Москва, Время, 2008 Игорь Семёнович Кон 80 лет одиночества 1. Люди и обстоятельства. ИКСИ и ИОН Свиньи ежедневно кладут много сил на составление малопонятных штуковин, которые называются "данные", "отчеты", "протоколы" и "докладные". Это были большие листы бумаги. Они убористо исписывались, после чего отправлялись в топку. Джордж Оруэлл В 1968 г. я с радостью принял приглашение Г.В.Осипова перейти на работу во вновь организуемый Институт конкретных социальных исследований (ИКСИ) АН СССР, где были собраны едва ли не все ведущие социологи страны. Одновременно таким путем удалось "вывести" из ЛГУ созданную Ядовым социологическую лабораторию, которая подвергалась систематической травле.В ИКСИ я сначала заведовал сектором социологии личности и участвовал в выработке программы исследования "Личность и ценностные ориентации", а затем, после того, как эту работу возглавил Ядов, который все время оставался её душой и мозгом, создал отдел истории социологии. Наш маленький, но высококвалифицированный коллектив работал очень продуктивно. Был написан первый том большой книги по истории западной социологии, опубликована программа по этому курсу для аспирантов, намечен обширный план переводов классиков социологии. Однако институт с самого начала жил в обстановке враждебности и блокады со стороны догматических "служителей культа" из числа старых философов, "научных коммунистов" и реакционной части партаппарата. Советская социология или, как её тогда называли, во избежание конфронтации с истматом, "конкретные социальные исследования", возникла на волне хрущевских реформ и имела своей официально провозглашенной функцией их информационное обеспечение. Однако даже в таком узком, подчас технократическом, понимании социология несла в себе мощное социально-критическое начало. Она предполагала изучение действительности, которое неизбежно, каким бы робким конформистом ни был сам исследователь, - а среди первых советских социологов таковых было немного, в большинстве своём это были смелые, мужественные люди, - демонстрировало несостоятельность господствующей идеологии. И эту опасность безошибочно чувствовали партийные бонзы. Пока в стране шло какое-то обновление, социология была начальству нужна. Но в силу неповоротливости бюрократического аппарата её институционализация затянулась, и ИКСИ был создан только по инерции, когда никакой нужды в нём у партии уже не было. Общественные науки могут развиваться только в свободной обстановке, изучая реальные социальные проблемы, между тем "зрелый социализм" принципиально утверждал собственную беспроблемность. Советское общество достигло такой стадии зрелости, когда сущность и явление совпали, сделав науку излишней. Люди, стоявшие у истоков советской социологии, не имели на этот счет иллюзий. На всем протяжении организации, а затем распада ИКСИ мы поднимали один и то же тост - "за успех нашего безнадежного дела". Тем не менее мы делали всё, что могли. Я счастлив, что судьба свела меня с такими замечательными людьми как Ю.А.Левада, В.Н.Шубкин, Б.А.Грушин, Л.А.Гордон, Н.И.Лапин, В.Э.Шляпентох, А.А. Галкин и другие. Напряженность между двумя заместителями директора Г.В.Осиповым и Ф.М Бурлацким наших взаимоотношений друг с другом не портила, мы были профессионально и идеологически едины. Теплые дружеские отношения существовали у меня и с многими видными социологами, работавшими в других местах, - Т.И.Заславской, Андреевой, В.Ж.Келле, Ю.А.Замошкиным, Э.А.Араб-оглы и другими. Каждый занимался своим делом, ревности к чужой работе не возникало, у нас были общие враги и общие неприятности. Этот этап развития советской социологии достаточно хорошо описан1, поэтому не буду повторяться. -------------------------- 1. См. Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах. Отв. редактор Г.С. Батыгин. Ред.-сост. С.Ф.Ярмолюк. СПб: Русский Христианский гуманитарный институт 1999;  Б.М.Фирсов. История советской социологии 1950-1980-х годов. СПб: Европейский Университет, 2001 Новая советская социология была интеллектуально и идеологически неоднородна. Философы больше тяготели к общетеоретическим вопросам, а экономисты, к которым в дальнейшем присоединились технари, к эмпирическим исследованиям. Однако все мы были самоучками. Поскольку мы занимались разными вещами и всех нас одинаково притесняли, конкуренции между ведущими учеными не было, но и особого интереса друг к другу - тоже. Командный дух состоял лишь в том, что мы хотели не хвалить или ругать, а реально познавать свое общество. В какой-то степени мы недооценивали друг друга. Например, высокие интеллектуальные и моральные качества Н.И Лапина я по достоинству оценил лишь позже. О своём секторе каждый знал, что работа идет, но рассказам о том, какой бардак в соседнем отделе, зачастую верили. О том, как много мы все сделали, мы узнали только после разгрома Института, когда стали подводить итоги. Уже заканчивая эту книгу, я случайно попал на "фомовский" форум, где обсуждалась книга Б.З.Докторова, и кто-то спросил его, почему все старики говорят только о процессе институционализации советской социологии, а где же её реальные результаты, что она сделала? Почему в серьезных западных работах на неё нет ссылок? На семиотиков ссылаются, а на социологов - нет. Ребята, побойтесь Бога! Эмпирическая социология возникла в начале, если не в середине 1960-х, все время отбивалась от нападок, а уже в 1972 году пришёл Руткевич. Где вы видели, чтобы за такой срок на пустом месте создавались научные школы? Ю.М.Лотман и Б.А. Успенский имели отличное филологическое образование и четко вписывались в близкие им по духу западные школы. Советские социологи, все до единого, были самоучками, западной социологии они почти не знали (а те, кто знал больше, не делали эмпирических исследований), кроме того, они были обязаны отличаться от неё и при том доказывать, что они самые лучшие в мире (некоторые, к сожалению, сами в это верили). Тартускую школу травили только потому, что некоторые её идеи казались непонятными, политикой она не занималась, это была чисто академическая школа, сознательно отсекавшая непосвященных особым языком. Социология занималась реальными проблемами советской жизни, где контроль был неизмеримо строже, каждый начальник мнил себя экспертом2, и она должна была ежедневно доказывать свою политическую лояльность и практическую эффективность. ----------------------------- 2. Однажды я попал на какой-то московский партактив. Там, как всегда, ругали социологов, которые задают людям глупые вопросы, например, какая у вас зарплата - высокая, средняя или низкая? Как будто нет государственной статистики! Зал искренне смеется. Любой социолог понял бы, что смысл вопроса не в том, чтобы проверить статистику, а в том, чтобы узнать реальное отношение людей к своей зарплате (спрашивать, довольны ли вы своей зарплатой, наивно - денег никогда не бывает много). Но объяснить это чиновникам не так просто, а решения, в том числе - по вопросам анкеты, принимали они. Какая тут могла быть наука? Почти о каждом советском исследовании можно было сказать: слабые анкеты, никакой теории и примитивная статистика! Но ведь это было начало работы… Неужели сегодня это так трудно понять? Семиотики знали иностранные языки, кроме того, их переводили западные коллеги. "Новой советской социологией" интересовались только советологи, и интерес этот был преимущественно идеологическим. Наши доклады, представляемые на международные конгрессы, были значительно хуже тех, что печатались дома. Во-первых, нельзя было сообщать никаких новых фактов, чтобы не раскрыть государственную тайну (а тайной было всё). Во-вторых, был страшный идеологический контроль, не отступает ли автор от марксистской теории? Западным ученым читать это было просто неинтересно. Разница между ними состояла лишь в том, что одни верили, что из "этого" может в дальнейшем что-то развиться, а другие считали "это" очередным фокусом советской пропаганды. И те, и другие были правы, потому что "это" было неоднородно. Кстати, так обстояло дело не только в социологии, но и в смежных дисциплинах. Своим студентам на философском факультете я открытым текстом говорил, что они живут в сказочное время, когда можно задаром стать основоположником новой науки. Надо только уловить нужный момент и сказать, что, конечно, буржуазная социология, социальная психология и т.д. (подставьте любое нужное слово) безнадежно плоха, но там есть реальные проблемы, для изучения которых предлагается создать абсолютно новую, другую, нашу, марксистско-ленинскую социологию, социальную психологию и т.д. (подставьте любое нужное слово). Дальше, в зависимости от степени вашей образованности, вы либо своими словами пересказываете нечто из чужих учебников, либо сами, из чистого разума, определяете предмет и методы новой дисциплины. Теперь вы стали основоположником, надо лишь защищать свою территорию от претендующих на неё самозванцев.   Поскольку правильная (=отечественная) теория может быть лишь одна, а вы первым сказали "а", это дает вам ощутимое идеологическое конкурентное преимущество: те, кто критикует вас, покушаются на национальное достояние. Даже если утвердить свою монополию вам не удастся, и какие-то нахалы, которые займутся реальными исследованиями, а не спорами о предмете "новой" науки, вас опередят, почетное место в истории науки вам все равно обеспечено: вы первый сказали "а", причем вы не закрывали новую отрасль знания, как делалось в 1930-х годах, а открывали её. Благодарные потомки этого не забудут. Главное - уловить подходящий момент и найти нужные слова! Читатель может сказать, что то же самое я делал с "сексологией". Практически все советские энциклопедические статьи о ней (как, впрочем, и о социологии) написаны мною. Но я нигде и никогда не утверждал, что создаю новую науку. Претензии такого рода, как и сами споры о дисциплинарных границах, мне глубоко чужды. Я просто описывал реально существующую систему знания, подчеркивая её междисциплинарность и практическую значимость. Это совсем другая работа, которая предполагает не столько "отмежевание" от предшественников, сколько продолжение их труда. Так же я воспринимал и социологию. "Общей тенденцией развития социологии является постепенное её отделение от философии и превращение в самостоятельную науку, со своим специфическим предметом и методами исследования. При этом возрастает её эмпирическое содержание, а сама социология дифференцируется, подразделяясь на ряд более специальных дисциплин и нередко переплетаясь с другими общественными науками…" 3 ---------------------------- 3. И.С. Кон. К вопросу о предмете социологии (краткий исторический очерк) //Вопросы марксистской социологии. Труды социологического семинара. Л.:Издательство ЛГУ, 1962 с. 42 Новую (для СССР) дисциплину создавали не те, кто пытался определить её предмет, а люди, которые реально работали. Я снимаю шляпу перед своими бывшими коллегами не потому, что они открыли что-то фундаментально теоретически новое, а потому что они первыми попытались исследовать абсолютно закрытое общество, которым надлежало лишь восхищаться.   Десакрализация общества снимала с него магическую пелену и делала власть уязвимой. Король оказывался если не вовсе голым, то хотя бы не полностью одетым и к тому же некрасивым. Это была революция не столько в науке, сколько в общественном сознании. И для того, чтобы начать её, нужно было не только мужество, но и высокий интеллект, даже если львиная доля усилий уходила на то, чтобы пролезть сквозь игольное ушко и проплыть между Сциллой и Харибдой. Как я привез из Вены методики Между прочим, о методах. Расскажу одно поучительную историю. Коронной темой советской социологии было изучение стимулов к труду и критериев удовлетворенности им. Помимо теоретиков, этим занималась целая армия заводских социологов. В 1968 году, когда я был с лекциями в Австрии, меня, в числе других учреждений, пригласил Институт прикладных социальных исследований, прямо-таки аналог ИКСИ. В отличие от большинства подобных учреждений, работавших по заказам капиталистических корпораций и, следовательно, идеологически нам чуждых, этот институт принадлежал австрийским профсоюзам, был социально-критическим и в то же время успешно работал, а его директор доктор Карл Блеха был политически влиятельным человеком, на встрече с ним настаивали советские организаторы моей поездки. Лекция моя прошла хорошо, потом меня, как водится, пригласили в ресторан для долгой профессиональной беседы, в ходе которой я узнал две важные, даже сенсационные для меня новости. Хотя институт принадлежал профсоюзам, он выполнял коммерческие заказы крупных фирм, изучал их узкие места и т.п. За это ему платили большие деньги. "А какие вы даете рекомендации, как оценивается эффективность вашей работы?" - спросил я. Для советской индустриальной социологии это был больной вопрос, от социологов всегда требовали конкретных рекомендаций, что и как делать. Австрийцы искренне удивились. "Никаких рекомендаций мы не даем, и никто их у нас не спрашивает. Во-первых, ни одна солидная фирма не позволит диктовать ей технико-экономическую и социальную политику. Во-вторых, чтобы сделать это, исследование пришлось бы проводить не неделями и месяцами, а годами, это стоило бы слишком дорого. Мы только показываем менеджерам, где у них узкие места, а что и как они будут делать - нас не касается". Вторая ценная информация состояла в том, что Институт имел собственную, годами отработанную методику определения удовлетворенности трудом. Это была главная, коронная тема чуть ли не всей советской социологии! "А не могли бы вы подарить мне эту методику?" - спросил я. - "Конечно, с удовольствием, мы пришлем её вам в отель". - "Но без всякой взаимности, нашими методиками мы с вами поделиться не сможем". - "Ничего страшного, мы рады помочь просто так". До моего отъезда из Вены, несмотря на два напоминания, ничего не прислали. Я попросил товарищей из Австро-советского общества не забывать об этом деле. Несколько недель, если не месяцев, они с немецкой методичностью напоминали доктору Блеха о его обещании профессору Кону. Наконец, огромная картонка с набором всех методик пришла. Как переслать её в Ленинград? Почте я резонно не доверял, решили подождать оказии. Первой такой оказией оказалась группа писателей, в которой был Булат Окуджава. Вероятно, проклиная все на свете, но не в силах отказать гостеприимным хозяевам, они привезли этот пакет в Москву. Передать его в ИКСИ я не решился, зная, что там все украдут или потеряют.   Пакет бережно хранил у себя под кроватью секретарь Союза писателей по иностранным делам (явно человек из КГБ, простой писатель не посмел бы везти с собой неизвестные бумаги). Приехав в Москву, я забрал его, самолично привез в Ленинградское отделение Социологической ассоциации, на заседании публично рассказал, насколько это ценно (австрийцы с помощью этих методик зарабатывают реальные деньги!), просил не растаскивать, а перевести с немецкого и попробовать использовать. Через несколько месяцев поинтересовался - пакет так никто и не открыл. Люди хотели работать, но методики им должны были преподнести на блюдечке с голубой каемочкой… Социально-психологически, ИКСИ был довольно забавной конторой. Созданный на базе осиповского отдела, он долгое время ютился в убогом подвале, где просто физически негде было работать. Когда социологов упрекали, что они видят только негативные стороны действительности, я отвечал: "А каким ещё может быть взгляд из подвала? Вот дадут дворец, и исследования сразу же станут оптимистичнее".   Дворец, однако, только обещали. Раз даже состоялось решение не то Политбюро, не то Секретариата ЦК о передаче нам здания хорошей школы, но его тут же забрал себе московский горком партии. Администрация серьезно думала, как бы дать взятку чиновникам из Моссовета, чтобы они не саботировали партийных решений (наличных денег для этого не было, но можно было фиктивно зачислить чиновника на полставки). На этом примере я понял, что даже решение Политбюро ничего не стоит, если оно не подкреплено личной заинтересованностью чиновников. Живя в Ленинграде, а в Москву приезжая раз в месяц, я смотрел на многое как бы со стороны. Кадровые дела Института - царствующий, но не управляющий директор, два враждующих между собою зама, удельные княжества в виде отделов и секторов и полная внешняя блокада, не позволяющая реализовать сделанное, - тоже наводили на социологические размышления. Однажды я сказал курировавшему нас инструктору ЦК Г.Г. Квасову, что вместо трудоемких анкетных исследований, проще было бы в качестве модели советского общества описать историю создания и механизмы функционирования ИКСИ. "Не надо этого делать, - сказал Квасов. - Это будет очень антисоветское исследование". При всей этой балаганности, Институт реально работал, обучал аспирантов, проводил семинары и оставил о себе добрую память. Не могу не вспомнить о некоторых своих ушедших московских друзьях Эдвард Артурович Араб-оглы ( 1925 - 2001) Мы познакомились с Эдвардом Артуровичем в "Вопросах философии" приблизительно в 1953 г. и с тех пор периодически встречались то там, то в "Проблемах мира и социализма", то в "Коммунисте". Поскольку мы жили в разных городах, наши отношения не были по-домашнему близкими, но оставались неизменно теплыми и дружественными с обеих сторон. Насколько я знаю, он вообще пользовался всеобщей любовью и отличался надежностью в дружбе, что в наше время высоко ценилось. Он сыграл важную роль в становлении не только отечественной социологии, и демографии4. ---------------------------- 4. См.  Воспоминания об Эдварде Артуровиче Араб-оглы. Он был частью нашей эпохи... Избранное М., Изд-во РАГС, 2003   Не будучи карьеристом ни в политике, ни в науке, Араб-оглы доктором наук стал одним из последних в нашем поколении, что совершенно не соответствовало его реальному положению. Отчасти это было следствием органической нелюбви к суете и халтуре. Помимо порядочности, в нём всегда чувствовался эстетизм. По характеру своего интеллекта Эдик был одновременно теоретиком и популяризатором науки. Последнее было в 1950-60-х годах очень важно, потому что в массовых изданиях, вроде "Литературной газеты" и некоторых толстых журналов, можно было напечатать много такого, чего в философский журнал (социологические издания появились много позже) никто бы не пропустил. Социологическая публицистика была одновременно новым словом в журналистике и в отечественном обществоведении. Дисциплинарные рамки при этом также размывались, поскольку необходимый понятийный аппарат иногда лежал в одной науке, чаще всего в социологии, а эмпирические данные - в другой или в других. У любознательных людей это способствовало расширению общенаучного кругозора. У Эдварда Артуровича было три главных круга тесно связанных друг с другом междисциплинарных интересов. Во-первых, его всегда волновала история и судьба социальных утопий и связанная с ними научно-фантастическая проблематика. политическая подоплека этого интереса ощущалась, но не эксплицировалась. Во-вторых, он лучше остальных советских социологов понимал значение демографии и смежных дисциплин. Он хорошо знал и высоко ценил французскую школу geographie humaine, первым среди наших ученых познакомился с работами Альфреда Сови и близких к нему ученых и сделал их достоянием советского обществоведения. В-третьих, его серьезно интересовали глобальные проблемы общественного развития, связанные с научно-технической революцией. В частности, ему принадлежит важная, до сих пор не всеми усвоенная мысль об изменении соотношения процессов обновления материально-вещественных и субъектно-личностных компонентов производительных сил и, соответственно, поколений техники и поколений работников. Из этого факта вытекают серьезные социально-педагогические следствия. Судя по готовому продукту, Эдвард Артурович писал легко и ясно, но работал медленно и основательно. Каждая его статья или книжка, даже брошюра общества "Знание", становилась интеллектуальным событием. Его считали своим не только философы и социологи, но и демографы и географы. Помимо собственных научных работ, он умел интеллектуально (административную деятельность он, мягко говоря, не любил) организовать вокруг себя и своей тематики других творческих людей. Громадной заслугой Араб-оглы была организация нескольких круглых столов в Руайомоне (Франция) посвященных общественному прогрессу, научно-технической революции и другим темам. Опубликованные по итогам этих конференций сборники немало способствовали обновлению марксистской теоретической мысли не только в СССР, но и во всем мире. Далеко не все творческие замыслы Эдварда Артуровича были реализованы. Если мне не изменяет память, в 1950-х годах он вместе с Ю.А. Арбатовым, юристом по образованию, сделал попытку создать в СССР социологию или социальную психологию преступности. Местные власти в Горьком пошли молодым ученым навстречу, предоставили даже возможность посетить тюрьму и поговорить с приговоренными к смерти преступниками. Однако эта проблематика показалась кому-то слишком рискованной и разработка её отодвинулась. Араб-оглы был не только ученым, но и замечательным редактором. Эта очень редкий талант, требующий терпения и интеллектуальной щедрости. Эдик не любил работать с серостью и посредственностью и никогда не переписывал чужих рукописей, зато если у автора было что-то за душой, он щедро делился с ним своими мыслями, помогая довести текст до максимально возможного уровня. Иметь его редактором было настоящим удовольствием. Недаром, когда И.Т. Фролов начал превращение догматического, сугубо официального "Коммуниста" в один из самых смелых и творческих журналов периода перестройки, он первым делом "переманил" к себе Араб-оглы. Эдвард Артурович оказал значительное влияние на многих своих сверстников и представителей младшего поколения российских социологов. Юрий Александрович Левада (1930 -2006) "Большая Левада", как его иногда называли друзья, по моему глубокому убеждению, был самым теоретически образованным и талантливым человеком в нашей когорте. По складу мышления, его интересовали преимущественно глобальные проблемы, но обсуждать их он хотел не спекулятивно, а на конкретном материале. Делать это в советское время было сложно. Живя в Ленинграде, я не бывал на его семинаре, но знаю, что атмосфера там была исключительно творческой и демократической. Именно это позволило ему создать собственную интеллектуальную школу, сохранившуюся вопреки всем злоключениям и превратностям судьбы. С Юрием Левадой на конференции в Таллинне (начало 1990-х). Интеллектуальная терпимость не делала его всеядным, иногда он мог быть даже жестким. Помню, как на одном из семинаров в Кяярику он резко оборвал рассуждения Г.П.Щедровицкого. Я в тот раз видел Щедровицкого впервые, он мне понравился и я спросил Леваду : "Чего ты так на него окрысился?" "В малых дозах это действительно интересно, но в больших дозах несовместимо с предметным исследованием, а мы это слушаем постоянно", - ответил он. Хотя со Щедровицким у них были хорошие личные отношения, тот к любой критике относился спокойно и готов был объяснять непонятное много раз. Что же касается подонков и неучей, то с ними Левада спорить не любил и говорить о них - тоже. Ему это было просто неинтересно. В случае каких-то теоретических расхождений, Юра не скрывал своих взглядов и возражений. В свое время мы оба были дружны с Ю.Н. Давыдовым, вместе бывали в их (с Пиамой Павловной Гайденко) доме. Именно там я получил возможность прочитать только что опубликованные "Зияющие высоты" Александра Зиновьева. Первые разногласия с Давыдовым наметились у нас на каком-то семинаре по поводу оценки студенческой революции на Западе, которую Юрий Николаевич оценил однозначно отрицательно, тогда как мы с Левадой видели в ней важный стимул к социокультурному обновлению общества. Помню, одну из своих книг Юрий Николаевич даже подарил Леваде с надписью "Несогласному Юре". Однако на личных отношениях теоретические расхождения, если они не становились политическими, не сказывались. Такой всесторонней атомизации общества, как в 1990-х, в советское время не было; возможно, потому, что реальные политические цели детально не обсуждались и казались одинаково утопическими, так что ссориться из-за теоретических расхождений было незачем. Точного времени и обстоятельств нашего знакомства с Левадой я не помню, но наши встречи всегда бывали сердечными. Кстати, я хорошо знал его отца, на которого Юра был очень похож. Интеллектуально нас сближали общие теоретические интересы, в том числе - к западной социологии. Большинство наших коллег-социологов читали преимущественно то, что относилось к сфере их узких профессиональных занятий, Леваду же интересовали общие, в том числе междисциплинарные, тенденции. Кажется, он был единственным московским социологом, который регулярно посещал выставку новых поступлений в ИНИОН. Это способствовало формированию соответствующего стиля работы и мышления и у его учеников. По складу характера он принадлежал к редкому типу мягких мужчин, у которых мягкость является проявлением не слабости, а спокойной, свободной от агрессивности и показухи, силы. Это особенно ярко проявилось, когда его начали организованно травить. Поведение в критических ситуациях, когда тебя надолго подвергают остракизму, - очень трудное психологическое испытание. Некоторые люди при этом ломаются, чувствуют себя и выглядят пришибленными. Другие принимают героическую позу, требуя от окружающих поклонения и восхищения. Третьи вживаются в роль мученика, которому все должны сочувствовать. Все это создает психологический дискомфорт для окружающих, независимо от того, как они на самом деле относятся к этому человеку.   Ты чувствуешь себя в чем-то перед ним виноватым, а это неприятно. У Юры ничего похожего не было. Думаю, это произошло не потому, что он прилагал какие-то специальные усилия, а потому, что интеллектуальные интересы были для него важнее собственной персоны. Его мышление было проблемным. Собственная сделанная работа уже не казалась ему достойной разговора не из скромности, а потому что это был уже пройденный этап. Он был для многих образцом и учителем, но в нём не было ни капли мессианства. Наши отношения с Левадой были достаточно доверительными, мы могли говорить обо всем. Он всегда был в курсе самиздата и, видимо, поддерживал личные отношения с диссидентами. В 1968 вместе с другими ведущими социологами мы были на социологической конференции в Улан-Удэ. В это время разыгрывался большой всесоюзный скандал вокруг журнала "Байкал”, который напечатал в двух номерах запрещенную в Москве повесть братьев Стругацких и потрясающую статью Аркадия Белинкова, который, в придачу, стал невозвращенцем.   Купить этот журнал в Москве было невозможно, но в книжном киоске в Улан-Удэ один экземпляр первого номера нашелся, и Левада великодушно уступил его мне. Второго номера не было нигде. Секретарь обкома партии по пропаганде дал мне его на вечер почитать (все было испещрено его критическими пометками, его едва не сняли за этот журнал с работы, скандал начался в Москве, на уровне Демичева), но подарить не мог - это был единственный номер, он бранил его во всех своих докладах. Однако мудрый Левада нашел выход. После конференции я, как всегда, когда ездил в дальние края, остался в Забайкалье на отдых (не летать же на край света ради конференции!), так что время у меня было. Юра мне сказал: "Все очень просто. Не проси ничего у обкомовских чиновников. Просто скажи кому-то из нормальных местных интеллигентов, что тебя интересует этот журнал. Они скажут это в редакции, где тебя, конечно, знают. Журнал наверняка редактирует какой-нибудь бурятский классик, который сам ничего не читает, всем занимается молодой зам со столичным образованием, он к тебе придет и принесет требуемый номер". Так оно и было. Буквально на следующий день ко мне в гостиницу пришёл очаровательный молодой человек, недавний выпускник не то филфака, не то философского факультета МГУ, который и заварил всю эту кашу, подарил номер журнала, сказал, что экземпляр действительно последний, и рассказал о превратностях местной жизни. Поскольку с кадрами в Улан-Удэ было трудно, с работы его все-таки не уволили. Эти два зачитанные (в Ленинграде их читали по очереди все мои друзья) номера "Байкала" я храню до сих пор. Позже я спросил Леваду: - Ты что, знал этого парня и как там все происходило? - Нет, - поклялся Юра, - я это теоретически вычислил. В нашей стране все происходит по одному и тому же шаблону, с минимумом вариаций. Я ему поверил. Левада был исключительно обязательным и доброжелательным человеком. Когда он руководил ВЦИОМом, я часто обращался к нему за материалами, и не было случая, чтобы он просьбу забыл или не выполнил. Само появление Левады во ВЦИОМе было неожиданным5 ------------------------------- 5. Эта история подробно рассказана Т.И. Заславской. См. Т.И.Заславская. Моя жизнь: воспоминания и размышления (Т.И Заславская. Избранные произведения, том 3). М.: Экономика, 2007, с. 583-607   По складу своего мышления и направленности интересов, он был, прежде всего, теоретиком; если бы кто-то до перестройки сказал, что ему предстоит руководить центром по изучению общественного мнения, он, вероятно, засмеялся бы. Но в эпоху быстрых социальных трансформаций классические социологические модели оказались неприменимыми. Структурный функционализм лучше приспособлен к анализу стабильных структур и ретроспективному объяснению долгосрочных процессов, а интеракционизм и феноменология для подобной тематики слишком камерны. К тому же на науку не было ни времени, ни денег. Едва ли не единственным доступным (и финансируемым) источником социальной информации стали массовые опросы.   Сами по себе оперативные опросы вряд ли были Леваде особенно интересны, да и количественными методами исследования он, в отличие от Бориса Грушина и Бориса Фирсова, раньше не занимался. Однако за текущей информацией политического характера он пытался нащупать общие тенденции социального развития, динамику ценностных ориентаций "простого советского человека", и сделал это блестяще. В этой историко-теоретической ориентации заключается главное отличие работы Левада-центра от аналогичных зарубежных исследований. Извлечение глубинного смысла из, прямо скажем, не очень богатых эмпирических данных требует развитого социологического воображения, которым обладают далеко не все. Но я уверен, что в дальнейшем, когда наша жизнь станет историей, опросы Левада-центра останутся ценным историческим источником, как и исследования Бориса Грушина. А если кто-нибудь применит к их анализу современный математический аппарат, он, возможно, извлечет из них и нечто такое, чего мы ещё не знаем. У Юры давно было плохое здоровье. Однажды, когда мы были на какой-то конференции в Сан-Франциско, перед самым отлётом ему внезапно стало очень плохо, но он сказал, что все пройдет, вызывать врача не надо. С помощью моего друга психолога Филиппа Зимбардо я с трудом посадил его в машину, потом в аэропорту мы всей командой везли грузного Леваду на багажной тележке, а он нас уговаривал не волноваться. Между прочим, в это время он был не только всемирно известным ученым, но и членом Президентского совета… Он не любил ни жаловаться, ни качать права, ни обременять других своими заботами, хотя сам на чужие беды всегда откликался. Жизнь Левады - не только интеллектуальный, но и нравственный пример. Ученые нашего поколения не могли активно сопротивляться власти, все находилось в руках государства, несогласный мог только уйти, в крайнем случае - хлопнув дверью. У Юры этот опыт был. Когда в 2003 г. власть начала зачистку информационного поля, этот опыт ему пригодился. Левада не стал ни писать слезных писем президенту, ни устраивать шумные митинги протеста, все и так было ясно. Но он ушел не один, а со всем своим творческим коллективом. Другого такого опыта я не знаю. Я горжусь тем, что этот нравственный почин в очередное тяжелое время осуществили мои коллеги социологи, ученики и сотрудники Левады. Борис Андреевич Грушин (1929- 2007) Подобно Леваде, Борис Грушин и по складу мышления, и по образованию был философом-теоретиком (его первой книгой были "Очерки логики исторического исследования", 1961), но главным делом его жизни стало изучение общественного мнения6. ------------------------------- 6. См. Докторов Б.З. Он изучал людские мнения "нещадно, вопреки всему". Памяти Бориса Андреевича Грушина (1929-2007)// Социологический журнал. 2007, № 4. С. 171-184.   Когда он начал заниматься этими сюжетами, мы дружески смеялись, что Борис изучает несуществующий в СССР предмет, но его деятельность способствовала материализации этой виртуальной реальности. Его незаконченная тетралогия "Четыре жизни России" навсегда останется ценным историческим источником об эволюции установок и ценностей советских людей. Когда мне недавно понадобилась информация о том, что сегодня называют гендерными ролями, я первым делом открыл том Грушина, и нашел в нём то, что искал. Кстати, Борис провел и первый советский массовый опрос об отношении молодежи к половой морали, из которого явствовало, что люди жаждут сексуального просвещения. Не буду говорить о научных заслугах Бориса, они общеизвестны. Хочу подчеркнуть, что он был исключительно прямым, смелым и надежным человеком. Практически все его работы в советское время встречались в штыки, а созданные им коллективы разгонялись. Тем не менее ему всегда удавалось сохранить главные результаты; однажды ему пришлось ради этого буквально украсть из ИКСИ свой научный архив. Когда в Академии общественных наук "прорабатывали" Леваду, самым смелым и рискованным выступлением в его защиту была речь Грушина. Его смелость была не только гражданской, но и интеллектуальной. Борис не питал иллюзий о советском будущем. Книгу "Массовая информация в советском промышленном городе" (1980) он подарил мне с надписью "Дорогому Игорю Кону в память о былых надеждах нашей злосчастной нации. С самыми теплыми чувствами. Б.Грушин. 1.У1.82".   В 1990-е годы, когда люди стали делать карьеру и деньги на политическом пиаре, "объясняя" и "прогнозируя" все, что угодно, Грушин публично заявил и много раз повторял, что не понимает того, что происходит в России. Несмотря на безоговорочную преданность демократическим ценностям, научная достоверность была для него важнее политкорректности. В жизни Борис был веселым и общительным человеком, причем его личные увлечения также обретали черты профессионализма. Свою любовь к пиву он реализовал в книге, поразившей даже чехов, а в вопросах киноискусства разбирался лучше профессиональных киноведов. Грушин был очень разборчив в интеллектуальных и личных связях. Разносных статей в свой адрес он просто не читал (когда в разгар компании против его теории массового сознания академик А.Д. Александров, не разобравшись в деле, опубликовал резкую антигрушинскую статью, Борис сказал, что прочитает её через 20 лет, и слово свое сдержал), а непорядочным людям высказывал свое мнение в лицо, так что они его избегали. Из моих ушедших выдающихся современников, Борис Грушин громче всех говорил о горечи социальной невостребованности. Однако при всех трудностях и издержках, ему удалось сделать поразительно много, а все его книги, даже если в них преобладают статистические таблицы, удивительно личностны. Александр Евгеньевич Бовин (1930-2004) Одним из самых интересных и знаменитых моих московских друзей был Александр Бовин. Мы познакомились с ним в 1958 году, во время работы над учебником "Основы марксизма-ленинизма". Позже, вероятно, по рекомендации Куусинена, Ю.В.Андропов создал у себя в отделе группу научных консультантов, умных людей высокой научной квалификации, которые не занимались никакой организационной работой, но вырабатывали политическую стратегию. Одной из ключевых фигур в ней, после Юрия Арбатова и Федора Бурлацкого, стал Бовин7. --------------------------- 7. См о нём Воспоминания об Александре Бовине. Политик. Журналист. Дипломат. М. : Любимая Россия, 2006 По образованию он был юристом, но занимался преимущественно теорией политики. В советское время многие интеллигенты довольно смело разговаривали у себя на кухне, но как только человек получал "кремлевку" (высокое положение и продуктовый паек, стоивший больше зарплаты), тональность его разговоров, не говоря уже о публичных выступлениях, как правило, резко менялась. Привилегии всегда делают человека более осмотрительным, а "двоемыслие" не терпит политической откровенности. Бовин всегда оставался самим собой. Однажды, когда он рассказал мне что-то абсолютно запретное, я спросил его: "Саша, а ты не боишься? Ведь теперь ты для меня не только приятель, но и важный источник информации. Ты, конечно, знаешь, что я не стукач, но вдруг я без злого умысла перескажу это, кому не следует?" "Я допускаю такую возможность, хотя надеюсь, что с тобой этого не произойдет, - ответил Бовин. - Но у меня нет выбора. Для полной страховки я не должен говорить ни с кем, кроме равных мне по рангу. А тогда через короткое время я практически перестану от них отличаться, чего мне очень не хочется. Так что приходится рисковать". Не говорить остро он просто не мог. Как-то я пришёл к нему в гости, когда его жена была в отъезде, и он в несколько минут соорудил сказочный бифштекс. Я никогда не любил и не умел стряпать, но тут не удержался от вопроса о рецепте. "Бесполезно, Игорь. Дело не в способе приготовления, а в том, что это мясо - партийное. Ты как ревизионист и сионист такого мяса нигде не достанешь". В другой раз, когда было принято какое-то идиотское внешнеполитическое решение, я спросил: "Саша, как такое возможно? Ведь даже плохой шахматист думает на два хода вперед" - "Люди, которые принимают у нас политические решения, играют не в шахматы, а в бильярд. А там на один ход вперед не думает никто. Просто бьют по шару, а дальше видно будет". Это был не просто юмор, но и констатация факта. В доме отдыха ЦК, где человек начинался с замзавотделом, я своими глазами видел, что высокие партийные чиновники играли преимущественно в бильярд и в домино. Бовин смело говорил не только дома. Перед советским вторжением в Чехословакию он передал Брежневу секретное письмо (он показывал мне его), в котором на понятном адресату языке обсуждал возможные плюсы и минусы этой акции и категорически советовал этого не делать. Сделал он это, заведомо зная, что никто его не поддержит и что это может повредить его карьере. После оккупации Чехословакии он поддерживал связи с чешскими диссидентами. Разумеется, на него писали доносы, но Брежнев и Андропов на них не реагировали. К своему начальству он относился лояльно, но критически. В брежневскую эпоху интеллигенция значительно лучше относилась к А.Н. Косыгину, который казался нам деловым технократом и даже неудавшимся реформатором, чем к недалекому и комичному генсеку. Бовин сказал мне, что Брежнев не глупее, а в человеческом плане даже лучше премьера. - Но тогда почему ты и твои коллеги ему не скажете, что культ личности и бесконечные побрякушки только подрывают его авторитет, делая всеобщим посмешищем? - Вначале мы пытались это делать, но это бесполезно. Если я скажу ему что-либо подобное, он подумает только, что я на него за что-то обижен. Другой логики он не понимает. Не были безоблачными и его отношения с Андроповым. Характерно, что когда тот возглавил КГБ, ни один из его ближайших консультантов за ним не последовал, хотя такие предложения делались. В то же время разговаривали они достаточно откровенно. Не помню уже, по какому поводу Бовин сказал своему шефу: - Если у нас произойдет революция, нас с вами, несмотря на разницу в статусе, повесят на одном дереве! - Очень рад, что вы это понимаете, - сказал Андропов. - Но я не хочу быть повешенным из-за ваших ошибок, - парировал Бовин Каковы были реальные результаты аппаратной работы Бовина, знают только его коллеги, со стороны об этом судить трудно. После выхода моей новомирской статьи "Размышления об американской интеллигенции" (1968), в которой говорилось и об интеллигентах, пошедших во власть, Саша говорил мне, что его коллеги обсуждали и примеряли её положения к себе. Подробно мы это не обговаривали. Я никогда не придерживался популярной среди либеральной интеллигенции идеи, что интеллигент всегда должен находиться в оппозиции к власти. Реальная жизнь складывается из компромиссов, весь вопрос в условиях и результатах. Если бы в партаппарате не было некоторого числа порядочных и разумных людей, наша общая жизнь была бы значительно хуже. Перед лицом вечности, всякая индивидуальная деятельность бесполезна, наши цели никогда не осуществляются полностью, а их достижение сопровождается какими-то непредвиденными и нежелательными последствиями. Но так же верно и то, что никакая деятельность не пропадает бесследно, она всегда приносит какие-то плоды. Смирение избавляет от самомнения, но приносит утешение. По своему характеру Бовин был не аппаратным, а публичным человеком, и когда его чиновничья карьера подошла к концу, он полностью реализовался в журналистике. Статьи в "Известиях" и выступления на ТВ сделали его в буквальном смысле любимцем публики. Дело было не только в его уме и профессиональных качествах. В СССР было немало талантливых и хорошо образованных журналистов-международников, некоторые из них профессионально и интеллектуально ни в чем не уступали Бовину, а, возможно, даже превосходили его. Однако идеологический контроль в этой сфере деятельности был очень жестким.   Видный журналист мог позволить себе по-своему аранжировать тот и иной сюжет, встретиться с необычным собеседником, поставить новую тему, написать прекрасную книгу о национальном характере чужого народа, среди которого он жил и который сумел понять и полюбить. В меру своей смелости и образованности, эти люди доносили до народа не только политическую, но и культурную информацию, от которой нас старательно ограждали. Однако главные политические оценки обсуждению не подлежали, их формулировало высшее партийное руководство, журналисты только доводили их до публики, и чем абсурднее была политика, тем меньше оставалось возможностей для маневра. Люди, причастные к миру идеологии и политики, это хорошо знали. Поэтому моральному осуждению, да и то молчаливому, подвергались только те журналисты, которые усердствовали сверх меры и делали на этом карьеру. Бовин все запреты постоянно нарушал. Вероятно, он был единственным журналистом этого класса, который не только имел собственные политические взгляды, но и открыто, хоть и в разной степени, выражал их публично. Когда во время Фолклендской войны вся советская пресса радостно предсказывала неминуемое поражение Англии, Бовин на телевидении сказал, что а) правовая сторона этого конфликта совсем неоднозначна и б) победа Аргентины весьма сомнительна.   Я тогда тоже желал победы Англии, не из симпатии к миссис Тэтчер, а из симпатии к аргентинскому народу, которому поражение собственной фашистской хунты (маленькие победоносные войны происходят преимущественно в воображении лидеров прогнивших авторитарных режимов) могло принести политическое освобождение. Но я мог поделиться своим мнением только со своими студентами, а Бовин заставлял думать зрителей центрального телевидения. Он первым публично назвал террористами борцов за освобождение Палестины, которых обучали на базах в Подмосковье, и т.д. и т.п.   За независимость суждений его не раз "отлучали" от эфира, она же помешала ему сделать собственную политическую карьеру. "Осторожные" люди приписывали смелость Бовина то его дружбе с Андроповым (дескать, ему нечего бояться), то тому, что он просто слишком болтлив. Но Саша в любых условиях оставался самим собой, и возможность высказывать собственное мнение была для него дороже карьеры. В перестроечные годы Бовин снова оказался не ко двору. Он не спекулировал на огульном поношении советского прошлого и не подлаживался под вкусы новых кремлевских хозяев; вспоминается ироническое определение времен сталинского разгрома биологической науки: "Биолог-мичуринец - ученый, живущий в постоянном единстве с меняющейся средой". С его комплекцией было трудно иметь гибкий позвоночник. Его назначение послом в Израиль казалось мне своего рода политической рокировкой. Однако необычный посол оказался таким же успешным дипломатом, как раньше - журналистом. А когда он вернулся в Москву, его политические суждения остались такими же меткими, как раньше. После начала американской интервенции в Ираке ведущие российские политологи дружно осуждали американский империализм и пророчили поражение США. Когда на каком-то приеме спросили мнение Бовина, он сказал: "Ну, что же. Есть две новости, одна плохая, другая - хорошая. Плохая - что началась война, а хорошая - что одним преступным режимом в мире станет меньше". И это было правильно. В последние годы мы редко встречались, но всегда оставались единомышленниками. Когда в 2001 г. православные фашисты подложили мне под дверь муляж взрывного устройства и угрожали убийством, Бовин был единственным известным журналистом, который позвонил мне, выразил свою солидарность и сказал: "Ну, если тебя все-таки в ближайшее время не убьют, давай как-нибудь встретимся!" К сожалению, мы так и не собрались это сделать и общались только по телефону, о его смерти я узнал из телевизионных новостей.. Важную роль в развитии социологии и смежных с нею наук играли издатели и редакторы. О Политиздате я уже говорил. Очень тесные дружеские связи были у нас (не только у меня лично, а у всех ведущих философов и социологов) с заведующим философской редакцией БСЭ Наумом Моисеевичем Ландой (1928-1998). Публикация приличной статьи в БСЭ или в "Философской энциклопедии" имела важное общественное значение, легитимируя новое понятие или проблему.   Делать это было трудно. Во-первых, нужно было решить, что такое понятие нужно, и включить его в словник. Во-вторых, найти подходящего автора. В-третьих, убедить его написать статью (энциклопедические статьи очень трудоемки, а оплачиваются неважно). В-четвертых, суметь опубликовать её без купюр и потерь. Наша пятитомная "Философская энциклопедия" - уникальный случай, когда уровень справочного пособия был значительно выше уровня базовой дисциплины. Многие понятия и термины появлялись здесь впервые, и писали эти статьи хорошие авторы. Сколько труда стоило Ланде отстаивать того же Аверинцева! Никогда не забуду, как проходила моя статья "Личность". Большие междисциплинарные статьи всегда в какой-то степени компромиссны, а тут ещё идеологические споры. А.Г. Спиркин и Ланда сказали мне, что Константинов отказывается подписать мою статью, а что конкретно ему не нравится - понять невозможно. Приехали втроем к нему домой. Сразу начался крик, что статья немарксистская. - А что неверно? - Социальные роли и тезис, что личность - субъект общественных отношений. - Федор Васильевич, выбирайте одно из двух, если вам не нравятся роли, должен нравиться субъект, а если вы против субъектности, то должны принять понятие роли. Сплошной крик, никаких аргументов. Я заявляю, что ничего менять не буду и снимаю статью. Спиркин и Ланда дергают меня сзади за пиджак и шепчут: "Молчи, все образуется", а начальству говорят: "Не волнуйтесь, мы все исправим". Когда мы вышли из дома, я им говорю: - Ребята, ищите другого автора, я ничего менять не буду. - И не надо, он все подпишет. - Как подпишет, когда он кругом против?! - Очень просто. Непосредственно перед сдачей тома, когда времени уже нет, мы пошлем ему целую кучу статей, заведомо слепые копии, где ничего разобрать нельзя, и он все подпишет. Так оно и было Когда в ИСИ воцарился Руткевич, он прислал в БСЭ официальное письмо, что положение в социологии изменилось, и нужно привлекать тех авторов, которых поддерживает он. Руководство БСЭ письмо обсудило, но отвечать на него не стало. За пять лет его директорства, Руткевичу заказали одну-единственную статью - "Руткевич М.Н.". Плодотворная, несмотря на трудности, работа ИКСИ продолжалась недолго. В 1972 г., после назначения директором Руткевича, Институт подвергся идеологическому и кадровому разгрому, работать в нём стало невозможно. До того, как Руткевич приступил к работе, уходить никто не собирался, все хотели сохранить Институт. О самом Руткевиче было известно, что он реакционер, но человек неглупый и к социологии отношение имеет. Единственный правильный прогноз дал хорошо его знавший Андрей Сергеевич Ковальчук. На вопрос, как можно работать с Руткевичем, он сказал, что на это способен только мнс без степени, готовый на любые замечания отвечать: "Слушаюсь, Михаил Николаевич! Глубоко замечено, Михаил Николаевич!" По поводу того, что Руткевич уволит всех евреев и диссидентов, Ковальчук сказал, что, наоборот, только они и останутся, потому что им уходить некуда. Лично я за заведование отделом не держался и был бы вполне удовлетворен местом старшего научного сотрудника в Ленинградских секторах. Но когда Руткевич издал приказ о преобразовании моего отдела, даже не поговорив со мной, я сразу решил уйти. Это было не так просто, академическим институтам было запрещено принимать людей из ИКСИ, кроме того, Руткевич пользовался поддержкой отдела науки ЦК и ленинградского обкома партии. Однако в Москве, в отличие от провинции, система была однопартийной, но многоподъездной (имеются в виду разные подъезды и отделы ЦК). Институт общественных наук, где Замошкин заведовал кафедрой философии, находился в ведении международного отдела ЦК, перед которым Руткевич был бессилен. Вслед за мной из ИКСИ вскоре ушли В.Н.Шубкин, Б.А.Грушин, Ю.А. Левада, Н.И.Лапин, В.С.Семёнов и многие другие. Не могу не вспомнить в этой связи принципиальность, проявленную Вадимом Сергеевичем Семёновым. По своей тематике и теоретическим взглядам он в чем-то был ближе к Руткевичу, чем к Грушину или Леваде. Руткевич сделал его своим первым замом и поручил разгромить отдел Грушина. Но когда Семёнов ознакомился с работой Грушина, то понял, что там занимаются важным делом и отказался идти на поводу у шефа. Такую же позицию он занял и по другим вопросам.   В результате его самого стали организованно травить, он вынужден был уйти из ИКСИ, да ещё напоследок ему пытались сшить персональное дело за то, что на прощанье он принёс сотрудницам бухталтерии бутылку шампанского и коробку конфет. Принципиальную позицию заняли и некоторые другие коллеги. Когда Руткевич назначил на мое место Г.М.Андрееву, она отказалась не только от этого назначения, но и от совместительства в ИКСИ. Вслед за ней отказался от моей бывшей должности Г.К. Ашин. Такие вещи не забываются. Через пять лет Руткевича сняли, но после него остался уже другой институт… Моя работа в ИКСИ продолжалась всего 4 года, с 1968 по 1972, и формально, по числу публикаций, это были самые непродуктивные годы в моей жизни: ни одной большой книги (если не считать ранее подготовленных расщиренных немецких изданий "Позитивизма в социологии" и "Социологии личности") и всего полтора десятка статей, большая часть из которых не имела к моей плановой работе никакого отношения. В идеологически заблокированном институте просто невозможно было что-либо реализовать. Тем не менее этот этап оставил заметный след в моей жизни. Многие люди, вместе или рядом с которыми я работал в ИКСИ, на всю жизнь остались для меня коллегами, добрыми товарищами и во многом единомышленниками. Эти годы окончательно закрепили мою профессиональную самоидентификацию в качестве социолога. Хотя я уже много лет не работаю в социологических учреждениях, при недавнем анализе индексов цитирования российских социологов за последние годы, я неожиданно оказался одним из наиболее цитируемых авторов.   В марте 2008 г. Институт социологии и Институт социально-политических исследований РАН наградили меня Серебряной медалью имени Питирима Сорокина, а в связи с 50-летием создания первой отечественной социологической ассоциации и 40-летием Института социологии РАН, Президент РАН, по представлению Г.В.Осипова, представил меня, в составе небольшой группы ведущих социологов страны, к награждению медалью ордена "За заслуги перед Отечеством" 2-й степени.   Правда, награды этой я так и не получил - то ли заслуги оказались недостаточно второстепенны, то ли моя последующая деятельность их обесценила, то ли не все бумажки собрали, то ли в сроки не уложились, - но все равно приятно. В Институте этнографии я работаю 35 лет и меня никогда ни к чему не представляли, а тут давнопрошедшие 4 года… Впрочем, какое значение имеют ордена? Мы живем не в Страдии и работаем не ради наград и денег, а исключительно ради идеи (смайлик). Но вернемся к 1970-м годам. Юрий Александрович Замошкин (1927-1993) Среди тех, кто инициировал советскую социологию, были разные люди. Одни пришли из экономики, другие - из философии, а третьи, причем их было немало, занялись социальной философией через международные отношения. Как правило, это были выпускники МГИМО, элитарного вуза, дававшего, наряду с хорошим общим гуманитарным образованием, отличное знание иностранных языков, что в советское время было редкостью. Большинство выпускников МГИМО шли на дипломатическую работу (хотя высшие посты обычно занимали не профессиональные карьерные дипломаты, а партийные выдвиженцы или, наоборот, задвиженцы - неугодного секретаря обкома, в порядке ссылки или просто, чтобы убрать с глаз долой, нередко назначали куда-нибудь послом) или получали какие-то другие хлебные чиновничьи места, но некоторым интеллигентным ребятам это не нравилось, они шли в аспирантуру по философии и благодаря знанию иностранных языков легко становились ведущими специалистами в сфере критики буржуазной философии и социологии.   В случае сохранения каких-то связей с МИДом, они имели также определенные преимущества относительно заграничных поездок. Некоторые люди, которые этому завидовали (а завидовали все), говорили, что все эти поездки шли по линии КГБ и были связаны с разведывательной деятельностью, но я думаю, что это сильное преувеличение. Юрий Замошкин был, наверное, самым ярким и талантливым из этой категории8. ------------------------ 8. См о нём подробнее "Юрий Замошкин: личность и судьба" (серия "Выдающиеся ученые МГИМО-Университета МИД РФ" М.: Изд-во МГИМО, 1998   Сын крупнейшего искусствоведа и музейщика, получивший в детстве прекрасное воспитание, живой, остроумный, любознательный, он серьезно интересовался проблемами социальной философии и имел развитое социологическое воображение. Много лет он преподавал в МГИМО, затем заведовал кафедрой философии в Институте общественных наук при ЦК КПСС, а с 1975 г. заведовал отделом Института США и Канады, чем немало способствовал его социологизации.   Очень активную и положительную роль Замошкин играл в качестве члена редколлегий журналов "Вопросы философии" и "США. Экономика. политика. Идеология". В круг его профессиональных интересов входили история и современное состояние социологии; философско-социологические проблемы индивидуализма и личности; бюрократия и личность; общественное мнение, его структура, динамика и принципы изучения; частный интерес и частная собственность. В Институте США и Канады под руководством Замошкина проводились интересные исследования молодежного и студенческого движения (отличная книга М.И.Новинской), девиантного поведения и т.д., причем от американских проблем тянулись нити к нашим отечественным реалиям, о которых не всегда можно было писать открыто. Лично для меня самыми интересными были работы Замошкина по проблемам личности, материализованные в двух книгах - "Кризис индивидуализма и личность" (1966) и "Личность в современной Америке" (1980). До Замошкина, наши работы по истории и критике "буржуазной социологии" имели преимущественно историко-теоретический характер, это была история идей или школ. Замошкин предложил иной, проблемный подход. Вместо того, чтобы прослеживать историю той или иной идеи, причем главное внимание неизбежно (без этого книга не могла бы выйти) уделялось её совместимости или несовместимости с марксизмом, он брал поставленную американскими социологами реальную социальную проблему, например, индивидуализма или массового общества, обсуждал её экономические и социально-психологические корреляты, формулируя при этом собственные концептуальные идеи, вроде разграничения ориентации массового сознания на "нормы-цели" и "нормы-рамки". Сплошь и рядом это было конструктивнее абстрактно-идеологической критики. В московском философско-социологическом сообществе Юра был мне, пожалуй, самым близким человеком. Кроме общности проблематики (личность, молодежь) и подхода (не эмпирические исследования, а теоретическая рефлексия), меня притягивали его благожелательность, отзывчивость и верность в дружбе. Их маленькая квартирка (вторая жена Замошкина, Нели Васильевна Мотрошилова, наряду с Пиамой Гайденко, - одна из самых выдающихся российских философов нашего времени, а её курс истории философии принадлежит к числу самых востребованных) была не салоном, а настоящим оазисом интеллектуального общения, в лучших русских традициях.   Здесь собирались такие замечательные люди как Борис Грушин, Мераб Мамардашвили, Александр Зиновьев, Эрих Соловьев. Помню, однажды Грушин, который отличался феноменальным аппетитом, после того, как гости до-отказа насытились разнообразными закусками, заглянул на кухню и доложил: "Ребята, а ведь от нас ещё утаили цыплят табака!" Потрясенная Нели всплеснула руками: иногда забывали подать десерт, но забыть главное блюдо… Но люди не просто пили и ели, а оживленно разговаривали о серьезных вещах. Мне повезло быть свидетелем романа Юры и Нели. Юношеская влюбленность трогательна, но влюбленность взрослых людей ещё трогательнее, они оба просто сияли от счастья. Однажды они приехали в Ленинград втроем: Юра, Нели и Ира Балакина и поехали в Павловск и Пушкин. Замошкин был человек не бедный, да и дамы были не студентками, но тут у них разгулялся аппетит и, как назло, кончились деньги. Замошкин мог угостить своих девушек чаем с пирожком, на пирожные, которые настойчиво рекомендовал буфетчик, денег уже не было. Они ввалились к нам с хохотом и спросили чего-нибудь поесть. Моя мама обожала голодных и нестеснительных гостей, с тех пор эта троица пользовалась её неизменной благосклонностью. К сожалению, Замошкин много курил, причем не сигареты, а трубку, и это способствовало его преждевременной кончине. Когда Замошкин узнал, что я решил уйти из ИКСИ, он сразу же предложил свою помощь. Институт общественных наук, или Международная ленинская школа, был самым закрытым из партийных учебных заведений, здесь готовили кадры для зарубежных компартий. То, что меня туда взяли, было довольно удивительно, да и самое место выглядело непривычно. Здесь придавали большое значение качеству работы, на которое в других местах внимания не обращали. Замошкин собрал у себя на кафедре философии исключительно сильный состав преподавателей, включая таких ярких людей как известный политолог и специалист по утопиям Эдуард Яковлевич Баталов, молодой (в то время) латиноамериканист Алексей Викторович Шестопал (ныне завкафедрой философии МГИМО) и др. Это позволяло индивидуализировать процесс преподавания, с учетом интересов слушателей. Преподавание велось на разных иностранных языках, для меня это была хорошая языковая практика.   Ректор Ф. Д. Рыженко (1913 -1987) сочетал жесткую авторитарность с незаурядным умом и заинтересованностью в результатах работы. Слушатели тоже были требовательны, обычные пропагандистские лекции, с которыми выступали высокопоставленные партийные чиновники, в ИОНе с треском проваливались. Моя социологическая подготовка и особенно интерес к социальным проблемам молодежи, в которых было заинтересовано международное коммунистическое движение, здесь были реально востребованы. "Под меня" хотели даже развернуть исследовательскую работу. Казалось, что мне удастся реализовать и свои международные научные контакты, тем более, что директора нескольких ведущих гуманитарных институтов Академии Наук наперебой приглашали меня совмещать у них. В бытовом отношении все также было хорошо. Сначала я жил в общежитии, затем мне предложили хорошую квартиру в центре города. Но ленинградские корни пересилили. Врачи сказали, что переезд в Москву вызовет у моей мамы тяжелую депрессию, которая отравит жизнь нам обоим. Я решил не рисковать и вернулся в родной город, где никого никогда не ценили.   Институт этнографии Ты, верно, знаешь, что в Китае все жители китайцы и сам император китаец Ганс Христиан Андерсен Вернувшись в Ленинград, я сначала работал в созданных А.Г.Харчевым секторах Института философии. Там была нормальная деловая обстановка и, наряду с моими старыми друзьями-сверстниками Ядовым и Фирсовым, трудились такие яркие люди как тонкий методолог Валерий Борисович Голофаст (1941 -2004), блестящий культуролог Эльмар Владимирович Соколов (1932 -2003), мой бывший аспирант Игорь Голосенко, знаток истории русской общественной мысли В.М.Зверев и др.   Однакро в 1975 г. начальство решило нас укрупнить, создав на основе нескольких мелких секторов Институт социально-экономических проблем (ИСЭП), который должен был заниматься изучением советского образа жизни. Директором его был назначен вполне приличный человек экономист Г.Н. Черкасов (1928 -1988), поначалу казалось, что атмосфера там будет нормальной, Ядов и Фирсов уговаривали меня не покидать нашу "могучую кучку". Но я считал, что исходить надо не из личных отношений, а из особенностей социальной системы.   Если уж в Москве социологию развалили, то под властью ленинградского обкома ничего хорошего подавно не будет. Поэтому я решил перейти в ленинградское отделение Института этнографии, подчинявшееся разумной московской дирекции во главе с Ю.В.Бромлеем. Чтобы не делать резких телодвижений и не обижать Черкасова, я нашел благовидное объяснение, сказав, что у меня нет наработок в изучении советского образа жизни, вот если бы создали сектор образа смерти… Такую мрачную тему утвердить никто бы не посмел, тем более, что "советский образ смерти" был предельно разоблачительным, так что меня без скандала отпустили. К сожалению, мой печальный прогноз оказался правильным, моим друзьям в ИСЭПе не поздоровилось, а я проработал в ленинградской части Института этнографии десять плодотворных лет. Родная кунсткамера. Фото Н. Горелова (2005) Академик Юлиан Владимирович Бромлей (1921-1990), который превратил Институт этнографии в крупный центр изучения национальных отношений в широком смысле слова и привлек к этому делу таких видных ученых как Ю.В.Арутюнян и О.И. Шкаратан, первоначально хотел, чтобы я занялся актуальными проблемами национального характера и этнической психологии, поставленными в моих новомирских статьях. Но я знал, что серьезная, честная работа по этой тематике в СССР нереальна, и предпочел взять сугубо академическую тему - этнографию детства.   Уход в историко-этнографическую проблематику был осознанной внутренней эмиграцией, бегством от советской действительности. Я не собирался полностью свертывать прежнюю работу по социологии личности, молодежи, сексуальности, если бы её удалось продолжить, но моя главная тематика должна была обращаться не к мертвому настоящему, а к живому историческому прошлому. Сравнительно-историческое изучение процессов социализации, возрастного символизма, народной педагогики как нельзя лучше отвечало этим требованиям. Эта тематика была всем интересна, не связана ни с какой политической конъюнктурой и к тому же органически вытекала из моих прошлых занятий. Уход в этнографию избавил меня от многих бед и унижений, которые пришлось пережить в 1970-80-х годах моим друзьям-социологам. Я переменил область занятий, но продолжал работу. В стране был застой, но лично у меня простоя не было. Когда друзья предупреждали меня, что обстановка в ленинградской части Института довольно склочная, я спросил: - Ну, а как они ругаются? Обзывают друг друга позитивистами, кантианцами, или как? - Что ты, они таких слов не знают. - Тогда не страшно. Если мне скажут, что я путаю малайцев с нанайцами, по моей философской шкале ценностей, это просто небольшая фактическая ошибка, я искренне поблагодарю и исправлюсь. На самом деле все получилось отлично   В ленинградской части Института этнографии меня окружали интеллигентные люди, которых не раздражали даже мои "посторонние" занятия, что в научной среде, которая почти столь же завистлива, как артистическая, бывает довольно редко. Будучи сами родителями, коллеги видели, что мои книги по юношеской психологии и т.п. имеют реальный смысл и облегчают им понимание собственных детей, а я, со своей стороны, рад был почерпнуть недостающие антропологические знания. Грех было бы ничему не научиться у таких выдающихся ученых как К.В.Чистов, Б.Н.Путилов, Д.А.Ольдерогге или, из более молодой когорты, А.К.Байбурин. А с некоторыми ведущими московскими этнографами (С.А.Арутюнов и А.М.Хазанов) у меня ещё раньше сложились дружеские отношения. Кстати, в Институте этнографии была и мощная этносоциология. Не могу не назвать в этой связи Галину Васильевну Старовойтову (1946-1998), которая часто называла себя моей ученицей, но на самом деле была совершенно самостоятельным ученым. Её кандидатская диссертация, выполненная под руководством К.В.Чистова, была превосходным исследованием татарской диаспоры в Петербурге.   Позже она занималась полевыми исследованиями на Кавказе, а её (совместно с И.И. Луниным) исследование родительских полоролевых установок в разных этнических средах (1991) было непосредственно связано с этнографией детства. Наши добрые отношения сохранились и после переезда в Москву. В Москве у меня всегда было полное взаимопонимание и симпатия с Леокадией Михайловной Дробижевой. Что же касается неизбежных в любом учреждении внутренних распрей, то они меня не касались. Однажды одна ученая дама, поймав меня между книжных шкафов, сказала, что многих коллег раздражает пассивность и инерционность тогдашней зам. директорши, не поддержу ли я её свержение (в Институте думали, что я могу повлиять на Бромлея).   Но у меня уже был жизненный опыт, я точно знал, что надо всячески беречь и лелеять любое плохое начальство, потому что новое будет ещё хуже. Поэтому я сказал: "Нет, не поддержу и вам не советую! Помните басню, как лягушки царя просили? Здесь будет то же самое. Пассивное начальство - это благо. Если вам что-то очень нужно, начальственную пассивность все-таки можно преодолеть, а вот остановить начальственную энергию никто не сумеет". Так оно и случилось. По прошествии времени, Бромлей сменил старую замдиректоршу на более квалифицированного и энергичного человека, и тот всех замучил неосуществимыми проектами. Если ты живешь в трясине, крылышками надо махать с осторожностью. Ценнейшим приобретением Института этнографии, осуществленным при моем непосредственном участии, был Борис Максимович Фирсов. Наше с ним знакомство относится к 1953 г., когда он был секретарем Петроградского райкома комсомола, а я руководил у них философским семинаром или чем-то в этом роде. Позже мы встречались с ним у Ядова, с которым они дружили. Инженер по образованию, Фирсов был сначала успешным комсомольским работником, затем первым секретарем Дзержинского райкома партии, а после этого - директором Ленинградской студии телевидения.   Блестящий организатор и глубоко порядочный человек, он всюду пользовался любовью, но всегда имел неприятности с начальством. Его партийная карьера оборвалась после того, как он отказался от повышения и работы с моим институтским однокурсником А. Филипповым и от перехода в аппарат ЦК КПСС. С телевидения его сняли после того, как там прошла передача о необходимости восстановления некоторых старых русских названий, со ссылками на запрещенного и неназываемого Солженицына; Борис был тут ни при чем, но нужен был козел отпущения. После этого Фирсов отказался от продолжения административной карьеры и предпочел поступить в аспирантуру к Ядову на философский факультет.   Тут, как нигде, проявился его поразительный такт. В очерке о Леваде я говорил, каким трудным испытанием является для человека крушение карьеры. Я никогда не забуду первого появления Бориса на философском факультете. Ещё недавно он был равным и даже начальником, а теперь он начинающий аспирант, однако он не создавал никакой неловкости, предлагая разыгрывать ситуацию собеседнику. Поскольку в прошлой жизни он ни перед кем не задавался, в новой роли все тоже обошлось без проблем. Вскоре он получил командировку в Англию, очаровал Би-би-си, а затем и самого Джорджа Гэллапа, отказался от предложенного высокого административного поста в Москве и стал одним из ведущих специалистов страны по массовым коммуникациям. В ИСЭПе, куда я благоразумно не пошёл, Борису опять не повезло. По заданию обкома партии, он проводил важные опросы общественного мнения, но по чистому недоразумению его заподозрили в том, что он разгласил городские тайны - кому бы вы думали? - ЦК КПСС! - после чего его отлучили от обкома, а затем, в результате другой фантастической подставы, обвинили в передаче секретных материалов и чуть ли не шпионаже в пользу ЦРУ. Оставаться в ИСЭПе он больше не мог, даже из партии его не исключили только "по доброте души" тогдашнего первого секретаря обкома Л.Н. Зайкова, проголосовавшего против. К счастью, Борис когда-то давно был в приятельских отношениях с нашим директором Рудольфом Итсом, который отличался верностью в дружбе.   Сам Борис никого ни о чем не просил, но когда я рассказал эту историю Итсу, тот решил, что обязан помочь, да и кадры такие на улице не валяются. Но как это сделать? Свободных ставок у нас нет, никакого отношения к этнографии Фирсов не имеет, а брать на работу человека, которого ненавидит обком, ни один руководитель не посмеет. Но Итс был человек умный. Он сказал: я возьму Фирсова так, что все его враги будут думать, что я делаю им одолжение. Директор ИСЭПа хотел избавиться от Фирсова любой ценой, а выставить доктора наук просто на улицу было невозможно, поэтому он отдал его вместе со ставкой. Обкому важнее всего было закрыть дело, Итс представил его так, будто он берет Фирсова на перевоспитание, в порядке одолжения партийному руководству. В итоге Институт приобрел ценнейшего работника за чужой счет. А внутренняя оппозиция (люди боятся чужаков) легко развеялась, сомневающимся я келейно объяснил: меня вы тоже вначале опасались, а Фирсов будет гораздо лучше. Так оно и получилось. Я думал, что Борис продолжит в этнографии начатую им в ИСЭПе совместную с эстонцами работу по формированию экологического сознания. Это была уникальная работа. Обсуждать реальные экологические проблемы в СССР было нельзя, - то, как мы калечили природу, было страшной государственной тайной, а вот о том, как формировать у людей правильное отношение к природе, писать было можно, и это имело практические выходы. Но Фирсов предпочел уйти в историю и занялся публикацией тенишевского архива.   Эти ценнейшие документы по истории русского крестьянства лежали в архиве Института без малого сто лет, отдельные историки их использовали, но до публикации руки ни у кого не доходили. Фирсов со своей сотрудницей И.Г. Киселевой впервые опубликовали и сделали общедоступной важную часть этого архива (фонд Владимирской губернии). Конечно, это бред: чтобы опубликовать важный исторический источник, должен был оказаться без работы инженер-электрофизик, бывший партработник, а потом социолог! Но мы живем в России, а это поле чудес оскудеть не может. После перестройки Фирсов возглавил Ленинградское отделение Института социологии, превратил его в самостоятельный институт, а затем основал Европейский университет в Санкт-Петербурге. Когда он прислал мне свой первый проект о создании такого учреждения (кажется, я был в это время в США), я подумал, что Борис сошел с ума. В это время многие люди вынашивали абсолютно нереальные планы, но Борис никогда не был утопистом. Тем не менее, несмотря на множество препятствий, у него все получилось. Сегодня это один из лучших гуманитарных вузов страны. А сам Фирсов, оставив ректорский пост, успешно занимается историей советской социологии и другими интеллектуальными проектами. Удивительный человек, сочетающий редкий административный талант с высокой человеческой терпимостью! В трудные годы работы в ИСЭПе у него и Ядова в подчинении были два необычных сотрудника. Андрей Николаевич Алексеев занимался уникальным изучением рабочего класса, которое страшно раздражало КГБ. Куаныш Муздыбаев политикой не занимался, писал прекрасные работы по социальной психологии (его первую книжку я даже отрецензировал в "Новом мире"), но заставить его делать что-то другое, коллективное, было невозможно, он только обижался. Между тем работа сектора оценивается прежде всего по коллективным показателям. В другом месте от этих людей постарались бы избавиться, - ничего личного, просто слишком много с ними хлопот. Но от Ядова и Фирсова я никогда не слышал даже намека на желание таким образом облегчить свою жизнь.   Все-таки мне повезло с друзьями… Более здорового образа жизни, чем между 1975 и 1985 годами, у меня никогда не было. Никакими посторонними делами меня не загружали, "в службу" я не ходил и занимался лишь тем, что мне было интересно. Сняв комнату в Павловске, я четыре дня в неделю жил и работал за городом, в двух минутах ходьбы от красивейшего парка, где гулял и ходил на лыжах. С 22 апреля до середины мая отдыхал и работал в Крыму; номер со всеми удобствами в гостинице "Ялта" стоил 3 рубля. Правда, получить его можно было только по протекции горкома партии, но тот не требовал взамен ничего, кроме пары лекций для партактива (молодежная проблематика волновала всех).   С 20 августа до 15 сентября жил в Артеке, купался, загорал и общался с ребятами. Летом обязательно проводил неделю-другую в спортлагере Ленинградского оптико-механического института на Карельском перешейке - палатки под соснами на берегу изумительного озера, со сказочными закатами и обилием ягод под ногами. План научной работы выполнять было легко, тем более, что она доставляла мне удовольствие. Короче говоря, переход в Институт этнографии, как ранее - уход из ЛГУ, себя оправдал, но за независимость была заплачена высокая цена. Среди социологов, которые были и остаются моей главной референтной группой, я стал аутсайдером. Я не мог ни брать аспирантов по своей тематике, ни читать интересных для меня лекционных курсов. Изменить положение было невозможно, смена поколений лишь закрепила его. Хотя некоторые молодые социологи продолжали читать мои книги и что-то в них для себя извлекали, прямых контактов с ними у меня уже не было, а научные школы создаются лишь в процессе совместной работы и общения лицом к лицу. Во всех прочих научных сообществах, с которыми сталкивала меня работа (этнографы, психологи, педагоги, позже - сексологи, андрологи и гендеристы), я оставался человеком со стороны. К тому же, без студентов и преподавания общего курса, исчезает стимул широко следить за литературой, тем более, что я был вынужден вникать в методологические проблемы новых для меня дисциплин, даже если они оставались для меня чужими. Политическая офтальмология Что страна подыхает - в позднесоветское время понимали практически все. В начале 1980-х мне предложили сделать в клинике Федорова глазную операцию - кератотомию (разрезание роговицы): у меня врожденный астигматизм и сильное разноглазие, 7 диоптрий разницы. Вдаль я вижу только левым глазом, а читаю одним правым. Тем не менее, вопреки всем законам офтальмологии, в любых очках и без оных у меня сохранялось бинокулярное зрение. Когда меня осмотрел знаменитый московский офтальмолог Утехин, он созвал всех своих сотрудников, а мне сказал: "Этот факт нужно увековечить на вашей могиле, никогда такого не видел!" Операция была уже назначена, но я все-таки решил проконсультироваться с ведущими ленинградскими офтальмологами. Когда я позвонил завкафедрой Педиатрического Института, профессор сказал, что в принципе такая операция мне показана, но он не уверен, стоит ли её делать. - Вы испробовали ещё не все консервативные методы, например, линзы, да и так ли уж вам это нужно? Основатель нашего государства очков не носил, хотя имел ту же проблему, что и вы. Помните его знаменитый прищур? Вдаль он смотрел одним глазом, а вблизи - другим. Очки же одевал только для чтения. И мне тут же, не отходя от телефона, стало ясно, почему у нас все так плохо. Одним глазом Ильич ясно видел вдали светлое коммунистическое будущее, а другим - отвратительное царистское настоящее. Того, что лежит между тем и другим, он просто не различал, а мы живем и умираем именно в этой злосчастной зоне. Так что никто не виноват и жаловаться не на что. На основе этого откровения я мог бы инициировать новую науку - политическую офтальмологию, но за отсутствием в СССР спроса на новизну делать этого не стал. Психофизиологические особенности наделенных пророческим даром национальных лидеров учитывать следует: вдруг он все видит и чувствует не так, как мы, грешные? Однако о слабостях своих вождей подданные чаще всего узнают лишь после их, вождей, вскрытия. В театры, на концерты и выставки меня приглашали. Ленинградская филармония была для меня родным домом, постоянные посетители даже здоровались друг с другом. Я был хорошо знаком с Г.А. Товстоноговым и Р.С. Агамирзяном, регулярно бывал у З.Я. Корогодского в ТЮЗе и водил туда знакомых иностранцев. У З.Я. Корогодского в ТЮЗе (1971) Динара Асанова показывала мне свои киносценарии, а потом приглашала на неофициальный просмотр своих фильмов до того, как их кастрировали. Мои лекции и доклады входили в малый джентльменский набор симпозиумов и конференций едва ли не по всем наукам и искусствам.   На закрытых семинарах союза кинематографистов в Репино можно было смотреть краденые копии новых иностранных фильмов (правда, техника кражи оставляла желать лучшего, это были чернобелые копии цветных фильмов, но я мог бы поклясться, что цвет отдельных сцен "Забриски пойнт" Антониони я чувствую). По просьбе Ролана Быкова, я участвовал в работе детской комиссии Союза кинематографистов. За какие-то прочитанные лекции, мне сделали постоянный пропуск в Дом кино (сначала я там машинально раскланивался со знакомыми лицами, и лишь потом вспоминал, что видел их только на экране). Казалось бы, живи и радуйся. Единственная моя личная претензия к советской власти состояла в том, что та поощряла бездельников и не любила умных и работающих людей, я же был неисправимым трудоголиком, да ещё хотел, чтобы мой труд был востребован, что было абсолютно невозможно. Отсюда - новые конфликты. Оглавление   www.pseudology.org