2-е издание, исправленное и дополненное Михаил Рувимович Хейфец Цареубийство в 1918 году Часть вторая. Следствие А судьи кто? За древностию лет К свободной жизни их вражда непримирима Сужденья черпают из забытых газет Времен колчаковских и покоренья Крыма (М.Булгаков "Багровый остров") Глава 6. Старт: следователь Намёткин и судья Сергеев Мифы окружают не только само преступление, но и следствие по делу. Вот, например, как его описал профессор Пайпс: "Первые несколько месяцев были упущены, так как следователи не прилагали никаких серьезных усилий в расследовании событий. В январе 1919 г. адмирал Колчак, объявивший себя к тому времени Верховным правителем России, передал руководство следствием генералу М.К. Дитерихсу. Последний был некомпетентен в делах судопроизводства, и в феврале на его место был назначен адвокат из Сибири Николай Соколов. Следующие два года Соколов полностью посвятил себя работе, без устали допрашивая свидетелей и выискивая любые вещественные доказательства и всякого рода сведения, могущие пролить свет на происшедшие события". Здесь Пайпсом напутано всё, что только можно напутать. Разумеется, Колчак не передал следствие Дитерихсу — именно потому, что тот являлся лицом, "некомпетентным в делах судопроизводства". Следствием занимались юристы, генералу же Колчак поручил то, что сегодня называют "политическим курированием". И поэтому Николай Соколов заменил не генерала, а выпихнул из дела предыдущего юриста-следователя, показавшегося "политическим инстанциям" неудобным, — ситуация в принципе знакомая советским людям. Кстати, был он в прошлом не "адвокатом из Сибири", а следователем по особо важным делам из европейской части страны (из Пензы). И занимался следствием не "следующие два года", а неполный год в России (с февраля 1919 года и до конца его, когда армию Колчака вытеснили из России), а за границей опять-таки не два года, а до самой смерти, приключившейся пять лет спустя (от разрыва сердца во Франции 23 ноября 1924 года). Меня не следует подозревать в каких-то придирках к Пайпсу по мелочам, я бы не упоминал о них вовсе, если бы не ошибка, сделанная профессором в начальной фразе, — об "упущенном следователями времени", о том, что первые следователи не приложили серьезных усилий в противовес старательному Соколову. Против сей легенды, лишь изложенной, но отнюдь не сочиненной Пайпсом, выступил ещё в 20-х годах Бруцкус. Он единственный защитил честь юристов, заплативших своими жизнями за верность принципам правосудия. Итак, мы знаем, что в ночь с 16 на 17 июля семья Романовых была расстреляна. Через пять дней на городском митинге о казни царя официально объявил областной военный комиссар Филипп (Исаак? Исай? Шай?) Голощёкин. Екатеринбургская публика "сообщение о расстреле Романова встретила бурным выражением восторга". Ещё через три дня, утром 25 июля, в город совместно вошли легионеры-чехи и войска эсеро-кадето-меньшевистского правительства. (Чешский легион был сформирован ещё при царе - из пленных-чехов - и после Брестского мира его командование попросило разрешения эвакуироваться во Францию, на помощь Антанте. Эшелоны с чешскими военнослужащими растянулись по Великой Сибирской дороге до владивостокского порта через всю Россию. Но по требованию Германии Совнарком приступил к их разоружению, и чехи восстали, превратившись в тот кристалл, вокруг которого сразу наросли антибольшевистские армии в восточной половине империи). Если верить их генералам, наступление ускорили, чтобы освободить Николая II. "Но ворвавшиеся в Екатеринбург чехословацкие и русские отряды скоро поняли, что опоздали" (Н.Росс). Собранная этим историком информация выпукло характеризует уровень мышления и мораль множества белых офицеров. Атаку на город вели в лоб, не озаботившись созданием подпольной группы в самом городе. Не стоит числиться мудрецом, чтоб догадаться: уж если красных прижмут, то пленников просто убьют. Имелась ли у белых физическая возможность для создания группы в тылу противника? В эти дни в Екатеринбурге находилась эвакуированная от немцев Академия Генерального штаба. Направленный к ней из Петрограда подпольной "белой" организацией гвардейский капитан Малиновский сумел завербовать пятерых её слушателей-офицеров, потом ещё семерых. Поставленной ему от генерала Шульгина задачей являлся сбор информации и подготовка, по его выражению, "увоза" семьи.   Малиновский наладил контакты с кем-то в охране, он отправлял информацию в столицу, но ни разу не получил ответа, и ни копейки никто не отправил в помощь его группе. "Что же можно было сделать без денег? — показывал он Соколову. — Стали мы делать, что могли. Уделяли из своих порций сахар... Кулич испекла моя прислуга из хорошей муки, которую удалось достать... Все эти вещи дошли до назначения... Так ничего и не вышло с нашими планами, за отсутствием денег, и помощь Августейшей семье, кроме посылки кулича и сахара, ни в чем ином не выразилась". За два дня до падения города он с 37 коллегами ушел навстречу чехам. Между тем этих 38 опытных офицеров могло вполне хватить, чтобы справиться с охраной ДОНа: ибо все смены этой стражи, вместе взятые, насчитывали 75 человек, которых и стрелять-то учили в процессе прохождения караульной службы в тюрьме. Что касается темпов лобового наступления "белых", то большевики успели сами эвакуироваться, семьи вывезли, архивы, да и расстреляли в местной тюрьме всех, кого пожелали... Ворвавшись в город, монархисты прибежали в дом Ипатьева, побродили по опустевшим комнатам убитой и ограбленной семьи и разобрали находившиеся там мелочи на сувениры. При всем знании беспредельной жестокости красных воинов (читал же я Бабеля!), не могу не заметить: нет, в аналогичной ситуации "красные" заслали бы агентов для удара изнутри по тюрьме; продумали бы план наступления, предварительно перерезав коммуникации отступления противника; а в случае убийства Ленина не бродили бы по месту преступления в поисках памятных о таком эпизоде вещиц.   Вышесказанное помогает понять причины Победы "красных", а не "белых" в гражданскую войну Лишь к вечеру поставленный комендантом караул прекратил поток этих "посетителей" в Ипатьевский дом. Хотя Уралсовет за трое суток до падения города официально уведомил население о казни царя, прошло, ещё несколько дней, пока, по выражению свидетеля-офицера, у его коллег не возникли "сомнения в благополучии Августейшей семьи". И некий поручик, скрывавшийся при "красных" в окрестностях города, сообщил коменданту, что возле деревни Коптяки, в урочище "Четыре брата", мужиками найдены три топаза, пряжка от пояса с гербом, пряжки от жилетов и подвязок, мелкие вещицы, а также крест, украшенный малыми бриллиантами и изумрудами, — это всё сильно обгоревшее. Офицеры разыскали в городе следователя Алексея Намёткина и приказали начать расследование. (Почему Намёткина? "Он носил звание следователь по важнейшим делам, а разве это дело не важнейшее?" Между тем в российской юриспруденции термин "важнейшие дела" употреблялся в сравнительным смысле, т.е. "более важные дела" по сравнению с совсем уж простыми. Делами, так сказать, первостепенными занимался "следователь по особо важным делам"). Намёткин объяснил, что по Закону может начать дело лишь по предписанию прокурора. Прокурора офицеры поискали, не нашли и потребовали, чтобы следователь вёл дело по приказу военных: "А то нас тут 12 человек, и мы особенно просить не станем". Он понял "толстый намек" и послушно поехал на место находки драгоценностей, за 18 километров к северу от города. (К слову, городской прокурор за трое суток до этого, т.е. ещё 27 июля, успел допросить первого свидетеля по делу). Прибыв на место, Намёткин обнаружил кострища и приступил к поискам следов преступления. Нашли большой бриллиант, осколки жемчугов и изумруда, куски обгорелой одежды, припахивавшие керосином... Стены ближайшего "сухого колодца" были "избиты" осколками ручной гранаты. Следователь, как пожаловались офицеры его будущему преемнику, не искал ничего, а лишь "что-то писал в книжечку" (неужели они искренно не понимали, что найденное ему полагается неукоснительно заносить в протокол?) Раздосадованные, они потом сами, уже без него, приступили к допросам окрестных крестьян. Без успеха. Алексей же Намёткин, вернувшись в город, поехал к прокурору за предписанием начать дело.   Он-то понимал, каким непростым оно будет, какие обширные полномочия ему понадобятся. Назавтра изъял все собранные вещественные доказательства из военной комендатуры, ещё через день допросил первую свидетельницу — крестьянку, давшую описание грузовика с трупами и лиц, ехавших в нём, потом допросил двух свидетелей из Коптяков. Пять дней он осматривал и описывал место убийства — Дом особого назначения. Там Намёткин выявил первые фамилии лиц, предположительно участвовавших в преступлении. На обоях обнаружил надпись: "Комендант дома особо важного А. Авдеев" и рядом химическим карандашом: "Шура".   На внешней стене уборной надпись "Сидоров", на стене в комендантской комнате список телефонов: "военный комиссар Анучин", "председатель Чудскаев", "комиссар Жилинский", адрес квартиры комиссара Голощёкина, рецепт, выписанный на фамилию "Мошкин", адрес на конверте: "Дом особого назначения, и. д. коменданта т. Никулину" и т.д. Все действия Намёткина, обозначенные в протоколах (одно лишь описание места преступления, сделанное им, занимает в сборнике Н. Росса 15 книжных страниц), перечислены мною столь подробно не без умысла: допрошено трое свидетелей, осмотрены и описаны предполагаемое место совершения преступления и предполагаемое место уничтожения трупов, выявлены фамилии лиц, включенных потом в перечень разыскиваемых преступников или свидетелей. Заняли действия у него всего неделю! "Настоящим уведомляю Вас, что в заседании общего собрания от 25 июля (7 августа н. ст) с. г. постановлено производство предварительного следствия по делу об убийстве бывшего Государя Императора Николая II возложить на члена суда И. А. Сергеева, освободив вас от производства по настоящему делу. И.д. председателя суда (подпись неразборчива). Сдал на 26 пронумерованных полулистах. И.о. следователя Намёткин". Что произошло? Вот как описывает ситуацию Бруцкус: "Справедливость, разум и Закон предписывают следователю собрать достоверный фактический материал и, основываясь на нём, восстановить картину преступления. Обратный образ действий, т.е. указание желательных, но ничем ещё не уличенных преступников с заданием группировать и подготовить материал против заранее определенных лиц... с незапамятных времен известен тайным судилищам. Пользуются им и теперь в деспотиях, действующих голым насилием.   Какой же метод был использован правительством Колчака в лице Дитерихса?.. Через неделю, 7 августа, ведение следствия было отнято у Намёткина... О причинах столь резкой меры Дитерихс наивно проговаривается: "Намёткин не хотел вести следствие в национальном духе, он настаивал на том, что намерен подчиняться требованиям Закона". Что значит — в национальном духе? Объяснение этим словам можно найти в первых же страницах книги Дитерихса... требование русского национального духа, — продолжает Бруцкус, — состояло в том, чтобы в убийстве были обвинены евреи, и генерал Дитерихс, не считаясь ни с какими фактами, во вступительных словах своей книги прямолинейно заявляет: "Русский народ участия в этом убийстве не принимал". Дополнительно генерал разъясняет, что евреи руководствовались намерением уничтожить православную церковь — не христианство, а именно православие, о котором особо печется генерал с такой православной фамилией... В таких идеях обязывался вести дело следователь. И Намёткин, ссылавшийся на Закон, должен был уйти". Доказывая, что причина увольнения Намёткина была именно такой, Бруцкус процитировал Соколова: "Поведение Намёткина вызвало сильное негодование в обществе. В чистоту его беспредельного уважения к Закону не верили. Одни обвиняли его в трусости перед большевиками, другие шли в своих подозрениях ещё дальше". ("Эти ссылки на безымянных "одних" и "других", этот клеветнический донос на сочувствие Намёткина большевикам делает не полуграмотный агент провинциальной жандармерии, а человек с университетским образованием!" — возмущался Бруцкус). Сменил Намёткина екатеринбургский судья Иван Сергеев, ведший дело полгода, до февраля 1919-го. Он завершил осмотр места преступления и обнаружил в дымоходе два документа, которые в момент сжигания архива ДОНа были втянуты воздушной струей наверх и уцелели. На одном значилось: "20 июля 1918 года получил Медведев от коменданта Дома Юровского десять тысяч восемьсот рублей (10.800). Получил — Медведев". Другой был ещё важнее: расписание смен охраны с обозначением всех фамилий сотрудников тюрьмы, их дежурств, постов.   Плюс были найдены новые росписи охранников на стенах и, наконец, надпись латинскими буквами на стене той комнаты, где, по предположению следователя, произошло убийство: Belsdtzar ward in selbiger Nacht Von seinen Knechten umgebracht. Надпись идентифицировали как заключительное двустишие из стихотворения Генриха Гейне "Валтасар" (в стихотворном переводе на русский звучало так: "В ту ночь, ещё не взошла заря, Рабы зарезали царя"). Сергееву довелось допросить почти всех важнейших свидетелей, давших решающие показания по той части преступления, которая касалась непосредственно Екатеринбурга: комиссара Саковича, красноармейца Летемина, камердинера Чемодурова, начальника охраны ДОНа Медведева... Им были подготовлены важнейшие экспертизы, в частности, произведена выемка частей стен и пола со следами пулевых попаданий и штыковых ударов. Вряд ли кто-нибудь сочтет такую работу незначительной! Однако судью Сергеева генерал Дитерихс, курировавший следствие по политической линии, невзлюбил ещё пуще, чем Намёткина: "Он тоже оказался не свободен от бациллы законности" (Бруцкус). Довольно быстро удалось генералу установить, что "хотя Сергеев не сочувствует изуверской политике и поступкам Бронштейна, Янкеля Свердлова и Исаака Голощёкина, евреев - Сафарова, Войкова и их единомышленников, но Сергеев - сторонник евреев Керенскихйх, более умеренных, не таких кровожадных". Поняв это, Дитерихс занялся генеалогией неприятного ему екатеринбургского судьи и установил (на страницах своей книги), что Сергеев — сын крещеного еврея, потом – уже сам крещеный еврей, потом - просто еврей, наконец, еврей, втайне сочувствовавший врагам России. Руководя следствием по раскрытию "преступления, инспирированного по замыслу и особенному руководству евреев", такой Сергеев непременно должен был заняться вредительством... Он им и занялся — раскрытая генералом схема ничем не отличалась от позднейшей кулацко-специалистской модели начала 30-х годов.   Сергеев, например, дал объявление в газетах, прося лиц, что-либо знавших об обстоятельствах преступления, являться в местные прокуратуры и приносить туда свидетельские показания. Но Сергеев признал: люди боялись свидетельствовать в ходе гражданской войны — не поплатятся ли за опасные показания, попав потом в руки возможных победителей? Генерал разгадал истинный замысел этого криптоеврея: "Сергеев сделал это (публикацию в газете. — М.Х.)., чтобы предупредить через печать Янкеля Юровского, Исаака Голощёкина и Янкеля Свердлова, чтобы они приняли меры, т.к. следствие началось". Последний эпизод, видимо, вконец расщелкавший терпимость господина генерала по отношению к еврейскому вредителю Ивану Сергееву, изложен в книге другого автора, убежденного единомышленника генерала, английского журналиста Роберта Вилтона. ...Обеспокоенная докладами, поступавшими в Лондон от Нокса, фактического посла Великобритании при правительстве Колчака, лондонская еврейская община послала в Омск секретаря Объединенного комитета по иностранным делам Еврейского совета представителей ("Board of deputes") и Англо-еврейской ассоциации. Тот встретился для беседы с министром юстиции белого правительства Старинкевичем, и Старинкевич, не удовлетворившись устной беседой, снабдил лондонского собеседника письменным заявлением для печати: "На основании данных предварительного расследования, о котором мне еженедельно докладывает Генеральный прокурор, я могу удостоверить, что среди лиц, виновных... в убийстве императора Николая II, нет ни одного человека еврейского происхождения". "Я спросил его, — рассказывал лондонский делегат, — как он объясняет тот факт, что генерал Нокс послал британскому военному министерству отчёт с противоположными утверждениями. Г. Старинкевич ответил... что русские военные круги с самого начала рьяно утверждали, что убийство царской семьи дело рук евреев и что следствие должно установить этот факт. Они начали свое собственное расследование и настаивали, чтобы вообще все следствие перешло к ним. Ему, министру юстиции, пришлось столкнуться с большими трудностями, чтобы добиться проведения следствия нормальными юридическими органами. Но и это расследование постоянно страдало от вмешательства военных. Так, когда первый следователь Сергеев не смог найти никаких следов участия евреев в преступлении, эти военные круги яростно выступали против него, инсинуируя, что сам г. Сергеев является евреем. Эта кампания стала настолько агрессивной и настойчивой, что министру юстиции пришлось освободить Сергеева и назначить другого следователя. Новый следователь тоже не смог обнаружить следов еврейского участия в убийстве царской семьи". Старинкевич, однако, ошибся: не для того военные настаивали на замене судьи Сергеева, чтобы его преемник не нашёл в деле жидо-масонскую интригу. Просто, чтоб её обнаружить, требовалось заменить уже и самого господина министра юстиции: в тот момент, когда Вилтон процитировал его письмо, он поимел возможность назвать Старинкевича: "Уже бывший министр". Будем справедливы: Николай Соколов ни словом в своей книге не намекнул на "еврейское происхождение" Ивана Сергеева. Для обоснования своего внезапного назначения на чужое место он выдвинул другие, якобы более профессиональные аргументы. Первое: у начальства для замены судьи имелись "стратегические соображения". "В чем состояла стратегия, которая мешает Сергееву и не мешает Соколову, того и величайший полководец объяснить бы не мог!"— воскликнул Бруцкус, но я, хотя не полководец, "тайну стратегии" разгадал: Сергеев был судьёй местным, екатеринбургским, ордер ему подписали городской прокурор Остроумов и председатель горсуда Казембек.   Соколов же считался юристом из центра, и ордер на ведение дела подписал ему сам Верховный правитель адмирал Колчак. Дело отныне числилось не местным, екатеринбургским, а государственного значения... Второе объяснение состояло в том, что Сергеев как член суда был прикован к Екатеринбургу и не мог выезжать из города на места, связанные с расследованием. Бруцкус съехидничал: "Члену суда в качестве следователя присваиваются все права следователя, и ничем ровно не прикован он к своему суду".   Изучая дело, убеждаешься в этом несомненно: как раз одно из важнейших преимуществ Сергеева перед Соколовым в том и состояло, что судья успевал выезжать на места событий (в Алапаевск, например), тогда как Соколов часто опаздывал — и упускал при этом важнейшие следственные нити (конкретно об этом будет сказано при анализе эпизодов дела). Подозрение в скрытом еврействе против человека по имени Иван Сергеев, к тому же судьи с царских времен, возникло у генерала и круга его единомышленников потому, что они были недовольны не только итогами его работы (это само собой разумеется), но и её, так сказать, способом, её методологией. С итогами как раз могли что-то сделать, на самом деле, увы, Сергеев после того, как его подержали у генерала "на ковре", уступил, и в протоколах появились, по Бруцкусу, "экскурсии в область национального духа". Но все-таки Сергеева военные выгнали (в скобках: к большому ущербу для следствия, хотя бы потому, что Соколову после него потребовалось немало времени для вхождения в курс длившегося уже семь месяцев дела. У него на все про все оставалось лишь четыре с небольшим месяца, ибо в июле 1919 г. Екатеринбург попал в руки "красных"). И тут мы замечаем, что, помимо "керенского иудаизма", обвинил Дитерихс Сергеева ещё и в инертном ведении следствия. Не было у него, пишет генерал, умения сбить неожиданным вопросом обвиняемого с версии, ошеломить и, как выражались позднее, "расколоть". Он просто слушал показания и записывал аккуратно, включая все ошибки допрашиваемого. Как ни удивительно, я вынужден взять под защиту генерала. Да, доля правды в инвективах Дитерихса в адрес Сергеева имелась — и доля немалая. Сергеев был воспитанником старой юридической школы и вёл следствие, как принято в русском дореволюционном правосудии: он собирал и сопоставлял факты, отсеивал лишнее и сомнительное, выявлял в них противоречия и снова сопоставлял улики и показания. Между тем преступления, которые ему поручили расследовать, — екатеринбургское, пермское и алапаевское (случаи убийств всех Романовых на Урале) — оказались не просто трудными, но трудными специфически, ибо совершали их не рядовые уголовники, а тайная спецслужба нового Государства. Подозреваемые в преступлениях фигуранты заранее предвидели возможный ход расследования, сочиняли для юристов противной стороны нужную им легенду, например, "приговор Уральского Совета". А Иван Сергеев никак не мог поверить, что, скажем, "Сообщение ЦИКа Советов", т.е. президентского органа России, предназначалось, в частности, для того, чтобы его, юриста, дезориентировать в ходе следствия. Генерал же Дитерихс, следователь Соколов, корреспондент Вилтон и иже с ними убеждены были, что следствие проводится для единственной цели: подтвердить фактами заранее ясную им концепцию тайного заговора, погубившего Романовых. В деталях, правда, единомышленники расходились. Дитерихс, тот провидел тут германо-еврейский комплот, а Соколов — жидо-масонский. Чтобы читатель, уловивший пробивающуюся невольно, сквозь мои внутренние запреты, иронию, не заподозрил автора в проеврейской предвзятости, процитирую для объективности других историков, в принципе как раз благожелательно относящихся к лицам, сплотившимся твокруг Дитерихса. Например, Н. Росс так оценивает сочинение Вилтона, бывшего не только корреспондентом, но и помощником Соколова на следствии (журналист ведал его фоточастью): "Книга содержит уникальные подробности, но её, к сожалению, очень портят назойливые антинемецкие и антиеврейские рассуждения автора". Про книгу Соколова сказано более обтекаемо: "... труд его лишен строгого построения, и не всегда в нём достаточно точно воспроизведены следственные документы (очень важное и верное замечание! — М.Х.). Опущены в книге те документы, которые не подтверждают его точку зрения на дело. Увлекшись своей концепцией, Соколов часто уводит читателей в зыбкую область широких и мало обоснованных предположений..". — тут историк цитирует одно из таких предположений, сформулированное Соколовым, правда, не в книге, а в частном письме: "Вопрос о жизни и смерти членов дома Романовых был, конечно, решен задолго (sic!) до смерти тех, кто погиб на территории России". А вот что сказано у Росса про труд Дитерихса: "... сильно грешит бесконечными отступлениями от чисто юридической стороны дела". (Имеются в виду теоретические размышления генерала о природе и целях германо-еврейской нечистой силы). Р. Пайпс уделил данному аспекту подстрочное примечание: "Когда благодаря усилиям специальной следственной комиссии, сформированной адмиралом Колчаком, стали известны подробности екатеринбургской трагедии, появилось неимоверное количество гнусной антисемитской литературы. Она исходила от некоторых русских публицистов и историков и нашла себе отклик на Западе. Заметная часть авторов сваливала всю вину за гибель семьи на евреев, истолковывая убийство как одно из звеньев "всемирного еврейского заговора".   В некоторых записках англичанина Вилтона и в ещё большей степени его русского единомышленника генерала Дитерихса юдофобия достигла патологических масштабов... Настолько сильно было желание авторов свалить всю вину на евреев, что они невольно закрывали глаза на тот факт, что евреи, евреи-вероотступники, вместе с латышами, венграми, австрийцами и русскими являлись только исполнителями приговора, вынесенного Владимиром Ильичом Ульяновым-Лениным, русским". Здесь нужно возразить, что упомянутые авторы вовсе не закрывали глаза, тем более невольно, а сознательно дезавуировали участие Ленина в преступлении — в полном единстве с большевистскими специалистами по дезинформации. Краткость и сдержанность Пайпса я объясняю тем, что в качестве Гарвардского профессора он имел постоянный доступ к следственным документам, и противоречие юдофобской версии с подлинными материалами дела выглядело в его глазах настолько очевидным, что прямая полемика с клеветниками унизила бы его в собственных глазах как ученого. Теперь, когда читатель видит, что я не одинок, считая Дитерихса и К° патологическими мифоманами, должно отметить, что в процессе работы у них по сравнению с добросовестными Намёткиным и Сергеевым имелось, так сказать, некое негативное достоинство, которое позволило инстинктом угадать то, чего, скажем, Сергеев не увидел. Назовем их достоинство лютой, беспредельной, как сказали бы в ту эпоху, классовой ненавистью к врагу: она способствовала, как ни парадоксально, зоркости их взгляда ("ненависть тоже может быть методом гнозиса". — Н. Бердяев).   Ненависть заставляла их не доверять очевидным уликам, искать злокозненные ходы замаскированных, незримых врагов - и, вопреки законам логики, именно они, мистики-сочинители, оказались правыми перед реалистами юриспруденции! Там, где Сергеев успешно находил в районе преступления живых, обыкновенных преступников, его "куратор" прозревал интригу подземных германо-еврейских сил, он сменил следователя на своего единомышленника, и тому действительно удалось нащупать пружину организованного издали, из Кремля в Москве, политического убийства, тайна которого скрывалась в телеграфных лентах, закодированных конспираторами, привыкшими ко всяким эмигрантским подвохам и подсечкам. Конечно, большого успеха мифоман-следователь добиться не смог: его профессиональное зрение затемнялось бельмами юдофобских предрассудков ("Требовалось, чтобы следствие обязательно пришло к заключению, что в екатеринбургском убийстве виновны евреи, даже не большевики-евреи, а просто евреи, что виновен еврейский народ" — Бруцкус). Опять смущает, что современный читатель, духовно .удаленный от исторических реалий той эпохи, решит, мол, старинный еврей-профессор, а вслед за ним современный еврей-литератор, шокированные юдофобскими репликами солдафона Дитерихса, преувеличили реальное его влияние на ход и выводы следствия. Неужели выпускник Академии генштаба, дослужившийся при Керенском до начальника штаба Ставки, выпустивший в свет двухтомную книгу, собственноручно написанную, — неужели такой человек мог сознательно вынуждать следователя к фабрикации дела, буквально судьбоносного!? Словно оказался соперником А. Вышинского (решусь однако напомнить, что и Вышинский по природе — образованный и талантливый "юрист старой школы"). Но тот, кто взял на себя труд прочесть книги Дитерихса, Соколова, Вилтона и подумать над ними, знает, что Дитерихс вполне способен совершить то, в чем его обвинил Бруцкус. В объяснение и даже какое-то оправдание такого поведения хочу напомнить, что четвертью века раньше в Париже, столице Европы и цивилизованного человечества, кавалеры Легиона Чести обвинили не большевистских комиссаров-евреев, а своего коллегу-генштабиста, хотя тоже еврея, что он иностранный шпион, а когда выяснилось, что сие ошибка, что капитан Дрейфус невиновен, господа из французского генштаба стали стряпать поддельные улики и фальшивые документы...   В качестве модели это поведение помогает понять фантастическую, но в принципе точно такую же логику поведения Дитерихса и Соколова. Если бы французские офицеры просто клеветали на неприятного коллегу, они выглядели бы рядовыми интриганами, каких испокон веку было много в военной среде — вовсе не обязательно по отношению к евреям. Но в том заключалась логика "антидрейфусаров", что они всем сердцем были искренно убеждены: Дрейфус несомненно шпион, он не может им не быть, ибо принадлежит к племени, каждый член которого есть потенциальный предатель. Фабрикация улик против такого человека не выглядела бесчестным делом в их глазах. Бесчестно — опорочить невинного, а разоблачить еврея-преступника с помощью поддельных документов есть, на языке военных, операция и маневр. (Кстати, у Дитерихса Намёткин и Сергеев отделались отстранением от должности, а вот полковник Пикар, раскрывший настоящего подозреваемого в деле "изменника Дрейфуса", попал во французскую тюрьму). С другой стороны, Сергеев — не исключаю — и рад бы по человеческой слабости угодить военным властям в военное время. Да вот беда, евреи не попадались в его сети. Кого ни найдет, ни допросит, всё русские, православные фамилии. Тут нужно оговорить, что наличие еврейских палачей среди тогдашних чекистов мною вовсе не умаляется, имя им было легион... Если бы царскую семью убивали где-нибудь на Украине или в Крыму, то, можно полагать, Сергеев без труда справился бы с генеральским заданием, выполнил политустановку куратора и не потревожил свою совесть.   Беда следствия в том, что место убийства — Урал — находилось практически в противоположном от "зоны оседлости" углу России, не было там культурных центров, мест обычной Томском евреев, добившихся права свободного проживания в пределах империи. В таких условиях Сергеев старался хотя бы не сбивать неожиданными вопросами свидетелей. Пока что они охотно подтверждали участие в убийстве тех редких евреев-фигурантов, что следствию удалось зацепить: скажем, свидетель Павел Медведев рассказал Сергееву, мол, царя убил комендант, еврей Юровский, и он же добил из кольта наследника. А начни-ка выдаивать из него все, что знает, — вдруг Павел выведет Юровского из-под удара (потому что есть, например, показание другого свидетеля, Филиппа Проскурякова, мол, "Пашка Медведев мне сам рассказывал: он выпустил несколько пуль в царя"). Вдруг сам сознается и разрушит даже те сомнительные антиеврейские достижения, которые удалось подобрать... Но, честно признаюсь, я лично думаю, что причина сергеевской инертности была в ином. Сергеев был, повторюсь, юристом старого доброго времени, добывавшим истину не побоями и пытками, а очными ставками да тюремной маетой, когда узнику хотелось поскорее до суда добраться и начать отбывать отмеренное наказание... А шла жестокая гражданская война. Узников перестали беречь для следствия в камерах предварительного заключения. По обе стороны фронта свидетели нужны были, чтобы давать "нужные показания", а если показания оказывались не нужные, то свидетели тоже не нужны, а если не нужны, так не выпускать же их на волю: арестован — значит осужден. (Многие колчаковцы завидовали силе и решительности чекистов, верили, что власть в России достанется тому, кто покончит по-ленински с законнически-демократическими играми. Только, разумеется, во имя иной, "правильной" идеологии).   Тюрьмы превратились в могильники для узников — по обе стороны фронта. Кто выживал после приговора, тот умирал в камере от тифа или испанки. (А. Амфитеатров рассказал историю 19-летней красавицы, внучки знаменитого правого журналиста и издателя Суворина. Служившая где-то машинисткой, она хранила иностранный журнал мод, найденный при "профилактическом" обыске. Другой юнице такая мелочь сошла бы, конечно, с рук, но внучку Суворина чекисты не решились отпустить без "наказания". Дали ей ничтожное по тем меркам наказание, полгода тюрьмы, — но девушка умерла в тюрьме от тифа). То же происходило с заключенными "Особой следственной комиссии по делу об убийстве Августейшей семьи" — полгода, максимум год, и самые крепкие и молодые свидетели уходили от Сергеева и Соколова туда, откуда никакая юстиция их уже не могла вызвать для допросов... Истина требует признать, что претензии Пайпса к первому периоду следствия имеют основания, только историк ошибочно связал порок тогдашней работы с именами следователей. Как известно, следователи не обыскивают, не выслеживают, не задерживают — для этих акций служит оперативная часть. контрразведка у белых именовалась красиво — Военно-политическим контролем (ВПК, не путать с ЧК). В этом ВПК на видных ролях подвизался надворный советник Кирста, бывший начальник екатеринбургского угрозыска, господин с несомненным сценическим талантом. Он решил (со своей точки зрения разумно), что люди, заранее знавшие, что императора убили евреи, обязаны в конце следствия узнать, что трагедия завершилась как трагикомедия и император (или нет, погодите, будет лучше, если это окажется наследник, им легче управлять) остался жив.   А несомненные следы убийства в доме Ипатьева рассказывают лишь о гибели прислуги (ну кому жаль прислугу-то? Пусть жертвует собой за батюшку-царя). Под сию версию контрразведчику отпустили немалые средства на развертывание оперсети в тылу врага, чтобы поискать там Романовых (на подозрении был город Ирбит). Кто же при таких-то перспективах думал выделять людские и финансовые средства этому пессимисту Сергееву, уныло и бестактно уверявшему начальников, что Романовы на Урале убиты все до единого, а евреи - ни при чем... Уходя с должности, судья набрался духу и написал в отчёте на имя крайне недовольного им Колчака: "...действиями представителей власти причинялся серьезный ущерб интересам дела, истреблялись свидетели, от которых можно было ждать полезных сведений, захватывались вещи и документы и т.д". Бруцкус подозревал белую контрразведку даже в худшем деянии, а именно, что она, натыкаясь на свидетеля, давшего "не те" показания, его истребляла (в частности, того, кто мог бы опровергнуть версию "еврейского заговора"). В деле нет оснований для столь ужасного вывода! Всё, как обычно в жизни, выглядит проще: "Кирста... действовал сумбурно и был малоразборчив в денежных делах... был отчислен от должности... за незаконные поступки, но освобожден... и вёл расследование по убийству царской семьи тайно от судебного следствия" (вот кто, оказывается, занимался тайной следственной работой, о коей министр юстиции Старинкевич рассказывал секретарю Еврейского комитета). Так что претензии Пайпса следует отнести к упущениям не следователей, а Военно-политического контроля, упущениям, которые пришлось восполнять историкам этого дела. Глава 7. "Завершители" - Михаил Дитерихс и Николай Соколов В солженицынском "Красном колесе" беседуют бежавший с позиций Саша Ленартович и alter ego автора, полковник Воротынцев, которого на главное возвращал Саша: — Сейчас вы заставляете нести труп (убитого командира. — М.Х.)., а потом прикажете нести этого поручика, наверняка черносотенца. Саша рассчитывал: полковник рассердится. Нет. Так же отрывисто и даже как будто думая о другом: — И прикажу. Партийные разногласия, прапорщик, это рябь на воде. — Партийные — рябь? — поразился, споткнулся Саша. — А тогда что ж национальные? А мы из-за них воюем. А какие же разногласия существенны тогда? — Между порядочностью и непорядочностью, прапорщик, — ещё отрывистей отдал Воротынцев". Понимаю условность, ненаучность деления людей по воротынцевскому признаку "порядочности", понимаю серьезность возражений, которые историософы и историки могут на меня обрушить. Понимаю и принимаю. Тем не менее авторскую позицию по отношению к действующим лицам моих собственных исторических сюжетов выстраиваю на основании вот этого "воротынцевского понимания" главного разногласия эпохи. Рубеж между врагами, следовательно, пройдет в моём сочинении не между "красными" и "белыми" или "зелеными" и "розовыми": безусловно порядочными предстанут погибшие Романовы и их слуги, но и комиссар Временного правительства Василий Панкратов, и рабочий- Анатолий Якимов (коего "кликали Ленькой"). Военный же министр правительства Колчака генерал Дитерихс и его следователь Николай Соколов, главные авторы следственной версии цареубийства, будут изображены у меня людьми непорядочными... То, что они - составители сюжетов в духе "Протоколов сионских мудрецов", не ободряет, а, наоборот, сдерживает автора такого вывода в неприятии этих фигур. Ибо сие обстоятельство заставляет меня сомневаться в собственной объективности по самому щекотливому вопросу. (Хотя вот Николай II и Александра Федоровна — они ж верили в истинность "Протоколов", были религиозными антисемитами, но ничего, кроме жалости и сочувствия, не испытываю, прикасаясь к их несчастной судьбе). Поэтому попытаюсь доказать тезис о непорядочности вышеназванных колчаковских персонажей, умышленно не задевая ни "еврейской темы", ни убийства Романовых. Начну с генерала, носившего титул Правителя и Воеводы на Дальнем Востоке. ("Разгромили атаманов, разогнали воевод" — пелось в песне про атамана Семёнова и воеводу Дитерихса, сочиненной поэтом-партизаном Петром Парфёновым. Почему-то мне вспомнился по аналогии диковинный чин, присвоенный позднее - "генералиссимус"). Доказательство личной непорядочности генерала начну с напоминания о том, как без согласия Соколова генерал тайно снял копию с доверенного ему на хранение дела и, пользуясь ею, выпустил первое документированное сочинение по "сверхмодной теме", опередив более педантичного в писаниях следователя Соколова. В моих профессиональных кругах этих любителей использовать доверенные им чужие материалы именуют "литературными пиратами". Далее. Про сочувствие судьи Сергеева "евреям Керенским" и соответственно про недобросовестное ведение следствия генерал писал и печатал, когда точно мог знать: Иван Сергеев расстрелян большевиками (возможно, тем же Юровским). Особенное возмущение охватывает меня, когда из книги Касвинова, инспирированной органами, мы узнаем, что именно коллеги Юровского вменили в вину судье Сергееву в 1920 году. Судья в начале следствия составил, как полагается, список лиц, разыскиваемых по возбужденному прокуратурой делу, и разослал их во все "белые" соединения, отделы контрразведки и угрозыски. Согласно Касвинову, люди, задержанные по списку, все были расстреляны. В ЧК обвинили судью Сергеева в истреблении свидетелей... Касвинов пишет, что так, например, был расстрелян красноармеец Летемин, в ночь убийства спавший в своём доме и просто пересказавший следователю то, что услыхал на следующий день от стоявших в карауле ДОНа товарищей.   Мне неизвестно, был ли Летемин расстрелян в действительности (Касвинову, как и его заказчикам, доверять нельзя, ни в чем), но если это правда — Сергеев никак не может быть обвинен в его гибели. В протоколе допроса, составленном судьёй, определенно сказано, что Летемин допрошен им не как обвиняемый, а как свидетель по делу. Но даже чекистские следователи не убивали важных для них свидетелей, пока следствие не считалось законченным (т.е. когда в свидетеле больше не было нужды). Я умышленно излагаю историю Летемина в терминах нравов его жестокого времени, чтобы читатель убедился: даже и при самых страшных допусках эпохи Летемина да и других свидетелей, упомянутых Касвиновым (горничных гостиницы, где жили чекисты, шоферов, этапировавших машины с семьёй, обслугу ДОНа и проч). — если их уничтожили, то не по приказу Сергеева. Если это действительно "белыми" сделано (снова и снова повторяю "если", ибо касвиновской команде солгать, что два пальца обоссать), то, видимо, по приказу Соколова, когда пришлось отступать с армией и исчезла возможность пользоваться для содержания свидетелей тюрьмами. Если такое решение приняли без него, а это тоже возможно, — значит, по приказу военной контрразведки. Она выполняла по данному делу решения Дитерихса. (По тому, с какой свирепой злобой упомянуты исчезнувшие свидетели в обеих книгах - Дитерихса и Соколова, допускаю, что Касвинов в виде исключения написал правду). Сохранилось немало объективных свидетельств того, как работали белые контрразведчики. "Когда история даст нам в будущем возможность познакомиться с подлинными фактами сибирской ситуации, — писал в совершенно секретном докладе в Белый дом глава американской военной разведки в Сибири подполковник Роберт Эйхельбергер, — я уверен, число людских потерь, вызванных появлением омских чиновников в Омске или Екатеринбурге и приходом большевиков в Казань и Уфу, сравнимо". т.е., совсем не идеализируя "красных" палачей, американец предполагал, что "белые" не слишком им уступали. (Согласно советской энциклопедии, в Пермской губернии, уездным городом которой до февраля 1918 года считался Екатеринбург, было расстреляно за год колчаковского правления 25.000 человек — число, вполне сопоставимое с красным террором тех времен). Поэтому можно предположитьь, что судья Сергеев заплатил своей жизнью за бессмысленную жестокость человека, который опорочил его память в своей книге. * * * В отличие от Дитерихса, репутация другого господина, Николая Соколова, сегодня всё ещё котируется высоко. По-моёму, лишь Бруцкус, и то в неопубликованном сочинении, сорвал с него маску добросовестного юриста — потому и характеристику следователя начну с эпизодов, отмеченных Бруцкусом ещё в 20-х годах. Первое. Дворцовый камердинер Алексей Волков так описал Соколову о посещении Царского Села военным министром Временного правительства Александром Гучковым: "Зачем тогда приезжал к императрице Гучков, я не знаю... Когда он шёл назад, один из офицеров, приезжавших с ним, основательно пьяный, обратился ко мне... и злобно крикнул: "Мы враги ваши, вы враги наши, вы все здесь продажные". Гучков шёл впереди, на растоянии всего нескольких шагов, он не мог не слышать этих слов". Бруцкус обвиняет Соколова, что, процитировав это показание в книге, Соколов действовал как злобный антигучковский памфлетист (монархисты ненавидели Гучкова, потому что он интриговал против Николая II). Невозможно поверить, восклицает Бруцкус, чтобы такой человек как Гучков взял с собой — куда? во дворец! — пьяного офицера! Увы, если мерять исторических персонажей зыбким эталоном порядочности, как мы условились выше, признаем: политик Гучков не раз балансировал как раз на самом его краю. И возможно, взял во дворец в революционные дни преданного, хотя и распущенного офицера и предпочел "политично" не заметить его хамства... Но в чем Бруцкус безусловно прав: в любом случае, допрашивая самого Гучкова, — а Соколов провел и его допрос в эмиграции, в Париже, — следователь обязан был перепроверить показание камердинера. Но он этого не сделал. Предпочёл просто опорочить своего свидетеля. "Я допрашивал Гучкова по узко специальному вопросу и думал допросить его ещё раз. Но его дальнейшее отношение к делу дало мне основание думать, что он не желал более свидетельствовать, — писал он. — Поэтому освещая его посещения Царского данными следствия, я как судья отнюдь не настаиваю, что они вполне соответствуют истине". Тут-то Бруцкус и взорвался (хотя допускаю, что политически он сам был близок к Гучкову): "Прием, пущенный в ход Соколовым против Гучкова, является для фальсификатора... классическим, чтобы... показание недостоверное, ничем не доказанное... положить в основание вывода — иногда, впрочем, в случаях особо скандальных с лицемерной оговоркой, что, мол, я, Соколов, как судья оставляю за собой право усомниться... Свой классический прием Соколов применяет во всех направлениях: и для установления небывалых событий, и для создания нужной ему обстановки, и для опорочения неугодных людей. Об известном банковском деятеле Ярошинском [Поляк, банкир и сахарозаводчик - FV ] Соколов записывает: "Поручик Логинов показывает, что Ярошинский был агентом немцев, имел в войну от них громадные денежные суммы и на них вёл по директивам врага борьбу с Россией". Никаких, самых отдаленных намеков на достоверность слов Логинова не приводится... но обвинение брошено, и Соколов по своей системе шлет вослед: "Как судья я по совести должен заявить, что роль Ярошинского осталась для меня темной". "Не перечислить всех, кого Соколов забросал грязью этим излюбленным приемом", — завершает Бруцкус. (Данный пункт нуждается в комментариях. В следственное дело и, соответственно, в книгу Соколова президент пяти столичных банков Карл Ярошинский попал потому, что во время ссылки Николая II он пожертвовал на освобождение бывшего государя примерно 175.000 рублей. Деньги отдал в руки своей старой клиентке Анне Танеевой-Вырубовой, фрейлине императрицы, которая, в свою очередь, переслала их в Тобольскую губернию (тогдашнее место ссылки Романовых) для жившего там офицера Бориса Соловьева, зятя Распутина, якобы подготовившего побег семьи. А так как, согласно версии мифомана-следователя, каждое лицо, причастное к екатеринбургскому делу, неизбежно работало для какой-нибудь спецслужбы или группы заговорщиков ("сионских мудрецов", например), то Распутин, Вырубова, а за ними и зять Распутина, и, соответственно, банкир, что дал им деньги, — все зачислялись Соколовым по ведомству германской разведки. Упоминание имени Ярошинского в книге как лица, получавшего кайзеровское золото для подрыва и ослабления императорской власти, не случайно, оно явилось символической компенсацией банкиру за то, что он не забыл былых благодетелей (в отличие от очень многих их подданных) и бескорыстно пожертвовал на освобождение царя и царицы то, чем только и был богат, — деньги. И становится понятен источник почти истерического негодования Бруцкуса против следователя). Свое назначение Соколов получил в сложный для военно-политических кругов момент. Вспомните хотя бы докладную записку Сергеева, направленную в адрес Колчака! Кстати, генерал Дитерихс так оправдался от обвинений смещаемого следователя в том, что, мол, его, генеральские, подчиненные убивают нужных свидетелей и тем мешают устанавливать истину по делу, и что они же похищают в свою пользу ценные улики: "В том и заключался дьявольский расчёт евреев: поручить дело большевикам, так как их будут расстреливать на месте, без допросов". (Только не возражайте ему мысленно: а почему, Ваше Превосходительство, расстреливать большевиков положено на месте и без допросов? Я не преувеличиваю: это цитата из 1-го тома его книги, стр. 233). На Соколова сначала обратил генеральское внимание гарнизонный начальник князь Голицын: был земляком юриста, тоже пензяком. Николай Соколов переоделся крестьянином и пешком прошёл тысячи верст от центра страны до Сибири, чтобы примкнуть к единомышленникам-белым. Генерал решил приглядеться к рекомендованному князем человечку, и Соколов сразу показался лицом, соответствующим делу государственной важности. Дитерихс, кстати, объясняет, чем купил его генеральское сердце незнакомый пензяк. Более остального, видимо, ругательствами в адрес бывшего премьера Керенского, коего следователь именовал в беседах с ним "Аронкой" и "Арошкой". И все-таки... Все-таки даже Бруцкус признает большую в конечном итоге ценность следственного материала Соколова. Парадоксально, но он приписал её бездарности и крайнему цинизму следователя: "...у него были злые враги, испортившие всю работу. Враги эти — страстное озлобление против евреев, ни на секунду не забываемая цель, что все надо валить на еврейский народ, не очень высокие умственные способности и безоглядное тяготение к лжи... Но для дела, за которое Соколов взялся, у него не было достаточно талантов: он терзал правду по-медвежьи, тяжело и неуклюже, и скверная работа его ярко выступает наружу, удивляя своей грубостью"... И далее: "Он подмигивает читателю, мол, я и сам все понимаю, но, дескать, в интересах национального дела так надо".   То есть, черпая главный материал для опровержения следственных выводов Соколова из его же собственной книги, Бруцкус приписал сей парадокс Победе стихийного реализма юриста-профессионала над романтическими придумками слабого враля. (Примерно так и Энгельс убеждал нас некогда, что Бальзак был великим реалистом вопреки своим аристократическим предрассудкам.).. Понимая вполне чувства Бруцкуса, для которого следователь, помимо национального обидчика, был оскорбителем лично знакомых и уважаемых людей (наподобие Гучкова или Ярошинского), не будем с профессором вполне солидарны. В конечном итоге достоинством следовательской работы Соколова явилось как раз то, что он заносил в протоколы все: и чушь, и идиотскую информацию даже тех свидетелей, которым он, по собственному признанию, не верил. Разумеется, оклеветанные современники чувствовали себя тяжко после публикаций подобных опусов, но для нас, историков, Соколов сохранил аромат революционной эпохи — с её циничной открытостью и наивной демагогией, с благородством идеалистов и распущенностью социальных низов, со всеобщей причастностью к идеологии и низким, мифологическим её уровнем. Словом, тот аромат, что донесли до потомков и И. Бабель, и А. Веселый, и "Тихий Дон"... Вот конкретный пример: Намёткин и Сергеев уклонились от внесения в протокол похабных надписей с места преступления или рисунков, которые охранники-жеребчики набрасывали во время дежурств на стенах Ипатьевского дома. Они полагали, видимо, что мат и сексуальные позиции с подписью "Царица и Распутин" ничем не обогатят историка, в будущем интересующегося итогами их работы. А вот "природный охотник", "самолюбивый фанатик своей профессии" (Дитерихс), словом, Николай Соколов внес в протоколы всю похабень, все оскорбления — "свидетельства предсмертного мученичества пленников", как назвал их Бруцкус.   Фактов следователь дал историкам предостаточно, чтобы воссоздать картину преступления, а его выводы и предположения, что ж, они тоже стали свидетельствами времени, приметами "великой эпохи", когда началось выдвижение к власти Ленина и Муссолини, Сталина и Гитлера, Ракоши и Зейсс-Инкварта и легиона подобных по всей Европе. К слову — одновременно приметами эпохи, когда не нашлось в Европе издателя для Бруцкуса... Глава 8. Последний раз о себе Чтение "Убийства царской семьи" Николая Соколова стало нравственным потрясением моей жизни. Сначала представьте отрока или юношу, воспитанного на таком идеале: Юноше, обдумывающему житье, мечтающему — сделать бы жизнь с кого, Скажу, не задумываясь: делай её с товарища Дзержинского. А до Дзержинского героями значились Ворошилов с Будённым... В войну, правда, появились новые идолы. Но уже в подростковые годы, когда массовый героизм народа стал приметой эпохи, уже тогда мы не очень всё-таки понимали, почему в образец нам ставят летчика, протаранившего германский самолет, как будто взаимное уничтожение пилотов нашего и немецкого есть заведомо выгодная для России военная сделка. Или почему солдату разумно лечь грудью на амбразуру огневой точки противника и заткнуть телом пулеметное дуло? Разве не проще бросить туда гранату? Послевоенные герои тоже выглядели как-то сомнительно... Не хочу преувеличивать проницательность своего поколения, но жизнь десятилетиями складывалась так, что сетка моральных координат общества натягивалась на опорные идеалы, вызывавшие у молодежи сомнения. Подчеркиваю, у любой молодежи, вне связи с конкретными политическими убеждениями (я сам до 1958 года, до дела Бориса Пастернака, был вполне правоверным комсомольцем). Одно время на роль образцовых героев претендовали в нашем сознании коммунисты-оппозиционеры, погибшие в чистках. Но товарищ Сталин и его сподвижники успели о них многое народу порассказать... Постепенно, незаметно в сознании многих из нас на "высшие точки" вырвались рыцари "белого" движения (песни запела молодежь о "поручике Голицыне и корнете Оболенском"), а для кое-кого, как стало известно позже, даже и штандартенфюреры СС. Культ "белых" начался, по-моёму, с фильма "Перед судом истории", где лидер правых националистов в Государственной думе Василий Шульгин с любовью вспоминал своего государя на фоне декораций того вагона, где он выпросил у царя отречение от престола. Потом, поглядев на табличку у Таврического дворца "Областная партийная школа", Шульгин с грустью говорил: "Здесь заседал единственный в нашей истории парламент" — и мы в зале вдруг осознали: братцы, да ведь в России парламент был, как же мы про это ничего, ну, ровно ничего не знаем... Потом появились из каких-то тайных запасников старшего поколения изданные ещё в 20-х годах мемуары возглавителей "белого" движения (мне лично деникинские "Очерки истории русской смуты" дал покойный "крёстный" в кинематографе, Юрий Герман). Так что к началу работы над этой книгой я, как многие люди моего поколения, придерживался стандартного мировоззренческого набора: российские народы в революцию сбили с толку демагоги, обещавшие им рай на земле и во человецех благоволение, кроме того, они традиционно приучены к патерналистско-авторитарному правлению, а свободу отстаивали в моей стране лишь немногочисленные паладины-идеалисты (а таких везде мало, не только в России). И вот, приближаясь к седьмому десятку лет, я стал, наконец, читать книги не вождей белого движения, а его, говоря по-щедрински, Сил. Тех, кто составлял становой скелет администрации, вроде Дитерихса или, на более низком уровне, - Соколова. Они поразительно напомнили антиподов по мою, советскую сторону жизни, напоминали тех, кого я так часто наблюдал у нас, там... Гляди это и есть та самая Хамская Рожа которая решает, как тебе жить (Иван Ахметьев, московский поэт 80-х годов). После такого чтения я уже не удивлялся, встречая, например, докладную записку офицеров врангелевского главштаба, адресованую на имя главковерха, с секретным анализом для узкого круга своих: "...первые наши успехи с середины 1919 года показали воочию, как ждал и ждет русский народ освобождения от насилия и произвола; как он хочет спокойной трудовой жизни, как жаждет порядка и права. Всем памятны встречи добровольцев в Харькове, Киеве, Курске и Воронеже, когда измученное население пело "Христос воскресе", стояло на коленях и целовало избавителей-добровольцев. Но вместо порядка мы принесли те же насилия, грабежи и издевательства. Вместо чрезвычаек — порки шомполами, расстрелы и т.п. Великое дело освобождения исстрадавшейся родины было осквернено. Нам не верили. Нас боялись... Подл, подписал Генерального штаба Генерал-Майор Махров". Повторяю, меня отвратили от идеализации белых их собственные печатные источники. В первую очередь, писания Дитерихса и Соколова. В памяти все отчётливее вставала схема другой войны, свидетелем которой я был. Когда России тоже дали на выбор решать, кого она больше будет любить, Сталина или Гитлера. "Тяжело признавать, — писал современник, Андрей Амальрик, — но именно Сталин в те годы стал символом национального сопротивления, благодаря безумной политике немцев". Неизбежно приходила мысль, что россиянам не в первый раз история предлагала похожий набор. Только демократические силы самой страны и Европы в первый раз находились в союзе с протонацистами, подобно тому, как через четверть века они плечом прислонятся к другой стороне — к коммунистам. Социальные науки, в том числе и исторические, всегда изучаются одним из членов общества, т.е. точка зрения исследователя находится не вне, а внутри изучаемой среды. Это, в свою очередь, делает невозможным объективный подход к исследуемым феноменам.   Единственно приемлемый выход для того, кто все-таки хочет найти истину, а не занимается пропагандой идеологии (я не в укор кому-то говорю, пропаганда тоже нужное дело, но просто она — из другого круга явлений), — он должен развернуть перед читателем максимально широкую картину фактов и феноменов, которые подготовили его точку зрения на исследуемое событие. (В данном сюжете - на екатеринбургское убийство). К созданию такой широкой картины я, вопреки вполне осознаваемым композиционным трудностям, приступаю, посвятив ей следующую часть этой книги. Содержание   www.pseudology.org