| Валентин Исаакович Рабинович | |
| Тэрик | |
Его отцом был
пятикратный чемпион Москвы Джой, матерью – чемпионка Москвы 1966 года
Чана, лишившаяся своего чемпионства и вообще исчезнувшая из поля зрения
столичных
эрделистов уже в следующем 1967-ом.
Дочка
хозяйки, известной московской собачницы, выйдя с Чаной на прогулку, на
минутку оставила ее возле булочной, и этой минутки хватило, чтобы
подрулившая к магазину серая «Волга» с прибалтийским номером увезла Чану в
неизвестность. Чемпионка находилась на сносях, и, по-видимому, за ней
следили. Ни ее саму, ни ее щенят из второго выводка найти не удалось.
В первом выводке Чаны было одиннадцать принцев и принцесс. Приобрести кого-то из столь благородного семейства обычному человеку, не собачнику, вообще-то невозможно. Как только щенкам исполнилось четыре недели, все они тут же были разобраны ожидавшими их знатоками. Помог случай. Один из знатоков обнаружил у взятого щенка на правом его ушке морщинку. Очевидно, ушко было замято еще в утробе матери, шутка сказать – одиннадцать близнят! Казалось бы, невелик порок, но королевский трон обладателю примятого ушка не светил. И надо же было так случиться, что как раз в тот вечер, когда его вернули в родной дом, я, возвращаясь с работы, наткнулся на своего доброго знакомого, университетского профессора Вендрова, выгуливавшего своего роскошного королевского пуделя Дэнди – королевского во всех смыслах, поскольку он приходился правнуком девочке, подаренной знаменитой балерине Галине Улановой английской королевой Елизаветой Второй во время гастролей Большого театра в Лондоне. 2 Не столь именитым, хотя и нисколько не менее достойным людям – Вендровым Дэнди достался потому, что супруга профессора долгие годы возглавляла секцию стандартных пуделей Московского городского общества служебного собаководства. Завидев меня, профессор призывно замахал рукой, а когда мы сблизились, заговорщицки прошептал: – Я слышал, вам нужен эрдель, так? Вот вам телефон и звоните немедленно. Промедление недопустимо! – С этими словами он протянул мне клочок бумаги с номером телефона. И вдогонку шепнул: – Ни пуха, ни пера! Послав профессора, куда полагается, я поспешил домой, доложился жене, позвонил по данному мне телефону, и часа через три, уже не спеша, снова подходил к своему дому. Но теперь не один, а втроем. За пазухой у Мары, пригревшись, посапывал пятинедельный собачкин младенец. Наш новогодний подарок дочке-семикласснице. Дома мы рассмотрели его как следует. Черный шелковый шарик с треугольными ушками, на одном из которых виднелась едва заметная морщинка. Черные внимательные глазки. Черная холодная и влажная кнопка носа. Вообще-то эрдель-терьеру полагается чепрачный окрас: на общем черном фоне – коричневая грудь и передняя часть спины, коричневый лоб. Верхняя часть передних ног тоже может быть коричневой. Но сколько мы ни силились обнаружить на нашем щенке хоть одну не черную прядку шерсти, ничего у нас не получалось. Если бы мы не были полными невеждами в собачкиной науке кинологии, то мы бы не занимались этими никчемными поисками: окрас щенка и окрас взрослой собаки это, как до сих пор говорят в Одессе, две большие разницы. Но мы были именно полными невеждами. И потому, убедившись, что новый член нашей семьи есть абсолютно черное тело, допустили еще одну оплошность. Поскольку, передавая нам щенка, хозяйка Чаны объяснила нам, что его имя должно начинаться с той же буквы, что и имя его мамы, мы, не долго думая, назвали его Черным Тэром. То есть именем, совершенно неподходящим для эрдель-тэрьера, потому что как раз в те годы советские собаководы вывели новую породу крупных сторожевых собак, которой было присвоено название «Черный терьер». Но когда мы узнали об этом, что-либо менять было уже поздно: данное нами имя было вписано в выданную нам в Клубе служебного собаководства собачкину метрику – «Родословную». Это во-первых. А во-вторых, к тому времени все мы уже привыкли называть нашего щенка уменьшительным именем Тэрик, а сам он привык, заслышав это слово, мчаться к нам со всех ног, где бы ни находился. 3 Эрдель-терьеров вывели в середине XIX века для охоты на львов, соединив в них крепость челюстей, присущую всем терьерам – норным собакам (terra – по-латыни земля), способным вытянуть из логова упирающихся всеми четырьмя лапами лисицу и барсука, – с крепостью ног, присущей гончим псам, способным догнать оленя. Но пока их выводили, надобность в такой собачьей специальности отпала, поскольку и львов стало гораздо меньше, и появилось новое гоночное средство – автомобиль-вседорожник. Тем не менее эрдели быстро перешагнули границы родной Германии, где их вывели, а после Второй Мировой войны появились в СССР. Первые экземпляры были вывезены в качестве трофеев. Их полюбили за красоту, силу, ровный характер, привязчивость к хозяевам, пригодность к самой разнообразной службе – и охотничьей, и сторожевой, и поводырями для незрячих. Впрочем, судить о собаке, конкретной собаке, по такой обобщенной характеристике, как порода, так же нелепо, как о человеке по его национальности. В единственном известном московским эрделистам помете Чаны от Джоя было, как я уже упоминал, одиннадцать щенков. Из них восемь уехали в Ленинград, Киев, Минск, Горький, Новосибирск, Владивосток. В Москве остались три щенка – все мальчики. Один через четыре года сменил своего отца на чемпионском пьедестале, в нем в наивысшей степени воплотились как внешние, так и внутренние достоинства эрделиного народа. А вот в остальных двух природа впала в крайности. Один был мелковат, всего 58 сантиметров в холке вместо положенных эрдель-терьерам 62–64, зато злобен чрезвычайно. В годовалом возрасте хватанул за руку своего хозяина, когда тот помешал ему напасть на слесаря-сантехника, пришедшего на вызов. Другой же – наш Тэрик, напротив, был несколько великоват, ростом с хорошую немецкую овчарку, и настолько миролюбив, что даже когда на него нападали соперники, ни разу в жизни не пустил в ход клыки, а только страшно взвывал, ощеривался и норовил повалить недруга на землю и придавить передними лапами и грудью. Единственный случай, когда человеку пришлось испытать остроту Тэриковых зубов, пришелся на тот его возраст, когда клыков он еще не успел приобрести и челюсти его были оснащены мелкими, правда, острыми, как иголки, молочными зубами. Нашему первому внуку было тогда чуть больше года, и он измывался над полугодовалым Тэриком, как мог. Садился на него верхом, тянул за уши, засовывал руку ему в рот. 4 И вот однажды, когда выскочивший из ванны голышом Андрейка попытался улечься на Тэрика, как на коврик, тот прежде, чем вывернуться, исхитрился цапнуть обидчика за «то место роковое, излишнее почти во всяком бое». На «том месте» выступили две крохотные капельки крови. Сам Андрейка отнесся к инциденту вполне мужественно, чего нельзя сказать о его матери и бабке, которые следующие шестнадцать лет со страхом ожидали, как это скажется на мужских способностях дорогого сына и внука. Если и сказалось, то вполне положительно. В то время, когда Тэрик появился в нашем доме, его хозяином считал себя привезенный нами из Зеленково деревенский кот Кисевич, существо не драчливое, но вполне независимое, преисполненное чувства собственного достоинства и к панибратству не склонное ни в малейшей мере. На нашего нового питомца он не обращал никакого внимания до тех пор, пока тот однажды не попытался приблизиться к нему на чрезмерно маленькое, по мнению Кисевича, расстояние. Удар мягкой котовой лапы по любопытному щенячьему носу был так стремителен, что Тэрик отскочил, словно мячик, в другой конец комнаты, после чего исполнился к Кисевичу глубокого почтения. Заигрывать больше не пытался, но внимательно наблюдал за котом, когда тот совершал свой туалет, и в результате довольно быстро научился мыться по-кошачьи – облизывал лапу и старательно тер ею морду. Этот полезный обычай он сохранил на всю свою жизнь. Учиться Тэрик вообще очень любил. С огромным удовольствием ходил с Катериной на тренировочную площадку с полосой препятствий. Старательно взбирался на лесенку и спускался с нее, бегал по буму, прыгал через барьер. Ретривером был прирожденным – за палочкой несся, как ветер, и без задержек доставлял ее бросавшему. Летом выволакивал из Истры все проплывавшие в пределах видимости коряги, иногда превышавшие по весу его самого. Плавать он обожал, но плескаться в реке вместе с ним было серьезным испытанием – он старался во что бы то ни стало вытянуть пловца на берег. О причине таких его действий мы с Катериной расходились во мнениях. Она считала, что Тэрик принимает пловцов за бревна, а мне думалось, что где-то в пращурах нашей собачки затесался Водолаз-Ньюфаундленд, и его кровь дает себя знать. 5 По части еды Тэрик был непривередлив. Мясо так мясо. Треска так треска. Овсянка так овсянка. Очень любил капустную кочерыжку, морковку, яблоки. Очень нравилось ему хрустеть сухарями. Ну и конечно, любимым лакомством для него были куриные хрящики. Поскольку охотой на львов никто в нашей семье не занимался, Тэрик освоил другие профессии. Таскал в зубах сумку с провизией. Приносил тапочки – никогда не путая, какие кому нести. Катал Катерину, а потом, когда она вышла замуж и зажила своим домом, оставив Тэрика нам с женой, – то меня на лыжах во время наших зимних вылазок за город. Но главной его обязанностью было выгуливать хозяев. Сначала – Катерину, потом преимущественно меня. Меня он выгуливал старательно – два, а по субботам и воскресеньям три раза в день. Это сохранило мне немало здоровья. Журналистская профессия связана с командировками – волка ноги кормят. Я часто отлучался из дому на несколько дней, а когда и несколько недель. И кроме того, два раза в год – раз летом и раз зимой отбывал в отпуск. Брать с собой Тэрика я не мог, для таких радостей наша советская страна была оборудована уж совсем плохо, и он тяжело переживал мое отсутствие. Не знаю, что уж он себе думал в такие дни и недели, но когда я возвращался, он не прыгал мне на грудь, как обычно, при моем возвращении с работы, и вообще не проявлял бурного восторга. Он медленно подходил ко мне, засовывал голову мне под мышку и так стоял неподвижно, пока я гладил его по шее и по спине. А потом садился возле меня, прижавшись к моим ногам, и, задрав голову, принимался тоненько, с руладами, подвывать. Объяснял, как ему без меня было плохо. Иногда мне приходилось уезжать надолго, больше, чем на месяц, и каждый раз, вернувшись, я находил Тэрика совсем больным, с облезлой шерстью, – хотя вся семья оставалась на месте, и все его любили, кормили, поили, прилежно выгуливали. Я мазал его разными мазями, кормил витаминами, рассказывал ему, где был и что интересного повидал, старался гулять подольше – и месяца через два он снова становился красивым и веселым. А вообще-то самым красивым и веселым Тэрик становился в лесу. Он был прирожденным охотником. Умелым и бесстрашным. Стойку на птиц делал не хуже какого-нибудь сеттера или пойнтера. Зайца поднимал не хуже борзой. Несколько раз принимался гнать лося. Рогатый исполин удирал от него во все лопатки. Мне всегда было страшно, что Тэрик подскочит к лосю слишком близко, а тому надоест беготня и он пришибет преследователя одним ударом огромного копыта, и я, задыхаясь, бежал за ними, пытаясь отозвать зашедшегося в охотничьей страсти пса. Как-то два года подряд мы снимали дачу в поселке старых большевиков неподалеку от Бородинского поля, расположенном в березовой роще, наполненной всякой мелкой живностью. Тэрик пристрастился там к охоте на ежиков, которых было там видимо-невидимо – выйдешь ночью на террасу, весь лес вокруг дачи шуршит. Завидев свернувшегося в клубок зверька, наш охотник сразу впадал в дикий раж, подскакивал к нему со страшным лаем и, попрыгав вокруг него с минуту, хватал его зубами за колючки на спине и подбрасывал в воздух. Оказавшись в невесомости, бедный ежик раскрывался, и тут, улучив момент, Тэрик хватал его клыками за голенький, не защищенный колючками, животик и раздирал на части. Как бы я ни кричал на гнусного убийцу, как бы ни старался схватить его, он не давался мне в руки, и только растерзав добычу, останавливался и опустив повинную голову смиренно ожидал трепки. Мол, виноват, но против натуры мы все бессильны. 6 Обычно эрдели живут лет пятнадцать-шестнадцать. Тэрик прожил тринадцать. К этому времени у него стал слабеть слух. Как-то раз, когда мы спускались с ним к полотну Московской окружной железной дороги, проходившей неподалеку от нашего дома, на запасных путях которой мы с ним иногда гуляли, он чуть не попал под поезд. И я подумал, что больше нельзя спускать его с поводка, когда будем совершать тут вечерний променад. Но через несколько недель, во время дождя, сильно простуженный, я потерял бдительность и опять спустил его с поводка. Из-за шума дождя мы оба проморгали неслышно подошедшую сзади электричку. Я не заметил, что Тэрик отстал от меня и слишком близко подошел к полотну. Подножка бешено мчавшейся электрички ударила его с такой силой, что взметнувшееся в воздух тело пронеслось с десяток метров по воздуху и хлопнулось в лужу в нескольких шагах впереди меня. Я подскочил к нему, он лежал неподвижно, из груди его вырывался хрип. Дома мой меховой человечек, как я называл его про себя, открыл невидящие глаза и встал на дрожащие ноги. Сделал медленный круг по комнате, забился под мой письменный стол, и через несколько минут перестал дышать. С месяц после этого я по утрам, до работы, выходил на улицу один и бродил по нашим с Тэриком прогулочным маршрутам. Снова, впервые после своей солдатчины, стал курить. Когда я впервые прочел «Балладу Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда, мне было четырнадцать лет, и понять ее я, конечно, не мог, только почувствовал в ней какую-то нечеловеческую тоску и потому запомнил. А потом, когда вырос, пошло-поехало… Бабушку Марию Иосифовну убил рак. Маму убила старость. Мару убил инфаркт. Тэрика убила электричка… Всё – так. И не так. Чем дольше живу, тем чаще всплывает в моей памяти беспощадный зачин Уайльдовой Баллады: «Любимых все убивают – Так повелось в веках»… Источник Оглавление |
|