Александр Иванович Мильчаков Страницы рукописи гипертекстовая версия Александр Мильчаков. В четырнадцать лет — член Социалистического Союза рабочей молодежи. В шестнадцать — большевик.   В 1919-м его избрали секретарем Пермского губкома комсомола, а вскоре секретарем Сиббюро ЦК РКСМ. Популярность Мильчакова среди молодежи росла с каждым годом.   В1928 году его избирают Генеральным секретарем ЦК ВЛКСМ. С1931 года он на ответственной партийной работе в аппарате ЦК ВКП(б). С 1932-го по 1938 — на руководящей работе в золотодобывающей промышленности СССР.   В конце 1938 года он арестован по клеветническому обвинению. Почти шестнадцать лет — в Норильском и Магаданском лагерях... В1954 году А.И. Мильчаков полностью реабилитирован.   ... И часто просматриваю большой семейный архив, сохранившийся у нас в доме после дедушкиной кончины. В ящике письменного стола среди других документов хранится толстая общая тетрадь в коричневом переплете.   Это неопубликованная рукопись Александра Ивановича, над которой он работал в 60-х годах.   На одной из страниц такая запись: "Когда приходится иной раз поделиться с близкими товарищами или родными людьми "кусочками" воспоминаний о пережитом, слышишь замечания: тебе подобные события, встречи, сцены надо записать...   — Но ведь они не будут опубликованы! — Пусть, вставь их для будущих исследователей, для внуков... — Значит, писать все-таки надо". С разрешения семьи я взяла на себя смелость подготовить публикацию из неизвестных записей Александра Ивановича Мильчакова. Наталья Мильчакова, слушатель Высшей комсомольской школы при ЦК ВЛКСМ. * * * 24 апреля 1954 года я был полностью реабилитирован и смог вернуться в Москву. С тех пор, как я ее "покинул", минуло без малого 16 лет. Я был арестован в день рождения Сталина в декабре 1938 года по ордеру, подписанному Берия и Вышинским и по официальной санкции Л. Кагановича, бывшего тогда народным комиссаром тяжелой промышленности и секретарем ЦК партии. Военной коллегией Верховного Суда СССР я был осужден сроком на 15 лет заключения с последующим поражением в правах на 5 лет. После осуждения в мае 1939 года этапирован в Норильский заполярный лагерь. Во время этапа два месяца мы находились под Красноярском на пристани в Злобине, где загружали баржи грузами для Норильского строительства. Осенью работали грузчиками в порту Дудинка. В октябре нас перевели в Норильск, где я попал в бригаду подземных рабочих на угольную шахту "Шмидтиха" откатчиком. 5 ноября нас в числе 20 человек, в морозный день, пешком отвели в штрафной лагерный пункт "Коларгон", находившийся в тундре в 18 километрах от Норильска, чтобы там расстрелять. В числе обреченных на казнь были: сопроцессник Димитрова по Лейпцигскому процессу, бывший секретарь ЦК Болгарского комсомола и член Политбюро Болгарской компартии Благой Попов, заместитель наркома пищевой промышленности СССР Чигринцев, член коллегии Наркомфина СССР Петр Четвериков, начальник Главного управления соляной промышленности СССР Никита Куликов, посол СССР в Румынии Островский, консул в Скандинавских странах, бывший ранее секретарем губкома комсомола на Волге Владимир Фишер, бывший первый секретарь Ереванского горкома партии Абел Ордуханян, бывший секретарь Казанского горкома партии Абдулла Юнусов, профессор истории Сергей Дубровский, профессор права Леонид Гинзбург, профессор права Петр Климов и другие. Две недели мы ждали расправы. От нас этого особенно и не скрывали. У нас отобрали одежду, одели в тряпье. Нам предложили заказать перед смертью "пожрать и накуриться вдоволь", послав в Норильск подводу за продуктами и табаком. У меня и Куликова личных денег нашлось только на пачку махорки и пачечку курительной бумаги... Приставленный к нам в помощь охране и лагерной администрации комендант из уголовников узнал меня. Он был в Невьянске на Урале старостой старательской артели, когда я в 1937 году посещал невьянские золотые прииски. Комендант сказал мне на ухо: "Батя, вас привезли "на шлепку", мне это точно известно..". И сунул мне в карман бушлата пачку папирос. Спас нас начальник Норильского строительства и лагеря А. П. Завенягин. Он выждал две недели, а потом вразрез с "директивой центра", под свою ответственность приказал вернуть нас в Норильск. Эта готовившаяся бессудная расправа над нами вызвала много разговоров в лагерях, производительность труда в бригадах заключенных упала. В Норильске с конца ноября нашу бригаду бросили на земляные работы — копать котлованы под фундаменты большого металлургического завода. Многие товарищи погибли в Норильске от аварий, цинги, абсцесса легких, от непосильного физического труда... В 1948 году из Норильска (через Москву) я был переброшен в Магадан. Об этой поездке — самолетом и в мягком вагоне — в дальнейшем я расскажу подробно. Привезли меня тогда в Москву по велению Сталина. И увезли через три месяца в Магадан тоже по взмаху сталинской руки. Берия доложил Сталину, что Мильчаков "ничего не понял, хотя и отсидел десять лет, — себя считает ни в чем не повинным, а виноватыми посадивших его". Сталин тогда махнул рукой... В Магадане я попал в лагерь для каторжан. Заключенные в этом лагере находились на тюремном; режиме, на одежде носили номера: на спине, на ноге, выше колена, на головном уборе, на лбу. Там меня "стукнул" первый инфаркт. Работал я там, перед выходом "на вечное поселение", бригадиром бригады землекопов. На почте пришли в замешательство: вручать ли мне телеграмму о моей реабилитации, полученную в Магадане открытым текстом. "Этакий случай впервые". Затем состоялся мой разговор по телефону с Москвой, с семьей. Волнение мое и семьи описать трудно. Разговору участливо помогали две телефонистки, московская и магаданская. Последнее посещение спецкомендатуры Министерства госбезопасности в Магадане. И физиономии спецкомендантов выглядят иначе, и разговор ведется на "вы". Начальник Дальстроя "всесильный" чиновник Митраков говорит о готовности содействовать моему скорейшему выезду в Москву, тогда как до этого он заботился о превращении меня в безработного, как только ему становилось известно, что я устроен в какой-либо цех экономистом, нормировщиком или калькулятором... Я получаю вне очереди билет на прямой рейс самолета Магадан — Москва, а через два дня семья встречает меня на Внуковском аэродроме. Семья была выселена из дома на ул. Серафимовича в маленькую комнату в Малом Харитоньевском переулке. Сюда меня не прописывали "на площадь жены", так как, по обычаю многих в начале двадцатых годов, мы с Марусей не регистрировали брака. Пришлось нам пойти в загс и оформить брак. В парткомиссии Московского Комитета партии, куда мы с Марусей пришли с заявлением о восстановлении меня в правах члена партии, мне предложили принести отзывы хотя бы от двух или трех знающих меня старых членов партии. Через два дня я принес в парткомиссию пятнадцать отзывов коммунистов и спросил: "Надо ли продолжать эту кампанию по сбору рекомендаций?" Я был восстановлен членом партии со стажем с 1919 года, но с указанием перерыва: "с 1942 года по 1954 год". Почему с 1942 года? Выходит, в лагере я был членом партии? Меня "догадались" исключить из партии только в 1942 году, хотя партийный билет изъяли при обыске и аресте в декабре 1938 года. Потом мне вернули орден Ленина. На ордене — старый номер: 942. Мне передавали, что Ворошилов, подписывая Указ о возвращении мне ордена, уронил старческую слезу: "Жив, оказывается, Мильчаков-то!". Управление делами ЦК партии предоставило мне и моей семье квартиру в новом доме, выдало пособие на лечение и отправило меня и Марусю в санаторий. В Комитете партийного контроля при ЦК КПСС со мной подробно беседовали товарищи Разуваев и Алексеев. Они попросили меня передать Марусе привет как "настоящей коммунистке, которая не отреклась от мужа, а открыто боролась за его реабилитацию и всегда не скрывала своей связи с ним и веры в его невиновность". А лечиться нам обоим было очень нужно. Что касается моих хворей, то нервы были истрепаны, сердце пережило инфаркт, и кровяное давление было последние годы очень высоким. После длительного лечения, через семь месяцев, меня пригласили в Центральный Комитет партии и спросили: готов ли я приступить к работе? Я ответил: "Конечно, да". Мне предложили сперва работу заместителя начальника Главзолото или заместителя начальника Главникелькобальта. В Главзолоте начальником работал Воробьев, бывший в годы моей работы в главке беспартийным экономистом планового отдела. Он был смущен предложением о моем возвращении в золотую промышленность. Я и не стал его "смущать", да и "в комнате повешенного не говорят о веревке"... А в Главникелькобальте получили назначение Панюков и Зверев, работавшие в Норильске, когда я там сидел в лагере. "Зачем мне идти в главк, где будут хозяйничать начальники лагеря, в котором я сидел долгие годы?" В ЦК со мной согласились. И по моей просьбе дать мне работу, связанную с воспитанием молодежи, направили в Главное управление трудовых резервов при Совете Министров СССР на должность начальника Управления политико-воспитательной работы, где я и проработал год. Много ездил, посещал учебные заведения, страшно волнуясь, заново привыкая к трибуне, к публичным выступлениям. Как-то днем раздался телефонный звонок: — Здравствуй, Саша! Говорит Фадеев. — Какой Фадеев? — Нехорошо, друг, не узнавать. Как-никак я отгрохал "Молодую гвардию"... — А, здравствуй, дорогой. Рад слышать твой голос. Откуда? — Из бюрократической канцелярии Союза писателей. Приехал на заседание секретариата. На днях заеду за тобой. Мы уедем ко мне за город и хорошо поговорим. Ох, есть о чем поговорить, милый ты человек! — Я очень, очень рад, Саша, быть твоим гостем... — Я звоню тебе, чтобы сказать: это — счастье, что ты жив. Недавно за городом я встречался с Молотовым и Ворошиловым. Заговорили о тебе. Отзывались с похвалой. Ворошилов рассказал, что ты вернулся, что он подписывал Указ о возвращении тебе ордена. Молотов вспоминал, как при поездке на Урал в 1938 году играл с тобой в вагоне в домино и ты не раз выигрывал... Вспоминать-то вспоминали и отзывались с похвалой, а встретиться до сих пор не удосужились. Ты бы им рассказал "почем фунт лиха". Стыдно им должно быть, если стыд они вовсе не утратили... — Саша, дорогой! Встретимся, поговорим... — Обязательно встретимся. Мне надо видеть тебя, слушать тебя и самому выговориться. А они, вожди, с позволения сказать, так и не пожелали встретиться, а ведь отлично знают, что ты вернулся, лечился и стал теперь работать где-то с ремесленниками и фабзавучениками. Фадеев прибавил к этим словам резкую характеристику поведения Молотова и Ворошилова, что им, видно, не по душе возвращение людей "с того света", людей, к расправе над которыми они приложили руку. Не пришлось нам с Фадеевым встретиться. В марте 1956 года я лежал пластом в Кремлевской больнице после повторного инфаркта. Оказывается, этажом ниже лежал Фадеев. Я пробыл в больнице до июня. Фадеев оборвал свою жизнь сам... В начале февраля 1956 года меня пригласил в Кремль А. И. Микоян. Около шести часов. Иду по коридору резиденции правительства. Прохожу мимо двери с дощечкой: "Л.М. Каганович". Мелькнула мысль: вот бы отворить дверь и сказать этому трубадуру культа личности, этому иезуиту и политикану, пославшему на пытки и казни тысячи честных людей: "Вернулись с того света жертвы произвола, они станут твоими обвинителями..". Вхожу к Микояну. Анастас Иванович устремляется навстречу, крепко обнимает, целует. — Мы запрашивали чекистов, нам сказали — ты расстрелян, тебя давно нет в живых. А вчера у меня были товарищи, сказали: Мильчаков вернулся из заключения и работает где-то нормировщиком на стройучастке... — Это в Магадане я был нормировщиком на стройучастке, а здесь — я начальник Управления воспитательной работы в главке трудовых резервов... — Сколько человек в твоем управлении? — Двадцать вместе со мной. — Нашли работу для Мильчакова, — рассмеялся Микоян. — .Мы говорили с Хрущёвым о твоем возвращении. Почему сразу, как вернулся, не пришел к нам в ЦК, даже не позвонил? — После всего происшедшего не хотел быть навязчивым. А сейчас вдвойне рад вашему приглашению встретиться. — Чем тебе помочь? Как семья, все ли живы, здоровы? Как здоровье жены? Я ее помню еще по Ростову, когда вы поженились. — Ничего не надо, все в порядке, мне вернули партбилет, орден, дали квартиру, помогли с лечением, теперь я работаю. И тут я перешел к главному в нашей беседе: — Скажите, с чем вы, ЦК, идете на партийный съезд? Будет ли опубликовано "Завещание Ленина"? Сталин спрятал "Завещание Ленина", неужели вы не скажете съезду обо всем? — Это не так просто. При Сталине было принято решение, по которому сейф, где хранится "Завещание Ленина", может быть вскрыт при условии единогласного об этом решения ЦК. Хрущёв поставил этот вопрос. Пока единогласия не получилось. Есть в президиуме ЦК люди, которые как огня боятся правды о Сталине... — Вместе с вами, Анастас Иванович, я был на XIII съезде партии. Дальше откладывать оглашение завещания Ильича было нельзя. И тогда "Завещание Ленина" читалось на собраниях делегаций. Помните, как это было? — У тебя хорошая память, — заметил Микоян. — Но учти, на съезд соберутся люди, в большинстве воспитанные и выдвинутые при Сталине. Это не ты и не я. Подавляющее большинство ленинских кадров партии уничтожены при Сталине... — А вопрос о произволе и попрании ленинских принципов Сталиным и его приспешниками все равно ставить надо. Без этого не может быть движения вперед. Я работаю всего один год, а ездил во многие города и встречался со многими людьми. Речь идет о том, что надо заново восстановить доверие к руководству... — Восстановить доверие? Ты так ставишь вопрос? Разве массы нам не доверяют? — быстро реагировал Микоян. Мне не хотелось нарушать установившийся контакт и взаимное понимание в беседе.   Я поспешил поправить себя: — Ну хорошо. Пусть не восстановить, а вновь укрепить доверие к руководству. Ведь неоспоримо, что в тяжкие годы сталинского культа и бесконечного произвола доверие к руководству было подорвано. Сталин держал массы в страхе и трепете. А сам создавал себе опору в выдвинутых им кадрах, задаривал их премиями, постами, наградами, подкупал их материальным благополучием — дачами, автомашинами, роскошными квартирами, непомерно высокой заработной платой. Ну к чему теперь, к примеру, сохранять эти "сталинские конверты" со второй зарплатой, с которой даже партийные взносы не берутся? Есть у нас Молдавское управление трудовых резервов. В нем всего тринадцать учебных заведений. А заместитель начальника по воспитательной работе, кроме оклада, который и без того превышает размер зарплаты квалифицированного инженера, получает еще "конверт", еще второй оклад, так заведено. Зачем? Микоян рассказал, что Хрущёв собрал высокое совещание и поставил вопрос о ликвидации "конвертов" и высоких окладов. — Ты бы видел, какую бучу подняли высокопоставленные деятели! Они, видишь ли, считают, что Хрущёв идет в хвосте "отсталых настроений масс". Сталин дал, а Хрущёв хочет отнять. Но должен тебе сказать, Хрущёв — очень упорный человек. Все равно этот вопрос будет решен. Для начала мы срежем "конверты" наполовину, а потом отбросим совсем. Микоян рассказал о ряде мер, получивших после съезда, свое решение. Речь шла о подтягивании заработной платы низкооплачиваемых тружеников, о сокращении рабочего дня, о прекращении выпуска займов за счет средств трудящихся, о постепенном снижении налогов. Затем Микоян остановился на вопросе о ликвидации последствий беззаконий и репрессий, творившихся при Сталине. — Президиум ЦК создал комиссию для выяснения вопроса: куда девался съезд победителей, Семнадцатый съезд партии? Ведь не случайно две трети делегатов съезда и Центрального Комитета были перебиты Сталиным. Я возглавляю еще одну комиссию по ускорению процесса реабилитации людей, томящихся до сих пор в лагерях и в ссылке. Мы решили послать во все лагеря комиссии центра. Пусть быстро рассмотрят на месте дела всех живых, пусть освободят всех невиновных. А чтобы сделать это вернее, включим в каждую комиссию по одному реабилитированному товарищу. Как ты, войдешь в такую комиссию? Вас уж никто не обманет! Микоян упомянул, что ЦК создавал комиссию по вопросам реабилитации некоторое время тому назад. Комиссия не выполнила поручения, в ней были люди, заинтересованные не в реабилитации невинных людей, а в замазывании преступлений прошлого. Тут я поднял вопрос, который меня мучил: — Вы сами сказали, Сталин сколачивал свои кадры, свою опору. Эти кадры остались, они сидят в аппаратах в центре и на местах. Они будут саботировать новое, сопротивляться, мешать скорейшему восстановлению ленинских норм жизни партии и государства... Микоян поспешил заявить: "Это не страшно. Преодолеем. Ты не знаешь, а мы выгнали из МГБ и МВД ряд генералов и полковников, бериевских последышей, некоторых исключили из партии, отдали под суд". Мне до сих пор кажется, что Микоян понял меня, но не стал углублять этот больной вопрос. Тем более тогда и Хрущёв, и Микоян не отважились на смелое и последовательное обновление и омоложение кадров, прежде всего партийного аппарата. — Скажи, тебе партийный стаж восстановили с указанием перерыва? — спросил Микоян. — Да, с перерывом, — ответил я. — Это же неправильно! — воскликнул Микоян. — Конечно, неправильно, но так велели вы сами, Президиум ЦК. Хотя эту установку вы сами и нарушаете. Вы велели не указывать перерыва в стаже двум моим хорошим знакомым — Снегову и Шатуновской. Между тем они, как и я, как и другие реабилитируемые товарищи, не по своей вине были оторваны от партии и находились в этом отношении совершенно в одинаковых условиях с другими. Микоян предложил мне завтра же дать ему заявление в ЦК по этому вопросу, адресованное Н. С. Хрущёву, что мною и было выполнено. Говорили мы еще о воспитании молодежи, о том, что культ Сталина тяжело отразился на работе комсомола. Анастас Иванович очень тепло отозвался о Хрущёве, его энергии и желании отдать все силы восстановлению ленинских норм партийной жизни. Микоян вернулся к вопросу о моей работе в Главном управлении трудовых резервов, со смехом спрашивая: — Так ты, стало быть, и художественной самодеятельностью фабзавучеников тоже занимаешься? Я ответил, что с охотой занимаюсь и этим делом. — Пройдет съезд, встретимся снова. Мы с Хрущёвым уже говорили об этом. Решим вопрос о настоящей работе. А на съезде ты будешь... Он позвонил. Явился его главный секретарь Барабанов. — Узнаешь Барабанова? Седой стал совсем. Барабанов — единственный уцелевший референт у членов Политбюро ЦК. Пережил все невзгоды. Видишь какой! Микоян ласково улыбался. Когда мы расставались, он передал привет Марусе. Недели через две я был вызван в ЦК, в организационную комиссию по подготовке XX съезда. Мне было сказано, что я получу билеты на все дни съезда. Билет на первый день был вручен тут же. Расписался в получении билета я в отдельном списке. Там было только пять фамилий реабилитированных товарищей: Шатуновская, Чудинова, Осипов, Снегов, Мильчаков.   Вскоре настали волнующие дни съезда Микоян был прав: на съезде из 1,200 делегатов только человек восемьдесят были со стажем до 1920 года. Я как-то сиротливо смотрел по сторонам. Это хорошо, когда растут новые кадры партии. Но как же выкосил Сталин старую ленинскую гвардию! В перерыве встретился с Артюхиной, Гопнер и Вишняковой. Растроганно обнялись, расцеловались. Вижу бывших членов ЦК Ростопчина, Кривова, Богданова. Мало, мало. Ночью, перед последним днем съезда, меня "хватил" второй инфаркт. О предстоящем докладе Хрущёва я знал. Знал, что он будет говорить специально о культе личности Сталина и о ликвидации последствий культа. Рассказывали мне потом, какое потрясающее впечатление произвел доклад Хрущёва и оглашенные им документы. А ко мне уже являлись только врачи. В больнице меня навестила Оля Шатуновская, рассказывала о докладе Никиты Сергеевича. Алексей Снегов притащил красную книжечку с докладом Хрущёва, и я с несказанным волнением читал стенограмму, пряча ее от врачей и от Маруси, которые знали одно: "больного нельзя волновать". Я читал, волновался и радовался торжеству справедливости и развенчанию неслыханного злодейства. С осени 1956 года я был вынужден по совету врачей оставить работу и уйти на пенсию. Тогда же и Марусе, как и мне, установили персональную пенсию. 1957 год я целиком посвятил созданию книги "Первое десятилетие". До выхода книги в 1959 году ее основное содержание было напечатано в журнале "Юность" в №№ 4, 5, 6 за 1958 год. Книгой своих воспоминаний о комсомоле первого десятилетия я хотел выполнить свой партийный долг — воздать должное памяти многих погубленных в годы сталинского произвола товарищей и вместо безликой истории, писавшейся в угоду Сталину, дать очерк правдивой истории комсомола. В моей книге названа не одна сотня имен, среди которых девяносто реабилитированных, имена которых замалчивались. Это и Постышев, и Косиор, и Якир, и Гикало, и Калмыков, и Такоев, это целая плеяда славных имен деятелей юношеского движения, ставших достоянием подлинной истории комсомола: Рывкин, Смородин, Чаплин, Косарев, Тарханов, Шохин, Юровская, Хитаров, Чемоданов, Голуб, Холохоленко, Курбанов, Евсеев, Салтанов, Лукьянов, Файнберг, Андреев, Иванов и многие другие. В эти годы в связи с сорокалетием комсомола я писал много статей и очерков в газеты и журналы, выступал на собраниях. 3 января 1961 года отнес в Центральный Комитет партии заявление, передав его члену Комитета партийного контроля О.Г. Шатуновской. В заявлении я писал следующее: "XX съезд партии, заслушав доклад тов. Хрущёва Н. С. о культе личности и его последствиях и одобрив доклад, поручил ЦК последовательно обеспечивать полное преодоление последствий культа личности. В постановлении ЦК от 30 июня 1956 года сказано, что большой вред делу социалистического строительства нанесла ошибочная формула Сталина о том, будто по мере продвижения Советского Союза к социализму классовая борьба будет все более и более обостряться. Эта формула была выдвинута на первый план в 1937 году и послужила на практике обоснованием грубейших нарушений социалистической законности и массовых репрессий, в результате чего были оклеветаны и невинно пострадали многие честные коммунисты и беспартийные советские люди. Партия разоблачила и покарала преступную банду Берия — проводника линии Сталина, лично контролировавшего органы госбезопасности. Но партия не сказала своего осуждающего слова о некоторых прямых и злонамеренных пособниках Сталина, Ежова и Берии, — писал я, — о тех, кто восхваление Сталина и раздувание культа его личности сделал в свое время основным принципом своей деятельности. Я имею в виду зловещую фигуру Л. Кагановича. Не случайно Л. Каганович вместе с другими участниками антипартийной группы выступил против линии партии, определенной XX съездом. Пленум ЦК в июне 1957 года отметил противодействие курсу на устранение тяжких последствий культа личности, проводимое этой группой. Л. Каганович упорно сопротивлялся мероприятиям ЦК по устранению допущенных в свое время нарушений революционной законности. Он боялся дальнейших разоблачений его собственной преступной деятельности. Он не хотел видеть новой .обстановки и остался реакционером, вставшим на путь интриг, тайного сговора против ЦК, смены руководящих органов партии, возврата к старому, к методам и приемам, осужденным XX съездом. На пленуме ЦК его участники единодушно требовали исключения членов фракционной группы Л. Кагановича, Г. Маленкова, В. Молотова и др. из партии. Тогда пленум ЦК ограничился выводом их из ЦК. Выражая мнение многих партийных товарищей, я ставлю вопрос о привлечении Л. Кагановича к партийной ответственности за злонамеренные нарушения им революционной законности, за оклеветание и уничтожение честных коммунистов и беспартийных работников. В 1937 — 1938 гг. я работал начальником Главзолота Наркомтяжпрома. Л. Каганович тогда был наркомом. Он вел себя невероятно развязно, постоянно подчеркивая при встречах с работниками: "Я не только нарком, я — секретарь ЦК партии". Излюбленным методом "руководства" Л. Кагановича были вопли о вредительстве, сеяние недоверия к советским людям, запугивание работников угрозой ареста. Он не стеснялся высказывать такие мысли: "Уж если мы (то есть он, Каганович) лишим работника своего доверия, мы его передадим в НКВД, а там его следователи быстро прихлопнут"... Каганович, конечно, знал, как это делается. Раздувая формулу Сталина об обострении классовой борьбы, Л. Каганович "конкретизировал" это положение своим "теоретическим" перлом: "Каждая авария на производстве имеет свое имя, отчество и фамилию. Это — вредительство". В архивах судебных учреждений немало списков лиц, арест и уничтожение которых санкционировал Л. Каганович. В списках этих ни в чем не повинных людей тысячи фамилий. Тут и научные работники: профессор Горностаев, профессор Пазухин, тут и управляющие золотопромышленными трестами: Рыбаченко, Краукле, Ганин, Абрамович, тут и работники предприятий. Л. Каганович усердствовал перед Сталиным, Ежовым и Берия в раздувании массовых репрессий. Раз ночью Л. Каганович вызвал меня, чтобы сообщить: "Арестован ваш Петр Смородин". На мое замечание: "Смородин никогда не выступал против партии" — Каганович ответил: "Будучи арестованным, он признал, что был связан с Бухариным"... Значит, "следователи НКВД быстро прихлопнули" Смородина, бывшего первого секретаря ЦК ВЛКСМ, кандидата в члены ЦК партии, первого секретаря Сталинградского обкома партии! В другой раз Л. Каганович не без злорадства мне сообщил: "Арестован Николай Чаплин. Незадолго перед этим я его вызывал, спрашивал, нет ли у него камня за пазухой против партии? Чаплин плакал, клялся в верности партии. А теперь, в НКВД и этот признался в связях с врагами". Значит, и тут "следователи быстро прихлопнули" Чаплина, бывшего первого секретаря ЦК комсомола, четырежды избиравшегося в состав ЦК партии! Л. Каганович однажды завел такой разговор: "Перечислите мне всех первых секретарей ЦК комсомола, где они?" Я сказал: "Раз вы спрашиваете, стало быть, знаете, где они". Последовал перечень фамилий, оказалось, что все они арестованы — Рывкин, Шацкин, Цейтлин, Смородин, Чаплин... "Только вы не арестованы, — сказал этот двуличный человек, иезуит, безжалостный истребитель большевистских кадров. Я взволнованно ответил: "Что ж, запишите этот факт в историю, что я один не арестован". После такого ответа Каганович начал льстиво говорить, что я добросовестно работаю, что ЦК мне доверяет и т.п. Это не остановило Кагановича от такой выходки. Он предъявил мне фотографию группы работников золотой промышленности, сделанную после награждения нас орденами в начале 1935 года. На фотографии почти все были отмечены "крестиками": арестован. Один человек помечен значком: будет арестован. Около моего изображения пометок не было. — Вот, полюбуйтесь, — сказал Каганович. — Только вы один не арестованы из всей этой компании. Снимок прислан из НКВД. Что вы на это скажете? А в НКВД в это время подбирались "показания" на меня. Л. Каганович предъявил мне эти клеветнические обвинения, чтобы я их опроверг, как вздорные? Нет. Накануне моего ареста он слушал мой подробный доклад о двухмесячной поездке по приискам, одобрял его, приговаривая: "Вот теперь вы сможете конкретно руководить приисками, зная их нужды и обстановку на местах". Расточая похвалы, Каганович уже дал санкцию Берия на расправу со мной. Презренный Мешик в следственной части НКВД ткнул мне в нос "меморандум" Кагановича о моем аресте. — Каганович еще не ЦК, — сказал я. — В данном случае он не мог не доложить Сталину об аресте начальника Главзолота, назначаемого Политбюро, — ответил Мешик. — Песня твоя спета... Упиваясь своей властью над людьми, Каганович безжалостно и преступно играл судьбами людей и их семей, отдавая тысячи невинных на растерзание бандам Ежова и Берия. Помню, как на заседании коллегии Наркомтяжпрома Каганович обрушился на тов. Мирошникова, проработавшего начальником Главалюминия месяца три или четыре. Он ни в чем конкретно его не обвинял. Он только кричал общие фразы, угрожающе двусмысленные. Все расходились после заседания подавленные: "Значит, Мирошникова он посадит". Так и вышло. Мирошников был арестован по прямому требованию Кагановича. В Главзолото прислал письмо Д. Булатов, за месяц до этого снятый с поста первого секретаря Омского обкома партии. Булатов просил меня дать ему хотя бы небольшую работу где-нибудь на прииске. Я хорошо знал Булатова, работал его заместителем в оргинструкторском отделе ЦК партии. Булатов избирался в состав ЦК и КПК ВКП(б). Я пошел с письмом Булатова к Кагановичу. Каганович раздраженно взял письмо: "Не ставьте передо мной таких вопросов!" Булатов завтра же был арестован. Управляющий трестом "Алтайзолото", бывший комсомольский работник, лично принятый и утвержденный Кагановичем, не проработал и месяца, как был арестован. Он успел прислать письмо Кагановичу, молил его спасти от ареста, как ни в чем не повинного. Я обратился к Кагановичу. Он опять с раздражением прикрикнул: "Что вы хлопочете? Арестован, и все. НКВД знает, что делает". Мною названы отдельные имена. Теперь эти товарищи реабилитированы полностью. Но большинство реабилитированы посмертно. Их семьи автоматически преследовались, ссылались, выбрасывались из квартир, лишались работы, дети превращались в бесприютных запуганных сирот, хворали, умирали... Можно ли пройти мимо загубленных жизней, слез и крови тысяч советских людей, преданных большевиков, создававших партию и комсомол, строивших и защищавших Советскую власть, всегда верных знамени Ленина, — пройти мимо и не покарать виновников этих ужасов произвола и самовластия? Наш долг состоит, в том, чтобы сделать все исключающее повторение подобных преступлений. Не могут виновники оставаться безнаказанными. Виновны не только Сталин, Ежов, Берия и следователи, умевшие "быстро прихлопнуть" жертву. Виновен и Л. Каганович, и не только косвенно, но и прямо. И не прикрыть ему своих преступлений в период расцвета культа Сталина и массовых репрессий какими-то позднейшими принципиальными разногласиями. Рядом со Сталиным, в тесном сотрудничестве с Ежовым и Берия Л. Каганович давно стал беспринципным политиканом, двуличным человеком, интриганом и фракционером. Вот почему я считаю необходимым поставить перед ЦК вопрос о привлечении Л. Кагановича за его злодеяния к партийной ответственности". На XXII съезде партии делегаты выразили волю коммунистов, волю народа, потребовав изгнания из рядов партии тех, кто виновен в злодейском истреблении ленинских кадров коммунистов. В преддверии XIV съезда ВЛКСМ мне довелось совершить увлекательное, романтическое путешествие в свою комсомольскую юность. По приглашениям областных и городских комитетов ВЛКСМ я побывал в Перми, Свердловске и Кирове, где проходили первые годы моей работы в комсомоле. Затем поехал в Ленинград, где часто бывал в годы своей работы в ЦК комсомола. Я видел внимательные молодые лица — и славная, милая, светлая комсомольская юность вновь возвращалась ко мне. Обращаясь к молодым слушателям, я не мог не сказать: "Это же счастье для коммуниста — шагать в рядах первых комсомольцев в боевом восемнадцатом году и сегодня, в 1962 году, спустя более сорока лет, участвовать в работе комсомольских конференций!.". Где бы мне ни приходилось выступать во время этих поездок, всюду молодежь живо интересовалась материалами XXII съезда партии, забрасывала вопросами о культе личности. В многочисленных записках, полученных во время выступлений, меня просили: "Расскажите о "деле" Косарева, о Смородине и Чаплине". "Верно ли, что вы находились в заключении шестнадцать лет?" Я рассказывал, что в 1938 году проходил пленум ЦК комсомола. На пленум явились Сталин, Молотов, Жданов и Шкирятов. Секретарей и членов ЦК комсомола обвинили во вражеских замыслах, а они были честными коммунистами. Никакие объяснения оклеветанных товарищей во внимание не принимались. Торжествовала черная клевета и всеобщая подозрительность. Тотчас после пленума были арестованы не только секретари ЦК ВЛКСМ, но и почти все члены ЦК комсомола, многие секретари областных и краевых комитетов, почти все участники пленума. В период культа личности Сталина были репрессированы все первые секретари ЦК комсомола двадцатых — тридцатых годов: Оскар Рывкин, Лазарь Шацкин, Петр Смородин, Николай Чаплин, Александр Косарев, секретари ЦК ВЛКСМ Тарханов, Юровская, Фейгин, Цейтлин, Шохин, Иванов, Шаровьев, Рахманов, Файнберг, Андреев, Салтанов, Лукьянов, Пикина, Матвеев, Соболев. Все они — честные большевики, выдающиеся работники, имена которых вошли в историю комсомола, теперь реабилитированы, большинство посмертно. Молодежь спрашивала меня: "Как отразился культ личности на комсомоле?" В годы распространения культа личности был нанесен тяжелый ущерб делу ленинского воспитания молодежи. Массовые репрессии вели не только к физическому уничтожению или заточению в тюрьмы одних, но и преследовали цель запутать, застращать остальных. В повседневной работе комсомола укоренялись такие методы, как голое администрирование, чрезмерная регламентация деятельности низовых организаций, замазывание недостатков, парадность и шумиха. Умалялась роль актива и значение организаторской работы в массах молодежи, порождались отвратительные явления угодничества, карьеризма, бюрократизма. Пропагандистская работа в комсомоле сводилась в значительной степени к заучиванию сказанного или написанного Сталиным, к бесконечному его восхвалению. Культ личности гасил живую мысль и сковывал самодеятельность молодежи; это противоречило ленинскому подходу к организациям молодежи, ленинским принципам руководства юношескими массами... ...комсомолом немало сделано для ликвидации последствий культа личности. Активность и творческая инициатива молодежи возросли. Но последствия культа, так тяжело отразившиеся на жизни и деятельности комсомола, не изживаются сразу. Они живучи. Они кроются в еще сохранившихся, чуждых духу ленинизма формально-бюрократических методах работы, в принижении роли масс комсомольцев и молодежи, в слепой вере во всесилие хороших резолюций. И вот тогда, как комсомольцы жадно слушают правдивое слово, они не хотят фальши, некоторые руководящие работники продолжают замалчивать больные вопросы, уклоняются от ответа на них, страдают противной болезнью трусливой перестраховки. На собраниях и в беседах комсомольцы спрашивали: "Знали ли вы, старые коммунисты, о "Завещании Ленина"? Как вы голосовали за Сталина? Когда начался культ личности Сталина?" Ленин написал свое "Завещание" в декабре 1922 года — январе 1923 года, за три с половиной месяца до XII съезда, открывшегося 17 апреля 1923 года, и адресовал свои письма "Очередному съезду партии". До сведения делегатов XII съезда воля Ленина доведена не была. (Я был делегатом XII съезда РКП(б), больше того, я не верю, чтобы Ленин писал свои рекомендации очередному съезду партии и сопроводил конверт своей надписью: "Вскрыть после моей смерти"). Сталин оттягивал оглашение воли Ленина и хотел спрятать "Завещание". Но так как об этих письмах знали другие члены Политбюро ЦК и Н.К. Крупская и требования объявить волю Ленина раздавались все настойчивее, Сталин был вынужден пойти на обнародование "Завещания" на XIII съезде партии, созванном в мае 1924 года, спустя четыре месяца после смерти Владимира Ильича. Я был также делегатом и XIII съезда РКП(б). "Завещание" Ильича оглашалось на собраниях делегаций съезда. В одном из малых залов Кремлевского дворца состоялось собрание нашей делегации Северного Кавказа вместе с закавказцами. За столом президиума — Микоян, первый секретарь Северокавказского крайкома партии, Орджоникидзе, первый секретарь Закавказского крайкома, и Ворошилов, член ЦК РКП(б), командовавший тогда военным округом в Ростове-на-Дону. Председательствовавший Г. К. Орджоникидзе предоставил слово Ворошилову для оглашения последних писем Владимира Ильича. Ошеломленные слушатели внимают ленинскому предостережению: ..."Тов. Сталин, сделавшись Генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью. Сталин слишком груб, и этот недостаток... становится нетерпимым в должности Генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека..". ...Прочитаны последние слова ленинского письма, ставшего известным как "Завещание". Гробовое молчание. Серго спрашивает: "Вопросы есть?" Все молчат. А какие будут вопросы, когда мудрый вождь и учитель покинул нас, и невозможно его переспросить? Орджоникидзе страдальческим голосом обращается к Ворошилову: "Климент Ефремович, читай снова!.". Мы прослушали "Завещание" вторично. Потом выступили три оратора, три цекиста: Микоян, Ворошилов, Орджоникидзе. Они говорили о том, что Сталин подал в отставку с поста Генерального секретаря, что он обещал учесть замечания Ленина. Они говорили, что вокруг Сталина сплотилось большинство Центрального Комитета, подавляющее большинство коммунистов, что Сталин у гроба Ленина от имени всей партии дал клятву свято выполнять ленинские заветы, что оппозиционеры, и прежде всего Троцкий, травят Сталина. Но Троцкий, по утверждению Ленина, никогда не был большевиком, его Ленин называл "Иудушкой". Троцкий всегда боролся с Лениным, и Сталин ему ненавистен, как продолжатель дела Ленина. Орджоникидзе, Микоян и Ворошилов призвали нас присоединиться к решению пленума ЦК, отклонившего отставку Сталина. Так мы проголосовали за Сталина... Некоторые утверждают, что Сталин возомнил себя всесильным "божеством" в последние годы своей жизни, что культ личности Сталина характерен для последнего периода его руководства. Неверно. Еще в 1923 году, в начальный период работы Сталина на посту Генерального секретаря, Ленин увидел опасность самовластия Сталина и дал этому характеристику: сосредоточение в руках Сталина необъятной власти, опасность злоупотребления этой необъятной властью, нетерпимая грубость Сталина, нелояльность его к товарищам, капризность и пр. Ленин так и предлагал: "назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т.д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю... это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение". Так, к нашему общему горю, и вышло: получила решающее значение. К этому году, первому году без Ленина, относятся факты, когда Сталин постепенно подчинял своему влиянию окружающих, исподволь готовясь к расправе над несогласными. Укрепление своей власти Сталин хитро маскировал именем Ленина, выставляя себя верным и скромным ленинским учеником. Весной 1924 года я был у Микояна. Анастас Иванович рассказывал об усилиях Сталина сплотить большинство в Центральном Комитете, резко отзывался о враждебном к Сталину и большинству отношении Троцкого и Троцкистов. Только что отгремела дискуссия в партии и в комсомоле по поводу "нового курса" Троцкого. Троцкий пытался натравить "молодежь" на "стариков", обвинил старые большевистские кадры в буржуазном перерождении, провозгласил свободу фракций и группировок, утверждал, что "барометром" партии является учащаяся молодежь. В "Правде" была напечатана статья членов ЦК комсомола Смородина, Леонова и других "К вопросу о двух поколениях". В ней говорилось: "Провести грань между молодежью и стариками в нашей партии — это значит сказать, что нашей Коммунистической партии будущее уже не принадлежит, подобно тому, как оно не принадлежит Каутскому, русским меньшевикам. Только там всплывает проблема "отцов и детей", где отцы стоят уже одной ногой в гробу. Мы хотели бы рассматривать рабочую демократию, новый курс партии не как замену влияния старых кадров партии взаимодействием самых различных влияний, но как еще большее по объему и еще более глубокое втягивание всей молодежи под руководящее влияние большевистских кадров партии". Небольшая группа бывших комсомольских работников выступила в "Правде" с защитой взглядов Троцкого, но группа эта не встретила поддержки в комсомоле, да и сами эти товарищи вскоре отказались от своих заблуждений. В Ростове мы выступили с открытым письмом, осуждающим Троцкизм. Письмо подписали члены краевого бюро комсомола и активисты Ростовской организации. Письмо было опубликовано в газетах края и в "Правде". Наше ясное и решительное выступление в защиту линии партии получило одобрение партийного руководства... Итак, в беседе о внутрипартийных делах Микоян сказал мне о раздражении Сталина поведением Н.К. Крупской после смерти Владимира Ильича. "Крупская вздумала не отдавать Сталину, Генеральному секретарю ЦК, какие-то документы, письма Ленина", — сообщил Микоян. "Сталин считает, она много себе позволяет. Тот факт, что она — жена Ленина, не дает ей права монопольно владеть ленинскими документами, которые являются достоянием партии, даже если, как уверяет Крупская, речь идет о чисто личных письмах Ильича". Микоян, как и многие цекисты, находился под сильнейшим и бесспорным влиянием Сталина и безоговорочно воспринимал его оценки людей и событий. Сталин же, как видно, проявлял обостренный интерес ко всему, написанному Лениным, особенно в последнее время жизни Ильича, когда Ленин очень много думал о судьбах партии и продиктовал свое "Завещание" и другие письма. 6 апреля 1925 года я делал в Оргбюро ЦК РКП(б) доклад о работе комсомола в деревне. По докладу выступил Сталин с речью "О комсомольском активе в деревне" и предложил для воспитания молодого актива выпустить серию популярных брошюр по вопросам политики партии в деревне, об основных вопросах ленинизма, по советскому строительству, по агрономии, о работе комсомола, по вопросам кооперации. ЦК комсомола очень быстро создал серию книжек, написанных известными партийными товарищами. Первой книжкой этой "библиотечки" мы дали выступление В. И. Ленина на III съезде РКСМ, назвав ее "Заветы Ленина молодежи". И вот я снова докладываю на заседании Оргбюро ЦК РКП(б) о выполнении поручения ЦК партии. Участникам заседания представлены книжки, объединенные общей папкой. Наше издательство "Молодая гвардия" быстро и хорошо оформило библиотечку. На заседании присутствовал Сталин, председательствовал Молотов. После разговора со Сталиным Молотов уводит меня в угол комнаты и говорит: — Вся библиотечка составлена хорошо. Только в первой книжке уберите название "Заветы Ленина молодежи". При чем тут "Заветы", что значит "Заветы"? У комсомола есть партия, ее Центральный Комитет. Зачем речь Ленина, произнесенную в двадцатом году, преподносить как "заветы", словно она какое-то "завещание" молодежи. Ленин никаких "завещаний" комсомолу не оставлял... — Позвольте, товарищ Молотов, речь Ленина на III съезде РКСМ "О задачах союзов молодежи" мы рассматриваем как заветы Ильича молодежи, потому что она носит перспективный, программный характер. — Кто это мы? — сухо осведомляется Молотов. — Мы — бюро Цекамола. — Я вам передаю пожелание Сталина. — Сейчас мы посоветуемся. — С кем? — С Чаплиным. — Пожалуйста. И внесите предложение о замене заглавия "Заветы Ленина" словами "О задачах союзов молодежи". Чаплин, первый секретарь ЦК комсомола, был на заседании. Я уединился с ним в углу зала. Сталин хмуро посматривал в нашу сторону, посасывая трубку. Молотов вернулся на место председателя. Разговор с Чаплиным был недолгим. "Если хотят изменить данное нами наименование ленинской книжки, пусть это делают сами". Мы с Чаплиным поняли неприязненное отношение Сталина к словам "заветы", "завещание Ленина". В заключительном слове я не предложил замены наименования книжки Ильича. Не предложил этой замены и Молотов, переглянувшийся со Сталиным. Наша "библиотечка" открывалась книжкой "Заветы Ленина молодежи" — речью В. И. Ленина на III съезде комсомола. Эта речь вошла в историю ВЛКСМ как ленинские заветы комсомолу. В 1925 — 1927 годах членом бюро ЦК комсомола и членом президиума Исполкома Коминтерна, молодежи работал Бесо Ломинадзе. До этого он был первым секретарем ЦК партии Грузии. Бесо был близок к Орджоникидзе и Микояну. В те годы он нередко бывал у Сталина. В 1938 году Ломинадзе покончил с собой, узнав, что в НКВД сфабриковано на него "дело" и Сталин фактически дал уже санкцию на его арест, лицемерно предложив предварительно потребовать от Ломинадзе письменные показания по поводу заведомо клеветнических обвинений. Ломинадзе был вызван в Челябинск первым секретарем областного комитета партии Рындиным. Бесо был тогда первым секретарем Магнитогорского горкома партии. Ломинадзе написал письмо в Центральный Комитет, записки членам бюро Магнитогорского горкома и жене, а подъезжая в автомашине к Магнитогорску, застрелился... Возвращаюсь к двадцатым годам. Раз Бесо зашел ко мне в ЦК комсомола. — Я был у Сталина, — сказал он. — У него лежит на столе изданная в Тбилиси брошюра Берия "К истории закавказских коммунистических организаций" — доклад на собрании местного актива. Сталин иронически показал пальцем на брошюру: "Вот полюбуйся, новоявленный историк объявился. Известно, что работа эта составлена молодыми историками Грузинского филиала Института Маркса — Энгельса — Ленина. Авторы, естественно, принесли свой труд до его опубликования секретарю крайкома партии. А этот последний созвал актив, прочел на активе чужой труд и опубликовал его от своего имени. Как тебе нравятся такие нравы?" — И Бесо показал, как Сталин брезгливо взял двумя пальцами эту книжонку и отшвырнул на край стола. — Ты понимаешь, Сталину претит подхалимство Берия, он видит этого карьериста насквозь, он хочет быть выше подобных приемов восхваления его личности. Ломинадзе, как и многие, желаемое выдавал за действительное. Сталин же был коварным, лицемерным и беспринципным. "Без него" и "за него" Молотов и Каганович дали указание заведующему Партиздатом Бройдо переиздать книжонку Берия, извращавшую исторические факты в угоду Сталину. На заседании Секретариата ЦК партии я увидел у Бройдо сигнальные экземпляры книжки. — Сталину же не понравилась эта книжка, мне говорили об этом со слов Сталина, — сказал я Бройдо. Бройдо посмотрел на меня, насмешливо улыбнулся и не ответил... Вспоминается такой случай. Поздно вечером Сталин позвонил мне домой. Сказал, что утром у меня будет Харитонов — первый секретарь Уральского обкома партии, член ЦК РКП(б). Он приехал в Москву протестовать против смены пленумом областного комитета комсомола секретаря обкома комсомола, сторонника взглядов Зиновьева. Мы в ЦК комсомола одобрили эту замену. Сталину это было известно. Сталин сказал мне по телефону: "Не обращайте внимания на настояния Харитонова. Ваши действия правильные. Не удивляйтесь ссылкам Харитонова на меня, Сталина. Повторяю, не удивляйтесь. Понятно?" Утром Харитонов бушевал у меня в комнате. (Чаплин был где-то в отъезде). Я объяснил ему, что пленум областного комитета комсомола по уставу правомочен сменить своего секретаря. Новый товарищ способен лучше сплотить актив комсомола вокруг линии партии. И я, и другие секретари ЦК комсомола одобряют решение уральских комсомольцев. Тогда Харитонов заявил, что он вчера был у Сталина. Сталин считает протест Харитонова основательным, сказал, что ничего не знает о позиции секретариата ЦК комсомола, сожалеет, если секретариат Цекамола одобрил решение уральских комсомольцев и не посчитался с мнением, высказанным первым секретарем Уралобкома Харитоновым. Сталин предложил Харитонову пойти в Цекамол и переговорить со мной. Харитонов бушевал, называл мою позицию безответственной, мальчишеской. А меня не покидала мысль — Сталин предупредил вчера: "Не удивляйся". Но надо ли было ему отрекаться от того, что он сам знал и одобрил? Разъяренный Харитонов снова помчался к Сталину. А ко мне вскоре пришел Ломинадзе. "Встретил Харитонова. Ругает тебя, ссылается на Сталина, говорит, что Сталин удивлен твоей безответственностью. Харитонов тебе передал указание Сталина, а ты в ответ лишь усмехнулся. Неужели правда? Что это значит?" Я "сразил" Ломинадзе рассказом о предупреждении Сталина — не обращать внимания на крики Харитонова и не удивляться ссылкам Харитонова на беседу его со Сталиным. Бесо широко раскрыл глаза и пробормотал: "Не понимаю, зачем, ему надо прибегать к подобным методам". Спустя полчаса раздался телефонный звонок. Я услышал голос Сталина: "Молодец, Мильчаков! Харитонов прямо бесился... Вы оказали большую услугу Центральному Комитету". Я положил трубку и задумался. От всей этой истории осталось какое-то смешанное чувство... ...В 1939 году в этапном лагере под Красноярском неожиданно встретился я с Харитоновым. Было это возле крайнего барака, на "площади слез наших матерей", как с горькой иронией назвали эту площадку заключенные. Харитонов устремился ко мне: — А ведь я тогда понимал, что Сталин одобрил твое поведение и только себя хотел изобразить сторонником единства, "апостолом в белых одеждах". Руками одних он устранял других. Вашими руками он уничтожал всяческие оппозиции, а теперь дошла очередь и до вас. Вы ему не нужны, слишком много знаете. И стали "ненадежными", развенчавшими в душе кумира своего... Я ушел, от кричавшего Харитонова. На сердце давно лежал камень. Боль он причинял нестерпимую... В разгар борьбы с зиновьевцами и Троцкистами накануне XIV съезда партии, когда комсомол и его актив играли немалую роль во внутрипартийной борьбе, Сталин особенно часто беседовал с нами, секретарями ЦК комсомола. Раз он пригласил Николая Чаплина и меня к себе домой. В назначенный час мы стояли у дверей сталинской квартиры. Позвонили. Дверь открыла Аллилуева, пригласила войти, а сама ушла в другую половину квартиры. Мы оказались в комнате, уставленной книжными полками. В глубине через раскрытую дверь виден кабинет, письменный стол, лампа. Сталин стоя разговаривал по телефону. Он вышел к нам, поздоровался, пригласил сесть: "И курите, не стесняйтесь". Сталин решил в домашней обстановке, спокойно и неторопливо поговорить с нами о положении в партии и расспросить об обстановке в комсомоле. Он подробно говорил об оппортунизме Зиновьева и Каменева, об их "штрейкбрехерстве" в октябре, брал с полки книги Ленина, зачитывал ленинские характеристики Зиновьева и Каменева. Останавливался на последних ошибках зиновьевцев, на их "вылазках" в ленинградской печати. (Разговор происходил накануне XIV съезда партии). Он едко высмеивал их отрыв от практики, от жизни, называя их интеллигентами, вельможами, ничего не смыслящими в деревенской жизни. Далее Сталин раскритиковал Бухарина, снова привлекал ленинские оценки теоретических заблуждений Бухарина. "Досталось" Бухарину и за правый уклон, и за "всегдашнее трусливое примиренчество", и за совпадение его взглядов с настроением Н. К. Крупской, "которая скатывается в объятия оппозиции"... Казалось, все на своем месте; секретарь партии учит уму-разуму молодых коммунистов, секретарей комсомола. Но Сталин не мог скрыть да и не скрывал своей личной неприязни к названным лицам. Он говорил о них с раздражением. Получалось, что лидеры оппозиции и "примиренцы к ним" — люди конченые, отпетые враги. Сталину заранее известно, что в лоно партии они не вернутся, вопрос их отсечения — лишь дело времени. Поразил нас заключительный штрих в беседе. Сталин прошел в кабинет, взял со стола картонку, как оказалось, со списком членов и кандидатов ЦК и показал ее нам: — Абсолютное большинство в ЦК — за генеральную линию партии, оппозиционеров всех мастей — меньшинство. Есть еще незначительная кучка людей, представляющих "болото". Таким образом — все ясно. Оппозиционерам — крышка. Когда мы собрались уходить, Сталин сказал: — Я провожу. Он накинул на плечи меховой пиджак, надел на голову шапку-ушанку и вышел с нами. Часовому, кремлевскому курсанту, он показал книжечку члена Президиума ЦИК СССР и промолвил: — Пропустите товарищей, они были у Сталина. Медленно шли мы домой, в гостиницу "Париж" в Охотном ряду, именовавшуюся тогда Домом Советов. — Ну как, что скажешь? — Все бы хорошо, да уж больно он злой... — Да, их он ненавидит. — Он для себя, как видно, давно решил вопрос об их судьбе, из ЦК их уберут... — А список цекистов с пометками: "за", "против", "болото"?.. Организатор он отменный, у него все подсчитано... — Но Ильич не хотел, чтобы лидер партии обладал такими чертами характера, как грубость, нелояльность к товарищам... — Он их давно не считает товарищами, он и нам внушает: это — враги, враги, враги... * * * 26 января 1934 года в Кремле открылся XVII съезд ВКП(б), вошедший в историю партии как "съезд победителей". Социалистическое хозяйство и культура достигли больших успехов. Любимец партии Киров произнес на съезде вдохновенную речь и воскликнул, говоря о нашем богатырском росте, что хочется жить и жить, радостно строя коммунизм. Я живо помню, будучи делегатом съезда, атмосферу подъема, царившую на съезде. И все взволнованно приветствовали Кирова, выразившего общее настроение. Все оппозиции были давно разбиты и лидеры оппозиций признали свое полное поражение и склонили повинную голову перед волей партии и ее дисциплиной, перед единодушием "съезда победителей". Бухарин говорил о "замечательно правильной генеральной линии партии" и признал полностью оправданным и неизбежным "беспощадный разгром всех оппозиций и правой оппозиции как главной опасности, т. е. той самой группировки, к которой я когда-то принадлежал". Он восхвалял руководство "славного фельдмаршала пролетарских сил, лучшего из лучших — товарища Сталина". Зиновьев клялся: "Я изжил полностью, до конца, всю ту свою антипартийную полосу, которая привела меня в такое положение отчуждения от партии, в котором я был целый ряд лет. Я понял полностью и до конца те гигантские ошибки, которые я совершил. Это была целая цель ошибок... особенно в свете моих октябрьских ошибок". О съезде Зиновьев сказал: "Настоящий съезд есть триумф партии, триумф рабочего класса". Каменев с трибуны съезда твердил об "эпохе Сталина" и приветствовал его, как "нашего вождя и командира". Свое положение Каменев заклеймил определенным образом: "Я считаю того Каменева, который боролся с партией и ее руководством, с 1925 года по 1933 год, политическим трупом"... Ломинадзе охарактеризовал Сталина как "великого преемника Ленина". Преображенский призывал: "Голосуй с товарищем Сталиным — не ошибешься". Осинский пел дифирамбы Сталину — "вождю мирового коммунизма, организатору великих побед". Томский уверял, что он "готов защищать от начала до конца всю линию партии, каждый ее практический шаг", а о Сталине славословил: "Сталин — великий инженер социалистического строительства, вождь всего рабочего класса". Киров очень метко отозвался о положении бывших оппозиционеров: "Им очень трудно стать на партийные позиции... Еще некоторое время пройдет, пока вся эта обозная рать вольется в нашу победную коммунистическую армию". И Сталин мог торжествовать победу. Мог бы... Но он не чувствовал себя спокойным, пока были физически живы его противники ("соперники"), пока жили те, кто работал с Лениным и знал о настороженном, а потом и отрицательном отношении Ленина к Сталину, пока оставались живы старые большевики, которым были ведомы антиленинские ошибки Сталина еще в дооктябрьский период истории партии и которым претило нараставшее восхваление Сталина и безудержно раздувавшийся культ его личности. Он не чувствовал себя спокойным, потому что слишком многим был известен и очевиден его моральный облик, политическая беспринципность, грубость и жестокость. У Сталина, по-видимому, созрел план последовательного беспощадного уничтожения всех, кто мог помешать его неограниченной власти, кто сомневался или мог сомневаться в правильности его действий, с тем чтобы запугать остальных. Между тем именно на "съезде победителей" при тайном голосовании нового состава Центрального Комитета фамилия Сталина была зачеркнута б'ольшим числом делегатов, чем на предыдущих съездах. Прежде, тем более при Ленине, результаты голосования оглашались на съездах. Теперь завели порядок называть только фамилии избранных. Члены счетной комиссии, выбранной съездом, видели, как Ежов угодливо потащил к Сталину все бюллетени, отмеченные вычеркиванием его имени. Сталина охватила ярость. Ежов учинил тщетный розыск: кто, кто? А раз невозможно установить кто, под подозрение попадают все делегаты съезда. Кстати, в числе делегатов не было представителей разгромленных оппозиций. Их давно никуда не выбирали. Тот же Ежов делал на съезде доклад мандатной комиссии. На съезде было 1,225 делегатов с решающим голосом и 736 делегатов с совещательным голосом. В числе делегатов с решающим голосом восемьдесят процентов были товарищи, вступившие в партию в годы подполья и гражданской войны (до 1920 года), семьдесят пять процентов делегатов являлись участниками гражданской войны. Подпольщики и члены партии с 1917 года составляли сорок процентов делегатов. Удельный вес коммунистов-подпольщиков и со стажем до 1920 года равнялся десяти процентам, тогда как на съезде эти коммунисты, подпольщики и вступившие в партию в годы гражданской войны составляли восемьдесят процентов и определяли лицо съезда. И вот во время "съезда победителей" и последовавших за съездом пленумов Центрального Комитета среди части видных деятелей партии и руководителей местных организаций началось обсуждение вопроса о формах освобождения Сталина от поста Генерального секретаря ЦК, о запоздалом выполнении рекомендации В. И. Ленина, данной в "Завещании". Высказывалось предположение сделать Сталина главой правительства — председателем Совнаркома, упразднив пост Генерального секретаря ЦК. В ЦК же создать нормально действующий секретариат, как коллективный руководящий орган, избрав одного секретаря первым секретарем ЦК. В качестве первого секретаря Центрального Комитета партии дружно называлась кандидатура С.М. Кирова. Сталин узнал об этих разговорах и предположениях. Кристально чистый человек, истинный коммунист-ленинец Киров сам честно и доверчиво рассказал ему все. Киров не мог не напомнить Сталину о завещании Ильича, о том, что Сталин не выполняет "завещание", хотя и обещал Центральному Комитету свято следовать указаниям Ленина. Потрясенный Сталин лицемерно поблагодарил Кирова за информацию. — Ты оказываешь партии великую услугу, я этого никогда не забуду, — сказал Сталин. Почти три десятилетия отделяют нас от середины тридцатых годов. Остались в живых немногие участники и свидетели минувших событий. Весной 1962 года я был в Ленинграде и встречался с товарищами, выжившими после ужасов репрессий, многолетнего пребывания в тюрьмах и лагерях. Репрессии превратили их в преждевременно состарившихся, физически искалеченных людей. Но дух их не сломлен. Они сочли своим долгом довести до сведения Центрального Комитета партии все, что знают об обстоятельствах, предшествовавших убийству Кирова. Сталин послал в Ленинград некоего Запорожца, назначенного заместителем начальника Ленинградского управления НКВД, и предложил Кирову назначить Запорожца начальником Управления НКВД в Ленинграде. Киров решительно воспротивился: "Пока я секретарь Ленинградского губкома — этого не будет!" Запорожец остался заместителем. А в Москве на заседании Политбюро ЦК Сталин обрушился на Кирова, едва дослушав его сообщение о работе Ленинградского губкома. Сталин обвинил Кирова в "гнилом либерализме" и отсутствии бдительности по отношению к зиновьевцам. — По данным НКВД, — сказал он, — зиновьевцы ведут подпольную подрывную деятельность. Среди них культивируются и зреют террористические настроения. Зиновьев возглавляет штаб заговорщиков и террористов... — Неправда, нет этого! — протестовал Киров. — Если нет, так должно быть так! — отрезал Сталин. Произошел крупный разговор. Киров подал заявление, поставив вопрос о созыве Пленума Центрального Комитета для обсуждения доклада Ленинградского губкома. — Если Пленум Центрального Комитета не одобрит линию и деятельность губкома, я не смогу оставаться секретарем Ленинградской организации, — сказал Сергей Миронович. Вернувшись в Ленинград, Киров информировал о случившемся и о своем заявлении членов и кандидатов ЦК, работавших в Ленинграде. Ко всем этим членам и кандидатам ЦК по указке Сталина посылаются ответственные работники НКВД с ловко подобранными "фактами" подрывной деятельности оппозиционеров-заговорщиков. В кабинете Петра Смородина, секретаря Петроградского райкома, члена бюро губкома и кандидата в члены ЦК, произошла характерная сценка. — Что ты мне подсовываешь пинкертоновщину какую-то! Разве у вас нет другой работы, что вы стали заниматься всякой ерундой? — Полегче в выражениях, — надулся представитель НКВД. — Нам известно, какое значение сам товарищ Сталин придает нашей работе и нашей информации. — Ну, значит, и Сталин занялся пинкертоновщиной! — прервал разговор Смородин. В роковой день 4 декабря 1934 года Киров заехал в Смольный перед тем, как идти на собрание актива во дворец Урицкого. Смородин, шедший к Кирову, как и другие члены бюро губкома, до начала заседания, услышал выстрел, за ним — другой, помчался к кабинету Мироныча. Он застал группу в несколько человек и схваченного Николаева, исполнителя злодеяния, симулировавшего вторым выстрелом попытку самоубийства. Кирова положили на письменный стол. Он был мертв... Со стесненным сердцем смотрел я в квартире-музее Мироныча на фуражку, пробитую, опаленную пулей, со следами крови незабвенного любимца партии и народа... Организаторам убийства понадобилось убрать свидетелей: сначала убили начальника охраны Кирова, потом уничтожили тех, кто убил начальника охраны. Что касается "главного свидетеля" — самого Николаева, то, когда ему объявили приговор о расстреле, он истошным голосом завопил: "Обманули, обманули!.". Понятно, не расстрелом прельщали этого мерзавца злодеи, пославшие его на убийство. Арестованный и обвиненный в связи с Николаевым зиновьевец Каталынов, бывший член бюро ЦК ВЛКСМ, на следствии и при объявлении приговора неизменно твердил, что Зиновьев и зиновьевцы никакого отношения к убийству не имели и он отвергает всякую вину зиновьевцев. — Не виновны, не убивали, не замышляли! — кричал Каталынов. Сталин открыл страшную полосу массовых расправ над ни в чем не повинными людьми, терроризируя партию и страну. Приходилось слышать: убийство Кирова толкнуло Сталина на репрессии. Определенные ответные меры были бы, естественно, приняты по отношению к действительным виновникам, причем если бы это были зиновьевцы. И при этом — в рамках возмездия и кары к действительным виновникам. Но Сталин инсценировал убийство Кирова зиновьевцами и затем использовал им же инспирированное злодеяние как предлог для массовых арестов. Гнев и возмущение масс, ошеломленных преступлением, Сталин очень хитро и коварно использовал, направив негодование масс на "врагов народа", которых "для удобства" в дальнейшем объединили общей вывеской — "право-троцкистские заговорщики". Шагая по трупам жертв собственного произвола, Сталин, этот искусный актер, разыгрывал роль скорбящего об утрате друга, точно так же как он шел пешком по улицам Москвы до кладбища за гробом своей жены Аллилуевой, которую сам довел до самоубийства... В Ленинграде началась "чистка от зиновьевцев". Тюрьмы были переполнены. Начались расстрелы... Не отдельными вагонами, а целыми эшелонами отправлялись невинные жертвы в наспех создаваемые лагеря и на поселение в отдаленные районы страны. Осиротевших детей, безжалостно лишенных родителей, посылали в детские дома. Как и кто определял эти контингенты гонимых и несчастных, зачисляя их без всяких оснований в разряд "врагов народа"? Только и монопольно — аппарат НКВД, поставленный Сталиным над партией и над народом и превращенный в гонителей и палачей народа. Масштабы репрессий становились огромными и повсеместными, работники НКВД, поощряемые Ежовым, а за ним — Берией, "соревновались", кто больше посадит людей в тюрьмы и лагеря, наконец, аресты приняли такие размеры, что и сейчас недостает решимости назвать вслух астрономические цифры... Последовавшие затем годы отмечены политическими процессами против бывших лидеров различных оппозиций. Режиссером всех процессов был Сталин, практическими выполнителями его замыслов — Ежов и Вышинский. Ежова я наблюдал ряд лет, когда работал секретарем Центрального Комитета комсомола и в аппарате Центрального Комитета партии заведующим сектором партийного строительства. Это были годы 1925 — 1931. Ежов не раз хвастался в узком кругу, что обратил на себя внимание Сталина тем, что во время дискуссии с Троцкистами ударил по лицу члена ЦК Сокольникова. Подобный "радикализм" местного семипалатинского работника из далекого Казахстана пришелся по душе Сталину. Ежов был взят в аппарат ЦК партии и скоро стал всесильным в подборе и расстановке руководящих кадров как заведующий отделом ЦК и самый близкий к Сталину деятель аппарата. Морально это был опустошенный человек, пьяница и наркоман, читавший только служебные бумаги, и то лишь самые важные и адресованные Сталину. Вышинский был карьеристом и политическим приспособленцем, сделавшим карьеру на смертных приговорах и политических процессах. Мне пришлось ездить с ним в Среднюю Азию в составе бригады Центрального Комитета партии по заготовкам хлопка в 1931 году. И в пути, и на месте его облик стал нам быстро очевидным: барин и демагог. Р.С. Землячка, легендарная большевичка, член Президиума Центральной контрольной комиссии ВКП(б), на заседании Оргбюро ЦК партии, кивая в сторону Вышинского, сказала мне: "Не могу равнодушно видеть этого мерзкого меньшевика! Почитайте, Мильчаков. в историческом журнале (она назвала точно, в каком) документы об Октябрьской революции в Ташкенте. Этот член ЦК меньшевиков, будучи их представителем в Ташкентском городском Совете, с пеной у рта выступал против большевиков. Вряд ли он доволен поручением поехать сейчас в Ташкент..". Вышинский был тогда ректором Московского университета. "На ловца и зверь бежит". Надо же было именно Вышинского поставить на высокий пост Генерального прокурора СССР! Сталину был нужен именно такой прокурор для задуманных им черных дел и для серии сфабрикованных политических процессов. Не просто политический хамелеон, а первоклассный демагог, выдающийся казуист, личность, лишенная всяких моральных принципов. Все процессы были состряпаны по одному шаблону. Получить (и выбить) "признания" подсудимых, заставить их "полностью разоружиться", расписаться в преступлениях, им приписанных, обещать "за эту цену" не лишать их жизни, а затем все-таки расстрелять. В архивах обнаружены документы, написанные лично Сталиным. Сталин сам "формировал" оппозиционные центры, по своему усмотрению вписывал в число членов этих центров одни фамилии, вычеркивал другие, отдавал приказания, кого из подсудимых "бить и бить", у каких лиц "получить показания во что бы то ни стало"... А сколько аналогичных указаний отдавалось мм устно! Он определял, какие вымышленные обвинения приписать подсудимым, Ежов и Вышинский, его способные ученики и подручные, лихо перевыполняли задания. Так называемое "дело Косарева" является также клеветническим процессом, устроенным над руководителями комсомола. "Технология" процесса шла по одной и той же схеме. Сначала были арестованы два секретаря ЦК ВЛКСМ — Салтанов и Горшенин, а в ряде областей — секретари областных комитетов комсомола, например, в Ростове-на-Дону — член ЦК ВЛКСМ Ерофицкий. Часть из них, в том числе Горшенин, не выдержала избиений и подписала угодные "следствию" показания. Эти заведомо неправильные, вымученные показания и легли формально в основу обвинения Косареву и секретарям ЦК комсомола. Следователи НКВД настолько уже не стеснялись, что заставляли избитых арестованных подписывать всякую нелепицу, лишь бы было "похлестче": "сеть террористических троек" в ЦК и обкомах комсомола, возглавляемая первыми секретарями комсомольских комитетов, "подготовка взрыва на трибуне Мавзолея, когда там будет Сталин" вместе с секретарями ЦК комсомола во время юношеского праздника и т.д. Бредовый характер, нелепость подобных обвинений очевидна всякому умственно не поврежденному человеку. Тем не менее эта дикая галиматья с серьезным видом оглашалась на пленуме ЦК комсомола. Пленум Цекамола был созван в конце ноября 1938 года На пленум явились Сталин, Молотов, Жданов, Шкирятов, Мехлис, Поскребышев. Открыл пленум секретарь ЦК партии Жданов, чем было уже заранее подчеркнуто политическое недоверие секретарям ЦК комсомола. С докладом "о вражеской деятельности в комсомоле" выступил руководитель Комиссии партийного контроля недоброй памяти Шкирятов, усердный штамповщик всех беззаконий. Затем слово взял Жданов, оглашавший материалы НКВД и "показания" арестованных. Определенную гнусную роль сыграли отвратительные кляузы карьеристки Мишаковой, инструктора ЦК комсомола, ставшей после пленума секретарем Центрального Комитета ВЛКСМ. Мишакова потом афишировала свою близость к Берии и долгое время держала в страхе работников Цекамола, пока они не избавились от нее под предлогом несработанности. Сталин предложил назначить ее ответственным инспектором ЦК партии и изрек при этом, в назидание цекамольцам: "Мишакова оказала большие услуги Центральному Комитету партии, она — лучшая комсомолка СССР" (!). После XX съезда эту "лучшую комсомолку" исключили из партии за клевету. Но вернемся к пленуму ЦК ВЛКСМ. Жданов, Шкирятов и ряд выступавших комсомольских работников требовали от Косарева и других секретарей Цекамола: — Расскажите, как вы потеряли бдительность, якшались с врагами, секретарями областных комитетов, рекомендовали врагов, вскоре разоблаченных и арестованных органами НКВД, зажимали критику, политически разложились. Кайтесь, мы вам не верим, признайтесь, что у вас камень за пазухой против партии и ее руководства... Косарев выступал дважды, клялся в верности партии, отвергал обвинения во вражеских замыслах и вражеских действиях. Но на пленуме царила всеобщая подозрительность и самая безответственная черная клевета. Объяснения подозреваемых во внимание не принимались, их просто не хотели слушать. К тому же Сталин всем своим видом и репликами дал ясно понять присутствующим, что он пришел на "похороны" Центрального Комитета комсомола данного состава. Судьба руководителей комсомола была предрешена. Во время выступления одного секретаря местного комитета, сказавшего, что "Косарев до сих пор не может понять всей глубины своих ошибок", Сталин небрежным тоном бросил реплику: — Не не может, а не хочет!   Следует сказать и о неслыханной, бесстыдной обстановке на пленуме центрального органа молодежной организации. Вторая половина присутствовавших на пленуме состояла из агентов Берии. К каждому комсомольскому работнику был приставлен соглядатай, следовавший по пятам и не спускавший глаз с подопечного. Ребята это поняли, говорили друг другу... Охваченный нетерпением и лихорадкой массовой расправы над комсомольскими работниками, проголосовавшими на глазах "судей" за снятие с постов Косарева и других секретарей и членов бюро ЦК ВЛКСМ, палач Берия начал "Хватать" несчастных, не дожидаясь закрытия пленума. Так было с заведующим оргинструкторским отделом ЦК Герцевичем и другими. После окончания пленума были арестованы секретари ЦК Косарев, Андреев, Файнберг, Лукьянов, Пикина, Чемоданов и почти все, за единичными исключениями, члены и кандидаты ЦК ВЛКСМ и многие секретари областных, краевых и республиканских комитетов комсомола. Все произошло "в манере Сталина" — уничтожить вместе с секретарями Цекамола и тех, кто голосовал за их снятие, убрать побольше свидетелей, а в оставшихся вселить страх и трепет. Знал об этом Сталин? Конечно, знал. Больше того, он утвердил эту массовую акцию. Да Берия в таком масштабе ее и не проводил бы, не получив одобрения Сталина. В канун 1 мая 1939 года я в качестве арестанта оказался в Бутырской тюрьме. Надзиратель втолкнул меня в большую камеру, в которой копошилось более ста человек на нарах, на полу, в проходах. Я остановился в нерешительности, куда податься, где присесть. Ко мне подошел молодой человек, небритый, беспоясый, в каких-то шлепанцах. — Саша, проходи в наш комсомольский угол, — сказал он. — Разреши представиться: староста камеры, бывший заместитель заведующего оргинструкторским отделом ЦК ВЛКСМ. Я повеселел. И тут своя среда, свои люди. Навстречу с нар глядели на меня двадцать юношей — "однодельцы Косарева". Среди товарищей были члены ЦК и ревизионной комиссии, работники ЦК комсомола и "Комсомольской правды": Диментман, Егорушкин, Ежов, Борзов, Вольберг, Тетерин, Андреев, Гольдфарб, Огненный, Буденный, Коваленко, Козлов, Захаров, Москаленко, Румер, Перельштейн... Устроили меня ребята поудобнее, чтобы не было видно головы "в глазок", к которому постоянно прижимался надзиратель, — и начались нескончаемые разговоры. За период следствия (декабрь — апрель), попадая в разные камеры, ребята смогли установить, кто из участников пленума арестован. Выходило: почти все... Через полгода, в промозглый день, типичный для поздней осени в Норильской тундре, встретился я на угольной шахте "Шмидтиха" с женой Косарева — Марией Нанейшвили. Ее в группе заключенных-женщин пригнали на угле-сортировку. Я надрывался тогда откатчиком в штольне. Мария Викторовна рассказала, как арестовывали Косарева и ее. С вечера в квартире шел обыск. К ночи приехал Берия, стал торопить сотрудников, предложил Косареву "собираться", сказал Марии Викторовне, что можно взять с собой арестованному. Обезумевшая от горя бедная женщина обняла своего мужа, стала кричать: — Не пущу, не дам! Лаврентий Павлович, он же ни в чем не виноват! Мерзкий палач, поблескивая стеклами пенсне, тут же нашелся: — Что ж, поедем с нами, я при тебе выясню, в чем его обвиняют. Обрадованная женщина быстро оделась. Берия уехал первым. Потом увезли Косарева. В третьей машине поехала Мария Викторовна с агентом. ...Ее втолкнули в комнату, сразу сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Очнулась она в тюремной камере. На седьмой день "догадались" взять ее подпись в ордере на арест, "оформили" еще одну заключенную. — Представьте, Саша, голова идет кругом, — говорила мне на шахтном дворе черная от угольной пыли Мария Викторовна, вытирая слезы, оставлявшие светлые бороздки на лице. — Следователь меня донимал: расскажи, как Косарев боролся против правильной линии Мильчакова в Центральном Комитете ВЛКСМ, напоминая речь Сталина на VIII съезде комсомола, когда тот сказал, что "косаревцев" и "соболевцев" в комсомоле сколько угодно, а марксистов приходится днем со свечкой искать"... А в это время и вы были уже арестованы. В НКВД уже не успевают следить за арестами, вот мой следователь и зарапортовался"... — Скажите, Саша, — спешила она спросить, — как, по-вашему, жив мой Саша или нет? У меня не повернулся язык высказать предположение о конце... Косарев был расстрелян сразу после смертного приговора. Он использовал право осужденного обратиться в ЦИК СССР с просьбой о помиловании. Его заявление Берия даже не счел нужным пересылать в правительство и отдал приказание привести приговор в исполнение. Заявление Косарева найдено в архиве Берии. Об этом сообщили Марии Викторовне в Прокуратуре Союза в 1954 году, когда она вернулась в Москву и ее известили о посмертной реабилитации мужа. Несколько позднее пленум Центрального Комитета ВЛКСМ отменил решение ноябрьского пленума Цекамола (1938), возводившее на Косарева и других товарищей поклеп, продиктованный Сталиным по сфабрикованным в НКВД "материалам". Я стою столбом в комнате помощника начальника следственной части НКВД Мешика. Глубокая ночь. Мешик часто выходит, тогда в дверях появляется молодой чекист — практикант, слушатель курсов НКВД. Нестерпимо хочется спать. Вот Мешик снова вернулся. Курсант исчез. Лейтенант Мешик развалился в кресле, задрав ноги на стол. Рядом с письменным прибором удобно пристроена резиновая дубинка, заимствованная у берлинской полиции. Недавно туда ездила делегация сотрудников НКВД, видимо, "для Обмена опытом". Мешик время от времени берет в руки дубинку и играет ею. Она такая гладкая, отполированная, с удобной рукояткой. Мешик сделал понюшку из маленького флакончика. Глаза его заблестели. Он даже громко чему-то рассмеялся. Сегодня Мешик "философствует": — Такие, как ты, отжили свой век, хоть ты и не старый. Вы цепляетесь за жалкие побрякушки советской и партийной демократии, самокритики. Кому, к черту, они нужны? Вы не поняли изменившейся обстановки. Нужен обновленный, новый режим и прежде всего твердая власть, возглавляемая сильным "хозяином". Пришла эпоха Сталина, а с нею — и новые люди, занимающие все позиции в аппарате. В авангарде новых кадров идет гвардия Сталина, чекисты. И мы сметем всех, кто нам мешает или может стать помехой. Я вглядывался в самодовольное, возбужденное лицо лейтенанта, вслушивался в его речь. Становилось жутко. Такой не дрогнет "убрать помеху", убить кого угодно... — Если хочешь знать, мы, чекисты, — партия в партии. Мы вычистим из рядов партии половину всякого хлама, вроде так называемой "старой гвардии" и лиц, связанных со стариками, со взглядами вчерашнего дня. Около миллиона людей, состоявших в партии, мы уже, наверно, вытряхнули. Об этом на днях будет сказано в отчете Центрального Комитета XVIII съезду партии. А остальные будут перевоспитаны. Они пойдут за нами, за Сталиным, как миленькие. Они займут ваши места во всех аппаратах и будут дорожить оказанным им доверием. Мешик вызвал сотрудницу. Она принесла ему чаю с лимоном. Позвякивая ложечкой, он продолжил свои "поучения". — Вот ты сидишь в тюрьме, будешь расстрелян или сгниешь в лагере. По директиве Инстанции вашему брату Военная коллегия лепит кругленькие приговоры: пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет. Трижды можно подохнуть, не на курорт поедете... Ты твердишь: "Я ни в чем не виноват". И я знаю, ты не совершал никаких преступлений. Но тебя надо убрать, ты нам не нужен. И я никогда не скажу, что ты не виновен, так как не хочу сесть на твое место. К тому же Каганович, да что Каганович, — сам Сталин благословил твой арест. Тут уж железная логика: либо ты, либо я. Понял? Песня твоя спета. Аминь. Можешь поблагодарить меня за ночку... — То, что я слышу, кощунство! Так не будет! — протестую я. Мешик нажал кнопку. Меня грубо взял за руку появившийся надзиратель внутренней тюрьмы НКВД. — Уведи этого дурака, — захохотал Мешик. Этот лейтенант сделал при Сталине блестящую карьеру, стал правой рукой Берии, министром госбезопасности Украины, получил несчетное количество орденов, дослужился до чина генерал-лейтенанта. В заявлениях же из лагеря, посылавшихся в течение долгих шестнадцати лет заключения в Центральный Комитет партии, в Верховный Совет, в Прокуратуру и Верховный суд, я ссылался на эти слова Мешика: "Мы, чекисты — партия в партии", "Знаю, ты ни в чем не виноват, но тебя надо убрать", "Не хочу сесть на твое место..". Результат всегда был неизменным, вплоть до 1954 года: "Оснований к пересмотру дела нет", "Жалоба оставлена без удовлетворения..". Чего добился Сталин, поставив НКВД над партией и народом? Он задушил свободное волеизъявление в партии и до конца своих дней на земле утвердил свою личную диктатуру в стране. Только "после смерти Сталина... сложившееся внутри Центрального Комитета партии ленинское ядро руководящих деятелей, которые правильно понимали насущные вопросы как внешней, так и внутренней политики... повело решительную борьбу с культом личности, с тем, чтобы ликвидировать его тяжелые последствия и расчистить путь для быстрейшего продвижения нашей страны к коммунизму". ("Правда", статья к 80-летию со дня рождения Сталина). Он утверждал свою необъятную власть, опираясь на берия и мешиков всех рангов, а также на своих оруженосцев и трубадуров в лице Кагановича, Маленкова, Молотова и других. До какой грани политического падения надо дойти, чтобы угодливо предложить заменить ленинизм "сталинизмом" как теоретическим учением. Это предложение хамелеона Кагановича даже Сталин отверг. Сталин понимал, что ему приходится прикрывать свои действия знаменем Ленина. Именно Каганович старался первым крикливо возглашать: "Сталин — корифей наук", "Сталин — великий машинист локомотива революции" и т.п. Всякие события, в том числе даты возраста Сталина, являлись поводом для безудержного его восхваления. Тут уж прямо "соревновались" в расточении льстивых эпитетов! Сверху вниз, по команде, шли шпаргалки: как выступать, как начинать речи и доклады, как их заканчивать. В этой обстановке раздолье было подхалимам и карьеристам, чиновным душам и перестраховщикам. "Ах, его арестовали? Значит, так и надо. НКВД борется с врагами, НКВД знает, что делает. Если арестованный сам не враг, значит, запутался в связях с врагами или сболтнул что-нибудь лишнее..". Сочинители доносов прикрывали свою мерзость словами о том, что "всякий коммунист должен быть чекистом", сказанными в первые годы революции, когда чекисты Дзержинского боролись с действительными врагами. Партийная дисциплина стала средством голого принуждения, независимо от того, правильно или нет действие бюрократа, сидящего на руководящем посту. Политическая бдительность обращалась не по отношению к врагам, а по отношению к товарищам по партии, к советским людям. Партийной непримиримостью прикрывались репрессии к допустившим случайную ошибку или даже обмолвку. Появилось ходкое выражение: "Его проработали". И опять подобные действия получали этикетку "борьбы за большевистскую запятую..". Работники разных аппаратов стали говорить о Сталине — "хозяин". Им нравилось, щекотало мещанское самолюбие, когда их самих в их вотчине тоже величали: "хозяин", "так велел хозяин". По примеру Сталина грубый окрик и командование ввели в оборот многие деятели в центре и на местах. Грубость даже стали восхвалять, грубостью и унижением достоинства людей принялись прямо "кокетничать". Грубая брань, хамство стали стилем поведения многих бюрократов. Работе людей стал сопутствовать страх. "Не смей критиковать начальство, держи язык за зубами и проживешь благополучно". Сталин, конечно, сознательно подкупал и развращал руководящие кадры. Он одаривал их крупными денежными окладами, премиями, бесстыдными подачками — так называемыми "конвертами" со вторыми окладами, персональными машинами, роскошными квартирами и дачами, привилегированным снабжением в "закрытых" магазинах и столовых, бесплатными путевками в санатории-дворцы и т.п. Это углубляло разрыв между руководителями, большими и маленькими, и народом. Это ставило работников в зависимость не от народа, не от коллектива, избирающего своих вожаков, а от "хозяина" сверху, от его произвола. Поэтому угождай начальству. Ты же не хочешь лишиться всех, связанных с руководящим положением, привилегий. Так создавалась "номенклатурная знать". Знай Ленин о таких фактах, он с негодованием обрушился бы на "совбуров", усвоивших замашки бар и оторвавшихся от простых людей. Разве терпимо в рядах партии, ведущей страну к коммунизму, иметь рядом людей с немыслимыми, более чем тысячными ставками заработной платы и работниц-матерей, зарабатывающих сорок рублей в месяц! Многие отвратительные явления — наследие нравов сталинского времени — бытуют еще и теперь в нашей жизни. Партия не может ослаблять борьбу с последствиями культа личности, развратившего умы многих... В 1930 году я ездил по поручению ЦК партии в Каракалпакию, провел там несколько месяцев. Любопытно, что впервые приехал в эту забытую область представитель ЦК из Москвы. Вернулся, внес в ЦК на имя Сталина записку "О хозяйственном и культурном отставании Каракалпакии". Докладывал Сталину. Он распорядился посвятить заседание Оргбюро ЦК моему докладу о Каракалпакии. Тогда же было решено построить в этой далекой окраине ряд предприятий, открыть медицинское и педагогическое училища для подготовки местных кадров, улучшить судоходство на Амударье, преобразовать область в автономную республику, перенести ее столицу из разрушаемого Амударьей Турткуля в новое место — Нукус. В 1932 году в составе комиссии ЦК вместе с заместителем наркома тяжелой промышленности Серебровским и членом ЦКК ВКП(б) Араловым я объехал золотые прииски Урала, Сибири и Дальнего Востока, включая Лену и Алдан, изучая состояние добычи золота на местах и разрабатывая меры по подъему золотой промышленности для внесения их в ЦК и правительство. Здесь мы сблизились с замечательным большевиком-ленинцем Г.К. Орджоникидзе, командармом индустрии, как его часто называли. Конечно, мы встречались и раньше, когда я работал в ЦК комсомола и в ЦКК. Я опять докладывал о делах Сталину, на этот раз в присутствии Серго. Орджоникидзе выступил инициатором привлечения молодых партийных работников к хозяйственной деятельности. Так и я на ряд лет стал хозяйственником. После годичной работы в Иркутске, где было создано всесоюзное объединение "Востокзолото", наступил трехлетний период моей работы директором золотопромышленного комбината в Забайкалье — "Балейзолото". На заседании Политбюро Сталин предложил мне на выбор — стать директором "Лензолото" или "Балейзолото". Там — золотые прииски, разрабатываемые сто лет, тут — рудники, недавно открытые советскими геологами. Я выбрал Балейские рудники, к этому же склонял меня старый товарищ, секретарь крайкома партии в Иркутске Ф. Леонов. (Погибший, как и все секретари крайкомов и обкомов, в тюрьмах НКВД). Серго был очень доволен, что я иду директором предприятия. — Начинай, голубчик, управлять хозяйством снизу, — говорил он, — поработай засучив рукава. Дело пойдет. Серго, как, впрочем, и Сталин, знал, что в кремлевской больнице третий месяц лежит моя Маруся, только-только начавшая выкарабкиваться из смертельно опасного положения "приговоренной" туберкулезницы. Детей вместе с няней Серго распорядился поместить на дачу Наркомтяжпрома в Томилино. ...Я поехал в Забайкалье. Через два года, к началу 1935 года, добыча золота на Балее была учетверена, две действовавшие золотоизвлекательные фабрики расширены, вошла в действие новая большая фабрика. Добыча руды была целиком механизирована. Рабочий поселок Балей решением ЦИК СССР был преобразован в город, в нем было уже около сорока тысяч жителей. Серго представил меня к ордену Ленина и затем поздравил с наградой. Я регулярно приезжал в Москву на пленумы ЦК и ЦКК, на партконференции и съезды, на совещания в Главзолото и Наркомтяжпром. И неизменно встречался с Серго. Он всегда ласково принимал, терпеливо выслушивал и оказывал предприятию самую различную помощь. Так, например, он "сосватал" труппу театра Вахтангова поехать летом на Балей, и у нас выступала эта прекрасная труппа во главе с замечательными артистами Щукиным и Захавой. Осенью 1935 года Серго помог получить согласие Сталина на мое поступление в Промышленную академию, так как, продолжая работать в хозяйстве, нужно было получить инженерно-техническую подготовку. Сталин при этом сказал: "Долго не проучитесь. Заберем на работу". Так и вышло. В мае 1937 года я был назначен начальником Главзолото вместо арестованного Серебровского. Но об этом — после. Сейчас разговор о незабвенном Серго. Итак, я усердно учусь, веду партработу в академии, избран парторгом факультета, членом парткома и Бауманского райкома партии. А время было напряженное, начались аресты деятелей оппозиции, видных хозяйственников, поползли разговоры о вредительстве. Раз позвонил мой друг, организатор Якутского комсомола, бывший член ЦКК ВКП(б), работник РКИ Степан Васильев. Он был в числе первых молодых революционеров — якутов, привлеченных в партию товарищами Ярославским и Орджоникидзе, отбывавших ссылку в Якутске. Васильев предложил мне поскорее приехать к нему. Приглашение прозвучало необычно. Степан отличался спокойствием и выдержкой. В тот же вечер я был у него дома. Степан позаботился, чтобы нам никто не мешал, и приступил к рассказу. Некоторое время тому назад вызвал его Сталин, предупредил, что дело сугубо важное. — Вас любит Серго еще со времен его ссылки, я знаю, — сказал он. — Так вот, пойдите к Серго, почитайте ему материалы НКВД о вредителях, о Пятакове, Ратайчаке и других и убедите подписать санкцию на их суд и расстрел. — Мне известно, Серго болен, — ответил Васильев. — Есть указание не тревожить его. — Вам можно. У вас может возникнуть вопрос: почему сами члены Политбюро его не убедят? Мы с ним говорили. Скажу по секрету: он упрямится. Но он же нарком тяжелой промышленности, Пятаков — его заместитель. Без подписи Серго наше решение не может состояться. — А если Серго меня прогонит, не захочет слушать? — Не прогонит, зачем пустяки говорите? Наоборот, он задумается. То члены Политбюро его убеждали, а тут пришел партийный работник, в прошлом его ученик, по долгу службы своей в Комиссии советского контроля изучивший материалы о вредителях, и от себя говорит ему: мало расстрелять таких мерзавцев! Поняли? От себя, без ссылок на нас. — Серго догадается, спросит: "Сталин тебя послал?" Как отвечать? — Подумайте, как ответить. Важен сам разговор. Нажимайте на Серго от себя, как партиец, как государственный контролер, наконец.   После дополнительного инструктажа, получив у Сталина папку с материалами НКВД, Васильев отправился к себе, изучил материалы и пошел к Орджоникидзе. Больной Серго приветливо принял Степана. Когда Васильев начал говорить о вредителях и читать материалы НКВД, Серго помрачнел, потом перебил его: — Не верю! Чувствую, тут что-то не так. Не верю. Выходит, мы забыли все, чему учил Ленин, не умеем распознать врагов, пригрели на своей груди змею? Как же я работал рядом с Пятаковым, ежедневно встречался и не разглядел, как он подкатывается под Советскую власть! Не могу понять, не может быть. Я не увидел, не почувствовал чутьем большевика, а Ежов и его агенты узнали и разоблачили? Да как же я в глаза людям смотреть стану, старый я тюфяк, черт возьми! Не могу подписать, не верю. Не так это просто! Васильев видел слезы на глазах Серго, понял, как он страдает, переживая случившееся. Васильев ушел, не добившись успеха в выполнении сталинского поручения. Сталин молча выслушал сообщение Васильева, сухо его поблагодарил. Через несколько дней заставил Васильева вторично пойти к Орджоникидзе с той же миссией и с дополнительными материалами НКВД в виде показаний арестованных... Вскоре все мы были потрясены сообщением о смерти Г. К. Орджоникидзе. В группе товарищей стоял я у гроба Серго. Мы не знали тогда, провожая умершего, что он сам ушел из жизни. Мы верили официальному сообщению. Да, Серго сам оборвал свою жизнь: не вынес самовластия Сталина. Он видел и осуждал культ его личности и творившиеся беззакония, понимал, что Сталин грубо надругался над ленинскими заветами, что никакого действительно коллективного руководства в ЦК нет и в помине. Перед Орджоникидзе были два пути. Первый — открыто выступить против Сталина на пленуме ЦК. Такой пленум предстоял. Сталин навязал Серго доклад на пленуме о ликвидации последствий вредительства в тяжелой промышленности. Серго готовился к пленуму, будучи больным, делал наброски своих соображений. Зинаида Гавриловна, его жена, помнила, что на столе в комнате Серго лежали исписанные им листы бумаги. Словом, первый путь заключался в открытом выступлении против Сталина. Серго отдавал себе отчет в том, что при необъятной власти Сталина и НКВД он был бы схвачен немедленно, тут же, на пленуме, "предан анафеме" и уничтожен. Серго стоял перед выбором: пусть был бы уничтожен только он, успевший сказать свое слово. Но ведь Сталин, Ежов, Берия устроят новую "Варфоломеевскую ночь" и растерзают многие тысячи невинных по признакам близости и солидарности с Орджоникидзе. Они изобразят еще один вражеский заговор против Сталина и еще больше терроризуют народ... Оставался второй путь: уйти из жизни, не желая нести ответственность за злодейства Сталина, выразить самоубийством протест против политики Сталина и зловещего культа его личности. В последние дни перед смертью Серго поведал свои мысли верному другу. Друг удерживал его от "крайностей"... Серго выбрал второй путь. Он застрелился По звонку Зинаиды Гавриловны, сообщившей о смерти, в комнату Серго пришел Сталин вместе с членами Политбюро ЦК. В квартире сновал Ежов. Была продиктована версия о причинах смерти вследствие обострившейся болезни. Вызвали врачей. Когда все ушли, листки с записями Серго исчезли — стол был пуст. В траурные дни гроб с телом Серго находился в Колонном зале Дома союзов. Зинаида Гавриловна была там же. В ее отсутствие в квартире был проведен тщательный обыск, ищейки Ежова изымали любой листок с пометками рукой Орджоникидзе. Потом и сама Зинаида Гавриловна, как и другие родственники Орджоникидзе, отправилась в ссылку. Что касается судьбы Степана Васильева, скромнейшего и честнейшего коммуниста, то о ней я узнал много позднее, в 1954 году, когда вернулся в Москву из Магадана. Жена друга Васильева — Ивана Ивановича Короткова, бывшего члена ЦК и Президиума ЦКК, рассказывала Марусе, как плакал Иван Иванович, бессильный протянуть руку Степану, сумевшему переслать Короткову записку — мольбу из лагеря: "Меня били, издевались надо мной, растоптали мои очки, я почти ослеп и совсем ослабел... Помогите, помогите"... Я встретился с женой Степана. Она стала психически больным человеком. Массовые аресты в стране продолжались. Я сообщал райкому и парткому об арестах друзей и товарищей, с кем работал: членов ЦК ВКП(б) Леонова и Разумова, секретарей областных комитетов партии Курганова, Голуба, Холохоленко, секретаря Московского комитета Корытного и других. На Балее арестовали группу работников. Секретарь райкома оттуда прислал в Москву письмо о том, что я работал с арестованными "вредителями", значит, их "покрывал". Директор комбината, сменивший меня на Балее, счел нужным прислать в НКВД и в Московский комитет пространное послание, обвиняющее меня во "вредительском хищничестве" при разработке месторождения. Секретарь Бауманского райкома Зодионченко (приставивший к своей фамилии "украинское" окончание, за что потом получил выговор) делал тогда, как и многие, карьеру на травле честных коммунистов. Он быстро внес на пленум райкома требование вывести меня из состава членов райкома, как "потерявшего доверие"... Вывели, конечно, хотя многие недоумевали, переглядывались, многие опускали глаза. Потом второй секретарь райкома Гутин (начинавший работать в комсомоле, когда я был секретарем Цекамола) явился на заседание парткома Академии, чтобы вывести меня из состава парткома. Вывели, конечно, хотя товарищи вслух высказывали свое недоумение. Сомневавшихся вызывали в райком поодиночке и говорили по секрету: "Его надо исключить из партии, а то он будет арестован с партбилетом". При этом многозначительно покачивали головами. На партийном собрании Академии секретарь райкома, увидев, что мое выступление произвело впечатление на товарищей и за исключение меня из партии поднимается не так уж много рук, попросил переголосовать и сам принялся подсчитывать голоса, подгоняя: "Смелее, смелее голосуйте!" Исключили. Поздним вечером пешком возвращался домой. Подхожу к дому, издали вижу в освещенном окне фигуру Маруси. Ждет. Она уже пришла с собрания своей институтской парторганизации. Ее исключили "за связь с мужем, разоблаченным и исключенным из партии"... Оперативно! Маруся боялась не дождаться. Думала: арестуют по дороге. Бессонная ночь. Пишу заявление в ЦК, в Московский комитет, пишу и о себе, и о Марусе. Заболела дочка. Отправился утром за лекарством в кремлевскую аптеку, к которой был прикреплен. Лекарство не дали: "Вас открепили"... Дичь какая! Ну, нравы! Горько было сознавать, что всего этого не должно быть, что ты беспомощен. Райком же торопится утвердить исключение из партии на заседании бюро. Вызван. Прощаюсь с Марией. В приемной райкома сидят уже десятка три скорбных фигур, с тоской в глазах. Они будут с мольбой говорить о своей честности и невиновности. Их холодно выслушают и все равно исключат. Автоматически. Не вникая в существо дела, не задумываясь над судьбой коммуниста. "Проявляя бдительность". Вот что ужасно! Вот к чему привели культ личности и политика массовых репрессий! Я сел с краю. Вдруг какая-то беготня, суматоха прервала заседание. Меня зовут к телефону в кабинете секретаря, откуда удалились заседавшие. У телефона Каганович: — Вас уже вызвали в райком? Поспешили. Прошу приехать ко мне сейчас же. Еду в машине с секретарем парткома Академии Козловым и директором Коробовым. Ставший первым секретарем райкома Гутин поехал отдельно. Зодионченко уже в Кремле — заместитель председателя Совнаркома РСФСР. У Кагановича произошел интересный диалог, часть которого стоит воспроизвести. — Когда нам, секретарям ЦК, стало известно, что в Академии исключен из партии Мильчаков, товарищ Сталин предложил немедленно выяснить в чем дело. — Каганович повернулся к Гутину и Козлову. — Мильчакова отлично знает ЦК. Вам известно, что он был членом ЦКК ВКП(б), секретарем ЦК ВЛКСМ? Как же вы могли его исключить, не посоветовавшись с ЦК? — Он сам признал, — пробормотал Гутин, — что его другом был арестованный и разоблаченный враг народа Корытный... — Мильчаков встречался с Корытным, а Корытный был секретарем Московского комитета партии, — ехидно заметил Каганович. — Вот если я приглашу вас, Гутина, к себе в гости, вы пойдете или вместо принятия приглашения напишете заявление в НКВД? Гутин смущенно молчал. Каганович продолжал разглагольствовать: — Ведь нет же на Мильчакова никаких показаний Корытного и других. Если бы мы лишили Мильчакова своего доверия, то отдали бы его следователям НКВД, а там его быстро бы "прихлопнули"... Поиздевавшись над Гутиным, Каганович отпустил его и представителей Академии. В кабинет вошли работники ЦК ВКП(б) Целищев и Ильин, только что назначенные вместе с Кагановичем в Наркомтяжпром: Каганович сообщил мне, что Сталин и он выдвигают меня на пост начальника Главзолото, и вздумал порисоваться знанием людей и памятью. Он дал Целищеву мою анкету, а сам по памяти отвечал на вопросы, рассказывая мою биографию. Взбудораженный происшедшим "зигзагом" в моей судьбе, шел я снова пешком, вдоль набережной к Дому правительства у Каменного моста. А там, едва вошел во двор, снова увидел фигуру Маруси в окне квартиры. Ждет. Когда я вошел, Маруся, обессилев, повисла у меня на руках. Вгляделся, понял: заболела. Уложил ее на диван. Принялся рассказывать, Маруся плакала. А потом я повторял, припоминая детали, все снова. И мы наперебой говорили друг другу: — Значит, в ЦК поняли: хватит репрессий!.. Наконец-то! — Если продолжать исключать вот так, за здорово живешь, за простое знакомство с арестованным человеком, где же предел? — Как это жутко звучит: на него нет показаний... А если бы были, выходит, пропал человек, сажай его? — А знаешь, им, наверно, известно, что в НКВД бьют арестованных. Как же иначе понять слова: "Следователи быстро прихлопнут"... Значит, из НКВД нет возврата, там ничего не докажешь, "советская разведка не ошибается"? ...Звонок у двери. Открываю. Фельдъегерь с красным пакетом. Расписываюсь. Иду к Марусе, читаю решение Политбюро ЦК, подписанное Сталиным, о назначении меня начальником Главзолото Наркомтяжпрома СССР. Мне предложили принять дела Главзолото безотлагательно. — После ареста Серебровского там временно сидит Перышкин, он тоже будет арестован, — сказал Каганович. Иду в Главк. У Перышкина совещание. Извещенный о моем приходе, он отпустил собравшихся. Пытаясь справиться с охватившим его волнением, Перышкин спросил: — Обо мне не было разговора? Я мог отговориться только незнанием: — Не было, Григорий Иванович. И тут старик заплакал: — Значит, арестуют, не нужен, конец... Я же не виноват ни в чем! Кому об этом скажешь, кто выслушает старика, бывшего паровозного машиниста? Хоть в беседе с вами напоследок душу отвести... Мы долго говорили о скромной жизни машиниста, ставшего крупным хозяйственником, об установлении Советской власти в Сибири в двадцатом году, когда там работал Перышкин и там же я был секретарем Сибирского бюро комсомола, вспоминали общих знакомых "золотарей", получивших ордена по представлению Серго Орджоникидзе, — бодайбинцев Ганина и Селиховкина, алданцев Щербинина и Куприянова и других. Беседа прерывалась, когда Перышкин глухо бормотал: — Арестовали его, арестовали... Самого Перышкина взяли ночью на квартире, как только был подписан акт сдачи-приемки дел Главзолота. Каганович вручил мне для прочтения разосланный Ежовым членам Политбюро ЦК толстый том "показаний" Серебровского, увезенного во внутреннюю тюрьму на Лубянке прямо из Кремлевской больницы. В показаниях — "признания" Серебровского и в том, что он якобы состоял агентом царской охранки, и был на службе английской контрразведки, и занимался много лет вредительством в золотой промышленности. Названы многие десятки лиц, будто бы выполнявших его вражеские задания. Становилось жутко. Я успел поработать в золотой промышленности около пяти лет, знал многих товарищей, разбирался в некоторых вопросах ведения хозяйства и видел, что "показания" шиты белыми нитками. А Каганович требует: "Давайте мероприятия по ликвидации последствий вредительства". Произошел такой курьез. В показаниях Серебровского сказано, что в тресте "Якутзолото" работает инженер-геолог, коммунист, якут Лебедкин. Он мешал вредительской установке на консервацию рудника Лебединого и всячески старался форсировать рудную разведку. Каганович предложил вызвать Лебедкина в Москву: "Его место в Главке, в "Золоторазведке". Из "Якутзолото" пришел ответ на мою телеграмму: "Лебедкин арестован". Я доложил Кагановичу, заикнулся: — Может быть, это ошибка? Запросим Ежова. — Нет. НКВД знает, что делает. Наверно, Лебедкин — якутский националист, — ответил Каганович. В эти же дни от Сталина прислали мне материалы НКВД с показаниями "вредителей" на приисках Урала. Сталин лично написал: "Тов. Мильчакову — для сведения. И. Сталин". В показаниях директора "Миассзолото" Чухриты (кстати сказать, бывшего заместителя наркомпрода РСФСР, председателя краевого исполкома в Архангельске) написано, что они хотели взорвать электростанцию, затопить шахты, вызвать голод на приисках — целое "сочинение", могущее вызвать недоумение. И подобными "романами" взвинчивали себя руководители огромной страны, первого в мире социалистического государства! От наркома (Кагановича, он тогда был в трех лицах — секретарь ЦК, нарком путей сообщения и наркомтяжпром) пришла пачка представлений на арест десятков работников дальневосточных приисков с предложением дать санкции на "изъятия" названных людей. Целый день лежали бумаги на моем столе. Мысль все время возвращалась к этим документам: "Приложить руку к арестам? Не могу". Вечером пошел к первому заместителю наркома А. П. Завенягину. — Не могу я давать санкции на аресты! Да и как я их, вообще говоря, мог бы дать, коли людей этих я не знаю. А если бы и знал, так я же их не выслушал, объяснений от них не брал. Виноваты они или нет? Серьезный и вдумчивый А. П. Завенягин взял у меня бумаги. — Их небось и без наших санкций арестовали. А ты не волнуйся. Я скажу Кагановичу, чтобы тебе таких бумаг больше не посылали. Я облегченно вздохнул На заседании правительства я и Каганович докладывали о насущных нуждах золотой промышленности. Председательствовал Молотов. Запомнилась приветливая улыбка Микояна, его вопрос: — Трудно тебе? — Трудно. — Ничего. Всем теперь трудно, — вздохнул Микоян. Наркомвнудел Ежов на этом же заседании докладывал о добыче золота на Колыме, находившейся в ведении НКВД. Молотов бросил реплику: — Товарищ Мильчаков! У Ежова золото добывается дешевле, себестоимость вдвое ниже, чем у вас, в Главзолото. — Товарищ Молотов! У Ежова работают заключенные, а на содержание их в лагерях он получает деньги от вас, по бюджету. Наступила неловкая пауза. Ежов отвел меня в угол, стал убеждать: — Возьми у меня рабочую силу, и у тебя будут трудиться заключенные, я мигом на Лене, на Алдане, на Балее, на Енисее — где хочешь, организую большие лагеря. По рукам? Страшный карлик захохотал. Меня передернуло. — Нет, не надо, Николай Иванович! — сказал я. — Пусть уж я останусь с рабочими и старателями, без арестантов... В разговор включился подошедший Каганович, требовательно спросил: — Почему отказываетесь? Вы же жаловались на нехватку рабочей силы. Николай Иванович даст вам для начала тысяч пятьдесят лагерников из числа здоровых. Напрасно не решаетесь взять. Чего боитесь? — Нет, не согласен. Тогда два хозяина будет на приисках: директор и начальник управления НКВД. Ничего хорошего это не сулит. Так при мне и не работали на приисках Главзолото заключенные. Потом, после моего ареста, лагеря создали повсюду да и золотую промышленность целиком отдали в ведение НКВД. И впрямь это не принесло и не могло принести ничего хорошего. Добыча золота упала... На следующем заседании правительства Ежов снова вернулся к этому вопросу. Он привел пример: — На Индигирке открыли богатое золото. Далеко от Магадана, в глубь якутской тайги по бездорожью еще восемьсот километров. Я послал туда лагерь в несколько тысяч. Не все дошли. Многие уже там померли. Но цель достигнута. Дорога пробита, несколько поселков выстроено. Я обещал Сталину через год дать с Индигирки первые тонны золота. Теперь туда пойдет людей побольше. — Пешком? — Пешком, конечно, — сделал грима- | су Ежов. Потом, когда арестантская участь забросила меня на Колыму, я наслушался горестных рассказов об этих трагических походах на Индигирку, о таежных дорогах и колымских приисках, где костьми легли многие тысячи заключенных... Бывал я в числе званых на кремлевские банкеты с участием Сталина. Собирали металлургов, угольщиков. "Тамадой" оба раза Сталин назвал Кагановича. Столы ломились от вин и яств. Тосты звучали один за другим, и прежде всего в честь Сталина. Сталин много пил, впрочем, он пристрастился к вину давно. Заказывал выступавшему для развлечения пирующих Ансамблю песни и пляски Красной Армии русские и украинские песни. Поручения его дирижеру передавали Ворошилов и Ежов. Последний жевал папиросу за папиросой, поглядывая на своих агентов, посаженных за каждый стол. Внимательному глазу нетрудно было отличить их от остальных приглашенных. Сталин заставлял сидящих за его столом членов Политбюро пить водку стаканами. Вот он ухватил М.И. Калинина за бороду, заставляет опорожнить стакан, острит при этом: — Ты всесоюзный староста, тост — за великий русский народ. Пей до дна! Молотов под шумок подменил стаканы, взял другой, с нарзаном. Сталин пил и пил. Уходили с банкета первыми, конечно, руководители. Чтобы как-то скрыть опьянение Сталина, Ворошилов и Маленков шли вплотную по бокам, сзади подпирал Каганович, а спереди прижался гном Ежов. Так и "поплыли", тесной кучкой... Гости провожали аплодисментами. ...А там, на краю земли, на Колыме в это время шли к Индигирке колонны заключенных. Одуревшие конвойные кричали, собаки надрывались в лае. Я случайно еще не шел в числе обреченных. Для меня муки "этапов" придут через два года... Каганович усердно разрушал то, что было достигнуто в годы руководящей деятельности в тяжелой индустрии Серго Орджоникидзе. В хозяйстве все более отрицательно сказывалось грубое администрирование, планы срывались, в снабжении царила кутерьма, безудержный разгон кадров и сплошные аресты усугубляли неразбериху, неуверенность в завтрашнем дне. Кверху лезли наглые приспособленцы, карьеристы, крикливые перестраховщики. Мне вспомнились две картинки Серго проводит Всесоюзное совещание хозяйственников. На трибуне — всем известный директор Днепродзержинского металлургического завода Манаенков. Он критикует отстающих, воюет с консерваторами. Из зала летят реплики: "А ты не боишься, что тебя самого раскритикуют?" — Чего мне бояться, стегайте, если заслужил. К вашему сведению, я ничего и никого не боюсь. В самом деле, чего мне бояться, если сам я честно работаю, если со мной дружный коллектив рабочих и сплоченная заводская партийная организация, если за спиной всех нас стоит товарищ Серго, который всегда поддержит, подбодрит, воодушевит на новые успехи... Зал грохотал от оваций по адресу Серго. Манаенков добродушно улыбался. Прошло всего года три. Каганович проводит Всесоюзное совещание металлургов. На трибуну выходят ораторы, произносят однообразные казенные речи. Среди участников совсем не видно старых директоров, которых Серго знал поименно, с которыми советовался. Вдруг срывается Каганович: — Почему Манаенков не выступает? — Я записался, — отвечает с места Манаенков. — Что значит "записался"? Вам давно надо было выйти на трибуну и рассказать, как вы работали вместе с вредителями. — Я выступлю, Лазарь Моисеевич! — Что значит "выступлю"? Вы прячетесь, у вас, видимо, нечистая совесть... — Что вы, Лазарь Моисеевич, какая нечистая совесть, я скажу, как мы работаем. — Вот и скажите, нечего прятаться за список ораторов, выступайте сейчас. — Хорошо, Лазарь Моисеевич, слушаюсь, — как-то потерянно проговорил Манаенков и пошел к трибуне. Бледный, невероятно волнуясь, начал он свою последнюю речь. Каганович демонстративно отвернулся. Он знал о предстоящем аресте Манаенкова... В эти полтора года я ездил на прииски Урала, Забайкалья, Дальнего Востока, был снова на Лене и Алдане. Самое тягостное впечатление оставлял молчаливый испуг людей перед органами НКВД. На руководящие посты многие шли неохотно, после долгих уговоров и настояний партийных комитетов. В памяти оживает такая сценка Я участвую в заседании бюро Алданского райкома партии. Стоят важные вопросы организации добычи золота и обеспечения района техническими и продовольственными грузами. На заседание приглашены ответственные работники треста "Якутзолото" и приисковых управлений. Для встречи с начальником Главзолото приехал из Якутска первый секретарь областного комитета партии Певзняк. (О его смерти в лагере мне рассказывали потом заключенные в Магадане). Словом, большой день в жизни района. В конце заседания обсуждается вопрос о новом начальнике "Золотопродснаба" треста, вместо недавно репрессированного работника. (В тресте и на предприятиях "Якутзолото" было арестовано более сотни сотрудников. Часть из них, человек десять, осудили к расстрелу). Я внимательно вместе с руководителями района подбирал новых управляющих и главных инженеров приисков, начальников отделов треста. Итак, на обсуждение поставлен вопрос о выдвижении нового работника на пост начальника "Золотопродснаба", который должен быть одновременно заместителем управляющего треста "Якутзолото". Накануне мы нашли подходящей одну кандидатуру, согласовали ее с приехавшим секретарем обкома партии. Наш выдвиженец, старый алданец, выходец из рабочих, проверенный коммунист с солидным стажем, долго не соглашался: "Боюсь, ответственность-то какая, не справлюсь". Уговорили. На самом заседании члены бюро райкома поддержали известного им кандидата. Как будто ясно. Осталось записать решение в протокол. Тут из кресла, в котором, покачивая ногой, сидел самодовольно ухмылявшийся молодой человек в форме, послышалась небрежно брошенная реплика: — По нашим данным — утверждать кандидатуру не следует. Словно мороз всех охватил. Председатель поперхнулся, беспомощно оглянулся на Певзняка. Тот молчал, уставясь в пол. Наш выдвиженец сидел ни жив ни мертв. Я предложил не снимать кандидатуру, а согласовать ее с "молодым человеком" и секретарем обкома в двухдневный срок. У начальника районного отдела НКВД не было никаких серьезных "наших данных", кроме того, что этот товарищ работал в подчинении у репрессированного предшественника. И хотя я и Певзняк всячески успокаивали выдвиженца, можно себе представить, с каким настроением он приступил к работе, и не раз, наверно, ночами просыпался в испуге от случайного стука под окнами... Вернувшись в Москву, я рассказывал Кагановичу и об этой характерной сценке. Я вздумал доказывать ему ненормальность и вред положения, когда НКВД поставлено над хозорганами, над партийными организациями. Каганович не реагировал на мой "выпад". Он, пожалуй, даже удивился моей "бестактности"... ...Несколько лет я не раскрывал эту тетрадь. Поймет ли кто-нибудь, кроме пострадавших, что нелегко вернуться к пережитым страданиям!.. Сердце щемит, бьется учащенно, создается настроение взвинченное. В памяти всплывают картины тяжелых дней и нравственных мук. И все время мысль: Ленин не допустил бы, Ленин рано от нас ушел. Ленин не смог дожить, проследить за исполнением его совета, ставшего "завещанием", — убрать Сталина с поста Генсека, на котором он сосредоточил в своих руках необъятную власть и способен ею злоупотребить во вред партии, государству и народу. В тюрьмах и лагерях многие заключенные считали так: всякие жалобы и заявления посылать в Москву незачем, бесполезно, Сталин и его окружение расправились с людьми не случайно, мы обречены, во всяком случае, до той поры, пока жив Сталин... Я оспаривал взгляды таких товарищей. Я считал, что писать надо для того, чтобы будущие поколения знали, что их отцы и деды даже в застенках кричали о своей невиновности. Хватит упреков, которые потом мы, оставшиеся в живых, и услышали от наших детей: как же вы допустили такой разгул сталинской диктатуры, почему не протестовали, не выполнили завещания мудрого Ленина. И я обращался из лагерной тьмы с безответными заявлениями в Центральный Комитет партии, в Верховный Совет СССР, в Прокуратуру и Верховный суд Союза. Потом, когда вернулся в Москву реабилитированным, я видел в моем "личном деле" часть этих заявлений, писанных на разной бумаге, в том числе от цементных мешков и от мыльных оберток. Когда приходится иной раз поделиться с близкими товарищами или родными людьми кусочками воспоминаний о пережитом, слышишь замечания: "Тебе подобные сцены, события, встречи надо записать". — "Но ведь они не будут опубликованы!" — "Пусть. Оставь их для будущих исследователей, для внуков в архивах нашей партии". Значит, писать все-таки надо!.. Источник ВЛКСМ   www.pseudology.org