Борис Дмитриевич Оржих

Возвращение в Петербург. В тот же вечер я уехал обратно в Петербург. Когда я явился окопо трех часов дня к Пяти Углам, Сергея Иванова там не было. Я ходил взад и вперед в условленном направлении, опять возвращался к скрещению улиц, но никто меня не ждал.

Беспокойство моё начало возрастать, и, прождав в общем около часу, я почувствовал, что дело неладно, что, должно быть, гостиница предала Иванова. Становилось уже темновато. Я направился на Петербургскую сторону. Когда я позвонил у дверей квартиры Дымяника, мне открыли не сразу.

За дверью послышался подавленный разговор, и затем дверь открыл хозяин о беспокойным, смущенным лицом, за ним стояла его жена, обычно добродушная старуха, столько раз приветливо встречавшая меня. Теперь она смотрела зло. Я спросил, дома ли Дымяник. Оба переглянулись и замялись. В это время на, выручку подоспел молодой кубанец-студент, сожитель Дымяника. Старики ретировались, и он замахал мне руками:

— Уходите скорей, Дымяника ночью арестовали!

Я просил его сходить к Хлебникову и прислать его со всеми предосторожностями во мне в условное место, кажется, у Исакия. Приблизительно через полчаса я нашел его там, и он сообщил мне, что аресты по разным местам Петербурга не прекращаются, но, очевидно, без особой связи.

В эти дни арестованы были брат и сестра Магаты, какой-то фотограф, о котором ходили слухи, что у него нашли оружие и чуть ли не готовившееся покушение из окна на царя. Но все это оказалось полным вздором. Были еще какие-то аресты студентов, но ни один арест, кроме Дымяника, на имел связи с лицами, с которыми я имел дело.

2

О Сергее Иванове Хлебников не знал ничего. Не помню, куда еще я ходил в этот вечер, но только к ночи я попал на хорошую ночевку и где-то повидался с Гаусманом. В виду тревожности момента и опасности шатанья по студенческим ночевкам, Гаусман дал мне на будущее время адрес в какое-то большое военное училище. В этом училище, в довольно изолированном флигеле, жил учитель естественной истории и гимнастики Матвей Петрович Винокуров.

Человек лет 35, он больше года назад женился на бывшей курсистке, хорошей знакомой Гаусмана. Туда-то я должен был пойти на другой день под вечер. Приняли меня там очень радушно, и скоро явился и сам Гаусман. Здесь было совершенно безопасно ночевать, но нельзя было приходить одному без хозяина поздно. Таким образом, в тех случаях, когда нужно было где-нибудь оставаться попозже, ночевка почти не годилась, или требовала предварительного соглашения о встрече.

У Винокуровых была небольшая казенная уютная квартира, неизбежная прислуга и полугодовой младенец. Люди они были очень любезные, сочувствовавшие движению. По утрам я выходил какими-то задними воротами на прилегавший к дороге, кажется, на Варшавский вокзал.

Гаусман также ничего не знал о Сергее Иванове, но, судя по тому, что Иванов после моего отъезда в Дерпт нигде более не появлялся и никто его не видал, нам оставалось заключить, что его арестовали где-нибудь на улице. Гостиницы, где он остановился, я не знал, не спросив его даже о ее названии. Еще до моей отлучки в Дерпт Гаусмал говорил мне, что у него есть хороший знакомый студент-технолог, только-что вернувшийся с рождественских каникул, Владимир Иванов, который говорил ему, что привез несколько сот рублей, собранных им на родине для дела.

Эти деньги он передал бы какому-нибудь ответственному представителю центра. Гаусман обещал теперь повидаться с Владимиром Ивановым и затем свести меня с ним. Он не мог мне сказать точно отчества этого Иванова, когда я спросил его, не Павлович ли. Я объяснил ему, что лет шесть назад я учился в Томском реальном училище вместе с Владимиром Павловичем Ивановым, с которым мы были закадычными товарищами. Решено было, что Гаусман завтра же повидает Владимира Иванова и соберет у пего нужные сведения. Но на другой день Гаусман пришел встревоженный.

— Чуть не попал впросак—сказал он.

Оказалось, что утром он пошел на квартиру Владимира! Иванова. Открыла ему дверь хозяйка, и на его вопрос юб Иванове смущенно сказала: «подождите немного», и сама! бестолково завертелась. Гаусман, однако, сразу почуял что-то неладное и наступил на хозяйку:

— Да он дома, или что-нибудь о ним случилось?

Хозяйка заплела что-то несвязное. Ясно было, что Иванова забрали, но, к счастью, засады не оставили. Ал. Льв. моментально ретировался, покружил, взял извозчика и приехал ко мне. Владимира Иванова, действительнее арестовали накануне и забрали у него 500 рублей.

3

Впоследствии, года через три с половиной, когда я снова увиделся с Сергеем Ивановым в Шлиосельбургской крепости, я узнал от него, что дело было так. Гостиница его прямо предала Департаменту полиции, и очевидно на другой день после моего отъезда в Дерпт к нему были приставлены сыщики.

К счастью, Департамент поспешил арестовать его, иначе попал бы с ним и я и, может быть, и многие другие. Сергей Иванов пошел утром на Невский проспект в кафе, когда он выходил оттуда, два переодетых сыщика схватили его под руки, посадили в ожидавшую тут же карету и отвезли на Гороховую.

Время было тревожное, однако, я не мог еще уехать в обратный путь. Мне нужно было собрать разный литературный материал, который мне обещали в нескольких местах. Одна из задач моих была привезти на юг возможно больше материала для следующего номера «Народной Воли» и, пользуясь нашим опытом в издании, напечатать возможно быстрее № 13 «Народной Воли» не меньшего размера., чем № 11-12. Эту работу можно было оставить на допечение Захара и таганрожцев.

Посло того как я уехал с Сергеем Ивановым из Екатеринослава, Вогораз отправился обратно в Новочеркасск, захватив с собой из Одессы Нашинского, интеллигентного, очень дельного рабочего, недавно вернувшегося из ссылки и жаждавшего серьезной работы. Втроем с Захаром они печатали большую брошюру «Борьба общественных сил в России», между тем как в Таганроге подвигался большой сборник стихотворений «Отголоски революции».

С дороги я писал приблизительно pas в неделю письма в Таганрог Кулакову и в Екатеринослав, а они уже передавали новости дальше.

Дальнейший план работы мне предетавлялся в таком виде. Связать все силы центральной, северной и западной России (Поволжье к сев. восточную Россию оставить пока на вторую очередь), использовав лучшие местные группы и отдельных лиц, лично проверенных или очень хорошо зарекомендованных наиболее надежными людьми.

Создать две-три конспиративные квартиры и типографии в районе Москвы (по никак но в самой Москве) и Петербурга, а затем уже мечтать о терроре. Пока же важно было выпустить поскорее следующий номер, для которого ужо было много материала. По всей Россия была масса сил, не только молодых, но и солидных по возрасту.

В зависимости от рекомендаций, с которыми являлся организатор, и от симпатий, которую внушал он своим личным характером, и вообще от впечатления, которое он производил, дело завязывания и расширения связей шло удачно, быстро и плодотворно, или совсем не шло. Я до сих пор имел счастье везде быть принятым радушно и быстро входить в хорошие личные отношения с элементами движения, с которыми встречался. Предстояло в ближайшем будущем также объехать ряд новых районов на юге, чтобы использовать многие новые рекомендации, которые мне везде давали, каждый в свою провинцию, к своим лучшим друзьям я знакомым.

4

Я задержался немного в Петербурге еще по следующему доводу. У Винокурова я сошелся с классным надзирателем одной из частных гимназий, где Матвей Петрович преподавал естественную историю, Поспеловым, не помню имени, кажется Петр. Однажды Винокуров сказал, что у него в Кронштадте есть хороший приятель, капитан артиллерии, сочувствующий нам, и было бы хорошо позондировать почву. Решено было, что я поеду к нему. Винокуров, написал краткое рекомендательное письмо к капитану и подписал его полностью: «твой Матвей Винокуров».

— Так нельзя,—сказал я ему, прочитав записку, а если меня вдруг арестуют. Необходимо без всякой подписи

Он взял письмо, пошел в другую комнату и через две минуты принес мне его с густо зачеркнутой чернилами: строчкой подписи. Я посмотрел и подумал: «лучше было бы, если бы написал другое письмо», но по совершенно непозволительной в конспиративных случаях щепетильности, как это показало будущее, не решился сказать ему второй раз, что лучше переписать заново.

В Кронштадт со мной вызвался поехать Поспелов, знавший хорошо город. Мы думали вернуться в ту же ночь, и так как поезд уходил часа в три с половиной, то все путешествие падало на сумерки и ночь. Поэтому я охотно принял предложение Поспелова.

В Ораниенбаум мы приехали уже затемно, наняли «вейку» (финские возчики) и часам к семи или восьми явились на квартиру капитана. Оказалось, что он в казарме. Поехали туда. Капитан вышел очень озабоченный, выразил радость повидать друзей Винокурова, но не мог посвятить нам ни одной лишней минуты. Выли спешные занятая с солдатами, и на них явился сам начальник бригады. Капитан просил отправиться к нему на квартиру и подождать его там.

Поехали снова. На этот раз приняла нас сама хозяйка, женщина лет 26-и, но в последнем периоде беременности. Это совсем: не входило в наши расчеты, и мы ее, очевидно, стесняли. Кроме того она говорила, что муж иногда приходит с таких занятий очень поздно, нередко часам к 11-и. Ясно было, что момент во всех отношениях не подходящий, и лучше оставить эту попытку знакомства. Письмо Винокурова так и осталось при мне: может быть в другой раз использую.

5

Вернулись в Ораниенбаум. Поезд на Петербург уж» ушел, и до утра не было другого. Хотели переночевать на вокзале, тут же был еще какой-то строптивый молодой адвокат из начинающих. Но жандарм решительно заявил, . что на вокзале ночевать нельзя—«не допущается!» Адвокат распинался, что, де, посылают защищать на суде неимущих подсудимых бесплатно и едва дают на билет, а тут еще расходуйся на гостиницу, на ночлег. Но жандарм был неумолим:

— .Так что, одним словом, ни в коем случае невозможно. Гостиница тут рядом. А утречком к поезду пожалуйте.

Для меня вопрос о гостинице, да вще под самым Петербургом, представлялся неприятным на случай предъявления паспорта, чего я всегда избегал до последней возможности. Но, к счастью, для ночлега до утра не требовали никакого документа.

На другое утро мы благополучно вернулись в Петербург. Я не могу точно ориентироваться теперь в моих встречах и знакомствах в Петербурге. Помню, что я виделся со многими лицами, главным образом из студенческой молодежи разных группировок, принадлежавших к различным районам России. Последние два-три дня моего пребывания в Петербурге были наиболее тревожными в виду непрекращавшихся арестов, и я не могу припомнить их в деталях, я должен был, однако, уехать, не сформировавши сам окончательно никакой центральной группы для Петербурга.

Но осталось условлено с Гаусманом, что для нее он использует некоторых лиц, с которыми я связался на основе старых личных отношений или по лучшим рекомендациям моих друзей, которых я ему указал. Между ними были Борис Гинцбург, Пикер, Семен Хлебников и другие, имен которых но припомню. Помню также, что на какой-то квартире мне устроили свидание с В. Р. Харитоновым, который пожелал меня видеть.

Он мечтал об организации более обширной рабочей газеты и интересовался возможностью использования нашей типографии на юге или устройства при моем содействии издания на севере. Я ничего ему, однако, не обещал, но и не отказывал в возможном содействии в будущем. Под сферой его влияния была одна из немногих рабочих групп в Петербурге, но кажется, во избежание споров «о правах собственности» на группу, с ней занимались интеллигенты двух разных группировок, не совсем сходившихся в своих программах. Кажется, Дымяник мне говорил, что Харитонов имел наклонность к анархизму. Харитонова арестовали очень скоро после нашего свидания.

6

Возвращение в Москву. Уехал я из Петербурга должно быть в конце января, увозя с собой богатый материал для хроники революционного движения по всей северной, северо-восточной и западной России и несколько интересных, корреспонденций, а также немного денег, которые собирали для передачи в партию повсюду, где появлялся новый номер «Народной Воли». Сам я никогда денег не просил, точно так же, как никогда не спрашивал чьих-либо фамилий, без крайней необходимости. Поэтому я не знал фамилий по крайней мере 70% людей, о которыми встречался.

В Москве было спокойней. Новых арестов пока не было. В Бутырках и по участкам сидело порядочно людей от предыдущих погромов. Бердяев, который был в это время начальником Московской охранки, хвастал, что у него все и вся на виду, но по-видимому, это было больше бахвальство.

Насколько в действительности обе столичные политические полиции были несовершенны, отчетливо сказывается тем, что, несмотря на мое почти полуторамесячное шатание по Москве и Петербургу, Департамент полиции, как потом они сами мне признавались, был уверен, что я больше года жил. за границей, а потом жил где-то в Донецком районе. О моем пребывании в Петербурге, даже после ареста Сергея Иванова, они не подозревали.

Весть об аресте Сергея Иванова, привезенная много в Москву, произвела впечатление только в кружке Капгера и Вертепова, где его знали раньше.

С юга я нашел немного устарелое известие от 20 января. Все было спокойно, хотя роковое событие уже совершилось, но не дошло до меня. В эти времена не печатали в легальной прессе никаких, даже крупных арестов, кроме разве вооруженных сопротивлений (как было при аресте Лиснянского).

На другой или на третий день по возвращении в Москву, когда я зашел к Морицу Соломонову, он дал мне только-что полученную им телеграмму из Екатеринослава, которая гласила: «Бабушка Константинова умерла, приезжайте Серафимова». Подпись была соответственная последней кличке Богораза!.

Бабушкой мы звали Тринидадскую, Константин Николаевич был я, Серафимова — Настасья Шехтер. Телеграмма означала: «Таганрогская типография арестована, приезжай в Екатеринослав». Эта последняя приписка для меня имела загадочное, но во всяком случае печальное значение, указывая, что с Новочеркасском тоже что-то неладно. В Таганроге, кроме типографии и близких друзей, я оставил не только сердце, всю свою личную жизнь.

— Душу у меня вырвали! — воскликнул я, прочитав телеграмму.

Хотя Мориц был одним из моих лучших друэей детства, он не знал деталей моей частной жизни. Некогда как-то быле говорить об этом.И теперь я ему только кратко объяснил в чем дело.

— Однако, прибавил я, падать духом нечего, у нас есть еще другая типография, и я надеюсь, что дело не заглохнет. Что касается моих личных, ран, то ведь вся моя жизнь давно не принадлежит мне.

7

Мне нужно было спешить. На квартире Вертепова меня ждали по важному поводу, о котором бегло мы переговорили утром с, Капгером на выселках. Дня за два перед этим приехал в Москву, кажется, с Волги, Феофан Крылов-Воскресенский. Он привез какую-то гектографированную литературу, которую Вертепов назвал «раскольничьей» и, пользуясь связями с волжскими и северокавказскими студентами в Москве, пустил в ход интригу, что вся наша южная организация во главе со мной — самозванцы, никем не признанные, не имеющие никаких связей и т. д.

У него нашлось несколько сторонников студентов, и, как всегда в таких случаях, интрига и сплетня начала сеять раздор. Главное зло, по мнению Вертепова и Капгера, и еще одного, было в том, что один из лучших людей их группы, имевший большое влияние среди молодежи, был хорошего мнения о Крылове и придавал на сей раз вес его словам.

Словом, Калгер и К°, для прекращения зла в корне, созвали на этот вечер большое собрание лучшей молодежи, в их сфере влияния. На это собрание должен был явиться Воскресенский-Крылов с своими доказательствами, а также только-что прибывший в Москву Федор Игоревич Иваницкий, бежавший осенью 1885 г. вместе с Энгелем из Кокчетава, Степной области, и где-то застрявший. Крылов встретил его раньше меня у кого-то на квартире в Москве и огорошил своей интригой так, что тот не знал, что ему делать и куда пойти.

Помню, что в каком-то большом доме меблированных комнат, где жили, кажется, исключительно студенты, когда мы явились, я, Вертепов и Капгер, мы застали в большой комнате около тридцати чело-век, из которых многие мне были совершенно незнакомы.

Крылов довольно бессвязно стал излагать, что он, де, имеет сношения с Парижем, состоит в переписке с Тихомировым, письмо которого тут же вытащил и читал из него какие-то общие и ноющие мнения Тихомирова о безотрадном, по его мнению, положении дела в России, в смысле возможности восстановления решительной борьбы. У меня тоже были два письма Тихомирова, потому что и нам он писал свое нытье, но мы не признавали за парижанами никаких прав на. руководство делами в России и вели только принципиальную переписку с Тихомировым по вопросу о терроре.

Вместо всяких возражений Крылову я, чтобы показать истинную подоплеку его тяжбы ж интриги, изложил самым: точным образом эпизод его пребывания в Екатеринославе, историю с Варварой Ивановной Вородаевской, обсуждение нами этого эпизода на заседании после съезда, в присутствии Крылова и Бородаевской, и в результате удаление его из Екатеринослава.

Атмосфера сразу переменилась. У Крылова потребовали объяснения, и он самым глупым образом стал рассказывать, как он воспылал страстью к Бородаевской, влюбился в нее....

— Но ведь вы знали, что она жена Петровича (Ясевича), вашего товарища, который привел вас к ней, наступил на него самый горячий его сторонник до этого момента, —как же? вы смели сделать такую низость?

Словом, все оправдания и объяснения Крылова и весь, его образ действий тут же признан был недостойным. Несколько человек сразу заявили ему, чтобы он считал недействительными данные ему поручения в их родные места к таким-то лицам, которым будет сообщено о разрыве с ним. В финале Крылов должен был уйти о собрания одинокий и совершенно посрамленный.

О дальнейшей судьбе Крылова я узнал уже в Петропавловской крепости. На одном из допросов в жандармском управлении па Гороховой, сидя против полковника Страхова и товарища прокурора Котляревского, я стал перебирать кучку фотографических карточек, оплошно оставленных около меня (а может быть и нарочно подложенных Страховым. Так как я категорически показаний не давал, то меня вызывали лишь для того, чтобы «повидать меня и побеседовать», как .... В числе первых мне попалась фотография Крылова и за ней молодой женщины, хорошей собой.

Посмотрев на карточку Крылова, я спросил Котляревского:

— А этот откуда к вам попал?

— Да, — сказал Котляревский, — этот йедняк сам явился ;в Саратовское полицейское управление и просил, чтобы его взяли вместе с женой (при этом он указал па молодую женщину). Отбился от всех и всего, говорит, что повсюду от него отвернулись. А ведь славный парень. За что это вы его так бойкотировали? — ехидно спросил он меня.

Я промолчал и больше никогда не слыхал ни слова о Крылове. Однако я не замечал в ходе дела, чтобы Крылов им рассказал что-нибудь о Екатеринославе и Москве. А вообще, он, вероятно, не .имел, что выдавать, кроме десятка-другого молодежи, которая его же укрывала. Бах в своих воспоминаниях говорит, что Крылов выдал Ярославский кружок.

8

Но я, разбитый душевно телеграммной из Екатерииослава, измученный месяцами беспрерывных тревог, странствований но железным дорогам, по ночевкам, без отдыха, в вечном самоободрении и напряжении всех душевных сил в моменты отчаяния, я чувствовал еебя совершенно больным.

И однако в минуты, когда в глубине души мне казалось, что вся эта борьба — совершенная химера, что мы не сможем одолеть своими хрупкими, вечно ломающимися силами могучую деспотическую организацию правительства, я говорил себе: надо бороться и поддерживать огонь до последнего издыхания; нет жизни без борьбы; сложить оружие — значить признать их правоту, а они не правы, правы мы в своих исканиях справедливости, в своем стремлении завоевать свободу. Нет другого пути, и остается только сложить свои кости в этой великой вековой битве.

В Москве центральная группа была готовая, на ряду о ней были подгруппы с хорошими элементами. Мы наладили сношения, и во всяком случае я должен был скоро вернуться с Богоразом. Людвиг Федорович Нагель вручил мне на прощание прекрасную статью «Очерк из жизни и деятельности агента-провокатора Белино-Бржозовского».

Это был тот аристократ, который обошел умного и опытного Лопатина и потом указал на него жандармам, которые, однако, отложили арест Лопатина до Петербурга.

В втом очерке проходила целая эпопея московского провокаторства говорил Котляревский, а скорее всего, чтобы поразить меня каким-нибудь новым открытием их по делу и попыта,ть счастья, не скажу ли я чего-нибудь интересного для них. Поэтому меня вовсе не спрашивали формально о многих лицах, которых они арестовывали и знали, что я с ними имел связь.

Вертепов дал мне явочный адрес для Москвы к доктору Федору Петровичу Полякову. Я записал его у себя следующим образом: «Собак бьют и лечат Ф. П. П.». По проспекту, где жил д-р Поляков, я проходил раз, когда дворник разгонял палкой собачью свадьбу, и это у меня врезалось в памяти. Упоминаю об этой записи, потому что полный адрес Полякова жандармы расшифровали у Сергея Иванова, а ко мне потом приставали, что Ф. П. П. есть непременно Федор Петрович Поляков, а слово «лечат» должно служить указанием на доктора. Я смеялся на это и говорил:

— А может быть это1 Фома Павлович Попов, или кто-нибудь в этом роде, а) «лечат» вовсе означает «больница», и собак бьют не только в Москве.

Однако, бедный доктор Поляков просидел, кажется, довольно долго, но ко мне они его пристегнуть не могли.

9

Перед отъездом из Москвы я зашел к Климову. Он встретил меня радушно и вручил мне триста рублей, которые ему удалось достать у своего опекуна. Несмотря на то, что юнец пылал любовью и собирался жениться, он не забывал свою духовную связь с движением. При сей оказии мы пошли с ним есть пироги в знаменитую Ножевую линию, в то время существовавшую еще в своем первобытном состоянии, в виде ряда деревянных лавчонок-закусочных.

Кажется, в тот же день у меня состоялось другое интересное свидание. Осенью 1885 г.. в один из коротких периодов моего пребывания в Харькове у Тиличеевых, я встретился там с приехавшей из Москвы сестрой Ольги Николаевны — Ниной Николаевной Щербацкой. Барышня лет 26, она была воспитательницей детей московского гласного и крупного домовладельца, весьма культурного человека — Дунаевского.

Она дала мне свой московский адрес и приглашала зайти в случае посещения мною Москвы. Теперь, прежде чем уехать совсем на юг, я вспомнил об этом приглашении и вечером пошел к ней. Был час вечернего чая, когда я позвонил у роскошных хоромов Дунаевского. Маня пригласили к чайному столу, и мы вели оживленную беседу с хозяином и хозяйкой на довольно либеральные темы.

Это были умные либералы того времени, мечтавшие о конституции для России. По окончании чая пошли с Ниной Николаевной в ее комнату, где она рассказала мне, что в виду ареста Юрия Дмитриевича Тиличеева в декабре (как я говорил выше) она и мать ее поехали специально в Харьков, чтобы Ольга Николаевна не чувствовала себя так одиноко. Вернулись они оттуда не очень давно.

Узнав там, что я путешествую на севере, она была уверена, что я зайду к ней в Москве, и ждала меня с нетерпением по очень важному делу. Может быть, еще с большим нетерпением ждала моего приезда хозяйка дома, но она должна оставаться совершенно в тени в предстояще деле.

 А дело-то вот в чем. Madame Дунаевекая, урожденная Дури, сестра бывшего офицера Н. Лури, недавно осужденного по варшавскому делу «Пролетариата» (Бардовский, Куняцкий и другие) на 20 лет каторги. Здесь в Москве живет старший брат Лури, бонвиван. Они — сестра да и сам Дунаевский — очень озабочены участью пострадавшего брата и хотели бы сgасти его. Теперь вся надежда на меня. Здесь в доме об этом дело ни с кем ее следовало говорить ни слова. Всем: должен был заняться старший брат, кажется Адольф или что-то в этом роде.

На другой день в обеденный чае в одном из лучих ресторанов центра я встретился с этим Адольфом, и мы обедали в отдельном кабинете. Там мы пришли к такому соглашению. К следующему моему приезду в Москву он приготовит три тысячи рублей, которые и вручит мне. С этими деньгами я сделаю все возможное, чтобы устроить по пути в Сибирь побег Н. Лури и спровадить его за границу.

Со связями, которые у меня были намечены, и с моим знанием Сибири я был уверен, что о такими деньгами можно было бы. устроить побег не только одного Лури, а вместе с ним еще для одного-двух достойных этого каторжан, если бы они пожелали бежать. Вот почему я без малейшего колебания взялся за это дело.

10

Отъезд из Москвы обратно на юг. Я выехал из Москвы с Федором Иваницким, вероятно, около 10 февраля 1886 года. В Орле я снова посетил Раису Кранцфельд с мужем Васильевым и получил от них согласие взять на себя, в случае нужды, роль хозяев типографии либо в самом Орле, либо в Туле или другом подходящем месте поближе к Москве. Николай Иванович Миролюбов мне дал адрес Льва Зака, недавно вернувшегося из ссылки и жаждавшего большой работы. Это был крупный человек, и я обещал побывать у него или вызвать его в определенное место для лереговоров, когда настанет момент. Жил он, кажется, где-то т очень далеко, в Западном крае.

Саша Шехтер продолжал сидеть в тюрьме и с каждым днем все больше нервничал и болел, а жена его, совсем молодая, красивая женщина, едва вкусившая супружеского счастья, изнывала от безделья я тоски. Тихоцкие очень скорбели об аресте Сергея Иванова.

В Курске я ночевал у молодого врача, ординатора городской больницы, который жил в самом здании госпиталя. Он тщательно выслушал меня и по-дружески сказал мне, что мне необходимо освободиться от всяких тревог, иначе я скоро свалюсь. Но мне было не до отдыха.

Иваницкий ночевал в другом месте, и на другой день мы отправились в Харьков, куда приехали вечером. Изаницкий был родом из Харькова, там жила его подруга, старики, старшая сестра, служившая, кажется, на железной дороге, и считавшаяся у полиции неблагонадежной, братья, из которых один был студент-технолог. Брат его отца был железнодорожный жандармский капитан, крайне недовольный таким родством, но все-таки покровительствовавший племяннице. Он был в негодовании но поводу безумного, по его мнению, побега племянника.

Теперь по приезде в Харьков я оставил Федора Игоревича на каком-то бульваре, невдалеке от квартиры его родителей, куда и направился сам. Я вызвал старшего брата, при чем, к счастью, старики меня не видали, и сказал ему: чтобы пошел за мною, ибо Федя ждет его неподалеку. Пока мы шли, он очень подозрительно посматривал на меня, Я оставил их вдвоем, условившись с Ф. И., что он приедет через несколько дней в Екатериноелав.

11

В Харькове я избегал шатанья: слишком много народа знало меня там. Выходил только по крайней необходимости по вечерам. Прожил два дня на квартире одной студенческой четы кубанцев, сочувствующих и хороших друзей наших, но почти никому из публики не известных. Туда и приходил по мере нужды Бражников. Подробностей об аресте Таганрогской типографии в Харькове ещё не знали.

Относительно другой типографий даже люди, нашего центра, кроме нас, непосредственных ее участников, знали только, что она где-то существует. Но где и как,—никто не знал. В Харькове продолжали сидеть в тюрьме Тиличеев, Энгель, Данилов и некоторые другие. Но харьковская: группа все-таки была довольно сильна и работала.

Несмотря на мое уединение, добились свидания со мной два народника, хорошо меня знавшие раньше, Мерхелев, женственного характера хохол, с трогательным голосом, добродушно-чистая натура, и другой, тоже студент-хохол, не помню фамилии. Они обращались к моим дружеским чувствам, прося помочь им напечатать в 'нашей типографии какую-то народническую литературу, кажевдя по поводу 25-летия освобождения крестьян.

Дружески мягко я доджен был разочаровать их, не знавших даже об аресте Таганрогской типографии, так как нам самим предстояло очень много срочной работы.

Я опешил в Екатеринослав, куда и приехал около 15 февраля.

12

На северной стороне Днепра находился полустанок Нижнеднепровск, где поезд останавливается на 2-3 минуты, прежде чем перейти на огромный железнодорожный мост и придвинуться к Екатеринославекому вокзалу. В то время Нижнеднепровск был ничтожный пункт на пустынном берегу реки. Лет через десять на этом месте вырос огромный город с четырьмя колоссальными заводами. На этом полустанке я слез и направился через замерзший Днепр пешком. Это было рискованное путешествие. Лед местами вздулся и был, невидимому, тонковат.

Пришлось лавировать с осторожноетью, отыскивая полузасыпанный санный путь, где местами выступала вода, местами лед был совершенно обнажен и скользок. Пустившись в этот путь, я не представлял себе, что река уже не была так прочно сковала. Однако я перебрался благополучно и вышел в город.

В последние месяцы я, знал, что меня начали усиленно разыскивать, избегал проходить через вокзалы больших городов, но, где этого нельзя было обойти, я прибегал к разным маневрам. При приходе поезда старался моментально пересечь зал к выходу, закрывая щеку платком, как бы от зубной боли, сморкаясь в платок или обтирая лоб в прочее, чем скрывал черты лица.

В Екатеринославе я пошел прямо на квартиру моей матери, которая, по продолжительному моему опыту, была самой безопасной. Там я нашел сестру мою Софью Дмитриевну, недавно переселившуюся сюда из Верхнеднепровска, где она отбыла свой четырехлетний срок поднадзорности. Вскоре пришла также Настасья Наумовна и сказала, что Богораз в городе и ждет меня с большим нетерпением. Тут же я узнал впервые некоторые подробности об аресте Таганрогской типографии.

Антон Остроумов был передан жандармами на искупление и выучку архипредателю Елько, подобно тому, как они сделали, это раньше с Петром Антоновым. Но Остроумов был не из того теста, что Антонов, и в руках Елько быстро сдался и пошел по предательской дорожке. Знал он сравнительно очень мало, но и того было достаточно, чтобы причинить делу большой вред. Он не знал точно о Таганрогской типографии, но сказал, что осенью 1885 г. к нему явился с паролем Аким Степанович Сигида из Таганрога и он, Остроумов, при содействий Василия Перегудова и рабочего Дымникова передал Сигиде все шрифты и типографские материалы, которые оставались на хранении в Роетове-на-Дону.

В результате этих сведений таганрогская жандармерия, по предписанию из Петербурга, захватила в ночь с 22 на 23 января Акима Сигиду в казарме и привела1 его в дом его жены Надежды, где я застали типографию. Но весьма красноречиво, хотя и с небольшими ошибками, говорит об этом подлинное донесение министра внутренних дел графа. Дмитрия Толстого императору Александру III.

Примечание: Все приводимые мною официальные донесения были напечатаны е журнале «Пути Революции», № 4, за 1926 г.

Согласно указаниям обвиняемого Антюна Остроумова, показание которого было приложено в предыдущей всеподданнейшей записке, вчера 23-то сего января, в г. Таганроге арестованы: рядовой 58-го резервного батальона Аким Сигида, жена его Надежда и Екатерина Тринидадская, в квартире коих найдена тайная типография .и большое количество брошюр преступного содержания. Подробности еще неизвестны. Об изложенном долгом доставляю себе доложить вашему императорскому; величеству.

24 января 1886 г. Граф Дмитрий Толстой

-----------

В дополнение к запише от 24 сего января, из Таганрога, получена телеграмма, что обнаруженная тайная типография (ручная с валиком) арестована во время печатания сборника; преступных стихотворений; В помещении типография найдены до 1000 экземп. последнего № 11—12 «Народной: Воли» *• и около 250 экз. равных других революционных воззваний и брошюр. Принимая во внимание, что, по имевшимся указаниям, последние издания должны были печататься в той же типографии, которая выпустила ."No 11—12 «Народной Воли», можно предположить, что означенный номер печатался именно в задержанной типографии.

На следующий день по аресте типографии, 24 января, на Таганрогском железнодорожном вокзале арестована женщина, назвавшаяся мещанкой Устиновой Федоровой, которая проживая под видом кухарки, также работала; в тайной типографии.

Об изложенном долгом поставляю себе доложить (и т. д.).

25 января 1886 г. ' Граф Дмитрий Толстой

-----------------

Сведение ложное. Это были экз. испорченного первого листа, забракованного Захаром Коганом; а всех листов в номере было около 10. Очевидно, жандармы сомневались в этом, а все-таки царя хотели УСПОКОИТЬ

-------------

На всеподданнейшей записке об аресте в Таганрог© рядового 58-го резервного батальона Акима Сигиды, в квартире жены коего обнаружена тайная типография, вашему императорскому величеству благоугодно было начертать: «Интересно знать, откуда, он поступил и что за личность».

Из полученных ныне сведений видно, что Аким Степанов Сигида, 22 лет, сын мещанина, образование получил в Таганрогском приходском училище, служил затем писцом в Таганрогском окружном суде и в ноябре минувшего года принят по призыву на военную службу в местный резервный батальон.

При допросе Сигида не признал себя виновным и отказался от дачи показаний; прочие арестованные признали принадлежность свою к преступному сообществу, но от дальнейших объяснений также отказались.

Об изложенном (и т. д.).

27 января 1886 г. Гр. Дм. Толстой

------------------

Когда жандармы явились в квартиру типографии, они не знали точно, кто там живет. Первой суматохой воспользовалась Устинья Федорова и успела выскользнуть из квартиры и выбраться из глубины большого двора на соседнюю улицу. Она слишком поспешила выезжать из Таганрога, а между тем жандармы ориентировались, что в квартире Сигиды была молодая «кухарка» и подстерегли: ее на вокзале

В типографии была забрана 1.000 экземпляров почта законченного сборника стихотворений «Отголоски революции», который должен был состоять почти из 150 страниц

Арест Таганрогской типографии была только одна беда. За ней вслед пришла и другая.

13

В одну из своих зимних поездок в Одессу через Крым Захар Коган дал в Симферополе для одного важного для него письма, ростовский адрес Перегудова. Приехав в Ростов, он сказал Перегудову, что как только тот получит письмо с условной передачей, чтобы немедленно прислал его в Новочеркасск по адресу Стрельникова.

Это был: переплетчик, прекрасным адресом которого мы пользовались давно. Он был кум хозяина нашей Новочеркасской типографии, назову последнего Иванычем, который часто ходил к Стрельникову, но этот последний никогда типографии не посещал.

Перегудов был прекрасный человек, очень преданный революционер, но посредственный конспиратор. Когда Захар дал ему адрес Стрельникова, он записал его на бумажку без всяких хитростей и положил, кажется, в какую-то книгу. Теперь, во время обыска у него, этот адрес и нашли.

Словом, через 2—3 дня после ареста Таганрогской типографии Иваныч прибежал вечером домой в страшной тревоге с известием, что Стрельникова арестовали, и весьма вероятно, что жандармы скоро могут добраться до дружбы Стрельникова с Иванычем. Словом, стало ясно, что типография находится в большой опасности, и нужно ее убрать спешно.

Богораз сейчас же разыскал казачьего ветеринарного врача (не помню фамилии), нашего революционного друга. У него был где-то в округе хутор. В тот же день упаковали в ящики и сундуки вею типографию без остатка и увезли на. хутор. К счастью, брошюра «Борьба общественных сил в России» была совершенно закончена печатанием, недоставало только обложки.

Захар, который был очень спокойный работник и в самые тревожные моменты умел предусмотреть все необходимое, сделал за ночь набор обложки с соответственной рамкой и набрал в несколько страниц полный набор шрифта корпуса со всеми знаками и пр. для возможности напечатать в случае надобности в любой летучке 2-3 страницы текста.

Вместе с Нашинским они уложили в чемоданы все печатные листы брошюры и двинулись в путь. Захар с Богоразом в Екатеринослав в объезд Таганрога, а Нашинский в Одессу, чтобы выжидать там спокойно первого призыва, когда снова наладится где-нибудь типография. В виду, того, что они не имели точных сведений о положении Таганрога и о том, кого еще кроме типографии зацепил провал, Захар из Екатеринослава поехал куда-то для осведомления (куда, не помню).

Таким 'образом, когда я приехал в Екатеринослав, я застал там только Богораза. Мы решили немедленно же закончить брошюру и вклеить в нее после обложки, в виде предисловия, подробное извещение об аресте Таганрогской типографии, которое «редактировали в таком виде:

«В ночь о 22 на 23 января в городе Таганроге (на такой-то улице) была арестована тайная типография партии «Народная Воля». При ней задержаны следующие лица: "

При типографии было захвачено 1.000 экземпляров почти законченного сборника революционных стихов «Отголоски революции», разная литература и несколько динамитных снарядов» 

Мы были уверены, что снаряды были найдены при типографии

14

Богораз заказал небольшую железную рамку на одну страницу, деревянный дубовый валик дюймов в 8 в диаметре о двумя ручками, купил фланели для него. Вместо марзанов заказали твердые деревянные брусочки и линейки: купили необходимое количество бумаги для обложки и печатной. Все, конечно, в разных местах и с достаточными предосторожностями. В два дня все было готово.

К Михаилу Полякову, у которого мы безопасно толкались постоянно в течение почти целого года, приезжал раза два в неделю его и наш приятель Эпштейн. Отец последнего, старик-еврей, имел небольшой постоялый двор в десяти от Екатеринослава у большой дороги. Там был порядочный дом и превосходный теплый погреб под ним. Туда-то мы и спровадили все через Эпштейна, который имел обычаи возить домой провиант из порода. Где-то на базаре или на окраине города мы сели о Богораэом в одну из направлявшихся но этому тракту домой телегу, которая нас и довезла за пару целковых до нужного пункта.

Уже часам к девяти ночи, когда, мы устроились в подвале Эпштейна и разобрали весь материал, приехал Захар. Он вернулся только-что из Таганрога и, узнав у Настасьи Наумовны, куда нужно ехать, взял извозчика и доехал за 4 рубля. В Таганроге, кроме типографщиков, пока никто не был взят, но арестованных стерегли так, что связь с ними пока нельзя было установить. Их со дня на день должны были увезти, в Петербург.

Эпштейн приносил нам чай, ужин и вообще обставил: нашу работу всеми возможными в такой обстановке удобствами. Благодаря большому навыку  печатания при самых примитивных средствах, обложка и вклейной лист были напечатаны довольно чисто в насколько часов. К утру Захар спешно приготовил в совершенно законченном виде 40 экземпляров, которые упаковали в два пакета. Часов в восемь утра на одной из проезжавших из ближних деревень телег мы с Богоразом вернулись в город. Захар остался кончать все остальные экземпляры.

Потеря Таганрога и Новочеркасска была, конечно жестоким ударом для нас, но мы не думали складывать рук, и как ни безотрадно было на душе, особенно у меня, готовились немедленно приступить выполнению намеченной программы. По возвращении с хутора Захара, мы предполагали распределить наши силы таким образом: устроить сейчас типографию в Туле или Орле, поручив всю техническую постановку дела Захару, который возможно скорее должен был приступить к печатанию: 13-го номера «Народной Воли».

Привезенный мною материал для 13-го номера мы уже успели в значительной мере классифицировать и намеревались переписать ело хотя бы в двух экземплярах. Кое-что я даже успел переписать, пользуясь для этого каждым подходящим моментом, но почти весь материал был все-таки при мне и вскоре был арестован со мною же.

15

Екатеринослав, Харьков и Одесса оставались бы главным центром для юга, на которые мы не переставали бы опираться. Я с Богоразом должны были заняться организацией центрального (Московского района) и севера и северо-занадного районов..

Мы понимали, что наших сил мало, но опытных людей и вполне подходящих для того, чтобы сделать их нелегальными для широкой организационной ответственной работы, не было видно вокруг в данный момент. Иваницкий, приехавший из Харькова, совсем не был из этого теста. Да он и заявил, что чувствует себя больным и нуждается в отдыхе.

Мы дали ему адрес в Севастополь, где он не более как через три недели сам явился к властям, чтобы его отправили обратно в ссылку, что они и сделали. Возможно, что он остался оторванным от всего, не знаю, но во всяком случае такие люди в такие тяжелые моменты не годились для большого дела.

Я невольно подошел здесь к вопросу о созидании нелегальных. Это был один из очень трудных и больных (вопросов в революционном движении. Когда условия революционной деятельности в больших городах были гораздо проще и легче, когда было достаточное число ответственных работников, руководителей, один-другой рядовой или совсем неоперившийся нелегальный сходили с рук, находили себе место и работу, но все-таки всегда представляли опасность, если они были люди мало дисциплинированные и недостаточно тактичные и развитые.

Оставаясь вдруг без «старших;), которые их держали в дисциплине и на своем шестке, эта нелегальные брали на себя слишком много, больше чем дано было oт природы, и приносили вред. Таких случаев было не мало. Бот вам Елько, Крылов-Воскресенский., Бартенев и т. д.,. а ранее того Василий Меркулов, Окладский и много других, которые даже и не кончали плохо, как предыдущие, ставшие предателями и сыщиками, но которые зато по нелепости и глупости своих действий проваливали группы молодежи, рабочих и т. д. и дискредитировали престиж партии.

На моем пути было несколько случаев, когда совсем небольшие величины, без особых задатков и дарований, просили сделать их нелегальными только потому, что им грозил арест за самое пустячное дело, которое не могло иметь больших последствий, чем два года поднадзорностн. Я уклонялся от таких предложений, между тем как Богоразу, Захару, Коган-Бернштейну и его жене я сам предложил стать нелегальными, а впереди имел в виду около десяти, лиц, которые в случае надобности могли бы перейти на нелегальное положение и работать с огромной пользой на разных фазах подпольной работы.

Итак, 22 февраля 1886 г. мы были накануне отъезда на север и целый вечер ходили с Богоразом усталые, измученные душевно, но готовые завтра или послезавтра двинуться дальше, как в бурный океан, бороться со стихией, но не останавливаться ни на миг перед намеченным планом. Если наши усилия окажутся теперь бесплодными, не наша вина, но нас никто не сможет упрекнуть, что мы сложили оружие перед врагом.

А если мы продержимся еще хоть полгода, говорили мы, мы успеем сделать все, что нужно, для того, чтобы нашу работу могли успешно продолжать другие. Мы разошлись часов около 11 ночи, я пюшел к Полякову, а он на другой край города. Утром мы должны были снова сойтись, чтобы окончательно приготовиться в путь.

----------------

Поправки к воспоминаниям Оржиха Б.Д.

В третьей части своих 'оспоминаний Б. Д. Оржих, сообщая обо мне о Михайлове, а также об обыске у нас, произведенном ночью иод 16 сентября 1885 г., дает неверные сведения о некоторых обстоятельствах, связанных с этим событием. Постараюсь восстановить действительную .историю и исправить погрешности Оржиха.

Для меня и до сей день непонятна причина этого обыска и наш арест. Оржих же по этому поводу пишет: «Предписание об обыске шло из Ярославля и относилось собственно к Пеленкину». Откуда Оржих: получил это сведение, он не указывает. Мне думается, что сообщение его не отвечает действительности вот почему.

Со времени моего исключения из лицея и высылки из Ярославля до времени обыска прошло уже почти три года, срок, по-моему, достаточный, чтобы стерлись или затерялись, следы моего пребывания в Ярославле, тем более, что из моих ярославских товарищей почти все (уже покончили с Ярославлем к тому же в 1885 году в Ярославле было тихо, не было ни обысков, ни арестов, которые могли бы открыть мои следы в Ярославле.

Известно, что разгром ярославского кружка произошел почти через год после нашего обыска и ареста, именно он начался с 7 июня 1886 года; меня же этот разгром не коснулся совершенно, что и дает мне повод думать, что не по требованию Ярославля был у нас произведен обыск и наш арест. Производивший у нас обыск и арестовавший нас жандармский офицер Халтулари объявил нам, что он действует по постановлению Московского жандармского управления. Да и сам он, как нам стало известно, был служащим этого учреждения..

---------------

ТРУДЫ КРУЖКА НАРОДОВОЛЬЦЕВ ПРИ ОБЩЕСТВЕ ПОЛИТКАТОРЖАН И ССЫЛЬНО - ПОСЕЛЕНЦЕВ  31-17
НАРОДОВОЛЬЦЫ. СОСТАВЛЕН УЧАСТНИКАМИ НАРОДОВОЛЬЧЕСКОГО ДВИЖЕНИЯ.
ПОД РЕДАКЦИЕЙ А. В.ЯКИМОВОЙ-ДИКОВСКОЙ, М. Ф. ФРОЛЕНКО, М. И. ДРЕЯ, И. И.ПОПОВА, Н.И.РАКИТНИКОВА, В. В. ЛЕОНОВИЧА-АНГАРСКОГО
ИЗДАТЕЛЬСТВО ВСЕСОЮЗНОГО ОБЩЕСТВА ПОЛИТКАТОРЖАН И ССЫЛЬНО-ПОСЕЛЕНЦЕВ, МОСКВА, 1931

www.pseudology.org