ, завершенных в начале 1870-х). Не углубляясь пока в тогдашние события, скажем кратко: положение страны, жизнь народа, экономика, политика — все это требовало серьезных перемен в двух сферах. Именно в тех сферах, которые ожидали своего реформатора и позже — в 1953-м, в 1965-м, и сегодня. 1. Сфера экономическая: в 1850-х годах это отмена Крепостного права. Можно сосредоточиться на разнице (разумеется, огромной) между тогдашней и сегодняшней экономической Реформой. Но можно сформулировать проблему вполне корректным образом: в 1850-х требовалась и частично осуществилась коренная перестройка экономических отношений, переход от внерыночного, волевого, "палочного" механизма к рыночному... 2. Сфера политическая: здесь в 1850-х годах решалась проблема демократизации, на пути которой — бюрократия, Самодержавие. Ещё и ещё раз повторю, что Мы не играем в сравнения: если через 100-125 лет, совсем в иных условиях, перед страной стояли типологически сходные задачи, то тут есть над чем серьезно, очень серьезно подумать. Крепостное право и Самодержавие: к 1861-му их давно уже почти нигде в Европе не было. А в России в 1649 году Соборное уложение Царя Алексея Михайловича окончательно оформило то самое Крепостное право, которое Нам столь знакомо по "Недорослю" и "Мертвым душам", по салтычихам, фамусовым, плюшкиным... 1649 год. Именно в этом году лишился головы Карл I Английский и в Англии победила буржуазная революция. В остальной Европе тогда картина была довольно пестрой, но историкам давно известно, что к Западу от Эльбы, то есть в большинстве Государств, крестьяне лично были относительно свободны: в Норвегии, например, Крепостного права не было вообще; в других же краях мужик, конечно, платил и кланялся сеньору, но разве, скажем, можно представить Санчо Пансу рабом, продаваемым на аукционе? В 1780-х годах личная свобода была дарована крестьянам Австрийской империи, в 1807 — 1813-х годах — прусским; Наполеон, не тронув помещичьих владений, оформляет юридические права польских крестьян. Так обстояло дело в Европе с Крепостным правом. * * * Теперь о Самодержавии. В течение первой половины XIX века практически все европейские короли стали конституционными; но и до того абсолютные монархи Запада всё же не были столь абсолютными, как государи и императоры всея Руси. Можно, конечно, для справедливости заметить, что существовали в мире страны с ещё более деспотическими режимами, чем Россия; например, известный правитель Афганистана и Ирана Надир-шах в середине XVIII столетия насыпал целую гору из человеческих глаз, вырванных у своих врагов... Однако не об азиатских деспотиях идёт речь; сто тридцать лет назад Россия по сравнению с большинством европейских стран, можно сказать, была страной слабо развитых обратных связей (Мы подразумеваем рынок — в экономике, Гласность и демократию — в политике). Отчего же? На самые сложные вопросы люди любят получать ясные и простые ответы. Английский историк Крейтон заметил, что "читатели впадают в нетерпение от сложности человеческих дел и подходят к Истории в том настроении, как идут на политический митинг". Простым объяснением "российского деспотизма" была география: ещё великий Монтескье учил, что самые тиранические режимы обычно утверждаются над большими пространствами; однако факты порою противоречили: в огромной империи Карла V (1516 — 1555), над которой, как известно, никогда не заходило солнце (Испания, Германия, Нидерланды, Италия, Южная Америка и другие заморские владения), — в этом Государстве всё же сохранились разные политические институты, не позволявшие монарху слишком уж "разгуляться". Крупнейшим по европейским понятиям королевством была Речь Посполитая (Польша, Литва, Белоруссия, Украина), но там была скорее не самодержавная монархия, а дворянская анархия. Просто и ясно объяснял причину российского отставания Царь Пётр Великий: "Западная Европа раньше Нас усвоила Науки древнего мира, и потому Нас опередила, Мы догоним её, когда в свою очередь усвоим эти Науки". Действительно, многие европейские Государства возникли на развалинах Римской империи, на почве, "пропитанной античностью": за. несколько веков до Киевской Руси, в середине V века, уже были налицо королевства франков, англосаксов; несколько позже — вестготское в Испании. Однако ряд Государств, у которых Пётр был склонен учиться, возникли позже и вдали от Рима; в частности, главный противник — Швеция, где первые короли появляются примерно тогда же, когда и великие князья киевские (античность же решительно ни при чем!); однако даже своевольному Карлу XII приходилось считаться с риксдагом (парламентом), шведские же крестьяне в ту пору — зависимые, но отнюдь не крепостные. * * * В юности я написал некий труд, где предлагал читателю вообразить, как в XI веке при въезде в столицу киевского князя его слуги и дружинники избивают Толпу, издеваются над простым людом. Дмитрий Сергеевич Лихачев, которому попала на отзыв эта работа, отнесся к ней снисходительно, но, между прочим, заметил, что описываемая автором картина отношений между князем и народом Киевской Руси — "куда более вероятна для России XVI века и последующих". Действительно, в XI — XIII веках Русь меньше отличалась от Европы, чем позже... Из 1980-х — в 1860-е — в 1100-е... Стоит ли отправляться столь далеко: неужели корни сегодняшних событий прослеживаются уже в тех веках? Стоит, стоит... Что такое 700 — 800 лет? Всего 30 — 35 поколений. В сущности, совсем немного по сравнению с парой тысяч предков, отделяющих каждого из Нас от обезьяно-людей... 15 июня 1215 года на Раннимедском лугу близ Виндзора английский король Иоанн Безземельный подписывает Великую хартию вольности, а 50 лет спустя следующий король, Генрих III, вынужден присягнуть первому парламенту; генеральные штаты во Франции, кортесы в Испании, сеймы в скандинавских странах появляются на свет примерно в одно время. В тех собраниях заседают, решая государственные дела, феодалы, духовенство, горожане, а кое-где даже и крестьяне. Меж тем в 1211 году во Владимире князь Всеволод Большое Гнездо тоже созывает собрание разных Сословий. Кроме Новгорода, вече функционирует и в других центрах Древней Руси. Растут русские города; княжеская власть усиливается одновременно с вече, "парламентами"; складывается одно, а, может быть (учитывая огромные расстояния), — несколько восточнославянских Государств, близких по типу развития к Польше, Германии и другим европейским королевствам. Но не сбылось... Монгольское нашествие, вероятно, определило то "азиатское начало", которое обернулось потом на Руси Крепостным правом и лютым Самодержавием. Монгольское иго... Нам сегодня, постоянно рассуждающим об угрозе ядерной катастрофы, о сотнях миллионов возможных жертв, иногда представляются мизерными, несопоставимыми горести далеких предков... И напрасно! Точной статистики, конечно, нет, но, по мнению ряда исследователей, например, 40-миллионное население тогдашнего Ирана (немного меньше, чем ныне!) сократилось после монгольского удара более чем в четыре раза! Завоеватели многих убили, иных увели в плен, однако большая часть жизней была взята голодом, так как победители разрушили каналы, сожгли поля... Потери, вполне сопоставимые с атомной войной Нечто подобное было, по-видимому, на Руси и в других странах, по которым прошли орды Чингиз-хана и Батыя (сто лет спустя примерно такой же "ядерный" удар нанесет Европе чума — черная смерть, уносившая каждого второго). Великое и страшное нашествие на четверть тысячелетия отрезало Россию от европейских связей, европейского развития. Невозможно, конечно, согласиться с парадоксальным мнением Л.Н. Гумилева, будто монгольское иго было лучшим уделом для Руси, ибо, во-первых, спасло её от ига немецкого, а, во-вторых, — не могло столь болезненно затронуть самобытность народа, как это произошло бы при более культурных немецких захватчиках. Не верю, будто такой эрудит, как Гумилев, не знает фактов, которыми его легко оспорить; увлеченный своей теорией, он впадает в крайность и не замечает, к примеру, что силы "псов-рыцарей" были несравненно слабее монгольских: Александр Невский остановил их войском одного княжества. Отнюдь не восхваляя какое-либо чужеземное владычество вообще, напомню, что монгольское иго было ужасным; что прежде всего и более всего оно ударило по древнерусским городам, великолепным очагам ремесла, культуры (целый ряд искусств и ремесел после того был совершенно утрачен и даже секрет производства забыт). А ведь именно города были носителями торгового начала, товарности, будущей буржуазности, — пример Европы налицо! Ни к чему отыскивать положительные стороны такого ига по сравнению с абстрактным, несуществовавшим и неосуществимым тогда игом немецким. И прежде всего потому, что результат прихода Батыя прост и страшен: население, уменьшившееся в несколько раз; разорение, угнетение, унижение; упадок как княжеской власти, так и ростков свободы, о которых Мы говорили; сожженным деревням легче поднять голову — их "технология" сравнительно проста, — городам же, таким, как Киев, Владимир, нанесен удар сокрушительный: целые десятилетия они, можно сказать, почти не существовали. Наконец, простая статистика: 10 — 12 крупных русских княжеств перед 1237 годом (появление Батыя), к концу XIII столетия число же их в несколько раз больше. Раздробленность, упадок. Монголы сломали одну российскую историческую судьбу и стимулировали другую; то же относится и к другим побежденным, растерзанным народам. Завоевав полмира, ордынцы тем самым отравляли собственную цивилизацию, придавали ей черты уродливого паразитизма, загнивания, и отсюда начался их будущий упадок... Тонкость и сложность проблемы прекрасно чувствовал Андрей Тарковский, когда в фильме "Андрей Рублев" представил монгольских воинов не хуже и не лучше того российского феодального воинства, которое вместе с ними идёт грабить один из русских городов; вспомним своеобразное рыцарство завоевателей в обращении с глухонемой пленницей и т.п.; вспомним также нравственно точные характеристики и русских, и монголов в книгах В. Яна, где все хороши и ужасны по-своему, но нет и тени великодержавного, мстительного превосходства... Однако ещё и ещё раз повторим, пускай очень известные, строки Пушкина: "Образующееся (европейское) Просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией>... Татары не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля". Ещё 250 лет. Ещё 8-10 поколений Возвышение Москвы, Иван Калита, Куликовская битва; наконец, в 1480 году Иван III свергает монгольское иго и завершает к этому же времени объединение Руси. Внешне опять же — вровень с Европой: именно в XV веке, даже можно сказать, почти в те же годы, завершается объединение ряда западных Государств: современник Ивана III король Людовик XI (1461 — 1483) объединяет Францию; в 1485 году завершается последняя страшная Смута в Англии — война Алой и Белой розы, на британском престоле самодержавные Тюдоры. В 1479 году брак Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской завершает создание единого Испанского королевства. В Москве — Государь всея Руси, в западных столицах — тоже государи "всея Франции, Англии..." (Германии же, Италии ещё четыре века жить в раздроблении). Жестокие, подозрительные, властные Иван III, Василий III, Иван Грозный. Но и "вселенский паук" Людовик XI ничуть не добрее — весьма щедр на казни, пытки; Генрих VIII Английский многими тираническими действиями и намерениями напоминает Ивана Грозного (принявшего титул Царя как раз в год смерти английского "коллеги"): да и число жён у двух тиранов почти совпадает — шесть у Генриха, семь у Ивана... Грозный, заметим, по крайней мере своих цариц не казнил, иногда отсылал в монастырь: Генрих же сделал плаху элементом семейной жизни. У восточно- и западноевропейских правителей 500 лет назад можно найти и ряд других сходных черт: западные короли, набирая силу, вынуждены опираться на сословно-представительные учреждения, ограничивающие абсолютных властителей, но одновременно — поддерживающие, финансирующие. В России XVI и XVII веков — время Земских соборов, где так же, как и в парламенте, генеральных штатах и кортесах, собираются представители Сословий (изредка даже государственные крестьяне) и решают разные государственные дела. Английский дипломат Горсей в 1584 году извещал свое правительство о действиях "русского парламента". Похоже, очень похоже. И совсем не похоже Главное и основное отличие: на Западе куда сильнее, чем на Востоке, — города, промышленность, торговля, буржуазия; а где буржуазность, товарность, там крепнут свободы, местные и городские; ещё сравнительно небольшие, но те самые, которые прежде на Руси были, но "сгорели" в пожарах XIII — XIV веков. Любой грамотный ученик VI — VII класса знает, что и русские цари, и западные короли сражались с крупными феодалами, а опирались, во-первых, на мелких дворян (вроде столь знакомых героев книг, как д'Артаньян во Франции или князь Серебряный в России); во-вторых, на духовенство, заинтересованное в объединении и централизации; и, в-третьих, на горожан, ещё более заинтересованных в порядке, спокойной возможности производить и торговать. Действительно, московский посадский люд, а также купцы, ремесленники других городов поддерживают государей, и те на них "зла не имеют". Но соотношение сил все-таки совсем иное, чем в Париже, Лондоне, Лионе, Севилье. 400 лет спустя в сибирской ссылке Чернышевский напишет автобиографический роман "Пролог", где главный герой Волгин ("списанный" с самого автора) рассуждает о недостаточности мелких отдельных уступок: "Суд присяжных... Великая важность он сам по себе, — был ли он в Англии при Тюдорах и Стюартах? Чему он мешал?.. Все вздор". При всем уважении к автору — герою "Пролога", никак не можем с ним согласиться: тут, пожалуй, проскальзывает очень характерный российский взгляд "или всё — или ничего!" Нет, суд присяжных не вздор! Ведущий свою Историю из Древней Греции, он начал набирать силу в Англии с XII века, а в XIV — XV уже был очень заметным явлением британской жизни. Позже укрепляются местные суды во Франции ("парламенты"), в Германии и других странах. Эти судебные парламенты не следует смешивать с английским законодательным парламентом. Многому они не могли помешать, но кое-чему сумели. Влиятельный суд — символ свободы, оппозиции даже при самом внушительном абсолютистском режиме; само его существование — признак "разделения властей" (воспетого все тем же Монтескье) — законодательной, исполнительной, судебной. Все эти рассуждения напоминают о том, что российский Царь имел куда больше власти над своими подданными, чем французский и английский. Людовику XI было куда труднее "просто так" расправиться с героями "Квентина Дорварда", а Людовику XIV — с "тремя мушкетерами", нежели Ивану Грозному и Петру I со своими боярами и дворянами (князем Серебряным или "царским арапом"). И это вовсе не потому, что западные монархи были добрее и благонравнее российских. Отнюдь нет! Просто и те, и другие знали границы своих возможностей: несколько попыток английских и французских королей усилиться встречали столь крепкий отпор городов, парламента, судов, Дворянства, народа, что в результате образовалась равнодействующая, более или менее устраивающая обе стороны. На Руси же "механизм самовластия" был иным (Мы вынуждены упрощенно излагать недавние исследования А. А. Зимина, Н.Н. Покровского, Д. Н. Альшица, В. Б. Кобрина и других ученых). Страна объединилась в одно время с западными монархиями, хотя уровень товарности, буржуазности (соединяющих "торговыми узами" разные, прежде почти не связанные друг с другом области) — этот уровень в России был намного ниже, и при спокойных обстоятельствах ей полагалось бы ещё пару столетий набирать буржуазность и только после того — объединяться. Спокойных обстоятельств, однако, не было: борьба с монгольским, польско-литовским натиском и другими опасными соседями, несомненно, ускорила объединение. Недостаток объединяющей, скрепляющей силы, которую на Западе играло "третье Сословие", с лихвой взяло на себя само Российское Государство; при этом оно примерно во столько же раз было неограниченнее западных, во сколько российская буржуазность уступала европейской. Вот едва ли не формула самовластья! В конце XV и XVI веке "вдруг" под властью Москвы образовалась огромная империя, позже распространившаяся за Урал. Есть, очевидно, два способа Управления такими территориями: первый — когда большую роль играет местное самоуправление, выбранное населением и отчасти контролируемое из центра. Один из создателей США, Томас Джефферсон, писал: "Наша страна слишком велика для того, чтобы всеми её делами ведало одно правительство". Второй способ — централизаторский: сверху донизу всеведущая административная власть, которая подавляет всяческое самоуправление. На Западе, как легко догадаться, дело пошло первым путем: короли плюс парламенты, городские и провинциальные общины, суды и т.п. На Руси дело решалось в основном при Иване Грозном и после него. Довольно долго, в течение всего XVII века, города, окраины ещё норовили выбирать воевод, сами пытались ведать своими делами. Недавние исследования советского историка М.Н. Покровского позволили наглядно представить, как, например, отстаивали в ту пору свои права Томск и другие сибирские города и как постепенно центр подминал, сокрушал старинные вольности. Для этого царям вместо старого, патриархального Управления, рассчитанного на небольшие владения, потребовалось создание совершенно нового, разветвленного аппарата власти, пронизывающего всю империю, до края которой в XVII веке даже быстрейшие гонцы ездили более года (а неторопливые бояре года по три!). В своей недавней работе Д.Н. Альшиц показал бессодержательность наших споров о времени окончания Опричнины. Раньше во многих исследованиях и учебниках было принято, что это учреждение существовало семь лет, с 1565 по 1572-й; потом ученые "присмотрелись" и пришли к выводу, что под другими названиями новая мощная карательная организация продолжала существовать до конца грозного правления, то есть до 1584-го. Оказалось, что дело не во временной, "чрезвычайной" мере; просто за эти годы был создан принципиально новый механизм, с помощью которого можно управлять огромной страной, не поощряя, а, наоборот, гася ростки демократии. И если так, то в широком смысле слова Опричнина не оканчивается ни в XVI, ни даже в XIX веке... Исследователь констатирует: "Трудно обнаружить во всей дальнейшей Истории Самодержавия периоды, когда не проявляли бы себя те или иные опричные методы Управления. Иначе и не могло быть. Социальное происхождение Самодержавия неразрывно связано с Опричниной. А происхождение, как известно, можно отрицать, но нельзя "отменить". Прошли те времена, когда читателям преподносилась простая и внешне очень убедительная схема: Царь Иван боролся с боярами-изменниками, централизуя Русь. Потребность получать простые решения была, конечно, удовлетворена — но до поры до времени, пока идеальную схему не взорвали факты. На сегодня более или менее ясно, что Иван Грозный и его сподвижники подавляли всевозможные виды децентрализации. Не вообще с боярами бился Царь Иван IV, а с теми боярами, дворянами, духовными лицами, "простолюдинами", кто в той или иной форме отстаивал старинные права, древнерусские, или, можно сказать, "европейские". Царь с яростью обрушивал террор на всех тех, кто был носителем хотя бы некоторой самостоятельности, свободы. Жесткая расправа настигла членов Боярской думы, а также "Избранной рады" Сильвестра и Адашева, желавших ограничить единовластие "мудрыми советниками" от имени всей земли. "Чтобы не быть раздавленными событиями, — писал о том времени академик С.Б. Веселовский, — каждый спешил присоединиться к тем, кто имел возможность давить". Вынужденный в условиях Ливонской войны и нехватки денег регулярно созывать Земские соборы, Царь Иван в то же время люто ненавидел это слишком свободное учреждение и позже казнил многих депутатов. Очень точно чувствовал тогдашнюю историческую ситуацию Николай Михайлович Карамзин: "Иоанн губительной рукою касался... будущих времен: ибо туча гладоносных насекомых, исчезнув, оставила целое семя в народе; и если иго Батыево унизило дух россиян, то, без сомнения, не возвысило его и царствование Иоанново". Вообще в любой системе политический механизм движется в двух направлениях — "снизу вверх" и "сверху вниз"; вопрос заключается в том, как эти два течения соотносятся. Сосчитать невозможно, но оценить можно и должно: на Западе инициатива снизу (дворяне, города, промышленность, относительно вольные крестьяне) была куда большей, чем на Востоке Европы. На Руси же огромные возможности, заложенные в народе, — энергия многовековой борьбы с захватчиками, преодоление суровой природы и огромных пространств, — значительная часть этой энергии, народной силы, самостоятельно, вне контроля Самодержавия, не проявлялась; если же это случалось (казаки, землепроходцы), то Москва рано или поздно делала этих вольных людей носителями своей воли... Положение народа было пoдqбнo бурному, могучему потоку, крепко замкнутому и направляемому каменными берегами, плотинами и шлюзами. Великий народ, вступивший в состояние "повышенной активности" (по Л.Н, Гумилеву, — "пассионарности"), мог все: и монголов прогнать, и гигантскую Сибирь освоить, и — когда наступила Смута, а царской власти на время не стало — выгнать захватчиков, и эту власть снова поставить... Народ мог всё... Даже содействовать собственному закабалению. Трагедия была в том, что он был, в сущности, лишен тех лидеров, какими на Западе в ту пору были горожане, третье Сословие. И, разумеется, не случайно объединение королевств в Европе не сопровождалось чем-то похожим на Крепостное право. В России же, начавшись с закона о Юрьевом дне (1497 год), закрепощение нарастало в течение всего XVI века и завершилось в середине XVII. Отчего же? Простой ответ: очень сильное Государство могло закабалять, тогда как не столь централизованное — опасалось. Доля истины есть и в столь прямолинейном объяснении, но не станем торопиться. Как и в политике, тут было два пути. Товарность, необходимость в деньгах — в XIV — XVI веках, пусть в разной степени, это проблема для всей Европы. У господствующего слоя есть, в сущности, два способа "взимания дани". Первый — внеэкономический, административный, способ прямого отимания. Второй — денежная рента, налоги, оброки, взимаемые с крестьянских, купеческих, ремесленных доходов. Легко заметить, что при первом способе Государству (и Дворянству, на которое оно опирается) выгодно насильственно прикрепить крестьян к земле, свести к минимуму их самостоятельность; второй способ — "товарный", "демократический". В этом случае буржуазность и Капитализм поощряются — в крепостническом же варианте они, понятно, погашаются. Напомним, что не от доброты или благородства западные рыцари и бароны не закрепостили своих подданных, но оттого, что не могли! История сохранила Нам любопытнейшие данные о попытке английских и французских сеньоров, наряду со стремлением увеличить денежный оброк, попробовать "крепостнический вариант", причем на сто лет раньше, чем это случилось в России. Во Франции, разоренной Столетней войной и чумой, вырастал "новый серваж" — Крепостное право. В Англии "черная смерть", унесшая в середине XIV века значительную часть рабочей силы, грозила разорением уцелевшим лордам и сеньорам. "Едва ли может быть сомнение, — писал академик Д.М.Петрушевский, обобщая огромное количество фактов, — что благодаря черной смерти почти упразднившееся силою вещей Крепостное право "в Англии опять возрождается, — и притом гораздо в более тяжелых сравнительно с прежним... формах". Заметим определение ученого — "упразднившееся силою вещей", то есть развитием денежных отношений, городов и т.п. Посадить крестьян на барщину, препятствовать их уходу — вот чего теперь просили богатые сеньоры. Очень любопытно, что король Эдуард III издал 18 июня 1349 года закон "о работниках и слугах", внешне довольно похожий на российский "Юрьев день", только на полтора века раньше (в Англии, впрочем, временем окончательного расчёта с хозяином был не день св. Юрия, 26 ноября, но Михайлов день, 29 сентября). Закон был прост: кто откажется работать "по обычной плате" — арест; кто ушёл от хозяина до уговорного срока — тюрьма. Ещё немного — и могла бы как будто образоваться барщинно-крепостническая система. похожая на ту, что позже утвердится в России. Но не вышло. Предоставим слово современникам. Знаменитый английский публицист Джон Уиклиф, сочувствуя угнетенным, запишет в 1370 годах: "Лорды стремились обратить своих держателей в рабство большее, чем то, в каком они должны были находиться согласно разуму и милосердию, что и вызвало борьбу и неурядицу в стране". Французский же историк Фруассар в эту пору негодовал на мужиков: "Эти негодяи стали подыматься из-за того, что их, как они говорили, держали в слишком большом рабстве". Оба очевидца произносят важнейшие слова — "борьба и неурядица", "стали подыматься". Крестьяне привыкли к другому — к большей свободе, к тому, что было утверждено обычаем и считалось "разумным и милосердным".. И они поднялись: в 1357-1358 годах во Франции Парижское восстание и Жакерия, в 1381 году в Англии восстание Уота Тайлера; примерно тогда же — ряд более мелких эпизодов... Лорды, сеньоры, короли, хотя подавили и казнили бунтовщиков, но "приняли к сведению": отказались от закрепощения — сосредоточились на денежных оброках, арендах, налогах. Конечно, непросто на расстоянии нескольких веков точно ответить на вопрос, почему российские цари и феодалы продолжали крепостническое закабаление и после восстаний Болотникова, Разина, Пугачева (отделываясь временным облегчением в некоторых районах), тогда как английские короли и французские бароны отступили. Судя по всему, на чашу весов, перетянувшую Крепостное право, легли не только великие крестьянские мятежи. Неспокойно было в городах, кое-где ремесленники присоединялись к крестьянам; кроме того (и это очень важно!), король и крупные сеньоры уже давно жили в мире довольно разнообразных денежных связей, регулярных налогов и т.п. Поэтому буржуазное начало, "товарность" сработали — и тут хорошо видно, как расходятся исторические дороги ряда западноевропейских Государств и восточной половины материка: к Западу от Эльбы взят курс на Капитализм, буржуазные свободы; к востоку от Эльбы — к самым жестким формам крепостничества и Самодержавия. В работах британских и советских исследователей, посвященных средневековой Англии, среди разнообразных сведений и статистических расчётов мелькают яркие, характерные фигуры. Вот сэр Джон Фальстаф (умерший в 1459 году, то есть более чем за сто лет до рождения Шекспира, создавшего в своих комедиях знаменитого тезку этого джентльмена). Это богатый землевладелец, но обходится без барщины: часть земли сдает крестьянам в аренду и получает прямой денежный доход (благодаря которому занимается ростовщичеством). В общем, ещё "феодальные методы", но на других полях и лугах Фальстаф уже разводит овец и кроликов с помощью наёмных рабочих (ростки Капитализма!). Сверх того у него собственные корабли, наёмный военный отряд. Рядом — семья Пастонов, вчерашние вилланы (крепостные). Они разбогатели, освободились, сами приобрели земли, сдают их в аренду беднякам, и вот уже семья делается дворянской (для чего требовалось лишь иметь определенный земельный доход). Это происходило в ту пору, когда русский мужик приближался к роковой черте, отделяющей его полусвободу от закрепощения. Нужны ли итоги? Историки любят много веков спустя в своих тихих кабинетах объяснять читателям, что вряд ли могло быть иначе, что, конечно, необходим историзм, а не всяческие моральные или, как Пушкин говорил, "ораторские" оценки, и что вроде бы все случившееся в прошлом, все действительное "разумно". Выходит, истина у равнодушных потомков, а не у страстных современников? Что-то не верится... В самом деле, достаточно как будто констатировать: Европа пошла так, а Мы эдак; наш путь своеобразен, и если у Нас было Крепостное право и Самодержавие — значит, это и есть то, что в театре принято называть "предлагаемыми обстоятельствами", и судить все потом случившееся надо только по этим законам, а не по каким-то далеким — французским, английским... Все было бы ладно, да три сомнения мешают утвердиться столь благостному оптимизму. Первое сомнение. Будь Россия Африкой или Новой Гвинеей, тогда, наверное, можно было бы, вздыхая, говорить о жестоком прогрессе; но ведь существовали прежде, за века до Ивана Грозного, и русские города с европейскими чертами, и свободы, и крестьяне, которые должны были платить, но которых нельзя было продать. Второе сомнение — цена прогресса, огромность человеческих жертв (нашествия, эпидемии, казни), а также принесенное в жертву единовластию, деспотизму чувство свободы и достоинства миллионов людей. Как не вспомнить герценовское "Москва спасла Россию, задушив всё, что было свободного в русской жизни". И, наконец, третье. России невозможно совсем абстрагироваться от Англии, Франции и прочих стран, ибо с ними придется жить на одной планете, торговать, воевать, дела иметь. И тут-то рано или поздно даст себя знать опаснейшее российское отставание. Разумеется, страна имела и хранила высокие духовные ценности, рождала собственных гениев — Андрея Рублева, Аввакума... И всё же, всё же... Вспомним, что современниками Ивана III были Леонардо да Винчи и Колумб; что Микеланджело умер, а Шекспир родился в том году, когда Иван Грозный демонстративно покинул Москву и собирался ввести Опричнину; не забудем, что годы правления Лжедмитрия по западной хронологии — это выход первого тома "Дон Кихота", рождение Рембрандта. Мы называем великие имена, но не забываем, конечно, о западных фрегатах, первых кругосветных путешествиях, галилеевском телескопе, ньютоновских законах; об университетах, которые к концу XV века существовали уже в Болонье, Париже, Монпелье, Оксфорде, Кембридже, а также в Саламанке (Испания), Коимбре (Португалия), Праге, Кракове, Вене, Гейдельберге, Упсале, Копенгагене... Отставание могло стать роковым. И то, что Россия сделает вскоре рывок, — признак огромных дремлющих сил. Но то, как она это сделает, несёт на себе черты трагического поворота в сторону крепостничества и деспотизма. Прежде чем идти дальше, следует ещё раз возразить тем, кто восклицает: "у Нас Грозный — у них Варфоломеевская ночь, когда в ночь на 24 августа 1572 года было вырезано несколько тысяч человек"; Иван Грозный, как известно, осуждал французов за "чрезмерное кровопролитие". Убийства в России и во Франции: текст сходный — контекст разный. Одно дело — закрепощение крестьян, истребление вольностей в стране, и так задержавшейся на несколько веков вследствие исторического несчастья — монгольского ига; другое дело — резня, пусть и страшная резня (впрочем, являвшаяся элементом гражданской войны), рядом с вольными городами, судами, университетами. Это ведь только кажется, будто историк, признающий все действительное естественным, "разумным", нейтрален и объективен. Он просто думать не хочет о погибшей альтернативе, несбывшихся возможностях, задавленных свободах. Да зачем же думать о том, "что бьло бы, если бы?". Затем хотя бы, чтобы лучше понять тех людей и попробовать не ошибиться ещё раз на сходном витке исторической спирали. В 1953 году вышло первое издание записок замечательного советского актера Николая Константиновича Черкасова, там описывается разговор, который Сталин имел с создателями фильма "Иван Грозный". Речь шла о причинах запрещения второй серии фильма: выходные данные книги Черкасова явно свидетельствовали, что текст подготавливался к печати и "визировался" ещё при жизни генералиссимуса, так что ни о какой выдумке речь идти не может. 24 февраля 1947 года с создателями второй серии "Ивана Грозного" встречаются Сталин, Молотов и Жданов. Черкасов вспоминает: "Говоря о государственной деятельности Грозного, т. Сталин заметил, что Иван IV был великим и мудрым правителем, который ограждал страну от проникновения иностранного влияния и стремился объединить Россию. В частности, говоря о прогрессивной деятельности Грозного, т. Сталин подчеркнул, что Иван IV впервые в России ввёл монополию внешней торговли, добавив, что после это сделал только Ленин. Иосиф Виссарионович отметил также прогрессивную роль Опричнины, сказав, что руководитель опричников Малюта Скуратов был крупным русским военачальником, героически павшим в борьбе с Ливонией. Коснувшись ошибок Ивана Грозного, Иосиф Виссарионович отметил, что одна из его ошибок состояла в том, что он не сумел ликвидировать 5 оставшихся крупных феодальных семейств, не довел до конца борьбу с феодалами — если бы он это сделал, то на Руси не было бы смутного времени. "Тут Ивану помешал бог". Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает "грех", тогда как ему нужно было бы действовать ещё решительнее!"  (Черкасов Н.К. Записки советского актера. М., 1953. Стр. 380). Во втором издании записок (1980 г.) этой сцены почему-то нет: удивляющая посмертная правка важных мемуаров! Меж тем запись очень и очень любопытная (полный её текст недавно опубликован в "Московских новостях"). Как известно, русские историки по своему отношению к Ивану Грозному делились примерно на две группы. Одни (Н. М. Карамзин, С.Б. Веселовский) ненавидели, презирали, осуждали, отрицали; хорошо зная ряд положительных дел, совершенных во время этого царствования, они отказывались прибегать к сомнительному сложению — "с одной стороны, море крови, сотни разоренных сел, утопленная в Волхове большая часть Новгорода, замена одних подлецов другими, — с другой, присоединение Казани, Астрахани, Сибири; Судебник, собор Василия Блаженного и т.п.". Другая группа историков всё же разделяла и сопоставляла положительную и отрицательную деятельность Ивана Васильевича. Сталин являлся, несомненно, основателем третьей — уникальной — точки зрения: Иван Грозный критикуется за умеренность, недостаточное число казней... Однако это на поверхности; в той же записи Черкасова Н.К. Мы отыщем и ещё кое-что. Слова о "монополии внешней торговли", произнесенные кем-то во время научной дискуссии, были бы сочтены безграмотным бредом: какая монополия? что за внешняя торговля? При отсутствии торгового флота случайные экономические связи с Англией регулировались через казну — мелочь, пустяк! И почему это в XVI веке "монополия" лучше свободной торговли, частной инициативы?   Здесь есть какое-то стремление навязать Ивану Грозному некоторые не слишком характерные черты (будто мало у него характерных!), словно в стране шла тогда борьба между частной собственностью и государственной, наподобие той, что была в 1918 году. В подобном же духе — похвала Царю Ивану за борьбу с иностранным влиянием: иначе говоря, беда, слабость России, её отставание, отгороженность от европейской цивилизации — все это выдается за благо. Не станем углубляться в спор, но задумаемся: какое точное историческое чутье у одного деятеля по отношению к другому — свой! Потому что не давал простора товарности, инициативе в экономике, чему соответствовал жесточайший политический режим (который, впрочем, 400 лет спустя "оказался" слишком гуманным). Итак, сначала в XIII — XIV, а затем в XV — XVII веках, под монголами и деспотическим самовластием, Россия пережила страшную трагедию, о чём следует говорить прямо и откровенно, нисколько не отменяя того огромного, что было сделано страной в этих тягчайших обстоятельствах, но не забывая и о самих обстоятельствах. Первая великая альтернатива была: либо Крепостное право плюс самодержавная сверхцентрализация, либо "облегченный", с нарастающей буржуазностью феодализм плюс абсолютные монархии с определенными элементами народного представительства и судебной свободой... Усиливающееся, угрожающее отставание второй раз в российской Истории предлагало великую альтернативу, новый выбор главного пути. Пётр Россия тьмой была покрыта много лет, Бог рек: да будет Пётр — и был в России свет Это двустишие Белинский поставил эпиграфом к одной из своих статей. Царь Пётр, как видим, сравнен с богом; мало того, великий критик считает, что это пример для сегодняшней и завтрашней российской Истории: "Для меня Пётр — моя философия, моя религия, мое откровение во всем, что касается России. Это пример для великих и малых, которые хотят что-либо сделать, быть чем-нибудь полезным" (письмо Кавелину, 22 ноября 1847 г.). Белинский — революционер, и ему нравится революционер Пётр. "Революционером на троне" назовет Царя и Александр Герцен. Мы обычно воздерживаемся от такого рода характеристик: все-таки Царь, а революционеры, как Нам привычно с детства, царей свергают... Правда, сегодня, в 1980-х, когда речь идёт о происходящих у Нас революционных преобразованиях, Мы, пожалуй, "на своем витке" вновь возвращаемся к формулам Герцена — Белинского о Революции сверху — и это само по себе любопытно; дело, однако, не в словах — в делах... При Петре, за 20-30 лет, промышленность России выросла в 7-10 раз (было 20 — 30 мануфактур, стало более 200); по металлу вскоре Россия оказалась на первом месте в мире; создана крупнейшая в Европе регулярная армия, артиллерия, современный флот; пробито "окно в Европу", завязаны разнообразные дипломатические и торговые связи, приглашены сотни специалистов, построена новая столица; сверх того заложены в разных местах страны города, прорыты каналы, основаны школы, Академия Наук, газета, новый календарь. Сверх того ещё множество новшеств: иная структура государственной власти, иной быт "верхних слоев", иной внешний вид, нередко даже иной язык... Конечно, общественный строй тот же, политическая система та же — но перемены неслыханные, революционные, нигде в мире за столь короткий срок подобного не бывало. Впрочем, хорошо это или плохо? Приглядимся к вытекающим отсюда историческим "урокам". Две черты российской Истории, отличающие её в течение многих (хотя и не всех) исторических столетий; о них Мы уже говорили, но кратко сведем вместе. Во-первых, относительная небуржуазность. Это важнейшая черта Истории, экономики, политики, даже национального характера. Здесь и российская удаль, ширь, нелюбовь к мелочности, скопидомству — "раззудись, рука, размахнись, плечо!" Это — отсутствие, сравнительно с Западом, столь презираемого мещанства... И в то же время бесхозяйственность, нежелание и неумение считать и рассчитывать, очень часто — героизм вместо нормальной, скучной повседневности; легкий переход от бунта к рабству; произвол, недостаток правового сознания. Во-вторых (и отчасти следствие первого), огромная роль Государства, сверхцентрализация. И прежде, начиная с Ивана III, большая сравнительно с Европой роль самодержавного аппарата была очевидной; но Пётр показал, какие огромные возможности добра и зла потенциально заложены в этой российской особенности. Настолько, огромные, что даже Белинскому, даже лучшим русским историкам (представлявшим так называемую государственно-юридическую школу) казалось, будто Государство — причина, остальное — следствие: и если крестьяне — крепостные помещиков, то все вместе они крепостные Государства, которое может сотворить и с мужиком и с барином все, что пожелает. Как народ, так и слои имущие почти не имеют каких-либо независимых от власти объединений, организаций, и поэтому в России больше, чем в какой-либо другой стране, решает активное меньшинство; не десятки и сотни уездов, не тысячи и миллионы людей, а средоточие властей — Петербург. Решает скоро, революционно — и взрывной путь как бы становится нормой. Это первые, довольно очевидные петровские уроки. Позволим себе уже здесь заметить, что по-своему их пытались учесть и последующие русские императоры, и русские революционеры; главные "ударные кулаки" (выражение Ленина) должны быть сосредоточены в главных центрах — и тогда все решено... Третий урок — люди, которые осуществляют "Революцию сверху". Внимательно вчитываясь в русскую Историю за несколько десятилетий до Петра, можно и там отыскать немало ярких характеров, а начатки будущих Реформ при отце преобразователя — Царе Алексее Михайловиче; но всё же положа руку на сердце, если б Мы не знали, как бурно и необыкновенно начнутся 1700-е годы, — вряд ли угадали бы такое обилие способных, энергичных, смелых, отчаянных, творческих людей, какие вдруг стали "птенцами гнезда Петрова". Это российское "вдруг" неоднократно встречается в отечественной Истории — признак внезапного, бурного взрыва, революционности: казалось, среди медленно разогревающейся, старинной, средневековой, в сущности, Руси не найти сколько нужно способных генералов, адмиралов, инженеров, администраторов, — вдруг нашлись. Если и "птенцы" — то способные, хищные, соответствующие своему властелину. Приглядимся к соратникам: одни — молодые, прежде не титулованные, не знатные, иногда вообще из народа, "со стороны" (Меншиков, Шафиров, Ягужинский...); отнесем к этой группе и привлеченных иностранцев, начиная с Лефорта. Однако были и другие: "старики", вроде бы отлично вписавшиеся в прежнюю, медленную боярскую Русь, — и вдруг, оказалось, верные и нужные участники петровских преобразований. Таковы Ромодановский, Куракин, П.А. Толстой (который примкнул к Петру, уже имея внуков) и многие другие. Непосредственные мотивы, толкавшие столь разных людей в лагерь крутых перемен, так же причудливы, как и они сами: "стимулы, — писал Ключевский, — были школьная палка, виселица, инстинкт, привязанность к соседке-невесте, честолюбие, патриотизм, сословная Честь". Мотивы разные — социальная роль общая... Царь — и сподвижники: не понять, кто кого породил; во всяком случае, этот слой искал своего лидера, а лидер искал их. Выходит, ещё один урок российской "верхней революции" — люди всегда найдутся: революционная Реформа, революция сама их открывает и создает, а они — её... Так явились соратники. Следующий же урок относится к противникам, и прежде всего к старинному, родом из Опричнины, бюрократическому аппарату (боярская дума, приказы, сложная система дворцовых и провинциальных государственных связей).   Малочисленный, примитивный с точки зрения позднейшей государственности этот аппарат был достаточно крепок, традиционен, скреплен практикой и обычаем; к тому же новый самодержец не собирался вводить народного правления и, стало быть, вообще не мог обойтись без "наследия Опричнины"... Борьба с подобным аппаратом, его ликвидация и замена другим — необходимая черта всякой революции, в том числе "верхней". Какие же способы известны Истории для преодоления бюрократических препятствий: 1. Торжество демократии над бюрократией вследствие народного взрыва, революция снизу, но петровский случай не тот. 2. "Метод запугивания": силы, желающие преодолеть всесилие аппарата, выбирают момент его ослабления или растерянности вследствие внешних неудач или внутренних потрясений (в этом смысле стрелецкие бунты и поражение под Нарвой явились таким же фоном преобразований, как позже Крымская или русско-японская войны). 3. Особые методом давления на бюрократию является обращение главы Государства, "верхнего этажа" власти, прямо к народу, Массе, которая очень часто в разных исторических ситуациях тяготеет к царям, но не к министрам. Приведем два примера, внешне совершенно непохожих, но интересных как раз возможностью сопоставления. Один случай — отъезд Ивана Грозного из Москвы в Александровскую слободу, апелляция к "низам" как способ блокирования и изоляции тех государственных учреждений и лиц, которые препятствовали усилению самовластия. Другой случай — современный: в Китае нынешние реформаторы, Дэн Сяопин и другие, встретив сопротивление разросшегося партийного и государственного аппарата, среди разных контрмер использовали мнение народное: в определенную пору поощряли и постоянно перепечатывали в прессе народные листовки — "дацзыбао", подчеркивали союз высшего руководства с Массами против разделяющей их бюрократии. Все это, как Мы знаем, дало свои плоды... 4. Способ, к которому прибег Пётр. Опалы, ссылки, казни, замена одних бюрократов другими — подобные меры, хотя и ослабляли противника, но давали лишь частичный эффект. Отмена местничества в царствование старшего брата Петра, Царя Федора Алексеевича, расправа со стрелецкой оппозицией также были значительными, но ещё непринципиальными мерами. Куда важнее было создание Петром параллельного аппарата. Боярская дума, старые приказы ещё функционировали, когда Пётр уже опирался на своих потешных — Преображенский и Семеновский полки; то был "контур" новой армии, нового аппарата! Потом параллельный аппарат разрастается, определенным образом взаимодействуя и вытесняя прежних правителей, Перенос столицы из Москвы в Петербург — одно из существенных звеньев этой политики. В старой столице оставались прежние, враждебные, "медленные" органы власти; они были там обречены на отмирание или преобразование. На новом месте было куда легче построить и расширить новую по своей структуре власть. Коллегии, сенат, синод, генерал-прокурор — все это выросло и укрепилось в Петербурге... Знал ли Пётр с самого начала — что делать? Имел ли план, теорию или действовал стихийно, на ощупь? Мнения историков разделились. К их числу Мы отнесем и такого историка-практика, как Екатерина II, вообще очень почитавшую своего предшественника, но однажды заметившую — "...он сам не знал, какие законы учредить для Государства надобно". Профессор Б.И. Сыромятников был уверен, что у Петра имелся "широкий светлый взгляд на свои задачи", существовал далеко продуманный план. Много раньше В.О. Ключевский, не отрицая, что у Царя были некоторые общие идеи насчёт рывка вперед, сближения с Европой и т.п., при этом вот как оценил механизм происходившего: "Пётр просто делал то, что подсказывала ему минута, не затрудняя себя ...отдельным планом, и все, что он делал, он как будто считал своим текущим, очередным делом, а не Реформой; он и сам не заметил, как этими текущими делами он все изменил вокруг себя, и людей, и порядок". Думаем, что Ключевский всё же ближе других к истине: теории не было, ведь ничего подобного прежде не делалось, и Пётр бросался то туда, то сюда, пробовал "разные инициативы", применял то одно, то другое; между прочим, порадовался, как английский парламент откровенно говорит правду своему монарху, но ничего похожего в России не завел; на могиле кардинала Ришёлье готов был "отдать" великому государственному человеку половину своего царства — лишь бы он научил, как управлять оставшейся половиной, но и французский "опыт" не очень сгодился... Этот "петровский урок" сформулируем так: не следует преувеличивать умозрительных идей, сложившихся до коренного переворота; не очень как будто эффективный метод "проб и ошибок", очевидно, необходим и в определенном смысле единствен. Когда Ключевский замечает — "Петру досталась от Древней Руси своеобразно сложившаяся верховная власть и не менее своеобразный общественный склад", — он хочет лишь сказать, что Пётр выбирал из того, что было под руками, как делали все государственные деятели мира; и не его вина или заслуга, что в его распоряжении были энергичные, хищные дворяне, способный, неприхотливый и покорный народ, сильный государственный аппарат, но не было мощных, свободных городов, знаменитого "третьего Сословия", независимых судов... Что же произошло? Сначала предоставим слово самому Царю-преобразователю, В 1713 году на борту российского спущенного на воду корабля он обращается к "птенцам": "Снилось ли вам, братцы, все это тридцать лет назад? Историки говорят, что Науки, родившиеся в Греции, распространились в Италии, Франции, Германии, которые были погружены в такое же невежество, в каком остаемся и Мы. Теперь очередь за Нами: если вы меня поддержите, быть может Мы ещё доживем до того времени, когда догоним образованные страны". В другой раз, согласно достоверному преданию, Пётр сказал (Ключевский излагает, смягчив грубое слово): "Европа нужна Нам ещё на несколько десятков лет, а там Мы можем повернуться к ней жопой" (историк комментирует: "Прошли десятки лет, а русское общество и не думало повертываться спиной к Западной Европе"). Но вот строки другого знатока эпохи, П.Н. Милюкова: "Политический рост Государства опять опередил его экономическое развитие... Ценой разорения Россия возведена была в ранг европейской державы". Заметим здесь "опорное" слово — опять. Политическое опережение — это ведь и есть революция. Александр Иванович Герцен воскликнул: "Пётр, Конвент научили Нас шагать семимильными шагами, шагать из первого месяца беременности в девятый". Царь-революционер сравнивается с органом французской революции — и сравнивает великий русский революционер. Споры, споры о Петре... Они никогда не кончатся, пока будет существовать Россия, и само по себе это редчайший признак всегдашней актуальности: доказательство того, что "петровская проблема" ещё не исчерпана. Можно сказать, что эти споры начались сразу, в начале XVIII века: Петру возражали противники грамотные (оппозиционные бояре, духовенство, старообрядцы); а сверх того возражал бунтами и побегами неграмотный народ. После же смерти первого императора много десятилетий о нём писали и размышляли преимущественно панегирически, и даже в народе стали распространяться легенды о необыкновенном Царе, что было формой критики его преемников. Лишь с конца столетия в дворянской Литературе появились первые сомнения. Радищев: "И я скажу, что мог бы Пётр славнее быть, возносяся сам и вознося отечество свое, утверждая вольность частную". Щербатов: "Нужная, но, может быть, излишняя перемена Петром Великим". Записав последние слова в одном из своих потаенных сочинений, умный, консервативный историк вскоре, однако, возразит сам себе: "Могу ли я... дерзнуть, какие хулы на сего монарха изречи? Могу ли данное мне им Просвещение, яко некоторой изменник похищенное оружие, противу давшего мне во вред ему обратить?" Мы процитировали лишь первых "возражателей", а дальше кто только не спорил: Карамзин, Декабристы, Пушкин, западники и славянофилы, Белинский, Герцен, Соловьев, Ключевский, Лев и Алексей Толстые... Как и у Щербатова, то были споры не только с оппонентами, но и с самим собою. Пушкин пишет "Полтаву" — апофеоз Петру, а через пять лет "Медного Всадника", где Пётр во многом иной; и Николай I не разрешил поэму за то, что, по его мнению, в ней выставлены отрицательные, зловещие черты... Одним из интереснейших моментов "петровской историографии" был отказ Льва Толстого от собственного замысла — писать роман из этой эпохи. Работая над Литературой о Петре, посещая архив, писатель чувствовал в своем герое нечто родственное — талантливое, гениальное. В записную книжку заносятся характеристики Петра: "Любопытство страстное, в пороке преступления, в чудесах цивилизации... Деятельность, толковитость удивительная... Объяснения гениальные". Софья Андреевна Толстая записала слова мужа, Льва Толстого, что "Пётр Великий был орудием своего времени, что ему самому было мучительно, но он судьбою назначен был ввести Россию в сношения с европейским миром". Позже, однако, в писателе берет верх ненависть ко всякому насилию, он пишет о Петре как о "великом мерзавце", "благочестивейшем разбойнике, убийце, который кощунствовал над евангелием...". Близкий Толстому П.А. Сергеенко рассказал писателю, что "Пётр собственноручно казнил 70 стрельцов". И в ответ услышал: "Был осатанелый зверь..." О страшных пытках при Петре: "Каков бы ни был прогресс, теперь такое немыслимо". За год до смерти Лев Толстой говорил о Петре I и других деятелях, "которые убивали людей. Забыть про это, а не памятники ставить". Наконец, Алексей Толстой. Сколько раз отмечались разные, сильно отличающиеся воззрения на Царя в дореволюционном рассказе "День Петра" и советском романе "Пётр Первый". В рассказе Царь сумрачен, страшен: "Говорят, курфюрстина Евгения опрокинулась в обморок, когда Пётр громко, всем на смущение, чавкая в Берлине за ужином гусиный фарш, глянул внезапно и быстро ей в зрачки. Но ещё никто никогда не видел взора его спокойным и тихим, отражающим дно души. И народ, хорошо помнивший в Москве его глаза, говорил, что Пётр — антихрист, не человек... Но всё же случилось не то, что хотел гордый Пётр; Россия не вошла, нарядная и сильная, на пир великих держав, А подтянутая им за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым родственникам в жалком и неравном виде — рабою. И сколько бы ни гремели грозно русские пушки, повелось, что рабской и униженной была перед всем миром великая страна, раскинувшаяся от Вислы до Китайской стены". В романе (а особенно в сделанном по роману кинофильме!) Пётр куда более положительный, "благостный". Споры, споры... Все их разнообразие, наверное, легко свести к сравнительно простой формуле, но как совместить два начала в том правителе, в том царствовании, той "Революции сверху": начало прогрессивное, светлое, а рядом — тёмное, звериное. Говорилось о величественном здании, которое воздвиг император, и об "огромной мине" (экономическом, политическом рабстве), заложенной под это здание: достаточно ли крепка постройка, чтобы не поддаться взрыву — или угроза смертельна, неотразима? Сложные диалектические переходы добра во зло и обратно, тогда как подавляющему большинству нужен ясный, простой, "детский" ответ: "Пётр Великий — хороший или нет?" (И, конечно же, подавляющим большинством будет решено, что хороший). Действительно, в экономике бурный взлет, но суровая статистика констатирует: в немногих мануфактурах, существовавших до Петра, преобладал наемный труд, "зачатки" Капитализма; проходят десятилетия — число мануфактур удесятеряется, но почти все они на принудительном труде, конкуренцию с которым в этих условиях вольный найм выдержать не может. Итак, промышленность увеличилась — Капитализм уменьшился. Фабриканты и заводчики становятся важными людьми, получают Дворянство (Демидовы, Гончаровы и др.), большинство из купцов, мещан и мечтать не смеют, скажем, о таком положении, которое их "коллега" сэр Джон Фальстаф имел в XV веке: городничий в гоголевском "Ревизоре" ещё через сто лет после Петра будет купцам бороды рвать. Итак, Капитализм, буржуазия, которые на Западе уже выходят, а кое-где решительно вышли вперед, здесь, на Руси, как бы не заметны. Но притом широчайшая торговля, решительное включение в европейскую экономическую систему, поощрение российских изделий рядом с принудительными, палочными, административными способами вышибания продукта и прибыли — рынок, рыночные отношения; Капитализм же, почти выброшенный из крупного производства, уходит в деревню, в мелкие промыслы, к богатым крестьянам, которые нанимают бедных односельчан рабочими; притом сами сельские богатей обычно — крепостные у помещиков и, лишь постепенно откупаясь за огромные суммы, становятся "классическими" буржуями... Более того, из свободных государственных крестьян вышло куда меньше "миллионщиков", чем из крепостных. Савва Васильевич Морозов был пастухом — крепостным помещика Рюмина, потом набирал капитал извозчиком, наёмным ткачом. Наконец, у него собственное дело, ворочает десятками тысяч, однако лишь после четверти века предпринимательства выкупается с четырьмя сыновьями на волю за 17 тысяч рублей ассигнациями. Страх или Честь Два начала в экономике. То же в политике. Знаменитая петровская дубинка гуляет по спинам министров, губернаторов, генералов, офицеров. Российские "д'Артаньяны" вроде знаменитого Александра Румянцева совершают на царевой службе немыслимые подвиги, но их понятия о Чести очень сильно отличаются от французских. Мы не собираемся идеализировать парижских мушкетеров, но могли ль они счесть битье, порку и другие виды учиняемых над ними экзекуций делом совершенно обыкновенным? Монтескье в своем "Духе законов" (писавшемся, кстати, примерно в эту пору) находил, что "монархия" (он имел в виду абсолютизм европейского типа) держится на "чувстве Чести", тогда как деспотизм — "на чувстве Страха".   Примером "поступка Чести" французский мыслитель считал решительный отказ одного дворянина в XVI веке взять на себя должность палача. Мы можем вообразить упрямых бояр, которые и в России тоже отказались бы выполнить подобный царский приказ; однако многие опричники или петровские гвардейцы, не задумываясь, охотно занимались пыточным палаческим делом — да ведь и сам Пётр своею рукою отрубил не одну стрелецкую голову... Во всяком случае, не было твердого, ясного понятия о несовместимости подобных дел с дворянским достоинством. Страх, а не Честь — наследие Ивана Грозного как будто налицо. Но исполнители, не привыкшие к европейским правилам Чести, в то же время по царскому приказу просвещаются и сами. Сквозь пробитое окно глядят в Европу, а сверх того сам император, размахивая дубинкою, между прочим, вколачивает им новые, высокие понятия: о дворянской Чести, службе отечеству, благородных правилах... "Революция сверху" по природе своей больше шла не от Массы, личности, а от правителя (Герцен заметил, что Пётр был первой свободной личностью в России). Однако, отыскивая максимально эффективные способы движения вперед, Пётр и его преемники сделали (стихийно и сознательно) важное открытие: оказывается, один или несколько молодцов с "азиатскими правилами" способны обмануть, превзойти соответствующее число "европейцев"; однако несколько сотен или тысяч людей Чести ("д'Артаньянов") всё же преуспевают в больших делах сильнее, чем соответствующее число деспотических исполнителей. Свобода и Честь выгодны... Дубинка и Честь в политике, морали примерно так же соотносились, как палочные и рыночные дела в экономике. Причудливое сочетание, пересечение у разных дворянских поколений Чести и Страха — важнейший, интереснейший исторический феномен XVIII века. Результатом, вероятно, довольно неожиданным для самих самодержцев — и притом важнейшим российским историческим уроком! — становится отныне роль "мыслящего меньшинства", примерно одного процента страны, приобщенного к Просвещению и Чести; тех людей, которых позже назовут интеллигенцией. После того в русской Истории будет сделана не одна попытка обойтись без подобных людей, править "непосредственно", даже пытаться прямо от престола выйти к Толпе, "черни"; выйти, минуя эту интеллигенцию; ведь она самим фактом своего существования выглядела чем-то ограничивающим многовековое и страшное российское самовластие. Однако без интеллигентов дело не шло. Более того, при отсутствии или недостатке в России народной свободы, инициативы снизу роль этого как бы приказом созданного слоя повышалась. Подобные люди, более редкие, уникальные на Востоке Европы, чем на Западе, постепенно осознавали свое значение и, можно сказать, "смелели" от собственной исключительности. Они выполняли ту роль. которую западная интеллигенция делила с рядом других вольных групп и прослоек, И тут настала пора сказать о народе. В драме Ильи Сельвинского "От Полтавы до Гангута" один из приближенных Петра восклицает: "За Государя!", матрос, вчерашний крепостной, в ответ: "За Русь!". Красиво, эффектно — и неисторично! Для крестьянина, солдата противопоставление "Государь — Русь" непонятно. Одной из особенностей русского исторического развития (недавно глубоки проанализированной К.В. Чистовым, Н.Н, Покровским, Б.А. Успенским и др.) является исключительная, куда более сильная, чем в большинстве стран мира, народная "царистская идеология". Простолюдины многих стран надеялись на королевскую справедливость, видели в монархе управу на феодалов, сеньоров; однако исключительно могучая царская власть в России, её повышенная историческая роль в борьбе с внешней опасностью — все это усиливало "мистический авторитет" самодержца в народных глазах; к тому же русская православная церковь была, несомненно, менее самостоятельна, чем католическая на Западе; начиная с XVI века она все больше и больше попадала в подчинение царской власти и поэтому не была столь сильным идеологическим конкурентом правительству, как это было на Западе.   Вера в бога и Царя как бы сливалась в народном сознании, и если в Европе крестьянские движения постоянно выступали с религиозными лозунгами, видели выход в новой вере, новой церкви, то в России, где также пылали ереси и раскол, классическим вариантом был самозваный Царь: этим фантомом быстрее и легче всего приводились в движение огромные, ожесточенные Массы... Тут, однако, на минуту отвлечемся, чтобы проанализировать одну любопытную книжку советского автора. Размышляя о разнице между русской армией и западной, прежде всего прусской, Ф. Нестеров, автор работы "Связь времен" (М,, "Молодая гвардия", 1980), с одобрением цитирует К. Валишевского: "Мужик хранил в душе, вместе со смирением и верой, гордостью русского имени, и культ своего Царя. И это делало из этих крестьян грозных врагов, не умевших маневрировать, но против которых "лютый король" Фридрих II тщетно истощил все свое искусство". Подобные размышления, не раз встречающиеся в книге, завершаются любопытным выводом: "Эпоха военного деспотизма прошла, ушло Московское царство, миновалась Российская империя, но — "неразрывно спаянное государственное единство" (А.И. Герцен), привычка русского народа к централизации и дисциплине, его готовность к величайшему самопожертвованию ради справедливого дела остались, эти черты укрепились и обогатились новыми.   Эти силы, "закаленные в тяжкой и суровой школе", сыграли не последнюю роль в том, что Октябрьская революция победила. Роль России в мировой революции, говоря словами Ленина, предопределена "в общем пропорционально, сообразно её национально-историческим особенностям". Знание этих особенностей необходимо для всестороннего понимания характера Великого Октября, того исторического наследия, которое восприняла наша революция". Итак, единство народа с верховной властью, покорное исполнение рассматривается как важнейший элемент "связи времен". Сказать по правде, хотелось бы Нам согласиться с Ф. Нестеровым. Действительно, роль правительства, верховного правителя на разных этапах русской Истории огромная. Так же как роль народного смирения, беспрекословия. Да только не сумеем согласиться с тем чувством радостного восхищения, которое автор испытывает, сравнивая эпохи и констатируя длительную, многовековую незащищенность народа, отсутствие у него серьезных демократических Традиций. Лермонтов все это заметил — но сколь горестно! — ещё полтора века назад: ...Страна рабов, страна господ И вы, мундиры голубые, И ты, им преданный народ... У Ф. Нестерова же рабство — величайшая трагедия — представлено идиллической гармонией.   Покорность и бунт О народных мучениях, разных формах борьбы написано немало, но тут главное не потерять чувства "исторической пропорции"; если вся страна негодовала, то кто же побеждал под Полтавой, Гангутом, строил Петербург? Большая часть населения подчинялась, покорно направляла свою неприхотливую силу, энергию по руслу, указанному сверху. Преобразования, идущие сверху, по самой своей сущности, предполагают огромные, повышенные испытания для большинства. Если бы мощный поток шёл "снизу" — иное дело; тогда Масса по ходу дела сама отвоевывает разнообразные права. Для того, чтобы лучше все это понять, надо представить размеры понесенных жертв. Меж тем и на публичных лекциях, и на научных конференциях даже довольно крупные специалисты на вопрос, — "что стоили Реформы Петра?" — нередко уклонялись от точных оценок, старались говорить о жертвах в общей форме и делали упор на положительные черты Реформ. Не раз говорилось, что главная "цена" преобразования — точное число жертв — не поддается учёту. Если бы это было так, то выходило, что наша Наука не обращает внимания на вещи главнейшие, страдает недопустимой, равнодушной односторонностью. Подобные ответы слушать тем более стыдно, что дореволюционные историки высказали ряд, разумеется, не абсолютных, но достаточно важных статистических соображений. В начале XX столетия были опубликованы исследования П.Н. Милюкова о населении и государственном хозяйстве при Петре Великом.   По данным петровских переписей и резолюций, автор пришёл к довольно страшным выводам: податное население к 1710 году уменьшилось на 20%, то есть на одну пятую; если ж.е учесть, что часть этих людей переходила в другие категории населения, тогда получалась убыль 14,6%, то есть одна седьмая. По некоторым же губерниям убыль дворов представлялась катастрофической (Архангелогородская и Санкт-петербургская — 40 %, Смоленская — 46%, Московская — 24%). Позже, однако, советские историки М.В. Клочков, Я. Е.Водарский. Е.В. Анисимов и другие исследователи пришли к выводу, что эти выкладки не совсем надежны: огромное количество людей пряталось от переписчиков (Пётр в конце царствования пытками и казнями добывал с мест "правильные цифры"!); через несколько лет после смерти первого императора очередная сводка определила, что 74,2% убывающих приходится на долю умерших, 20,1% — на беглых, 5,5% — на рекрутов. В недавно вышедшем интересном исследовании Е.В. Анисимова "Податная Реформа Петра I" (М. 1987) наряду с критикой завышенных данных Милюкова насчёт убыли населения приводятся другие весьма впечатляющие сведения об экономике тогдашней России: прямые и косвенные налоги с 1680 по 1724 г. возросли в 5,5 раза; если же разделить их на "податную душу" и учесть падение курса рубля, то получится, что в конце царствования Петра мужик и посадский платили в среднем втрое больше, чем в начале. По словам одного из тайных доносителей, "крестьянам не доведется быть более отягченными" и "при дальнейшем увеличении податных тягостей может остаться земля без людей". Анисимов подробно анализирует, как огромная петровская армия располагалась "по губерниям" для обеспечения самодержавной диктатуры, пресечения побегов, вышибания необходимых миллионов на армию, флот, Петербург, Двор. Если вслед за дореволюционной Наукой счесть убыль населения, равную одной седьмой, — получим, что для времени Петра это было то же самое, как если бы ныне вдруг (не дай-то бог!) в нашей стране исчезло 40 миллионов человек! Приняв же меньшие "проценты смертности", все равно придем к "эквиваленту современному" — 30, 20, 10 миллионам... Много. Но и это ещё не все. Огромные жертвы и подати — лишь неполный список народных страданий. Сильнейшим потрясениям подвергались также народные понятия, идеология. Во-первых, Царь ослабил авторитет и без того поколебленной в прежние века церкви: вместо патриарха — Синод. Тайна исповеди сочтена второстепенной по сравнению с тайной государственной; именно с XVIII века в попы стараются ставить людей, не близких приходу, не односельчан (как часто бывало прежде), а присланных со стороны, чужаков, ставленников империи; и тогда-то падение авторитета церкви приводит к знаменитой ситуации, позже описанной Белинским в "Письме к Гоголю": "В русском народе ...много суеверия, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации, но религиозность часто уживается с ними, живой пример Франция, где и теперь много искренних католиков между людьми просвещенными и образованными... Русский народ не таков. Религиозность не прививалась в нём даже духовенству, ибо несколько отдельных исключительных личностей... ничего не доказывают". На глазах у миллионов мужиков неблагоприятно, враждебно (в их смысле) меняется "верхний мир" — Дворянство, чиновники, церковь. Ни в одной стране не бывало подобного раскола между "господами и слугами", как в петровской и послепетровской Руси. Прежде в XVII и более ранних веках барин, Царь своим обликом был понятен населению: несравненно более богатые одеяния, но по типу привычные, длинные, национальные; таковы же бороды, прически. Теперь же у "благородного" короткая одежда, бритое лицо, парик, вызывающие ужас и отвращение мужиков. Если в других странах аристократы говорили по крайней мере на национальном языке, то русские верхи все больше изъясняются на немецком, а позже на французском. Раскол нации, огромное отчуждение культур... То, что строилось и ввозилось Петром, вызывало прежде всего враждебность населения как источник новых тягот и платежей. В высшей степени характерна сцена, записанная Пушкиным: "Пугачев бежал по берегу Волги. Тут он встретил астронома Ловица и спросил, что он за человек. Услыша, что Ловиц наблюдает течение светил небесных, он велел его повесить поближе к звездам". Наука, которой занимался астроном Ловиц (как и его предшественники, приглашенные Петром), когда-нибудь, через столетия, станет неотъемлемой частью жизни для потомков тех людей, которые теперь этих астрономов подвешивают; но для этого нужно было набраться большого терпения, исторического оптимизма, чтобы принять мысль, четко сформулированную Белинским: "Благодаря Петру Россия будет идти своею настоящею дорогою к высокой цели нравственного, человеческого и политического совершенствования". Снова трагическая двойственность: неслыханные жертвы, но выжившие прекрасно сражаются и строят, иначе Пётр ничего бы не сделал; раскол нации с перспективой будущего соединения. Огромный финансовый, идеологический нажим — и регулировка его путем... народного сопротивления. Постоянно вспоминаю, как мне, молодому учителю Истории, был задан хитроумный ученический вопрос с оппозиционной задней парты: — "Пётр I прогрессивен? — Да, конечно — Крестьянские восстания в России прогрессивны? — Да, конечно — А если крестьяне, скажем, Кондратий Булавин и другие, восстают против Петра, кто прогрессивней?" Я отвечал невразумительно, вроде того, что крестьянская правда выше и что народные восстания "расшатывали феодальный строй" (сам не очень понимая, хорошо ли расшатывать Государство Петра в разгар преобразований!). Теперь же (все равно не претендуя на полноту ответа) я бы вот как ответил тому ученику: "Пётр драл с народа тройные подати, "три шкуры"; но если б не восстания и побеги, то мог бы и содрать шкур 10 — 15. В пылу преобразований, в горячке шведской войны он не думал о пустеющих губерниях, зарастающих полях; и мог бы наступить момент, который, кстати, известен в Истории ряда Государств азиатского Востока, — момент, когда верхи перешли бы некую грань и сломали бы хребет народной жизни, экономического строя. И страна могла бы захиреть, "провалиться" и, по выражению Герцена, принадлежать уже не столько Истории, сколько географии, то есть существовать все больше в пространстве, но не во времени...". Народное сопротивление отчасти компенсировало народную покорность и долготерпение. В результате борьбы устанавливалось некое "равновесие сил", при котором империя продолжала укрепляться, — крестьяне же, страдая и разоряясь, все-таки могли существовать, а в будущем даже поднакопить кое-какие излишки и тем приблизить капиталистическую стадию. Нужно ли говорить, что ни Пётр, ни крестьяне ни о чем подобном не думали — просто боролись за существование. Но всё же Мы теперь можем сказать, что страшное самовластие, беспощадная "Революция сверху" были объективно скорректированы, введены в сравнительно разумные рамки противодействием снизу. При всех тяжелейших петровских испытаниях — своеобразная народная вера в хорошего Царя, потенциальные возможности для верховной власти использовать народное доверие, силу, энергию — всё это сохранилось и предоставило Петербургу возможность различных исторических комбинаций. Бывали периоды, когда верховная власть делала упор на "людей Чести", дворянскую интеллигенцию, народу же предписывалось исключительно исполнение и подчинение. То был вариант "просвещенного абсолютизма", ведущий начало от того, что делал Пётр. Если же император в определенной степени расходился с активным Дворянством, желал ослабить его претензии, — тогда усиливалась идеологическая ориентировка на "народность", на неграмотные миллионы, беспрекословно верящие своим царям в отличие от "много рассуждающих умников". В этом случае возникает вариант "непросвещенный", внешне более народный, но, разумеется, только внешне... Такова система Павла I, Николая I. Остается ещё заметить, что своеобразная народная вера в царей была подвержена причудливым, не всегда объяснимым приливам и отливам. Царь Пётр I, не разрушивший этой системы, но подвергший её серьезнейшим испытаниям, был как бы осужден "народным голосованием", что выразилось в отсутствии среди большого числа самозванцев, наполнявших русскую Историю, "лже-Петров I"; зато было немало таких, которые имели известный успех, назвавшись именем уничтоженного царевича Алексея; были также самозваные Петры II, Иоанны Антоновичи, Павлы I; довольно много "лжеконстантинов" и более всего — "Петров III". Впрочем, это уже тема особая. "Революция Петра" определила русскую Историю примерно на полтора века, и это, конечно, много. Удивительное доказательство естественности тех необычных, с европейской точки зрения парадоксальных, неестественных преобразований, которые революционным взрывом возникли на Руси в первой четверти XVIII столетия. Несколько следующих поколений ясно ощущают себя в петровском, петербургском периоде. Чаадаев: "Пётр кинул Нас на поприще всемирного прогресса". Кавелин (1866 год): "Пётр как будто ещё жив и находится между Нами. Мы до сих пор продолжаем относиться к нему, как современники, любим его или не любим, превозносим выше небес или умаляем его заслуги... много, много ещё времени пройдет, пока для Петра наступит спокойный, беспристрастный, нелицеприятный суд, который будет вместе с тем разрешением вопроса о том, что Мы такое и куда идем". Сопоставляя эти строки с прежде цитированными словами Пушкина, Герцена, Льва Толстого, заметим, что когда на Руси дела шли сравнительно хорошо, например, при освобождении крестьян, потомки "добрели" к Петру: выходило, что при страшных ужасах его правления всё же — вот благой результат! Однако до того и после того случались времена печальные, наступали реакция, застой: мыслители же связывали и эти невзгоды с Петром, выводя их из "зверского начала" его преобразований. Каждая из сторон, задним числом одобрявшая или порицавшая Петра Великого, была в известном смысле права, потому что изначальная двойственность "революции 1700-1725 годов" проявлялась то одной, то другой стороной. И все позднейшие толкователи приглядывались к Петру, стараясь угадать свое собственное завтра. В течение 150 лет "петровского периода" — так Герцен называл эпоху между Реформами Петра и освобождением крестьянства — нахлынут новые события, новые экономические, политические, общественные задачи. Но на одном сойдутся очень многие. На том, каким образом Россия сделает следующий главнейший шаг. Литератор Н.А. Мельгунов анонимно напечатал в лондонской печати Герцена свои рассуждения о современных задачах русской жизни. Сравнивая Россию 1850-х и 1700-х годов, он писал: "Исторический ход остался тот же. Как прежде правительство было исходною точкою всех общественных учреждений, всех мер для порядка и благоустройства, так и теперь оно стало во главе нового движения, во главе образования... Правительство всегда стояло у Нас во главе развития и движения. При пассивном своем характере русский народ не в состоянии был собственными силами, без принуждения выработать из себя многообразные формы жизни. Правительство вело его за руку — и он слепо повиновался своему путеводителю. Потоку нет в Европе народа, у которого бы правительство было сильнее, нежели у Нас". Как тут не вспомнить черновик пушкинского письма Чаадаеву (19 октября 1836 года: "Правительство всё ещё единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, от него зависело бы стать сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания". Несколько десятилетий спустя г. В. Плеханов, приведя множество сходных высказываний Белинского, Герцена, Чернышевского, заметит: "Увлечение Петром способствовало распространению в русском западническом лагере того взгляда, что у Нас великие преобразования могут идти только сверху".   Повторим, что "петровский период" продлился около 150 лет: если Реформы определяют жизнь страны на столь большой срок — значит, они привились, то есть, начавшись сверху, проросли достаточно глубоко вниз, "нарастили фундамент" к новому зданию... Революция сверху явно требовала продолжения... Содержание   www.pseudology.org