Борис Дмитриевич Оржих

Летом 1885 г., в мое отсутствие, приехал в Новочеркасск из Петербурга на каникулы Александр, студент Петербургского университета, член большого петербургского кружка, донцов.

У него был в Черкасске двоюродный брат Виталий Чернов, сотник Донского казачьего войска, сочувствовавший революционному! движению.

У отца Чернова был большой хутор, и туда-то Чернов предложил увезти (оставшиеся у Петровского 3 бомбы. Не знаю, серьезно ли обдумал Чернов свое предложение, но потом оказалось, что спрятать ему их некуда было, и он заткнул их временно в скирду сена, откуда они скоро исчезли.

Но весь этот эпизод лучше всего выясняется в донесениях министра внутренних дел графа Дмитрия Андреевича Толстого самому императору Александру III, на которые я сошлюсь в своем месте, так как нахождение этих трех снарядов относится к февралю 1886 г.

Приближалось время съезда, и я должен был обосноваться в центре его—в Екатеринославе. Богораз к этому времени автоматически перешел на нелегальное положение. В одну из его первых отлучек из Таганрога полиция справилась о нем у его родителей, которые не могли дать удовлетворительного объяснения его отсутствию.

И так как он после этого не представился властям, то, вероятно, они сообщили в Петербург в Департамент государственной полиции, что Богораз скрылся. Любопытно, что он почти все время проживал вокруг Таганрога — в Ростове, Новочеркасске, часто заглядывал и в самый Таганрог, но уже больше под прикрытием ночи, а полиция ничего о нем не знала.

В одну из первых наших поездок с ним, помню, на станции Лозовой в нему привязался один обыватель Таганрога, знакомый его отца, бывавший в их доме.

— Как, вы здесь? А вас, кажется, ищут, справлялись о вас в доме

Богораз, еще новичок в .нелегальщине, смутился и не знал, как отделаться от назойливого обывателя. Я подшучивал над ним, говори, что единственная тактика в таких случаях—это строго держаться метода самоотречения: «Вы ошиблись». «Я—не я, и лошадь не моя, и я не извозчик».

Я рассказал ему, как в Харьковском ветеринарном институте столкнулся с студентом, который встречал меня раза два-три в Одессе у одного знакомого. Он разбежался ко мне. Но мне не наруку было признаться ему, чтобы он не написал спроста в Одессу, что я проживаю в Харькове. И я самым наглым образом; отрекся от себя. Студент смутился, пробормотал «какое странное сходство» и отошел.

2

К началу сентября наша публика начала съезжаться в Екатеринослав. Захара мы оставили в Новочеркасске, чтобы он подготовил типографию для большей работоспособности. Кулаков по разным причинам не мог покинуть Таганрога. Из Харькова должны были приехать Тиличеев и Бражников, но Тиличеев как-раз сдавал экзамены по филологическому факультету на диплом учителя гимназии и бросить их не мог. Приехал один Бражников. Из Одессы тоже, вместо Кроля и Штернберга, по мотивам конспирации приехал только один Штернберг.

Обстановку и работу съезда довольно обстоятельно охарактеризовала Настасья. Наумовна Минор в статье «Южно-русская народовольческая организация», напечатанной в первом сборнике «Народовольцы после 1 марта 1881 г.», так что в сущности мне почти нечего, прибавить м этому.

Скажу только несколько слов о Макаревском. Не могу, припомнить его имени и отчества!, но в Харькове мы его звали «Африканыч» за контур его лица, который почему-то сравнивали с Африкой. Он был студентом ветеринарного института старшего курса, уцелел от Лопатинского погрома1 невредимым. В сущности он не был чистым народовольцем, а примыкал больше к программе народников, но по своим товарищеским связям и симпатиям работал с народовольцами. Он был очень общительный человек и большой шатун, почему для строго конспиративных дел не очень подходил.

Арестовали его на улице 1 мая, через несколько-минут после как он расстался с Антоновым; поэтому жандармы искали в нем важного революционера и отвезли его в Петербург, где держали в Петропавловской крепости несколько месяцев. Но так как пристегнуть его к будущему процессу Лолатина не было оснований, то его снова отвезли в Харьков, продержав там несколько дней при полицейском участке.

Оттуда он бежал весьма рискованным способом, опустившись в яму о экскрементами первобытного сортира. Яму, в которой легко было утонуть гнуснейшим образом. Однако ему удалось во-время ухватиться за раму бокового отверстия и выскочить в пустырь, а оттуда вплавь через реку Харьков, в которой, кстати, он обмылся. На другой день он благополучно уехал и явился в Екатеринослав, где все мы обрадовались его чудесному спасению и пригласили его на заседание съезда.

Он был несомненно искренний и преданный революционер, но несколько изнервничавшийся в обстановке Петропавловской крепости; он не решился взять на себя большую ответственность нелегального положения и уехал вскоре после съезда за границу. Однако через год, кажется, он вернулся оттуда и вскоре снова был арестован в Екатеринославе, посажен в Петропавловскую крепость, а затем сослан в Восточную Сибирь на 10 лет.

3

Должен рассказать об одном прискорбном эпизоде, отчасти омрачившем светлые горизонты Екатеринославского съезда и бывшем, вероятно, главной причиной отъезда Ясевича за границу. Должен рассказать о нем еще потому, что он всплыл потом в Москве и был предметом бурного собрания, а также Потому, что в своих воспоминаниях Авраам Бах («Былое», 1907 г.) впал в серьезную ошибку.

Недели за полторы до съезда в Екатеринослав явился, кажется, из Волжского района известный тогда под именем Воскресенского — Феофан Крылов. Рабочий по профессии до нелегальной жизни, крестьянин по происхождению, он уже несколько лет принимал участие в революционном движении, был довольно начитанный человек и по манерам производил впечатление интеллигента.

Высокий, довольно красивый блондин с большой бородой, он имей внушительный вид и несомненно должен был нравиться женщинам. В этом отношении он, повидимому, считал себя неотразимым. 13 февраля 1883 г., через несколько дней после ареста в Харькове Веры Фигиер, была устроена там тайная типография, вероятно, проектированная еще ею и окончательно налаженная тайным провокатором Дегаевым, только-что выдавшим Веру Фигнер, чего, конечно, никто тогда не подозревал.

Хозяевами этой типографий были Феофан Крылов и в качестве жены его Настасья Андреевна Осинская, сестра знаменитого Валерьяна, Осинового, казненного в Киеве в 1879 г. Дегаев дал, однако, просуществовать этой типографии более четырех месяцев, и 22 июня она была арестована.

Крылова-Воскресенского повезли в Петербург, но по дороге между Харьковом и Курском он на ходу поезда соскочил с площадки вагона. Бросившийся вслед за ним жандарм сломал себе ногу, что дало возможность Крылову быстро скрыться в придорожном лесу, и, удаляясь затем от линии дороги, он вышел дня через два, кажется, на Курск и благополучно скрылся с жандармского и дегаевского горизонта. Этот побег создал ему ореол.

Не знаю точно, где работал и что делал: Крылов во все последующее время; кажется, он жил частью на Кавказе, частью в Поволжье. В Екатеринослав в начале сентября 1885 г. он явился к Петровичу, который его знал где-то раньше, а тот привел ero ко мне. По всем данным он был человеком, достойным привлечения его на съезд, что и было решено между нами. Но уже дня через четыре случилось нечто совершенно неожиданное.

4

Варвара Ивановна Бородаевская — не то невеста, не то жена Петровича — занимала совершенно отдельный домик в одном частном парке, нечто в роде роскошного хуторка на высоком берегу Днепра. Совсем в стороне от нее был красивый дом хозяев, а к ее дачке вела отдельная дорога, и подход к ней оставался невидимым.

Это была бы идеальная конспиративная квартирка в 2-3 комнаты, но мы ею почти не пользовались, избегая делового общения с Бородаевской. Однако Петрович, который сам тоже там не жил постоянно, любил иногда приводить туда кого-нибудь из нас. Крылов по приезде был водворен на большой квартире железнодорожных рабочих за вокзалом, откуда приходил в город повидаться со мной или с Настасьей Наумовной.

Но на 4-й день Петрович отвел его к Бородаевской, о тем, чтобы он там водворился на время. Уж не знаю, почему это ему взбрело на ум; никакой опасности проживания у рабочих для Крылова не было. Но возможно, что Варвара Ивановна, наслышавшись от Петровича о доблестях Крылова, пожелала непременно видеть его у себя. Человек этот был очень сентиментальный, часто вспоминал о «Настюше» (Осинской), которую он, по его словам, горячо любил и не может забыть, что, однако, не помешало ему растаять перед видной и довольно красивой Варварой Ивановной, которая, повидимому, тоже пустила в ход свои чары.

Факт тот, что на другой день вечером Петрович, крайне встревоженный, прибежал ко мне, и первыми его словами 'было:

— Воскресенский большой негодяй

Я думал, что внезапно открылось какое-нибудь провокаторство о его стороны, но тут Петрович, со слов, очевидно, Варвары Ивановны, рассказывал, что Крылов чуть не с места в карьер начал объясняться ей в любви, лез целоваться, грозил застрелиться, если она не ответит ему любовью. Словом, самый неуместный и необычный в нашем революционном обиходе романический скандал в момент, когда нам предстояло серьезное дело.

Для нас, меня и Настасьи Наумовны, единственно посвященных в этот скандал до конца съезда), не ослепленных чарами Варвары Ивановны, ясно было, что она не сумела себя вести с полным достоинством с первого же момента его донжуанских притязаний, но во всяком случае его поведение, при наличии доверия и нему Петровича, было возмутительно.

Мы снова водворили его на прежнюю рабочую квартиру и держали там на всякий случай под домашним арестом, пока не окончится съезд, о котором он уже ничего не знал. Да и вообще никто из общей революционной публики не знал о нем, кроме Мих. Полякова, Федоровой и Веры Рассох.

5

Так как Петрович не -мог успокоиться и все настаивал, что Крылова нужно судить, то по окончании всех наших заседаний мы вызвали на экстренное собрание за городом же, как всегда на берегу Днепра, Крылова и Бородаевйкую, чтобы выслушать обе стороны. До этого собрания никто, кроме нас трех: меня, Петровича и Настасьи Наумовны,—не знал об этом печальном романическом инциденте.

Богораз, вообще принимавший наиболее интимное участие во всех событиях, приехал почти накануне съезда и не был осведомлен о нем. На лиц, никогда до этого не видавших Бородаевской, как, например, Бражников, Штернберг, Макаревский, она сама и ее рассказ произвели самое неблагоприятное впечатление. «Типичная салонная тигрица», говорили они. Но и декларация Крылова оказалась ниже всякой критики.

Мне поручили разделаться; с ним, и в тот же вечер я дал ему денег на дорогу и предложил ему удалиться совсем с нашего горизонта. Не знаю, куда он уехал тогда, но только через пять месяцев я встретился с ним снова в Москве, на обратном пуги моем из Петербурга, на чрезвычайном собрании местных народовольческих групп, созванном до поводу распускавшихся только-что приехавшим Крыловым слухов о самозванстве нашей южной организации, уже издавшей тогда номер 11-12 «Народной Воли». Это собрание закончилось изгнанием Крылова из Москвы и разрывом с ним кружков на Волге и на Кавказе, с которыми он имел связи через: Москву. Но об этом в своем Месте.

В своих воспоминаниях в «Былом» (1907 г., январь, етр. 146) Авраам Бах, упоминая о Феофане Крылове, говорит: «Уже будучи в Париже, в 1887 г. я узнал, что Воскресенский пристал к кружку Богораза и Оржиха». Из всего сказанного мною можно видеть, как он в действительности «пристал» к нам.

6

Итак, вернусь к Екатеринославскому съезду. К тому, что рассказала о нем Н. Н. Минор, я могу только сделать несколько небольших поправок и дополнений. Брошюру, «Борьба общественных сил в России» мы на съезде не читали, потому что она еще не была написана Богоразом. Он .изложил лишь ее план и общие идеи. Написал он ее впоследствии в Новочеркасске, по мере того как подвигалось печатание номера «Народной Воли». Это была объемистая книжка, страниц в 150. Передовые статьи 11 номера были, прочитаны и проредактированы на съезде.

По существу, и по необходимости мы боролись в первую голову за политическую свободу. Жизнь показала, что прежде, чем делить шкуру медведя, нужно убить его; прежде, чем обещать социалистический строй, нужно низвергнуть монархический. Поэтому в очередном номере «Народной Воли» не было места для повторения социалистических мечтаний — нужно было говорить о жгучих требованиях дня, о том, что было больным местом всех лучших людей страны, всех врагов правительства — о борьбе за политическую свободу.

Но, о другой стороны, мы ведь не были простыми институционалистами, мы были социалисты-революционеры, и потому в передовых статьях мы должны были все-таки красной нитью провести эту мысль, не вдаваясь, однако, в излишние отклонения. На этой почве у нас! возник спор с Штернбергом, который взял сначала направление чисто революциоино-конституционалиотическое.

Он согласился: с нами и на другой день представил несколько измененную редакцию своей передовой, которая удовлетворила всех. Общее мнение съезда было, что литература, исходящая из центральной типографии партии, поддерживает престиж ее, воодушевляет публику, давал ей знать, что существует ядро партии, что борьба не прекращается, но для активной наступательной борьбы с правительством нужен террор систематический и серьезный.

Но об этом пока нечего было и мечтать о теми незначительными средствами, которыми мы обладали:. Надо было продолжать работать для объединения всех сил разных районов России и стремиться к осуществлению этой идеи террора. Будущее русского революционного движения, особенно о начала 90-х годов доказало, что в этом отношении мы были правы.

10

Пока что мы наметили ближайшую программу работы, которая по необходимости сводилась к изданию очередного номера партийного органа, изданию «Библиотеки «Народной Воли», для первых двух выпусков которой были намечены — «Борьба общественных сил в России» и большой сборник революционной поэзии. Мы объединили; организации на юге, но опять-таки до первых массовых арестов, которых всегда можно было ожидать извне.

Вообще ведь мы жили и работали как на вулкане. Слово «центр» становилось почти химерой, потому что он расплывался на огромной территории, и в сущности только двое-трое должны были взять на свои плечи ярмо главной и систематической работы. Но все же съезд придал всем нам бодрость и стимулы для дальнейшей работы.

Петрович, как я уже говорил, был подавлен эпизодом с Крыловым, и, очевидно, влияние Варвары Ивановны было гибельно для его прежней энергии. Он вскоре после съезда уехал за границу. О дальнейшей его судьбе я говорил в начале моих воспоминаний.

Bсe разъехались по домам. Я и Богораз поехали на Таганрог, Ростов-на-Дону. Кажется, с этих пор Богораз был окрещен Николаем Андреевичем, так же, как я с самого начала моей нелегальности был известен в интимной среде как Анатолий Павлович, а в новых местах под кличкой Виктор Андреевич, Андрей Николаевич и т. д. Богораз засел в Новочеркасске, и, посещая каждый вечер публичную библиотеку, преспокойнейшим образом разрабатывал там материал для номера. Он был очень плодовит и писал быстро. Ему принадлежало огромное «внутреннее обозрение» и несколько стихотворений в номере. В то же время он писал брошюру.

Материал для номера притекал из разных мест— корреспонденции, хроники арестов и т. д. Захар съездил в Одессу за специальным материалом, который привез в изобилии, а также немного денег. Но юродств вообще было мало, и Богораз решил поехать в Ейск к своему старому другу, однокурснику Луке Колегаеву.

Это было довольно рискованно, потому что Лука был только недавно выпущен на поруки под большой денежный залог и находился под надзором полиции. Лука Колегаев был один из двух или трех братьев, сыновей очень богатого купца, который оставил им большое торговое дело. Лука был кровный революционер, жаждавший революционной работы.

Он дал Лопатину 3 тысячи рублей, о обещанием дать еще 10 тысяч, как только возможно будет взять их из дела. Лопатин, как я уже говорил раньше, записал в своем адресном столе: «Ейск, Лука, Колегаев, банкир революции, дал 3 тысячи, обещал еще». Этого было достаточно, чтобы Луку крепко засадили с угрозой заслать его в тартарары. Но братьям его удалось взять его на поруки под залог их богатого дела.

Крайнее легкомыслие лопатинской записи так озлобило Колегаева, что он потом и видеть не хотел никаких нелегальных. Богораза, однако, он и его жена приняли как старого близкого друга, но денег Лука дать не мог, если бы даже и хотел, потому что был под строгой опекой, да, и городок Ейск был слишком провинциальный, и все было на виду у всех. Тем не менее жена Луки добыла 300 рублей и дала их Богоразу.

11

Их-то он и привез в типографию в Новочеркасск. Нужно сказать, что все мы жили прямо-таки как аскеты и тратили на себя буквально гроши. Все средства шли на дело. Новочеркасскую типографию, вне расхода на бумагу, мы содержали на самые ничтожные средства, платя за квартиру и поддерживая ховяйскую семью. На шрифт и типографский материал нам не приходилось тратить ни гроша, для этого у нас была в распоряжении богатейшая в крае казенная областная Донская типография.

В Таганроге набирайся только сборник стихотворений, потому что типография налаживалась медленно. В: Екатеринославе я условился с Штернбергом, что он переговорит с Екатериной Михайловной Тринидадекой, жившей тогда в Одессе с своим мужем, о приискании подходящей женщины, из своих, конечно, на роль квартирантки в Таганрогскую типографию.

Но Тринидадекая сама заявила желание занять 'это место, хотя должна была на время оставить Павла Федоровича одного в Одессе. В начале ноября она уже водворилась у Сигиды, заняв две комнаты, что дало возможность работать в типографии и днём.

Сначала мы думали там печатать номер и сдали Сигиде первые рукописи. Для заголовка я заказал в Ростове знакомому реалисту 6-го класса Манусевичу вырезать ажурной пилой все буквы «Народная Воля» врозь. Я сдал их Сигиде, чтобы он наклеил их на брусок. Хотя Сигида и был сведущ в типографском деле, но к эстетике относился пренебрежительно и наклеил буквы настолько неправильно, что заголовок вышел самый первобытный.

Кроме того, корректуру он тоже ставил на вторую ступень; неважно, мол, если останется с ошибками. Они уже успели напечатать половину экземпляров первого листа в 4 страницы, когда Захар привез им некоторые недостающие типографские материалы из Черкасска. Взглянув на заголовок и вообще на первый лист, он пришел в ужас и после горячих убеждений, что в тайной типографии тоже нужно всеми силами стремиться выпускать издание насколько возможно изящное, забрал рукописи и заголовок и отвез их в Новочеркасск.

Там мы снова набрали первый лист, кстати дополнив обширный некролог новыми данными, я взяли на себя печатание всего номера. Хотя набор делал довольно быстро наш профессиональный наборщик по 5 рублей со страницы большого формата, но печатание ручным способом в раме, не умещавшей более двух страниц, шло очень медленно. Бумагу приходилось привозить из Ростова с большими предосторожностями.

За ней ездили я и Богораз по очереди. Работали мы втроем. Раз приехала к нам дня на три Федорова и помогала печатать. Но вообще она жила неотлучно в Таганроге и там днем фигурировала в качестве кухарки, а вечером набирала и печатала вместе с остальными членами типографии.

В Новочеркасске мы жили в отдельном домике на большом пустынном участке. Таких домов по той же улице было много. Две комнаты занимал наш хозяин с женой и двумя маленькими детьми, две занимали мы трое. В них мы набирали, печатали, сушили свеже напечатанные листы, брошюровали и прочее. Была зима, и в одной комнате почти всегда топилась печь с открытой дверцой. На протянутых веревочках сушились мокрые листы мы печатали на моченой бумаге, потому что иначе вал не давал хорошего оттиска, на полу лежали килы уже сухих сложенных листов.

Однажды мы горячо беседовали о каких-то партийных вопросах и в пылу, спора не заметили подозрительного запаха. Когда кто-то из нас открыл дверь в комнату с печкой, там пылала куча бумаги, загоревшаяся от вывалившейся головешки. К счастью, под рукой была вода, и нам удалось потушить огонь, который через 5-Ю минут моп бы охватить всю комнату. Пострадал один готовый лист, который пришлось снова напечатать.

12

В Таганрогской типографии, по мере печатания сборника, оказывалась недостача типографского материала; тогда кто-нибудь из най отвозил его туда. Однажды я приготовил кожаный саквояжик,, полный марзанами, квадратами, линеечками, шпонами и т. д., чтобы отправиться с ним с семи-часовым вечерним поездом. Была зима, в комнате нашей было, должно быть, довольно угарно. Когда я приехал на вокзал, я почувствовал сильную головную боль и почти дурноту; мне казалось, что меня вырвет.

Поезд из Воронежа еще не пришел, но ожидался с минуты на минуту. Я оставил в углу свой подозрительно тяжелый по размерам саквояж и побежал в уборную. Оправившись немного и .услыхав, что поезд с грохотом прикатил, я бросился в зал 2-го класса за своим саквояжем, но—увы—его не было; нигде. Публика шла волной с поезда и к нему, быстро занимала места в вагонах, но мой саквояж как к воду канул.

Я бросился в первый вагой 3-го класса, быстро пробежал один за другим 3-4 вагона, разглядывал везде, нет ли моего багажа. На перроне вокзала какая-тo женщина плакала и громко жаловалась, что у нее украли чемодан. Ее окружала: толпа кольцом. Я соскочил с поезда и подошел к кругу; вдруг я увидел стоящего рядом со мной носильщика с моим саквояжем в руке. Я крикнул на него грозно:

— Ты зачем же взял мой саквояж?

Он видимо оторопел и стал оправдываться

— Да я, барин, за вами нос его, да потерял вас.

— Врешь,—напустился я на него,—я тебя не просил,— схватил у него саквояж, быстро вскочил в первый вагон и, перебежав в третий от него, занял место.

К счастью, поезд двинулся, и я снова увидел из окна носильщика, стоявшего с разинутым ртом. Вес саквояжа, наполненного металлическими материалами, был настолько подозрителен,- что более расторопный носильщик, пожалуй, пошел бы с ним к жандарму. Я вспомнил, как на; Елисавет-градском вокзале в 1879 г. Голъденберг, был арестован только потому, что дал подержать носильщику саквояжик., в котором был пуд динамита, а тому показалась подозрительной его тяжесть. Я вздохнул с облегчением, избавившись еще раз от грозившей опасности.

Несмотря на то, что Таганрогская типография для моей личной жизни имела особую притягательную силу, я лишь на, мгновенья появлялся там. Глубоко укоренившаяся привычка жертвовать всем для дела брала всегда верх в нашем сознании, и мы покорно подчинялись этому долгу; самоотречения. Формирование и печатание номера «Народной Воли» требовало моего присутствия в Новочеркасске, и я жил там, пока мы не закончили номера, т.е. конец сентября, весь октябрь и ноябрь и часть декабря 1885 г.

13

16 сентября, во время нашего пребывания в Екатеринославе на съезде, в Ростове, по предписанию из Петербурга, был арестован Антон Остроумов. То обстоятельство, что его на другой же день увезли в Петербург, указывало без сомнения, что его выдал Петр Елько указав на его причастность к ликвидированной Ростовской типографии 10-го номера.

Ничто, однако, не предсказывало возможности предательства со стороны Остроумова. По случайному совпадению, 16 же сентября в Таганроге был произведен обыск у присяжного стряпчего (адвоката) Михаила Михайлова, окончившего года 1 1/2 назад Ярославский юридический лицей, и у жившего с ним вместе недавно исключенного студента «того же лицея Александра Пеленкина.

Предписание об обыске шло из Ярославля и относилось собственно к Пелен-кину. Обыск приходил к концу, ничего предосудительного не нашли, и жандармы уже готовы были ретироваться, как вдруг один жандармский унтер заявил, что в гардеробе в кармане штанов нашел письмо. Офицер быстро пробежал его и торжественно объявил, что по содержанию письма, адресованного Пеленкину, он должен его арестовать.

Сущность дела была вот в чем. Пеленкин и Михайлов были активными членами Таганрогской группы. Когда Аким Сигида и Надежда Малаксиано решили повенчаться, чтобы устроить типографию, необходимо было, чтобы они не только вышли из группы, но чтобы совершенно изолировались от нее. Почему-то Сигиде пришла в голову довольно экзальтированная мысль написать официально остальным членам группы, что они совершенно устраняются отныне от всякой революционной деятельности и уходят в частную жизнь.

Я не был тогда в Таганроге и не знал об этом письме, но потом он мне объяснил, что сделал это, чтобы совершенно законспирировать свою: квартиру от всех. Это-то письмо и нашли у Пеленкина, который забыл его в старых штанах в шкапу. К счастью, оно было написано так, что нельзя было определить даже отдаленно личности: писавшего.

Но почерк Сигяды, который был письмоводителем окружного суда, мог бы случайно навести на него, если бы опять-таки правительственный механизм сыска в провинции не был так изумительно убог. Письмо это пришили к делу. Сигида делал ряд попыток добраться до него, чтобы выкрасть его из дела, но не мог сделать этого тоже.

Пеленкни отказался дать какие-либо объяснения об этом письме. Но так как соображение, что автор письма ушел от движения, могло бы его со временем побудить назвать его имя, те пришлось привести Михайлова в типографию и показать ему действительность. После этого он попросил свидания с Пеленкиным в тюрьме и передал ему, что ни под каким предлогом нельзя дать показания о письме.

Чем кончилось дело Пеленкина впоследствии, я не знаю. Кажется, его сослали в Сибирь. Но присутствие письма в деле нас держало в некоторой тревоге, хотя Сигида был уверен, что, если бы представилась опасность разоблачения его почерка, он узнал бы об этом раньше.

14

Далеко ранее этого, когда квартира Сигиды была налажена, мы высмотрели о ним все детали постройки дома. В фундаменте было несколько больших отверстий с деревянными заставками, очевидно, для вентиляции пространства, под полами. В эти отверстия можно было просунуть одну руку и голову. Туда мы решили запрятать 4 бомбы, хранившиеся в комоде в комнате Надежды. Вдвоем с Акимом мы уложили их в жестяные коробки и под прикрытием ночи задвинули возможно глубже в одно из отверстий, закрыв его заслонкой которая однако, легко вынималась. Об этой операции никто, кроме нас двух, не знал.

Печатание сборника стихотворений, хотя и медленно,, подвигалось в Таганроге, и к концу ноября было напечатано, кажется, 98 страниц в тысяче экземпляров. В Новочеркасске номер разросся в таком размере, что мы дали ему двойную нумерацию:  11-12.

К концу ноября он был совершенно закончен, и Захар усиленно занялся брошюровкой его. В первых числах декабря я двинулся в путь с первым чемоданом, вместившим до 400 экземпляров, и отдельно в саквояжике имел штук 50. С следующей партией должен был двинуться Богораз на юг от Харькова, а затем, по мере сброшюровки остальных, Захар с последней партией, оставив пока на складе в Таганроге сколько придется.

В этот промежуток предполагалось вызвать в Новочеркасск еще одного работника для типографии и печатать брошюру «Борьба общественных сил в России», часть набора которой была уже готова. В Ростове я должен был купить бумаги для этой брошюры я для обложек и отослать ее в Новочеркасск, а также бумагу для сборника стихотворений, и отправиться в Таганрог. Лучший способ оставлять груз по пути на день-два был всегда у багажного носильщика вокзала. Так мы всегда успешно делали, оставляя, конечно, чемодан запертым и хорошо увязанным. Носильщик, в ожидании получить от хорошего барина рубль-два за хранение, тщательно заботился об оставленном багаже.

Снабжение Ростова новым номером мы отложили до 2-й партии, чтобы дать мне удалиться с главным грузом. В Ростове был хороший склад бумаг, где я и другие из нас покупали от времени до времени необходимую типографскую бумагу. Хозяин, симпатичный русский купец, и 2 мальчика-подростка, были единственные продавцы в нем.

Я отобрал 2 отдельных тюка белой типографской бумаги и к каждому из них необходимое количество цветной для обложек, и тут же мне упаковали в два тюка, пуда по два каждый. В руках у меня был все время небольшой пакет, хорошо завернутый и перевязанный ленточкой. В нем было несколько паспортных бланков разных категорий, штук 10 печатей на кусках аспидной доски, снимки подписей, вообще то, что у нас называлось подвижным паспортным столом.

Я крепко держал этот пакетик в руках, но, переходя от одного сорта бумаги к другому, выбирая среди разных цветов бумагу для обложек, я, вероятно, положил на стойку пакет и забыл о нем. Мне наняли экипаж, то, что у нас на юге называлось пароконной каретой, вынесли мои тюки, И я поехал на товарную станцию. Едва я проехал один или два квартала, как спохватился, что у меня в руках нет пакета с «паспортным столом».

Волосы встали у меня дыбом. В одно мгновенно я перебрал в мозгу ряд перспектив: «Если пакет вскроют, то моментально дадут знать полиции. Эта находка, в связи в покупкой бумаги, сразу наведет властей на мысль, что вблизи имеются тайные типографии, отсюда пойдут усиленные розыски, обыски у всех поднадзорных и меченых, и могут напасть на след типографии.

Вернуться немедленно назад, пока, может быть, еще не устели полюбопытствовать и развернуть пакет. Но ведь если его уже развернули, от это значит верная гибель». Я вспомнил, что Людвиг Варыжкий был арестован в Варшаве именно потому, что забыл в лавочке на стойке сверток с прокламациями. Развернувший его лавочник-еврей решил, что это подстрекательные воззвания к еврейскому погрому, которые тогда царили в крае, уедал позвать городового, прежде чем Варынский вернулся в лавочку, где его и арестовали.

«Но нет, во всяком случае резоннее вернуться мне немедленно», решил я окончательно. Все эти размышления и борьба длились, вероятно, не более 1-2 минут, и я приказал извозчику повернуть назад, объяснив ему, что забыл в лавке одну покупку. Держа руку в кармане на револьвере, о твердой решимостью ила отобрать под угрозой мой отертою или не сдаваться живым, я вошел в лавку. Тяжелый камень спал с моей души, когда хозяин любезно додал мне нетронутый пакет, убранный им со стойки на конторку.

На вокзале я сдал два тюка по двум направлениям: в Новочеркасск и в Таганрог, куда поехал сам с своим чемоданом. Здесь я застал неожиданную перемену. За несколько дней до моего приезда Акима забрали по рекрутскому набору в солдаты. Мы думали раньше, что казенная служба в суде может избавить его от воинской повинности, и он имел годичную оторочку раньше, но вышло не так. Надежда давала уроки у городского головы Жеребцова и сильно надеялась все-таки выхлопотать Акиму избавление от военной службы.

Пока что Аким уже жил в казарме, и хотя это обстоятельство внесло некоторую тревогу в типографскую семью, работа там все-таки не прекращалась. Я провел у них 2 дня и распрощался надолго, так как мае предстояло далекое путешествие до Петербурга и вообще докуда смогу проникнуть. С номером «Народной Воли» мне были везде открыты дороги, связи и адреса, у меня были повсюду.

15

В моих воспоминаниях я. оставляю в стороне личную сторону моей жизни, хотя в ней было много трагического при небольшой дозе счастья. В Харькове давно ожидаемый номер произвел настоящую сенсацию. Там, в квартире Тиличеева', которая не переставала быть центром и душою местной революционной жизни, я застал только-что бежавшего из Кокчетава, Степного генерал-губернаторства, Якова Энгеля.

Я знал его с 1883 г. по Екатеринославу, где он жил года два под надзором полиции вместе с большой группой поднадзорных, в которую входила и моя сестра, София Дмитриевна, и Настасья Наумовна Шехтер, студент Зацепин, супруги Корецкио и много других.

Энгель был тогда юнец из последнего класса реального училища, высланный из Киева но кружковому делу. Ничего серьезного, он для меня и теперь не представлял; он был бы хорош, как рядовая сила в строгой дисциплине, но после побега у него, невидимому, были амбиции выше действительных сил и способностей. Он говорил, что у него в Петербурге есть знакомства в среде университетской молодежи и что он хочет туда поехать.

Так как мой путь лежал к Петербургу, то я не противился, чтобы он поехал со мной. Пока что ему состряпали паспорт, и он нанял себе комнату в каком-то пансионе. Неблагоприятным мне показалось, что, по его словам, прописанный паспорт ему принес на квартиру околоточный надзиратель, расспросивший его о его занятии и прочем. Я никогда, не предъявлял паспортов ни в одном университетском городе.

В тот же день я уехал в Екатеринослав, чтобы вернуться через два дня для дальнейшего пути на север. Вернулся я раньше с утренним поездом и часов в восемь утра подходил к квартире Тиличеева, которая имела два окна на улицу. В одном окне должен был стоять условный знак безопасности, кажется, цветочный горшок с растением, точно не помню. Знака этого не было.

Это меня смутило на миг, но так как вокруг не было ни малейшего признака, слежения и улица была пустынна, я смело позвонил и пошел наверх. Там был полный беспорядок; оказалось, что только в 4 часа утра жандармы ушли, перерыв весь дом и арестовав Тиличеева. В одной из комнат ночевал Саша Шехтер с молодой женой, перебиравшиеся из Полтавы под надзор в Курск. Он уже с полгода назад был выслан из Харькова в Полтаву под надзор полиции, а теперь переводился почему-то в Курск, где через две недели был арестован, и засажен надолго в тюрьму.

Энгеля арестовали накануне обыска у Тиличеева. Кажется, в связи с арестом Энгеля и находился этот обыск и арест Тиличеева. Итак. я чуть но попал в ловушку; только полная халатность жандармов спасла меня и на этот раз. Нужно было уходить возможно скорее, но, прежде чем я вышел, кто-то из домашних пошел осмотреть окрестности квартиры, но никаких наблюдателей не было видно.

В эту же ночь был арестован студент Коган, очень деятельный юнец, и еще несколько студенческих квартир подверглись обыску. На одной находилась часть моего литературного груза, которую успели убрать от жандармов, но значительная часть экземпляров 11-12 номера погибла. Остававшееся количество было недостаточно для всех мест, которые я рассчитывал снабдить по моему нуги на север.

Я решил забрать сейчас же все и вернуться снова в Екатеринослав, чтобы захватить там еще сотни две экземпляров номера и оттуда двинуться на север, не останавливаясь более в Харькове, который неизбежно должен 'был снова проехать. Но в Екатерннославе меня ждал совершенно неожиданный сюрприз, который вскоре оказался роковым для нашей молодой организации.

16

Я, Настасья Наумовна и Богораз, толъко-что приехавший из Новочеркасска с второй партией номера для Одессы и пр., сидели в удобной квартире земского статистика Казанского, когда вдруг туда явился, как снег на голову, Сергей Андреевич Иванов. Он уже два или три месяца как выехал из Парижа, задержался в Румынии с целью замести следы; добыл там хороший паспорт, с которым легко перебрался в Россию. Около месяца он скитался, разыскивая старых знакомых, и в Курске узнал нашу екатеринославскую явку.

Он был старый революционер с прошлым, имел связи во многих местах России и приехал собственно с целью васстановлятъ партию. Должен сказать, что во время печатания номера мы вели довольно оживленную переписку с Львом Тихомировым, бывшим тогда еще центральной фигурой Парижского издательского комитета партии. Переписка наша была чисто принципиальная — спор о террористической деятельности.

Мы не признавали права эмигрантов вмешиваться в дела организации в России, находя это вредным и ведущим к провалам и погромам, и потому даже не осведомили Тихомирова, что печатаем номер и где имеем типографию. Поэтому Иванов хотя и слышал от Тихомирова, что такие-то работают где-то на юге, но детальных сведений получить от него не мог.

Для Сергея Иванова 11 и 12 номер «Народной Воли» был совершенной неожиданностью. Время было дорого, ждать было нечего, и мы решили теперь же поехать вместе о ним в Москву и Петербург, где он надеялся разыскать кое-кого из старых сочувствующих и даже, может быть, потерявших связь с движением бывших участников его. Итак, мы выехали о ним на другой день, проехали мимо Харькова и первую остановку сделали в Курске. Это было, должно быть, во второй половине декабря 1885 г.

17

Мы приехали с Серг. Андреевичем Ивановым в Курск, вероятно, в двадцатых числах декабря 1885 г. Непосредственно с вокзала мы отправились на. квартиру супругов Тихоцких. Не могу « уверенностью сказать, но кажется, чета Тихоцких была арестована в Харькове но лопатинским записям и выслана в Курск, как в черту вне охраны. У них были хорошие связи в высших сферах и Тихоцкому дали не малый пост заведующего недавно открытого в Курске отделения Крестьянского земельного банка.

У них на квартире жил недавно высланный из Киева бывший студент Киевского университета Аншельзон, которого Тихоцкий устроил секретарем или бухгалтером банка. Они тогда возлагали большие надежды на воспитательную роль банка в смысле революционизации крестьянства в ближайшем будущем.

«Крестьяне покупают землю через банк целыми обществами. Но совершенно несомненно, что они скоро платить не смогут тех больших взносов с процентами, которые им предстоят. Банк, конечно, после двух-трех просрочек начнет продавать купленную землю с аукциона кулакам и дворянам, благодетельствуемым Дворянским банком. Вот тогда-то и начнутся массовые сопротивления крестьян при отнятии у них земель».

Таковы были иллюзии молодой интеллигенции, нашедшей себе поле для мирной работы для народа. Такие же идеи о роли Крестьянского банка я слышал и в Симферополе, где прожил недели две в начале 1885 г. среди местной интеллигенции.

На квартире Тихоцких я встретил также недавно вернувшегося из Минусинской ссылки вместе с молодой красавицей-блондинкой женой Еленой Виташевской Николая Ивановича Миролюбова, с которым мы были давно незнакомые знакомцы. Миролюбов не знал, кто я, и когда я, после первых приветствий сказал ему: «А ведь мы а вами давно знакомы!» — он очень удивился.

Я приложил палец к губам, и он понял, что моей фамилии, которую он с этого момента узнал, он не должен произносить.

18

Курск. Новый номер «Народной Воли», с которым я являлся впервые в новые места, производил необычайный эффект. Должен оговориться. После Лопатинского погрома партия для общей массы революционной публики в России перестала существовать. Не прекращавшиеся никогда аресты в разных местах, переходившие временами даже в массовые жандармские погромы, показывали лишь, что брожение в России никогда не прекращается.

Но на. протяжении целого года не произошло ни одного факта, который бы доказывал, что где-то что-то сорганизовалось, сплотилось в ядро и проявляет себя. Мы дело свое делали без шума, в тайне. О том, что мы печатаем номер, никто, кроме самых близких к непосредственной работе людей не знал. Ни одного слова об этом мы не проронили ни в Москву, ни в Петербург, чтобы слух об этом не дошел раньше времени до жандармов. Когда все будет готово, тогда и поднесем публике удачно приведенное, в исполнение дело. Довольно было разочарований. Обещаниям и проектам никто не верил.

Номер журнала, да еще такого размера, как был номер 11 и 12, напечатанный в типографии партии, «Народная Воля», эта была сама партия, живая, воскресшая, явно существующая. Он давал надежды, воскрешал веру в то, что борьба о правительством не угасла, не задавлена, как это представлялось уже всем пессимистам. Он снова открывал перспективы и воодушевлял павших духом.

Орел. В Курске мы пробыли сутки и на; другой день выехали в Орел, куда прибыли в тот же вечер. Там жил Васильев о Раисой Кранцфельд. Они давно поженились и имели уже младенца нескольких месяцев. Отбившись от движения, после того как Ростовская типография была закрыта, они попали к осени 1885 года в Орел.

Выдавая себя за бывшего капитана парохода на Оке, который, должен пережить зиму в ожидании будущего навигационного периода, Васильев нанял маленькую квартирку я жил там, перебиваясь в ожидании неизвестного будущего. Помогала им местная революционная публика, во главе которой был молодой, очень симпатичный адвокат из Ярославского лицея, фамилий которого не помню, однокашник нашего таганрогского Михайлова. О существовании в Орле Раисы Кранцфельд и Васильева мы, южане, совершенно та знали.

Сергей Иванов разыскал их раньше, чем направился к нам в Екатеринослав. В данный момент эта чета представилась мне усталой и потрепанной нуждой, связанной ребёнком, без всяких планов на будущее. Наш приезд ободрил их, и мы условились переговорить подробней о будущем на обратном пути. Теперь же нужно было спешить в Москву. В Тулу мы решили не заезжать, чтобы не терять времени, и на другой день приехали в обширную столицу, где нужно уже было держать ухо востро.

19

Москва. На вокзале, по заранее условленному в письмо знаку, меня встретил студент-кубанец Людвиг Федорович Нагель. У меня была от Бражникова рекомендация в Москву и Петербург к группам кубанцев, однокашников его по Екатеринодарской гимназии и университетам. В своей записке он говорит только: «Это мой alter ego»

И так как Бражникова все его товарищи очень любили и почитали, то этого было достаточно, чтобы кубанцы меня встречали, как дорогого гостя. Нагелю я передал чемодан побольше с литературой, а сам остался с маленьким саквояжем. Условился к ним о встрече на другой день, и решили с Ивановым поехать сразу в наиболее безопасное в те времена место, в Петровско-Разумовскую академию.

По дороге Сергей Иванов зашел на одну квартиру, где встретил знакомого ему по Саратову, а теперь студента академии, Клинга. Он жил на выселках, то есть в поселке, примыкавшем к Петровской академии. «Выселки» это было нечто в роде пригородной деревни, а небольшими одноэтажными домами, хозяева которых—мещане—сдавали комнаты или целые свои дома группам студентов.

Многие студенты жили такие в здании академии, нечто в роде небольших меблированных комнат, расположенных по длинным коридорам. Но в этом общежитии было больше возможности подпасть под наблюдение служителей и лиц из администрации академии, между тем как на «выселках», то-есть в деревне, студенты знали всех живущих по соседству наперечет, и затесаться шпиону там было трудно.

Помню, приехали мы к вечеру и'остановились, кажется, в доме, где жил Клинг. Там была одна очень большая комната. Слух о прибытии людей из «центра» о только-что вышедшим номером «Народной Воли» быстро распространился по «выселкам» и академии, и через час в комнате набралось человек тридцать «своих» мужчин и женщин. Я прочитал номер, держа в руках газету. И воскликнул: 

— Бесспорно" очень хороший номер, на самое важное — это факт выхода в свет этой тетради и заключительная строка: «Типография партий «Народная Воля». Это событие огромной важ'ности.

«Выселки»— и вообще вое, что в Москве называлось просто «академия» или по терминологии извозчиков и мещан «икадемия», — представляли собою настоящее шпучее гнездо революционной молодежи. Московская «охранка» хорошо знала это, но была бессильна в выслеживании академии.

Огромный Петровский парк с своими многообразными зданиями и прилегавшие к академии «выселки» служили хорошим укрытием для революционного элемента и отпугивали шпионов. Молодежь там диференцировалаеъ в разные, часто мало связанные между собой группы.

Уже на, другой день я сблизился с двумя такими группами

www.pseudology.org