М.:  2006. – 464 с. Тираж - 300 экз Юрий Викторович Шапиро Воспоминания о прожитой жизни Часть пятая Отца арестовали 23 февраля 1948 года. Накануне я поругался с Женькой и долго бродил по вечерней Москве. Домой я пришёл поздно, отец и Зина спали, бабушка ждала меня. Поужинав я лёг спать. В три часа ночи раздался громкий стук в дверь. Соседка, которая пошла открывать дверь спросила, кто стучит? Ответили - телеграмма. Зина набросила халатик и скрылась в чулане. Дверь открыли и в переднюю вошли несколько человек - два офицера, три солдата с винтовками, двое штатских - понятые. "Проверка документов", -объявил один из вошедших. Один из солдат встал у входной двери, все остальные разошлись по квартире и начали проверять документы у соседей, в квартире кроме нас жили ещё три семьи. Я сквозь сон решил, что эта проверка связана с тем, что Кировская была режимной улицей.   К нам в комнату они вошли проверив документы у всех жильцов, в последнюю очередь. Отец протянул одному из них паспорт, тот положил паспорт в карман, что-то сказал отцу, тот оделся, и его увели. Я решил, что отца забрали потому, что прописан он был на Якиманке, в комнате, в которой мы жили до Войны и где так же была прописана мама. Одевшись, я подошёл к столу, на нём лежали две бумаги - ордер на арест, подписанный министром государственной безопасности, генеральным прокурором и министром здравоохранения. На второй бумаге было написано, что капитанам МГБ Концову и Шитикову поручено произвести арест и обыск.   Спустя 40 лет я смотрел по телевизору передачу о"Деле врачей. " На экране я увидел два документа - в них подполковникам МГБ Концову и Шитикову поручалось проведение ареста и обыска Я. Л. Раппопорта и А.И. Фельдмана. В книге Якова Львовича"На рубеже двух эпох" подробно описана процедура ареста и обыска и даны словесные портреты действующих лиц. Прочитав на экране эти документы я понял, что в МГБ был специальный еврейский отдел и что подполковники (их быстро повышали в званиях) Концов и Шитиков были оперативниками этого отдела.   Интересно, что случилось с ними, людьми, чьими руками претворялась в жизнь одна из самых подлых и страшных антисемитских кампаний? Прожили все эти годы на полковничьих пенсиях скорбя о усопшем вожде, не успевшем довести до конца главное дело своей жизни? Или сгинули в недобром для их памяти 1953 году вместе с Рюминым? Или в резерве КГБ работали в валютных ресторанах, совмещая свою непыльную работу с сыском?   Да и не в них дело. Обыск, между тем, продолжался. Рылись в вещах, перелистывали все книги, мои школьные учебники, откладывали в сторону письма, фотографии. Бабушка всё время спрашивала, куда увезли её сына?. На вопросы не отвечали. Обыск закончился в 7 часов утра. Мне дали прочитать и подписать протокол обыска, в конце его была фраза - претензий к МГБ не имею. Претензии были, но протокол я подписал. "Когда я увижу сына?", - спросила бабушка у одного из офицеров. "Никогда", - ответил он и вся группа удалилась.   Из чулана, в котором она просидела четыре часа выскочила, посиневшая Зина, собрала свои вещи и на 11 лет исчезла из нашей жизни. Я убеждён, что она сыграла определённую роль в аресте отца. Обыск проводили специалисты своего дела, они заглядывали всюду, даже в унитаз и не заглянуть в находившийся рядом с кухней чулан они не могли. Зина была членом партии, работала в одном институте с отцом и считалась его женой. Никаких последствий для неё арест отца не имел.   В июле-августе 1947 года отец, Зина и я жили в Малаховке, на даче Зининой знакомой. У отца в это время был жестокий радикулит и он по большей части лежал. 31 августа мы переехали в Москву, ехали в электричке, нагруженные, как верблюды. На площади трёх вокзалов отец договорился с шофёром грузовой машины о том, что он подвезёт нас до дома, благо езды было минут 10. Отец сел в кабину, я в кузов, Зина поехала на метро. Дома выяснилось, что пропал портфель с документами отца - паспорт, орденская книжка, различные служебные бумаги, отец был учёным секретарём Онкологического института. Через день паспорт и орденскую книжку подбросили в один из туалетов Боткинской больницы, и отцу их вернули. Все остальные документы через шесть месяцев отец увидел на столе у своего следователя.   На следующий день я пошёл в справочную МГБ на Кузнецком мосту. Там стояла очередь хмурых людей, никто друг с другом не разговаривал. Простоял я часа полтора, дежурный офицер порывшись в каких-то бумагах сообщил мне, что идёт следствие, и передачи не разрешены. Вечером приехала мама, привезла немного денег, она и бабушка плакали. Пришли Юра и Глеб, я им рассказал о аресте отца. На следующий день я подал заявление в комсомольскую организацию школы. Меня поразил наш директор школы Николай Иванович Маклаков. Он был человеком грубоватым, учеников держал на дистанции и я у него в любимчиках не ходил. Он вызвал меня в свой кабинет и очень тепло говорил со мной. На педсовете, где решался вопрос о допуске к экзаменам на аттестат зрелости он и Любовь Рафаиловна склонили чашу весов в мою пользу. К экзаменам меня допустили, но вопрос стоял достаточно остро, учился я плохо.   В ночь на 8 марта в нашей комнате на Якиманке была арестована мама. Через много лет я узнал, что её не хотели арестовывать на Сивцевом Вражке, в квартире у Богомольцев, где она жила. В первую же ночь, когда она ночевала на Якиманке, её арестовали. Папа и мама официально не были в разводе, и когда отца арестовали следователь обнаружил, что у него есть законная жена, которая когда-то проходила по его делу, и упущение было немедленно исправлено. Числа 10 марта я позвонил на Сивцев и тётя Оля попросила меня приехать. Она сказала мне, что мама не приехала домой и не звонила. Я немедленно поехал на Якиманку и обнаружил, что комната наша опечатана. В домоуправлении лежала копия ордера на арест, я обратил внимание на номер ордера - от номера ордера на арест отца он разнился на пару сотен. МГБ работало с полной нагрузкой.   Прочитав Солженицина я получил подтверждение своей мысли о том, что МГБ выбирало для арестов праздничные дни, это являлось дополнительным средством психологического воздействия на заключённых. Передачи родителям разрешили через месяц. Их дело вёл подполковник Бротяков, его фамилию я встречал в материалах"Мемориала. " Историк по образованию, он после окончания МГУ был взят на работу в МГБ. С отцом он обращался прилично, с мамой у него сразу произошёл конфликт.   На неё арест произвёл такое тяжёлое впечатление, что она потеряла способность принимать пищу - возникла анорексия, весьма частое явление при подобных обстоятельствах. Бротяков обозлился, он решил, что она объявила голодовку и приказал (при ней) поместить её в одиночную камеру и убрать воздух. Маму втолкнули в небольшую камеру и закрыли в 77 ней. Через некоторое время она начала задыхаться и потеряла сознание. Очнулась она в своей камере.    Сокамерники у них подобрались интересные. В одной камере с мамой находилась племянница Сталина, вероятно дочь Павла Алилуева, брата жены Сталина Надежды. В кругу своих знакомых она сказала, что дядя сердит на неё за что-то и она с ножом к горлу пристанет к нему, что бы выяснить причину его недовольства. Её забрали на следующий день - за попытку покушения на Сталина. Там же мама встретила племянницу Андрея Аркадьевича Багдасарова, молодую красивую Женщину, работавшую во время Войны в Советском посольстве в Лондоне. В неё влюбился фельдмаршал Монтгомери. Она прекрасно пела и на приёмах в посольстве иногда исполняла русские романсы. Однажды на очередном приёме она спела романс и чувствуя себя уставшей петь ещё отказалась. К ней подошёл Монтгомери и наклонившись к ней попросил её исполнить его любимый романс. Она спела. Через несколько лет её арестовали и следователь пытался выяснить, какое шпионское задание Монтгомери прошептал ей на ухо.   У отца в камере было не менее изысканное общество. Один из его сокамерников был Главным виноделом Министерства сельского хозяйства СССР. За разработку нового способа шампанизации вин он получил Сталинскую премию первой степени. После этого его посадили - как вредителя. Бротяков на первом допросе спросил у мамы на какую вражескую разведку она работает? Мама настолько была не ориентирована в подобных вопросах, что от её ответа он хохотал минут десять. Так же он спросил её, не удивляет её то, что в камере с ней много людей еврейской Национальности? Мама ответила, что не удивляет. Ответ её можно было толковать по разному.   Раз в месяц я выстаивал длинную очередь в проходном дворе на Кузнецком мосту дом 24, сдавал передачу. Приёмщик кромсал ножом колбасу, разламывал пирожки и булки - искал крамолу. Однажды, проходя по Кузнецкому я видел, как он, согнувшись в три погибели, тащил на себе огромный мешок с передачами. В начале июня родителей перевели в Бутырскую тюрьму и я начал возить передачи туда. Помню большой зал в котором их принимали. Очередей было много - по заглавным буквам фамилий заключённых. Мне"повезло"- первые буквы фамилий моих родителей стояли рядом - Ч и Ш, и я сдавал обе передачи в одно окно. Другим, мне подобным, приходилось выстаивать в двух очередях.   Помню пожилую Женщину, приходившую с двумя девочками подростками. Родители девочек были в тюрьме, Женщина приносившая передачу, была домработницей, много лет жившей в этой семье. Процесс приёма передач заканчивался выдачей квитанции, в которую заносились паспортные данные передающего. В середине августа мне разрешили свидание с мамой, а бабушке с отцом. Я вошёл в тюрьму через проходную рядом с стальными воротами. Нас построили цепочкой, и охранник провёл нас через небольшой дворик. Мы вошли в помещение, в котором была дверь, запертая на амбарный замок. Капитан ведавший свиданиями объявил, что продлится оно 10 минут и перечислил темы на которые нельзя говорить. Амбарный замок отомкнули, дверь открыли и нас ввели в длинный коридор.   По правой стороне его был ряд дверей, так же запертых на висячие замки. Их отомкнули, открыли двери и в каждую комнату ввели по три человека. Двери за нами закрыли, и каждого из нас подвели к закрытому решёткой окну. За решёткой был коридорчик объединявший три зарешоченных окна и по нему ходил лейтенант. С противоположной стороны в коридорчик выходили так же зарешоченные три окна. Вдруг откуда то из стены появилась мама. Она осунулась, побледнела, седая прядь, которая так украшала её стала совсем белой. Лейтенант переходил от одного окна к другому и внимательно вслушивался в разговоры. Я сказал маме, что закончил школу и подал документы в медицинский институт. В момент, когда лейтенант отошёл от нас, мама шепнула, что следователь очень интересовался Абой Старцевым, другом моих родителей. То же самое сказал папа бабушке при свидании с ней. Свидание окончилось и маму увели.   Нас тем же порядком, с отпиранием и запиранием дверей вывели из тюрьмы. Контраст между только что увиденным и солнечной московской улицей был поразительным. Потом, прокрутив в памяти всё, что я увидел и пережил, я понял, что всё это было хорошо запрограмировано и срежессировано с одной целью - внушить страх. Государство давало понять своим поданным - шаг вправо, шаг влево....... Я, по крайней мере, понял это так и уверен в том, что так оно и было.   Через пару дней пришло извещение о том, что в тюрьму нужно привезти тёплые вещи и продукты в дорогу. Бабушка собрала всё, что смогла, Ольга Георгиевна дала деньги для мамы, мы купили на них вещи, и я отвёз последнюю передачу в Бутырскую тюрьму. В следующий раз я побывал в ней в 1961 году - в медсанчасти - как дежурный хирург по городу. Я въехал на машине скорой помощи через открывшиеся стальные ворота, в тот же самый маленький дворик, только в медсанчасть меня провели другим путём.   В конце августа почта принесла нам сложенное треугольником письмо, которое папе удалось выбросить из теплушки, кто-то подобрал его и отправил. Письмо было написано карандашом, папа написал в нём, что их везут в Магадан. Проделали они крёстный путь, которым до них прошли миллионы людей. При встрече через шесть лет родители рассказали мне, как это было. Во дворе Бутырской тюрьмы их втолкнули в автофургон на котором было написано"Мясо"- в таких фургонах развозили продукты по Москве. Привезли их на задворки Казанского вокзала, выгрузили около одиноко стоявшего столыпинского вагона и загнали внутрь. В камеры заталкивали по 10-12 человек и закрывали стальной решёткой. Там произошла первая встреча с уголовниками.   У отца и матери социально близкие (это их официальное название) немедленно отобрали все вещи и продукты, которые мы передали им перед отправкой. Началась беспрерывная цепь унижений и издевательств со стороны уголовников и конвоя. Везли долго, около месяца, с остановками в больших пересыльных тюрьмах. В конце сентября их привезли в Находку, где формировался этап на Колыму. В пересыльном лагере скопилось около 10,000 заключенных, свирепствовала дизентерия, в самом разгаре была"сучья война"описанная спустя много лет Шаламовым.   Отца в лагере использовали, как врача, благодаря этому он и мама могли оставаться на ночь в санчасти, а не в бараке. Наконец пришёл пароход "Джурма", в трюмы которого загнали несколько тысяч заключённых. Их усаживали на деревянный настил, заставляли раздвигать ноги, вплотную усаживался следующий, за ним ещё и ещё. Таким образом удавалось втиснуть лишнюю сотню людей. Трюм открывали два раза в сутки - для вентиляции, кормления и оправки. Когда пароход проходил проливом Лаперуза мимо берегов Японии, трюмы не открывали. Происходило это в период осенних штормов, тысячи несчастных страдали от морской болезни, недостатка воздуха и от скверной пищи.   По мере приближения к бухте Ногаева к всему выше перечисленному присоединился холод - залив и бухта были покрыты льдом и"Джурму" проводил ледокол. Заключённых выгрузили на берег, построили в колонну и через город повели в транзитный лагерь. Для миллионов людей, в том числе и для моих родителей, эта дорога была дорогой на Голгофу. В транзитном лагере отец и мать провели две недели, они не любили вспоминать о этих днях. Вновь прибывшие разбирались с старожилами, в бараках шла Пьянка, поножовщина и больше всех страдали от этого"Фан Фанычи", как презрительно именовали урки интеллигентов. Началось постижение труднейшей науки выживания.   Через две недели отца вызвали на вахту, посадили в машину и привезли в санитарное управление Дальстроя, к его начальнику полковнику Щербакову. Щербаков просмотрел документы отца, расспросил его и сказал, что назначает его заведующим терапевтическим отделением Центральной больницы, а маму лаборантом в лабораторию. Им дали комнатку в одном из бараков, и на следующий день они приступили к работе. Свет не без добрых людей, а на Колыме их было больше, чем где бы то ни было (это уже мои личные колымские впечатления). Их снабдили тёплой одеждой, собрали какую то домашнюю утварь, дали деньги для прокорма в первое время - и начала жить далеко от Москвы моя семья - отец и мать, вновь соединившие свои жизни, на сей раз уже навсегда.   Жили они трудно. Как спецпоселенцы они не получали ни северных, ни процентных надбавок. Мамину зарплату посылали мне и бабушке, сами существовали на папину. Мама мне рассказывала, что иногда не было денег на то, что бы купить хлеб. Быт в Магадане был тяжёлым. В городе свирепствовала уголовная преступность. Однажды мама зашла в магазин и встала в очередь. Вошли несколько урок, один из них подошёл к очереди, отсчитал десятого, зарезал его, после чего вся компания ушла из магазина. Это называлось"проиграть в карты. "   Я приехал в Магадан весной 1955 года на специализацию в областную больницу, в городе творилось то же самое. Дежуря в больнице по неотложной хирургии, я в сутки делал 10-12 операций по поводу ножевых и огнестрельных ранений. Это была настоящая травматическая эпидемия, последние судороги"сучьей войны", окончание которой я застал на Колыме. Отец в силу своего характера - он был оптимистом - переносил все невзгоды легче, чем мама. Тюрьма и Ссылка сломили её - её узнать было нельзя. Мама начала бояться всего - окружения, всевластных и на Колыме особенно наглых гебистов - одно еженедельное выстаивание в очереди в спецкомендатуру - на отметку - стоило многого.   В лаборатории вместе с ней работали Женщины, приводимые туда из лагеря под конвоем и на ночь уводимые обратно. Им доставляло особое удовольствие в мамином присутствии изъясняться на таком матерном сленге, который не под силу и иному мужчине. Мама по человечески жалела их, делилась с ними последним куском, понимала, что им гораздо тяжелее, чем ей, но привыкнуть к ним не могла.   Я много раз сталкивался с этой публикой и убеждён, что самое страшное в уголовном мире - не бандиты и убийцы, а Женщины уголовницы, которых побаиваются и бандиты и убийцы. Истеричность, непредсказуемость делает их поистине страшными. Впрочем последние качества свойственны и мужчинам, особенно из низшего и среднего звена уголовного мира, высшее же звено это просто изверги рода человеческого, если их можно отнести к человеческому роду.   Спасения не было и дома, в бараке жили те же самые урки, только расконвоированные. Отношения они выясняли на привычном для них уровне. Должен сказать, что родителей моих любили большинство из знавших их людей - за доброту, идущую от сердца, за отзывчивость, за стремление прийти на помощь всем, кто в ней нуждается. Эту любовь к ним я испытал на себе - часто приезжая в незнакомый посёлок и называя свою фамилию я слышал:"А Вы не родственник Виктору Михайловичу?", и получая утвердительный ответ, вопрошавший окружал меня таким вниманием и заботой, что я порой терялся - сам я этого в то время явно не заслуживал. Родители проработали в Магадане полтора года.   Однажды Щербаков, относившийся к отцу с уважением, вызвал его в Санитарное управление и предложил переехать на Талую - термальный курорт расположенный в ста восьмидесяти километрах от Магадана и организовать и возглавить научно-исследовательскую лабораторию по изучению лечебного действия термальных вод. Отец с радостью согласился. Дальстрой был очень богатой организацией, практически с неограниченным кредитом. На материке было закуплено самое современное оборудование, приборы, реактивы, подобрана необходимая литература по курортологии, создан виварий, и отец с головой окунулся в работу.   Ему удалось за два года собрать и обобщить большой научный материал, который в другое время и в другом месте мог лечь в основу докторской диссертации. Мама впервые за эти годы пришла в себя, у них была сносная комната, их окружали нормальные люди, они начали лучше питаться. Стало немного легче материально, папе прибавили зарплату. Но, как известно, счастье не может быть долго безоблачным. Начальником курорта был подполковник Доктор, крупная сволочь, сделавший себе карьеру в НКВД и в ГУЛАГе. Его превосходно описал Варлаам Шаламов в"Колымских рассказах" в новелле"Афинские ночи. " Из лагерной Системы его, как Еврея, убрали, и друзья пристроили его на тёплое место.   Он быстро смекнул, что можно воспользоваться плодами отцовского труда и выдать их за свои. Вызвав отца он приказал ему на отчёте, который ежегодно посылался в Магадан, проставить его фамилию. Отец отказался. Тогда Доктор поставил на отчёте гриф"секретно"и таким образом лишил отца доступа к его же работе. Затем он решил избавиться от него самым простым и доступным ему способом - посадить его. Спустя несколько лет я узнал, что шаги в этом направлении он предпринял. Спасла отца Смерть Сталина - в разгар"дела врачей" вступаться за отца никто бы не стал. После Смерти Сталина спасать нужно было Доктора, его выгнали из органов и исключили из партии. По странному стечению обстоятельств, одним из мотивов его исключения из партии была попытка расправиться с отцом. Мне об этом рассказал Николай Яковлевич Новокрещенов, бывший членом бюро обкома партии, знавший моего отца и меня.   Мы ехали с ним и будущим заместителем заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Севруком на прииск"Мальдяк"и он подробно рассказал мне о всех перипетиях этого дела. Это был тот нечастый случай, когда справедливость восторжествовала, и зло было наказано. Доктор уехал в Москву, несколько лет работал в Боткинской больнице, где все его считали очень милым человеком. Перед моим приходом в Боткинскую больницу он перешёл в 47 больницу. Через несколько лет он умер. На его Совести тысячи человеческих жизней. После амнистии 1953 года отец и мать получили паспорта и возможность уехать куда они захотят. Но куда было ехать? Бабушка умерла, и комнату её забрали, в маминой комнате на Якиманке поселился какой-то мелкий чин из МГБ, для получения жилплощади в Москве нужна была реабилитация, а до неё было долгих четыре года.   Отец принял предложение стать заведующим терапевтическим отделением в районной больнице Среднеканского района в посёлке Нижний Сеймчан, мама стала работать в больничной лаборатории. Они начали получать северные и процентные надбавки и жизнь их стала налаживаться. Отец начал писать в различные инстанции, добиваться реабилитации. Мама писать наотрез отказалась, она боялась напоминать о себе, боялась нового ареста. Она готова была остаться в Сеймчане до конца дней своих лишь бы избежать повторения прошлого.   В Сеймчане появились друзья - Лина и Николай Чурбаковы. Николай был секретарём райкома комсомола и когда коллеги говорили ему, что он напрасно водит знакомство с"контриками"он посылал их подальше. Мама, у которой все эти годы не было близкой подруги, искренне привязалась к этой семье и полюбила дочек Лины и Николая - Наташу и Лилю. Родители и Чурбаковы всё свободное время проводили вместе, благо жили в одном доме, строили планы на будущее. Большинство из них сбылось.   Я написал эту главу год тому назад. Сегодня, 23 февраля 1998 года исполнилось ровно 50 лет с дня ареста моего отца. За год, который я посвятил этим воспоминаниям я вспомнил многое из того, что было давно забыто. Я помню мучнисто бледные лица капитанов Концова и Шитикова, их руки роющиеся в белье, брезгливо отбрасываюшие наши нехитрые пожитки, аккуратно откладывающие в сторону письма и фотографии, простое рязанское лицо солдата стоящего с оружием у двери, рыдания бабушки, так ничего и не понявшей до ухода незванных гостей, что же происходило на самом деле.   Утром, после того, как группа сотрудников МГБ ушла, я поехал к Бадановым - они в это время снимали комнату на Сивцевом Вражке, в здании института вакцин и сывороток, у родственников основателя этого института - Тарасевича. У нас дома стояли вещи Бадановых и обыскивающие рылись и в них. Дядя Бенедикт со мной поехал к нам на Кировскую, он попросил меня сходить домой и убедиться в том, что там нет чужих людей. Я это сделал и из окна помахал ему рукой, что он может зайти к нам. Я думаю, что следившие за мной топтуны (они следили за всеми родственниками арестованных в течение длительного времени - о этом я узнал впоследствии) с удовольствием взирали на эволюции дилетантов, в душе посмеиваясь над нашей наивностью.   Я вспомнил нарочито казённую обстановку приёмной МГБ на Кузнецком мосту, дом 24 строение 2 - обшарпанная комната в которой стоял пустой канцелярский стол, за которым сидел офицер. Для того, что бы ответить на вопрос о судьбе арестованного, он открывал ящик стола, в котором у него лежала книга с записями и, заглядывая в неё говорил всем одно и тоже - идёт следствие, передачи не разрешены. В коридоре стояла очередь к нему, рядом стояла другая очередь - с передачами для тех, кому они были разрешены.   В сентябре месяце 1948 года, в Сталинабаде, я пошёл на почтамт, в надежде на то, что получу письмо. У входа в почтамт я встретил Лёлю - жену Абеля Исааковича Старцева, папиного друга. Исскуствовед по специальности, она приехала в Сталинабад с передвижной выставкой Третьяковской галлереи, в которой она работала. Встреча со мной была для неё неожиданной, она ничего не знала о том, что мне пришлось уехать из Москвы. Она очень обрадовалась мне и первым делом повела меня в столовую - кормить. Накормив меня до отвала - а это было сделать нелегко, т.к. с деньгами у меня было туго, и есть я хотел постоянно, она начала меня расспрашивать о родителях, но я в ту пору знал только то, что их увезли из Москвы и, что по всей видимости везут их на Колыму. Через несколько дней я проводил её в Москву. Встретился я с ней через год, в Москве на улице Мархлевского, она и Абель Исакович жили в том же доме, в котором жили мои школьные друзья. Елена Михайловна рассказала мне, что Абель Исакович был арестован в сентябре месяце прошлого года и, что он осуждён на 10 лет лагерей.   Удивительным было то, что в то время, когда он находился в тюрьме на Лубянке в"Правде" была напечатана большая статья, посвящённая истории русско-американских отношений, написанная им. Разговаривая с Еленой Михайловной я по привычке оглядывался по сторонам. Она заметив это сказала мне:"Юра, за мной давно уже не следят, следили некоторое время, потом прекратили. " Я вспомнил - основное чувство преследовавшее меня - страх - парализующий волю тем, что от него нет спасения. Я на фронте был под бомбёжкой, под обстрелом, летом 1944 года в белорусских лесах было много шансов попасть в любую экстремальную ситуацию, но страха я не испытывал - ощущение опасности было, а страха не было.   Всё было предельно ясно - немцы враги, идёт Война, стрелять в случае чего было нужно в них. А здесь кругом были свои, опасность - нет - ужас - исходил от своих, они были везде и пощады от них ждать было нельзя. Этот ужас я испытал несколько раз - в Бутырской тюрьме, куда я пришёл на свидание с мамой, во дворе у Любовь Рафаиловны, когда за мной увязались наружники следившие за её квартирой после ареста её брата.   Особенно острым было это ощущение в поезде, увозившем меня из Москвы в Сталинабад, когда ночью началась какая то беготня по крыше вагона и затем группа людей прошла по вагону, остановилась около меня и один из них осветив меня фонариком произнёс"Вот он. " После этого они ушли. Сегодня вспоминая это я думаю, что эти два события - во дворе Любовь Рафаиловны и в поезде связаны между собой и, что таким образом, мне дали понять, что в Москве мне появляться не нужно. Я вспомнил о том, что отец рассказывал мне о своём пребывании на Лубянке, в внутренней тюрьме. Поскольку дела не было и признаваться ни в чём не нужно было, Бротяков (его и мамин следователь) мусолил дело 1927 года.   Он должен был выполнять план по допросам и отца и мать (порознь, конечно) приводили к нему в кабинет, и они высиживали у него определённое время, несколько часов, разговаривая с ним на различные темы. Бротяков дал отцу прочитать несколько страниц из дела 1927 года из которого он понял, что стукачом в их студенческой группе был его товарищ Андрей Уткин, ставший впоследствии хирургом, профессором, проработавшим до своей Смерти в институте им. Склифасовского.   Отец вспомнил, что в студенческие годы разговоры о его стукачестве ходили, но убедился он в том, что они соответствовали Истине лишь спустя 21 год. Однажды, Бротяков вызвал отца ночью к себе и объявил ему, что следствие по его делу завершено, и что он должен ожидать решение Особого Совещания. Он сказал отцу, что такие специалисты, как он нужны везде, намекнув ему, что его используют по специальности. " Что Вы скажете мне на прощание?"- спросил он отца. ""Я пойду в камеру, буду ждать решения по своему делу, но я не хотел бы быть на Вашем месте", - ответил ему отец.   Бротяков опустил голову и ничего не сказал ему. Историк по образованию он знал порядки в своём ведомстве. Через много лет мне о том же сказал Леонид Фёдорович Райхман, человек, больше чем кто бы то ни было знавший истинное положение вещей. ""Самыми несчастными (!) людьми были чекисты - сказал он мне - после проведения очередной компании их уничтожали первыми. "   И тут я был склонен поверить ему - одна генерация их сменяла другую и одна за другой уходила в небытиё. Я с интересом прочитал две книги братьев Вайнеров -"Евангелие от палача" и"Петля и камень в зелёной траве. " Я не знаю какими материалами пользовались писатели, но в некоторых неточностях их могу упрекнуть. В сцене Смерти Сталина, на Ближней даче собралась"гопа" Берии - Деканозов, Гоглидзе, Владзимирский, Мешик и"страшный, как два махновца" Райхман.   В момент Смерти Сталина Райхман сидел в внутренней тюрьме МГБ и ожидал казни, вместе с арестованными по"делу врачей. " Его освободили только после Смерти Сталина. Утверждение, что он был"страшный, как два махновца" я оставляю на Совести авторов - на самом деле, он был внешне обаятельным человеком, что на мой взгляд, делало его особенно страшным - человек он был умный, тонкий психолог - вероятно он умел быть всяким - в зависимости от обстоятельств.   Летом 1955 года отец и мать впервые после своего ареста смогли уехать с Колымы в отпуск. Часть его они провели в Киеве у Богомольцев. Ольга Георгиевна в это время была тяжело больна, она умерла спустя несколько месяцев. Она рассказала маме следующее. За год до Войны, отдыхая в санатории в Крыму, она познакомилась с генералом госбезопасности занимавшим крупный пост в НКВД. Прощаясь с Ольгой Георгиевной он дал ей свой номер телефона и сказал ей, что если когда-нибудь, кто либо из её близких попадёт в беду она может позвонить ему по этому телефону, и он попытается ей помочь. До марта 1948 года такой нужды не было. Узнав о аресте мамы Ольга Георгиевна позвонила по этому телефону и попросила о встрече. Они встретились в скверике, на Гоголевском бульваре и Ольга Георгиевна рассказала ему о аресте мамы. Он запомнил фамилию мамы и сказал, что встретится с Ольгой Георгиевной через два дня. При встрече он сказал ей, что ничего серьёзного в деле мамы нет, что он ничем помочь маме не может и что нужно предоставить всё естественному течению.   Мой читатель, в то страшное время и Ольга Георгиевна и её знакомый подвергали себя смертельной опасности, не было тогда в Советском Союзе тайны более охраняемой и неприкасаемой, чем тайна связанная с МГБ - за проникновение в неё карали всех, невзирая на чины и звания.   В то далёкое время поезд до Сталинабада шёл семь с половиной суток. Путь лежал через Рязань, Пензу, Куйбышев, Оренбург, Ташкент, Самарканд, Термез. За Оренбургом начались унылые казахские пустыни, тянущиеся до Ташкентского оазиса. Поезд миновал ворота Тамерлана, у Бухары повернул в сторону Сталинабада. Почти целый день мы ехали по границе, за рекой был Афганистан. Во время этого долгого пути мы перезнакомились. Москвичей было немного, человек семь, остальные были из разных регионов Союза. Все они приезжали в Москву поступать в институт и не прошли по конкурсу.   На шестой день пути вдруг возник белокурый паренёк с голубыми глазами, весёлый, остроумный. Он ехал вместе с какой-то девицей, которую мы принимали за его сестру, но она сошла в Самарканде и выяснилось, что она вовсе не сестра, а паренька зовут Лёшей, фамилия его Жаворонков, он родом из Филей и едет в Сталинабад с той же целью, что и мы. Паренёк этот стал моим близким другом, дружим мы уже 49 лет. В том далёком 1948 году трудно было усмотреть в этом мальчике будущего академика, создателя новой отрасли медицинской науки, как и предположить, что высокий юноша с странным именем Орлеан, станет генералом медицинской службы, одним из выдающихся организаторов военной медицины и, что в один из печальных дней, через много десятилетий, Лёша и я проводим его в последний путь.   Мы приехали в Сталинабад ранним утром 11 сентября. На вокзальной площади нас ждали два грузовика, мы погрузились и через весь город поехали в институт. Город был красив, с трёх сторон он был окружён горами с снеговыми шапками на вершинах, утопал в зелени. Мы проезжали по главной улице, над нашими головами переплелись кроны деревьев, сквозь которые едва было видно небо. Мы проехали мимо украшенного восточным орнаментом здания оперного театра, мимо здания Совета Министров, универмага, Педагогического института, летнего кинотеатра, правительственных дач и на самой окраине города свернули к Медицинскому институту. Он располагался в трёхэтажном здании с колоннами и, как большинство зданий в городе, был окружён зеленью. За зданием института строилась Республиканская больница, а за ней, на высоком обрывистом берегу горной реки раскинулся Ботанический сад.   Мы сгрузили свои вещи, сложили их в вестибюле и расселись на своих чемоданах. Между тем время подходило к 9 часам и к началу занятий начали собираться студенты."Москвичи приехали", -слышалось то и дело. Мы с интересом поглядывали на аборигенов, а они на нас. Много моих будущих друзей прошло мимо нас в это утро. Наконец вышел зам. декана, нас распределили по группам и повели в общежитие. Оно было неподалёку от института в двухэтажном здании. Мальчиков поместили на втором этаже в 11 комнате, которая с этого момента начала называться 11 Гвардейской, по имени Армии, в которой я был во время Войны. После нашего вселения в неё она стала именоваться, так же, интернациональной - в ней собрались представители многих Национальностей населявших Советский Союз. Русские Лёша Жаворонков, Володя Турский и Лёля Никонов, украинцы Александр Ерёменко и Саша Войтюк, корейцы Ким Бон Нам и Ким Виктор, таджики Юсуф Исхаки и Джабор Саттаров, Евреи Юра Шапиро, Исаак Шапиро и Марк Шапиро, Уля Горбатый, татарин Мухтар Юмаев.   Нам выдали матрацы, постельное бельё, одеяло, подушку, каждый получил по тумбочке, мы сложили свои вещи, заправили койки и начали обживать наш новый дом. Девочек поместили в здании института на втором этаже. Комендант общежития Александра Ивановна разъяснила нам, что нам можно и что нельзя и стала нам суровой нянькой на все годы нашей учёбы.   На следующий день мы приступили к занятиям. Наша группа - третья, состояла целиком из приезжих. Почти этим составом мы окончили институт. На следующий год несколько человек перевелись в Москву, через три года Лёля Никонов и Саша Войтюк перевелись на военный факультет в Куйбышевский Медицинский институт, в нашу группу пришли Юсуф Исхаки, Джабор Саттаров и Пулат Бабаев. Группа была дружная, сплочённая, в обиду себя не давала и довольно быстро начала выделяться своей хорошей успеваемостью. Конкурировала с нами 1 группа состоявшая из выпускников Сталинабадской школы, но мы очень быстро подружились с ними, так, что порой трудно было сказать кто из какой группы.   То, что мы были приезжими очень сплотило нас, мы жили как бы одной семьёй, принимали близко к сердцу все невзгоды каждого. У нас быстро образовалась своя компания, в неё входили Ляля Монакова, Лида Цейтлина, Серёжа Сергеев, Эрик Полятков, Кира Сопотова, Инна Бергер. Мы всегда и всюду были вместе. Лёша Жаворонков и я были неразлучны, секретов друг от друга у нас не было.   Первым занятием у нас была анатомия и неожиданно этот, наиболее трудно усвояемый, предмет для меня оказался самым лёгким. Во первых мне было интересно, во вторых я легко запоминал названия и медицинскую терминологию и вскоре стал хорошо успевать, впервые в жизни у меня появился вкус к учёбе. В первом семестре я разобрался с институтскими требованиями, и они не показались мне чрезмерными. Первую сессию я сдал на пять и на четыре, получил стипендию и почувствовал себя настоящим студентом. После этого особых проблем с учёбой не было, зачёты и экзамены я сдавал хорошо. Занимался я обычно один, любил устроиться в подвале в анатомичке, где меня никто не отвлекал.   В сессию занимался до 6 часов вечера, после чего собиралась наша компания, и мы отправлялись в кино или гулять. На втором курсе, после того, как я начал ходить на дежурства в хирургическую клинику, всё свободное время проводил там, но во время сессии придерживался всегда одного и того же распорядка. Некоторые предметы Лёша и я готовили вместе. Быт наш был тяжёлым. Денег у нас почти никогда не было, питались мы в институтской столовой. Спасала нас чечевичная каша - на завтрак две порции чечевичной каши, триста грамм хлеба и стакан чая. На обед суп, три порции чечевичной каши, триста грамм хлеба и стакан чая. Ужина не было. В день тратилось 10 рублей, нужно было оставить деньги на сигареты и кино.   Жили мы без лейбгусарства, хотя иногда позволяли себе траты, бюджетом не предусмотренные. Мне очень хотелось иметь часы и я купил себе за 120 рублей анкерные ручные часы, урезав траты на всё остальное. Но такое случалось не часто. Четыре раза в неделю я отправлялся на почтамт за письмами. Вероятно я задавал почтамту основную работу, мои московские друзья писали мне часто и помногу. Сталинабадский мединститут был организован в 1939 году, как филиал 2 московского медицинского института. Из Москвы поступило оборудование, библиотека, приехали преподаватели.   Первым директором института был бывший нарком здравоохранения Таджикистана и будущий министр здравоохранения Латвии Крауз, личность, судя по рассказам, светлая. Институт так бы и остался провинциальным вузом, если бы не Война. Ведущие кафедры института возглавили профессора и преподаватели эвакуированные из Одессы, Минска, Днепропетровска.   После Войны институт пополнился большой группой хирургов и терапевтов прошедших фронт. Наши профессора и преподаватели могли украсить собой самый престижный столичный вуз.   Кафедры хирургии возглавили профессора Н. Ф Берёзкин: Х. Д. Гаджиев: Л. З. Франк-Каменецкий: Терапии - В. И. Иоффе: И. Б. Лихциер: В. И, Зайцева: С. Л. Баркаган: Патологической анатомии Ю. В. Гулькевич: Патологической физиологии И. А. Ойвин: ЛОР - профессор Я. Л. Коц: Глазных болезней профессор Парадоксов,: Инфекционных болезней профессора Кудряков и Шапиро, Акушерства и гинекологии профессор Л. Е. Гуртовой, Нервных болезней профессор А. С. Пенцик.   подстать им были доценты и ассистенты -С. И. Баренбойм, Н. З. Монаков, М. Е. Машталлер и многие другие.   Практические и семинарские занятия велись на высоком уровне и институт завоевал прочное место в десятке лучших медицинских вузов страны. Число студентов было невелико, наш курс окончило 119 человек. Это давало возможность преподавателям уделять много внимания желающим учиться студентам, что не могло не сказаться на уровне подготовки выпускаемых институтом врачей. Институт выпускал грамотных врачей, многие из которых спустя годы овладели высотами своей специальности, стали академиками, профессорами, доцентами.   Учиться было интересно, жить тяжело, питались мы плохо, были всегда голодны, но неизменно веселы и оптимистичны. В институте культивировались лучшие традиции русской высшей школы - высокий уровень преподавания, уважение к нашим учителям и их усилиям помочь своим ученикам овладеть профессией врача.   Через все годы учёбы наши учителя пронесли самый главный завет отечественной высшей медицинской школы - врач должен быть высоконравственным во всём и прежде всего в своём отношении к больному. Спустя 43 года после окончания института встречаясь с своими товарищами я убеждаюсь в том, что этот нравственный постулат был усвоен нами на всю жизнь. В конце сороковых годов в жизни советской высшей школы наступили тяжёлые времена, появились новые веяния, и их не избежал и наш институт.   Осенью 1948 года состоялась сессия ВАСХНИЛ на решения которой, имевшие столь тяжёлые последствия для биологической науки и медицины, надлежало отозваться всем. Кафедрой биологии в нашем институте заведовал Владимир Георгиевич Остроумов, человек умный, интеллигентный, выходец из семьи тульских дворян. Он и был избран объектом для аутодафе. Был созван Учёный Совет, на заседание которого приглашались все желающие. Директором института в то время был Лев Северьянович Сутулов, гистолог, ученик выдающегося учёного Хлопина. Человек он был малосимпатичный, если не сказать большего, из тех, кто держит нос строго по ветру и готов поступиться любыми принципами, если партия прикажет. Однажды во время летних каникул я ехал из Ленинграда в Москву. В купе со мной ехал человек, который познакомившись со мной, назвался преподавателем Военно-Медицинской Академии. Узнав, что директором института в котором я учусь является Сутулов он воскликнул:"Как же, как же! Лёва! В своё время мы с ним большие дела делали!. "   Всё то, что я знал о Сутулове подтверждало, что дела они делали малопочтенные. В разгар борьбы с космополитизмом Сутулов написал труд"О фальсификации истории Гистологии", в котором он облил грязью своих учителей Хлопина и Заварзина. Наталья Алексеевна Заварзина, дочь учёного и жена опального генетика Керкиса, работавшего зоотехником в Гиссарском совхозе, сумевшего несмотря на свою реакционную антилысенковскую направленность, вывести новую элитную породу овец известную во всём мире как"Гиссарская", говорила мне, что ни одного слова Правды в этом"произведении" Сутулова нет. В 1951 году Сутулов был назначен директором Рязанского Медицинского института, стал депутатом Верховного Совета РСФСР.   Кончил он плохо. Во время поездки в США он отдал для публикации в американский научный журнал свою статью. У нас это не любили, он лишился поста ректора и статуса депутата. Вскоре он умер. На Учёном Совете в нашем институте он выступил с докладом о сессии ВАСХНИЛ и обвинил В.Г. Остроумова в том, что он вейсманист-морганист. По тем временам такое обвинение могло кончиться увольнением с работы, последующим арестом. Владимир Георгиевич слушал выступавших и на обвинения не реагировал. Наконец Сутулов не выдержал."Профессор Остроумов, Вы должны выступить и определить свою позицию. " Остроумов вышел на кафедру и водрузил на неё стопку журналов. "   Да, сказал он, я признаю, что я заблуждался находясь в плену идей вейсманизма-морганизма. Но кто из нас не заблуждался в те далёкие годы? Я могу гордиться тем, что в одних рядах со мной находился наш уважаемый директор Л.С. Сутулов. ""Нет!", - закричал Сутулов. ""Да", - ответствовал Остроумов. Он открыл биологический журнал за 1938 год и прочитал название статьи говорившее само за себя."Вы автор этой статьи. " Таких статей он привёл 10. Заседание Ученого Совета было немедленно закрыто и последствий для Владимира Георгиевича не имело.   Гораздо серьёзнее события развернулись позже, во время борьбы с космополитизмом и в период т.н."Дела врачей. " Простое перечисление фамилий наших профессоров даёт понять, что среди них было много Евреев. Они пользовались заслуженным уважением и никому не приходило в голову считать их потенциальными врагами народа. Но времена менялись. Началась борьба за приоритет русских учёных. Дело доходило до абсурда, но все предпочитали помалкивать. Узелки Ашофа при ревматизме стали называться узелками Талалаева, симптом Блюмберга при перитоните стал называться симптомом Щёткина. Профессор Кудряков на госэкзамене по инфекционным болезням попросил студента рассказать о симптоматике перфорации тонкого кишечника при брюшном Тифе.   Прекрасно отвечавший студент в числе других симптомов назвал симптом Щёткина. Кудряков посмотрел на него, помолчал и затем сказал:"Всё правильно. Не забывайте только, что Иван Иванович Блюмберг был русским хирургом. Спустя 10 лет после опубликования им статьи о симптоме раздражения брюшины пензенский врач Щёткин заявил на заседании Пензенского общества врачей, что он в течение нескольких лет пользуется этим симптомом при диагностике перитонита. " Малограмотным ревнителям отечественных приоритетов споткнувшимся о нерусскую фамилию этого было достаточно для того, что бы объявить Щёткина автором этого симптома. Он и сегодня стыдливо называется симптомом Щёткина-Блюмберга. Остроумные люди, которых в России во все времена было предостаточно, обнародовали афоризм абсолютно верно отображавший существо дела:"Не хочешь слыть антисемитом, зови жида космополитом. "   Так и происходило. Проводя в жизнь"окончательное решение еврейского вопроса", власти не любили, когда их упрекали в Антисемитизме. В этом плане Гитлер был честнее, он этих упрёков не боялся. Руководителем антисемитской кампании в Таджикистане стал заведующий административным отделом ЦК Алексей Алексеевич Лукин. Как и положено истинному антисемиту у него был свой любимый Еврей, вернее еврейка - ассистент кафедры психиатрии Хава Михайловна Бухман, которая была его любовницей. Этот эпизод в его сугубо партийной биографии не помешал ему спланировать и возглавить гнуснейшую антисемитскую кампанию в результате которой институт лишился своих ведущих профессоров.   Для этого секретарём партийной организации института был избран преподаватель с кафедры русского языка и литературы Пединститута Александр Михайлович Сысоев. Мгновенно подняла голову вся серость почуявшая, что появилась возможность изгнать из института ведущих специалистов и самим занять их место. Ректором института стал Яхья Абдуллаевич Рахимов, ярый таджикский националист, мечтавший заменить профессуру этническими таджиками. Он был анатомом, анатомию знал и преподавал плохо, что не помешало ему стать профессором, академиком. Его кандидатская диссертация о сравнительных соотношениях лицевого и мозгового отделов черепа, кроме смеха никаких эмоций вызвать не могла, настолько она была беспомощна и единственный бесспорный вывод её заключался в том, что соискатель очень стремился получить искомую степень, служившую для него пропуском в светлое будущее.   Центром проводимой кампании стало партбюро института. В институте учились представители многих Национальностей населяющих Советский Союз - русские, таджики, узбеки, украинцы, Евреи, немцы, греки, корейцы - состав вполне интернациональный, как по духу, так и по содержанию. Любые националистические проявления в такой разнонациональной среде студентами не поощрялись, жили мы дружно. Наша 11 Гвардейская комната в общежитии продолжала носить название интернациональной - дружный Ноев ковчег, вечно голодный, занятый любыми проблемами, кроме национальных.   Начало целенаправленной антисемитской кампании ознаменовало собой"Дело Гранова. " Профессор Лев Григорьевич Гранов заведовал кафедрой оперативной хирургии и топографической анатомии и был деканом института. В один непрекрасный день в партийное бюро института поступило заявление от студентки С, о том, что Гранов пытался склонить её к сожительству. Это было очень смешно, т.к. склонять её не нужно было - о ней в институте говорили, что если ей предлагали сесть, она немедленно ложилась. Гранов был немолод, невзрачен и был женат на известной актрисе и ему впору было думать о том, как бы справляться с супружескими обязанностями, а не о том, что бы искать утехи на стороне. Но как бы то ни было заявление было рассмотрено, Гранов был исключён из партии и освобождён от заведования кафедрой. Вечером я с группой студентов возвращался из города, и мы столкнулись с Грановым идущим после собрания домой - он шёл не разбирая дороги, взор его блуждал, он производил впечатление конченного человека. После апелляции, долгих мытарств он был назначен в Хорог хирургом.   После Смерти Сталина он был восстановлен в партии, получил кафедру хирургии в Ижевске, где проработал много лет, затем переехал в Москву и стал Главным хирургом Московского речного пароходства. Я видел его на заседании хирургического общества, старый, сгорбленный, так никогда и не оправившийся от удара человек. Жертва его пагубной страсти спустя годы призналась в том, что заявление в партбюро её вынудили написать, оно было лживым от первого и до последнего слова. "   Дело"профессора Франк-Каменецкого было сфабриковано по анонимному письму в тот же адрес. Лев Захарович, ученик Владимира Семёновича Левита был первым в СССР хирургом, выполнившим ваготомию при язвенной болезни и защитившим по этой теме докторскую диссертацию. (О чем предпочитают не вспоминать современные почитатели этой операции). Он провоевал всю Войну, был Главным хирургом армии Берзарина бравшей Берлин, имел много правительственных наград. Невысокого роста, властное выразительное лицо, огромный лоб мыслителя, яркая содержательная речь - он производил впечатление на всех встречавшихся с ним людей. На его лекции по общей хирургии сбегались студенты со всех курсов, его недаром называли златоустом. У него погибла больная после резекции желудка. Последовало письмо в партбюро, была создана комиссия и Лев Захарович был ошельмован и изгнан из института.   Он уехал в Москву, долгое время был без работы, в конце концов его послали в Кизил, главным хирургом области. После Смерти Сталина Лев Захарович был избран на кафедру оперативной хирургии в Витебский медицинский институт. Вскоре он умер. Его кафедру в Сталинабаде занял Камилл Таджиевич Таджиев, студенты звали его бегемотом. Он был слабым хирургом, плохо говорил по - русски, плохо оперировал, на его лекции студентов загоняли силой. Это не помешало ему стать ректором института, академиком.   Я хорошо знал людей писавших ему докторскую диссертацию в Москве - в клинике Савельева и в лаборатории Неговского. Кончил Таджиев плохо. Он прооперировал по поводу аппендицита Министра торговли Таджикистана, и тот умер. Ему этого не простили, освободили от обязанностей ректора, вскоре он умер. Человек написавший анонимное письмо в партбюро был сильно разочарован - он не получил вожделенную кафедру и лишь расчистил путь Таджиеву. После Франк-Каменецкого началось массовое увольнение профессоров Евреев из института.   Заведующий кафедры организации здравоохранения Б. М. Лядский (подписывавший зачётки Б. Лядский) был уволен из института и исключён из партии за то, что получил посылку от сестры из Америки. Были уволены микробиолог Житомирский, инфекционист Шапиро. В институте появился воинствующий антисемит, профессор Шевелёв, сменивший на кафедре психиатрии любимого всеми профессора Стрелюхина, получившего кафедру в Краснодаре. Педераст, грязный растленный тип, он вызывал у всех имевших с ним дело чувство омерзения, но в партбюро находил понимание и поддержку. Шевелёв поставил своей целью изгнать из института профессора-невропатолога А. С. Пенцика и ликвидировать в Москве Институт Судебной психиатрии им. Сербского.   Если бы не Смерть Сталина он бы преуспел во всех своих начинаниях, письмо его о том, что институт Судебной психиатрии является оплотом космополитов было напечатано в"Медицинском работнике. " На экзамене по психиатрии он поставил тройки всем студентам Евреям. Для нас это был тяжёлый удар - мы лишились стипендии и шансов на получение диплома с отличием."Троечников"оказалось человек десять, все отличники, в их числе была Инна Бергер, чемпион Таджикистана по шахматам, за все годы учёбы в школе и институте не имевшая ни одной четвёрки.   После Смерти Сталина мы пересдали психиатрию, но выше четвёрки Шевелёв никому из нас не поставил, натура не позволила. На занятиях он позволял себе антисемитские высказывания, но жаловаться было некому. А тут подоспело"Дело врачей. " Короткая заметка в"Правде"13 января 1953 года у одних вызвала шок, у других ликование. Хаву Михайловну Бухман выгнали из института одной из первых, Лукин заметал следы. Тяжелейшее положение сложилось у Лёвы Кальштейна, талантливого отоляринголога. Он был женат на Женщине, носившей фамилию Вовси, в первом браке она была замужем за племянником Мирона Семёновича и после его Смерти не сменила фамилию, что чуть не привело к гибели её самоё и Лёвы, их изгнали из института, и их арест был предрешён.   В военном госпитале был арестован полковник Ципин, отец нашей студентки. Лукин выступивший на собрании в нашем институте назвал его"агентом Москвы. " В городе начали распространяться слухи о отравлении врачами Евреями больных, о отравленных лекарствах, о готовящихся погромах. На комсомольском собрании ректору был задан вопрос о том, почему были уволены профессора и преподаватели имя рёк. " Пусть вам недочитают лекции, не проведут с вами практические занятия, но мы избавимся от них раз и навсегда", - ответил Рахимов.   Я, начав ходить на дежурства в клинику Франк-Каменецкого на втором курсе, после его увольнения из института не знал, что мне делать. Валентин Андреевич Савенко, которого Лев Захарович привёз из Москвы и сделал доцентом, дал мне понять, что на дежурства в клинику мне приходить не нужно. Я пошёл к Николаю Фёдоровичу Берёзкину, заведовавшему кафедрой госпитальной хирургии, и попросил разрешения дежурить в его клинике. Он привёл меня на утреннюю конференцию, представил врачам и сказал, что я буду дежурить со всеми бригадами и что он просит приветить меня в клинике.   13 января, после появления сообщения ТАСС о аресте врачей Николай Фёдорович пригласил меня в свой кабинет и сказал, что на дежурства в клинику я приходить могу, но участия в операциях мне принимать не нужно. Я так и поступил.   После сообщения 5 апреля 1953 года о ликвидации этого"дела"он поздравил меня и разрешил мне работать в клинике в полном объёме. Кстати, известие о финале этого дела, я узнал одним из первых в Сталинабаде. В этот день я приехал в издательство в котором печатался наш студенческий сборник научных работ, в нём же печаталась газета"Коммунист Таджикистана. " В тот момент, когда директор издательства подписывал разрешение на выход в свет нашего сборника, к нему в кабинет ворвался дежурный редактор и прочитал ему правительственное сообщение, которое с пометкой"молния" передали из Москвы.   Я, услышав его, чуть со стула не свалился, помчался в Республиканскую больницу к Якову Львовичу Коцу, который был научным руководителем НСО института. У него в кабинете сидел Лёва Кальштейн, уволенный с работы и ожидавший ареста. Когда я сообщил им сенсационную новость Яков Львович побежал к репродуктору, а Лёва разрыдался.   После правительственного сообщения атмосфера в институте изменилась сразу, однако все инициаторы погромной кампании оставались на своих постах, а уволенных профессоров на работе не восстановили. Спустя месяц в Сталинабад приехал какой-то важный чин из ведомства Берии, после чего был снят с должности Министр госбезопасности, Лукин освобождён от работы в ЦК и назначен заместителем министра юстиции.   Я был председателем правления НСО института, и меня иногда вызывал к себе в кабинет ректор по делам НСО. Оглавление   www. pseudology. org