Борис Дмитриевич Оржих

В Москве, как я уже говорил раньше, жил мой троюродный брат Мориц Лазаревич Соломонов.

Он был студент академии, но вынужденный содержать себя и сестру свою (училась на акушерских курсах и жила с ним) несколькими дешевыми уроками, он должен был жить в Москве в академию посещал довольно редко, что в те времена терпелось начальством.

К нему я зашел на другой день, и он указал мне квартиру Зотова на выселках. Там было гнездо севаетопольцев, кончивших Севастопольское реальное училище и живших скопом.

В этом гнезде центральной фигурой был Николай Львович Зотов, высокий, красивый парень, затем Фролов и еще один, фамилии которого не помню. К этой же группе принадлежал и Соломонов.

Вместе с ними кончил Севастопольское реальное училище и Антон Остроумов, о котором они все отзывались, как о хорошем товарище, преданном делу. Тогда Остроумов уже с полгода сидел в Петропавловской крепости, но ничто еще не предвещало его будущем... 

.... страдала странными придадками сердца. Среди самого оживленного ообеседовалия она вдруг, впадала в глубокий обмоpoкe сидя на стуле. Мы все затихали в тревожном ожидании.

Брат давал ей нюхать возбуждающую жидкость. Иногда обморок продолжался 4 минуты, а иногда и до десяти. Потом она приходила гв себя, и как-будто ничего не случилось. Она пережила большое горе и была очень слаба.

2

Вообще на этой квартире молодежь была как на подбор, возвышенная по своему духовному воспитанию и глубоко симпатичная. Я провел о ними много хороших часов...

Сергей Иванов проводил больше времени на другой большой квартире, центром которой был Сергей Кацгер, за год перед этим совершивший путешествие в Париж, где он близко познакомилоя с П. Л. Лавровым и Львом Тихомировым, бывшим еще в то время идолом русской молодежи. Капгер был уже довольно подготовленный и серьезный революционер.

С ним жили 2-3 сокурсника, тоже земляки, и в то же время члены самого сильного московского народовольческого кружка, большая часть которого были студенты университета, жившие поэтому в самой Москве, но нередко появлявшиеся и на выселках. Среди них я помню, как наиболее выдававшегося в то время, Григория Абрамовича Вертелова, медика У курса, и другого, фамилии которого и прозвища не могу припомнить.

Было еще несколько менее выдающихся членов в этом кружке, но их я совершенно не могу восстановить в моей памяти. Во всяком случае группа Капгера и Вертелова послужила центральной базой для будущих сношений юга с Москвой.

Любопытно, что и эта группа не имела организованных сношений ни с Петербургом ни с другими большими городами, где в свою очередь были такие же или подобные группы, жившие местной работой и поддерживавшие личные или земляческие сношения со своими однокашниками и товарищами на родине.

В огромном большинстве случаев такие группы изнывали от невозможности и неумения найти себе серьезную революционную работу, и в лучших «лучаях находили удовлетворение в организации кружков саморазвития и в Обучении десятка-другого рабочих, когда им удавалось сколотить рабочую группу.

Издательская же работа, в виде хотя бы гектографирования одной-двух брошюр и прокламаций, была уже прямо счастьем. Но она бывала всегда сопряжена с наибольшим риском и трудностями и чаще всего вела к скорому провалу кружка.

Но все-таки эти группы прокладывали пути к широкой пропаганде в рабочих массах и в распространению революционного духа в стране. Само правительство играло в руку революции, неудержимо преследуя молодежь за самые мирные проявления ее прогрессивной работы.

Правительство распропагандировывало сотни и тысячи матерей, сестер, отцов и братьев, знакомых и друзей молодежи, которую оно без конца арестовывало, держало в тюрьмах, ссылало под надзор не только в Сибирь, но во все провинциальные города России, в так называемые районы «вне охраны», которые переполнялись политическими поднадзорными, продолжавшими сеять там крамолу.

2

В Москве в это время жила также Александра Ивановна. Успевшая, вдова так трагически погибшего 28 октября 1881 г. на Каре нечаевца Ш В. Успенского. Она посвятила себя красно-крестовской деятельности, энергично собирая средства и руководя помощью ссыльным и заключенным. Я знал Александру Ивановну в Томске, где она прожила всю зиму 1881 года у Софьи Александровны Субботиной, но теперь не имел ни времени, ни особой цели видеться с ней, тем более, что она должна была быть на виду у полиции.

Из выселок я каждый день ездил или ходил в Москву, Сообщение тогда было очень плохое. До Бутырской тюрьмы большей частью приходилось идти пешком, так как ваньки редко попадались на этом пути, разве какой обратный из академии, а дальше или конным трамваем, тоже очень редко ходившим, или на ваньке.

С Нагелем мы условились встречаться в специальной комнате студенческой кухмистерской, где он был одним ия заведующих. Вокруг него тоже группировалось несколько земляков-кубанцев, но с ними мне мало пришлось встречаться за дальностью и недосугом. В Москве жить я избегал, хотя раза три ночевал на студенческих квартирах. Смутно помню огромный дом в два или три этажа, с узкими коридорами с ужасно спертым воздухом, и но сторонам ряд, маленьких комнат. Там жило много студентов, и.раза два меня приводили туда на свидания я на ночевки. Сергей Иванов больше оставался на выселках, так как все его прежние московские связи исчезли.

3

Был в Москве в это время один нелегальный, Петр А. Муханов, бывший студент Ярославского лицея, подлежавший в Ярославле аресту за какую-то литературу, но во-время скрывшийся от жандармов. Это был милый человек, но совершенно непригодный для конспиративных дел в Москве. Будь в это время сильная организация с большими средствами, такой человек прекрасно бы мог быть пристроен к какой-нибудь типографии в провинции. Но в Москве ему положительно некуда было приткнуться, и несколько студентов, его товарищей, давали ему поочередно ночевку, пока он не обратил на себя внимание шпионов и не был арестован.

Положение нелегальное в больших городах, а особенно в Москве и Петербурге, в эти годы было довольно тяжелое. Иметь настоящую квартиру бывало очень трудно и рисковано. Дворники и полиция довольно быстро вынюхивали человека без определенных занятий, без положения. Нужно было иметь много выдержки и самодисциплины, чтобы не обратить на себя очень скоро внимание московского или питерского дворника. Жить периодами в какой-нибудь хорошо устроенной семье удавалось очень немногим.

Да и чрезвычайно редки были такие революционные или сочувствующие семьи, которые охотно рисковали бы для сокрытия нелегального. Этот последний должен был пользоваться большим престижем или иметь обаятельный характер и достоинства, чтобы его охотно терпели хотя бы - временно в семье. Да к тому же в таких случаях уже нельзя было свободно выходить и приходить в дом, чтобы не обращать' на себя внимание дворника и соседей. Конспиративных квартир в столицах в этот период не было. Оставались ночевки.

В выселках, например, на этот счет было раздолье, но только в 3—4 квартирах, Да и то на несколько дней, потому что люди все были занятые и стеснять их долго не приходилось. В Москве же, с каждой ночевки, у студента, чиновника я т.п. нужно было рано утром убираться с квартиры. А куда? Шататься до обеда, или до определенного часа, когда назначено свидание или когда можно снова попасть на квартиру, чтобы провести там спокойно несколько часов.

4

Москва кишела революционной молодежью, то-есть элементами, которыми можно было бы заполнять ряды правильной и стройной революционной организации. Но для этого нужно было бы иметь там хоть двух опытных революционеров, умеющих хорошо оценивать достоинство каждого рядового и выбирать из них нужных активных работников; нужно было иметь организаторов, умеющих группировать эту молодежь в маленькие организации, давать им работу, и т. д.

В этот период, о котором говорю я, в Москве очень трудно было долго держаться серьезному нелегальному, который для организационной работы должен был бы не скрываться на конспиративной квартире, а везде бывать, присматриваться и действовать. Михалевич, например, деятельный, опытный и умный нелегальный, провалился очень скоро в Москве; Компанец тоже.

Метеором, да и то при большой осторожности, можно было еще помотаться в Москве, между академией и столицей, некоторое время безнаказанно. Я прожил в первый приезд, должно быть дней 8—9. В предпоследний день я успел повидать еще Климова, бывшего харъковца.

В Харькове у нас была одна молодая группа гатчинцев, выходцев из Гатчинского сиротского института, поступивших; в Харьковский ветеринарный институт в 1885 г. Это был славный народ. Открыл их и привлек к делу Александр Шехтер, и они были очень полезным элементом в местной .революционной жизни. Помню, из них особенно двух наиболее симпатичных, высокого красавца-блондина Данилова, дважды сидевшего потом в тюрьме, в 1885 и 1886 гг., энергичного и деятельного и одного удивительно чистосердечного, нежной души и воспитанного в лучшем смысле этого слова, фамилию которого не припомню; у него я не раз ночевал, и мы подолгу беседовали о 'наших идеалах.

Третий был Климов, более непосредственный и неглубокий прозелит. У него летом в 1885 году умер отец и оставил ему через опекуна капиталец в 5 тысяч рублей. Он сейчас же поехал в Москву о намерением выручить, что можно, от опекуна и прислать в Харьков на дело. Но опекун был крепок и много не давал. Климов выслал по почте на имя Михаила Ивановича Туган-Барановского, тогда еще студента-юристах Харьковского университета,  200 рублей.

Но Климов, во-первых, перепутал отчество Туган-Барановского и, вместо «Михаилу; Ивановичу», написал на адресе «Михаилу Николаевичу»; во-вторых, выслал деньги от фиктивного имени и адреса, переборщивши в конспирации, потому что оба были лица вполне легальные и никто не мог подозревать, для чего Климов посылал Туган-Барановскому двести рублей. В результате вышло, что деньги Барановскому не выдали, и по справке в Москве адресата не нашли. Так деньги и пропали.

5

Вот этого-то Климова1 я и разыскал в Москве. Жил он в дешевой гостинице, а в соседнем номере жила молоденькая девушка, в которую он был влюблен и просвещал ее в революцию, как говорил мне, когда я заставал их раза два за чтением. По-видимому, прежний революционный пыл сменился у Климова юным любовным жаром. После первого свидания он обещал мне выцарапать у своего опекуна, что сможет. Осталось условлено между нами, что я зайду к нему на обратном пути из Петербурга.

Уезжал я из Москвы дня три подряд. Тогда еще не прошел угар рождественских каникул, и на выселках было много пришельцев. Помню, кажется, на квартире Клинга или Калгера, ярославского студента Богаевского с очень милой оестрой-курсиеткой, гостивших на выселках. Они были большие приятели нашего Таганрогского адвоката Михайлова, и на этой почве я с ними подружился.

Не помню точно когда, но должно быть в первой половине января, я распрощался на квартире, чтобы отправиться в тот день в Петербург, но не успел взять во-время у Нагеля саквояж о литературой и должен был вернуться снова в академию. На другой день я решил поехать с Петровского полустанка, как это утверждали возможным некоторые, считавшиеся опытными, и отправился туда через Петровско-Разумовский парк.

Но оказалось, что поезд останавливается, чтобы взять пассажиров, только но особому сигналу, а иначе проходит мимо полустанка. Это значило бы обратить на себя внимание многочисленных пассажиров и возможной полиции или сыщиков в поезде. Я предпочел вернуться на выселки, чтобы уехать с Московского вокзала. Много подтрунивали надо мной, особенно Богаевекая, за то, что я никак не могу выбраться из выселков в дальнейший путь.

С Сергеем Ивановым мы условились, что он приедет в Петербург дня через два-три после меня, когда я уже там немного ориентируюсь. При прощании с ним на выселках он попросил, чтобы я ему дал на всякий случай ряд адреае-в в Одессу, Екатеринослав, Петербург для писем и явок. Это мне не понравилось. Не потому, чтобы я хоть на МИГ миг питать даже тень недоверия к нему. Нет, А потому, дао у нас, в нашей южной компании, после опыта многих провалов было органическое, отвращение к старым методам записи адресов.

У каждого из нас была книжка со своими индивидуальными отметками. Например, в таком роде записывал я: «Либералы, банка и плуг, твердый.» Это -означало для меня: «Симферополь, Крестьянский банк, Каменецкий.»

Богораз имел необычайно курьезные записи, соответствовавшие его природному остроумию. Правда, иногда случалось, что не сразу расшифруешь какую-нибудь тарабарщину; но, напрягши намять и путем наведений, все-таки доберешься в конце концов до сути.

Когда Сергей Иванов спросил у меня адреса, я знал, что он все шифрует попрежнему. Я сказал ему, что шифровка не представляет гарантии, что есть много данных, что жандармы расшифровывают все цифровые шифры.

— Это вздор,—настаивал он,—они расшифровывают только очень первобытные шифры, а главным образом, когда предатели выдают их им. У меня двойной способ, который совершенно невозможно расшифровать.

Однако я настаивал, чтобы он заучил хорошо адреса и уничтожил свои записи, что он и обещал, но впоследствии не успел исполнить.

6

В Петербург я послал условную телеграмму и, когда приехал туда, должно быть, во второй половине января вечером, меня встретил на вокзале Александр Александрин, знавший меня лично по Новочеркасску, и отвез прямо в Донскую студенческую кухмистерскую. Помню нескольких донцов и двух курсисток-казачек, которые окружили меня заботой. Одна, из казачек была курсистка Ульянова.

На другое утро я разыскал кубанцев с магической запиской Василия Петровича Бражникова. Самым энергичным и живым среди них был Григорий Дымяник. Он жил на Петербургской стороие вместе с первокурсником, пухленьким юнцом-кубанцем, типичным начинающим вторую стадию революционного развития, считая за первую — гимназическую.

Неподалеку жил другой кубанец, студент Семен Хлебников, который также принимал участие в наших собеседованиях. В тот же день Дымяник сбегал на квартиру Альберта Львовича Гаусмана, чтобы, призвать его на свидание со мной. Гаусман был старый петербургский студент, приятель Льва Яковлевича Штернберга. Я не был лично знаком е ним до этого момента, но он знал меня хорошо по описаниям Штернберга и ждал моего приезда с номером «Народной Воли». Дымяник не застал Гаусмана дома и передал поручение его жене. При этом он обратил внимание, что Гаусманы жили в просторной квартире с очень хорошей обстановкой. Альберт .Львович был женат на дочери богатого петербургского купца и, кажется, жил вместе с семьей тестя.

Много лет сдутая она была у меня в гостях во Владивостоке в моем садоводстве под «Орлиным гнездом». Она возвращалась тогда из Петербурга, куда ездила в побывку с паспортом жены политического ссыльно каторжного. Через год она снова была у меня уже с мужем, освобожденным на поседение на материк с Сахалинской каторги. Потом я потерял их из вида.

Когда часа через полтора он пришел на квартиру Дымяника, его- фигура произвела на меня радостное впечатление. Высокий, прекрасно сложенный брюнет с небольшой бородкой, он обладал замечательно красивым, слегка удлиненным лицом, с большими выразительными черными глазами и прекрасным лбом. В этой изящно отточенной голове можно было безошибочно предугадать живой ум и большую интеллигентность. К тому же он говорил с необыкновенной отчетливостью, красивым звучным голосом.

Через несколько минут мы беседовали как старые знакомые обо всем, что я видел на своем пути, о будущих возможностях, о петербургской революционной атмосфере и т. д., и т. д. Мы условились снова_увидвться на другой вечер-там же у Дымяника. Утром следующего дня Дымяник выписал мне в адресном столе целый ряд квартир по данным ему мною фамилиям, и я отправился на розыски.

7

Первое, что я разыскал, это-было гнездо кишиневцев, вокруг Александра Брейтмана, студента III курса Петербургского университета. Сашу я узнал в Екатеринославе в 1883 г., где он учился в гимназии и жил летом на Мандриловке (окраина города на берегу Днепра) в одном доме с моей сестрой Соней, Настасьей Наумовной, Верой Гассох я Захаром Коганом.

Все это были поднадзорные, сосланные в район вне охраны, в Екатеринослав. Кроме них, в Мандриловке из колонии ссыльных жили еще супруги Корецкие, Павел Владимирович и Роза Давидовна, Энгель, Зацерт и другие из той же колонии проводили лето ближе к городу. В августе внезапно разразился в городе еврейский погром, во время: которого залпами войска было убито до 30 человек погромщиков, а больше всего случайных прохожих, в. том числе один священник и нелегальный Зверев.

Трупы убитых были выставлены при полиции, куда угораздило и нас — меня, Захара и Сашу (который шел поодаль от нас) — пойти смотреть убитых. Какой-то хулиган привязался к нам двум и начал улюлюкать. Полиция посоветовала нам уходить, подобру, поздорову, и мы едва унесли ноги от опасности: быть убитыми толпой хулиганов.

Саша Брейтман жил с двумя сестрами-курсистками и товарищами Борисом Гинцбургом и Ликером. Это была готовая группа революционеров, которая, однако, не имела никакой определенной связи ни с какой другой организацией,. Здесь я очутился сразу как в родной семье хороших, честных и преданных людей, готовых взяться за какое-угодно революционное дело, если бы они понадобились в данный момент.

Я скоро заметил, что Гинцбург был муж младшей сестры Брейтмана. Ликер тяготел к какому-нибудь активному делу на юге России. Он действительно: вскоре очутился в Одессе и там был арестован. В этой квартире я проводил летом не один раз часы, полные лучшими воспоминаниями.

Самым живым и инициативным среди них был Борис Гинцбург. В тот же день я разыскал студентку Беатужевских курсов Клавдию Добровольскую, мою хорошую знакомую по Симферополю, когда она только-что кончила гимназию. Полная жизни и желаний, она тосковала от отсутствия соответственного знакомства. Я сказал ей, что ее разыщет от моего имени один студент университета (предполагая в: нем Бориса Гинцбурга), чтобы ввести, ее в кружок.

На Выборгской стороне по рекомендации Богораза я разыскал его товарища, студента-медика, грека по происхождению. Не могу припомнить его фамилию, но прозвище его было Когос, и паролем к нему была фраза: «Вопрос, где Когос?» Это был чудный по душевным качествам человек, но в последних градусах чахотки. Бедняк, продолжал усердно учиться, не подозревая или скорее не желая сознать, что смерть уже витала над ним. Он жил с другим студентом, который матерински заботился о нем, и к ним приходил почти каждый день другой медик IV курса Воеино-медицинской академии, тоже приятель Богораза. Все это были сознательные революционеры, но никаких связей у них не было.

Я не раз заходил! к ним ночевать. Помню, что Когос жил в огромном доме чу .массой квартир. Дом принадлежал богатому известному врачу и, стыдно сказать, отличался необычайной антигигиеничностыо. Грязные, старого типа, с ямами сортиры давали себя знать издали. Доктор был скаред и имел большие связи в правящих сферах, даже, кажется, сам был гласным думы, чем и злоупотреблял.

В течение нескольких дней моего пребывания в Петербурге у меня образовался круг личных знакомых, с которыми я чувствовал себя, как со старыми друзьями. Многих из них я мечтал соединить потом в одну или две тесно действующие группы. Я уверен, что если бы я мог жить в Петербурге прочно, многие из них пошли бы за мной на всякую серьезную работу.

8

Кажется, на третий день вечером, когда я был вместе с Гаусманом у Дымяника, туда явился Сергей Иванов, приехавший в этот день из Москвы. Он сказал мне, что остановился в гостинице (со своим румынским паспортом), где во всех отношениях очень хорошо. Меня, однако это его сообщение ударило по сердцу. Я боялся гостиниц, и за все время моей нелегальности только раз прожил три дня в гостинице в Екатеринославе, где паспорт записывали только в конторскую книгу и сейчас же возвращали, другой раз переночевал в Воронеже в 50-копеечном номере, где и вовсе не-спрашивали документа.

Когда, мы вышли потом с Ивановым на улицу, я стал выражать ему мое беспокойство, по поводу; его остановки в гостинице. Но он настаивал, что это гораздо безопаснее, чем шатанье по ночевкам, и во всяком случао спокойнее. Мы условились встретиться на другой день, и сошлись утром в каком-то кафе.

С совершенно непонятной для такого опытного и старого нелегального наивностью Сергей Иванов рассказал, что вчера, когда он вернулся домой, хозяин гостиницы зашел к нему сам, передал ему прописанный паспорт и очень любезно беседовал, справившись между строк, долго ли он думает оставаться в Петербурге. Я, при всей моей молодости, был менее оптимист и предупреждал его:

—- Смотрите, не пришел ли он по поручению полиции присмотреться хорошенько к вам, чтобы дать все ваши приметы

Однако после ряда кругов .мы убедились, что за ним никто не следит. У меня было довольно холодное для северной зимы пальто, и Сергей Иванов, как хозяйственный человек, предложил мне пойти в Никольский рынок и с додачей выменять мое пальто на лучшее с воротником. На рынке приказчики нас, чуть не растерзали, «насильственно» приглашая каждый в свою лавку. Но Сергей Андр. знал хорошо их нравы и, удачно отбиваясь, выбрал наиболее подходящую. Помню, как он сразу сбавил цену наполовину и парировал похвалы продавца

Наконец сделка была закончена на 28 руб., и я вышел из лавки полным джентльменом. Мы долго шатались по разным местам, но не помню, чтобы мы заходили на какие-нибудь квартиры.

Еще до прихода Иванова накануне на квартиру Дымяника, я имел обстоятельную беседу с Гаусманом. Я указывал на крайнюю необходимость устроить где-нибудь недалеко от Петербурга порядочную типографию, которая в то- же время была бы центральной конспиративной квартирой района. Выборг, по мнению Гаусмана, был бы недурен, но там больше надзора, из Петербурга чаще наезжают туда сыщики и т. п. Затем у него блеснула мысль, что Дерпт (впоследствии Юрьев) мот бы сослужить хорошую службу.

Кстати, там уже есть опора, там живут супруги Коган-Бериштейн, недавно вернувшиеся из ссылки. На юге они были в Одессе у Льва Як. Штернберга и выразили желание помогать, чем могут, движению. С ним, Гаусмапом, они тоже виделись не очень давно, и ему кажется, что они не удовлетворяются мирной буржуазной жизнью и хотели бы работать. Мы тут же решили, что я поеду завтра же в Дерпт на рекогносцировку.

Таким образом, вечером того дня, что мы кружили о Сергеем Ивановым по разным местам Петербурга, мне предстояло уехать по Балтийской железной дорого в Дерпт. Мы разошлись с ним часам к четырем вечера, когда уже начало темнеть, условившись, что через три дня он будет ждать меня приблизительно через полчаса после прихода балтийского поезда на Загородном проспекте, у Пяти Углов. Чтобы не обращать на себя внимания, если бы пришлось долго ждать, он должен был ходить по Загородному по направлению к Технологическому институту.

9

После того как я расстался с Сергеем Ивановым, я побивал еще в нескольких местах у разных друзей. Я успел повидаться еще с Дымяником, при чем он сказал мне, что, кажется, в Киеве (не помню хорошо) был арестован его товарищ Медяник (какое курьезное совпадение фамилии навыворот), с которым он вел переписку, и у него есать основание опасаться, что его могут побеспокоить в связи с этим, хотя пока он но замечал за собой никакой слежки.

Дерпт. Часов в шесть вечера я взял извозчика и по ошибке сказал ему вместо Балтийского вокзала на Финляндский. Приехал на вокзал, пошел к кассе и спрашиваю билет в Дерпт.

— Да вам нужно на Балтийский вокзал,—сказал мне кассир

Времени оставалось немного, кажется, с полчаса. Бросился к выходу, взял ванька, попался как раз совеем мальчишка, и кричу ему:

— Дуй во-всю на Балтийский вокзал

К счастью, успел почти перед третьим звонком и: уехал. Это спасло меня от верного провала.

Помню, к рассвету на станции Тане поезд стал заметно пополняться немецкими буршами в конфедератках, шумно пившими пиво, которое некоторые везли с собой, певшими немецкие студенческие песни и т. п. В Дерпт я приехал часов в 9 утра. Около университета зашел в ресторан вылить кофе и кстати спросил «ein wiener Sshnitzel». Коренастая девица бойко обслуживала группы студентов, заседавших у столиков, разнося им пиво в бокалах и ловко увертываясь от их щипков и любезностей.

«Вот так студенчество», подумал я, сравнивая этих шумно пьянствующих буршей с нашими русскими студентами. Дерптский университет тогда пополнялся почти исключительно сынками балтийских баронов и средней буржуазии. Эстонский элемент был рабский и высшим образованием совершенно не пользовался, ни даже средним. Студенты объединялись в конфедерации, из которых каждая имела свой клуб и отличалась от других цветом фуражки-конфедератки. Некоторые из этих обществ были очень богаты, но все они в своих клубах занимались главным образом пьянством, фехтованием, буйным пением, дуэлями и празднествами вообще.

Серьезно занимавшихся студентов-буршей было очень мало. Иметь шрам на лице от дуэли считалось честью. За каждого ребенка, прижитого эстонкой от студента, отец должен был платить через университетское начальство семь рублей р месяц. Был один студент, за которого инспекция (die Pedelstube) выплачивала семи женщинам сорок девять рублей в месяц.

В Дерптском университете было однако десятка два русских студентов, для которых все другие университеты по политическим причинам были закрыты. Некоторые же учились здесь по особым семейным условиям или потому, чти искали уединения от всякой университетской общественной жизни и студенческих дел.

Мне нужно было узнать адрес квартиры Коган-Бернштейна. Он жил вместе с зажиточной матерью и старшим братом, который был студентом, кажется, последнего' курса, юридического факультета. У двух встречных буршей я спросил:

— Wo ist die Pedelstube?

И оба зычным голосом ответили:

— Hier, Ыег!—указывая на ближайшую дверь университетского здания

10

Квартира Льва. Матвеевича оказалась очень близко. Когда я пришел к ним и они узнали, что меня направил к ним Гаусман, а главное, когда доказал им 11-12 номер «Народной Воли», оба расцвели. О жене Льва Матвеевича я слыхал много лет назад. Известная на юге, главным образом, в Киеве, как Наташа Баранова, она была сослана в Западную Сибирь вместе со своей неразлучной подругой, такой же молодой .девушкой, как она, к сожалению, никак не могу припомнить ее фамилию.

Владимир Бычков в своей фатальной поездке в Томск, между прочим, имел в виду устроить побег Барановой. Но, узнанный на улице одним киевским уголовным, Бычков предпочел покончить с собой, чем вторично попасть в ту тюрьму, откуда он бежал полгода назад. Смерть Бычкова положила конец попытке побега Наташи Барановой.

Потом она вышла замуж за Льва Матвеевича, когда он возвращался в Россию из многолетней Якутской ссылки. Застал я их в Дерпте в первом периоде брачной жизни. Но они тяготились бездеятельностью.'Хотя Лев Матвеевич расположился проходить дома предметы нескольких курсов юридического факультета, чтобы поступить на; один из высших курсов и закончить факультет, но эта перспектива его мало привлекала я не удовлетворяла. Еще менее Наталию Осиповну.  

Мы провели в беседе почти весь день. Они переписывались с некоторыми бывшими ссыльными, а также и с самой ссылкой, и от них я узнал ряд новостей о жизни разных мест Восточной Сибири. Тут же я собрал из разных писем интересный материал для сибирской хроники: о самоубийствах, побегах, перемещениях, смертях, новых ссылках и т. д.

К вечеру пришел к ним обычный гость—Борис Симонович, маленький студент, мой приятель по Одессе. Симонович, арестованный в феврале 1882 г., просидел в Одесской тюрьме, кажется, около года. Выпущенный потом до окончания дела, он успел сдать экзамены в Одесском университете за пропущенный куре и получил разрешение поступить в Дерптский университет уже в 1884 г.

Я очень рад был встрече о этим милым товарищем, и к ночи он повел меня к себе на ночевку. Он рассказал мне вообще о нравах и жизни в Дерпте. Полицейские условия этого полусредневекового города были прямо идеальные для нас. Я решительно остановился на мысли, что здесь необходимо основать хороший конспиративный центр.

На утро, когда я вернулся к Коган-Бернштейнам, они сообщили мне о своем твердом решении пристать к. нашей активной организации и отдать все свои силы на, работу. Соглашались они также, если понадобится, взять на себя роль хозяев типографии в Дерпте ли, в Риге, или где мы найдем более удобным. Наталья Осиповна дала мне горячее письмо к своей подруге по ссылке Диковской, жившей теперь где-то, в Крыму.

Лев Матвеевич дал мне письмо в Нижний-Новгород к Короленко, которого он встречал в Якутской ссылке. К сожалению, я не прочитал вовремя этого письма и не обратил должного внимания на то, что оно давало нить, которая вела к автору его.

Мы условились, что они будут ждать с надеждой и терпением будущих инструкций. Я предполагал, что только месяца через два удастся приняться за план организации на севере. Мы дружески распрощались.

www.pseudology.org