Борис Дмитриевич Оржих

Появившийся 10-й номер «Народной Волн» при таких обстоятельствах не произвел должного впечатления. Обеднение революционных сфер и общий упадок духа были поразительны.

В Ростове-на-Дону была разгромлена вся организация, но так как квартиры типографии никто не знал, то ее успели быстро ликвидировать, вывезя весь шрифт, который был сдан агенту отделения Зингера (швейные машины) Макару Павловичу Попову, а от него перевезен частями к рабочим под руководством Антона Остроумова, что удалось «делать почти накануне ареста М. Попова.

Раиса Кранцфельд и Васильев уехали в Орел и долго жили там совершенно, оторванные от движения; другие тоже разбрелись куда попало.

Я поехал из Екатеринослава в Харьков, чтобы посмотреть, можно ли что-нибудь делать и куда-нибудь рря-ташуться. Там на пепелище развала уже начал копошиться десяток-другой неорганизованной молодежи, новой, неопытной, но с горячим пылом.

Вокруг моего друга Александра Шехтера собралось десятка полтора новичков-студентов, материал для молодой подгруппы. Подобралось несколько старых студентов, исключенных из СПБ университета в предыдущем учебном году; среди них большим влиянием пользовался Василий Петрович Бражников.

Присоединился к нам также новообращенный студент V курса филологического факультета Юрий Дмитриевич Гиличеев и студент V курса медицинского факультета Семен Браиловский.

Из старой организации уцелел паспортный стол и склад кое-какой литературы и один мелкий нелегальный из рабочих, Дмитрий Бартенев (впоследствии дрянненький, злостный предатель, но мало знавший и потому мало повредивший).

2

Таким образом, уже к Рождеству 1884 г. из новых сил составилась в Харькове центральная группа и вокруг нее несколько подгрупп для более или менее целесообразной местной работы. Но для большого дела не было пока ни людей, ни почвы, ни средств. В это время в Харькове снова появился, как метеор, Петр Елько и сказал, что он поедет в Петербург искать там корни среди уцелевших членов партии и среди своих земляков.

К счастью, он не проник совершенно в местные дела и уехал. Он недолго прожил в Питере, где его не особенно приветливо принимали более серьезные деятели, и был арестован 12 февраля 1885 г., кажется, н-в Николаевском вокзале. Он начал выдавать, должно быть, месяца через три, и его предательство отразилось больше всего на людях, уже арестованных раньше, и на нескольких оставшихся на свободе в Ростове, Новочеркасске, Воронеже, Харькове и т. д., как я потом укажу в дальнейшем рассказе.

Средств не только на большие, но и на малые дела не было никаких определенных. Большие жертвователи спрятались в своих норах, а обычные сборы давали дока скудноваые суммы. Несмотря на сравнительное оживление Харькова, вся молодежь которого относилась ко мне очень сердечно, я все-таки чувствовал себя одиноким и бессильным. Иногда я впадал в отчаяние и тоску под гнетом всеобщего развала в больших центрах и. полного отсутствия крупных профессиональных революционеров.

Но, привыкши с отроческого возраста к энергичной работе на революционном поприще, я решил идти напролом, не унывая, будь, что будет,искать и пытаться создать что-нибудь серьезное. Я поехал в Симферополь и Севастополь. В последнем я нашел Петра Антонова (нелегальный Кирилл), работавшего как слесарь в железнодорожных мастерских.

Это была крупная боевая сила, органический революционер-рабочий, но удивительно недисциплинированный, как самостоятельный нелегальный. Только в богоспасаемых русских провинциях, куда, в это время можно было отнести даже Харьков, могли держаться месяцами незамеченными такие нелегальные, к тому же усердно разыскиваемые Департаментом полиции.

Антонов имел за собой три террористических акта (убийство шпиона Шкрябы в Харькове, нападение на харьковскую почту, где был убит Бердичевекий, и нападение на воронежскую почту, им самим затеянное и провалившееся) и работу в Ростовской типографии; он был настоящий артист в области целого ряда ремесл — кузнец, слесарь, столяр, сапожник, резчик и т. д.

И  прямо золотой неоценимый рядовой революционер во всех случаях, где под хорошим руководством нужен был беззаветно храбрый исполнитель в самом рискованном предприятии. Мы с ним быстро подружились и сговорились дружно работать вместе. Он сам сознавал, что самостоятельно не должен впредь ничего затевать, и во все последующее время до своего ареста держался дружески около меня.

3

В начале зимы 1885 г. Летрович, тяготившийся бездельем., неспособный к серьезной организаторской инициативе, но безусловно умелый техник, поехал в Луганский завод на шахты и у юного штейгера Василия Кирсанова достал чемоданчик с пудом динамита и десятка два патронов гремучей ртути. С этим материалом он поселился на квартире у простой женщины в Новочеркасске (из сочувствующих укрывательниц), городе, где полицейские условия были в высшей степени патриархальные. Заказав у жестяника дюжину коробок, большею частью цилиндрических в роде тех, что употребляются для осетровой икры, он в течение трех недель упорной работы у себя в комнате приготовил 11 бомб.

В каждом снаряде, туго набитом динамитом, оставлялось специальное коническое гнездо, в глубине которого был припаян патрон гремучей ртути. Соответственно, гнезду для каждого снаряда была сделана отдельная конусообразная коробочка, закрывавшаяся толстой, широкой пробкой, в которую проходила завитая стеклянная трубочка, наполненная сернистой кислотой, запаянная затем и обложенная пироксилином (в виде куска, мягкой ваты); трубка в конце имела прямоугольный изгиб, к которому прикреплен был плоский кусок свинца, охватывавший трубку.

Кроме того, внутри коробки но стенке ее лежала бумажка, усыпанная бертолетовой солью по свежему раствору гумми-арабика. Эта жестяная коробочка и представляла собой запал для снаряда. Он хранился отдельно и должен был вкладываться в соответствующее гнездо снаряда перед моментом метания последнего.

Сущность действия была в том, что при бросании снаряда на землю, стеклянная трубка ломалась в изгибе, обернутом свинцом, сернистая кислота выливалась, и, приходя в соприкосновение с пироксилином или бертолетовой солью (для верности и усиления действия были положены оба вещества), давала вспышку, причинявшую взрыв гремучей ртути и от нее взрыв динамита. Заряженный снаряд, при хрупкости трубки, представлял собой большую опасность, а отдельный запал давал Лишь вспышку с шипящим шумом и белым дымом.

Использовав добросовестно весь динамит на 11 снарядов, из которых 7 было круглых и 4 четырехугольных, Петрович сдал законченные бомбы Ефиму Ивановичу Петровскому и через Ростов-на-Дону вернулся, в Екатерянослав, где вскоре уединился, попав, можно сказать, в плен к красивой женщине аристократического происхождения, интеллигентной и даже немного литераторше (написала несколько газетных фельетонов о сектантах), но по натуре своей очень вздорной, и хвастливой.

4

Это была Варвара Ивановна Бородаевская, которая и стала впоследствии причиной самоудаления Петровича с революционной арены и его недостойного поведения на предварительном следствии, после того как русское правительство обманным образом, опираясь на фальшивые документы, добилась его выдачи, как уголовного (кажется из Австрии), и заключило его в Петербурге в Петропавловскую крепость, а затем вскоре в дом предварительного заключения, где он упорно симулировал сумасшедшего и давал откровенные показания.

В лазарете дома предварительного заключения я сидел через несколько камер от Ясевича и знал о нем через больничных надзирателей и фельдшеров. Ниже я еще вернусь к Ясевичу и Бородаевскюй, а пока буду продолжать -в хронологическом порядке.

В начале весны (кажется в марте) 1885 г., будучи в Харькове, я получил сведения, что из Петербурга предполагается поездка министра внутренних дел, графа Дмитрия Андреевича Толстого, в Ливадию, на отдых.

На развалинах Лопативокого погрома не создалось еще никакой серьезной организации, ни одной Ответственной центральной группы, которая бы могла взять на себя инициативу террора. Кого и чего ждать, думал я. И у меня блеснула дерзкая мысль попытаться убить Толстого. По инстинкту и опыту моей юной революционной жизни я знал, .что самый опасный враг всякого серьезного предприятия — это болтовня. И моим лозунгом было не говорить никому, даже лучшему другу, ни одного лишнего (секрета; без крайней нужды.

К Петровичу-Ясевичу, хотя я и считал его тогда человеком вполне преданным революционному делу, самоотверженным и честным, я, однако, не имел доверия, убедившись, что он по натуре своей болтун и, прежде чем что-нибудь было бы намечено, разболтал бы о моем проекте Бородаевской. Единственный человек, о которым я мог действовать, был Петр Антонов.

К нему я и направился и, в строжайшей тайне, мы решили с ним с бомбами т револьверами в руках попытаться убить Толстого по пути в Крым. Станция Лозовая, очень оживленный узел трех железнодорожных линий, куда северный скорый поезд приходил ночью и где все всегда! ужинали, представлялся нам наиболее удобным пунктом, притом у Антонова были там знакомые рабочие, которые укрыли бы в решительный момент.

Бомбы, приготовленные Ясшичем, как я уже сказал, хранились у Ефима Петровского в Новочеркасске, но получить их можно было только через Антона Остроумова, жившего в Ростове-на-Дону. Оказав Петровичу, что в неопределенном времени может представиться надобность в них, и что лучше иметь часть из них в Харькове, я взял у него пароль к Остроумову, в Ростов и отправился в первый свой рейс на восток.

В Таганроге я нашел Акима Александровича Кулакова. В нем я встретил весьма оригинальный тип умного, умелого революциовера и конспиратора, прекрасно поддерживавшего сношения в различных слоях населения и умевшего вдохновлять в работе все окружающие его революционные элементы города. В последующие мои поездки в Таганрог он свел меня с лучшими силами Таганрога, которым пришлось сыграть крупную роль в истории революционного мученичества.

5

В Ростове-на-Дону на пепелище разгромленной организации оставалось несколько юнцов и лишь одно лицо, унаследовавшее местные конспиративные дела и часть имущества ликвидированной типографии 10-го номера «Народной Воли». Это был Антон Остроумов. Вопреки своей фамилий это был человек недалекого ума и не производивший впечатления интеллигента, хотя был сын священника, окончивший Севастопольское реальное училище.

В это время он служил кладовщиком на железнодорожном вокзале, жил в рабочей слободке в доме, своего старшего брата, паровозного машиниста, бывшего студента последних курсов СПБ технологического института. Атмосфера их дома была совершенно рабочая, и две женщины, с которыми я там познакомился,— жена машиниста и ее сестра, тоже производили впечатление женщин рабочего класса.

Антон Остроумов был добродушный человек, оставлявший хорошее впечатление преданного революционного рядового. Ничто в нем не предсказывало будущего предателя. В Ростове-на-Дону я нашел человек десять, с которыми потом поддерживал весьма полезные для дела сношения; в числе их был, между прочим, Борис Гейман, талантливый юноша, безвременно погибший впоследствии в Якутской ссылке. Перегудов и другие, имен которых не могу припомнить.

В Новочеркасск я поехал с Остроумовым, который разыскал мне Петровского и сейчас же вернулся обратно в Ростов, я же остался устраивать намеченные мною дела.

5

Ефим Иванович Петровский, бывший студент Харьковского ветеринарного института, высланный в Новочеркасск на родину под надзор полиции, был очень живой, деятельный, умный гоноша, успешно сеявший семя революции среди учащейся молодежи (семинаристы, гимназисты и кадеты) ультраказачьего города, бывшего тогда столицей Земли Войска Донского.

Полиция была совершенно невежественна в делах сыска, и там мы потом долго процветали вне всякого надзора и опасности. Петровский свел меня на квартиру семейного наборщика богатейшей Донской областной типографии, у которого был нагроможден шрифт и типографский материал, достаточный для оборудования хорошей подпольной типографии.

Тут же мы решили, что я ной ставлю себе ближайшей задачей оборудовать эту типографию людьми и средствами, чтобы она могла производительно работать. Но я приехал специально за бомбами и оружием, и на третий день я выехал обратно в Ростов с пакетом, в котором были завернуты 4 снаряда и в отдельной коробке 4 запала.

В Ростове-на-Дону, при содействии Остроумова, я купил два хороших револьвера, два потайных фонаря (тогда еще не было столь удобных электрических карманных фонариков), два, хороших кавказских кинжала. В новый кожаный саквояж я уложил снаряды и оружие и в дорожную сумочку через плечо (райзегалш) доложил ребром плоскую жестяную табачную коробку с тремя запалами, обернутыми каждый тонким слоем ваты, а четвертый, не входивший в эту коробку, отдельно рядом с ней.

Я выехал из Ростова часов в девять утра. Ездил я всегда в 3 классе и старался занимать ближайшее к двери место. На этот раз я занял крайнюю скамейку в том конце вагона, где между двумя выходными дверьми находилось отделение W. С. [Water Closet]

Саквояж мой стоял рядом со мной, сумочка была на мне. Вагон был полон самой разнообразной публикой; рядом ей Мной, кажется в таганрогской остановке, села женщина, ехавшая в Харьков к больному мужу. Было часов 12, я беседовал со своей соседкой, и не знаю, ударил ли я палкой, которую держал в руке, по сумочке, или как-нибудь толкнул ee но внезапно о слабым треском и шипением из сумочки взвился к потолку вагона белый столб дыма.

Женщина с криком «Батюшки, боже мой»! бросилась -от меня в сторону; в вагоне поднялся гомон и гул, и пассажиры повскакали со своих мест. В одно мгновение я сообразил, что единственное спасение в том, чтобы сохранить полное спокойствие. Я крикнул «спички загорелись»! и выскочил за дверь с все еще дымящейся сумкой.

В следующей, открытой на платформу, двери стоял молодой кондуктор; я показал ему рукой на сумку, сказал спокойным тоном «спички загорелись» и бросился в ватер-клозет, закрыв, однако, за собой дверь. Внешний запал, обернутый ватой, еще дымился, я выбросил его в открытое отверстие сортира, и он упал на путь. С ужасом думая о том, что было бы, если бы в вагоне кто-нибудь вздумал открыть мой саквояж и порыться в нем, я быстро вернулся назад. Все это было делом нескольких мгновений.

Кондуктор открыл передо мною дверь в вагон и почему-то самым уверенным тоном, как бы подтверждал факт, тоже оказал: «Спички у него загорелись».. В вагоне все были на нотах и стоял какой-то неопределешийся гул голосов. Однако все готовы были успокоиться, когда вдруг какой-то пузатый купец в лакированных сапогах, приосанившись, вскрикнул: Ента у тебя не спички воняют! Я приоткрыл юумочку. и показал обгоревший угол бумаги и ваггы, в которые была завернута жестяная коробка.

— Вишь, вата подгорела—вот те и воняет,—ответил я настолько убедительным тоном, что купец замолчал и сел. К счастью, кондуктор был добродушный простак и пошей себе дальше, да и в вагоне на было черносотенного элемента. Три провинциальных актера!, сидевшие по другую сторону, подозрительно-иронически посматривали на меня. Я развернул Каверине с колбасой и хлебом и начал закусывать, но в душе моей царила тревога: «А что если еще какой-нибудь из остальных трех запалов вздумает вспыхнуть? Тогда уже не отделаешься спичками». Однако ни на один миг у меня не явилось мысли выбросить мой опасный багаж: это казалось мне прямым предательством.

6

Уже были сумерки, когда я доехал до большой узловой станции Константиновки, где было большое движение публики. В общей суматохе, я вышел со своими вещами из вагона и пересел в самый дальний конец длинного поезда. Находясь через 12 вагонов от того, в котором случился со мной утренний казус, я чувствовал себя спокойнее и с некоторыми шансами на спасение в случае повторения вспышки.

Всю ночь я не смыкал глаз и тщательно охранял сумочку от малейшего толчка. Часов в восемь утра поезд пришел в Харьков и я благополучно добрался до квартиры Василия Петровича Бражникова, которому сдал опасный груз на хранение о надлежащими предостережениями. Пришлось рассказать ему о случившемся со мною пассаже.

Министр Толстой действительно вскоре поехал на отдых в Крым, но, несмотря на хранимую правительством тайну, стало известно, что его везут в Ливадию в состоянии полного психического расстройства,. Он был не только министром внутренних дел и камергером, но также и шталмейстером (ионн гаринному—«царский конюший»), и одним из пунктов его помешательства было то, что он превратился в лошадь. Убивать сумасшедшего было бы нелепо и позорно, и мой замысел отпал.

На станции Лозовой, в роскошной столовой-особняке Толстой кричал лакею во время ужина:

— Человек,, порцию сена!

Одна;ко после нескольких месяцев спокойного отдыха в царском дворце в Ливадии и тщательного лечения Толстой совершенно оправился и, вернувшись в Петербург, еще несколько лет тиранил Россию в качестве министра внутренних дел. Никто никогда не услышал ни от меня, ни от Антонова, для чего я привез бомбы в Харьков.

7

В ближайшее свидание мое с Ясевичем в Екатеринославе я рассказал ему о вспышке запала, чтобы разыскать причину ее. Он предполагал, что в трубке на изгибе была, вероятно, трещина, которую он не заметил, что и могло быть причиной излома ее от малейшего толчка; это объяснение имело вероятность, тем более, что все другие запалы были хороши.

В начале апреля 1885 г. я послал Александра Шехтера в Москву предложить местной группе помочь нам деньгами устроить переправу транспорта литературы, главным образом «Вестника Народной Воли», из Женевы в Россию. У меня были связи в Волочиске, пограничной станции Каменец-Подольской губ, (или, кажется, она называлась Волынской), но контрабандистам нужно было дорого платить.

В Москве у меня был двоюродный брат Моряц Соломонов, студент Петровской, академии, имевший хорошие связи с местными революционерами. В это время в Москве работал среди многочисленной студенческой молодежи нелегальный Станислав Фаустинович Михалевич. Он незадолго бежал из Восточной Сибири и, как человек большой энергии и инициативы, мог бы (собрать большую организацию в Москве, если бы не работал так открыто.

Его очень скоро проследили и арестовали. Во второй раз его сослали уже на самый север Якутской области. Там он обратил свою энергию на рыбопромышленность и развил большое дело. В 1901 году, когда я жил во Владивостоке как политический ссыльно-поселенец (после Шлиссельбурга) и в то же время как владелец лучшего в Сибири цветоводства с тремя оранжереями и прочим, Михалевич приехал ко мне, получив отпуск из Якутии по рыбопромышленным делам.

Так как я был в то же время видный газетный работник, от он принес мне для разработки и помещения в прессе какую-то сложную рыбопромышленную тяжбу, в которой изобличался косвенным образом губернатор Якутской области и другие власти. Потом, он уехал назад в свою ссылку, и я долго о тем не слыхал. К концу русско-японской войны кончился срок его ссылки. Он не задумывалсъ бросил свои богатые рыбные промыслы и поехал в Иркутск работать для революции.

В сентябре 1905 г., за месяц до всероссийской забастовки, приведшей к манифесту о свободах и амнистии, я был в Иркутске y Захара Когана., Это было время колоссального подъема в России и наплыва всевозможной нелегальной, но легализированной литературы. Михалевич работал во-всю в Иркутске я снабдил меня для Владивостока целым чемоданом новых изданий. Потом, о наступлением реакции, его арестовали где-то в России, снова сослали в Восточную Сибирь, но организм его был уже  сильно подорван, и он yмер по пути в ссылку.

8

Но вернемся к рассказу... С Михапевичем виделся в Москве Александр Шехтер и получил от него для добывания Литературы 200 руб. Но, когда деньги оказались у меня, мне пришлось дать им другое назначение.

В апреле 1885 г. Антонов однажды сказал мне, что только-что его свели о одним рабочим, служившим раньше наборщиком, который предлагает продать за 200 руб. набор шрифтов и материала для маленькой типографии.

В это время в Харькове жил Саул Лисянский, свежеиспеченный нелегальный, скрывшийся от ареста из Москвы. Он, как и Антонов, шатались по ночевкам частью у рабочих, частью по студенческим квартирам в ожидании какого-нибудь, подходящего определенного дела. При известной осторожности жизнь по ночевкам была менее рискованной в таком городе, как Харьков, чем проживание на квартире без определенных занятий.

Перспектива шрифта навела меня на мысль пристроить их пока к небольшому полезному делу. Решили, что Лисянский подыщет квартиру подальше от центра и поселится в ней с Антоновым, и займутся печатанием небольших брошюрок для рабочих. Я и отдал Антонову 200 руб., полученные через Шехтера из Москвы, на покупку шрифта. Рабочий-продавец привел его в свой дом, в рабочей слободке, выломал кусок стены, в которой были замурованы пачки со шрифтом, хорошо подобранным для двух-трех касс, и продажа состоялась. Антонов водворил шрифт на квартире, нанятой Лисянским.

Бомбы, привезенные мною гораздо раньше, тоже были водворены туда. Я уехал снова на юго-восток устраивать Таганрог, Ростов и Новочеркасск. Нужно было создать две-три прочные конспиративные квартиры, как базис постоянной и наиболее безопасной работы, хорошую большую типографию в провинции, искать людей, которые бы могли отдаться всецело революционной работе, людей дисциплинированных и пригодных к самостоятельной деятельности.

Харькова, как нелегального центра, несмотря на его значительную полицейскую патриархальность, я боялся, и Антонова с Лисянским оставлял там с опаской, мечтая возможно скорее перетащить их в более безопасные места. Оба они были непоседы и, предоставленные самим себе, не остерегались в должной степени.

Нужно принять во внимание психологическую атмосферу, создававшуюся вокруг нелегального вообще. Таинственность его личности часто вызывала догадки о геройском прошлом, особенно если кто-нибудь или он сам бросая туманный слух о побеге из тюрьмы, Сибири, о каком-нибудь крупном террористическом факте. Поэтому почти ко всем более видным нелегальным, если к тому они способны были внушить личную симпатию, большая часть окружающих, а особенно женщины из общества, относилась с особым почтением, а иногда и поклонением.

Антонов имел в своей революционной карьере несколько увлечений. В Харькове в последнее время он похаживал на Сабурову дачу, где была земская больница и женская фельдшерская школа. Там было несколько очень симпатичных фельдшериц. Одна из них серьезно влюбилась в Антонова, и у них завязался настоящий роман.

9

В это время в Петербурге Петр Елько с наглостью и. страстью выдавал всех и все и дал об Антонове самые точные сведения с деталънейшим описанием его фигуры и указанием, что его нужно искать в Ростове-на-Дону и Харькове. В прогулках Антонова на Сабурову дачу его и выследили шпионы и 1 мая арестовали на улице. Точно его квартиру им не удалось проследить, но приблизительно они знали район предместья. В поисках по этому району полиция добралась 2 мая утром до квартиры Лисянского.

В попытки бежать через окно Лисянский застрелил околоточного надзирателя Фесена и ранил в руку жандарма. Арестованный, он не давал никаких показаний, держал себя с большим достоинством и смело и бодро пошел на казнь. Его геройскал смерть стала лучшим вкладом на алтарь революции.

Антонова, на другой же день после ареста;, закованного в ручные и ножные кандалы, в сопровождений пяти жандармов, повезли в специальном вагоне в Петербург и посадили там в Трубецкой бастион. После первых же допросов, на которых он убедился, что Елько рассказал во всех деталях обо всех его деяниях, он неизменно показывал жандармам, что ничего они от него больше не узнают и что их настояния получить от него сведения: обо мне и о том, что теперь делается на юге, тщетны.

Тогда они прибегли к совершенно особому приему. Они свели Антонова с Елько в особом по-мещении в крепости, где Елько, бывший раньше интимным другом Антонова, убеждал его всеми силами своей подленькой души сделаться предателем. На какие только струнки душевные не старался влиять Елъко: рассказывал о том, что он пользуется всевозможными привилегиями, прекрасной пищей, прогулками, даже женщинами.

Эти свидания, на которых Антонов неизменно ругал Елько и стыдил его за бесстыдное предательство, повторились раза три и только когда Антонов, обозлившись, пригрозил задушить Елько, если он еще раз к нему придет, его «ставили в покое. Жандармы потеряли надежду совратить Антонова и все время предварительного заключения преследовали его всевозможными стеснениями и лишениями в тюрьме.

Антонов судился в мае 1887 г. по Лопатиншому процессу и вместе с Лопатиным, Конашевичем, Стародвороким и Серг. Ивановым был приговорен к смертной казни. Всех их пятерых не повесили только потому, что внезапно вклинилось неожиданное дело о покушении 1 марта 1887 г., по которому 8 мая в Шлиссельбургской крепости были повешены Шевырев, Андреюшкин, Ульянов, Генералов и Сиданов.

Этими пятью казнями насытилась кровожадность Александра III, и Антонов с товарищами были помилованы. Так мне объяснил их «чудесное избавление от смерти» товарищ прокурора Мих. Мих. Котляревский, большой любитель поддерживать беседу о разных посторонних обстоятельствах, когда обвиняемый упорно уклоняется отвечать на вопроси по обвинению. Однако вернусь к моменту ареста Антонова и Лисянского.

10

Известие об аресте Петра Антонова и вооруженном сопротивлении Саула Лисянского застало меня в Новочеркасске, а может быть и в Ростове-на-Дону или Таганроге. Эти три. города так близки друг ош друга, что переезд из одного в другой совершался до железной дороге в час-полтора. Я часто переезжал из Новочеркасска в Ростов, а оттуда в Таганрог, убедившись, что эти три пункта могут составить базу для широкой революционной работы.

Прежде всего для меня стало ясно, что для использования богатого типографского материала, который охранял Ефим Петровский, нужно подыскать опытного типографщика, который мог бы всецело отдаться этому делу. В Женеве жил мой двоюродный брат Захар Владимирович Коган, скрывшийся в 1883 году из-под полицейского надзора из Екатеринослава.

Он уже более года работал в Женевской типографий партий «Народная Воля», где печатался «Вестник Народной Воли» под редакцией Лаврова и Тихомирова, живших в Париже. С ним вместе работали тогда в этой типографии Иван Бохановсжий, Яков Френкель и Владимир Иохельсон.

Захар не раз писал мне, что, если бы нашлась для него работа России, он охотно, поехал бы. Его-то я решил вызвать для Новочеркаоской типографии. В Ростове-на-Дону в это время был единственный человек, по крайней мере из известных мне, которому я мог поручить переслать деньги Когану и принять его по приезде.

Это был Антон Остроумов, который и перевел Захару в Женеву 200 рублей. Остальная публика в Ростове-на-Дону были новички, или слишком еще неопытные и юные, или только сочувствующие, укрыватели, недавно привлеченные в движению. Таким был, например, Осип Осипович Прохоров, железнодорожный чиновник с женой.

У него поселился в качестве квартиранта юнец Борис Николаевич Гейман, а потом, познакомившись с посетителями Геймана и временными жильцами его, каким, например, был два-три раза и я, Прохоровы сблизились о нами и стали ярыми сочувствующими и укрывателями. В их доме мы находили радушный и теплый прием.

11

Второго мая утренние телеграммы разнесли известие о вооруженном сопротивлении Саула Лисянского до всей России. Как только я узнал об нем, я немедленно собрался в путь и на другой день утром подъезжал к Харькову. Из предосторожности, чтобы не проходить: через людный вокзал, где всегда бывало несколько жандармов, а на этот раз могли быть и сыщики, я сошел с поезда на предпоследней от Харькоа остановке и дошел до города, верст восемь, пешком.

С осторожными подходами я явился на одну из нейтральных квартир и назначил свидание на окраине города, близ здания лаборатории медицинского факультета. После обеда в назначенное место явился ко мне Василий Петрович Бражников c Ольгой Николаевной—женой Тиличева. Мы обсудили создавшееся положение, тем более угрожающее, что Антонов часто ходил на квартиру Тиличеевых.

Во всяком случае, в городе хотя и было с десяток арестов среди студенческой молодежи, но погрома в настоящем смысле слова, какие устраивал Катанский в Одессе и Новицкий в Киеве, не было. Это показывало, что жандармская слежка была очень поверхностная. Большую часть арестованных в действительности скоро выпустили.

В мае кончается учебный год и начинаются каникулы. Университетские города запустевали, студенты и профессора разъезжались до домам в провинцию; многие из сочувствующей публики тоже перебирались на дачи и в деревни. Жизнь для нелегального в университетских городах становилась очень затруднительной в течение всего лета. Я, например, никогда не нанимал себе отдельной квартиры, не останавливался в гостиницах, где легче всего быть выслеженным, и всегда почти перебивался по студенческим квартирам или по сочувствующим либералам — врачам, адвокатам, чиновникам, литераторам и т. п.

Мой приезд в Харьков в начале мая 1885 г. должен был быть последним до осени. Я отправился на несколько даёй в Екатеринослав, где жила моя мать и мой шурин Вениамин Соломонов, и оттуда вернулся в Новочеркасск, как всегда, о заездами в Таганрог и Ростов на день-два.

Средств было мало, и мне пришла в голову мысль напечатать собственными силами в Новочеркасске книжку Льва Толстого «В чем моя вера», не потому, чтобы я считал ee средством пропаганды или вообще особенно достойной распространения, а только потому, что среди либерального общества легко было распродать такую полулегальную книжку по 10—15 руб. за экземпляр и таким образом собрать некоторую сумму денег. Сказано — сделано.

12

При содействии Еф. Ив. Петровского, который часто заходил на квартиру семейного наборщика, где был в беспорядке всевозможный типографский материал, я приступил к осуществлению моего проекта, лишь изредка выходя и: дома. Несколько дней мне помогал один семинарист, пользовавшийся особым доверием Петровского. Я работал вероятно недель пять. Книжка получилась более 100 страниц.

Между тем я списался с Юрием Дмитриевичем Тиличеевым, который жил на уроке в Богодуховском уезде, Харьковской губернии, в маленьком имении земского мирового судьи, а также о Львом Яковлевичем Штернбергом, тогда студентом 4 курса юридического факультета Одесского университета.

С последним я условился съехаться у Тиличеева к данному дню. Должно быть, в первой половине июня я двинулся в путь, забрав в саквояже 500 экземпляров брошюры Толстого. Кроме саквояжа, у меня был пакет с 25— 30 экземплярами, завернутыми в белую бумагу. На Новочеркасском вокзале пришлось ждать немного .запоздавшего поезда, и я сел к столу в зале II кл., положив рядом пакет.

Минут через пять вошел в залу жандармский ротмистр и сел почти напротив меня. Нельзя сказать, чтобы мне это очень понравилось. Если он начнет рассматривать меня и если он недавно видал мою карточку, то, пожалуй, и узнает. Но офицер рассеянно посмотрел вокруг, закурил папиросу, на миг остановился на мне я повернулся к дверям залы. Скоро пришел поезд, и я благополучно прошел! в вагон и поехал. Я оставлял по пути в каждом подходящем месте по 30—40 экземпляров, которые тут же, при содействии местной публики, частью продавались либералам (конечно, на обложке не было надписи (подпольной типографии).

В Таганроге в этот мой приезд я впервые встретился' с Натаном Богоразом, или, как его там называли, «Натаном Мудрым». Его только-что выпустили из тюрьмы после двухгодичного заключения за какую-то кружковую пропаганду. В это время это был юнец, еще не понюхавший настоящего революционного пороха. При замечательной памяти, природном уме и огромной начитанности, он сразу произвел на меня впечатление умственного клада. Первая наша встреча была в поле вечером, где он читал одну из очередных лекций по теории Маркса местному, кружку.

Тим были Анон Кулаков, Аким Сигида, Надежда Малаксионо, Марья Петровна, очень красивая рослая девушка, интимная подруга Надежды, тоже учительница, молодой часовой мастер, член кружка, имени которого не припомню. На другой день Богораз поведал мне свое страстное желание работать, более активно и на более широком поприще, чем Таганрог.

Но он не думал вовсе о переходе на нелегальное положение, а так как после выхода из тюрьмы он считался под надзором полиции, хотя он и был довольно эфемерный, то дело представлялось не так просто да и некуда было деваться пока. Решено было выждать лучшего времени. Однако, глядя на эту живую энциклопедию, рвущуюся к делу, у меня впервые явилась дерзкая мысль — да, дерзкая в безотрадном еще хаосе разгромленного пепелища — об издании очередного номера «Народной Воли», и вслед за ней еще более дерзкая мысль о созыве съезда, хотя бы только для юга России. На другой день я поехал дальше.

13

В имении Софиевка, недалеко от городка Богодухова, я встретил радушный прием в семье земского мирового судьи, фамилию которого не помню. Жена его, Софья Дмитриевна, знала заранее от Тиличеева, кто я. Остальные члены семьи считали меня студентом. Нужно сказать, что это вечное скитание нелегального — без дома, без родного приюта, часто в беспокойных поисках ночлега, когда в чужом городе терялась связь после неосуществившегося свидания, или оказавшегося негодным адреса, и вечно под дамокловым мечом жандармского розыска иногда доводило до сильного душевного утомления.

Должно быть, в моем организме было много душевной силы, когда 22-летним юнцом я не впадал в уныние, я не слагал рук перед тысячью неблагоприятных условий, в которых приходилось мне биться, часто одинокому, почти без средств. Все-таки я иногда, чувствовал себя глубоко беспомощным, и душа моя рыдала от отчаяния. Вот почему теплый приют и сердечный прием хоть на несколько дней успокаивали нервы и подымали силы.

Дня через три после моего приезда в Софиевку, явился Лев Яковлевич по пути в Петербург, куда он ехал к родственникам и друзьям. В тот день мы детальнейшим образом обсудили мое предложение о созыве в Екатеринославе съезда представителей южных городов и вообще всех мест, которые мы можем охватить. Я должен был сделать все необходимые объезды и пригласить кого найду лодходящим, по возможности 1-2 от каждого центра. За все это пришлось взяться мне, потому что подходящих нелегальных у нас еще не было, а легальные люди легко тащат засобой хвост при разъездах, да и редкий легальный не связан своим местом настолько, чтобы ему возможно было отлучиться незаметно.

Был кажется конец июля, и съезд мы назначили на половину сентября. Мировой судья и его жена распродали мне экземпляров двадцать книжки Толстого, что подкрепило немного опустевщую кассу.

Кажется, в начале 1885 г., зимой, в один из моих приездов в Екатеринослав, я застал там старого друга; по Одессе, Настасью Наумовну Шехтер (впоследствии Минор), возвращавшуюся на родину в Одессу, из Бахмута, где она прожила 2 года под надзором полиции.

Мы условились с ней, что, как только я устрою что-нибудь цельное на развалинах Лопатинского погрома на юге, я напишу ей,  и она переедет в Екатериноелав для работы.

14

После этого я поддерживал с ней правильную переписку и через нее возобновил сношения с моей ученицей и невестой Устиньей Николаевной Федоровой, как только ее выпустили из Одесской тюрьмы после более полугодичного предварительного заключения.

Настасья Наумовна к лету 1885 г. устроила себе возможность переселиться в Екатеривослав, куда и явилась вместе с своей верной спутницей — Верой Самойловной Гассох (впоследствии Гоц).

Из Софиевки от Тиличеева и я поехал к Настасье Наумовне в Екатеринослав, где сообщил ей о намеченном съезде. С этого момента; Екатеринослав стал центральным пунктом юга для правильных отношений, и Настасья Наумовна—душой его. Это облегчило организацию съезда.

В самом Екатеринославе, кроме того, была большая рабочая группа о несколькими довольно развитыми рабочими, как Виталий Кудряшов, Андрей Карпенко, Иван Хмельцов и другие, а в Екатериноелавском уезде у нас было несколько народных учителей и молодых священников о попадьями-епархиалками (кончившими епархиальное училище), с которыми Настасья Наумовна быстро возобновила отношения и снабжала их литературой.

Я вернулся в Ростов-на-Дону и там застал Захара Владимировича Когана, только-что пришившего из Швейцарии, с заездом по пути в Одессу, его родной город. Мы поехали в Новочеркасск, где сдали ему все, что составляло инвентарь типографии, и он, как знаток дела, горячо начал приводить в порядок кассы, самодельный каток для печатания и уже через несколько дней приступил пока что к набору книжки «Сказка о четырех братьях». [автор - Лев Александрович Тихомиров]

Бумага на такие издания стоила дешево, а  1-2 стопы хватало на 500 экземпляров. В небольших количествах типографскую бумагу можно было добывать е большой предосторожностыо в самом Новочеркасске, не больше одной стопы приходилось привозить из Ростова, что было нелегко. Захар находился в достоянном общений о Петровским, но сам лишь изредка выходил из своей берлоги.

Я не могу точно воспроизвести в своем уме историческую перспективу событий. Мне кажется, это было в начало лета 1885 г. Я жил несколько дней в квартире Осипа Осиповича Прохорова в Нахичевани-на-Дону. По существу это был хотя и отдельный город, но продолжение того же Ростова, от которого он отделялся небольшим пустырем.

Однажды вечером пришел Антон Остроумов, встревоженный, и рассказал, что накануне ночью в театре арестовали одного-армянина, очень похожего по приметам на меня и что сыщики имели в руках фотографическую карточку. Очевидно было, что местным жандармам пришло какое-нибудь указание из Питера на мое пребывание в этих краях. Вероятнее всего Елько указал, что я могу быть на юге между Харьковом и Ростовом. Тут же мы решили, что лучше всего удалиться мне на время из этого района, и о вечерним поездом я уехал в Воронеж.

15

На другой день я явился по явочному адресу в очень любопытную квартиру. В весьма приличном провинциальном домике из четырех просторных комнат жила рабочая семья. Не могу наверное припомнить фамилию хозяина, но, кажется, это был Прохор Лебеденко, судившийся потом по Лопатинскому процессу и приговоренный на поселение. Он был железнодорожный рабочий, лет 23-х, рослый, красивый мужчина, с поденным заработком в 50 копеек в железнодорожных мастерских. И это считалось тогда еще не самой низкой подённой платой.

С ним была молодая жена, красивая, чрезвычайно симпатичная женщина, чистенькая, с вполне культурной внешностью, в последних месяцах беременности. В отдельной комнате жила ее сестра—девушка лет 17, тоже оченъ милая, культурная, читавшая в эти дни одно из произведений Шеллера-Михайлова. Нахлебником у них жил Вай! Владим Ливадин, тоже железнодорожный рабочий, с окладом в 80 коп. в день. Это "была настоящая революционная рабочая семья, знакомая с русской литературой — легальной и нелегальной, трезвая, вполне культурная. Как они жили на эти жалкие средства?

Правда, за квартиру платили всего 6 рублей в месяц. Продукты в общем были дешевы, но вое же питались чуть не впроголодь. Я выехал из Ростова почти без денег, так что привез о собой едва 2—3 рубля. Остался я жить в этой семье, пока не получу успокоительных известий из Ростова.

Иван, местный представитель молодого кружка, был исключенный из СПБ 'университета студент, недавно водворенный под надзор в Воронеж. Он пробавлялся дешевыми уроками, связей в городе, недавно разгромленном, еще не имел и никаких средств дать мне не мог. Таким образом я жил на иждивении рабочих.

Мы, трое мужчин, садились за обеденный «стол, на который ставилась общая миска с жидкими щами и несколькими кусочками мяса едва ли на каждого доставалось два кусочка и ломоть хлеба. За несколько дней, что я проводил там, я положительно изголодался. Зато мы всласть пели звонким хором малороссийские и русские песни. Не понимаю, как эти люди жили и были здоровы на таком рационе.

Прошло дней пять, пока я получил из Ростова письмо, что ничего тревожного нет, и при письме проездной билет, с которым я сейчас же вернулся в Новочеркасск, где Захар уже свыкся с своей работой, хотя и тосковал в своем уединении. Я свез его в Таганрог и познакомил с местным кружком, которому он очень понравился.

Несмотря на отсутствие прочных средств и необходимость пробавляться небольшими суммами от сборов и притекавших иногда специальных пожертвований в сотню-другую рублей, я не переставал мечтать о широкой работе. Для более или менее значительного издательства нужно было иметь прочную обеспеченную типографию. Познакомившись близко с Акимом Сигидой и Надеждой Малаксиано, этой ангельски чистой и искренней душой, и после нескольких бесед с Кулаковым, у меня явилась мысль сочетать фиктивным браком Акима с Надеждой, чтобы их очаг послужил хорошей конспиративной квартирой.

Надежде, горячей революционерке по крови, мечтавшей о широкой и полезной работе, эта мысль крайне понравилась. Богораз тоже одобрил ее. Общественное положение Надежды, как, начальницы городской школы, было превосходное. Аким Сигада, в свою очередь, был письмоводителем окружного суда, с очень хорошей репутацией делового работника у своего начальства.

Надежда брала на себя все расходы пo содержанию квартиры. Все было условлено, и я уехал на этот paз с Богораэом, чтобы познакомить eго о некоторой публикой в Харькове и Екаториноелаве, откуда отправился в Новочеркасск к Захару.

16

Повенчавшись, Аким с Надеждой устроили приличную квартиру. Шрифты, оставшиеся в Ростове-на-Дону от типографии 10-го номера (Раисы Кранцфельд), хранились в укромном месте, о котором знал Антон Остроумов и Василий Перегудов (железнодорожный служащий). Аким приготовил ордера окружного суда на перевозку вещественных доказательств, и с этим ордерам, при некотором содействии даже станционных жандармов, перевез в Таганрог тяжелые ящики о шрифтом и другими типографскими принадлежностями.

Он заказал сборные кассы и понемногу стал оборудовать типографию, укладывая однако все в два больших сундука. Мне предстояло подыскать девушку, чтобы водворить ее в качестве прислуги. Вскоре выяснилось, что этого недостаточно. Родные Надежды, жившие очень близко, часто захаживали на квартиру молодых, везде заглядывали, и это грозило парализовать успешность работы. Нужно было изолировать две комнаты, сдав их будто бы квартирантке, а для этого нужно было подыскать вполне подходящую даму из наших революционерок. Но об этом впереди. Пока что я остался на время в Харькове и Екатериноелаве, чтобы двигать дело съезда.

Кажется, 12 августа я решил поехать в Киев, чтобы пригласить оттуда кого-нибудь на съезд. Чтобы не быть везде и всегда одному, я стал звать с собой Петровича (Ясевича), тем 'более, что он совсем как-то размяк, с своей Варварой Ивановной и почти не показывался. Хотя он никого в Киеве не знал, но принял, мое приглашение. Мы сели на пароход и поплыли вверх по Днепру. Газет мы несколько дней не читали, и велико было наше изумление, когда на пристани в Кременчуге какой-то барин, провожавший другого, садившегося на. наш пароход, стал говорить ему на прощание:

— Завидую вам от всей д|ущя: удостоитесь увидеть его величество государя императора.

Прислушавшись к разговорам, мы узнали, что на-днях в Киев ожидается Александр III на пути из Кремзира в Гатчину. В Кремзир царь ездил на историческое свидание с Вильгельмом I. Конечно, момент для приезда нелегальных в Киев был совсем не додходящий. Можно было себе представить число, сыщиков и полиции, которыми должен был наполниться город для охраны царя.

По мере приближения к Киеву общее возбужденное настроение нарастало. Ясевич решил не выходить даже на берег и вернуться с тем же пароходом в Екатеринослав в тот же день. Я решил не отступать перед своей миссией. Пароход причалил утром чаcов в восемь к Киевской пристани. Я cошел, распрощавшись с Ясевичем.

Через четверть часа я был у Ив. Ив. Лазаревича, студента местного университета, с которым я познакомился в Полтаве на зимних каникулах в 1884 г. Он свел меня с Похитоновой (кажется, ее имя было Настасья), милейшей особой лет 23-х, умной, дельной революционеркой. После долгой задушевной беседы о положении дел вообще, о Киевской группе и ее деятельности, мы условились, что в Екатеринослав на съезд поедет она, как единственная нелегальная в организации, обладающая полной свободой передвижения и необходимой компетентностью.

Хотя, по общему мнению, в Киев нагнали целый поезд сыщиков для охраны царя, которого ждали через два дня, местная революционная публика не замечала за собой особой слежки. Однако мне нужно было не задерживаться.

Я сходил еще повидаться со старым знакомым, Василием Васильевичем Панфиловым. Это был интересный тип — вечный изгнанник, вечный поднадзорный и горемыка. В. мае 1879 г. В. Панфилов, имевший в Одессе слесарную мастерскую, был арестован с десятками других лиц, самых разнообразных званий и профессий, обвиненных огулом в содействии революционерам, и, по распоряжению генерал-губернатора Тотлебена, сослан в Восточную Сибирь, где прозябал года полтора.

Зимой 1880 г.,, по постановлению лорис-меликовстай комиссии о пересмотре политической ссылки, были возвращены десятки лиц, ошибочно или незаслуженно сосланных в Сибирь. К весне 1881 года в Томске скопилась целая колония таких возвращенных, которые, в ожидании первого парохода, поселились в разных местах. Но одна большая группа заняла целый дом и жила коммуной на довольно скудные средства. Я, реалист 6-го класса, часто ходил к ним и иногда приносил (корзинку, печений, яиц, масла н прочих снадобий, которые набирал в кладовой моей матери, .всегда очень доброй женщины.

17

Припоминаю некоторых из этой группы...

1) Владимир Геннадиевич Бать, молодой 19-летний студент, сосланный в 1878 л. из Киева в Верхоянск, Якутской 'области. После возвращения он через несколько лишь лет поступил в Казанский университет на медицинский факультет." Получив в конце 80-х годов диплом врача, он отдалей всецело делу лечения народа в качестве земского врача. В середине 90-х гадов он умер на своем посту, пользуясь всеобщей любовью и уважением как народа, так и всех передовых элементов округа. Не веря в успех революционной борьбы, он, однако, никогда не отказывался помогать чем мог.

2) Афанасий Афанасьевич Сландони, самый выдающийся из всей группы возвращенных. Потом он работал в партии и был арестован в 1883 г. в Одессе в связи о типографией Дешева; судился по делу Веры Фигнер и был: приговорен к 10 годам каторги, которую отбивал в Акатуе, а после жил в ссылке в Чите. По амнистии 22 октября 1905 г. вернулся в Одессу с совершенно разбитым здоровьем и умер 29 октября 1906 года.

3) Семен Левандовский, замечательный певец малороссийских песен. Потом, лет через пять, я его встречал в Харькове среди украинских студентов.

4 и 5) Старуха Майданская, мать казненного в Одессе, и ее муж; (с другой фамилией) — оба, пошли в Сибирь только потому, что были родителями казненного и не доносили на него. Простые евреи, они были любимы всеми ссыльными, которые звали старуху матерью.

6) Василий Васильевич Панфилов—автор многих недурных стихотворений, рассказов и пр., оставивший в Киеве жену и детей, к которым теперь стремился всей душой.

Его-то я и пошел навестить в Киеве 13 августа 1885 г. В это время при содействии киевской радикальной публики Панфилова, уже года 'три мыкавшего горе и нузйду, удалось устроить чиновником в какое-то губернское присутствие, но он не переставал поддерживать связи с революционной публикой, за что вскоре снова пострадай. Я должен быЯ yexaть на другой день по железной дороге. Ночевал я у студента Молдавского; он уступил мне свою постель, а сам сидел всю ночь за столом, охватив голову руками. Несколько раз я тревожно просыпался и видел ето утомленную голову, склоненную над столом.

18

Поезд уходил в 9 часов утра. В 8 часов я уже был готов, захватил пакет о двумя книжками 4-го номера «Вестника Народной Воли», только-что привезенного контрабандой из-за границы, нанял извозчика и поехал. Не успел я отъехать одного квартала, как вспомнил, что оставил свой револьвер люд подушкой. Как ни рискованно было возвращаться, если бы, например, за домом следили (что и было в действительности), я повернул назад, остановил извозчика на углу, забежал наверх к Молдавскому, взял револьвер и благополучно уехал из города.

Дней через пять в Екжеринославе получил письмо Ив. Ив. Лазаревича, в котором он сообщал, что н следующую ночь после моего отъезда киевская жандармерия произвела массовые 'обыски и аресты в городе. В числе арестованных были и Панфилов и Молдавский. Благо, что я вернулся и забрал револьвер, а то бы парень пострадал гораздо больше. Похитонова дня через три после погрома села на пароход, чтобы уехать в Екатеринослав, но жандармы настигли ее и там же арестовали за несколько минут до отхода парохода. Впоследствии она была сослана в Восточную Сибирь, бежала оттуда в Париж, где умерла у двоюродного брата художника1.

Не могу точно припомнить, в какой период моей нелегальной жизни я был еще раз в Киеве; во всяком случае это было раньше этого августовского приезда. Тогда я встретился там с молодым нелегальным Фейдершером, одесситом, эмигрировавшим в Швейцарию и оттуда вернувшимся с контрабандой литературы в Россию. В один из одесских погромов Катанского, кажется весной 1885 г., он ловко скрылся с дачи, только-что окруженной жандармами, и, кажется, после этого появился в Киеве. Не помню, при каких обстоятельствах Фейдершер должен был покинуть Киев и куда он девался. Во всяком случае он исчез с моего горизонта, и я никогда больше не слыхал о нем.

Должно быть, в половине августа, по возвращении из Киева я вызвал из Одессы Устинью Федоровну в Екатеринослав на свидание, чтобы обсудить с ней нашу дальнейшую судьбу. Если бы она уехала из Одессы с ведома полиции, как поднадзорная, то легко бы могла потащить за собой какого-нибудь шпиона; поэтому она выехала тайно, условившись с своей матерью, что в случае чего та окажет, что она отлучилась на несколько дней на лиман полечиться купаньями.

В Екатеринославе она прожила дней пять: у моей матери, но целые дни; мы проводили по чудным окрестностям города на берегах Днепра. Решено было, что она окончательно переедет в Екатеринослав, якобы для работы в модной фирме. Прокурор Одесской судебной палаты Аристов, за которым она числилась по делу, очень недурной человек, без всякого затруднения разрешил ей это переселение, и к. концу августа она водворилась в Екатеринославе, тщательно убедившись в пути, что за ней никто не следил.

19

Правительственный сыск в России в это время был более или менее хорошо организован только в Петербурге, Москве и Киеве и отчасти в Одессе. Во всей остальной России его почти не существовало, и огромное большинство обысков и арестов в провинции производилось по предписаниям из Петербурга.

Судейкин в свое время, организовал страшную сеть провокации с сотнями оплачиваемых им мелких и крупных провокаторов. Но после убийства его долго не появлялся другой такой талантливый и вреднейший по своему деморализующему влиянию организатор веероссиского сыска.

Зубатов появился в Москве уже после 1889 г. Революционное движение но периферии могло бы расти неимоверно быстро и развиваться в огромные организации, но его губила часто халатность, записные книжки и затем предательство. Само по себе правительство было неспособно и бессильно бороться с ним, несмотря на свои огромные средства и крайнее неравенство сил двух борющихся сторон.

При самой посредственной организации сыска, например, в Екатеринославе, Харькове, Таганроге, Ростове-на-Дону и т. д., нас могли бы переловить в самом зачатке, а между тем в действительности полиция нигде даже не подозревала присутствия революционной деятельности, где она кипела. Таким образом, например, я, разыскиваемый по всей России, с очень заметной фигурой, ездил в течение полутора лет по местам, наиболее близким ют города, откуда я скрылся, где меня знали все жандармы и сыщики.

В Екатеринославе, куда в августе 1884 г. была послана из Одессы первая телеграмма о моем розыске, я в каждый приезд бывал у моей матери и живал в этом города по несколько дней. Тут, впрочем, было одно очень любопытное обстоятельство, показывающее, что, например, начальник полиции был явным попустителем революции. Чтобы не забегать вперед, я расскажу "об этом при описании моего ареста.

20

Итак, Федорова водворилась в Екатеринославе в тесной дружеской связи с Настасьей Наумовной и Верой Самойловной. Она была из рабочей среды. Сестра ее Екатерина Николаевна была замужем за очень интеллигентным рабочим Моисеем Поповым, который был приговорен по Одесскому, процессу 1883 г. (26/111—4/IV) вместе с Дзвонкевичем, Дреем и другими к бессрочной каторге.

Семью Усти и Екатерины окружала целая коллекция женцин и девушек рабочей среды, самых интересных типов. Все это были укрывательницы, сочувствующие помощницы революции, прототипы «матери» Горького. Помню одну прачку, женщину лет 45-и. Тяжелым трудом она скопила несколько сот рублей в сберегательной кассе. Нужно было выручить из тюрьмы на поруки одного больного юношу-студента; требовали тысячу рублей залога. С "большим трудом собрали восемьсот рублей, нехватало 200 рублей, которых уже негде было достать.

Тогда Федорова пошла к этой прачке, и с первых же слов та без всяких колебаний и возражений дала ей 200 рублей, хотя Федорова предупреждала, что может случиться, если юноше будет грозить серьезное наказание, ему придется скрыться, и тогда залог пропадет. Это было еще в Одессе до моего побега оттуда.

Теперь в Екатеринославе, когда я сказал Федоровой, что нужна; девушка для роли кухарки в типографии, она сейчас же ответила мне:

— Вызовем Лизу из Одессы; ей 22 года1, они хороши грамотная и читала кое-что, швея и очень преданная и верная.

Через 5 дней Лиза! была уже в Екатеринославе. Симпатичная, высокая, стройная блондинка с открытым приветливым лицом, она, произвела на меня очень, хорошее впечатление. Объяснив ей ее будущие обязанности, я отправил ее в Таганрог непосредственно к Сигидам.

Но Сигиды были молодые революционеры-ригористы со строгими понятиями о подготовке социалиста-революционера. После недельного пребывания у них Лизы они начали ее экзаменовать с точки зрения программы партии и пришли в ужас от того, зато она была инстинктивной революционной душой без точных понятий о социалистических теориях и, по их мнению, без основной базы сознательности, за что ей придотся донести, может быть, тяжелую кару в случае провала типографии.

Через месяц, уже после съезда, я старался убедить их, что в революционном движении невозможно работать без рядовых сил; важно лишь, чтобы они были (преданы и честны. Но так как. отношения к Лизе стали немного натянуты вследствие их ригористических требований, я уступил им: отослал Лизу в Екатеринослав с письмом в Усте, прося ее занять опустивший снова вакантный пост революционной кухарки.

Федорова приехала дня через четыре и с тех пор стала интимнейшим другом Надежды Сигиды и любимейшим членом революционной семьи Таганрогской типографий, Лиза же оказалась до конца верным помощником нашим в Екатеринославе.

21

Но я забежал вперед и должен опять вернуться назад. 27 августа 1885 г., по предписанию из Петербурга, был арестован в Новочеркасске Ефим Иванович Петровский и сейчас же увезен в одну из отдаленных станиц Донской области — Великокняжескую. Это обстоятельство встревожило нас, но очевидно было, что ничего серьезного пока о Петровском не знали и удалили иго из столицы казачьего войска по смутным указаниям Елько.

В связи с этой высылкой Петровского было арестовано несколько семинаристов, в том числе Василий Попов, с которым Захар Коган изредка встречался. Но всех их скоро выпустили без последствий. На типографии; все это нисколько не отразилось, а также никого из приехавших на каникулы студентов не затронули.

Я уже говорил раньше, что в начале 1885 г. я взял у Петровского 4 динамитных снаряда, которые увез в Харьков. У него осталось еще 7 на хранении. Кулаков в своем дополнении к воспоминаниям Настасьи Наумовны Минор говорит, что я привез ему другие 4 снаряда и сдал их ему, на хранение. Я решительно не могу, припомнить этого обстоятельства. Вероятно, это было так, и в водовороте событий я забыл, при каких условиях это было.

Может быть, я привее их вместе с типографскими принадлежностями, которые я Потом понемногу возил в Таганрог при всяком случае. Помню то, что Петровскому трудновато стало хранить столько снарядов. Помню хорошо такой эпизод. Весной или летом 1885 г. мы задумали с Петровским попробовать действие одного снаряда. Петровский принес круглую бомбу, завернутую в белую бумагу, а запал положил в карман чесучового пиджака, в котором ходил.

Мы направились за город, решив пройти возможно дальше в довольно пустынное место с обрывом. Бомбу нес я. Когда мы были в полверсты за городом, поднялся сильный ветер, и порывом его внезапно рвануло верх полулегкого пиджака Петровского с запалом в кармане;. Мгновенно запал вспыхнул, и кусок пиджака обгорел. Петровский быстро сбросил с себя пиджак и чуть не заплакал о потере новой одежды.

Конечно, проба не состоялась, и мы вернулись назад по домам. Несомненно, что вспышка запала нас спасла от большой беды, может быть, даже от смерти. Снаряды имели огромную взрывчатую силу, как это было подтверждено три раза при пробном взрыве начальством трех групп этих бомб, когда они были взяты. 

www.pseudology.org