Париж, Русская мысль, 1996 Владимир Константинович Буковский Московский процесс Глава 2. Ночь после битвы принадлежит мародёрам 1. Опять на Лубянке   В сущности, весь этот ворох документов попал в мои руки случайно, когда после многих месяцев бесплодных усилий я уже отчаялся что-либо увидеть. Уже испарилась эйфория 1991 года, растаяли надежды на скорые перемены - не то что на возрождение страны, а хотя бы на что-то разумное или просто пристойное. Полным ходом шла реставрация номенклатурной власти, и я совсем было решил больше в Москву не ездить, не травить понапрасну Душу видом этого безнадежного убожества. Но и дома, в Кембридже, не было мне уже покоя. Старый, привычный мир менялся на глазах. Словно пораженный гигантскими вихрями энтропии, исходящими от распада колоссальных структур на Востоке, он тоже начал разваливаться без какой-либо видимой причины. Казалось, чья-то властная рука вынула из нашей жизни незримый стержень, лишив её и смысла, и опоры, началась агония идеи, владевшей миром два последних столетия. Интуитивно все чувствуют, что Смерть её столь же неизбежна, сколь и желательна, но боязно с ней расстаться: страшит неизвестность, - а потому продолжают топтаться на месте в полной растерянности. И только "интеллектуальная элита" с самоубийственным упорством цепляется за осколки своей утопии, выродившейся в абсурд.   Точно сороконожка с перебитым хребтом, все ещё судорожно дергает лапками, но уже и не в лад, и не к месту. Какой-то мифический "новый мировой порядок", "глобальная деревня", "федеральная Европа" - с одной стороны; "экологисты", "феминисты", защитники прав животных и растений - с другой. И, конечно, бесстыдное оправдание своего поведения в годы "холодной войны". Полный маразм. Произошло то, чего я больше всего боялся: трусливый отказ от борьбы обернулся неспособностью выздороветь. Античеловечная утопия рухнула, но на её развалинах не торжествуют ни свобода Духа, ни благородство мысли. Ничего, кроме абсурдного, жалкого фарса. Напрасны оказались многомиллионные жертвы: человечество не стало лучше, мудрее, взрослее. Для России же это обернулось пошлой трагикомедией, в которой бывшие партийные боссы средней руки да генералы КГБ играют роли главных демократов и спасителей страны от коммунизма. На сцену вылезло все самое уродливое, гнилое, подлое, до поры прятавшееся по щелям коммунистического острога и выжившее благодаря полной атрофии Совести.   Это те, кто на блатном жаргоне именуется "шакалье": пока настоящие воры в камере, их не видно и не слышно, они отсиживаются где-нибудь под нарами. Но вот ушли воры на этап, и тут же объявились "шакалы", разгулялись, блатуют, наводят свои порядки. А появись опять настоящий вор - их как ветром сдуло, опять под нарами. И, глядя на эту шакалью "Демократию", невольно вспоминаешь пророческие слова Высоцкого: Я живу. Но теперь окружают меня Звери, Волчьих не знавшие кличей. Это псы - отдаленная наша родня, Мы их раньше считали добычей. В общем, если что и заставляло меня продолжать туда ездить, так только старая привычка не сдаваться, здравому смыслу вопреки. В конце концов, разве не занимались мы всю жизнь абсолютно безнадежным делом? Да и что мне ещё оставалось делать? Трудно примириться с мыслью, что вся твоя жизнь оказалась напрасной, а все усилия и жертвы - бессмысленными. Так вот и получилось, что я, сцепив зубы и превозмогая омерзение, продолжал мотаться в Москву, пробиваться к новому "демократическому" начальству да уговаривать их открыть партийные архивы. И чем дольше это продолжалось, тем труднее мне становилось отказаться от своей затеи, хотя шансы на её успех уменьшались с каждым приездом. Ещё не успел кончиться так называемый Путч в августе 1991 года, а я уже был в Москве, доказывая новым властителям российских судеб, что сделать это - в их же интересах. Раненого зверя надо добить, пока он не очухался от шока. Главное - не давать им оправиться. Нужно, твердил я, создать комиссию для расследования всех преступлений коммунизма, причем желательно международную, чтобы избежать обвинений в политических подтасовках. Нужно расширить дело "путчистов" и превратить его в суд над КПСС. Дело же нужно рассматривать открыто, т.е. теперь же, без потери времени, прямо под прожекторами и телекамерами, как ведется расследование комиссиями Конгресса США. Момент был уникальный, все было можно. Растерявшаяся Номенклатура была на все согласна, опасаясь только одного - самосуда, расправы прямо на улицах. От вида болтающегося в стальной петле "железного Феликса" у них перехватывало дыханье. И, пользуясь этой ситуацией, вполне можно было провести если и не Нюрнбергский процесс, то все же нечто очень похожее, а по своему нравственному воздействию на наш одичавший мир - и более сильное. Во всяком случае, сдвиг "вправо" после такого процесса был бы никак не меньший, чем "влево" - после Нюрнбергского. Самое удивительное, что это почти удалось. Опьяненное своей нечаянной победой, российское начальство далеко вперед не заглядывало, а про внешний мир и вообще не ведало. Идея же прикончить непосредственного противника казалась им и логичной, и заманчивой. "Что ж, - сказали мне, - мысль неплохая. Только нужно, чтобы она исходила не от нас, не от правительства. Вот ты её сам и запусти". Так и поступили. А срочно вызванный директор Центрального телевидения Егор Яковлев придумал, как её "запустить" наиболее сенсационно - в телевизионном диалоге с новоназначенным главой КГБ Вадимом Бакатиным. Было самое начало сентября, Москва ещё не вполне оправилась от "Путча", ещё оставались баррикады у Белого Дома, а на Садовом кольце лежали цветы в память погибших там троих ребят, когда мы - телевизионная группа, Яковлев и я - подъехали к знаменитому зданию на Лубянке. Здесь все было как в дни моей юности: "Детский мир" на углу, мрачное здание КГБ в центре, напротив станции метро "Дзержинская"; и только опустевший пьедестал "железного Феликса" напоминал о недавних событиях. Странно было видеть его покрытым надписями типа "Долой КПСС!" или просто изображениями свастики и серпа с молотом через знак равенства. Надписи эти за ночь исчезали, стертые чьей-то заботливой рукой, но неизбежно появлялись днем. И так продолжалось несколько недель, пока народу не наскучила эта игра. Тогда-то и появилась на чисто вымытой тумбе аккуратная надпись белой краской: "Прости, Феликс, мы не уберегли тебя". Последнее слово все-таки осталось за чекистами. Охрана у дверей взяла "на караул" - то ли оттого, что нас сопровождал помощник Бакатина, то ли у них так принято встречать "почетных гостей", не знаю. Невольно вспомнилось, как привезли меня сюда 28 лет назад, безо всякой торжественности и не с парадного входа, а через ворота с другой стороны, где встретивший меня старшина интересовался только содержимым моих карманов. Целая жизнь прошла между этими двумя "визитами", а то и целая эпоха. Но ни радости, ни торжества не испытал я от этого воспоминания. Скорее, наоборот, ощущение бессилия, чувство напрасно растраченной жизни обрело конкретную форму: "Вот ведь, - подумал я, - целую жизнь потратил на борьбу с этим учреждением, а оно все стоит. И ещё вопрос, кто из нас кого переживет". Конечно, выбор Бакатина мне в собеседники был не случайным. Известно было, что настроен он очень решительно и, хотя при Горбачёве прошел обычную карьеру от секретаря обкома до министра внутренних дел, возглавляемое им теперь ведомство терпеть не может. Когда сразу после "Путча" на совете президентов союзных республик Горбачёв предложил ему этот пост, он сначала ответил отказом, поскольку "эту организацию вообще надо расформировать". - Так вот мы вам это и поручим, - отозвался Ельцин. К моменту нашей встречи он был в должности немногим более недели, но уже успел выделить из КГБ целый ряд служб и передать их другим министерствам. А пресловутое управление "3", ставшее преемником 5-го Главного управления и занимавшееся политическими репрессиями, закрыл вообще. Он ещё плохо освоился в своем огромном кабинете и, кажется, чувствовал себя там не совсем на месте. Во всяком случае, когда я спросил его, кто был хозяином этого кабинета раньше, он долго, с видом школьника, получившего в подарок новую электронную игрушку, искал нужную кнопку на своем пульте, чтобы вызвать помощника. Как и полагается настоящему чекисту, тот появился совершенно бесшумно, ровно вырос из-под земли. - Доложите историю кабинета. Нет, Андропов здесь не сидел. Он был в другом здании. Здесь Чебриков, затем Крючков... Бакатин был явно смущен и своим новым положением, и моим визитом, и в особенности нашей предстоящей беседой. Разумеется, он знал тему заранее и никакого подвоха с моей стороны мог не опасаться. Но вот телевизионная камера. - Что попадет в кадр? - Как все? И мои носки тоже? Показывать телезрителям свои носки он почему-то стеснялся больше всего. Готовясь к беседе, я мысленно разделил её на три части, три темы, позволявшие достаточно подробно обосновать идею международной комиссии и свести к минимуму число её возможных противников. Я знал, что на одной из пресс-конференций Бакатин уже высказался против публичного разоблачения бывших Стукачей. Это, однако, меня вполне устраивало: в стране, где стучал если и не каждый десятый, как в ГДР, то уж каждый двадцатый-то наверняка, начинать с их разоблачения было и невозможно, и бессмысленно. Так же, впрочем, как судить всех рядовых членов КПСС. Бессмысленно прежде всего потому, что не было такой уж четкой грани между членом партии и беспартийным, стукачом и просто советским конформистом. За исключением нас, горстки "отщепенцев", это была ссученная страна. И что теперь с этим прикажете делать? Создать новый ГУЛАГ? Учитывая же чисто юридические трудности, объем проблемы, сопротивление самих этих бывших Стукачей и их "хозяев", засевших во всех структурах нынешней власти, начинать с них процесс было просто невозможно. Даже в Чехии, единственной из бывших коммунистических стран, отважившейся начать процесс "люстрации", реакция общества была крайне негативная, а сам процесс безнадежно застопорился именно из-за проблемы Стукачей. Наконец, это было бы совершенно ненужно, а то и вредно. Задача ведь заключалась не в том, чтобы отделить менее виновных от более виновных и этих последних покарать, а в том, чтобы вызвать процесс морального очищения общества. Не массовую истерию, расправы, доносы и самоубийства, которые такое разбирательство непременно бы вызвало, а раскаяние. Для этого же нужно было судить Систему со всеми её преступлениями и вполне достаточно было осудить её главарей, уже и без того находившихся в тюрьме за организацию "Путча". Словом, в этом вопросе мы с Бакатиным были полностью согласны, и я сознательно начал с него нашу беседу, чтобы открыто продемонстрировать свою поддержку его позиции, а заодно и задать разговору нужный тон. Мне важно было показать миллионам зрителей, что мы, бывшие политзэки и Диссиденты, расхожему мнению вопреки, вовсе не жаждем мести, не ею продиктованы мои предложения, а интересами гораздо более важными и отнюдь не личными. Тем более, что при этом я не кривил Душой: я действительно не живу ненавистью и не испытываю ни малейшего желания мстить кому бы то ни было, потому что никогда не был чьей-то жертвой, а все происшедшее со мной выбрал сам, вполне добровольно и с полным сознанием последствий. А уж мстить Стукачам и совсем нелепо: в отличие от большинства своих сограждан (включая Бакатина), я-то этих людей хорошо знал и по камерным наседкам, и по агентуре, которую к нам подсылали. Я знал, что в большинстве своем это люди сломленные, жалкие, часто принужденные к сотрудничеству с КГБ путем шантажа и угроз. В сущности, никто не может знать заранее, как поведет себя в зоне повышенного давления, и потому не вправе быть судьей тот, кто этого не испытал. Испытавший же, как правило, судить не захочет. Но если в этом вопросе я мог проявить сколько угодно мягкости, две других темы требовали предельной жесткости. Первая из них - о нашей обязанности перед историей раскрыть теперь все её тайны, спрятанные в архивах, для чего, собственно, и предлагалось создать международную комиссию с участием известных зарубежных и отечественных историков. Тут я сознательно смешал в одну кучу и убийство Кирова, и убийство Кеннеди, и покушение на Римского Папу, обеспечивая себе переход к последней, главной теме - международным преступлениям КПСС и КГБ. Тема эта была все ещё как бы запретной в СССР. Советскому человеку полагалось тогда считать, что хоть коммунисты и повинны в преступлениях против своего народа, в репрессиях и развале экономики, но во внешних делах они были "как все", не хуже и не лучше. Мол, на войне как на войне. Американцы ведь тоже были не ангелы. Ну а Разведка - разве нет её у любого, даже демократического Государства? Этот-то опасный миф, усиленно культивировавшийся тогда и печатью, и вождями, надо было полностью уничтожить, развеять в клочья вместе с мифическим образом доблестного советского "разведчика", героя и патриота. Нужно было обозначить совершенно безоговорочно, что не существовало у Советского Союза "нормальной" международной Политики, а то, что так именовалось, представляло собой длящееся многие десятилетия преступление против человечества.   Потому-то, придержав эту тему на самый конец, когда наш диалог выглядел уже задушевной беседой двух старых приятелей, во всем между собою согласных, я стал вдруг говорить о вещах, советскому зрителю неизвестных: о руководстве международным терроризмом, наркобизнесом, о подкупе и шантаже западных Политиков, бизнесменов, деятелей Культуры, о колоссальной Системе Дезинформации, которую создал КГБ за рубежом. - Поймите, - настаивал я, - Разведка-то у нас есть и помимо КГБ, есть ГРУ, военная Разведка, которая действительно занимается военными вопросами. Это отдельный разговор. А здесь ведь была политическая Разведка. Здесь масса иностранных деятелей оказались замешанными. Или подкупленных, или шантажированных. Поймите, нельзя это оставить. Я понимаю все сложности, связанные с демонтажем такой Системы, но оставить это нельзя. Никогда не возникнет доверия к нашей стране, если мы это оставим. (...) Вряд ли вы сможете жить как нормальное Государство, если у вас все ещё будет существовать такой орган... Более того, есть некая обязанность и перед иностранным сообществом, перед другими странами, как бы помочь им избавиться от всего того зла, которое эта Система создала. - Конечно, - пугал я его напоследок, - тут есть и вопрос безопасности нашего Государства. Ну, например, эксперты за рубежом считают, что КГБ в своей деятельности за рубежом накопил такие ценности, имея свои банки, подставные учреждения, предприятия, что они вполне могут существовать и функционировать ещё десять лет, если их даже вообще закрыть в Москве. Есть такие мнения на Западе. И, конечно, вы не можете это оставить. Это может оказаться вашим врагом. Надо отдать ему должное, Бакатин не спорил, не возражал, а если и отвечал, то в основном ссылался на свое полное незнание предмета. Да и успеть, мол, не мог, в должности всего неделю. - Ну, тема Разведки для меня сегодня самая сложная тема, - бубнил он. Манера речи у него была довольно забавная - этакое бормотание, без всякой пунктуации, начала или конца. - И в данном случае я даже в плане своих действий, чисто таких вот в календаре, своего личного календаря, Разведку отодвигаю несколько на иной план. Я не думаю, что они имеют какие-то документы по поводу той преступной деятельности, о которой вы говорите. Если и есть какие-то факты, о которых я ничего не знаю абсолютно, что кто-то из них... - я не знаю, можно допустить, что кто-то из них конкретно этим и занимался... Например, наркобизнесом или поощрением терроризма... Если это так, то все это надо смотреть, демонтировать... И это очень серьезно. Что там они делают за рубежом, мы все очень плохо знаем... Казалось, он был если не напуган, то немного встревожен, особенно моим сообщением о средствах, накопленных КГБ за рубежом, все время повторял, что не может это оставить без внимания, что надо все выяснить, а самое главное - вполне был готов поддержать мою идею: - Я, в общем, в принципе, с вами согласен, что Истину надо восстановить. Её надо, по крайней мере, узнать. Но сейчас, сразу, с вами обговорить условия создания этой международной комиссии, не могу, - сказал он в заключение нашей беседы. - И тут есть ещё и правовые моменты, которые надо поглядеть. (...) Это все в интересах нашего ведомства было сохранять в тайне, поэтому многие не знали. Поэтому такую схему надо в принципе принимать. В принципе. Подумать о том, как мы её должны оформить. - Ну, что ж, Вадим Викторович, - завершил я, протягивая ему руку, хочу пожелать вам успеха, посочувствовать, пожать руку первому главе КГБ, которого я в своей жизни вижу... И - каюсь - на какой-то миг я даже поверил, что именно так оно и произойдет: соберемся ещё раз, без телевидения, обсудим юридическую сторону вопроса, сформулируем задачи да и приступим к делу... А что? Ельцин подмахнет указ, вызову своих друзей историков, советологов из Гуверовского института, таких, как Роберт Конквест, ребят из "Мемориала", нагоним студентов из архивного института им в помощь и - начнем разгребать бумажные кладовые. Все казалось возможным тогда, в те дни, при виде свастики, рукой народа приравненной к серпу и молоту на опустевшем цоколе посреди площади Дзержинского. Всего лишь на миг представил я себе, как это нехитрое уравнение станет, наконец, в нашем мире тем, чем оно и должно было всегда быть самоочевидной Истиной, вроде орвелловского "2+2=4". Так немного, так просто, а насколько наша жизнь стала бы и чище, и честнее... Но уже в следующее мгновение видение исчезло, уступая место реальности. "Да разве этот симпатичный бормотун, который так мило стесняется показывать свои носки телезрителям, может справиться с эдаким монстром? Он и не узнает, что за его спиной делается". А поджидавший меня приятель подытожил лаконично, почти безжалостно, словно гвоздь забил в крышку гроба: Тут нужны такие, как ты, а не такие, как он. 2. Бессмертный КГБ Беседу нашу показали 9 сентября сразу после вечернего выпуска новостей в 21.00, причем почти целиком, с несущественными сокращениями чисто редакционного характера. Всего-то каких-нибудь двадцать минут, реакцию же они вызвали довольно бурную. В общем, тон прессы был доброжелательным, с ударением на "необычность" самой нашей встречи: вот, дескать, какие времена наступили, какие перемены произошли в стране. Наиболее популярные в то время издания - газета "Известия" и журнал "Огонек" - поместили статьи об этом событии с моими комментариями, где я постарался развить тему. Натурально, нашлись дураки, упрекавшие меня за излишнюю мягкость к "Стукачам", а в особенности за то, что пожал руку главе КГБ. Это, однако, меня не удивило и даже не разозлило: в такие времена дураки, как правило, становятся необычайно активны. А зарабатывать себе политический капитал дешевой Демагогией - их любимое дело. Гораздо важнее было то, что мое мурлыканье не усыпило бдительности тех, кого это непосредственно касалось, - "профессионалов". Они-то отлично поняли, к чему я подбираюсь, а мой спокойный, дружелюбный тон встревожил их, думаю, гораздо больше любых грозных тирад и требований возмездия. Уже через несколько дней на экране появился тогдашний глава ПГУ (Первое Главное управление КГБ) генерал Шебаршин и безо всякого упоминания нашего теледиалога - так, между прочим, - заверил публику, что никаких сенсационных откровений о деятельности Разведки можно не опасаться. Это явно был сигнал "своим" за рубежом, рассчитанный на то, чтобы успокоить встревожившихся "партнеров". Дальше - больше. Пошли статьи бывших офицеров Разведки с "демократической репутацией", призванные доказать, что мои представления о размахе их деятельности сильно преувеличены. "...даже ветеран диссидентства Владимир Буковский, знающий КГБ не только теоретически, заметил между делом в своем эпохальном интервью с Бакатиным, что нашей стране неплохо бы заниматься лишь военной Разведкой, а политическую и прочую вообще прикрыть, - писал в "Огоньке" отставной разведчик Михаил Любимов. - Мысль мудрая и прогрессивная, интересно только, поддержат ли её западные правительства, которые, кроме военных Разведок, имеют и ЦРУ, и СИС, и БНД, и Моссад. Прозвучал у Буковского и тезис о колоссальной Дезинформации, которой занимается за рубежом внешняя Разведка КГБ". А дальше, конечно, шло подробное объяснение того, что никакой колоссальной Системы не существовало. Так, жалкие потуги, несколько поддельных документов, которые никого не обманули, а "вызвали только гнев в адрес их создателя". "Я достаточно поварился на кухне "активных мероприятий", чтобы утверждать: фальшивки - лишь мизерная часть работы Разведки, львиная доля попадает на перепевы нашей пропаганды, которым придается "западный" лоск. Большая часть этой так называемой работы - лишь булавочные уколы, совершенно незаметные в огромном потоке западной Информации, они никоим образом не помогли тогдашним внешнеполитическим интересам СССР - бездарная и мутная Политика шагала к пропасти, и её не могла спасти ни пропаганда, ни агитация, исходящая из "западных источников"". Словом, не было никакой Системы Дезинформации, агентов влияния, "сил мира, прогресса и социализма". И, точно иллюстрируя этот тезис, московская газета "Культура" тотчас перепечатала из "Лос-Анджелес таймс" статью известного американского политолога с типичным набором гебешной Дезинформации о "Диссидентах": мол, все они чокнутые экстремисты, а Буковский, и того хуже, "ведет переговоры с новым руководителем КГБ, как будто кто-то его на это уполномочивал, и он предлагает, чтобы все старые архивы КГБ были уничтожены так, чтобы никогда не стали известны имена осведомителей" И не понять было сразу, сам ли этот весьма уважаемый в США человек является агентом влияния или только получил эту Информацию от такого агента, но редакция "Культуры" вряд ли подписана на "Лос-Анджелес таймс". (Вдобавок при попытке найти оригинал выяснилось, что такой статьи "Лос-Анджелес таймс" никогда не публиковала). Наконец, и само управление Разведки - ПГУ - было поспешно выделено из КГБ в специально образованную Центральную службу Разведки (ЦСР) с подчинением непосредственно Горбачёву, а во главе её поставлен горбачевский же приятель Примаков. Разумеется, для этого были гораздо более серьезные причины, чем наша беседа с Бакатиным, - прежде всего, угроза развала всех союзных структур в процессе распада Советского Союза. Бесспорно, однако, что был у этого решения и другой мотив, а именно желание оградить Разведку от всяческих расследований и реформ, или, как выражались сами ходатайствовавшие об этом рыцари плаща и кинжала, "избавиться от кагебешного хвоста". Вот они и улизнули за широкую спину президента, вместе со всеми своими тайнами. Бакатин же, все время откладывавший эту проблему "в плане своего личного календаря", надо полагать, был только рад от неё избавиться. Он, Правда, честно пытался потом найти концы тех преступлений своего ведомства, о которых я ему говорил. Но - вот ведь загадка! - так ничего существенного найти и не смог. Даже по очень старым делам, представляющим чисто исторический интерес, таким, как убийство Кеннеди или покушение на Папу, все как-то само собой получалось, что бедный КГБ ни при чем. Даже о преследовании Сахарова и Солженицына "не нашлось" ничего нового - после долгих препирательств и отрицания того, что существовали вообще какие-то документы, "выяснилось" вдруг, что сотни томов их оперативных дел были якобы сожжены в 1990 году. Более того, и то немногое, что удалось найти, никак не удавалось Бакатину рассекретить. Например, вполне невинное досье наблюдений за Ли Харви Освальдом в период его проживания в СССР 35 лет назад сначала застряло в бесконечных комиссиях, а потом вдруг оказалось в Белоруссии, в ведении теперь уже "независимого" КГБ независимой республики Беларусь. Да так там и осталось вплоть до снятия самого Бакатина. Аппарат КГБ откровенно "ломал дурочку", мало заботясь о том, верят им или нет. Не знаю, понял ли он, что его просто дурят, нет ли, но его мемуары, озаглавленные "Избавление от КГБ", звучат весьма наивно. Избавились-то ведь от него, и притом очень скоро, а КГБ остался. Расчленять его на отдельные управления и службы, чем и занимался Бакатин все сто семь дней своего правления, было столь же бесполезно, как отрезать хвост ящерице или разделять на части планарию. В результате из каждого кусочка просто возродилось все тело, да ещё и размножилось, точно в той сказке, где из каждого драконьего зуба вырастает новенький дракон. Архивы и были сутью КГБ, Душой дракона, спрятанной за семью печатями. Покончить с драконом можно было, только добравшись до неё, но - запил, загулял добрый молодец, коему и полагается в сказке совершить этот подвиг. Ельцин, сразу после "Путча" подписавший указ о передаче архивов КГБ российскому архивному управлению, казалось, потерял к этому делу всякий интерес (как, впрочем, и ко всем другим делам страны). Назначили межведомственную комиссию по передаче архивов, в которой работники того же КГБ с важным видом обсуждали "проблемы передачи" и, разумеется, никак не могли их решить. Создали ещё комиссию Верховного Совета во главе с генерал-историком Волкогоновым - нужна ведь "правовая база", нужен "закон", как же без закона? Вопрос ведь не праздный: на сколько лет все засекретить - на 30 или на 70? И пошла писать губерния да так до сих пор и пишет. Документы же и по сей день не переданы, ни единой бумажки. Тем временем возникли вокруг архивов какие-то загадочные "коммерческие структуры", пошла бойкая торговля документами, но только теми, которые КГБ выгодно опубликовать, и только через те руки, которые КГБ устраивают. Поползла по всему миру махровая советская Дезинформация под видом исторической Истины... 3. В чреве дракона Меня, однако, это не обескуражило, врасплох не застало. Я и вообще-то, ещё до посещения Бакатина, не слишком рассчитывал на архивы КГБ, а сконцентрировал свои усилия на архивах ЦК КПСС, которые были опечатаны сразу после "Путча" вместе со зданием ЦК на Старой площади. Во-первых, они уже находились в руках российского руководства, с которым у меня были хоть какие-то контакты. А во-вторых, я знал, что там, в этих архивах, должно быть все, в том числе и доклады КГБ, бывшего, как мы помним, всего лишь "карающим мечом партии", её "вооруженным отрядом". По крайней мере, в послесталинскую эпоху КГБ находился под жестким контролем партии и без согласия ЦК ничего существенного предпринимать не мог. Словом, уже через пару дней после приезда в Москву в августе 1991 года я с помощью своих контактов в российском руководстве встретился с главой Комитета по делам архивов при правительстве России Рудольфом Германовичем Пихоей, чтобы обговорить в принципе условия работы будущей международной комиссии. А ещё через пару дней не без некоторого волнения входил в здание ЦК на улице Куйбышева, д. 12 (ныне вновь по-старому Ильинка), где, собственно, размещались и архивы, и архивное ведомство. Огромное здание вернее сказать, комплекс зданий, соединенных между собой бесконечными коридорами, переходами, лестницами, - было мертво.   Архивное управление расположилось лишь на одном этаже дома 12, остальное представляло из себя лабиринт Минотавра, где без нити Ариадны не найти ни входа, ни выхода Роскошный паркет коридоров уводил в неизвестность мимо опечатанных дверей кабинетов, на которых все ещё висели таблички с именами их бывших владельцев, когда-то всесильных аппаратчиков. Местами прямо на полу лежали кучи папок и бумаг с надписью "совершенно секретно". Я поднял одну наугад: отчет какого-то обкома о работе с молодежью. И на секунду мне стало страшно: а вдруг здесь и нет ничего, кроме вот таких бесконечных отчетов о выполнении планов да пропагандистских мероприятий? А если окажется, что все действительно существенное либо уничтожено в последний момент, либо куда-то увезено? Москва полна была слухов о массовом уничтожении документов, о каких-то загадочных грузовиках, увозивших тюки с бумагами несколько ночей после "Путча"... Пихоя, однако, успокоил меня. Да, какие-то бумаги успели уничтожить, но это, видимо, была оперативная документация, связанная с "Путчем". Сами архивы, насколько можно судить, не пострадали. Указ об аресте партийных архивов был подписан Ельциным 24 августа, и тут же, ночью, в ЦК вошла комиссия вместе с новой охраной. Для начала, Правда, вырубили электричество, чтобы остановить все "бракомолки" (новое русское слово для обозначения shredding machines, которое я услышал впервые), но потом пришлось его включить: впотьмах невозможно было ничего найти. "Бракомолки" же и так были все забиты впопыхах уничтожавшимися документами и уже не работали. - Первым делом опечатали все двери, - рассказывал Пихоя, - теперь вот сносим все бумаги из кабинетов в одну большую комнату, нумеруем, сортируем. Никто и ничего отсюда увезти уже не может, да и войти сюда старым сотрудникам теперь невозможно. Даже за личными вещами. Охрану полностью сменили, привезли курсантов милицейского училища не то из Вологды, не то из Волгограда. Действительно, все входы и выходы охраняли молодые крепкие парни с автоматами. На одного из них, здоровенного малого с детским, растерянным лицом, мы буквально наткнулись, завернув за угол коридора: - А где здесь буфет, не знаете? - спросил он жалобно, - а то уже полчаса брожу... Оказалось, сохранился-таки цековский буфет где-то внизу, но былых дефицитных продуктов в нем не нашлось. Что-что, а уж сырокопченую колбасу работники ЦК прихватить не забыли. Как выяснилось, селективно уничтожить что-либо в архивах ЦК было почти невозможно, так же, впрочем, как и подделать. Прежде всего потому, что архивов этих при ближайшем рассмотрении насчитали до 162-х, совершенно между собой не связанных ни картотекой, ни компьютером: коммунистическая власть не доверяла никому, даже своему аппарату. Понадобилось бы много месяцев работы, только чтобы выяснить, нет ли копий документов одного архива в другом или ссылок на документ одного архива в документе другого. Но, и выяснив, изменить что-либо было не так легко: каждый архив имел свои описи, документы - сквозную нумерацию, шифры, книги регистрации входящих и исходящих бумаг. Бюрократическое Государство на бумагу не скупилось, оттого-то, наверное, её вечно не хватало. Только архив учета всех членов партии, так называемый "единый партбилет", насчитывал 40 миллионов единиц хранения. Всего же по стране партийные архивы содержали миллиарды документов. В один из них - архив личных дел Номенклатуры ЦК - я зашел любопытства ради вместе с группой журналистов, приглашенных Пихоей. Огромная комната с высокими лепными потолками - до Революции здесь помещалось не то страховое общество, не то банк - была заставлена металлическими шкафами на рельсах. Центральный пульт управления, расположенный на возвышении у входа в комнату, имел десятки кнопок, нажимом которых нужный шкаф медленно отодвигался, обнаруживая полки с папками личных дел. Всего их тут было до миллиона, живых и умерших, членов политбюро и рядовых служащих ЦК. Этот архив скоро превратился в "показательный": сюда водили иностранцев, журналистов, высокопоставленных посетителей, демонстрируя смелость и демократизм новых хранителей партийных тайн. Журналистам, якобы наугад, обыкновенно показывали дела Ворошилова, Микояна, иногда Шолохова. Эффектно и безопасно. В действительности же архивное руководство никоим образом не торопилось рассекретить доставшиеся им документы и уж вовсе не собиралось бороться за их обнародование. Это были отнюдь не борцы за идею, а типичные советские чиновники, сделавшие карьеру при старом режиме, трусливые и лукавые, как и полагается быть рабам. Начальство, "хозяин", вызывало у них одновременно и трепет, и ненависть, и чем больше трепета, тем больше ненависти, желания как-нибудь надуть. Доставшиеся же им в руки богатства они автоматически воспринимали как свою "собственность", ревниво оберегая от "посторонних". Даже чиновничьи типажи были представлены среди них точно так же, как в любом советском учреждении. Один разыгрывал роль неподкупного ортодокса, непримиримо борюще-гося с "коррупцией", но в конце концов попался на продаже документов журналистам. Другой - человек интеллигентный, цивилизованный - любил порассуждать об общечеловеческих ценностях, о нашей ответственности перед историей, но было известно, что он охотно "позволяет" ознакомиться с некоторыми секретными бумагами зарубежным коллегам в обмен на приглашения прочесть доклад на международных конференциях, зарабатывая авторитет "известного историка". И никому из них даже в голову не приходило, что это нечестно, постыдно или просто предосудительно. Ну, нет у советского человека Совести, что тут поделаешь? Даже ткани такой в мозгу не осталось, которая бы сохранила следы моральных норм. Разумеется, я был для них тем самым "посторонним", вроде покушающегося на их богатства вора, от которого они дружно, не сговариваясь, обороняли свою "собственность". Да и никак не могли они понять моих мотивов: чего я собственно добиваюсь? В долю, что ль, прошусь? Просто так, без малейшей личной выгоды, отдать миру все богатство казалось им таким же безумием, как банкиру - раздавать деньги прохожим на улице. Поскольку же пришел я к ним от новых "хозяев", то и отношение ко мне с самого начала было соответствующим: прямо ответить отказом боялись - черт его знает, что за ним стоит? - но, на всякий случай, во всем соглашаясь, каждый день изобретали все новые и новые отговорки. То закона нет о государственных тайнах, надо ждать, пока законодатель раскачается; то наше соглашение о создании международной комиссии непременно должно получить одобрение все того же законодателя. Главное им было - засунуть это дело в бесконечные комиссии Верховного Совета, где оно и потонуло бы в бесконечных дебатах бывших партийных начальников, ныне "народных избранников". Наконец мои нервы не выдержали, да и время подпирало, тянуть я больше не мог, - пришлось поговорить с Пихоей резко и откровенно. Объяснить ему, что нет у них авторских прав на историю и никогда не будет. Он защищался вяло, в основном твердил о нужде в "законе", о 30-летнем периоде секретности, принятом во всем мире, например, в Англии. Беда с советскими людьми, всё-то они о Западе знают, особенно то, что знать не надо бы. Но делать нечего - подписал наше "соглашение", явно без всякого энтузиазма: О международной комиссии по изучению деятельности партийных структур и органов государственной безопасности в СССР 1. В связи с Указами Президента России от 24.08.91 NN82, 83 стали доступными архивные материалы о деятельности КПСС и государственной безопасности. Как известно, деятельность этих организаций носила международный характер и затрагивала интересы многих стран. В силу этого усилий только отечественных исследователей по изучению данного комплекса проблем было бы недостаточно. Тем более, что в зарубежных архивах имеются дополнительные материалы, которые позволили бы наиболее полно изучить историю вышеозначенных учреждений. Кроме того, включение в эту работу зарубежных исследователей исключило бы возможное недоверие к результатам работы комиссии. Учитывая все вышесказанное, по инициативе Комитета по делам архивов при Совете Министров РСФСР, имея целью изучить наиболее полно и детально ставший доступным архивный материал: Международный совет архивов (Париж), Гуверовскнй институт мира, войны и Революции (Станфорд, Калифорния), Америкен энтерпрайз институт (Вашингтон), Исследовательский отдел радио "Свобода" (Мюнхен), Российский гуманитарный университет, Научно-информационный и просветительский Центр "МЕМОРИАЛ" согласились образовать международную комиссию. Комиссия рассчитывает привлечь к своей работе временно или постоянно ряд зарубежных и отечественных экспертов. Комиссия не ставит своей задачей затрагивать вопросы текущей обороны, преследовать отдельных лиц в связи с их прошлой деятельностью или причинение ущерба какому-то бы ни было Государству. Её задача - объективно и всесторонне исследовав все упомянутые материалы, представить их на суд истории. Комиссия оставляет за собой право затребования для осуществления этой задачи материалов из иных хранилищ (архивов). 2. Принципы организации Собственно комиссия, состоящая из представителей организаций-учредителей, решающая все административно-финансовые вопросы. Рабочие группы, организуемые по принципу деятельности (тематической, хронологической и т.д.), в которые могут привлекаться необходимые специалисты. 3. Деятельность Организации-учредители обязуются финансировать указанную программу и всемерно способствовать обеспечению сохранности предоставляемых в её распоряжение материалов. Возможные доходы от публикации материалов Комиссия обязуется использовать на финансирование своей работы и поддержание архивного дела. В качестве результатов исследования Комиссия предполагает перевод архивных материалов на электронные носители и их последующую публикацию в виде сборников документов и монографий. Р.Г.Пихоя В.К.Буковский 11/09/91 Фразу, выделенную курсивом, Пихоя вписал от руки сам, на всякий случай: будет такая комиссия или не будет, но "инициатива" должна принадлежать его комитету. Все равно, мол, это моя собственность, я здесь хозяин! Так после месяца лихорадочной беготни по Москве улетал я домой со слабой надеждой на успех своих замыслов. Ни окончательного решения, ни возможности положиться на тех, с кем свела судьба, ни единомышленников. Только листочек бумаги с подписью Пихои - много ли он стоил? Но и добиться большего я никак не мог. В этом призрачном царстве все было ненадежно, не окончательно. Все могло измениться в любую минуту. Слово, обещание, даже данное публично, ничего больше не значило, ни к чему не обязывало. Невозможно было сказать, что такое власть сегодня, тем более - завтра. И совсем уж никто не знал: что такое её решение? Казалось, человек существует, только пока ты его держишь за пуговицу, а отпустил на мгновение - и он исчез, растворился в вихре. Был человек - и нет его. В создавшейся тогда ситуации незыблемым выглядел только Ельцин. - Теперь дело за президентом Ельциным, - говорил я журналистам перед отлетом. - Как только он примет такое решение, мы готовы начать работу. 4. Пьяная свадьба Но время шло, а лучше не становилось. Точно истощив всю свою энергию за три дня "Путча", российское руководство было полностью парализовано. Уникальный случай в истории: за свои первые сто дней у власти Ельцин не сделал абсолютно ничего. На какое-то время он вообще исчез: одни говорили, что запил, другие - что уехал отдыхать. Но, и объявившись позже, он никак не мог выработать ни программы действий, ни четкой цели. То принимался перетасовывать старую колоду бюрократии, отчего эта последняя только разбухала; то вдруг срывался со всем своим окружением на Кавказ - мирить армян с азербайджанцами; то вводил чрезвычайное положение в Чечне, то отменял его. Страна, как пьяный корабль, неслась по воле волн "без руля и без ветрил"   А вернее - как пьяная свадьба куролесит по городу, из одного трактира в другой, с музыкой и цыганами. Во всяком случае, примерно так жило все ельцинское окружение, кочуя по приемам и праздникам. Застать их на работе, дома ли - было совершенно невозможно. Неделями я пытался дозвониться, терзал телефон до мозолей на пальцах, пока чисто случайно не попал в ритм этого загула. Оказалось, Москва жила "презентациями" - новое словечко, произведенное от английского presentation и обозначавшее здесь, на русской почве, практически любую общественную пьянку, будь то по поводу открытия нового центра, создания новой организации или какой-то годовщины. А уж там, между балычком и тостами за новую Демократию, разве договоришься о чем-то серьезном? Тем временем события развивались самым неблагоприятным для моих планов образом. Номенклатура оживала на глазах, заполняя вакуум власти. Происходило это вполне открыто, под аккомпанемент рассуждений в прессе о том, что управление страной надо, дескать, оставить в руках "профессионалов". Даже с некоторым нажимом: вот, мол, раньше партия не давала "профессионалам" наладить дело, а теперь "новая власть" туда же. И как-то само собой забывалось, что никаких "профессионалов" управления в СССР, помимо профессиональных строителей коммунизма, то бишь Номенклатуры, никогда не существовало. Они-то и развалили страну, довели до банкротства экономику, а под конец не сумели даже Путча толком организовать. Совсем заглохло и следствие по делу этих последних. Уезжая в конце сентября, я ещё успел сделать программу на российском телевидении под названием "Два вопроса президенту", с тем, чтобы продвинуть идею открытого расследования "дела КПСС". Мы как бы организовали такое расследование, следуя модели "Уотергейта", где, как известно, ключевыми были два вопроса: что знал президент (в нашем случае - Горбачёв), и когда он это знал? Вопрос был не праздный: все больше всплывало фактов о том, что Горбачёв все знал заранее и так называемый Путч был просто его попыткой ввести военное положение в стране, спрятавшись за спины своих сотоварищей. Таким образом, наша программа, проводя эту параллель, подводила зрителя к выводу о необходимости такого же публичного расследования, как и уотергейтское. Но и эта, казалось бы, очевидная идея потонула в чудовищном российском бардаке. С одной стороны, Ельцин так и не удосужился принять решение, с другой - ожившая Номенклатура, в том числе и из ельцинского окружения, утопила все в бесконечных "комиссиях по расследованию", где, разумеется, дело вели "профессионалы". Становилось ясно, что суда над лидерами августовского "Путча", скорее всего, так никогда и не будет. (Суд над руководителями ГКЧП откладывался два года, пока, наконец, в феврале 1994 года новоизбранная Дума приняла закон об амнистии организаторов августовского "Путча". Однако один из обвиняемых, главнокомандующий сухопутными войсками генерал Варенников, отказался принять амнистию и потребовал суда. Суд состоялся в августе 1994 года, и генерал Варенников был оправдан). Вместо этого, в октябре 1991 года прошли довольно вялые слушания Верховного Совета, где некоторые депутаты требовали, конечно, более широкого обсуждения обстоятельств "Путча" и даже расследования всей деятельности КПСС, а их коллеги-коммунисты, естественно, возражали. Цирк, да и только! С каких это пор стало нужно просить согласия у преступников прежде, чем посадить их на скамью подсудимых! Любопытно, однако, что перспектива расследования преступной деятельности КПСС не вызвала энтузиазма даже у большинства "умеренной" публики. Особенно почему-то тревожил их международный аспект. Действительно, какие-то факты на слушаниях всплыли, в основном по компартиям, и не очень значительные, например, о перекачке сотен миллионов долларов из государственной казны "фирмам друзей". Но и этого было достаточно для переполоха: "Судя по всему, в ходе расследования всплывет ещё немало документов подобного рода, - писала газета "Известия", - и сегодня трудно представить последствия этой работы, поскольку скандал грозит выплеснуться на международную арену, всерьез повлиять на карьеры многих политических деятелей, оказать воздействие на деятельность и зарубежных компартий, и многих коммерческих структур, взращенных на финансовых дрожжах КПСС". Не может советский человек слышать слово "заграница", не наделав в штаны. Ельцин исключения не составлял: 14 января 1992 года подписал указ "О защите государственных секретов Российской Федерации", коим восстанавливались практически все нормы секретности бывшего СССР. Приехав опять в Москву в марте, я обнаружил картинку типичной советской показухи: с одной стороны, был торжественно открыт при архивном комитете "Центр хранения современной документации", куда якобы и поступили для всеобщего пользования партийные архивы. Об этом, благодаря стараниям Пихои, уже раструбила и российская, и западная пресса как о новом достижении новой Демократии. Действительно, оформив пропуск, можно было подняться на второй этаж здания бывшего ЦК, в читальный зал этого Центра, и можно было даже посмотреть описи документов. С другой стороны, на этом и кончался демократизм новой российской власти, ибо никаких существенных документов вам видеть не полагалось. Прежде чем показать даже описи, вас знакомили с "правилами" работы Центра, из коих следовало, что, согласно указу Ельцина, из пользования изъяты: 1. Все вообще документы после 1981 года. 2. Все материалы к решениям Секретариата ЦК после 1961 года. 3. Все вообще материалы "особой папки". 4. Все материалы международного отдела, отделов загранкадров, международной информа-ции, административных органов, оборонной промышленности ЦК, документы КГБ и ГРУ после 1961 года. Если хотите, можете знакомиться с пленумами по сельскому хозяйству или отчетами о выполнении пятилетних планов. Не хотите - не знакомьтесь. Даже документы, касавшиеся меня лично, моей судьбы, моей жизни, не имел я права видеть - а такие были в описи решений секретариата. Какая уж там "международная комиссия"! Напрасно я размахивал нашим договором перед носом Пихои, тыкал пальцем в его подпись. Он только очками поблескивал. - Это недействительно. "Недействительными" оказались теперь и его подписи под соглашением с делегацией наших "организаций-учредителей", которую я прислал в октябре, вскоре после своего отъезда. И, очевидно, его "соглашения" с другими организациями, которым он норовил "продать" тот же "товар" за нашей спиной. А их набрался уже добрый десяток. Каждый раз осчастливленная таким образом новая организация радостно сообщала прессе, что именно она (и только она) получит теперь доступ к партийным тайнам. Но буквально через месяц появлялась другая, не менее счастливая. Удивляться тут нечему, ибо мечта Пихои была столь же проста, как и несбыточна: получить много-много денег, не выпустив из рук своих богатств и притом, Боже избави, не заработав по шее от начальства. Попросту говоря, ему грезились миллионы в обмен на доклады обкомов о работе с молодежью, да ещё проданные каждому отдельно, с видом благодеяния. Не удивительно, что, так ничего и не получив, он лишь взбудоражил полмира и сам же теперь обиделся на весь Запад сразу. - Вот ведь сволочи, - жаловался он мне (!), - все требуют эксклюзивных прав. Ну, теперь никто у меня ничего не получит. Конечно, столь любимый им 30-ти летний период секретности - "как в Англии" - появился в ельцинском указе не без его хлопот. "Продать" ведь можно только то, что запрещено, только оно становилось его "собственностью". Разрешенное же пришлось бы отдать за так, без всякого интереса. Словом, так и умерла, не родившись, моя идея "исторического Нюрнберга", достойного завершения величайшей войны в истории человечества. Ничтожные чиновники, почти нелюдь, оказавшиеся по чистой случайности в высоких российских креслах, тешили теперь свое мелкое тщеславие, распоряжаясь тем, на что не имели ни малейшего морального права: нашим наследием. Те, кто провел свои никчемные жизнишки, просиживая штаны в парткомах, запретили знать Правду о нашей жизни нам, вынесшим на своих плечах все тяготы великой битвы. Неужели ещё и это я должен был пережить? Улетая опять из Москвы в конце марта, я дал несколько исключительно хлестких интервью, точно отвесил пощечину. Такова, сказал я, ваша "Демократия", грудью вставшая на защиту коммунистических секретов. "Можете ли вы представить себе, чтобы после разгрома Германии всю фашистскую документацию засекретили лет эдак на тридцать? Новая Германия не прятала чужие тайны. Если ты всерьез порываешь с прошлым, то вряд ли станешь его скрывать". Даже "Известия" не решались опубликовать это интервью недели две. Я уж думал - вообще не решатся. "Ну и черт с ними, - махнул я рукой, - пропади они пропадом. Все равно пощечину можно дать только тому, у кого сохранилось чувство достоинства, а здесь таких не осталось". Честно говоря, приезжать в Россию я больше не собирался. 5. Диалектика не по Гегелю Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: к весне 1992 года коммунисты настолько обнаглели, что опротестовали в Конституционный суд указы Ельцина, запретившие КПСС. Наверное, со стороны это выглядело дурной шуткой: одна группа бывших коммунистов судится с другой о конституционности запрета своей бывшей партии, да ещё в суде, все члены которого - тоже бывшие коммунисты. И это, заметьте, в стране, где конституции как таковой нет, а есть старая конституция РСФСР (аналогичная конституции бывшего СССР), которую никак не могут заменить и оттого бесконечно вносят в неё поправки. Куда там Кафке с его жалкой фантазией или Гегелю с его детским представлением о диалектике! Однако Ельцину и его окружению было не до шуток. Перспектива проигрыша дела в суде была вполне реальна (по крайней мере, семь из двенадцати судей открыто симпатизировали КПСС), а это повлекло бы за собой кошмарные последствия. Помимо чисто политических осложнений, пришлось бы возвращать только что поделенную "партийную собственность" (включая комплекс зданий ЦК на Старой площади, куда совсем недавно переселилось российское руководство), не говоря уж об этих самых архивах. Не случайно, выступая в Конгрессе США летом 1992 года, Ельцин упомянул этот суд в числе наиболее важных политических проблем, стоящих перед страной. Словом, всполошилась, а то и прямо ударилась в панику вся президентская рать. И в результате произошло то, чего я безуспешно добивался почти год: архивы КПСС были открыты, хоть и на щелочку, а я, срочно вызванный в Москву для участия в этом процессе в качестве свидетеля и эксперта, получил к ним доступ. Таково было мое категорическое условие или, если хотите, плата за лицедейство в их театре абсурда. Конечно, интересы наши не совсем совпадали: комиссия, отбиравшая документы в архивах, стремилась лишь проиллюстрировать "неконституционность" действий бывшего партийного руководства, и оттого отобранного ими материала никак не могло хватить для систематического исследования. Это был набор разрозненных документов разных периодов, довольно произвольно сгруппированных в 48 томов по очень общим темам, как то: "Нарушения прав человека", "Терроризм", "Коррупция" и т. д. Более того, и на составе комиссии, и на методах её работы в полной мере сказалась та неопределенность, двусмысленность, в которой находилась страна. Уж коли ни президент, ни правительство не могли внятно определить национальные интересы нового российского Государства, то вопрос о том, что же все ещё является государственным секретом, а что нет, решался этими чиновниками с партийным прошлым вполне произвольно, часто по совершенно фантастическим соображениям. Например, мне случайно стало известно, что список западных журналистов, сотрудничавших с КГБ, решено было не рассекречивать. Естественно, я поинтересовался почему. - Ну, что ты, как можно! - ответили мне - Ведь эти люди ещё живы. Но, пожалуй, больше всего поразили меня их полное невежество, их чудовищный провинциализм. Эти люди, представлявшие новую политическую элиту, мозг ельцинской команды, его ближайшее и самое доверенное окружение, просто ничего не знали о внешнем мире. Случайно мне попал в руки протокол одного из заседаний комиссии, из которого следовало, что документы о финансовой помощи КГБ Радживу Ганди решено было не рассекречивать. Как выяснилось, они просто не знали, что Раджива Ганди уже давно нет в живых, и боялись вызвать беспорядки в Индии! Наконец, и видела эта комиссия, строго говоря, только то, что ей показали. Или, точнее, что никак не удавалось скрыть. В призрачном мире коммунистических сумерек все не так, как кажется. Скажем, служащие архивов, без которых ни одна комиссия ничего найти не может, - очень часто сами в прошлом технические работники ЦК и, надо полагать, попали на эту работу благодаря каким-то связям с высшим партийным начальством, быть может и родственным. Да и просто привычку, выработанную годами службы в самом секретном месте самого секретного Государства в мире и доведенную до собачьего рефлекса, преодолеть не так легко. В результате, любые поиски в архивах наталкиваются на молчаливое, но упорное сопротивление, почти саботаж со стороны многих архивных работников, которые, как известно, и в нормальных-то странах относятся с болезненной ревностью к вверенным им секретам. А тут эта ревность, усиленная у одних страхом, у других - типичным для советского человека желанием поживиться тем, что у него под руками (да ещё и не продешевить!), у третьих политическими пристрастиями, у четвертых - извечным желанием мелкого чиновника показать свою значимость, унизив просителя, - выросла в непреодолимое препятствие. Нормальных людей, готовых охотно и доброжелательно сотрудничать с исследователем, там нашлись просто считанные единицы. Легко представить, как намучилась комиссия, прежде чем набрала свои 48 томов. Начали они в апреле, сразу после принятия дела Конституционным судом, а к моменту моего приезда в конце июня дело ещё только-только сдвинулось. Документы продолжали поступать все лето и осень, некоторые "отыскались" только к самому концу процесса и не без вмешательства самого Ельцина. Иные так и остались "ненайденными". Всю сложность "процесса поисков" я смог оценить после того, как, не удовлетворившись "находками" комиссии, стал требовать дополнительных документов. И, хоть никто мне прямо не отказывал, ни документов, ни виновных найти тоже не удавалось. А что тут скажешь? Ну, не нашли. Найти и Правда не просто: в архивах КПСС несколько миллиардов документов. Дело усложнялось ещё и тем, что архив ЦК оказался разделен и самая важная его часть - архив политбюро, со всеми его решениями и протоколами заседаний с 1919 года начиная, - была году в 90-м переведена в Кремль, присоединена к президентскому архиву Горбачёва. Даже попасть туда было физически невозможно без специального разрешения Ельцина, который его унаследовал вместе с Кремлем в конце 1991 года. И если в основном архиве ЦК, по крайней мере, можно было ознакомиться с описью документов, прежде чем их получения добиваться, то архив политбюро был вообще недоступен. И как, скажите, требовать документ, не зная даже, существует ли он? Работники президентского архива откровенно издевались надо мной, отвечая на все мои пространные запросы лаконично и нагло: "Документ не найден. Сообщите его шифр и дату", - отлично понимая, что ни того, ни другого я знать не могу. Впрочем, и архив ЦК был немногим лучше: ведь опись дает только самое приблизительное представление о документе, чаще всего лишь его официальное название типа "Вопрос Международного отдела'' или "Записка КГБ от такого-то числа". И сиди гадай, нужен тебе этот документ или нет. Стоит ради него тратить силы, связи, недели и месяцы упорной борьбы? И чаще всего, пройдя через все муки, выясняешь, что нет, не нужен. Прямо как в сказке про рыбака и рыбку: закинул рыбак свой невод в синее море, и пришел невод с травой морскою. Словом, пригодился весь мой славный тюремный опыт методичной борьбы с бюрократической машиной. Приходилось каждый раз добираться до самого "верха", организовывать оттуда "давление", бесконечно изобретать причины, по которым та или иная бумага мне непременно нужна для показаний в суде. Да чего я только не испробовал. Из всего арсенала наших тюремных трюков я сознательно не стал пользоваться только одним - подкупом. Быть может, я и не прав, но это казалось мне слишком унизительным, как, наверное, было бы оскорбительно бывшему узнику гитлеровских застенков покупать у эсэсовцев нацистские документы о репрессиях. Мысль о том, что те же самые подонки, строившие свое былое благополучие на наших костях, теперь ещё и прибыль получат от своей прошлой деятельности, была мне просто нестерпима. Но зато, каюсь, сколько раз, доведенный до тихой ярости саботажем этих недобитков, я воображал, с каким наслаждением, имей я на то власть, выводил бы их небольшими группками во дворик, к стенке, и расстреливал. А, вернувшись назад, спрашивал бы тихим, будничным голосом: "Ну, так нашлась бумажка? А, не нашлась?" И - следующую группку во дворик. Не знаю, то ли я порядком отвык от советских людей с их рабскими комплексами, Ложью и привычкой подчиняться только силе, то ли последние пятнадцать лет, что меня там не было, окончательно разложили их. Но, какова бы ни была причина, я обнаружил, что совершенно не могу иметь с ними дела без постоянного чувства гадливости. Это какой-то гибрид героев Гоголя с психологией героев Достоевского, да ещё отягощенной семьюдесятью пятью годами советской жизни. Поражаюсь безрассудству западных бизнесменов, ринувшихся осваивать "восточные рынки", в то время как даже мне бывает трудно разобраться в мотивах моих бывших соотечественников. А мотивов этих, даже при самом случайном столкновении с ними, тотчас обнаруживается ужасное множество, и чаще всего они совершенно иррациональны. Скажем, вот этот безликий, потеющий от неуверенности человечек, что встретил меня в коридоре архивного управления как бы невзначай, зазвал к себе в кабинет и украдчиво показал пачку документов, - чего он хочет? Зачем это делает? - Могу я это скопировать? - Что вы, никак нельзя... - отчаянный взмах руками, тоска в глазах. - Можно прочесть? - Вы просмотрите... нужно ли вам... Документы - так себе, я видел лучше, без этих вполне могу и обойтись, нового в них мало, но просто встать и уйти уже неловко: чего он хочет? И потом - мне его жалко, он старался, он потеет - от собственной смелости? От нервозности? От духоты в кабинете? - Ну а если нужно? Молчание, мычание... На Душе у меня становится гадко, я вот-вот начну сам потеть. Он хочет денег? Признания? Любви? Я не знаю. Я даже готов, вопреки своему правилу, дать ему денег, просто так, без документов, лишь бы избавиться от этой тягостной ситуации. Но - вдруг обидится? Вдруг он - от чистого сердца? - Так скопировать нельзя? - Нет, нет, никак... Мучительная пауза. - Вам нужна помощь? Ну вот, так и есть, обиделся, поджал губы и вспотел ещё больше. Черт его дери, что я должен был сделать? Чего я не понял в этой загадочной славянской Душе? Быть может, он просто хотел мне как-то помочь и не придумал, как? Или, проживши жизнь в покорности режиму, он наконец взбунтовался, совершил подвиг, показав мне секретные бумаги, но - на "скопировать" уж и Духу не хватило? Конечно же, и тех, кто меня ненавидел, и тех, кто тайно сочувствовал, было все-таки меньшинство. Основная масса, это извечное "молчаливое большинство", отнеслась к моей работе в архивах на редкость безразлично. Даже курьезность моего присутствия в здании бывшего ЦК, где разместилось архивное управление после августовского "Путча", но все ещё висели по стенам портреты Маркса и Ленина, а на дубовых дверях встречались таблички типа: "Зам. зав. сектором тов. Перепелкин Г.В.", не вызывала, видимо, в их Душе никаких движений. Как, впрочем, и сами перемены в стране, наверное, значили для них не более, чем очередная смена начальства. Во всяком случае, я скоро сообразил, что колебания в их обращении со мной - от подобострастно-заискивающего один день, вежливо-равнодушного на другой до холодно-официального на третий - не отражают ничего личного, а просто с точностью флюгера передают направление ветра в верхних эшелонах власти. Со временем я так к этому привык, что стал даже пользоваться этим индикатором для определения политической погоды в стране и мог с необыкновенной точностью сказать, чья сторона в перманентной российской борьбе за власть сегодня берет верх. И наоборот: узнавши об очередных сдвигах наверху, аккуратно угадывал, получу я нужный мне документ или нет. Как ни грустно это сознавать, таково, видимо, "молчаливое большинство" и во всей стране, привыкшее за десятилетия быть всего лишь кордебалетом власти. Разве могут их теперь изменить какие-то там "демократические преобразования" или "рыночные отношения"? В этом царстве чиновников, где бюрократ стал поэтом, а поэт - бюрократом, "демократические идеи" восприня-лись весьма своеобразно, как право чиновника не подчиняться своему непосредственному начальнику, провозгласив "суверенитет" своего региона, города, предприятия. Однако взамен слепого подчинения не возникло никакого общего интереса: слишком долго и нагло идея "общего блага" эксплуатировалась коммунистами. В результате лишь распадается страна, общество, оставшееся без вертикальных связей. Но в каждом отдельном осколке сохранилась советская власть, со всей её рабской Системой отношений. С теми, кто уверовал в "рыночные отношения", отнюдь не легче. Представить себе человеческий материал, более непригодный для бизнеса, просто невозможно. Прежде всего, советский человек свято верит, что любой "бизнес" зиждется ни Обмане одной стороны другой. Иначе откуда бы взялась прибыль? За чей счет? Но если раньше это считалось предосудительным, даже преступным, то теперь, по прихоти российской истории, стало считаться нормой. Это и есть "капитализм", который коммунисты столь долго запрещали просто затем, чтобы самим наслаждаться его благами. Вроде как было с черной икрой или сырокопченой колбасой: не давали народу, чтобы съесть самим. Это отнюдь не шутка, это грустный факт нынешней реальности. Объяснить советскому человеку, что бизнес только тогда и может работать, когда он выгоден всем, просто невозможно. Рассуждения о честности, о репутации как главном капитале любого успешного бизнесмена слушают с той же самой глумливой усмешкой, с какой в былые времена слушали советскую пропаганду: ну, да, так нужно говорить для вида, это все идеология, а на самом деле... Рожденный во Лжи, вскормленный на Обмане, советский человек твердо знает, что мир устроен по принципу "матрешки": снаружи, "для дураков", одно, а внутри, "на самом деле", - совершенно другое. Поскольку же оказаться в дураках он боится больше всего на свете, то не то что бизнес с ним делать, а просто о чем-либо договориться - задача головоломная. Ведь, прежде всего, он должен выяснить, что "на самом деле" кроется за вашим предложением, кто стоит за вами, за теми, кто стоит за вами, и т.д., вплоть до последней "матрешки". А значит, прежде чем вы успели открыть рот, он уже абсолютно уверен, что "на самом деле" вы собираетесь его надуть, в то время как его задача - надуть вас. И какой уж тут бизнес? В лучшем случае он, как гоголевская Коробочка, пойдет узнавать, "почем нонче мертвые Души", и обязательно попытается продать один и тот же товар сразу нескольким покупателям. В худшем - "продать" то, чего у него нет, или "купить", не заплатив. Это последнее и есть в его представлении высшее мастерство бизнеса, доступное лишь самому умному: ведь если задача бизнесмена - купить подешевле, а продать подороже, то идеалом будет просто кража. Оставшись же под конец ни с чем, он обижается на весь мир. Таково, к сожалению, если и не большинство людей в нынешней России, то уж во всяком случае, огромное их число. Таково, соответственно, и их нынешнее начальство, все эти Пихои со своими наивными хитростями. Ну, чего он старался, плел интриги, баламутил западные учреждения своими "соглашениями" да так и остался ни с чем, словно собака на сене? Теперь, в связи с Конституционным судом, забыв и про свой указ, и про любимый 30-летний период, "хозяин" потребовал открыть кладовые, и бедный Пихоя с лицом раскулаченного крестьянина был вынужден-таки расставаться со "своей" собственностью. Ведь при всех своих амбициях он был (и остался) всего лишь кладовщиком, хранителем чужого добра. На него было жалко смотреть: я думал, он умрет от разрыва сердца. Да он было и слег с инфарктом - или только прикинулся в последней отчаянной попытке как-то вывернуться, кто его знает? Но безжалостное начальство вытащило его из постели, приволокло в архивы - открывай, ищи! Когда это российское начальство считалось с инфарктами? И он, поминутно хватаясь за сердце, глотая таблетки, - искал. А я через начальников - уговор дороже денег, хотите моей помощи, так открывайте архивы - выбивал из него все новые и новые документы. Всего лишь четыре месяца назад он не дал мне увидеть даже то, что касалось меня лично: решения ЦК, по которым меня сажали в тюрьмы, высылали из страны. Теперь же покорно, почти без сопротивления, он открывал даже "особые папки", доклады КГБ, международного отдела. Святая святых ЦК. - Ну, вот, Рудольф Германович, - не удержался я как-то, оставшись с ним вдвоем в комнате отдыха Конституционного суда, - а говорили никто, никогда. Стоило ли столько сопротивляться, чтобы теперь все отдать? - Ничего, - ворчал он уныло, - кончится же когда-нибудь это безумие с судом. Вернется все назад. И он был прав. Прошел суд, и к весне 1993 года мой "золотой дождь" иссяк так же внезапно, как и начался. Закрылись опять наглухо архивы, вернулся 30-летний период секретности, и даже то, что успел я ухватить в сумасшедшую пору суда, все тома документов, собранные комиссией, было вновь засекречено. Кто знает - быть может, и навечно. Но, понимая это не хуже Пихои и угадывая наперед, что скопировать ничего не дадут - под предлогом ли отсутствия копировальных машин, необходимости специального разрешения копировать на каждую бумажку или черт его знает чего, - я заранее приобрел себе чудо японской техники, портативный компьютер с ручным сканером. По тем временам новинка даже на Западе, а уж для российских дикарей - неслыханное чудо. И теперь прямо у всех на глазах сидел и сканировал все подряд, страницу за страницей, нимало не смущаясь зевак, вечно любовавшихся моей машиной. - Ну, надо же, - раздавались у меня за спиной восхищенные голоса лидеров демократической России, - небось, дорогая? Никому так и не пришло в голову, что я делаю, до самого конца суда, до декабря 1992 года, когда, сраженный ужасной догадкой, один из них вдруг завопил на все здание: - Да он же все копирует!!! Воцарилась зловещая тишина. Я продолжал сканировать, точно не слышал. - Он же все там опубликует!!! Я закончил работу, сложил компьютер и спокойно пошел к дверям, ни на кого не глядя. Только краем глаза смутно видел застывшие в ужасе лица новой ельцинской "элиты" да по-детски обиженное лицо Пихои, как бы говорящее: "Ну и пусть. Так вам всем и надо". Никто не проронил больше ни слова, пока я шел к дверям. Должно быть, прикидывали, сколько же миллионов я огребу на Западе. Так и осталась в моих руках эта груда документов с грифом "секретно", "совершенно секретно", "особой важности", "особая папка". Несколько тысяч бесценных страниц нашей истории. 6. Встать, суд идет! 7 июля 1992 года с большой помпой открылись слушания в Конституционном суде по "делу КПСС". Судьи в специально пошитых черных мантиях - все в прошлом члены партии. "Потерпевшая сторона" - бывшие секретари ЦК и члены политбюро. "Ответчик" - президентская команда, вице-премьеры, министрытоже почти все в прошлом партийные функционеры, но рангом пониже своих "оппонентов". Даже "эксперты" - и те в прошлом профессора партийных институтов. Прибавьте ещё для полноты картины, что все это шоу происходило в здании бывшей КПК при ЦК КПСС - комиссии партийного контроля. Ни дать, ни взять, внутрипартийное разбирательство о неуплате членских взносов. Председатель суда Валерий Зорькин, тоже в черной мантии, но ещё и с золоченой цепью на шее, внимательно разглядывал стоящий перед ним на столе небольшой медный гонг, примеряясь, как бы в него ударить молоточком, не повалив всю конструкцию. - Ну, этот-то хоть человек приличный, честный? - с тоской спросил я своего соседа, представителя "президентской стороны". - О, да, - отвечал он радостно, - этот наш. Замечательный человек, в прошлом профессор Академии МВД. Я прикусил язык. Так мне и надо, не задавай глупых вопросов. Понятия "свой - чужой", "приличный - неприличный" у нас явно не совпадали. Конечно, этот суд, по сути - тяжба двух частей расколовшейся КПСС за свое бывшее имущество, был жалкой пародией на мою идею "исторического Нюрнберга", а мое участие в нем должно было выглядеть нелепо. Сама идея разбирательства такого дела Конституционным судом, а не уголовным изначально была компромиссом, связывавшим участникам процесса руки. Все, включая президента России, отлично понимали, что запретить КПСС необходимо прежде всего потому, что эта организация преступна, а не потому, что её деятельность якобы противоречила конституции, ею же самою и составленной. Строго юридически доказать последнее было так же невозможно, как установить, что первично - курица или яйцо. Тем более, что в эту конституцию уже пришлось внести несколько сот поправок ровно потому, что она создана была для удобства коммунистов. Так какой же, спрашивается, конституции противоречила деятельность КПСС: первоначальной, без поправок, или ныне действующей, с поправками, сделавшими эту деятельность неконституционной? Разумеется, и пресса, и публика сразу заметили эту хитрость: российские люди, может, и пассивны, и безалаберны, и черт знает что ещё, но не дураки. Газеты притворно недоумевали, почему же не используется международное законодательство, которого вполне достаточно. "Существует Лондонское соглашение о судебном преследовании и наказании главных военных преступников стран оси от 8 августа 1945 года, приговор Международного Нюрнбергского военного трибунала от 1 октября 1946 года, резолюция Генеральной Ассамблеи ООН от 11 декабря 1946 года о признании принципов, содержащихся в Уставе и приговоре Нюрнбергского трибунала, в качестве действующих норм международного права. Есть международная конвенция "О неприменимости срока давности к военным преступлениям и преступлениям против человечества", - писала, например, газета "Вечерняя Москва", - Впервые нормы, содержащиеся в названных источниках, были применены в отношении германского национал-социализма. Но было бы заблуждением полагать, будто ситуация, сложившаяся на территории бывшего СССР, чем-то принципиально отличалась от той, которой дана оценка в приговоре Международного трибунала 1946 года. Оба Государства - и Германия, и СССР, как выяснилось, соучаствовали в нападении на Польшу в сентябре 1939 года. Затем, во исполнение тайных договоров с политическим руководством Германии, советский коммунал-социализм совершил нападение на Финляндию, аннексировал Литву, Латвию и Эстонию, часть территории Румынии. А уничтожение тысяч польских военнослужащих, захваченных в плен в ходе агрессии против Польши, - разве это не уникальное по циничности и бесчеловечности военное преступление? Преступная организация, осуществлявшая государственную власть в СССР, не сделала для себя выводов из итогов Нюрнбергского процесса, где на скамье подсудимых в силу сложившихся исторических реальностей оказалась только национал-социалистическая рабочая партия Германии. Вспомните: 1950 год соучастие в развязывании войны на Корейском полуострове... 1956 год вооруженное вмешательство во внутренние дела Венгрии... 1968 год аналогичное вмешательство во внутренние дела Чехословакии. А в 1979 году развязывание войны в Афганистане". Казалось бы, что может быть проще, убедительней, логичней? Но нет, не решились да и не могли решиться бывшие коммунисты на такой шаг. Не захотели ни Ельцин, ни его окружение оказаться соучастниками преступлений против человечества. Взамен пришлось им придумать неловкую и головоломную шутку доказывать, что КПСС "подменила собой Государство", а потому и неконституционна. Боже избави, не преступна! Суд строжайше запрещал употреблять такое выражение - это ведь был Конституционный суд, не компетентный расследовать преступления. Разумеется, представители КПСС сполна использовали слабость этой позиции. B день открытия суда газета "Правда" посвятила ему всю первую страницу, поместив высказывания президентской команды в бытность их партийными функционерами, а для сравнения - их теперешние высказывания, и все это под аршинным заголовком: "ГОСПОДА! КОГДА ЖЕ ВЫ ГОВОРИЛИ Правду? ВЧЕРА ИЛИ СЕГОДНЯ?" Таково же было и большинство свидетелей со стороны президента - все сплошь бывшие члены партии, а то и партийные вожди. Поэтому сторонники КПСС избрали, как им казалось, весьма остроумную тактику, буквально всем задавая один и тот же вопрос. "Считаете ли вы, что все члены партии несут ответственность за её деятельность?" И что было отвечать этим бывшим партийцам? Разделить ответственность со своей бывшей партией не хотел никто. "Ага, - ликовали капээсэсовцы, - но партия - это, прежде всего 18 миллионов её членов, а не горстка руководителей" И торжествующе вытаскивали своих свидетелей - провинциальных партийцев, которые под присягой (и вполне искренне) заверяли суд, что ни в какой антиконституционной деятельности участия не принимали. Ну, не занимались члены КПСС Вологодской области ни международным терроризмом, ни агрессией против соседних стран, ни даже преследованием инакомыслящих. Они занимались уборкой урожаев и выполнением пятилетних планов. А ещё - на то они и диалектики - представители КПСС доказывали, что партия полностью изменилась после очередного съезда-пленума-постановления, осудившего прошлую деятельность. Значит, никакой ответственности за прошлое нести не может. Ну, убили несколько десятков миллионов при Сталине, был грех, но ведь XX съезд осудил эту практику. И Хрущёв, и Брежнев в свое время наломали дров, но ведь и их осудили потом. Последний раз всяческую "практику" осудили уже в 91-м и как бы заново родились. Теперь только жить да действовать - так нет, запретили ни за что, ни про что... Совсем, казалось бы, нелепый аргумент, но и на него не находилось достойного ответа у "президентской стороны". Ведь и они, воспитанные на диалектическом материализме, считали теперь, что, выйдя из партии и осудив её всего лишь год-два назад, не несут больше никакой ответственности за прошлое. Причем настолько, что ощущали себя вправе теперь судить и обвинять своих менее расторопных коллег. Не удивительно, что им так нужно было мое участие да ещё двух-трех свидетелей из числа Диссидентов: по крайней мере, нас не связывала партийная диалектика, и, отвечая на вопросы, мы могли говорить то, чего никто из них сказать не мог. Да и само наше присутствие уже придавало хоть какой-то смысл происходящему. Это если и не понимали, то чувствовали все, даже судьи и капээсэсовцы, обращавшиеся к нам необыкновенно почтительно. Это же, видимо, раздражало кое-кого в президентской команде, хотя вряд ли они сознавали причину возникавшего у них ощущения дискомфорта. Один, безо всякой связи с предыдущим разговором и без малейшего намека с моей стороны, гордо сообщил, что демонстративно вышел из партии в первый день "Путча", рассчитывая, наверно, поразить меня своей смелостью. Другой, улучив момент, долго рассказывал мне, как жестоко и несправедливо пострадал за свободомыслие: он, бедняга, так и не стал секретарем ЦК, а был "сослан послом" в одну из западных стран. Это были даже не родовые муки Совести, а нечто вроде тоски в глазах обезьяны при виде своего бесхвостого, прямоходящего родственника. И участники, и зрители этого фарса относились к происходящему с необычайной серьезностью. Ни тени иронии, ни намека на понимание абсурдности ситуации. Каждое утро у здания суда собирались сдерживаемые кордоном милиции толпы: с красными тряпками - на одном конце, с трехцветными - на другом. Зал был забит прессой и болельщиками: справа от прохода - "сторона КПСС", слева - "сторона президента". И не дай Бог перепутать, сесть не с теми. Бывшие секретари ЦК, члены политбюро, люди, ещё недавно распоряжавшиеся судьбами мира, и те, кто ими распоряжался теперь, сидели часами в этом душном зале и напряженно слушали. Что они надеялись услышать, какую Истину для себя открыть? Вызванные свидетелями, они мелочно и глупо запирались, горячились, ругались, точно неопытные воришки, пойманные с поличным. Приложив руку к уху, чтобы лучше слышать, подавшись весь вперед, в позе крайне неудобной даже и для более молодого человека, просидел много недель процесса некогда всесильный Лигачев. Неужто этот старый хрен ещё чего-то не знает про свою партию? Отнекивался как мальчик, отказываясь признать свою подпись под документом, бывший член политбюро Дзасохов. Неужели не мог придумать отговорку посолидней? Выкручивался ужом вызванный из Германии Фалин. Все это были фигуры не слабые, я видел их подписи под страшными документами и решениями, стоившими жизни многим людям. В моем воображении они рисовались коварными, всемогущими злодеями, а при ближайшем рассмотрении оказывались просто дураками. Полуобразованными, косноязычными, способными мыслить только при помощи клише из газеты "Правда". Но ведь и "президентская сторона" была немногим лучше. Разве что поинтеллигентней, пообразованней, да и то лишь внешне. И при виде этого парада советской "элиты" невольно вспоминался старый анекдот, имевший хождение ещё в 60-х, о том, что три качества биологически не могут совмещаться в одном человеке: ум, честность и партийность. Одно из них непременно исключалось, коммунист оказывался или умной сволочью, или дебильным ортодоксом. По этой трещине они и раскололись при наступлении кризиса режима: в то время как меньшинство клинических идиотов продолжало маршировать под красными флагами, циничное большинство быстренько обратилось в "реформаторов", "демократов", "националистов", "рыночников".   Для них события, произошедшие в России, означали не Революцию, не освобождение от тоталитарного гнета и уж тем более не крушение идеалов, а всего лишь возможность стремительно ускорить свою карьеру, перепрыгнув сразу через несколько ступенек старой иерархической лестницы. Разве не заманчиво было секретарю ЦК по пропаганде вассальной Украины Кравчуку превратиться в президента суверенной ядерной державы? Или редактору экономического отдела "Правды" Гайдару - в премьер-министра России? И какая разница, как это теперь называется - Демократия или социализм? Для них, никогда не веривших ни во что, кроме своих привилегий, "Демократия" означала лишь новые возможности Обмана, а "рыночная экономика" значила только одно - коррупцию. Соответственно, любую частную инициативу они будут давить под видом борьбы с коррупцией, свою же коррупцию всегда оправдают нуждами "рынка" Вцепившись во власть с чисто ленинской хваткой, они никогда не позволят возникнуть ничему новому, кроме одного: новой мафии на месте старой. Действительно, не прошло и месяца после августовского "Путча", как новая "демократическая" власть перебралась в Кремль, заняла здания ЦК на Старой площади, пересела в кремлевские спецмашины, разместилась на спецдачах, спецквартирах, прикрепилась к спецбольницам и спецраспределению. А уж крали так, как и не мечталось при Брежневе. И что же, прикажете теперь все это отдать менее шустрой, более глупой половине своей бывшей партии? Такова была подоплека процесса в Конституционном суде, его скрытая суть. Разумеется, просидев в зале с полчаса в первый день, я больше там не появлялся до самого дня своих показаний, а сидел и сканировал документы в комнате отдыха, где при желании можно было следить за процессом по монитору. Или шел через улицу, в архивы ЦК. А уставши сидеть за компьютером, шел прогуляться по знакомым с детства переулкам, но почти ничего не мог узнать, словно попал в абсолютно чужой город. Москва выглядела чудовищной развалиной, будто её долго бомбила стратегическая авиация Соединенных Штатов. Не стало целых улиц, перекопанных какими-то канавами - то ли противотанковыми рвами, то ли траншеями для укладки канализации. По бокам высились одни фасады с мертвыми дырами окон да полусгнившими лесами. Сквозь груды обвалившейся штукатурки росла трава, а то и кустарник. Видно было, что все это стоит в запустении уже много лет, с тех самых пор, наверное, как внезапно, вследствие какого-то загадочного катаклизма, оборвалась здесь жизнь.   Даже своего дома я не нашел: он был снесен вместе с другими домами нашего квартала, а на образовавшемся пустыре высился теперь огромный генеральский дом эпохи поздней империи зла. Лишь изредка чудом уцелевший кусок лепного карниза полуразвалившегося особняка или проржавевшая решетка ограды тревожили в памяти образы иного города. Ведь это здесь, сообразив годам к пятнадцати, в каком месте угораздило меня родиться, я жил во вражеском окружении, вроде передового отряда всемирной освободительной армии, заброшенного в тыл врага. Эти улицы снились мне в тюрьме, эти переулки и проходные дворы сотни раз укрывали меня от КГБ, а эти особняки были моими единственными друзьями, которым я мог полностью доверять. Или это мне только приснилось? Не было уже ни особняков, ни проходных дворов, чтобы подтвердить мою память. Не пришла и армия на выручку своему отряду - её, как выяснилось много позже, просто не существовало. Все в моей жизни оказалось фантомом. Осталось лишь огромное заброшенное кладбище, где, как известно, торжествуют только черви. А ещё осталось недоумение, горечь, чувство бессилия и напрасно прожитой жизни. Да почему же, черт возьми, не смогли мы окончить эту главу нашей истории более достойно? Чего мы не сделали? Где ошиблись? Или, быть может, наши усилия были и безнадежны, и бессмысленны? Оглавление   www.pseudology.org