2-е издание, исправленное и дополненное Михаил Рувимович Хейфец Цареубийство в 1918 году Часть третья. Революция и контрреволюция в одной исторической упряжке Тогда пришла неправда на Русскую землю. Главной бедой, корнем будущего зла, была утрата веры в цену собственного мнения. Вообрази, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало расти владычество фразы, сначала монархической, потом — революционной. (Б.Пастернак. Доктор Живаго). Глава 9. Мифология отсталости Большая часть мифов была придумана Россией ещё с дореволюционных времен. Мой покойный друг, ленинградский историк Вадим Вилинбахов (его прадед служил помощником государственного секретаря при Александре III) поделился однажды своим "потаенным" открытием. Хотя известно, что святой Александр Невский победил на Неве шведского правителя ярла Биргера, лично поразив его копьем в лицо, а через два года он же разгромил на льду Чудского озера войско Ливонского ордена и убил гроссмейстера крестоносцев, что так замечательно изобразил в знаменитом кинофильме Сергей Эйзенштейн, но почему-то ни в шведских источниках, ни в рыцарских хрониках об ужасных поражениях от славных русичей нет ни слова (правда, в немецкой "Рифмованной хронике" упомянуто, что рыцари потеряло на Чудском озере... 20 убитых и 6 пленных) . Зато известно, что Биргер и гроссмейстер благополучно правили в городах именно тогда, когда их якобы истребил великий и святой Александр. Особенно Вадим горячился, доказывая, что и в русской летописи (Лаврентьевской) сражения Александра Ярославича никак особо не отмечены в ряду обыденных пограничных схваток, и, например, о Победе отца Александра Невского, князя Ярослава, над рыцарями Ливонского ордена сообщалось в этой летописи куда внушительнее. — Значит, вовсе не было сражения, остановившего натиск рыцарей? — Почему же? Битва, гибель гроссмейстера, приостановка походов ливонцев на Русь — всё было. Только не при Александре. — ? — Битва произошла четверть века спустя, в 1268 году. Сражение новгородцев с орденом при Раквере. Ты хоть роман Дмитрия Балашова читал? (Я о битве при Раквере не то что не читал — не слыхал). — А почему... — А потому, что Ивану Грозному, повелевшему во время его войны с Ливонией канонизировать Александра, не нужна была никакая память о новгородской дружине. И Петру, заложившему Лавру на месте битвы на Неве, тоже не нужен был в истории Руси Новгород Великий, победитель шведов. — Но все ж почему избрали на эту роль Александра, а не князя, скажем, который командовал новгородцами при Раквере? — Да кто ж, по-твоему, основал династию будущих великих князей московских?! — уже рассердился на мою тупость Вадим Вилинбахов. Сей миф, популярный благодаря фильму великого режиссера (сочинившего, к слову сказать, не менее популярный миф о "штурме Зимнего дворца в октябре 1917 года") изложен в силу его особой наглядности — для доказательства, как именно мифология окутала русскую историю в самых неожиданных пунктах, и к этому читателю надо быть постоянно готовым. А конкретно, в рамках избранной темы, меня интересуют два парных русских мифа: миф об извечной российской отсталости и параллельный ему миф о российском дореволюционном процветании. Миф о вечном петербургско-московском империализме-мессианизме и столь же достоверный миф о полной российской невинности в совершившейся европейской катастрофе. Про российскую дореволюционную отсталость люди моего поколения знали всюду и всегда. Вот как в 1956 году писал об этой стране прекрасный американский эссеист и историк, "прививший русский побег к стволу американской культуры", введший в литературу США своего друга Владимира Набокова (значит, было где ему добыть информацию), Эдмунд Вильсон: "Свинская отсталая страна, полная обожравшихся помещиков и пышных фруктовых садов, жалких рабов и маньяков-господ. Старые дворянские гнезда Тургенева с их путаницей родственных отношений и стадами угнетаемых рабов... Ленин, конечно, объявил всему этому войну". В картинке легко угадываются не только Гоголь и Тургенев, но и Достоевский, Чехов (Гаев с Фирсом).. Ошибка Вильсона состояла не в сознательном извращении фактов — все перечисленное существовало в реальности, он узнал обо всем из русской литературы — но в его представлении о России как о застойном обществе, неподвижном от Ивана Грозного до Николая "Кровавого". Между тем в России потому и сумела появиться великая обличительная литература, что стремительными темпами в XIX-XX веках вырастало в ней гражданское общество, рождавшее и потреблявшее такую литературу. Это была страна постоянного внутреннего неспокойствия, медленно и трудно решаемых национальных задач (модернизации и вестернизации), великих, хотя стесненных сил, современного городского капитала, страна опытной внешней политики, страна искусной государственной машины. "Страна с искаженной жизнью, но уже давно знающая, что это искажение не заслужено ею и что для неё возможна жизнь в силе, свободе и счастье" (Н. Берковский). Пример с Вильсоном прошу не воспринимать как привычную для россиян насмешку над близоруким иностранцем, который "умом Россию не поймет" и пьет чай под кустом развесистой клюквы. Потому что я сам, наряду с миллионами современников, с уважительным вниманием изучал труды вождя моего народа, который объяснил нам, что царскую Россию всегда били! "Били татарские ханы, били турецкие беки, били польские паны, били шведские феодалы. Били за отсталость". Хотя все мы в четвертом классе уже знали, что в истории все было наоборот и все вышеперечисленные оказались Россией разбитыми, но вождя чтили, верили, отказываясь собственными глазами и мозгами анализировать что бы то ни было, происходившее на самом месте действия. Так что нет у россиян права иронизировать над туристом Вильсоном, предположившим в Ленинграде 1935 года, что мрачный вид обитателей этого города объясняется крепостническим прошлым их родителей. Я, во всяком случае, урожденный ленинградец, не чувствую за собой права на иронию, ибо услышал о "кировском потоке" только в 60-х годах, при чтении "Ракового корпуса". Насколько вильсоновское, общепризнанное, представление о России было далеким от истинной картины к началу XX века — можно увидеть по следующим цифрам. За 20 довоенных лет царствования Николая II сборы зерна выросли в империи на 78%, добыча угля, тогдашнего "хлеба промышленности", — на 300%, нефти — на 65%, меди — на 275%, выплавка чугуна и стали на — 275%, выработка текстиля — на 388%, а сахара — на 245%. Золотой запас Российской казны вырос в 2,5 раза. Для кого эти проценты не показательны (а именно: для выученных на советской статистике), приведу данные из советской книжки, отнюдь не склонной преувеличивать дореволюционные достижения (Р. Ананьич, "Россия и международный капитал". Л., Наука, 1970): по металлургии и машиностроению — четвертое место в мире, по нефти — второе, по углю — пятое, по длине железных дорог — второе... А это - важнейшие промышленные показатели эпохи. В чем причины разрыва между традиционным представлением о России и реальными цифрами её хозяйственного развития? Одна из них (не единственная) — в той быстроте развития, которое с запозданием осознавала мировая и отечественная общественная мысль. Ибо Россия действительно — и это не легенда — была очень отсталой от Запада страной. Как и весь остальной мир! Но в 60-х годах XIX века начался почти одновременный исторический рывок четырех молодых держав вослед европейским империям: Германии, наконец объединенной канцлером Бисмарком, США, покончившими с рабством на Юге, Японии, осуществившей революцию Мейдзи, и России эпохи великих реформ. Наивысшего темпа погоня великой четверки за лидерами хозяйственного прогресса достигла в предвоенное десятилетие (для России — после первой революции 1905-07 гг). Царь октроировал (даровал) империи конституцию ("Манифест об усовершенствовании государственного порядка") после доклада статс-секретаря Сергея Витте: "Волнение, охватившее разнообразные слои русского общества, не может быть рассматриваемо как следствие частичных несовершенств... или только как результат организованных действий крайних партий. Корни этого волнения несомненно лежат глубже. Они в нарушенном равновесии между идейными стремлениями русского мыслящего общества и внешними формами его жизни. Россия переросла форму существующего строя. Она стремится к строю правовому на основе гражданской свободы". Сразу зарегистрировалось 16 общеимперских партий. Был избран, хотя на непрямой, "цензовой", как говорили, основе, парламент - Государственная дума. Николай уступил нововведениям помимо воли и сердца — он не доверял "анархическим", "противогосударственным", "нежизненным" конституционным порядкам. Распустив две первые Думы, он и для четвертой (пропустив третью) приготовил указ о роспуске, который лежал в кабинете министров подписанным, но не датированным. Указ, однако, не был исполнен: на дарование свобод народы России ответили грандиозным ростом мощи страны. В 1913 году редактор парижского "Economiste Europeen" Э. Терри по поручению французских министров провел обследование русской экономики. (Францию интересовало реальное состояние главного союзника в Европе, а также главного должника её банкиров). Вот несколько цифр из его отчёта: производство пшеницы выросло за 5 лет (1907-1912) на 37.5%, кукурузы — на 45%, ячменя — на 62%, машиностроение — почти в полтора раза, угледобыча — почти на 80%. В целом рост посевов и поголовья скота опережал прирост населения вдвое, выручка от экспорта масла вдвое превышала стоимость золотодобычи в империи. Особенно бурно развивались Украина и Сибирь: за первые 15 лет XX века население Целиноградской (тогда Акмолинской, ныне Астанской) области выросло в 15 (!) раз. За предвоенное десятилетие Алтайский край в пять раз увеличил товарную продажу хлеба (с 10,5 до 50 млн пудов. Я когда-то был комсомольцем-целинником, поэтому именно эти цифры отобрал в свою книгу исходя из лично-сентиментальных соображений). Число крестьянских кооперативов выросло с 286 в 1900 году до 10.350 в 1915-м, среди них было 2,700 маслодельных. К слову: были ассигнованы Думой 37 миллионов рублей на строительство Днепрогэса, утвержден проект Волховстроя, фирма "Копикуз" готовила строительство Кузбасского металлургического центра. Отдельно — о военной мощи империи До сих пор бытует в СССР мнение, якобы легкомысленный (даже если не был предателем) военный министр Владимир Сухомлинов плохо подготовил армию к войне. Вспомним однако, что ей приходилось в то десятилетие сражаться с лучшими по общему мнению армиями XX века: сначала с японской, потом с германской, против которых один на один вообще никто не мог в мире выстоять! Так вот, мнение о русской армии начальника германского генштаба Мольтке-младшего, изложенное для статс-секретаря (министра иностранных дел) фон Ягова 24.2.1914 года, было таким: "Боевая готовность России со времен русско-японской войны сделала совершенно исключительные успехи и находится ныне на никогда ранее не достигавшейся высоте. Следует отметить, что некоторыми чертами она превосходит боевую готовность других народов, включая Германию". "Если дела европейских наций с 1912 года по 1950 будут идти так же, как шли они с 1900 по 1912, то к середине века Россия станет госпожой Европы в политическом, экономическом и финансовом отношении", — таков вывод Эдмона Терри. Мне бы не хотелось, однако, чтобы вильсоновский миф о свинской стране помещиков заменили сегодня не менее вредным, хотя более современным мифом о российском изобилии, когда и сами вволю жили, и всю Европу кормили. Так тоже никогда не было: наверно, могло бы стать в итоге, но до этого империя не успела дожить. Ибо верно, что хлебный экспорт России заполнял иногда до 40% мирового рынка, но ведь недаром звали его в те годы "голодным экспортом": чистый выход зерна с русских полей составлял до начала столыпинских реформ (после вычета затрат на семена) 3,7 центнера с га, а во Франции и Германии уже брали по десять на круг. И министр финансов Иван Вышнеградский в 80-х годах призывал: "Голодать будем, но вывезем", — ведь хлеб обеспечивал до 30% русского экспорта, а продукты сельского хозяйства доводили процент до 94-х!   Страна остро нуждалась в капиталах для создания современной промышленности и от своих ртов отнимала необходимое, чтобы было на что расти. Как говорят в США, бесплатных обедов не бывает, и за беспрецедентный взлет мощи империи кто-то должен был платить. Во всем мире, не только в России, платило эту цену прежде всего самое многочисленное сословие — крестьянское: так возникла промышленность в Германии, в Японии. То же произошло в России: крестьянство, основная масса населения, жило скудно, экономило на еде и всём прочем (недаром в 1930 году, во время насильственной коллективизации, когда разоряемые крестьяне резали скот, лишь бы не отдавать в колхозы, один из авторов проекта, будущий нарком (министр) земледелия Чернов горько пошутил, что мужики впервые в жизни вволю наедятся мяса). Крестьянство центральных и северных областей России вообще не могло кормиться со своих наделов, как бы старательно ни работало: свидетельствует философ Федор Степун, который в годы гражданской войны четыре сезона крестьянствовал на выделенной ему усадьбе в Подмосковье... А экономист Александр Чаянов подсчитал, что в бедной Вятской губернии примерно две трети денежных доходов крестьян уходило на прикупку в семью продовольствия. Без понимания мифологичности сегодняшних воздыханий о благодетельной жизни "до 1917-го" невозможно разобраться в том общественном конфликте, что возник в России "после него", в первые десятилетия нашего века. Крестьяне видели, что, много и тяжело работая, постоянно недоедают, а владельцы крупных имений продают хлеб в города и за границу и получают огромные по мужицким представлениям прибыли. Постепенно, однако, и мужицкие хозяйства тоже крепли, это мирило с привычными нехватками, ибо жизнь год от году становилась лучше и богаче. Но когда наработанное десятилетиями народных трудов стало уходить в бесплодную прорву войны, тогда убеждение хлеборобов в неправильности общественного устройства, при котором собственный народ недоедает и считает спички при свете лучины, а в это время страна занимает первое место в мире по продаже хлеба, оно и подняло массы на революцию. Ведь США продавали тогда на экспорт хлеба меньше, чем Россия, это правда, но правда и то, что в России на душу населения собирали по 3,58 центнера зерна, а в странах, где у русских хлеб как раз прикупали, брали уже по 3,9, а в Америке, которая хлеб не прикупала, а продавала, собирали на душу прилично за тонну. (Когда же произошла революция и крестьяне устроили "порядок по совести", то помещиков не стало, но не стало и хлебного экспорта: мужики выращивали зерна не меньше, чем до революции, но, естественно, съедали все сами. Поэтому вовсе не из чистого злодейства большевики, перед которыми стояли те же задачи государственно-индустриального развития, что и перед Вышнеградским, восстановили помещичьи острова в крестьянском море, назвав их колхозами и совхозами. Уничтоженные мужиками в процессе революции, искусственно вынутые из хозяйственного механизма страны усадьбы "культурных хозяев", как звали до революции помещиков, потребовали себе эквивалента в новых условиях: иначе страна не могла бы модернизироваться, следовательно, выжить. Ну, а товарищ Сталин упростил эту действительно сложную ситуацию и всю Россию сделал единой "культурной" усадьбой, вернув мужиков к привычному голодному пайку, похуже дореволюционного. Все это упоминается здесь вскользь, с целью напомнить, что в основе революционных конфликтов 1917-1930-х годов лежали и некоторые хозяйственные причины, что означает: вовсе не дурость, дикость, злодейство диктовали поведение масс, как видится современному взгляду, знакомому с последствиями, а не с побудительными мотивами событий). Теперь читателю яснее видны "поля сражений" в душе Николая II, о которых написал Черчилль. Царь воспринимал Россию как свою большую семью, а народ как детей: иногда они бывают непослушными, неблагодарными, но нельзя же о них не заботиться, спасая их от самих себя — для их блага, и всегда прощая... Однажды он приказал министру финансов перебросить бюджетные средства с капиталовложений в хозяйство на помощь малоимущим, а когда премьер (В. Коковцов) сказал государю, что, в конечном итоге, такая экономическая политика ударит именно по беднякам, он через некоторое время лишился поста (не только за возражения монарху), ибо Хозяин земли русской посчитал своим долгом именно заботу о народе. Или — с началом войны император декретировал "сухой Закон": кто же, кроме него, подумает об охране здоровья народного в пору ожидаемых гибелей, когда "питье с горя" разольется по стране? (И, как все романтики, упустил из виду сложность жизни: водка была не только отравой, но и сильнейшим традиционным средством для снятия непосильных напряжений. Возможно, запрет на алкоголь способствовал нарастанию революционного протеста солдат и матросов, ожидавших смерти почти три года подряд). Словом, "при наличии малейшего беспристрастия, — как писал либеральный писатель Георгий Адамович, — человек любых политических взглядов, даже самых враждебных, должен был признать, что Государь всей душой желал добра России и по мере сил и разумения старался служить ей как можно успешнее". И как честный по натуре и убеждениям человек, он не мог не осознавать, что уступка, сделанная им в минуту отчаяния, вызванную поражением в японской войне и успехами анархии, по совету людей, которым не доверял (Витте), приведшая к сотрудничеству с людьми, которых не любил, сей Манифест, даровавший народам России гражданские права, вопреки всем родительским опасениям, привел руководимую им страну не к развалу, а к расцвету. И робко, смущаясь, царь жаждал примирения с обществом, с Думой, с её признанными лидерами, — разумеется, на условиях, когда они сами свободно придут к выводу, что он — природный лидер империи. Глава 10. Мифология империализма Другой миф связан с представлением о российском империализме — предшественнике коммунистической экспансии. Согласно ему, лозунг Всемирного Союза социалистических республик стал в XX веке этакой своеобразной модификацией формулы монаха Псковского монастыря XV века Филофея: "Москва — Третий Рим, а четвертому Риму не бывать". Читателю непросто поверить, что основоположник учения, якобы определившего внешнеполитическую линию Москвы на протяжении пяти веков, от казанского похода Ивана Грозного ого и до афганского Леонида Брежнева, изложил всю теорию в 15 строчках: в послании Василию III на тему о необходимости искоренять в "святом княжестве"... гомосексуализм ("Об искоренении блуда содомского"): "Тебе, светлейшему и высокостолнейшему великому князю... иже вместо Римския и Константинопольския просиявшия. Старого убо Рима церкви падеся неверием аполлинариевой ереси, второго Рима, Константинова града, церкви агаряне секирами и омкордами рассекоша двери, сия же ныне третьего, нового Рима державного твоего царствия святыя соборная апостольския церкви, иже в концех вселенной православной христианской веры во всей поднебесной паче солнца светится. И да весть твоя держава, благочестивый царю, яко все царства православные христианской веры снидошеся в твое единое царство. Един ты во всей поднебесной христианам царь". В конкретной политической и дипломатической практике своего времени мессианизм Филофея звучал... формулой российского изоляционизма. "Москва — третий Рим" означало, что московский князь не нуждается во внешнеполитических санкциях, в ратификациях или союзах для утверждения своих суверенных прав в "европейском клубе". Ergo, царь Всея Руси займётся наследственными правами дома Рюриковичей (например, захватом Украины и Белоруссии) и потому не станет вмешиваться в вековые османо-европейские конфликты. Разумеется, империализм составлял стержневую линию русской внешней политики, но не более, чем британской, французской, испанской, даже и польской или шведской... ("Русский народ и русские политики были ни более воинственны, ни менее миролюбивы, чем политики других Государств", — сформулировали в 1951 году социалисты-публицисты С. Шварц, Р. Абрамович, Б. Николаевский ответ на утверждение Запада, что "Сталин есть продолжатель традиционной русской политики.."). Спецификой российской имперской стратегии, в отличие от других великих держав, можно считать, пожалуй, два любопытных обстоятельства. Первое — боязнь заморских завоеваний (Аляска и Гавайи были уступлены Штатам; Курилы отдали Японии в обмен на Сахалин; конкистадора Ашинова отозвали из православной Эфиопии и т.д). Второе обстоятельство гораздо важнее, оно имеет прямое отношение к сюжету этой книги. Хотя, повторяю, российский империализм в целом дублировал общеевропейскую модель, но в его идеологии, в его духовном импульсе имелась составляющая, действительно позволявшая политологам и историкам считать старца Филофея своего рода пророком имперской философии. Формулируется этот романтический островок, это мистическое Эльдорадо в весьма прагматичной русской политики так: "Рано ли, поздно ли, а Константинополь будет наш" (Ф. М. Достоевский). Да, русское Эльдорадо звалось Константинополем, Царьградом, Истанбулом, столицей Османской империи. Когда Филофей определил великого московского князя единым царем всех христиан, не следует понимать подобное титулование в сегодняшнем, модернизированном смысле: Филофей имел в виду не власть над еретиками христианства, папистами или схизматиками-протестантами, но над "истинными", над православными христианами. С него началась та духовная русская традиция, которая видела смысл существования народа в сохранении православия на Земле, в воссоздании в кульминации Второй Византии (которая, как известно, себя не называла ни Византией, ни империей греков, но Новой Римской империей с "ромеями", т.е. римлянами, во главе). Великого Общеправославного царства! Подобно тому как идея Священной Римской империи Германской нации тысячелетия владела немецким сознанием, так витал над русским сознанием миф Воскресшей Византии, Нового Рима.. Претензия московских царей занять бывший престол Комнинов-Палеологов выглядела дерзостным мечтанием со стороны всего лишь стольников былого константинопольского двора (именно такой, невысокий титул — "стольник" — носил некогда великий князь киевский в славном Царьграде). Хотя Романовы, наследники дома Рюрика, остались с XV века единственными суверенами православного региона, но только коронация в соборе святой Софии на берегах Босфора могла сделать их легитимными повелителями православных христиан, наподобие римского папы в католичестве или султана-халифа, владыки правоверных. Чтобы достичь константинопольского "Золотого стола", Екатерина II напала на Блистательную Порту с Запада, со стороны Средиземноморья. Потом Александр II двинул армию по кратчайшему направлению, через Болгарию. Одержав с огромным трудом военную Победу, русские потерпели политическое поражение: оба воссозданных с русской помощью южнославянских княжества, Сербия на Западе Балкан и Болгария на востоке, вовсе не горели страстью возложить свои народы на алтарь российской битвы за реставрацию Византии. Раздраженные вмешательством в свои дела, правители новых Государств переориентировали внешнеполитические связи в направлении второго "старшего партнера" в регионе — империи Габсбургов. Более того, монарх восстановленной Болгарии сам начал претендовать на константинопольский трон! В XX веке он едва не ворвался со своей армией в Истанбул к неописуемому ужасу петербургских правителей. Александр III угрюмо шутил по поводу русских успехов в славянском мире: "Я пью за нашего единственного союзника, Николу Черногорского". (Черногория - самое крохотное балканское Государство). Оговариваю: фактором, устремлявшим Россию на Балканы и к проливам в XIX-XX веках, не были хозяйственные или военно-стратегические интересы, а только религиозно-идеологические.   Но это было единственное романтическое добавление к вполне реалистической внешней политике: "Рано ли, поздно ли, а наш будет Константинополь" — вот этот девиз, безмерно раздутый в обществе группой иррационально мысливших панславистов, оказался капсюлем, который воспламенил балканский пороховой погреб под Европой и уничтожил весь континент традиционых монархий. В их числе — и монархию Николая Романова. Глава 11. Двухъярусная структура Как ни возмущались "русские патриоты" трудами Ричарда Пайпса, они не в силах оспорить факты, приводимые в его сочинениях: в кодексе законов империи простое укрывание лица, виновного в злоумышлении против царя или замыслившего ограничить права самодержца, каралось более серьезно, чем убийство собственной матери ("сравните параграфы Свода законов №243 и №1449") или что в России был писан Закон, напоминавший по формулировке ленинскую 58/10 или андроповскую "семидесятку" ("произнесение речи или написание статьи, оспаривающей или подвергающей сомнению неприкосновенность прав или привилегий Верховной власти" — каралось наравне с изнасилованием, "сравни № 252 и № 1525"). Конечно, в юридической практике крайне редко встречалось подобное использование этих статей (мне, например, известен единственный случай — при осуждении Михаила Новорусского на процессе по делу 1 марта 1887 года). Обычно о юридическом инструментарии редко кто вспоминал, это правда. Но правда и то, что существование бездействовавших законов в узле устоев гражданских прав, являлось злом, развращавшим всё российское общество. Право МВД использовать или не использовать по произволу законы Государства приводило к деморализации обеих борющихся общественных сил — и политической полиции, и революционеров. "Нигилистов" полиция воспитала в атмосфере "чрезвычайных" и "временных" постановлений: "Это была единственная конституция, которую они знали. Их представление, каким должно быть правительство, явилось зеркальным отражением царского режима: прозванное им "крамолой" они нарекли "контрреволюцией" (Р.Пайпс). (Самая мягкость, с которой обращались с "нигилистами" многие судьи, приучала тех к мысли: "Народ и общество за нас, и власти это знают", а законы в Государстве есть не ограничители произвола властей, а нечто вроде красных флажков при охоте на Волков, пугающих объект охоты, но на самом деле вовсе не страшных и по окончании отстрела небрежно бросаемых охотниками на днища сумок). В следственных кабинетах интеллигентов приучали к непорядочности: хочешь выиграть партию, где ставкой твоя жизнь на воле, тогда позабудь о морали, об уважении к Закону ("Закон — это мы"), соответственно об уважении к Государству, к источнику этих законов, в том заключается твой шанс! Не хочешь сам гибнуть — губи других. Не хочешь лгать и обманывать — откровенничай и предавай. Твой выбор... Особенно острые конфликты возникали в судах, которые поначалу воспитанные идеологически (то есть в согласии с заранее избранными логически-словесными схемами) молодые подсудимые воспринимали как некую третейскую и независимую инстанцию в споре между ними и властями. Когда же убеждались, что российская действительность редко совпадала с книжками кавалера де Монтескье, то впадали в необузданный нигилизм. "Подсудимые считали, что они одни тут порядочные люди, суд же, прокуратура и прочие — жулье, сброд, с которыми им по воле судьбы приходится разговаривать"... "Это не суд, а нечто худшее, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует телом, а здесь сенаторы (члены Верховного суда. — М.X). из подлости, холопства, из-за чинов и окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью", — вспомнились мне цитаты из речей на "юбилейных" процессах, когда я сам сидел на той же скамье или в таком кабинете (процессам во время моей посадки как раз исполнилось 100 лет). "Господа судьи, если вы меня взяли, то держите крепче, не выпускайте, потому если выпустите — я уже буду знать, что делать" (слова рабочего Ковалева, кстати, неграмотного). Я заметил, что когда судьи прошлого века пытались серьезно разобраться в ситуации политического преступления, это нередко предотвращало будущие правонарушения подсудимых. Верховный уголовный суд, например, с исключительным беспристрастием разобрался в деле террористической группы "Ад", и хотя вынес несколько тяжелых приговоров (один, Каракозову, смертный), ни один из подсудимых более никогда не занимался революционными делами.   На процессе "нечаевцев" тоже были тяжелые приговоры (ведь заговор закончился убийством) — но ни один из участников кружка не состоял потом в подпольных организациях. Ещё пример: Веру Засулич присяжные, возмущенные безнаказанными должностными преступлениями жертвы террористического акта, взяли и оправдали. Ошибку присяжных вспоминают сегодня часто, но почти никогда о том, что оправданная ими подсудимая стала противницей революционного террора, сначала в народническом движении, потом в социал-демократии. Так вот, когда революционное движение стало массовым, тогда люди, сидевшие напротив следователей в кабинетах, не могли не принять тех правил игры, которые им навязывали: что произвол МВД, его пренебрежение к писаному Закону и есть практика государственной работы, которой не знают оторванные от жизни интеллигенты. Когда волею революции пересев в кресла, которые раньше занимали их правительственные оппоненты, революционисты натыкались на неодолимое сопротивление косной историко-общественной материи, на память былым борцам неизбежно приходили навыки и приемы, усвоенные ими когда-то в тех же следственных кабинетах.   Именно это хотел сказать Пайпс о преемственности развития России от монархической к советской! Речь шла об опухолевых заболеваниях общественного организма, который уже начал было отторгать пораженные клетки, но внезапно обострившаяся вспышка эпидемии (война) привела к злокачественному перерождению государственных тканей. "Исторический опыт показывает, что чем упорнее не хотят допустить никаких изменений правящие круги, тем более крайние формы принимает борьба против них. Власти в значительной мере сами формируют стиль оппозиции. И если говорить о том, кто виноват в послереволюционных ужасах, через которые прошла и все ещё идет Россия, я склонен обвинять в первую очередь Николая II, а уже во вторую — Ленина. Называю эти имена в собирательном смысле — как выражение того, что они олицетворяли" (Андрей Амальрик). Ленин проницательно заметил, что революционная ситуация возникает, когда низы не хотят жить по-старому, но верхи уже не могут по-старому управлять. В начале второй декады XX века русские низы не желали жить по-старому в тех условиях расцвета страны, который ощущался буквально во всех отраслях (парадоксально, но чувство расцвета отразилось и в постоянной мании большевиков сравнивать все их достижения с 1913 годом). Но и верхи не могли больше управлять по-старому, ибо "двухъярусность", противоречие обычных и чрезвычайных, писаных и принятых на практике приемов управления империей сделали ситуацию крайне нестабильной. К рычагам власти протягивались руки не только левых, о которых мы говорили выше, но и их антиподов, правых губителей империи. Чтобы взорвать свою страну, "правым" требовалась война. Глава 12. Балканский капсюль Синдром "двухъярусности" поразил не только внутренние, но и внешнеполитические государственные структуры России. На одном "ярусе" находились отношения с цивилизованными странами Европы, где с блеском и успехом испытывались средства конвенциональной дипломатии: пакты, протесты, конгрессы, конвенции... На другом, в частности, в балканских "пастушьих княжествах", высшие дипломаты петербургского МИДа позволяли себе использовать то, что в наши дни зовут "организацией и покровительством международного террора". "Это, конечно... самое отвратительное явление во внешней политике России, ставшая привычкой традиция прибегать в этих малоцивилизованных странах к орудию насильственного устранения почти всех, кто стеснителен для русской политики на Балканах. Убийство последнего короля Сербии (Александра Обреновича — М.Х.)., убийство Стамбулова (премьера Болгарии — М.Х.)., свержение Александра Болгарского, который также был бы предан смерти, если б не отрекся, — все эти факты принадлежат к одной страшной цепи событий", — комментировала лондонская "Дейли кроникл". В XIX веке Россия, по выражению британского премьера, лорда Солсбери, "всегда ставила на Балканах не на ту лошадь". Вольты императорской политики в Болгарии, например, завершились тем, что русский посол в Софии Никлай Гартвиг попытался остановить эволюцию в сторону Вены того правительства, при коем он был аккредитован, серией политических убийств. К списку "Дейли кроникл" можно добавить фамилии из расшифрованных после революции бумаг петербургского МИДа - министра финансов (Велчева) и посла Болгарии в Константинополе (Волковича), а также неудачные покушения на министра иностранных дел (Начевича) и правителя Рущукского округа (Мантева). Террор не помог. И шефы Гартвига в МИДе переориентировали фокус внимания российской дипломатии на Сербское королевство. Цари давно "соизволяли обнадежить сербский народ" (цитата из декларации Александра I). Но то Наполеон на Русь шёл и мешал, то князь Меттерних выражал Петербургу своё недовольство ("Сербия должна быть либо османской, либо австрийской", — так формулировал венский канцлер). И в Петербурге решили договориться с Веной по-доброму: взамен за право России основать в ходе войны новое, Болгарское княжество, австрийцы "бесплатно" получили разрешение оккупировать южнославянские области, исторически считавшиеся уделом сербских князей, - Боснию и Герцеговину. И поплелся Белград за победоносными Габсбургами... Но в 1903 году в Сербии произошел государственный переворот. Группа заговорщиков ворвалась в королевский дворец и убила короля и королеву из династии Обреновичей. Прозападную, либерально-реформистскую партию "напередняков" сменила в правительстве Радикальная партия, а её вожди вербовались из анархистских, марксистских, народнических кругов. В частности, премьер-диктатор Никола Пашич считался в Сербии разочаровавшимся в социализме учеником князя-анархиста Петра Кропоткина. Панславянские министры правили в единодушии с новой королевской династией Карагеоргиевичей. Ситуация на Балканах постепенно начала угрожать европейскому миру, длившемуся на континенте уже свыше трех десятилетий. Ибо новые правители Белграда переориентировали внешнеполитические векторы с Вены в сторону Петербурга и Парижа. Почему? Великого соседа сербов, охватившего их королевство со трех сторон, Австро-венгерскую империю Габсбургов, звали в те годы "лоскутной монархией". Нам придется рассказать о её национальной специфике, потому что она в какой-то мере объяснит национальный состав команды палачей в полуподвале дома Ипатьева. С 1867 года Австрийскую империю, чей господствующий этнос был выброшен бисмарковским "железом и кровью" из состава германской нации, переформировали в Австро-венгерскую унию. В её австрийской части 9 миллионов германцев правили 15-ю миллионами славян и миллионом итальянцев и румын. В венгерском королевстве 8 миллионов мадьяр господствовали над 11-ю миллионами прочих нацменьшинств. Правители Вены с опасением наблюдали за беспрецедентным увеличением мощи Романовых в XX веке. Именно Россия традиционно субсидировала славянскую оппозицию на территориях, подвластных Габсбургам. Министры Франца-Иосифа II как бы уже и примирились с тем, что Константинополь уйдет в руки православных при дележе мусульманской Блистательной Порты, но в таком случае им тоже полагалась "компенсация" на Эгейском побережье, а именно: главный порт бывшей Византии, знаменитые Салоники (по-русски Солунь). А так как единственно возможные дороги через горные хребты шли из Австрии к Эгейскому морю по долинам сербских рек, то Сербия сама собой была включена Веной в сферу её "государственных интересов". Первым шагом на пути реализации новых имперских планов стала официальная аннексия Австро-Венгрией давно оккупированных ею Боснии и Герцеговины. С 1909 года, когда аннексия была прокламирована, все политики Сербского королевства считали, что захват ядра их народа под власть Габсбургов — только вопрос времени.   Если слабые народы попадают под иго могущественных сил, их сопротивление выстраивается по одной примерно схеме: распространяются мифы о духовной изнеженности цивилизованных колонизаторов ("а мы бедные и угнетенные, зато готовы к борьбе"); потом следуют непрактичные упования на далеких и идеализируемых покровителей; третья стадия — развязывается террор против местных представителей чужой власти. В частности, в Сербии любили мечтать о "гнилости презренных австрияков", о великодушии "братской России", которая, мол, не выдаст, — и, наконец, убивали высших представителей австрийской администрации в Боснии и Герцеговине. Международный террор значительно облегчался национальными традициями, ибо "убить человека в этой земле почитается весьма малым грехом", как философично заметил один царский дипломат (Родофиникин). За полвека конституция Сербии менялась раз десять, да и правивший к началу войны монарх взошел на трон с помощью группы цареубийц. Организация международного террора была законспирирована так первоклассно, что австрийцы и накануне войны не знали не то что о её деятельности — о самом существовании. Главой был избран начальник армейской контрразведки Драгутин Димитриевич (подпольная кличка "Апис"). "Его облик напоминал портреты героев итальянского и германского национально-революционого движения 1848 года, — вспоминал журналист Виктор Серж (псевдоним россиянина Кибальчича). — Красивая наружность, талант вождя, оратора, заговорщика, террориста, уменье руководить людьми и внушать любовь женщинам своеобразно сочетались в этом человеке.... Получив три пули в грудь, он все же ворвался во дворец короля Александра: его и признали вождем заговорщики-генералы, хотя "Апису" было 27 лет и он носил мундир поручика. Организация заговорщиков ("Завереница").. под его руководством влилась в 1911 году в "Чёрную руку". Другой современник писал: "...Он обладал качествами, которые очаровывают людей. Его доводы были исчерпывающими и убедительными. Он умел повернуть дело так, что самые ужасные деяния казались мелочью, а самые опасные планы невинными и безвредными... Будучи крайне честолюбивым, он любил тайную деятельность, но любил также, чтоб люди знали, что он занят тайной работой и все держит в руках. Сомнения насчёт возможного и невозможного, о потенциальной связи между властью и ответственностью никогда не смущали его. Он видел лишь одну цель перед глазами и шёл прямо к ней, не обращая внимания на последствия". В организацию террористов, согласно опубликованным сейчас спискам, входили военный министр Сербии, начальник генштаба, министры внутренних дел и юстиции, генеральный директор МИДа, почти все генералы и штаб-офицеры, а в контакте с ней находились принц-регент (при престарелом короле-отце) и министр иностранных дел. "Сильный человек Сербии", премьер Пашич, через своего агента в руководстве тайной организации был полностью осведомлен о её важнейших делах и замыслах. Сначала заговорщики сменили порядок престолонаследия в Сербии. Когда наследник престола вздумал убрать ещё одно препятствие на пути к объединению всех южных славян, убить черногорского князя Николу, опытные цареубийцы Димитриевича вместо выполнения его задания уведомили окольным путем о замысле принца Николая II.   Оскорбленный тем, что династия, находящаяся под его патронажем, занимается цареубийствами, Николай дипломатическим давлением добился отречения наследника, и преемником короля, а с 1914 года и регентом был объявлен второй сын короля, принц Александр, тесно связанный с террористами. Потом была сделана попытка убить болгарского царя Фердинанда, верного союзника Австрии. Деньги на "акт" им дали в русском посольстве в Белграде. Но покушение провалилось. Главной же мишенью "делателя королей XX века" Димитриевича должен был стать наследник Австрийских императоров и венгерской короны святого Штефана, внучатый племянник Франца-Иосифа II, эрцгерцог Франц-Фердинанд. Глава 13. Убийство эрцгерцога Франц-Фердинанд, глава католической "партии" при венском дворе, считался среди Габсбургов... "главным славянофилом". Находясь в одном шаге от трона (его дед, Франц-Иосиф, царствовал уже 66-й год), он мистически прорицал: "Я никогда не буду царствовать. Что-то плохое случится со мной, когда император будет на смертном одре". Отправляясь на маневры в Боснию летом 1914 года, на глазах придворных демонстративно "вручил себя Провидению Божьему" и тайно застраховал свою жизнь на громадную сумму в нейтральных нидерландских банках. Но если он понимал опасность, зачем вообще поехал в Боснию — в этот зверинец заговорщиков? Франц-Фердинанд женился по любви, морганатическим браком. В жилах его супруги текла славянская кровь. Это значило, что его дети никогда не будут царствовать: венский и будапештский парламенты утвердили его вынужденный отказ от прав своих детей-наследников на вечные времена. Но обожавший жену и детей престолонаследник придумал особый, легитимный выход. Вот если из дуалистической империи создать Тройственную монархию, Австро-Венгеро-Славянскую, то в такой комбинации кто-то из его детей мог бы получить не затронутую старым законодательством новую, славянскую корону под скипетром императора-отца. Вот почему он не только не избегал посещения славянских земель, но и не желал отгородиться от тамошнего населения стеной чрезвычайной охраны. (Уже после первого взрыва в Сараево отказал полицмейстеру в просьбе удалить публику с улиц: "Я хочу, чтоб меня видел народ. Разве я не для этого сюда приехал?"). ...Его ожидали в Боснии боевики "Чёрной руки". Это название организация получила по её печати: мускулистая рука держала знамя с черепом и скрещенными костями, ножом, бомбой и ядом. Точь-в-точь - в "Бесах" Достоевского! Она состояла из пятерок, члены которых никого, кроме своей пятерки, в организации не знали, и точь-в-точь, как в "Катехизисе революционера" Нечаева, её члены-управители обладали тотальной властью над жизнью и судьбой любого участника организации. "Самые ужасные пытки не извиняют измены, наказываемой' смертью" (№14 устава); "всякий вступающий не может выйти из организации" (№31). Вот присяга: "Я, становясь членом организации "Объединение или смерть" (официальное название "Чёрной руки"), клянусь солнцем, согревающим меня, землей, питающей меня, кровью моих предков, честью и жизнью, что принесу для организации любые жертвы... Пусть Бог меня осудит, если я нарушу или не выполню...". Правда, в отличие от русских "нечаевцев", сербские заговорщики-убийцы были, как видно из терминологии и состава руководителей, "правыми", с "корнями и славянской почвой", но и правоэкстремисты-сербы и левоэкстремисты-русские как бы обрамили начало и конец мировой войны - двумя цареубийствами. Из неожиданного признания ведущего сербского политика уже в 20-х годах стало известно, что кабинет министров Белграда был в курсе подготовки покушения на Франца-Фердинанда. Исследователь сараевского дела, профессор Николай Полетика, полагает, что в подобной ситуации не принять каких-то мер (самое простое: послать в Вену предупреждение о заговоре и тем снять с себя ответственность при любом исходе "акта") эти министры могли в единственном случае: если были убеждены, что действия убийц санкционированы русским послом. Послом в Белграде с 1909 года состоял Николай Гартвиг, тот самый, что три десятилетия назад финансировал убийства болгарских сановников. Этот человек, сыгравший ключевую роль в балканской игре России, оказался характерной фигурой двухъярусного правопорядка, который, вопреки субъективным намерениям его сторонников, погубил в XX веке петербургскую империю и династию Романовых. Гартвиг считался фанатиком панславянской концепции. Он полагал, что её невозможно провести в жизнь без ликвидации противостоящей России на Балканах австро-венгерской мощи. Уничтожение Дунайской империи ("Заговорщика в Европе") стало его идеей-фикс. В петербургском МИДе шла борьба между двумя ориентациями — на Болгарию как главного союзника в регионе или на Сербию. Николай II и его министр Сазонов стояли за Болгарию, Гартвиг — за Сербию. "Во всех представлениях и письмах он защищал перед Николаем и Сазоновым сербские интересы лучше и способнее, чем сами сербские дипломаты", — признавал один из белградских политиков, а как он это делал, описал для нас профессор Н.Полетика: "Ведя политическую линию, резко противоречившую директивам Петербурга, Гартвиг искусно саботировал их, уверяя Сазонова, что этим директивам противодействует сербское правительство и династия". Вот мнение другого специалиста-историка: "Осторожной, прагматической политике двора и министерства он противопоставил безответственную, иррациональную концепцию, которая создавала большие затруднения правительству и компрометировала его" (проф. Барбара Джелавич, США). "Гартвиг был абсолютным господином в нашей внешней и отчасти даже внутренней политике", — писал тот же сербский политик (псевдоним "Марко"), и все-таки я, вопреки мнению проф. Н.Полетики, не убежден, что он действительно благословил исполнителей сараевского убийства. Однако личной экстремистской позицией посол дал сербам повод думать, что за намерениями Димитриевича скрыт замысел царского кабинета. Так не им же, сербам, вставать поперек трассы, если великая держава все-таки решила пойти на риск страшного конфликта во имя общеславянских и даже их собственных интересов. Плюс — белградские министры знали: "Апис" через одного из помощников, Раде Малобичечева, находится в постоянном контакте с русским атташе полковником Виктором Артамоновым. Ну, значит, ему и лучше знать... ... Через три года (в 1917-м) в ходе сепаратных переговоров Антанты с Австро-Венгрией австрийцы в обмен на возвращение сербам оккупированных Боснии и Герцеговины потребуют от партнеров ликвидации "Чёрной руки": "В переговорах о мире 1916-17 года Австрия потребовала и получила голову "Аписа", — комментировали в газетах. "Апис" (вместе с Раде Малобичечевым) будет расстрелян по обвинению в покушении на жизнь принца-регента Александра ("по-моёму, он слишком много знал о тайнах сараевского убийства, а много знать иногда бывает опасно", — коментировал Н. Полетика). Имеются по крайней мере два показания командиров "Чёрной руки" о поведении русских дипломатов накануне кризиса.   Вот одно из них: "Апис в своей повседневной работе сотрудничал с русским военным атташе... От Артамонова он узнал, что Франц-Фердинанд будет на маневрах в Боснии... Так как гипотеза немедленной войны казалась ему возможной, Апис счел долгом посоветоваться с Артамоновым: он посвятил последнего в ход приготовлений к заговору. Русский военный атташе на несколько дней отложил ответ. Текстуально он гласил: "Магchez, si l`on vous attaque, vous ne serez pas seuls" (" Действуйте, если вас атакуют, вы не останетесь одни").   Промежуток между вопросом и ответом показывает, что Артамонов связывался с начальством. С кем? Конечно, с Гартвигом. Гартвиг знал всё: таково было убеждение Аписа. Возможно, и Петербург, где у Гартвига были личные друзья. Сазонов? Мы не будем утверждать этого. Политика посла не совпадала во всех деталях с политикой министра" (из воспоминаний полковника Симича). Австрийские исследователи сорок лет спустя в числе единомышленников Гартвига в Петербурге называли великого князя Николая Николаевича и генералов Брусилова и Самсонова. Здесь наглядно проявилась та двухъярусность российской политики, что упомянута выше: посол и его личные друзья в верхах двора и армии водили за нос министра и даже самого государя, в интересах которого они, как им ложно казалось, действовали. Политики-партизаны втащили свое правительство в мировую войну, поводом для которой послужило цареубийство, совершенное их, монархистов, партнерами и союзниками. Но, может быть, это была всё-таки не "камарильная", а тайная политика самого царя? Ведь и Николай II был иррациональным мистиком. Может, это он решил, что настал срок исполнить Божественное предначертание — сокрушить Австрию на путях к святому граду Константинополю?.. Невозможно отрицать, что по характеру и убеждениям Николай и его супруга несомненно были мистиками. Но с принципиальным ограничением — они оказались порядочными людьми. Поясню утверждение примером в русле нашего сюжета. Однажды Николай спросил министра финансов Витте, нельзя ли сделать так, чтобы театральный критик Кугель смягчил в рецензиях тон относительно балетного искусства Матильды Кшесинской, "а то Сергей Михайлович обижается" (бывшая царская метресса была в это время в связи с его дядей). Министр ответил, что исполнить высочайшую волю довольно трудно, потому что "Кугеля заслал к нам Альянс-Исраэли из Парижа" с особым заданием опорочить все, что нравится монарху на сцене. Но он, Витте, как-нибудь справится. (Кугель, изложивший "приключение" с юморком, пояснил, что справиться-то было вовсе несложно: он сам не писал о балете, так как ничего в нём не понимал, а тот, кто понимал и писал у него в журнале, был более чем доступен аргументам заинтересованного лица, именуемого "министр финансов Российской империи"). Так что мироощущение царя вполне ясно — и по уровню, и по вектору.   О том, как членов императорской фамилии Романовых воспитывали с детства, ярко рассказал в "Книге воспоминаний" (1933 год издания) другой дядя царя, авиатор и кораблестроитель великий князь Александр Михайлович: "... Мой духовный актив был отягощен странным избытком ненависти... Не моя была вина, что я ненавидел евреев, поляков, шведов, немцев, англичан и французов. Я осуждаю православную церковь и доктрину официального патриотизма, которая вбивалась в мою голову 12 лет учения, — за мою неспособность относиться дружелюбно ко всем этим национальностям, не причинившим мне лично никакого вреда... Мои враги были повсюду. Официальное понимание патриотизма требовало, чтобы я поддерживал в сердце огонь "священной ненависти" против всех и вся... Мой законоучитель ежедневно рассказывал мне о страданиях Христа. Он портил мое детское воображение, и ему удалось добиться того, что я видел в каждом еврее убийцу и мучителя. Мои робкие попытки ссылаться на Нагорную проповедь с нетерпением отвергались: "Да, Христос заповедал нам любить наших врагов, — говаривал отец Георгий Титов, — но это не должно менять наши взгляды в отношении евреев". ...Услышав, как в Киеве на Пасху зарезали христианского мальчика, но евреи-богоубийцы подкупили провинциальную полицию и, замяв дело, спасли убийцу Бейлиса, неподкупный царь, воспитанный такими священниками, распорядился продолжить следствие и довести дело до процесса. Но узнав, что суд оправдал Бейлиса, царь не стал мешать отправлению правосудия — это тоже правда. Присяжные признали еврея невиновным? Значит, невиновен. (Обвинителей наградил за верность и исполнительность). Или, получив от придворных "Протоколы сионских мудрецов", он сразу и безусловно им поверил. (Так эта книга и оказалась в личной библиотеке Романовых). Но его премьер и министр внутренних дел Столыпин заподозрил нечто неладное. Лучше императора понимая нравы окружения, он попросил разрешения проверить авторство книги. Следователи установили, что изготовлены "Протоколы" в одном из отделов МВД, в ЗАге (Заграничной Агентуре); Столыпин доложил об этом императору, и — что тоже, повторяю, правда — царь рекомендовал не распространять "Протоколы" (почему они и оказались так мало известны до революции): "Чистое дело, — сказал, — нельзя делать грязным способом". Вот почему невозможно представить, чтобы человек с таким мистико-романтическим складом характера одобрил — даже как часть стратегически полезного плана — убийство наследника венского трона. Но империалистические и славянофильские клише мировоззрения оказались благодатной опорой для камарильи, использовавшей "верность православному наследию и славянству". Царскими руками она развязала последние узлы, преграждавшие Европе сползание в мировую войну. * * * Июнь 1914 года. Признает или не признает Албания своего нового князя? Чем кончатся забастовки в Петербурге? Новость первых газетных полос: в столице Боснии убит прибывший туда на маневры эрцгерцог Франц-Фердинанд. Кем? 28 июня? В "Видовдан" (день святого Витта)!? Сомнений нет. Убит сербом. В этот день в 1389 году на Косовом поле османы уничтожили рать сербов во главе с князем. В тот же вечер юный Милош Обилич поразил во вражьем стане кинжалом главного победителя — повелителя правоверных Мурада. День трагедии — но и день надежды на грядущее возрождение Сербии. ...Покушение произошло так. Колонна из четырех машин ехала по набережной Босны, приветствуемая криками "Живьо!", овациями толпы, букетами цветов. Тронутый неожиданно теплой встречей, Франц-Фердинанд приказал ехать помедленней. В 10.25 в его открытый автомобиль упал букет, из которого повалил дым. Эрцгерцог успел выбросить предмет из машины, и бомба взорвалась под колесами следующего в строю автомобиля. Взрывом ранило примерно 20 человек, в основном зрителей. Высоких гостей отправили в ратушу на запасной машине, а террориста поймали. Сначала лейтенант, кинувшийся его захватить, был задержан полицейским: "Не вмешивайтесь в наши дела!" — и потому покушавшийся успел прыгнуть в реку. Полиция стояла, оцепенело глядя на беглеца, но некий храбрый парикмахер нырнул за ним следом... После схватки в реке парня задержали и повели в полицию. Там он назвался Габриновичем и на вопрос, серб ли он, ответил: " Да, я серб-герой". В ратуше эрцгерцог заметил мэру: "Мы приезжаем как гости, а в нас бросают бомбы. Это гнусно!" Местное начальство попросило высокого гостя прервать поездку, но он захотел навестить раненых в госпитале. Уступил в одном — позволил сопровождать себя жене. В дороге автомобиль попал в "пробку", явно заранее подготовленную, и в пассажиров стали стрелять. Эрцгерцогиня, обняв, закрыла собой мужа, поэтому первая пуля поразила её. Вторая попала во Франца-Фердинанда, он успел только сказать: " Софи, живи ради наших детей". Эрцгерцог был ранен в сонную артерию, жена в главную вену в животе, и оба умерли, не приходя в сознание. На месте покушения студент Пузич схватил стрелявшего за шиворот, толпа начала бить того, чем попало. Вдруг Пузич заметил валявшуюся на тротуаре адскую машину (видимо, по первоначальному плану предполагалось бросить её в автомобиль). "Неслыханная паника овладела мной и всеми при виде новой опасности. Одни бежали прочь, другие стояли, точно оцепенелые. ...Какая-то барышня упала на землю, и толпа растоптала её ногами". Эта безымянная барышня стала первой жертвой в многомиллионной тризне, которую безумные европейские правители устроили по Францу-Фердинанду и его жене. (Происшедшие после покушения неожиданно открыло миру: за века раздельного существования в разных культурах, верах, Государствах некогда единая сербская нация успела распасться на новые этнические группы. Едва весть о гибели эрцгерцога распространилась по Сараево, как хорваты (сербы-католики) и босняки (сербы-мусульмане) начали погром православных соседей — сербов... "Долой сербов! Покончить с убийцами! Рука Белграда!"— лозунги погромщиков.   В июньские дни 1914 года южным славянам приоткрылось на миг их горькое будущее: через 20 лет, в 1934 г., сепаратист убьет короля-серба, короля-объединителя, бывшего одним из негласных вдохновителей сараевского преступления; потом бывший ефрейтор австро-венгерской армии хорват Йосип Броз-Тито свергнет сербских Карагеоргиевичей с трона; ещё через десятилетия конфликты между "коренными" сербами и славянами из бывшей Австро-Венгрии раздерут на части всю Югославскую федерацию). Но это — через десятилетия. А пока, летом 1914-го, все в Европе ждали: начнется ли из-за Сараево европейская война? Что в XX веке европейская война не может не превратиться в мировую, об этом не думали вовсе. Глава 14. Кто начал мировую войну? Начало войны после сараевских выстрелов не являлось объективно неизбежным, как пытались post factum доказывать австро-германские политики, разрушившие обе империи. Наполеон III ведь не воевал с Пьемонтом после бомбы итальянца Орсини, а Французская республика не объявляла войну Италии после убийства итальянцем президента Карно. Война возникла потому, что правители Европы давно готовились испытать годность планов, хранившихся в сейфах их Генштабов. Однако и сегодня, три четверти века спустя, ходят слухи о заговорщиках, развязавших войну, — о масонах, мечтавших искоренить европейские троны (хотя масонами были Георг Английский, Карл Шведский, Петр III или Павел I, если уж говорим о России), или о "гешефтмахерских силах", погревших руки на крови христианских народов, об оккультных токах, вырвавшихся из тибетских пещер и поразивших мир безумием. Разумеется, о "сионских мудрецах", разрушавших органический европейский мир, дабы основать Всемирное Братство Социалистов. Как рождались фантастические версии для объяснения причин вполне земной войны? Прежде всего, война в итоге оказалась никому не выгодна. Проиграли все. Про Центральные державы или Порту объяснять не нужно, но и страны Антанты оказались морально ею сломлены. Вот что вспоминал российский эмигрант В. Варшавский: "Во французском общественном мнении в начале второй мировой войны не было и тени воодушевления 1914 года. Теперь все знали, что война, даже победная, не несет ничего, кроме разорения, страданий и смерти". (То же относится к Великобритании, отсюда шли восторги граждан после возвращения Чемберлена из Мюнхена). А что же Россия? Николай II лично не любил кровопролития: он был инициатором первого в мировой истории международного соглашения об ограничении вооружений (Гаагской конвенции). Когда летом 1914 года Вильгельм II решал — быть или не быть войне, то, смутно чувствуя, чем может обернуться "превышение пределов возможного в государственной экспансионистской политике" (каков лексикон, а!), император надеялся выиграть партию без выстрела, используя умеренность кузена, "мирного и сдержанного императора Николая". Лишь бы тот не подвергся влиянию посла в Париже Извольского и президента Франции Пуанкарэ, считавшихся в Берлине поджигателями войны. Увы, Вильгельм неправильно понимал характер кузена. "Преодолевая сопротивление в своем ближайшем окружении, в сложной международной обстановке, Николай II на рубеже XX века был главным носителем идеи имперского величия России", — написал официальный его биограф Сергей Ольденбург. В переводе на житейский язык это означало: вопреки личной склонности к миру, повинуясь воспитанной в нём теми же педагогами и священниками "идеологии", царь успел ввергнуть Россию в две войны — японскую и германскую. Второе, что следует из этой цитаты. Даже в его правительстве никто, кроме нескольких авантюристов, войн не желал. Если судить о жизни нации по её выражению в культуре, где богатство народного духа находит единственно общезначимое выражение, нельзя не увидеть, что именно к началу XX века россияне становились, наконец, нацией с оригинальными стремлениями и идеалами. Богатая, освобождающая себя жизнь творилась в стране, невзирая на преграды, на социальные формы, на тяжкую историческую традицию. В центре имперской культуры стояли проблемы субъективные, человеческие, она в это время впервые в истории стала оказывать влияние на весь мировой Дух — через Толстого и Чехова, через Горького и Чайковского, Мусоргского и Кандинского. Апофеоз русской культуры стал феноменом, охватившим все области художественной, философской, научной жизни. Завоевание Кореи или Константинополя никак не входили в духовные заботы молодого народа (чего нельзя, увы, сказать о его государе). Внешне подспудное стремление к жизненно необходимому стране миру реализовывалось в том, что все подлинно выдающиеся министры царя неизменно выступали против войны: "Война с Японией была бы для нас великим бедствием" (Витте, накануне своей отставки в 1903 году); "Война с Германией кончится катастрофой для династии" (его преемник на посту министра финансов, потом и премьер, Коковцов — накануне отставки в 1913 году); "Всеобщая европейская война смертельно опасна и для Германии, и для России, независимо от того, кто её выиграет... В случае поражения социальная революция в крайней форме неизбежна" (П. Дурново, министр внутренних дел 1905-1906 гг). Но если никто не был жизненно заинтересован в войне (сербы, маленький народ, создавший в результате Победы обширное Югославское королевство, потеряли убитыми только на полях боев почти 700 тысяч мужчин, весь цвет нации), то по чьей же воле (вине) началась безумная мировая бойня (одних только армян в ходе депортации турки и курды вырезали свыше миллиона)? Полная, казалось, бессмысленность жуткого истребления людей, решенного по воле вроде бы добропорядочных людей, монархов и президентов (ни Вильгельм, ни Франц-Иосиф, ни Николай, ни Ллойд Джордж извергами не были), она и вынуждала историков и идеологов искать тайну возникновения войны в интригах неких невидимых, иррационально-подземных сил... Непоправимые ошибки "органически ориентированных" партий и правителей вдохнули новую жизнь в два старых, давно существовавших на периферии европейского сознания мифа. В левый, марксистский миф — о коварных капиталистических акулах, ради максимальных прибылей толкавших подкупленных политиков на империалистическую войну. В правый, "национальный" миф — о сионских мудрецах-евреях, замысливших преступление, чтобы "Израиль стал королем" в Европе. Внешне оба мифа имели убедительное основание в глазах широких кругов — потому хотя бы, что только капиталисты и только евреи выглядели выигравшими от войны. Ведь принято "искать того, кому выгодно преступление"! Капиталисты, как бывает всегда в годину больших государственных расходов, положили немалую их толику в свои сейфы. Евреи же, бывшие до войны дискриминируемым или, во всяком случае, маргинальным этносом, после поражения империй выдвинулись на первый план в европейской общественной жизни. Еврей стал самым авторитетным министром германского правительства (министр иностранных дел Вальтер Ратенау), евреи возглавили правительства революционой Баварии (Эйснер, Левинэ), еврей фактически управлял революционной Венгрией (Бела Кун), наконец, еврей-социалист возглавил правительство самой влиятельной державы европейского континента - Франции (Леон Блюм). Как не поверить, что именно они организовали войну, ведь повсюду власть захватили (про Россию — что говорить! Троцкий, Свердлов, Зиновьев.).. ...Я задумался об этом, читая книгу несомненно честного и умного человека, американца Генри Форда. Он в 20-е годы размышлял о причинах неожиданного возвышения еврейства в XX веке. (Ему, промышленнику, всё казалось, что евреи-банкиры эксплуатируют труд организатора индустрии — как, наверно, его же рабочим тогда казалось, что Форд высасывает из них соки: идея, что кто-то на ком-то паразитирует в процессе буржуазного кругооборота капитала, владела всеми умами эпохи, что левыми, что правыми).   Пока Форд занимается описанием увиденного собственными глазами, проанализированного его практичным англосаксонским умом, читать Мастера весьма занимательно. Но стоит перейти к "международному еврейству" (так называлась его книга), как вылезала на свет вся "информация", переданная доверчивому богатому американцу обезумевшими мифоманами из России и Германии. Не думайте, что мы почему-то удалились в сторону от главного сюжета. Книгу Г. Форда мне пришлось читать потому, что в одном источнике указывали: какое-то время Форд финансировал заграничный этап следствия Николая Соколова по делу о цареубийстве. У меня возникло предположение, что именно от русского юриста американец добыл сведения о "международном еврействе" в России. Вот несколько наугад взятых образцов российской информации, поступавшей в 1920 г. от, скажем, некоего лица к промышленнику Генри Форду: "...Но двое главных виновников большевизма, Керенский и Ленин, не были евреями! Оспаривать среди сотен имен еврейское происхождение только двоих, конечно, прием неудачный, а помимо сего отсутствие еврейской крови в Керенском является делом далеко не доказанным". "Но вот Ленин, говорят еврейские защитники, глава и мозг всего — Ленин не еврей! Может быть. Но зачем он выпускал не раз свои прокламации на еврейском языке? Зачем окружил себя евреями? Почему он отменил христианское воскресенье и ввел еврейскую субботу? Объяснение этого может быть в том, что он женат на еврейке". (О том, какую роль в расследовании Соколова играло окончание фамилий на "ский" типа "Крупский" будет сказано ниже. Но что касается введения в России "субботы вместо воскресенья", думается, имелась ввиду "шестидневка"? Автор информации — Соколов? — не сообразил, что еврейские субботы, как и воскресенья, тоже чередуются через семь дней: он помнил лишь про шестой день недели). "Большевистское правительство в том виде, в каком оно было поздним летом 1920 года (прибытие Соколова в Европу? – М.Х.)... представляло собой полное господство евреев. Это положение с тех пор весьма мало изменилось. Чтобы показать соотношение сил, мы дадим несколько примеров... большевизм есть международная программа "Протоколов".   Далее в тексте следует таблица, её и сегодня, семь десятилетий спустя, цитирует в журнале "Молодая гвардия" доктор исторических наук: патриоту оказался необходим американский промышленник-автомобилист, чтобы установить, кто в его отечестве побывал министром. Вот она:       Число членов Из них, евреи  % евреев Совет народных комиссаров 22 17 77 Военный комиссариат  43  33  76 Наркомат юстиции  21  20  95 Видные журналисты  41  41  100 Откровенно говоря, я сам был поражен, когда узнал, проверяя эти данные, что в составе Совнаркома в годы гражданской войны (после ухода оттуда левых эсеров) был лишь один министр-еврей — Лев Троцкий (потом прочитал в его малоизвестной речи, что недопущение евреев в наркомы оказалось сознательной политикой ЦК, предложенной именно им, Троцким, вопреки Ленину, который не придавал вопросу никакого значения). В Реввоенсовете (военном комиссариате) при проверке обнаружились три-четыре еврея: Троцкий, Склянский, Розенгольц и лишь на короткое время враг Троцкого — Драбкин; в коллегии наркомата юстиции, как на грех, не нашёл ни одного. Что касается видных журналистов, то информатор Форда обошелся в их перечне без потомственных дворян хороших фамилий — без Бухарина, например, или Осинского (Оболенского), без Пятакова, не говоря о Луначарском, Скворцове-Степанове и прочих... Конечно же, "последний акт красного террора, убийство Николая II, его супруги, юных дочерей, больного сына был совершен советскими комиссарами, которые почти все были евреями" — это если уж не сам Соколов сказал, то кто-то из сотрудников колчаковского юриста. В порядке анекдота упомяну, что "собственный идеал евреев не президент, а властитель, царь" (сказано не только, чтоб республиканцу-спонсору угодить, но и для объяснения загадочного могущества евреев: еврейским царем объявили... короля Великобритании Георга V. С помощью британского флота они полновластно и распоряжались миром. (Кто не верит, пусть читает "Международное еврейство", десятикратно переизданное Геббельсом, а сегодня с уважением цитируемое в России). Кроме того, пятиконечная звезда своими концами символизирует основы еврейского могущества: биржу, прессу, парламент, пролетариат и Палестину.   Почему мне думается, что информацию поставил американцу кто-то из соколовообразных русских? Ну не мог же сам-то Форд не знать, что флаг его страны усеян пятиконечными звездами (оттуда эмблему для РККА и позаимствовал переимчивый американский политэмигрант Троцкий). Так кому же это было на деле выгодно? Кто был виноват в возникшем, если не евреи? масоны? Тибетские маги или тибетские токи? Выдающийся российский мыслитель Георгий Федотов проделал классический анализ: "Колониальная экспансия была хозяйственной необходимостью. Все растущая индустрия требовала заокеанского сырья... Наконец, победоносный капитализм, по природе своей неспособный удовлетвориться внутренними рынками, начинает погоню за внешними. Политическое господство становится формой, орудием и броней экономической эксплуатации... Конфликты, приведшие к войне, были двух порядков: национальные и империалистические. Национальной в старом смысле слова была борьба Франции с Германией из-за Эльзаса-Лотарингии, борьба немцев и славян на Дунае — внутри и вне Австро-венгерской монархии. Империалистическая экспансия поссорила Германию с Англией и Россией..". Трудно, конечно, возражать большому философу, когда он считает главным импульсом к войне экономические проблемы держав. (Меня и самого так учили по книге В. Ленина об империализме). Но — далее Федотов себе противоречит: "На Версальской мирной конференции преобладали мотивы национальные, даже этнографические... старая романтическая мечта: для каждой народности свое Государство... Вопрос о колониях, о переделе мира и его богатств стоял на втором плане". Почему же отошли на второй план экономические интересы, из-за которых якобы начали войну? Нет, мне вовсе не кажется очевидным, что передел мира диктовался интересами промышленного развития держав. Быстрее всех развивались Штаты, у которых всех колоний были тогда Филиппины да Куба. На старом континенте бесспорным чемпионом являлась Германия, про которую Федотов писал: "Для Германии не нашлось "места под солнцем" Африки или Азии достаточно рентабельного". Экономическим чемпионом Азии стала Япония, только ещё начавшая (после Победы над Россией) приступать к созданию колоний. Идея экономического империализма, толкнувшая страны мира на войну - ради передела сфер влияния и сырья, не подтверждается историческими фактами, напротив, она вытекает из теорий, в ту эпоху доминировавших в сознании мыслящей части общества. По моёму ощущению, истинные, глубинные причины первой мировой войны были те же, что через четверть века вызвали вторую мировую войну. Эти войны видятся как бы разделенными перерывом двумя актами одной трагедии. Расовое безумие, как фильтрующийся вирус, незаметно поразило в конце XIX — начале XX вв. идеологию европейских народов и вызвало войну. Расовое безумие возникло как реакция германцев начала XIX века на принесенные штыками Наполеона "западные идеи": на рационалистически ясную модель мира, на представление о каждом рожденном младенце как "tabula rasa", а о взрослом человеке как о "мыслящей машине", на универсалистское, одинаковое для всех народов мировосприятие. Защищая перед лицом могучего вала французов свою неповторимую индивидуальность, "сумрачный германский гений" ответил острому галльскому смыслу: "Человеческое "Я" живет в органическом единстве с душой народа, которая предшествует отдельному человеку. Полноту жизни человек получает от нации, вне которой он — ничто". Германские философы, классики мудрости цивилизованного мира, впервые сформулировали понятие "органической жизни народа". "Что листья без дерева? — спрашивал, возможно, величайший из тогдашних мыслителей Георг-Фридрих Гегель. — Ничто. В органической жизни счёт идет только на деревья". Но если силу и бытие индивид черпает в рамках нации, отсюда вытекало, что свобода и мораль каждой личности коренится её биологической, расовой принадлежности к общине. Германский романтизм сыграл огромную положительную роль в судьбах духа, помогая сохранить своеобразие и многообразие национально-культурных ликов в эпоху объединения мира. Но таилась в немецком феномене "почвы и крови" и не распознанная сразу в Европе опасность. В новой европейской философии не оставалось места для личности как целокупного сосуда Божия, как мира, бесконечно ценного самого по себе, вне рамок коллектива. Согласно христианским идеалам, общепризнанным в Европе на протяжении полутора тысяч лет, именно свобода выбора каждой личности отделяет homo sapiens от высокоорганизованных, но неодушевленных коллективов вроде термитников или пчелиных роев. Коллектив же сцепляют законы биологического отбора для выживания вида, а не для спасение чьей-то души. В том числе коллектив человеческой нации. Вид выживает за счёт кого угодно — даже за счёт своих. И уж тем более за счёт чужих. В Германии, этой родине "философии нации", идеи особой расы покорили большую часть мыслящей и государственной верхушки общества. Например, политика Вильгельма II диктовалась личными расовыми убеждениями. Когда Россия воевала на Дальнем Востоке, он начертал на секретном докладе посла в Токио: "Tua res igitur! Русские защищают интересы и преобладание белой расы против возрастающего влияния желтой. Поэтому наши симпатии должны быть на стороне России". (Хотя расовые чувства подкреплялись, конечно, и тем, что "маньчжурская война передала дирижерскую палочку в Европе в немецкие руки" — С. Витте). Но когда японцы заставили Россию отказаться от экспансии на восток, вот тогда "верный старый друг" Николая Вильгельм II решил, что теперь у славянской расы нет иного выхода, кроме как напасть на германскую расу. Тем более, славяно-чешский кинжал так опасно врезается в тело германо-австрийского массива! Вождь германской расы просто обязан был выбрать момент наивысшей готовности к неизбежному бою, пока противник ещё не достиг пика своих сил. (Перевооружение России предполагали завершить к 1917 году). Вильгельм выбрал войну в наборе возможных в его тогдашнем положении политико-дипломатических инструментов. И это ошибочное даже с империалистических позиций решение объяснимо тем, что расизм есть философия, основанная на предубеждении, на предрассудке — и она ослепляет приверженцев, она лишает их практического видения. Кайзер, например, не понимал, что если дело дойдет до войны, Великобритания обязательно выступит на стороне Антанты. Об этом буквально вопили насущные британские амбиции, и всегдашние, со времен Елизаветы I, традиции британской дипломатии на континенте. (Только в XIX веке Кайзер мог бы припомнить антинаполеоновские коалиции, Крымскую войну, Берлинский конгресс). Единственное объяснение слепоты Кайзера таково: согласно базово-расистской философии, англосаксы не должны мешать своему виду, германской расе, выигрывать её битву за жизнь. Объективности ради напомним, что противоположная сторона была отравлена теми же расистскими ядами, хотя в меньшей концентрации. И её, как Вильгельма, расизм ослепил, лишил трезвого понимания ситуации, верной оценки могучих сил Центральных держав. (Сербы, к слову, верили, что одолеют австрийцев! А при дворе Николая надеялись, что закончат войну к Рождеству 1914 года!) На Европу впервые в её истории обрушилась война, вызванная торжеством пока стыдливого, пока относительно скромного расизма. Глава 15. Ложь как орудие Победы "— Что может правительство делать, когда идет война? Направлять события? Вы отлично знаете, что не может, — объяснял герою романа "семья Тибо" приятель-дипломат. — Направлять общественное мнение? Да, это, пожалуй, единственное, что оно может. Наша главная забота — соответствующее преподнесение фактов. — Организованная ложь? — Правда хороша в редких случаях. Враг должен быть всегда неправ... — Лгать? — ...Не только лгать, но хорошо лгать. По части спасительной лжи мы во Франции творили подлинные чудеса!" Почему требовалось лгать? Всем, не одним французам... Идеологическая, расовая война обнажила фундаментальное противоречие христианства, исторической основы европейской цивилизации, с той формой мировоззрения, которую выработала Европа к XIX-XX векам, — с национализмом. В наше время, после краха Интернационала, ГУЛАГа и Политбюро, позабылось, что "Интернационалка" возникла-то неслучайно, не по чьей-то ("русской") дурости или чьему-то ("еврейскому") замыслу, но как неудержимо пробившийся духовный росток на почве, которую для него предварительно удобрили 20 миллионами трупов, полили кровью воинов 33 стран, — во имя Национальных Идеалов каждой. Во имя Великой Германии, во имя освобождения Францией Эльзас-Лотарингии, во имя Креста на святой Софии, во имя освобождения славян или арабского возрождения... Читателю трудно понять процесс событий, приведших к цареубийству и фальсификации следственных выводов, если он не почувствует, как четыре года в сознании воюющих наций крепло убеждение: их "органические" монархи и президенты есть предатели Веры и служат они Отцу Раздора и Лжи. Когда аналогичное народное чувство коснулось православного монарха, чья легитимность исторически держалась именно на его авторитете Хранителя веры, — неудивительно, как писал поэт, что А мы,         как докуренный окурок,                       просто                              сплюнули                                       их династью Настроение, например, тогдашних французов выразительно зафиксировал религиозный мистик, вдруг обернувшийся секретарем французской секции III Интернационала и при этом сохранивший, вот что важно, свою верность и религии, и папе: "Моим товарищам-католикам я старался показать антихристианский, антикатолический характер патриотического идолопоклонства, изобретенного буржуазией взамен религии. Родина всегда казалась мне подобием Медного Змия, исполинского и варварского, который толпа раскаляет воплями в металле и без конца наполняет молодыми жизнями" (Пьер Паскаль). В русском исполнении зарождение того же самого чувства изображено в "Августе 1914-го" у Солженицына. Его герой Воротынцев раздумывает, как призвать солдат на смерть: "...тогда — Богом? Имя Бога ещё бы не тронуло их. Но самому Воротынцеву и кощунственно, и фальшиво невыносимо произнести сейчас заклинанием Божье имя — как будто Вседержителю очень было важно отстоять немецкий город Найдебург от немцев же. Да и каждому из солдат доступно было додуматься, что не избирательно же Бог за нас против немцев, зачем же их такими дураками ожидать". В подобной идеологической ситуации пропагандистское балансирование гражданских властей воюющих стран держалась на умении реанимировать совесть своих войск и народов, по слову персонажа французского романа, "обманув их с подлинными чудесами". Кто искуснее умел солгать, у того оказывались шансы дольше продержаться — а иногда, как верилось, даже до полной Победы. Варианты "фронтовых" акций по обработке сознания не своих солдат, а войск противника сводились к раскрытию чужой лжи (это оказалось малоуспешным ходом), либо наоборот, к провоцированию их на "патриотическое" действие, которое на самом деле ослабляло волю и дух врага. Первая мировая дала нам классические образцы политической игры по дезориентированию сознания противника. Германские спецслужбы работали тогда лучше всех. Русские же лгали своему населению хуже всех, бездарнее всех. Первая публичная схватка германских спецслужб и русских контрразведчиков произошла в начале 1915 года, в ходе так называемого "мясоедовского дела", этого своеобразного пролога екатеринбургского цареубийства. Содержание   www.pseudology.org