Москва, 1992 Олег Гордиевский, Кристофер Эндрю КГБ. Разведовательные операции от Ленина до Горбачёва Глава XI. холодная война после Сталина (1953-1963) Члены Политбюро ещё стояли со скорбными лицами у гроба с телом Сталина, но многие из них уже опасались, что Берия использует свою огромную власть начальника госбезопасности, чтобы занять место вождя. Однако понимая, что все они у Берии "под колпаком", выступить против него они не решались. Все члены Политбюро прекрасно знали, что у Берии на каждого из них заведено компрометирующее досье. Берия быстро упрочил свою власть над внешними и внутренними службами безопасности. Во главе Иностранного управления он поставил нового начальника, своего верного подручного из МВД, генерал-лейтенанта Василия Степановича Рясного, у которого не было опыта работы в разведке, и по словам перебежчика Петра Дерябина, "он и шагу не смел ступить, не посоветовавшись с Берией". По настоянию Берии, Рясной вызвал большинство зарубежных резидентов в Центр на совещание. Берию и Рясного позже критиковали за то, что они "засветили" резидентов, вызвав их всех одновременно в Москву. Также по приказу Берии была проведена и крупномасштабная реорганизация огромной сети МВД в Восточной Германии.   По оценкам Дерябина, который в то время работал в австро-германском отделе Иностранного управления, из Германской Демократической Республики (ГДР) было отозвано примерно 800 сотрудников МВД. 17 июня 1953-года в Восточном Берлине вспыхнуло стихийное восстание, которое явилось первым серьезным вызовом коммунистическому режиму в советском блоке. Для подавления восстания в Германию были введены две советские танковые дивизии. В ходе восстания погиб двадцать один демонстрант. В Московском центре, а возможно, и в Президиуме ЦК, неспособность подавить восстание в зародыше была приписана тому хаосу, который возник в результате затеянной реорганизации МВД в Восточной Германии. По словам Дерябина, в австро-германском отделе считали, что генерал Фадейкин, которого Берия поставил во главе Карлсхорста, явно не на своем месте. Как только Берии стало известно о берлинском восстании, он вылетел на место для проведения расследования. Но находясь в Берлине, он постоянно следил за своими соперниками в Москве. Когда Берия узнал, что заседание Президиума назначено на необычный час, он тут же позвонил в секретариат Президиума и потребовал объяснений. Хотя ему сказали, что ни один из вопросов повестки дня не требует его личного присутствия, он незамедлительно вылетел в Москву. На Президиуме Берия изложил циничную, но точную оценку ситуации в Германской Демократической Республике. По словам будущего министра иностранных дел Андрея Громыко, который присутствовал на заседании в качестве наблюдателя, Берия говорил "тоном, не терпящим возражений, с ухмылочкой": - ГДР? Что такое ГДР? Это даже не настоящее Государство - держится только на советских войсках, хоть мы и называем его "Германская Демократическая Республика". Для остальных членов Президиума это было уже слишком. "Я протестую, - возмутился Молотов, - против такого отношения к дружественной стране". Другие выступавшие горячо поддержали возмущение Молотова. "Нас всех шокировала такая грубая политическая выходка," - вспоминает Громыко. До возмездия оставались считанные дни, хотя Берия об этом не подозревал. заговор с целью свержения Берии возглавил Никита Хрущёв. Союзниками Хрущёва на раннем этапе были министр обороны Булганин и его заместитель маршал Жуков. Они гарантировали поддержку со стороны вооруженных сил. Но лишь только в мае июне Хрущёву удалось привлечь на свою сторону Георгия Маленкова, сменившего Сталина на посту премьер-министра. Огромное значение имела и поддержка со стороны одного из заместителей Берии, Сергея Круглова.   Специальное заседание Президиума было назначено на 26 июня. Хрущёв пришёл на заседание с пистолетом в кармане. По его собственному, менее чем скромному рассказу, "Берия уселся, развалился и спросил: "Ну, какая сегодня повестка? Почему так вдруг решили собраться?“ А я под столом Маленкову на ногу наступаю, шепчу: "Открывай заседание, дай мне слово“. Маленков побелел, я вижу, он рта открыть не может. Я тогда вскакиваю и говорю: "На повестке дня один вопрос: антипартийная раскольническая деятельность агента империализма Берии. Есть предложение вывести его из состава Президиума и ЦК, исключить его из партии и предать суду военного трибунала. Кто за?“ Молотов, Булганин и другие по очереди выступили с осуждением Берии. Перед тем как перейти к официальному голосованию по предложению Хрущёва, Маленков нажал потайную кнопку под столом. Вошёл Жуков во главе группы вооруженных армейских офицеров, арестовал Берию и увел его под конвоем. В портфеле Берии был найден листок бумаги, на котором он написал красным "тревога" в надежде, что ему удастся вызвать подмогу. Опасаясь, что войска МВД попытаются освободить своего шефа, Жуков ввёл в Москву две дивизии - танковую и мотострелковую, которые при необходимости могли подавить выступление частей МВД, вооруженных лишь стрелковым оружием. Лишь несколько дней спустя офицерам МВД официально сообщили, что Берия арестован.   Для многих первым признаком падения Берии стало исчезновение его портретов. В начале июля четырнадцатилетний Гордиевский, который в то время был на каникулах на Украине, получил письмо от своего отца - полковника Управления учебных заведений МВД, в котором тот писал: "Вчера произошло событие невероятное. Со стен сняли портреты шефа". Через несколько дней пришло второе письмо с такой новостью: "Шефа арестовали и держат в тюремной камере". Официально об аресте Берии было объявлено 10 июля. Хрущёв, возглавивший переворот, стал теперь главным в руководстве, которое все ещё официально именовалось коллегиальным. В сентябре он занял пост Первого секретаря ЦК партии. 24 декабря было объявлено, что Берию и шесть его подручных (среди них Меркулов, бывший начальник НКГБ, и Деканозов, бывший начальник ИНУ) Верховный суд признал виновными в заговоре с целью "возрождения капитализма и реставрации власти буржуазии".   Самое страшное преступление Берии - ответственность за массовые убийства - не могло быть упомянуто из опасения, что это дискредитирует режим. В сообщении о казни вскользь упоминались преступления, "свидетельствующие о его моральном падении". На закрытом процессе над Берией Верховному суду сообщили, что у одного из охранников Берии был обнаружен клочок бумаги с именами и телефонами четырех из сотен женщин, которых затаскивали к нему домой во Вспольном переулке, где он их насиловал. Среди этих жертв была шестнадцатилетняя девочка. Самым выдающимся из всех предъявленных Берии обвинений было сотрудничество с британской разведкой. Единственным свидетельством его связи с английской разведкой, представленным на суде, было досье из его личного архива, из которого якобы явствовало, что во время Гражданской войны, в 1919-году, он работал на контрразведку националистического мусаватисткого режима в Баку, то есть в то время, когда этот регион контролировали англичане.   Один из следователей по делу Берии признал впоследствии, что в том досье ничего не говорилось "ни о заданиях, которые давали Берии, ни о том, как он их выполнял". Однако в официальном сообщении о суде над Берией отмечалось, что с 1919-года "и до самого ареста Берия не прерывал и расширял свои тайные связи с иностранной разведкой". Таким образом, вслед за Ягодой и Ежовым, которых казнили в тридцатых годах, Берия стал третьим руководителем КГБ, казненным за преступления, среди которых было и обвинение в работе на английскую разведку. После ареста Берии 26 июня его место на посту главы МВД занял один из его бывших заместителей, Сергей Круглов, который присоединился к заговорщикам. В то время бывшее МГБ пока продолжало оставаться в составе МВД. Рясной, которого Берия поставил во главе Иностранного управления, был уволен, и след его затерялся (хотя вряд ли где-нибудь в ГУЛАГе). На смену ему пришёл дипломат Александр Семенович Панюшкин, возможно, по предложению Молотова, который после смерти Сталина снова стал министром иностранных дел. Молотов хотел восстановить свое былое влияние на внешнюю разведку, которым он пользовался, когда создавался КИ.   С 1947 по 1952-год Панюшкин был послом в Вашингтоне и в течение какого то времени до и после этого периода - послом в Пекине. Кроме того, что он был главным легальным резидентом в Вашингтоне в период деятельности КИ, он также осуществлял непосредственное руководство операциями в течение года после отзыва легального резидента Георгия Соколова в 1949-году. Один из перебежчиков более позднего периода вспоминал, что в 1953-году Панюшкин был высокий, худощавый, несколько сутулый, в сером костюме и с землистым цветом лица ("какой бывает у шахтеров или рабочих свинцовых заводов"), в то же время человек он был простой, без претензий.   Его представление сотрудникам Иностранного управления состоялось в актовом зале Дома офицеров. Петр Дерябин, в то время секретарь одной из парторганизаций, встретил его у входа в Дом офицеров и проводил на сцену, где уже сидели Круглов, его заместитель Иван Серов и другие секретари парторганизаций. Круглов сообщил о назначении Панюшкина, затем Панюшкин вкратце рассказал, чем занимался до этого, и предложил задавать вопросы. Пораженные такой сравнительно неофициальной атмосферой, присутствовавшие молчали, и встреча на этом закончилась.   То, что Панюшкин в прошлом был дипломатом, ни в коей мере не означало, что методы зарубежной деятельности МВД будут как то смягчены. И действительно, одной из первых операций, которую Панюшкин лично контролировал из Центра, стала операция "Рейн" - попытка покушения на лидера украинской эмиграции в Западной Германии. За поколение до этого, в ходе операции "Трест" удалось выкрасть двух основных лидеров белой эмиграции - генералов Кутепова и Миллера, которых не удавалось заманить обратно в Советский Союз.   После серии подобных операций, удачно проведенных в начале холодной войны вдоль советской границы, к ликвидации были намечены наиболее влиятельные лидеры эмиграции - руководители Народно-трудового союза (НТО в Западной Германии. Убийство первой предполагаемой жертвы, Георгия Сергеевича Околовича, санкционировалось, как и все операции по ликвидации за рубежом, непосредственно Президиумом. За подготовкой Николая Хохлова, назначенного старшим группы МВД по ликвидации, наблюдал сам Панюшкин. Среди инструкторов Хохлова был Михайл Рубак, чемпион СССР по самбо, и подполковник Годлевский, пятикратный чемпион Союза по стрельбе из пистолета.   Орудие убийства - пистолет с электрическим спуском и с глушителем - было спрятано в пачке сигарет. Пистолет, стрелявший пулями, отравленными цианистым калием, был разработан в секретной оружейной лаборатории МВД/МГБ. Однако Хохлов оказался более разборчивым, чем убийцы сталинской эпохи. Его по крайней мере наполовину убедили некоторые публикации НТС, с которыми он познакомился, готовясь к покушению на Околовича.   18 февраля 1954-года Хохлов зашел на квартиру Околовича во Франкфурте и представился, повергнув хозяина квартиры в полное замешательство. "Георгий Сергеевич, - обратился он к Околовичу, - я прибыл из Москвы. Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза приказал вас ликвидировать. Убийство поручено моей группе". Затем он сообщил перепуганному Околовичу, что решил не убивать его. Вместо этого Хохлов переметнулся в ЦРУ, где поначалу к нему отнеслись довольно скептически. 20 апреля состоялась сенсационная пресс конференция, на которой он поведал о плане покушения и продемонстрировал орудие убийства.   С начала холодной войны в советской разведке не было серьезных случаев измены. Но бегство Хохлова стало первым из пяти крупнейших скандалов, которые Московскому центру предстояло пережить в первые месяцы 1954-года. В январе Юрий Растворов, сотрудник резидентуры в Токио, перебежал в ЦРУ; в феврале в Вене, и тоже в ЦРУ, бежал Петр Дерябин; а в апреле в Канберре остались Владимир и Евдокия Петровы. В марте 1954-года советская система госбезопасности претерпела последнюю крупную реорганизацию со времени войны. МГБ было вновь выведено из состава МВД, но статус этого учреждения стал на порядок ниже: из министерства оно превратилось в Комитет государственной безопасности (или КГБ), официально прикрепленный к Совету Министров, чтобы можно было держать это ведомство под политическим контролем.   Первым председателем КГБ стал бывший заместитель Круглова, сорокадевятилетний генерал Иван Александрович Серов, известный, главным образом, своей жесткой хваткой, с которой во время войны осуществлял депортации на Кавказе и подавлял сопротивление коммунистическому режиму в Прибалтике и Восточной Европе. Хрущёв, который собственно и назначил Серова, позже вспоминал о нём так: "С Кругловым я был мало знаком, но я хорошо знал Серова и верил ему… Если и есть в нём что то сомнительное, как и во всех чекистах, то скажем просто, что он был жертвой общей сталинской политики". Богатый опыт Серова по подавлению инакомыслия сослужил ему хорошую службу во время самого серьезного кризиса, произошедшего за пять лет его пребывания на посту руководителя КГБ, - революции в Венгрии 1956-года. Подавление революции также наложило отпечаток на репутацию нового поколения руководителей КГБ. В 1954-году советским послом в Будапеште в возрасте сорока лет стал будущий председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов, стройный, изысканный, элегантно одевавшийся в дорогие, хорошо сшитые костюмы.   В 1955-году ещё один будущий председатель КГБ, Владимир Александрович Крючков, в возрасте тридцати одного года, прибыл в Будапешт для работы в качестве одного из третьих секретарей Андропова. Роль Крючкова в подавлении революции 1956-года позже стала невыгодным фактом его биографии. До 1984-года в его официальной биографии депутата Верховного Совета не содержалось никакого упоминания о том времени, когда он был в Будапеште. Однако, став в 1988-году председателем КГБ, Крючков признал, что он лицом к лицу столкнулся с "событиями" (как он их эвфемистично назвал) в Венгрии в 1956-году. "Но оглядываясь сегодня назад, я многое вижу в ином свете, и это вполне естественно". Сегодня Крючков также утверждает, что он искренний поклонник Венгерской литературы, но, к сожалению, не всегда находит время на чтение. В середине пятидесятых годов Андропов, да пожалуй и Крючков, очень скоро увидели в неосталинизме Ракоши серьезную помеху власти коммунистов в Венгрии. Этот курс был ещё более серьезно скомпрометирован после закрытого выступления Хрущёва на XX съезде Коммунистической партии в феврале 1956-года, текст которого четыре месяца спустя был опубликован на Западе. В этом докладе осуждался "культ личности" Сталина и вытекающие из него "серьезнейшие и глубочайшие извращения принципов партийности, партийной демократии и революционной законности".   17 июля 1956-года Микоян вылетел в Будапешт и убедил Ракоши уйти с поста Первого секретаря якобы по состоянию здоровья и переехать в Советский Союз. Однако вместо популярного прогрессиста Имре Надя его преемником стал представитель "старой гвардии" Эрне Герэ. Падение Ракоши и сообщения о реформах в Польше усилили стремление общественности к реальным политическим переменам. Немало этому способствовало и состоявшееся 6 октября торжественное перезахоронение останков Ласло Райка, который был посмертно реабилитирован.   В октябре, на фоне обостряющегося Венгерского кризиса, был отозван в Москву главный советник КГБ генерал Емельянов. В Будапешт вылетел сам генерал Серов, чтобы взять руководство на себя. Впервые председатель КГБ лично руководил крупной операцией за пределами России. 23 октября студенческая демонстрация собрала примерно двести пятьдесят тысяч человек, которые вышли на улицы Будапешта, чтобы потребовать проведения свободных выборов, возвращения Имре Надя и вывода советских войск.   Чуть позже девяти часов вечера сотрудники АВХ застрелили нескольких участников мирной демонстрации у Дома радио. Когда, прячась в машине скорой помощи, приехало подкрепление АВХ, толпа отобрала у них оружие. Несколько часов спустя борцы за свободу получили оружие от сочувствующих полицейских и солдат, а также с оружейных складов. Сталелитейщики сбросили с пьедестала огромный памятник Сталину, который со страшным грохотом рухнул на землю.   Так началась революция На состоявшемся в тот вечер чрезвычайном заседании Министерства внутренних дел Серов был представлен как новый советский советник, причём имя его названо не было. Делая ударение на каждом слове, Серов сообщил собравшимся: "Фашисты и империалисты выводят свои ударные силы на улицы Будапешта. И всё же находятся товарищи в вооруженных силах вашей страны, которые сомневаются, применять ли им оружие".   Шандор Копачи, начальник будапештской полиции, который вскоре перешел на сторону борцов за свободу, ответил с нескрываемым презрением: "видимо, товарищ советник из Москвы не успел изучить обстановку в нашей стране. Надо сказать ему, что на демонстрацию вышли не фашисты и прочие империалисты, а студенты университетов, лучшие сыны и дочери рабочих и крестьян, цвет нашей интеллигенции, и они требуют осуществления своих прав, хотят выразить сочувствие полякам и проявить с ними Солидарность". Четверть века спустя Копачи все ещё не мог забыть долгий испепеляющий взгляд стальных глаз Серова. В тот же вечер 23 октября Герэ с согласия советского руководства назначил Надя премьер-министром. Одновременно он обратился за братской помощью советских войск, находящихся в Венгрии, в борьбе с угрозой контрреволюции. На следующее утро, ошибочно предположив, что рабочие не поддержат студентов, Красная Армия с помощью АВХ предприняла первую попытку задушить революцию. Уличные бои, длившиеся несколько дней, убедительно продемонстрировали, на чьей стороне были на самом деле симпатии рабочих. 25 октября Герэ на посту Первого секретаря партии сменил Янош Кадар. Вместе с Надем он затем объявил, что переговоры о выводе советских войск начнутся, как только будет восстановлен порядок. В течение нескольких дней, как потом признал Хрущёв, Кремль пребывал в нерешительности: "применить военную силу" или "уйти из Венгрии". "Не знаю, сколько раз мы принимали то одно, то другое решение". Подозревая наличие империалистического заговора, Серов приказал примерно двадцати нелегалам КГБ, жившим на Западе под вымышленными именами и с фиктивным гражданством, прибыть в Венгрию, доложить обстановку и при необходимости устраивать провокации, чтобы помочь оправдать военное вмешательство. Та же тактика была использована и в Праге в 1968-году. Тем временем события в Будапеште развивались все быстрее и быстрее. 29 октября была упразднена ненавистная АВХ, повинная в гибели сотен демонстрантов и потерявшая несколько своих сотрудников, которые были растерзаны толпой. 30 октября эмиссары Кремля Микоян и Суслов согласились вывести советские войска и обсудить выход Венгрии из Организации Варшавского Договора. Вскоре после полудня Надь обратился по радио к народу, объявив, что он формирует новое многопартийное правительство: "В интересах дальнейшей демократизации жизни страны кабинет отменяет однопартийную систему и переводит управление страной на основу демократического сотрудничества между коалиционными партиями в том виде, в каком они существовали в 1945-году". До 30 октября Москва возлагала на Надя большие надежды в сдерживании контрреволюции. Но с этого момента Кремль втайне начал готовить его свержение. Ввести правительство Надя в заблуждение относительно истинных намерений советского руководства предстояло Юрию Андропову. Один молодой советский дипломат в Будапеште позже вспоминал с восторгом, что Андропов первым "раскусил" Надя и ни на один миг-не терял самообладания на всем протяжении разразившегося впоследствии кризиса: "Он был абсолютно спокоен, даже когда кругом свистели пули и когда все мы чувствовали себя в посольстве, как в осажденной крепости".   Рано утром 1 ноября Надю сообщили, что части Красной Армии пересекли Венгерскую границу, в то время как другие советские части выходят из Будапешта. Андропов неоднократно заверял Надя, что вывод войск идет строго по плану, а те войска, которые были введены в Венгрию, будут только обеспечивать безопасность частей, которые выводятся. Надь объявил о выходе Венгрии из Организации Варшавского Договора, провозгласил Венгерский нейтралитет и обратился в ООН с просьбой включить Венгерский вопрос в повестку заседаний организации.   На следующий день, 2 ноября, Венгерское правительство заявило Советскому Союзу официальный протест по поводу повторного ввода советских войск и поставило в известность о происходящем ООН. Продолжая убеждать Надя, что вывод войск не прекращается, Андропов вместе с Кадаром тайно начал готовить заговор с целью свержения правительства Надя. Кадар наверняка действовал под нажимом: он ещё не забыл, как сам сидел и подвергался пыткам с 1951 по 1954-год, к тому же Андропов пригрозил, что если он откажется сотрудничать, вернется Ракоши. Позже, 3 ноября, министр обороны в правительстве Надя Пал Малетер был приглашен в штаб советских войск, чтобы обсудить окончательные детали вывода Красной Армии. В полночь, когда произносились тосты и поднимались бокалы, в кабинет, размахивая "маузером", ворвался Серов во главе группы офицеров КГБ. Он арестовал всю Венгерскую делегацию и приказал, чтобы каждого из них заперли в отдельной камере. После нескольких инсценированных казней на рассвете следующего дня Малетер и каждый из его коллег были убеждены, что все остальные расстреляны.   Незадолго до рассвета 4 ноября Красная Армия начала штурм. Чтобы максимально отсрочить ответную реакцию венгров, Андропов до последней минуты продолжал свой обманный маневр. Когда главнокомандующий Венгерскими войсками позвонил премьер-министру и доложил о наступлении советских войск, Надь ответил ему: "У меня сейчас посол Андропов, он уверяет меня, что произошло какое-то недоразумение, Советское правительство не отдавало приказа о вторжении в Венгрию. Мы с послом пытаемся связаться с Москвой". Тем же утром Надь в последний раз обратился по радио к стране: "Сегодня на рассвете советские войска начали наступление на столицу, явно намереваясь свергнуть законное демократическое правительство Венгрии. Наши войска ведут бои. Правительство остается на своем посту. Я хочу, чтобы это знал Венгерский народ и весь мир". В тот же день Надь и несколько его министров укрылись в югославском посольстве. Серов руководил арестом самых важных "контрреволюционеров", которым не удалось найти политического убежища или бежать за границу. Среди тех, кого он арестовывал лично, был и Шандор Копачи. Тогда Серов впервые представился Копачи как председатель КГБ. Он напомнил ему об их встрече 23 октября, а потом пообещал: "Я тебя повешу на самом высоком дереве в Будапеште". (Правда, обещание ему выполнить не пришлось). 21 ноября новое просоветское правительство во главе с Яношем Кадаром пообещало Надю и его министрам гарантировать их безопасность, если они покинут югославское посольство. 22 ноября, когда они вышли, их силой вытащили из пришедшего за ними автобуса, после чего они были арестованы КГБ и вывезены через границу в Румынию. Допросами Надя и его соратников руководил Борис Шумилин, главный советник КГБ "по вопросам контрреволюции". Выступая по будапештскому радио 26 ноября, Кадар заявил: "Мы обещали, что не будем привлекать Имре Надя и его друзей к суду за их прошлые преступления, даже если они потом признают себя виновными в них".   В феврале 1957-года Венгерское Министерство иностранных дел подтвердило, что "не было намерений привлекать Имре Надя к суду". Но Москва решила по другому, после того как Надь продолжал отказываться, несмотря на старания КГБ и АВХ, признать себя виновным в приписываемых ему преступлениях. Из шести человек, которые были арестованы при выходе из посольства Югославии, один погиб от рук своих мучителей, второй был задушен после того, как объявил голодовку.   Надь и трое оставшихся в живых из его правительства предстали перед тайным судом в феврале 1958-года. Судебное разбирательство, явно разочаровавшее советников КГБ, которые не привыкли к тому, чтобы на политических процессах подсудимые отказывались признать себя виновными, вскоре было приостановлено. Когда же в июне 1958-года слушание дела возобновилось, трое из четырех главных обвиняемых продолжали настаивать на своей невиновности. Все они были признаны виновными, казнены и захоронены в безымянных могилах. Ещё пятерых подсудимых приговорили к различным срокам тюремного заключения. Ни один политический процесс из всех ранее прошедших в странах советского блока не вызывал таких проблем, с какими столкнулись Шумилин и его подручные из АВХ, стряпая дело против "Надя и его банды изменников". Посмертная реабилитация Ласло Райка и доклад Хрущёва на XX съезде партии подорвали веру в досконально разработанные теории заговора, на которых строились сталинские показательные процессы. Примечательно, что, в отличие от хорошо отрепетированных спектаклей, которые уверенно разыгрывались в залах суда на протяжении предшествующих двадцати лет, официальный отчёт "О контрреволюционном заговоре Имре Надя и его сообщников" был выдержан в мягком, чуть ли не извиняющемся тоне.   Империализм был, как полагается, заклеймен как "главный организатор контрреволюции", а Надь разоблачался как его "послушный пособник". Но детали заговора были очерчены не так выразительно и красноречиво. Радиостанция "Свободная Европа" была объявлена "военно политическим штабом контрреволюции за рубежом", а посылки с помощью Красного Креста - главным средством переброски империалистического оружия через Венгерскую границу. Внутри же самой Венгрии британский военный атташе полковник Джеймс Каули, как утверждалось, принимал непосредственное участие в военном руководстве восстанием, а западногерманский парламентарий князь Хубертус фон Левенштейн был выведен как связующее звено с "крупными империалистическими капиталистами в Западной Германии".   Материалы процесса над Надем, даже в том причесанном варианте, в котором они были опубликованы, ещё задолго до эпохи Горбачёва считались в КГБ примером неудачной попытки воздействия на общественное мнение. Это был последний политический процесс в странах советского блока, на котором жертвам был вынесен смертный приговор. За три года пребывания на посту Первого главного (Иностранного) управления КГБ Александр Семенович Панюшкин ничего существенного в Московский центр не привнес. За это время здоровье его ухудшилось. Одного из его сотрудников при первой встрече с Панюшкиным поразила "его манера сутулиться при ходьбе, как будто у него не было уже сил, чтобы держаться прямо". В просторном кабинете Панюшкина было два больших кресла: одно - за письменным столом и второе - у окна. Выбрав одно из них, он "устало опускался в него и, несмотря на свой высокий рост, как то сворачивался и съеживался". В Зале Славы Первого главного управления сегодня портрет Панюшкина не увидеть.   В 1956-году на смену ему пришёл его бывший заместитель, гораздо более динамичный Александр Михайлович Сахаровский, который установил своеобразный рекорд, проработав в должности начальника ПГУ пятнадцать лет. Сахаровский также был первым после Фитина начальником ПГУ, который заслужил, чтобы его портрет был помещен в Мемориальной комнате. В ПГУ его запомнили главным образом как толкового и энергичного администратора. Правда, у Сахаровского не было опыта работы на Западе. Придя на работу в НКВД в возрасте тридцати лет, после войны он служил советником МГБ в Восточной Европе, в основном в Румынии. Назначение Сахаровского на должность начальника ПГУ совпало с событием, которое Центр считает одним из величайших переворотов, осуществленных им за рубежом. Во время холодной войны, как, впрочем, и до, и после неё, КГБ считал своим самым высокопоставленным агентом политического деятеля от Аграрного союза Финляндии Урхо Калева Кекконена, который регулярно встречался со своим советским оператором. Весть об избрании Кекконена в 1956-году президентом Финляндии была встречена в Центре с нескрываемым ликованием. На этом посту Кекконен пробыл двадцать пять лет.   По свидетельству Анатолия Голицына, перебежавшего на Запад из хельсинкской резидентуры в 1961-году, КГБ завербовал ещё одного высокопоставленного политика по кличке Тимо. К концу пятидесятых годов между резидентом Жениховым и советским послом Захаровым возникла чуть ли не война за право использования Тимо. Их обоих вызвали в Москву, в Центральный Комитет, где им был объявлен выговор за их распри. Было решено, что главным контактом Тимо остается резидент КГБ, но он должен будет советоваться с послом. Двадцать лет спустя такой же спор по поводу использования Кекконена разгорелся между резидентом Виктором Владимировым и послом Владимиром Соболевым. Владимиров поразил Гордиевского тем, что больше всех других сотрудников КГБ, с которыми Гордиевскому доводилось встречаться, был похож на английского джентльмена, каким его обычно представляют. Своими холеными усами, английскими костюмами, галстуками, ботинками и пальто он напоминал Гордиевскому хорошо воспитанного гвардейского офицера, рано вышедшего в отставку, чтобы управлять своим фамильным поместьем. В середине семидесятых Владимиров возглавлял Управление РТ ПГУ, которое занималось вербовкой иностранных граждан в Советском Союзе и другими подобными операциями.   В первый раз он работал в Хельсинки с 1970 по 1971-год, а второй раз он попал туда уже в качестве резидента в 1977-году. Престижная работа с таким агентом, как Кекконен, помогла ему получить звание генерала КГБ. В мемуарах Андрея Громыко, министра иностранных дел СССР с 1957 по 1985-год, ни один государственный деятель Запада не удостоился стольких хвалебных эпитетов, как Кекконен ("выдающаяся фигура не только в финской политической жизни, но и на международной арене"): "Кекконен внес свой вклад во многие области советско-финской дружбы. Его внешняя политика заставила весь мир восхищаться Финляндией". И в частной жизни, и на общественном поприще Кекконен всегда старался показать себя верным другом Советского Союза. Иногда он соглашался включить в тексты своих выступлений "тезисы", подготовленные Международным отделом ЦК, которые ему передавал резидент.   И тогда хельсинкская резидентура слала в ПГУ победные реляции: "Осуществлено активное действие на высоком уровне". И каждый раз Центр с гордостью докладывал об успехе в Политбюро. Но, несмотря на всю эту шумиху вокруг "активных действий", КГБ никогда не пользовался полной свободой действий в Финляндии. Финская служба безопасности, хотя и менее многочисленная, чем "корпус" советских разведчиков в Финляндии, разоблачила целый ряд агентов КГБ и ГРУ. В таких случаях президент Кекконен никогда не вмешивался.   Но несмотря ни на что, к семидесятым годам у КГБ в Финляндии было больше людей, считавшихся агентами и "конфиденциальными контактами", чем во всех странах, находившихся в ведении Третьего управления ПГУ, вместе взятых (Великобритания, Ирландия, Океания и вся Скандинавия, помимо Финляндии).   В Хельсинки размещались и основные организации, которые Советский Союз использовал в самых различных целях. Так, в 1968-году в Хельсинки разместил свою штаб квартиру Всемирный совет мира, изгнанный из Парижа и Вены за "подрывную деятельность". Одна из основных целей советской политики в Финляндии заключалась в том, чтобы просто удерживать Кекконена у власти. Москва, в частности, добилась успеха в 1962-году, когда, оказав давление на сильного кандидата на пост президента от социал-демократической партии Хонка, заставила его отказаться от участия в выборах. Это помогло Кекконену спокойно добиться переизбрания. Однако Центр не всегда понимал, а иногда и не хотел понимать характер отношений Кекконена с Советским Союзом и его долгосрочную стратегию.   Самым главным для Кекконена было сохранить независимость Финляндии. Опыт Финляндии во время и после второй мировой войны убедил его, что единственный способ сохранить независимость заключается в наведении мостов с Москвой. Финляндия была единственной страной (кроме советской зоны в Австрии), которая не была включена в советский блок. Юхо Паасикиви, президент Финляндии с 1946 по 1956-год, прекрасно понимал, что Финляндия не могла рассчитывать на сколько нибудь серьезную помощь Запада в защите от советских притязаний. Кроме того, что Финляндия выплатила СССР огромные репарации (в пять раз больше, чем Италия;, давление со стороны Советского Союза помешало ей получить помощь по плану Маршалла. Кекконен вышел из крестьянской среды, а длительный исторический опыт жизни при царском режиме научил финских крестьян, что иметь дело с русскими, может, и неприятно, но уметь ладить с ними надо. Однако у "умения ладить" были свои пределы. Ведь, как гласит старинная финская пословица, "русский, он русский и есть, даже если с маслом есть". Кекконен принадлежал к тем финским политикам, которые считали, что личные контакты с представителями Советского Союза весьма предусмотрительным дополнением к своей карьере.   Советских представителей, с которыми они поддерживали такие связи, называли "котирюсса" (буквально, "домашний русский") по аналогии с "котикисса" (домашняя кошка). И хотя Кекконен постоянно пытался рассеять возможные подозрения русских, в частности, сделав резидента КГБ своим "котирюсса", он всегда был предельно осторожен, чтобы не поставить под удар независимость Финляндии. Если он считал, что идею независимости может скомпрометировать какой-нибудь чиновник или министр, он при первом же удобном случае без лишнего шума отстранял его от дел. Гордо рапортуя в Политбюро, что Кекконен - полностью завербованный агент, ни само ПГУ, ни кто-либо из его хельсинкских резидентов никогда не желали признать, что на самом то деле премьер-министр был самым ярым финским патриотом. Возглавив в 1956-году ПГУ, Сахаровский получил в наследство прекрасную плеяду агентов в Западной Европе. Правда, звезда самого знаменитого из них, Кима Филби, к тому времени уже почти закатилась. На протяжении трех лет после того, как он был отозван из Вашингтона в 1951-году, его оператор Юрий Модин считал, что слишком опасно пытаться установить с ним прямой контакт из-за слежки МИ-5. В 1954-году Модин возобновил контакт, воспользовавшись каналом, который Филби назвал "самым изобретательным из всех каналов".   Этим каналом связи был Энтони Блант. Как то вечером, после лекции в Институте искусства Куртодда, Модин подошёл к Бланту, возможно, впервые с 1951-года, передал почтовую открытку с репродукцией картины и спросил, что тот о ней думает. На обратной стороне была записка, написанная рукой Берджесса, в которой назначалась встреча на следующий вечер в пивной "Ангел" на Каледониан Роуд. В "Ангеле" Модин попросил Бланта устроить ему встречу с Филби.   Тридцать лет спустя в своих лекциях в андроповском институте Модин с восхищением отзывался о том профессионализме, к каким Блант выполнил задание. Главным результатом этой первой за несколько лет встречи было то, что Модину удалось убедить Филби, что нет оснований для беспокойства. И это, как позже вспоминал Филби, помогло "укрепить его дух". А "укрепить дух" ему было необходимо после того, как перебежали на Запад резидент КГБ в Австралии Владимир Петров и его жена Евдокия, которые выдали кое-какие сведения о Берджессе и Маклине, в том числе предоставив первое прямое (а не косвенное) свидетельство того, что и тот, и другой находятся в Москве. Модин убедил Филби, что Петровы ничего не знают о его деятельности в качестве советского агента. Это позволило Филби спокойно встретить заявление парламентария Маркуса Липтона, когда-тот, вдохновленный утечкой информации из ФБР, выступая в 1955-году в палате общин, назвал его "Третьим". Позже Филби не без оснований утверждал, что это обвинение, брошенное Липтоном, даже было ему на руку. Хотя правительство и не пожелало оправдать его, отсутствие улик, на основании которых можно было бы начать судебное разбирательство, вынудило министра иностранных дел Гарольда Макмиллана отклонить обвинения, выдвинутые Липтоном.   Филби с триумфом выступил на пресс конференции в гостиной своей матери. Собравшимся журналистам он заявил: "В последний раз я разговаривал с коммунистом, зная, что он коммунист, в 1934-году". Общественная реабилитация Филби укрепила позиции его друзей в СИС (МИ-5), которые считали, что он незаслуженно подвергался гонениям. В 1956-году они нашли ему работу внештатного корреспондента журналов "Обсервер" и "Экономист" в Бейруте. После бегства в Москву Филби всячески поощрял слухи о том, что журналистская работа служила просто прикрытием его деятельности в качестве агента СИС в Бейруте. Как и всем бывшим офицерам СИС, ему настоятельно рекомендовали поддерживать связь с ведомством и передавать полезную информацию. Но его доступ к информации СИС ограничивался лишь неофициальными брифингами его ничего не подозревавших друзей.   На протяжении всего пребывания Филби в Бейруте во главе СИС стоял один из его наиболее ярых противников сэр Дик Уайт, бывший генеральный директор МИ-5, который с 1951-года ни на секунду не сомневался в том, что Филби виновен. В Лондоне дело Филби было возобновлено после измены сотрудника КГБ Анатолия Голицына, который бежал на Запад в декабре 1961-года и сообщил новые сведения о "пятерке". Юрий Модин, выехавший из Лондона в 1958-году, посетил Бейрут и предупредил Филби, чтобы тот не возвращался в Англию, где его могут арестовать. Кроме того, он хотел обсудить возможные пути бегства Филби в Москву при чрезвычайных обстоятельствах. Главную улику против Филби предоставила в 1962-году его подруга с довоенных времен Флора Соломон, которая (правда, с опозданием) рассказала о том, как Филби пытался завербовать её. Но СИС пришла к выводу, что без признания Филби улик недостаточно для того, чтобы обеспечить успех процесса. Поскольку СИС считала, что стоит только попытаться заманить Филби в Лондон, как он немедленно скроется, было принято решение выйти на него в Бейруте. В последние два года пребывания в Ливане Филби находился на грани срыва: то он начинал пить, то находился в подавленном состоянии. Друзья привыкли к тому, что он напивается в гостях, а потом его несут в такси, чтобы отправить домой.   Третья жена Филби Элеонора рассказывала друзьям, что по ночам его мучили кошмары и он просыпался, крича что то неразборчивое. В январе 1963-года один из его бывших ближайших друзей по СИС, Николас Эллиотт, бывший руководитель ливанского бюро, встретился с ним в Бейруте. Он нашел Филби с перевязанной головой - результат падения на батарею отопления во время одного из запоев. Как позже вспоминал Эллиотт, он сказал Филби: "Ты меня годами водил за нос! Но теперь то ты мне выложишь всю правду, даже если мне придется её клещами из тебя тащить. А ведь когда-то я уважал тебя. Боже мой, как я тебя теперь презираю! Надеюсь, у тебя ещё хватит порядочности, чтобы понять почему".   Филби признался, что он советский агент, и рассказал часть всей истории. Несколько дней он ещё колебался, не принять ли предложение Эллиотта об освобождении от судебной ответственности в обмен на полное признание, а потом бежал. Приехав в Москву, он сочинил теорию, которая с тех пор убедила не одного западного журналиста, что цель миссии Эллиотта заключалась не в том, чтобы получить признание, а в том, чтобы побудить Филби к бегству. Это было частью хитроумнейшего плана, задуманного в Уайтхолле, чтобы избежать публичного скандала. Двенадцатилетний период с момента отзыва Филби из Вашингтона до его бегства из Бейрута был всего лишь нелогичным и довольно затянутым эпилогом к его предыдущей блестящей карьере советского агента. Успехи "великолепной пятерки" закончились в 1951-году после бегства Берджесса и Маклина, разоблачения Кэрнкросса и увольнения Филби из СИС. Однако на протяжении большей части пятидесятых у КГБ был ещё один агент в СИС. В 1953-году Джордж Блейк возвратился из лагеря в Северной Корее и возобновил работу в СИС, первоначально под контролем Юрия Модина. Когда в 1954-году Модина не было в Лондоне, вместо него с Блейком работал Сергей Александрович Кондрашов. Судя по всему, Модин вновь стал оператором Блейка в 1955-году. Первой крупной операцией, проваленной Блейком, была операция "Голд" (Золото), задуманная как продолжение операции "Силвер" (Серебро), которая позволила с успехом прослушивать советские телефонные линии в Вене. Предполагалось, что операция "Голд" будет ещё более масштабной, чем "Силвер". Планировалось вырыть тоннель длиной пятьсот метров под Восточным Берлином для прослушивания подземных линий связи, идущих из советского военно разведывательного городка в Карлсхорсте. Детали плана обсуждались на совместном заседании СИС и ЦРУ в Лондоне весной 1954-года, на котором председательствовал Джордж Янг, заместитель начальника СИС.   Американская группа во главе с Биллом Харви, заведующим бюро ЦРУ в Берлине, согласилась предоставить основную часть необходимой техники и взять на себя большую часть расходов. Англичане же вызвались прорыть тоннель. Вместе с большинством других младших офицеров СИС, присутствовавших на той встрече, Джордж Блейк остался запирать документы в сейф по окончании совещания.   Блейк получил назначение в Берлин в апреле 1955-года, через два месяца после ввода-тоннеля в эксплуатацию. К тому времени, когда КГБ инсценировал "случайное" обнаружение берлинского тоннеля в апреле 1956-года, объем перехваченной информации был настолько велик, что потребовалось ещё более двух лет, чтобы досконально изучить все данные перехватов. В одном из перехваченных сообщений говорилось, что в британской разведке в Берлине действует советский агент. Но лишь в 1961-году показания перебежчика помогли установить, что этим агентом был Джордж Блейк. За четыре года, проведенных им в Берлине, Блейк выдал многих английских и американских агентов, в том числе и генерал-лейтенанта Роберта Бялека из службы госбезопасности ГДР (ССД), который в 1953-году бежал в Западный Берлин и жил там под вымышленным именем. Февральским вечером 1956-года, когда он выгуливал свою собаку, его втолкнули в машину, отвезли в штаб квартиру ССД в Восточном Берлине и казнили. Блейк также выдал подполковника Петра Попова из ГРУ, который в 1953-году стал первым крупным агентом ЦРУ в советской разведке. В 1959-году, через несколько месяцев после возвращения Блейка в Лондон, Попов был схвачен КГБ. Тайный процесс над ним в актовом зале клуба Дзержинского состоялся лишь в 1963-году. Все выступления на суде, в том числе и заявление Попова, были хорошо отрепетированы, и вся процедура заняла не более двух часов. По приговору суда Попов был расстрелян. Когда летом 1956-года в Лондон вернулся Николай Борисович Родин, вторично назначенный на должность резидента КГБ, и вновь под псевдонимом Коровин, он сам взялся контролировать работу Блейка, предварительно встретившись с ним в Голландии, куда Блейк смог выехать якобы для встречи с родственниками. В лондонской резидентуре к тому времени числилось целых шестьдесят сотрудников, которым приходилось работать в ужасной тесноте. Родин вернулся в Лондон в чине генерала КГБ (тогда ещё это было редкостью в ПГУ). Он стал ещё более напыщенным, чем во время своей первой лондонской командировки, а о его непопулярности среди сотрудников резидентуры буквальна ходили легенды.   Советский посол приходил на работу каждый день очень пунктуально и уже в восемь утра сидел за рабочим столом. Родин же появлялся на службе не раньше обеда. Привозил его оперативный водитель КГБ, которого он превратил в своего личного шофера. В посольстве он занимал просторный кабинет с кондиционером, окружил себя свитой "придворных" льстецов, а со старшими офицерами резидентуры разговаривал снисходительным барским тоном. В 1958-году он крупно поссорился с Юрием Модиным, который был заместителем резидента и начальником линии ПР (политическая разведка). Модин, прославившийся тем, что осуществлял оперативное руководство деятельностью "великолепной пятерки", Джона Блейка и других агентов, был отозван из Лондона, за что он затаил глубокую личную обиду на Родина. Это, кстати, чувствовалось даже в его лекциях, которые он читал в андроповском институте в начале восьмидесятых. На своих занятиях на примере Родина он показывал, как нельзя руководить резидентурой. Но зато Родин прекрасно умел работать с агентурой. На протяжении четырех лет он лично контролировал работу Джона Вассалла, шпиона в Адмиралтействе, который являл собой классический образец никчемного и безвольного мелкого клерка, который, правда, имел доступ к весьма ценным сведениям. Сам Вассалл в своих мемуарах потом удивлялся, как это никому не пришло в голову, что он, "явный гомосексуалист", может представлять угрозу для безопасности, когда в 1954-году его направляли в Москву для работы в должности клерка в аппарате британского военно морского атташе. В 1955-году его сфотографировали на вечеринке гомосексуалистов, организованной Вторым главным управлением, и при помощи шантажа вынудили работать на КГБ. "В условленное время мне показали пачку фотографий, на которых я был снят во время той вечеринки. С меня хватило двух трех фотографий. От них становилось не по себе. Да, это был я, и засняли меня, когда я занимался сексом в самых разных позах… Тут был и оральный, и анальный секс, и самые невероятные акты с разными мужчинами". Незадолго до его возвращения в Англию в 1957-году, Вассаллу выдали минифотокамеру "Минокс", настолько миниатюрную, что она помещалась в пачке сигарет, и объяснили, как ею пользоваться. Родин вылетел в Москву, представился Вассаллу как "Григорий" и договорился о встрече в Лондоне на станции метро "Финчли Роуд". На Вассалла он произвел впечатление "опытного человека, сильной личности": "То, что наша деятельность классифицируется как шпионаж, буквально шокировало его, по крайней мере, он пытался убедить меня в этом. Он внушил мне, что все передаваемые мной сведения будут использованы на благо мира, и в том, что я делаю, нет ничего предосудительного". Вернувшись в Лондон, Вассалл сначала работал в разведывательном управлении Адмиралтейства, потом у парламентского секретаря Адмиралтейства, а затем в военном отделе того же ведомства. На встречах с Родиным на протяжении почти четырех лет Вассалл передал тысячи совершенно секретных документов о военно морской политике Англии, НАТО и о разработках военно морских вооружений. Несмотря на презрительное отношение к Вассаллу, Родин изо всех сил старался продемонстрировать "искреннее сочувствие".   По словам наивного Вассалла, "он был человеком светским и с пониманием относился к моим чувствам. У нас с ним было довольно много общего. Мы говорили о путешествиях, живописи, музыке, человеческой природе". Родину удалось убедить Вассалла, что ему нравились их "многочисленные интересные беседы" в дорогих ресторанах. Родин старался сделать так, чтобы Вассалл зависел от него в финансовом отношении. Он ему давал деньги, чтобы тот мог-жить, не стесняясь в средствах, в роскошной квартире на Долфин Сквер. Вторая командировка Родина в качестве лондонского резидента закончилась весьма внезапно после того, как польский перебежчик Михал Голеневский предоставил СИС и МИ-5 сведения о Джордже Блейке. В апреле 1961-года по указанию СИС Блейк был отозван с курсов арабского языка в Ливане и арестован. Родин спешно вылетел в Москву, чтобы никогда уже не вернуться. Блейка приговорили к рекордному сроку тюремного заключения длиной в сорок два года, но через шесть лет его удалось вызволить из тюрьмы благодаря совместным усилиям террориста из ИРА и двух активистов антиядерного движения.   Вассалл был разоблачен в 1962-году и приговорен к восемнадцати годам тюремного заключения, из которых он отбыл десять. В его квартире сотрудники МИ-5 обнаружили миниатюрный фотоаппарат "Практика" для переснятия документов, камеру "Минокс" и фотографии 176 секретных документов на 35 миллиметровых кассетах, спрятанных в потайном ящике. Вторая лондонская командировка Родина в качестве легального резидента совпала с пребыванием в Великобритании Конона Трофимовича Молодыя, одного из самых талантливых нелегальных резидентов КГБ, который работал совершенно независимо от легальной резидентуры.   Молодый родился в Москве в 1922-году в семье видного русского ученого. Когда ему было семь лет, мать отправила его жить к тетке в Беркли (штат Калифорния), где он и пошёл в школу. В 1938-году вместо того, чтобы принять американское гражданство, он решил вернуться в Советский Союз и во время войны поступил на службу в НКВД. В 1954-году Молодый приехал по фальшивому паспорту в Канаду, где достал метрику умершего канадца финского происхождения Гордона Арнольда Лонсдейла и присвоил себе его имя.   В 1955-году вновь испеченный канадский гражданин Лонсдейл приехал в Лондон, записался на курсы китайского языка в Школе изучения стран Востока и Африки при Лондонском университете и на средства КГБ открыл собственное дело, став директором нескольких компаний по прокату музыкальных, игральных и торговых автоматов. Как он пояснил Гордиевскому, вернувшись девять лет спустя в Москву, занятия языком много сил не отнимали, поскольку он уже прилично владел китайским, хотя и скрывал это от преподавателей и сокурсников. Среди его сокурсников было много сотрудников западных разведслужб. Для того, чтобы завязать с ними знакомства, Молодый и поступил на курсы.   Потом он любил вспоминать в разговорах в Центре, как один из сокурсников как то сказал ему: "Гордон, наверное, кроме нас с вами, остальные здесь все шпионы". Молодый гордился и своими предпринимательскими успехами. Он показывал Гордиевскому фотографию изготовленного на одной из его фирм электронного замка, который в 1960-году получил золотую медаль на выставке Международной организации ассоциаций изобретателей в Брюсселе. Очень скоро шпионская деятельность Молодыя перешла на самоокупаемость и, несмотря на то, что ему приходилось платить огромные суммы своим агентам, он ещё приносил и существенную прибыль КГБ.   Позже Молодый так сказал в беседе с советским журналистом: "Напомню: весь оборотный капитал и прибыль моих четырех фирм (а это миллионы фунтов стерлингов!), умножаемые каждый год не без моей помощи, были "социалистическим имуществом“. Парадоксально, но факт!". К своим английским агентам Молодый относился с тем цинизмом, который был так характерен для профессионалов КГБ времен холодной войны: "резидент, которого ещё называют "шефом“, если вербует агента, по нашему "помощника“, делает вид, что вовсе его не вербует, а просто покупает нужную информацию… А коготок у агента увяз, он из этого уже не вылезет. Агент тот хорош, кто обладает следующими данными: служит, например, в военном ведомстве на невысокой, но ключевой должности, дающей доступ к информации, не выслуживается в старшие офицеры, носит амплуа неудачника (не сумел, положим, окончить академию генерального штаба, так как болезнь отняла "лучшие годы“), любит выпить (а это дорого стоит!), имеет слабость к женскому полу (что тоже недешево!), критически относится к своему правительству и лояльно к правительству резидента". Молодый признавал, впрочем, что было бы предпочтительно, если бы у агентов была "четкая идейная основа". Но, к сожалению, такие идейные агенты, как, например, "великолепная пятерка" и Джордж Блейк, в послевоенной Англии стали "чрезвычайной редкостью": "Средний англичанин аполитичен и равнодушен: ему совершенно наплевать, кто им правит и куда ведет страну, чем хорош или плох "Общий рынок“, его интересует собственный заработок, работа и чтоб жена была довольна". Так же цинично отзывался Молодый и о том, что разведчик вынужден довольствоваться случайным сексом вместо большого чувства: "И без женщины разведчику нельзя, и с нею тоже невозможно! Один мой коллега, намучившись, поступил так. В Англию из Франции приезжали на языковую практику молодые женщины, это называется "опэр“ (на пару)… Главное их достоинство, с точки зрения моего коллеги, заключалось в том, что пребывание их в стране ограничивалось трехмесячным сроком. С этими молодыми и прекрасными дамами он и появлялся на людях. Через три месяца: гуд бай, май диа гел! Адью, сэр! И на память о замечательно проведенном времени невинный презент: то ли шубка, то ли колечко…" Такое отношение Молодыя было весьма типичным для КГБ при Серове, да и после него. Серов был категорически против использования женщин в оперативной работе и считал, что их можно использовать только как приманку и лишь иногда для вербовки других женщин. Серьезные предубеждения существовали и против использования женщин на кабинетной работе. Несмотря на высокую репутацию Рыбкиной и нескольких других женщин, занимавших руководящие посты в ПГУ, Серов категорически запретил вербовать женщин для оперативной работы в КГБ, и этот запрет сохранился вплоть до времени Горбачёва.   Как и большинство его коллег по КГБ, Молодый имел предубеждение не только против женщин, но и против евреев. Вскоре после его возвращения в Москву в 1964-году, Гордиевский, который тогда был культоргом в Управлении С (нелегалы), достал ему билет в цыганский театр "Ромэн" в Москве. Через несколько дней Молодый встретил Гордиевского в коридоре. "Что же это ты со мной сделал? - спросил он, изобразив негодование. - Ты сказал, театр цыганский, я пришёл - а там одни евреи". По иронии судьбы, техническим обеспечением Молодыя на протяжении шести лет его пребывания в Лондоне занимались супруги евреи из Америки Моррис и Лора Коэн, они же Питер и Хелен Крогер, в прошлом входившие в группу Розенбергов в США. Работали они под видом преуспевающих букинистов. В 1961-году во время обыска, проведенного МИ-5 и Специальной службой Департамента уголовного розыска на квартире Коэнов в Руйслипе, в предместье Лондона, в тайнике под полом на кухне был обнаружен передатчик, достаточно мощный, чтобы вести передачи на Москву, и коротковолновый приемник для прослушивания радиопередач из Москвы в высокочастотном диапазоне, спрятанные в карманных фонариках и в зажигалке одноразовые шифрблокноты, спрятанное в пудренице микроточечное считывающее устройство, принадлежности для изготовления микроточечных сообщений, банка из под печенья, в которой находился магнитный железооксид, который используется при нанесении на пленку радиограмм для скоростной передачи азбукой Морзе, тысячи фунтов, долларов, дорожных чеков и семь паспортов. Только двое из английских агентов, работавших под контролем Молодыя при техническом обеспечении Коэнов, были осуждены - Гарри Хафтон и его любовница Этель Джи. Хафтон (кличка "Шах") полностью соответствовал стереотипу английского шпиона, цинично описанному Молодым после его возвращения в Москву. Он работал клерком в Управлении подводных вооружений в Портленде, и с помощью Этель Джи, которая работала там же в архиве, он без особого труда мог добывать совершенно секретные сведения о противолодочной обороне и ядерных подводных лодках. На след Молодыя МИ-5 помогли напасть данные о Хафтоне, которые были получены от Михала Голеневского, агента ЦРУ в польской УБ.   Мемуары Хафтона, написанные им через десять лет после того, как он вышел из тюрьмы, красноречиво свидетельствуют о том, как Молодый успешно обманывал его. В своем московском интервью Молодый ясно дал понять, что считал таких агентов, как Хафтон, обиженными богом и судьбой. Хафтон же наивно полагал (как и Вассалл, когда вспоминал свои встречи с Родиным), что с самой первой встречи с Молодыя "их связывали прочные узы дружбы". Хотя Хафтон и заявил, что раскаивается в том, что занимался шпионажем, он также признался, что то, что началось под нажимом, превратилось под влиянием теплой дружбы с Молодыя в деятельность, которая ему нравилась: "Нас объединяло настоящее чувство товарищества!" Хотя Молодый был весьма сексуально активен и у него было немало любовниц, ему удалось убедить Хафтона, что "интимные отношения с любой из них были абсолютно исключены". В 1961-году суд приговорил Молодыя к двадцати пяти годам тюремного заключения, Коэнов к двадцати, а Хафтон и Джи получили по пятнадцать лет. В 1964-году Молодыя обменяли. КГБ не предпринял никаких серьезных попыток, чтобы освободить остальных. Правда, некоторые из агентов Молодыя так и не были раскрыты. В своих мемуарах Молодый утверждает, возможно и справедливо, что он получал информацию из источника в микробиологическом исследовательском центре в Портон Дауне, который он называет "центр бактериологической войны".   В отрецензированном варианте мемуаров, который готовился к изданию Службой А (управление активных действий ПГУ) с помощью Филби, содержится абсурдное утверждение, что главная задача Молодыя в Портон Дауне заключалась в том, чтобы помешать осуществлению безумных планов нацистского преступника, который собирался распространить в Англии новый штамм чумы, а потом обвинить в этом КГБ: "Что может быть более благородным, чем задача сорвать преступные планы маньяков, разрабатывающих смертоносные яды и микробы для уничтожения людей?" О значимости Молодыя свидетельствует и тот факт, что во время работы Гордиевского в ПГУ он был единственным из послевоенных нелегалов, которого поместили в пантеон героев разведчиков в Зале Славы ПГУ. Молодый умер в 1970-году, когда ему было всего сорок восемь лет, после продолжительных возлияний на пикнике в жаркий летний день. Гроб с телом выставили в фойе клуба Дзержинского. Сослуживцы несли его многочисленные награды на бархатных подушечках. Сам председатель КГБ Юрий Андропов пришёл, чтобы отдать последнюю дань памяти чекиста.   Однако у других нелегалов КГБ слава Молодыя вызвала и зависть. Один из его современников, проработавший пятнадцать лет в Западной Германии, с горечью пожаловался Гордиевскому: "Молодый был неудачником. Дело он завалил, а вытащить его было ой как недешево. Я пятнадцать лет проработал и не попался, а про меня никто и не слышал!" Во Франции агентов КГБ было раскрыто меньше, чем в Англии, но советская разведка действовала там, пожалуй, не менее успешно. До 1966-года Московский центр уделял Парижу особое внимание, поскольку там располагалась штаб квартира НАТО. Одним из советских агентов, внедрившихся в НАТО, был Жорж Пак, впервые завербованный в Алжире в 1944-году. Пак работал заведующим канцелярией и советником при нескольких министрах в послевоенной Четвертой республике. В конце 1958-года, накануне образования Пятой республики, первым президентом которой стал генерал де Голль, он начал специализироваться на вопросах обороны.   В течение последующих четырех лет он постоянно имел доступ к секретным военным документам, сначала во французском Генеральном штабе, потом в институте национальной обороны, а затем в штаб квартире НАТО. Со своими последними двумя операторами, сначала с Николаем Лысенко, а потом с Василием Власовым, он встречался раз в две недели и передавал им документы о Медонском лесе и других объектах в окрестностях Парижа. Среди переданных им документов был весь натовский план обороны Западной Европы. Операторы Пака постоянно заверяли его, что своей деятельностью он напрямую влияет на советскую политику. Пак был настолько тщеславен, что убедить его в этом труда не составляло.   Позже он приписывал себе заслугу в мирной развязке Берлинского кризиса 1961-года, после которого была возведена Берлинская стена: "Шоссе были блокированы, воздушные коммуникации находились под угрозой, Хрущёв проверял боеготовность союзников. Как раз в это время у меня состоялся разговор с советником посольства (в действительности оператор КГБ), с которым я периодически встречался. Он сказал мне, что его правительство исполнено решимости довести свою политику до конца. Я возразил ему, сказав, что союзная сторона тоже настроена столь же решительно. Он спросил, смогу ли я предоставить ему письменное доказательство этого. Вот тогда я и передал ему документы (об организации обороны Западного Берлина). Недели через две он сообщил мне, что если Хрущёв и отступил, то только благодаря предоставленной мной информации. Я сделал это, чтобы сохранить мир, и благодаря мне мир был сохранен". Пак также утверждал, что ему показывали личное письмо от Хрущёва. Убежденный в своей исключительной роли, Пак и не догадывался, что ещё когда он впервые получил доступ к натовским документам, у КГБ уже был ещё один агент в штаб квартире НАТО - Хью Хэмблтон, двуязычный канадский экономист, которого МГБ начало готовить ещё в 1951-году. С 1957 по 1961-год Хэмблтон на встречах со своим советским оператором Алексеем Федоровичем Тришиным, которые проходили раз в две недели, передал столько натовских документов, от военных планов до экономических прогнозов, что резиденту КГБ Михаилу Степановичу Цымбалу (он же Рогов, работал в Париже с 1954 по 1959-год) пришлось создать специальное подразделение, которое занималось их обработкой. Это подразделение продолжало работать и при преемнике Цымбала Анатолии Ивановиче Лазареве. На некоторые встречи Хэмблтона с Тришиным приезжал большой черный фургон, в котором была оборудована лаборатория КГБ для переснятия натовских документов на месте.   Как и Пак, Хэмблтон сделал незаурядную карьеру в качестве агента КГБ, которая продолжалась на протяжении двадцати лет и в последующем основывалась скорее на осознании собственной значимости и авантюризме, чем на идейных убеждениях. Тришин всячески старался подогреть самомнение Хэмблтона. Так, он неоднократно говорил ему, что документы НАТО, которые он достает, - "чистое золото", что они представляют исключительную ценность и их читают члены Политбюро. Иллюзии Хэмблтона о собственном величии ещё больше укрепились после того, как он был приглашен в Москву, чтобы за ужином обсудить международные проблемы с председателем КГБ Юрием Андроповым. Пожалуй, самой успешной операцией КГБ во Франции во время холодной войны было внедрение во французскую Службу внешней документации и разведки (СИДЕ). Сразу после бегства на Запад в 1961-году Анатолий Голицын утверждал, что в СИДЕ действовала агентурная сеть КГБ под кодовым названием "Группа Сапфир". Он также утверждал, что в 1959-году у начальника ПГУ Александра Сахаровского был полный план реорганизации СИДЕ, составленный её директором генералом Полем Гроссэном.   Сахаровский также регулярно получал копии отчётов СИДЕ. Показания Голицына стали выглядеть более достоверными после того, как он предоставил сведения, которые помогли арестовать и осудить Жоржа Пака в 1963-году. Он также сообщил, что КГБ было известно о планах СИДЕ создать отдел, который бы занимался сбором научной информации в США. Такой отдел приступил к работе летом 1962-года. Но у Голицына были лишь обрывочные сведения об операциях КГБ во Франции, и большая часть его информации не носила конкретного характера. Даже те сведения, которые в конечном итоге привели к аресту Пака, фактически лишь помогли сузить первоначальный круг подозреваемых до семи человек.   И только наблюдение за семеркой помогло разоблачить Пака. Откровения Голицына получили слишком широкую огласку в СИДЕ, и поэтому было невозможно установить длительное скрытое наблюдение, подобное тому, которое помогло разоблачить Пака. Расследование затруднялось ещё и тем обстоятельством, что после заявлений Голицына широкое распространение получили теории заговора, подобные тем, которые в США побудили Джеймса Энглтона заподозрить начальника отдела соцстран ЦРУ Дэвида Мэрфи.   В Англии такие же теории привели к тому, что у Питера Уайта и других возникли подозрения относительно генерального директора МИ-5 сэра Роджера Холлиса. Во Франции, так же, как в США и Англии, авторы теорий заговоров во многих случаях пришли к ошибочным выводам. Источники в СИДЕ утверждают, что хотя в конце концов часть сети "Сапфир" и была раскрыта, "самой крупной рыбе удалось ускользнуть". По материалам следствия судебных дел возбуждено не было. То, что во время холодной войны во Франции не было публичных разоблачений советских агентов, таких сенсационных, как в США и Англии, свидетельствует не о недостаточной активности советской разведки, а скорее о неэффективности французской контрразведки. Отчасти эта неэффективность объясняется тем, что во Франции не было "венонских" дешифровок, которые ознаменовали начало конца "великолепной пятерки" и атомных шпионов.   После дела Пака, в середине шестидесятых, США и Англия вновь проанализировали весь французский материал, проходивший в "венонских" сообщениях, а результаты были переданы французскому управлению территориальной безопасности (ДСТ). В них имелись указания на то, что в довоенном французском Министерстве авиации действовала группа советских агентов, которые были завербованы в середине тридцатых, и в течение нескольких лет до падения Франции работали под контролем нелегала ГРУ Генри Робинсона.   Член группы, ученый Андре Лабарт (кличка "Жером"), который в 1938-году ушел из Министерства авиации, чтобы возглавить несколько государственных исследовательских лабораторий, одним из первых вступил в общество "Свободная Франция", которое образовалось в Лондоне в июне 1940-года под руководством генерала де Голля. В течение нескольких месяцев Лабарт был начальником службы вооружений при де Голле, но, поссорившись с окружением генерала, вышел из состава общества и основал в Лондоне ежемесячный журнал "Свободная Франция".   Позднее он также вёл радиопередачи BBC на Францию. В Лондоне Лабарт передавал политическую и военную информацию советскому оператору, которого он знал как "Альберта". В 1943-году Лабарт стал министром информации во временном правительстве "Свободной Франции" в Алжире. Среди тех, кто работал под его руководством, был и Жорж Пак, который руководил отделом политических новостей на радио "Свободная Франция". После войны Лабарт зарабатывал себе на жизнь в основном журналистской работой, редактируя журналы "Констелясион" и "Сьянс э Ви". Самым крупным советским агентом в довоенном Министерстве авиации, разоблаченным с помощью расшифровок "Веноны", был Пьер Ко, дважды занимавший пост министра торговли в составе недолговечных правительств Третьей республики в период между двумя войнами. В тридцатые годы он придерживался радикальных политических взглядов и был, пожалуй, самым активным из некоммунистов сторонником тесного военного альянса с Советским Союзом. Во время Гражданской войны в Испании пресса обвинила его (возможно, и не без оснований) в том, что он передавал русским данные о французских авиационных системах и вооружениях. О том, что Ко - советский агент, сообщал и Кривицкий, бежавший на Запад в 1937-году, но его откровения особого интереса тогда не вызвали, в том числе и в США. Как и многие другие французские левые, Ко был удивлен заключением германо советского пакта в августе 1939-года; но, осуждая этот пакт, он продолжал настаивать, что Франция и Советский Союз должны когда-нибудь объединиться. Отстраненный де Голлем после падения Франции в 1940-году, Ко провел несколько лет в США, где совмещал научную работу с пропагандой идей альянса. Позднее из расшифровок "Веноны" стало известно, что он был повторно завербован в 1942-году резидентом НКВД/НКГБ в Вашингтоне Василием Зубилиным (он же Зарубин). С ним, а также с другим советским оператором Ко поддерживал контакт на протяжении последующих двух лет. В конце 1943-года Ко перебрался в Алжир, где вступил в Консультативный совет "Свободной Франции".   В марте 1944-года, по поручению временного правительства, он три месяца провел с миссией в Советском Союзе. Вернулся он в восторге от того, насколько Сталин привержен идее ценности человеческой личности - "се culte re№uvele de l'humanisme". По его словам, это больше, чем мощь оружия Красной Армии, помогло России выиграть войну. Свой отчёт о поездке он закончил так: "Свобода неумолимо угасает при капитализме и столь же неумолимо возрождается при социализме". После войны Ко получил известность одного из лучших ораторов в Национальном собрании и "самого талантливого попутчика в Европе" за то, что играл видную роль в советских организациях прикрытия, и получил Сталинскую премию в 1953-году. "Венонские" данные о Лабарте, Ко и других, как и сведения, открывшиеся в ходе последующих расследований, были получены слишком поздно и оперативной ценности не представляли. На допросах в ДСТ Лабарт во всем признался. из-за того, что огласка дела Ко могла вызвать нежелательные политические последствия и принимая во внимание его преклонный возраст, Ко позволили спокойно умереть. Подробную историю деятельности советской агентуры во Франции ещё предстоит написать. Федеративная Республика Германия с момента своего основания в 1949-году была из всех западноевропейских Государств самым уязвимым к деятельности агентов стран советского блока. Один из центральных эпизодов этой деятельности до сих пор вызывает много споров. В июле 1954-года Отто Ион, глава Федерального ведомства по охране конституции (службы безопасности ФРГ) исчез из Западного Берлина, а несколько дней спустя он выступил на пресс конференции в Восточной Германии с осуждением якобы возрождающегося в ФРГ нацизма. В декабре 1955-года Отто Ион вновь оказался на Западе и заявил, что находился под воздействием наркотиков, которые ему колол работавший на КГБ врач Вольфганг Вольгемут. Верховный суд в Западной Германии скептически отнесся к этому заявлению. По другим сведениям, Отто Ион здорово выпивал; Вольгемут хорошенько накачал его виски, а потом убедил бежать, сыграв на его страхах перед возрождением нацизма. В декабре 1956-года его приговорили к четырем годам тюремного заключения. Самым продуктивным агентом КГБ, действовавшим в западногерманской разведке, был Хайнц Фельфе, который в 1958-году возглавил в западногерманской разведслужбе БНД отдел контрразведки, занимавшийся Советским Союзом. С помощью фиктивной агентурной сети, специально созданной в Москве Центром, и при поддержке КГБ Фельфе удалось создать себе потрясающую репутацию. Шеф БНД Рейнхард Гелен с гордостью показывал важным гостям кабинет Фельфе, где висела огромная разноцветная карта Карлсхорста, на которой в мельчайших подробностях была изображена штаб квартира КГБ, вплоть до того, где какая машина стоит и кто каким туалетом пользуется.   В ходе карлсхорстской операции (кодовое название "Диаграмма") было написано пять толстых томов, в которых было огромное количество планов отдельных кабинетов, личных характеристик и внутренних телефонных справочников. Штаб квартира БНД в Пуллахе, неподалеку от Мюнхена, постоянно получала заявки на информацию о Карлсхорсте и от других разведслужб. Эти запросы, как потом похвалялся Фельфе, "высвечивали конкретные интересы всех европейских резидентур ЦРУ" и тем самым давали Центру ценную возможность получать представление об их операциях. Фельфе же удалось сделать так, что БНД и его союзники имели "полностью искаженное представление о Карлсхорсте".   Служба А ПГУ, которая руководила подготовкой мемуаров Фельфе, включила в них целые пассажи, в которых ПГУ занималось самовосхвалением. Один из них гласил: "Прошло немного времени, и выяснилось, насколько прозорливы были оперативные планы КГБ". Одновременно Фельфе снабжал Карлсхорст копиями практически всех важных документов, которые проходили через БНД. Срочные донесения передавались в Карлсхорст по радио, а остальное - в чемоданах с двойным дном, на пленках, спрятанных в банках с детским питанием, через потайные "почтовые ящики", а также через курьера БНД Эрвина Тибеля, который тоже работал на КГБ.   В течение двух лет до августа 1961-года, когда была построена Берлинская стена, когда ЦРУ и БНД, по словам Фельфе, строили планы "подрыва экономического и политического развития ГДР", "активизации психологической войны" и "переманивания рабочей силы", "я не раз рисковал, и не всегда риск можно было просчитать. Встреча за встречей, передачи данных следовали одна за другой - все было подчинено одной цели: дать СССР основу для принятия решений. Я прекрасно понимал, что в течение тех двух лет я давал контрразведке противника те нити, с которыми они могли работать. Подтверждением тому стал мой арест". Мотивы Фельфе, как и мотивы Пака и Хэмблтона, скорее объяснялись тщеславием, чем идейными соображениями. Его самого, как и его коллег, регулярно поощряли личными поздравлениями от генералов КГБ, и как то раз даже от самого председателя. Сотрудник ЦРУ, работавший в Германии в пятидесятые годы, после ареста Фельфе в 1961-году заключил: "Отчёт о нанесенном БНД ущербе, наверное, составил бы десятки тысяч страниц. Были провалены не только агенты и явки, необходимо было пересмотреть все донесения тайных агентов за десять лет: и те, что были сфабрикованы другой стороной, и те, что были слегка изменены, и те, что были получены из чисто мифических источников". КГБ много выиграл и от широкой кампании по внедрению агентов в Западной Германии, которая была организована Главным управлением XV (разведывательным ведомством Восточной Германии), созданным в 1952-году в составе Министерства государственной безопасности ГДР и переименованным в 1956-году в Главное управление разведки (ГУР). С момента основания этого ведомства его главой, а также автором различных программ внедрения агентов на протяжении целого поколения был Маркус Иоганн ("Миша") Вольф, сын видного писателя коммуниста, который был вынужден бежать в Москву после прихода к власти Гитлера.   Ко времени выхода в отставку в 1987-году Вольф зарекомендовал себя как один из способнейших начальников разведки в странах советского блока, он продержался на этом посту дольше всех своих коллег. Самым удачным агентом Вольфа был Гюнтер Гийом, сын отошедшего от дел доктора в Восточной Германии, который прятал у себя и лечил социалиста Вилли Брандта, когда за ним охотилось гестапо. В 1955-году по указанию ГУР доктор Гийом обратился к Брандту, который тогда был мэром Западного Берлина, с просьбой помочь его сыну, подвергавшемуся на Востоке гонениям.   С первой же встречи Гюнтер Гийом понравился Брандту, и тот решил устроить судьбу молодого человека. В 1956-году Гюнтер Гийом и его жена - оба сотрудники ГУР - получили в ФРГ статус политических беженцев. Несколько лет спустя оба устроились на постоянную работу в Социал-демократической партии Германии. Когда в 1969-году к власти пришла коалиция во главе с СДПГ и Брандт стал канцлером, Гийому предоставилась прекраснейшая возможность, о которой любой агент в наше время может только мечтать: он стал личным другом Вилли Брандта и его доверенным секретарем в боннской канцелярии. Среди того огромного количества информации самого высокого уровня, которой Гийом снабжал ГУР, а через ГУР и КГБ, были и подробные сведения о новой восточной политике ФРГ в тот период, когда предпринимались попытки установить первые официальные связи с ГДР и другими Государствами Восточной Европы. Шок, вызванный разоблачением Гийома в 1974-году, был настолько велик, что Брандту пришлось уйти в отставку. Гийом был лишь одним, хотя и самым выдающимся, агентом из целой армии восточногерманских шпионов, действовавших в ФРГ. По оценкам перебежчика из ГУР в 1958-году, там работало уже две три тысячи нелегалов, и ещё больше ждали своей очереди "за кулисами". Одной из наиболее успешных стратегий Маркуса Вольфа было "наступление на секретарш", основанное на совращении одиноких женщин, обычно среднего возраста, состоявших на государственной службе и имевших доступ к секретной информации.   Среди жертв "наступления" Вольфа в середине пятидесятых была Ирмгард Ремер, сорокачетырехлетняя секретарша в боннском Министерстве иностранных дел, отвечавшая за связь с посольствами: она передавала отпечатки документов на копирке своему соблазнителю, Карлу Хелмерсу, нелегалу ГУР, которого после его ареста в 1958-году в газетных заголовках называли "красный Казанова". В последующие двадцать лет на смену ему пришли ещё более удачливые "красные Казановы", которых направлял Маркус Вольф. Во время холодной войны, как и до неё, большую часть лучшей информации о Западе Кремль получал из данных электронной разведки. В 1951-году Седьмое (шифровально дешифровальное) управление КИ было вновь введено в состав Пятого управления МГБ, которым руководил генерал-лейтенант Шевелев. С образованием КГБ в 1954-году шифрами, связью и расшифровками стало заниматься Восьмое главное управление, которое также возглавил Шевелев. У дешифровальщиков КГБ и ГРУ не было современной компьютерной техники, которой пользовались их коллеги в Англии и США. Так, например, с самого создания в 1952-году американское Агентство национальной безопасности имело самый большой банк компьютеров в мире.   Хотя советская электронная разведка отставала от западной в техническом отношении, у неё было два компенсирующих это преимущества. Во первых, в её распоряжении были лучшие силы советских математиков и программистов, многие из которых до сих пор время от времени привлекаются для работы в КГБ и ГРУ. Ни у АНБ, ни у ШКПС не было таких возможностей по вербовке сотрудников, как у КГБ или ГРУ. Во вторых, советская электронная разведка получала и, несомненно, получает большую помощь от агентурной разведки, которая собирает сведения об иностранных кодах и шифрах, и от этих данных во многом зависит успех практически всех важных дешифровок.   Во время холодной войны большую помощь советским дешифровальщикам по прежнему оказывало проникновение в посольства. Самый большой интерес для Москвы всегда представляло посольство "главного противника". Хотя американские дипломаты в Москве стали менее наивными в отношении советского наблюдения, представления об обеспечении безопасности посольства в разгар холодной войны оставались в зачаточном состоянии. Когда Джордж Кеннан, назначенный послом в СССР, прибыл в 1952-году в Москву, он обнаружил, что в его официальной резиденции "буквально орудуют невидимые руки, перед властью которых я, да и все мы были практически беспомощны".   Невидимые руки принадлежали советскому бюро по обслуживанию иностранцев (Бюробин), которое официально подбирало обслуживающий персонал для работы в иностранных представительствах, а фактически являлось подразделением Второго (контрразведывательного) главного управления МГБ. Люди из Бюробина могли явиться совершенно неожиданно в любое время суток. Как то ночью, через несколько месяцев после приезда, Кеннан и его жена проснулись от какого то неясного шума, доносившегося с галереи, которая находилась рядом с их спальней. Как потом вспоминал Кеннан, он вышел из спальни "и вдруг столкнулся нос к носу с привидением, которое напоминало фигуру огромной женщины. "Кто вы?“ - спросил я, а мне в ответ: "Я новый ночной сторож". После того, как в 1944-году в посольстве было обнаружено несколько сотен подслушивающих устройств, проводились периодические проверки, но больше "жучков" не находили. Кеннану пришло в голову, что ничего не удавалось найти из-за того, что у МГБ появилась более совершенная электронная техника подслушивания, а вовсе не потому, что улучшилась охрана посольства. В сентябре 1952-года из Вашингтона прибыло два специалиста, которые начали тщательно осматривать здания посольства и резиденции посла.   Специалисты попросили Кеннана, чтобы он сидел в своем кабинете и читал вслух старое дипломатическое донесение, надеясь таким образом привести в действие какое нибудь скрытое подслушивающее устройство. Вдруг один из техников начал ожесточенно долбить молотком кирочкой стену за деревянным панно с изображением герба США. Ничего там не обнаружив, он набросился на само панно и с победным видом вытащил из его жалких останков подслушивающее устройство в форме карандаша, которое передавало каждое слово, сказанное Кеннаном, на находившийся за пределами здания монитор.   На следующее утро Кеннан заметил, что лица охранников МГБ и советского персонала стали ещё более угрюмыми: "Атмосфера злобы и враждебности была такой плотной, что хоть ножом режь". И всё же необходимые меры защиты от прослушиваний МГБ были столь далеки от традиционных норм Госдепартамента, что Кеннан не знал, правильно ли он поступил, пойдя на такой решительный шаг, чтобы обнаружить подслушивающие устройства. Даже в своих мемуарах, которые он писал аж через двадцать лет после случившегося, Кеннан все ещё сомневался: "Мог ли посол позволить втянуть себя в такую комедию? А может, мое правительство обвинило бы меня в халатности, если бы я отказался? Даже сегодня я не знаю, как ответить на эти вопросы".   Именно из-за возражений Госдепартамента ЦРУ не разрешалось иметь своего постоянного представителя в московском посольстве до 1953-года. Московская резидентура ЦРУ начала свою деятельность неудачно. Первого резидента Эдварда Эллиса Смита [Edward Ellis Smith] тут же соблазнила его горничная из МГБ. Потом он во всем признался "Чипу" Болену, который стал послом после Кеннана, и с позором вернулся на родину. По словам Пеера де Силва, который в то время был начальником оперативного отдела в подразделении ЦРУ, занимающемся соцстранами, "его работа не только не представляла никакой ценности, но и во многом была выдумана".   Кроме заведующего бюро ЦРУ, ещё по меньшей мере двенадцать сотрудников посольства Болена признались в своих амурных связях с "ласточками" из МГБ/КГБ. Они рассказывали, как, пытаясь завербовать их в агенты МГБ/КГБ, им предъявили фотографии, на которых они были сняты в момент совращения. "Все они были высланы из страны в двадцать четыре часа," - заявил Болен.   В 1953-году начались работы по строительству нового американского посольства на улице Чайковского. Во время строительства американские охранники дежурили целый день на стройке, чтобы не допустить установки подслушивающих устройств на двух верхних этажах. Но это дежурство никакого смысла не имело, поскольку на ночь охрану снимали. В своих мемуарах Болен объясняет это беспечностью (видимо, своей собственной) и желанием "сэкономить деньги".   В 1964-году показания перебежчика из КГБ Юрия Носенко помогли обнаружить в посольстве свыше сорока подслушивающих устройств, спрятанных в бамбуковых трубках, которыми был обшит кусок стены за батареями отопления: таким образом их нельзя было обнаружить металлоискателем. Болен изо всех сил старается принизить значение этого прокола в организации охраны посольства. Прослушивание двух этажей, которые, по признанию Болена, "должны были стать самым надежным местом в Москве" и где находились кабинет посла, шифровальные кабинеты и бюро ЦРУ, ещё не значит, как он утверждает, что "русские выведали какие-то настоящие секреты".   Это ретроспективное суждение - отголосок беспечного оптимизма, который ранее заставил Болена снимать на ночь охрану во время строительства посольства. Да, конечно, сотрудники посольства острее, чем раньше, осознавали опасность советского электронного шпионажа и принимали определенные меры предосторожности. Но то, что за четыре года, пока Болен был послом, двенадцать человек были отправлены на родину после того, как признались, что их сфотографировали в момент половой связи с различными партнерами из КГБ, отнюдь не говорит о том, что все сотрудники посольства были образцом осмотрительности. И всё же охрана американского посольства в целом была поставлена не хуже, чем в представительствах других стран. К тому же скомпрометировать американских дипломатов было ненамного проще, чем других.   За те восемь лет, что Морис Дежан проработал послом в Москве (с 1956 по 1964-год), его и французского военно воздушного атташе полковника Луи Гибо соблазнили "ласточки" КГБ в результате тщательно продуманных операций, которыми лично руководил начальник Второго главного управления (контрразведка) генерал Олег Михайлович Грибанов. Дежана избил чекист, который изображал из себя ревнивого мужа соблазнившей посла "ласточки", а Гибо были предъявлены обычные компрометирующие фотографии, сделанные в момент его сексуальной связи. Но на этот раз тактика не сработала, и Грибанову не удалось добиться своего. Гибо покончил с собой, а девица, которую КГБ использовал для совращения Дежана, бежала на Запад и все рассказала об операции ещё до того, как комитет начал всерьез шантажировать посла. В разгар холодной войны подслушивающие устройства были установлены в большинстве дипломатических представительств в Москве. Среди них было и западногерманское посольство, где, как вспоминает Юрий Носенко, в конце пятидесятых посол, возможно, собираясь потом написать мемуары, каждый вечер диктовал отчёт о событиях дня, в том числе и переписку с Бонном и послами других стран НАТО, не подозревая, что диктует все это в микрофоны КГБ.   Самые интересные отрывки из чернового варианта мемуаров ложились на стол Хрущёву уже через два часа после того, как они были продиктованы. "Посольская" деятельность МГБ/КГБ не ограничивалась Москвой, в других столицах соцстран также имелись возможности для операций против "главного" и второстепенных противников. С помощью АВХ КГБ удалось внедриться в посольство США в Будапеште. В ряде случаев сотрудникам МГБ/КГБ удавалось проникать непосредственно на территорию иностранных представительств. Носенко вспоминал, что по традиции, зародившейся ещё при Сталине, для каждого такого "визита" требовалась личная санкция Хрущёва. Самой важной из таких операций было тайное посещение посольства Японии, где клерк шифровального отдела сообщил МГБ кодовые ключи к сейфам посольства и японские дипломатические шифры.   Из всех шифров основных держав советским дешифровальщикам чаще всего удавалось раскодировать японские шифры, причём, начиная с двадцатых годов. В семидесятых годах КГБ удалось завербовать клерка в шифровальном отделе японского Министерства иностранных дел, который проявил такую же готовность к сотрудничеству, как и его коллега из московского посольства двадцать лет назад. Таким же образом КГБ удалось получить доступ к сейфам и шифрам шведского посольства: одна из "ласточек" соблазнила ночного дежурного, а собаку отвлекли огромными кусками мяса. В начале пятидесятых перебежчик из КГБ Илья Джирквелов принимал участие в других успешных операциях, когда удалось проникнуть в посольства Турции, Египта, Сирии, Ирана и других стран Ближнего Востока. "Нас тогда наградили именными часами и присвоили звание почетного чекиста," - вспоминал он позже. Когда-нибудь, когда все тайные архивы будут рассекречены, тщательное изучение всех перехваченных дипломатических материалов, расшифрованных советскими дешифровальщиками при активной поддержке агентурных операций КГБ и ГРУ, поможет по новому взглянуть на процесс формирования советской внешней политики во время и после холодной войны. Пока же не представляется возможным точно определить, в какой степени огромное количество данных электронной разведки, добытых КГБ и ГРУ, повлияли на этот процесс. В самом КГБ вряд ли кто нибудь ещё, кроме председателя комитета и начальников Первого (иностранного) и Восьмого (шифровального) главных управлений, имел неограниченный доступ к данным электронной разведки дипломатического характера.   В 1969-году электронная разведка была передана из ведения Восьмого в ведение вновь созданного Шестнадцатого управления. Все без исключения перебежчики из КГБ периода холодной войны лишь изредка получали доступ к некоторым данным ЭР. Материалы из архивов КГБ, которые видел Гордиевский, практически ничего нового к тому, что уже было известно, не добавили. С большей или меньшей долей вероятности можно предполагать, что информация, содержавшаяся во многих из них, была получена из перехватов, но сами тексты перехватов хранятся в дешифровальных архивах, к которым практически ни один сотрудник ПГУ доступа не имел. Всем, за исключением самых высоких чинов КГБ, показывали только те перехваченные материалы, которые считались абсолютно необходимыми для выполнения их служебных обязанностей. В период холодной войны тексты перехватов писали на тонкой прозрачной бумаге и хранили в больших "красных книгах". Петр Дерябин, бежавший на Запад из Первого главного управления в 1954-году, вспоминал, что ему показывали отдельные данные перехвата из "красной книги" примерно два раза в неделю в кабинете начальника его отдела. Юрий Носенко, перебежавший на десять лет позже Дерябина из Второго главного управления, рассказывал, что "красную книгу" ему приносил курьер и стоял у него за спиной, пока Носенко читал те страницы, с которыми ему было разрешено ознакомиться. Записей делать не разрешалось.   И Дерябин, и Носенко вспоминают, что видели перехваты из разных западных стран, причём некоторые из них были получены с помощью подслушивающих устройств, установленных в иностранных посольствах. Американцы и англичане считали, что особенно плохо с обеспечением секретности связи было у французов. По словам Питера Райта, в 1960-году под видом телефониста он лично устанавливал подслушивающие устройства во французском посольстве в Лондоне, что позволило ШКПС расшифровывать французские дипломатические телеграммы, закодированные с помощью первоклассного шифра. КГБ успешно продолжал прослушивать разговоры во французском посольстве в Москве до самого конца эпохи Брежнева.   Дерябин также вспоминал, что в "красной книге" он видел западногерманские, итальянские и бельгийские перехваты. Юрий Растворов, бежавший на Запад в 1954-году, и Носенко вспоминают, что видели огромное количество расшифрованных японских сообщений. Что же касается расшифрованных материалов "главного противника", то-либо их было меньше, либо они были более засекречены, а скорее всего и то, и другое. Как вспоминает Носенко, ему лишь изредка показывали американские материалы перехвата, а Дерябин не видел ни одного. По словам Носенко, "определенных успехов" удалось добиться и в расшифровке британских сообщений, но конкретных примеров он припомнить не смог. Однако не возникает сомнений, что перехваты, к которым имели доступ перебежчики из КГБ в период холодной войны, - лишь верхушка огромного айсберга ЭР. В 1958-году деятельность Серова на посту председателя КГБ подверглась критике со стороны двух карьеристов, пользовавшихся расположением Хрущёва. Критиковали Серова Александр Николаевич Шелепин, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, который мобилизовал сотни тысяч молодых людей на осуществление хрущевской программы покорения целины, и Николай Романович Миронов, который возглавлял КГБ в Ленинграде. На Хрущёва произвели впечатление их доводы о том, что КГБ должен играть более сложную роль, и обоих наградили высокими должностями в аппарате ЦК.   Что же касается Серова, то за ним по праву закрепилась скандальная репутация "мясника". Когда весной 1956-года он приехал в Лондон, чтобы наблюдать за организацией охраны Хрущёва и Булганина во время их предстоящего государственного визита, возмущенные выступления в прессе заставили его быстро ретироваться. слухи о его роли в подавлении Венгерской революции в том же 1956-году ещё больше укрепили сложившееся на Западе мнение, что он продолжает оставаться символом неосталинистских репрессий. Нужен был новый руководитель, чтобы сделать образ КГБ более привлекательным. Осенью 1958-года Президиум обсудил критические замечания, высказанные Шелепиным по поводу недавнего отчёта Серова о деятельности КГБ внутри страны и за рубежом.   Шелепин положительно отозвался о деятельности КГБ по разоблачению "врагов народа" и пресечению их деятельности, а также по раскрытию секретов империалистических держав. Однако отмечалось, что комитет стал играть менее активную роль, поскольку он мало сделал, чтобы помочь в стратегической идеологической борьбе с Западом. Президиум согласился с критическими замечаниями Шелепина. В декабре 1958-года он был назначен председателем КГБ. Признавая прошлые заслуги Серова, его не просто уволили, а перевели на менее престижную должность начальника ГРУ. Как и Берия до него и Андропов впоследствии, Шелепин в своих амбициях не ограничивался руководством КГБ.   Как-то двадцатилетнего студента университета Шелепина спросили, кем он хочет стать. Если верить советскому историку Рою Медведеву, он, не задумываясь, ответил: "Начальником!" Шелепин рассматривал КГБ лишь как ступеньку служебной лестницы, по которой он в конце концов рассчитывал подняться до поста Первого секретаря ЦК партии. В декабре 1961-года он ушел с поста председателя КГБ, но продолжал контролировать деятельность комитета в качестве председателя нового влиятельного органа - Комитета партийного и государственного контроля. После Шелепина председателем КГБ стал его молодой протеже тридцатисемилетний Владимир Ефимович Семичастный, который работал под его началом ещё в комсомоле. Став председателем КГБ, Шелепин сразу же сменил стиль руководства. Офицер разведки одной из скандинавских стран, отвечавший за перехват радиотелефонных переговоров КГБ, отмечал, что в распоряжениях председателя комитета неизменно фигурировал глагол "требую". В конце 1958-года "требую" вдруг поменялось на "прошу". Вскоре он узнал, что вместо Серова был назначен Шелепин. Пришедшие в комитет выпускники университетов, многим из которых Шелепин покровительствовал ещё на комсомольской работе, стали вытеснять "старую гвардию". Особенно разительными были перемены в кадровом составе Второго главного управления (контрразведка), где после войны образовательный уровень был невысок по сравнению с ПГУ.   Когда Юрий Носенко работал в Первом (американском) отделе Второго главного управления с 1953 по 1955-год, только у двух из шестидесяти сотрудников отдела был институтский диплом, а у некоторых даже было незаконченное среднее образование, мало кто владел английским языком. Когда Носенко вернулся в тот же отдел в январе 1960-года, примерно восемьдесят процентов сотрудников имели высшее образование и семьдесят процентов владели английским.   С приходом свежих сил из комсомола и из университетов была предпринята попытка придать КГБ более привлекательный образ. "Нарушения социалистической законности полностью искоренены, - утверждал Шелепин в 1961-году. - Чекисты теперь с чистой совестью могут смотреть в глаза партии и советского народа". После двадцати лет забвения был возрожден культ Дзержинского. "Железный Феликс" вновь стал идеальным образцом чекиста с холодной головой и горячим сердцем, который самоотверженно защищает советский народ от нападок империалистической военщины. При первом знакомстве с операциями разведки, проведенными зимой 1958-1959-года, Шелепина поразили успехи ЭР и дешифровальщиков Восьмого главного управления. Эти успехи стали возможными благодаря проникновению в посольства в соцстранах и вербовке иностранных шифровальщиков и дипломатов в Москве и за рубежом. Однако раньше операции Первого и Второго главных управлений, в поддержку деятельности Восьмого управления, были недостаточно хорошо согласованы. В составе ПГУ Шелепин создал специальный отдел, который непосредственно подчинялся начальнику управления Александру Сахаровскому и был призван координировать операции, проводимые ПГУ и ВГУ в поддержку ЭР, а также помогать осуществлять связь этих управлений с Восьмым.   Главным объектом внимания нового специального подразделения неизменно был "главный противник" - США. Начальник Американского отдела Восьмого управления Александр Селезнев распорядился, чтобы специальный отдел собирал сведения о шифрсистемах, представляющих особый интерес для дешифровальщиков. Наиболее грандиозным проектом специального отдела были планы внедрения в Агентство национальной безопасности США (АНБ) - самую крупную и щедро финансируемую из всех американских разведслужб, которая занимается электронной разведкой и имеет штаб квартиру в Форт Миде неподалеку от Вашингтона.   О существовании ЦРУ было известно любому американцу, который хоть изредка смотрит телевизор или читает газеты. А вот о том, что у США есть служба электронной разведки, знали немногие. Среди тех немногих, кто знал об этом, даже ходила шутка, что сокращение АНБ расшифровывается как "агентство "Не болтай“. В 1960-году в Форт Миде уже действовало три агента советской разведки. Своим выдающимся успехом операция по внедрению была обязана не столько тщательному планированию в "специальном отделе" Сахаровского, сколько простой удаче и недостаточно строгому режиму безопасности в АНБ. Все три агента сами предложили свои услуги советской разведке. В декабре 1959-года два дешифровальщика АНБ - тридцатилетний Верной Ф. Митчелл и Уильям Х. Мартин двадцати восьми лет - никем не замеченные слетали на Кубу, где, судя по всему, сообщили КГБ определенные сведения о своей работе и получили список интересующих комитет секретов ЭР.   Как это ни удивительно, Митчелла взяли на работу в АНБ, несмотря на его признание, что в течение шести лет до девятнадцатилетнего возраста занимался "сексуальными экспериментами" с собаками и курами. Что же касается Мартина, то при проверке на благонадежность, которую он всё же прошёл, его знакомые по разному отзывались о нём, но все сходились на том, что человек он безответственный и неисправимый эгоист. Во время отбора их выдающиеся математические способности перевесили недостатки характера, а в случае Митчелла и "сельскохозяйственные эксперименты". В начале 1959-года оба нарушили правила АНБ, пожаловавшись конгрессмену Уэйну Хейзу на то, что в ходе некоторых операций радиотехнической разведки нарушалось советское воздушное пространство.   Ошибочно предположив, что эти двое подосланы ЦРУ, чтобы проверить его умение хранить секреты, Хейз никаких мер не принял. Неискушенные в политике, да и в социальных вопросах, Мартин и Митчелл поверили в мифический образ Советского Союза, который культивировался советскими пропагандистскими изданиями. В них СССР изображался борцом за мир, который ни за что и никогда не стал бы заниматься нелегальными облетами чужой территории. Общественное устройство Советского Государства выглядело настолько прогрессивным, что Мартин и Митчелл решили, что оно даст им чувство глубокого личного удовлетворения, которого они не получали в США. 25 июня 1960-года в начале своего ежегодного трехнедельного отпуска Митчелл и Мартин отправились самолетом в Мехико На следующий день они вылетели рейсом на Гавану, а там, пересев на советский транспортный самолет, доставили в Московский центр ответы на вопросы, которые были сформулированы в списке КГБ. АНБ предприняло попытку найти их лишь через восемь дней после того, как закончился их трехнедельный отпуск. В доме Митчелла сотрудники службы безопасности АНБ нашли ключ к банковскому сейфу в Мэриленде, который был специально оставлен на видном месте. Открыв сейф, сотрудники АНБ обнаружили там запечатанный пакет и записку, в которой Мартин и Митчелл просили опубликовать содержимое пакета. В нём находилось пространное заявление, где правительство США обвинялось в "нечистоплотности, которую оно всегда приписывало правительству СССР".   В то же время в заявлении в самых невероятных эпитетах воспевалось советское общество, где "таланты женщин всячески поощряются и используются гораздо шире, чем в США", а поэтому советские женщины "более привлекательны как подруги". 6 сентября 1960-года в Московском Доме журналистов Мартин и Митчелл дали, пожалуй, самую скандальную пресс конференцию в истории американских разведслужб. Самым же скандальным из их разоблачений было заявление о том, что АНБ расшифровывало корреспонденцию некоторых своих союзников, в том числе, как утверждал, Мартин, "Италии, Франции, Турции, Югославии, Объединенной Арабской Республики, Уругвая, - достаточно, я думаю, чтобы общее представление сложилось".   Хотя они и не упоминали об этом на пресс конференции, но оба были хорошо осведомлены о разведывательных полетах над советской территорией самолетов "У-2", а также могли сообщить КГБ дополнительные сведения о неудачном полете Гэри Пауэрса - американского летчика, который был сбит 1 мая 1961-года и стал поводом для триумфа советской пропаганды. Мартин и Митчелл не знали, что в Форт Миде продолжал действовать ещё более важный советский агент - тридцатидвухлетний штаб сержант Джек Э. Данлап. Во время войны в Корее Данлап был награжден орденом "Пурпурное сердце" и медалью "Бронзовая звезда" за "воинскую доблесть и преданность своему долгу". Но Данлап - женолюб, да ещё и отец семерых детей - постоянно нуждался в средствах. В 1958-году он стал шофером генерал-майора Гаррисона Б. Ковердейла, начальника штаба в Форт Миде. В его обязанности входила доставка секретных документов в различные подразделения АНБ. Будучи личным шофером начальника штаба, Данлап имел редкую возможность выезжать из Форт Мида, не проходя досмотр. По меньшей мере шесть разных сотрудников АНБ воспользовались услугами Данлапа, чтобы вывезти домой пишущие машинки и кабинетную мебель. Это ещё больше расширило связи Данлапа в штаб квартире АНБ. Предположительно, весной или в начале лета 1960-года Данлап пришёл в советское посольство в Вашингтоне и предложил документы АНБ. Проведенное позже расследование позволило заключить, что с тех пор он скорее всего работал под контролем оператора из ГРУ, а не из КГБ. Работа Данлапа имела настолько большое значение, что скорее всего его оператор работал только с ним и другие дела не вёл. Данлап имел возможность добывать различные наставления, руководства по ремонту, математические модели и планы НИОКР по самым секретным шифровальным машинам США. Он также имел доступ к оценкам ЦРУ по численности и составу советских войск и ракетных средств в Восточной Европе, прежде всего в Германской Демократической Республике. Летом 1960-года Данлап неожиданно разбогател. Несмотря на то, что он получал всего сто долларов в неделю, он содержал любовницу, свою большую семью, купил "ягуар", два "кадиллака" и прекрасно оборудованную крейсерскую яхту длиной тридцать футов. Даже после несчастного случая на клубной регате для избранных, когда за ним пришлось высылать машину скорой помощи из АНБ, его неожиданное богатство, по поводу которого он давал самые невероятные объяснения, не вызвало серьезных подозрений.   К весне 1963-года двойная жизнь стала для Данлапа невыносимой. В марте, во время проверки на детекторе лжи, он признался в "мелких хищениях и фактах аморального поведения". В мае его перевели на работу в помещение суточного наряда в Форт Миде. 22 июля он подсоединил кусок шланга к выхлопной трубе своей машины, второй конец просунул в щель правого переднего окна, завел мотор и отравился выхлопными газами. Три дня спустя его, как и четырьмя месяцами позже президента Кеннеди, со всеми воинскими почестями похоронили на Арлингтонском национальном кладбище.   О его предательстве, может быть, так никогда и не узнали, если бы месяц спустя его вдова не обнаружила тайник с совершенно секретными документами, которые он не успел передать своему оператору. Проведя расследование, АНБ пришло к выводу, что по своей важности сведения, выданные Данлапом, во много раз превосходили информацию, переданную Мартином и Митчеллом, вместе взятыми. В день, когда стало известно о самоубийстве Данлапа, ещё один бывший сотрудник АНБ - Виктор Норрис Гамильтон, араб по происхождению, получивший американское гражданство, тоже поведал миру о кое-каких секретах Форт Мида на первой полосе газеты "Известия". Как и у Мартина с Митчеллом, у Гамильтона были определенные психические отклонения, но каким то образом он всё же прошёл проверку и в 1957-году поступил в сектор Ближнего и Среднего Востока "производственного отдела" АНБ (ПО АНБ), где он работал с материалами на арабском языке. В феврале 1959-года психиатры АНБ признали Гамильтона "душевнобольным", но его оставили в ПО из-за нехватки специалистов с арабским языком. В июне его всё-таки заставили уйти после того, как врачи пришли к заключению, что он "находится на грани шизофрении".   Год спустя он объявился в Москве, где публично выступил с весьма скандальными разоблачениями об успехах ПО АНБ на Ближнем и Среднем Востоке: "Особо следует подчеркнуть: американские власти пользуются тем, что штаб квартира ООН находится на территории США. Зашифрованные инструкции Объединенной Арабской Республики (Египет и Сирия), Иордании, Ливана, Турции и Греции своим представительствам в ООН попадают в руки Госдепартамента ещё до того, как доходят до своих истинных адресатов". Пока Данлап тайно переправлял документы из Форт Мида своему оператору из ГРУ, КГБ удалось добиться, как минимум, одного крупного успеха в раскрытии тайн американских шифров за пределами США. На сей раз агентом КГБ, на первый взгляд малообещающим, стал Роберт Ли Джонсон - обиженный на судьбу армейский сержант, занимавшийся по совместительству сутенерством. В 1953-году во время прохождения службы в Западном Берлине он перебрался в восточный сектор и попросил политического убежища для себя и своей невесты - проститутки Хеди. Однако КГБ убедил Джонсона вернуться на Запад, где он мог свести счёты с американской армией и получать вторую зарплату, работая на Советский Союз.   Скоро Джонсон завербовал ещё одного сержанта - своего приятеля Джеймса Аллена Минткенбау, который был гомосексуалистом. Минткенбау поручили выявлять других гомосексуалистов в американском гарнизоне, которые могли бы работать на КГБ. несмотря на этот свой успех, Джонсон оказался трудноконтролируемым агентом и в течение ряда лет доставлял лишь сведения второстепенной важности. В 1956-году он прервал контакты с КГБ, уволился из армии и отправился вместе с Хеди в Лас Вегас, где собирался выиграть в казино целое состояние и стать известным писателем. Ему не удалось осуществить ни одной из этих своих фантазий, после чего он запил и заставил Хеди вновь заняться проституцией. В конце 1956-года Хеди уже не могла работать из-за плохого здоровья, а у Джонсона не осталось никаких средств к существованию. В январе 1957-года в фургончик, где они жили, неожиданно явился Минткенбау с подарком от КГБ в 500 долларов и предложил снова начать работу. КГБ хотел, чтобы Джонсон поступил на службу в ВВС США и добывал там информацию о размещении ракет. Но, как и следовало ожидать, в ВВС Джонсона не взяли. Правда, его приняли на службу в сухопутные войска, где о его связях с проститутками, пристрастии к алкоголю, а тем более о шпионской деятельности никому ничего не было известно. После этого он служил охранником на ракетных базах в Калифорнии и Техасе.   В течение двух лет Джонсон передавал Минткенбау фотографии, планы, документы, а один раз даже образец ракетного топлива, которое он по указанию КГБ откачал из топливного бака. Минткенбау затем передавал эти материалы своему оператору из КГБ Анатолию Афанасьевичу Елисееву. Обычно встречи их проходили неподалеку от вашингтонских театров "бурлеск" (со стриптизом), к которым, по словам Минткенбау, Елисеев был неравнодушен.   В конце 1959-года Джонсона перевели из Техаса на американскую базу во Франции. Вскоре после этого в Париже с ним связался новый оператор - Виталий Сергеевич Уржумов, которого Джонсон знал, как "Виктора", и передал ему 500 долларов, спрятанные в пачке сигарет. "Это вам подарок на Рождество!" - пошутил Уржумов. Хеди к тому времени страдала от психического расстройства, и поэтому с Джонсоном было работать очень не просто. Но терпение Уржумова, лесть и долларовые купюры постепенно сделали свое дело. В конце 1961-года Джонсон стал охранником в центре фельдъегерской связи в аэропорту Орли. Этот центр занимался доставкой секретных документов, шифровальных систем и устройств, которые курсировали между Вашингтоном, НАТО, американскими командованиями в Европе и Шестым флотом США. На следующий год, идя навстречу терпеливым уговорам "Виктора", Джонсон постепенно получил доступ к хранилищу секретной документации, которое запиралось на три замка. Со второй попытки ему удалось сделать оттиск с ключа к хранилищу, немного позже он случайно нашел в мусорной корзине клочок бумаги, на котором был записан шифр ко второму замку, и, наконец, с помощью переносного рентгеновского аппарата, полученного от КГБ, он узнал шифр, отпирающий третий замок.   В ночь на 15 февраля 1961-года Джонсон впервые проник в хранилище, набил сумку "Эр Франс" пакетами с шифровками и секретными документами и передал все это своему второму оператору, назначенному в помощь Уржумову, - Феликсу Александровичу Иванову, а тот переправил эти материалы в резидентуру КГБ советского посольства в Париже. Там их уже поджидала группа техников, которая должна была снять печати, сфотографировать содержимое пакетов и вновь их запечатать. Меньше чем через час сумка была уже на обратном пути к Джонсону. Задолго до окончания своего дежурства Джонсон вернул все документы на место. По словам Носенко, операция в Орли с самого начала осуществлялась с личной санкции Хрущёва, и первая партия документов из секретного хранилища срочно была доставлена ему и другим членам Политбюро. Хотя во время своего визита в США в 1959-году Хрущёв и шутил, что СССР и США могли бы сэкономить большие деньги, объединив усилия своих разведслужб, он постоянно испытывал повышенный интерес к империалистическим секретам, которые ему поставляли его разведслужбы. В 1962-году на второй день Рождества, когда принято дарить подарки слугам, Джонсону передали поздравления от товарища Хрущёва и Совета Министров СССР и сообщили, что ему присвоено звание майора Советской Армии.   Ему также вручили две тысячи долларов, сказав, что на них он может погулять на праздники в Монте Карло. К концу апреля 1963-года Джонсон перетаскал семнадцать сумок, полных документов, среди которых были подробные описания шифровальных систем США, данные о размещении американских ядерных боеголовок в Европе, а также оборонительные планы НАТО и США. Но Джонсон начал забывать об осторожности, и КГБ решил на время прекратить операцию, опасаясь, что она будет раскрыта. Когда же КГБ был готов возобновить её, Джонсона уже перевели на другое место службы. В конце концов он был схвачен в 1964-году с помощью сведений, которые сообщил Носенко после своего бегства на Запад. Кроме того, что Шелепин активизировал операции по добыче шифрматериалов и улучшил взаимодействие в этой области, он не забывал и об "активных действиях", которые были призваны оказать влияние на правительства и общественность западных стран, и выделял дополнительные средства на реализацию соответствующих программ. В январе 1959-года он создал в ПГУ новое подразделение дезинформации - Управление Д (позже Служба А), в котором на первых порах работало больше пятидесяти человек.   Возглавлял это управление до самой смерти в 1968-году генерал Иван Иванович Агаянц - высокий, неприметный на вид, но очень обаятельный армянин. Перебежчица Евдокия Петрова отзывалась о нём с большой теплотой, выделяя его из всех своих бывших коллег как человека "обаятельного, воспитанного, вежливого и доброго", который прекрасно владел английским, французским и персидским. С 1941 по 1943-год он работал резидентом в Тегеране, а с 1946 по 1949 й - в Париже (под псевдонимом Авалов), а после этого возглавлял западноевропейский отдел сначала в КИ, затем в МГБ и потом в КГБ. Назначением на должность первого начальника Управления Д Агаянц был обязан своим успехам в подготовке серии поддельных мемуаров. Среди этих работ были "воспоминания" генерала Власова "Я выбрал виселицу", "Моя карьера в высшем советском командовании" Ивана Крылова и опубликованная в еженедельнике "Карфур" переписка Сталина и Тито, где Тито якобы признается в своих троцкистских симпатиях. На самом деле автором большинства этих работ был, по всей видимости, Григорий Беседовский, бывший советский дипломат, который в период между двумя мировыми войнами обосновался в Париже и позже стал сотрудничать с НКВД.   Фальшивки Беседовского, среди которых были и две книги о Сталине, написанные его несуществующим племянником, были настолько мастерски сделаны, что ввели в заблуждение даже такого видного советского ученого, как Е.Х. Карр, который в 1955-году написал предисловие к "Журнальным заметкам", якобы написанным бывшим наркомом иностранных дел Максимом Литвиновым. Некоторые фальшивки и поддельные информационные сообщения Службы А, с которыми Гордиевский сталкивался в семидесятых и восьмидесятых годах, были сработаны грубо по сравнению с теми произведениями. Одним из первых объектов деятельности Агаянца, после того как в 1959-году он возглавил Управление Д, стала Западная Германия, которую КГБ пытался изобразить оплотом неонацизма. Чтобы опробовать одно из "активных действий" прежде, чем использовать его в Германии, Агаянц послал группу своих сотрудников в деревню километрах в пятидесяти от Москвы, где они под покровом темноты должны были намалевать свастики, антисемитские лозунги и опрокинуть надгробья. Осведомители КГБ в деревне сообщили, что, хотя инцидент и встревожил многих жителей деревни, он спровоцировал небольшую группу местных антисемитов на подобные действия, направленные против евреев.   Зимой 1959-1960 гг. Агаянц с большим успехом применил ту же тактику в ФРГ. На Запад были направлены восточногерманские агенты, которые получили задание осквернять еврейские памятники, синагоги, магазинчики и малевать на стенах антисемитские лозунги. Начатая КГБ кампания была стихийно подхвачена местными хулиганами и неонацистами. С Рождества 1959-года до середины февраля 1960-года западногерманские власти зарегистрировали 833 антисемитские акции. Затем кампания внезапно прекратилась, но она успела серьезно скомпрометировать ФРГ в глазах международной общественности. Западногерманским политическим и религиозным деятелям пришлось испить горькую чашу позора. Общую реакцию зарубежной прессы на те события лучше всего передает заголовок статьи в "Нью-Йорк геральд трибюн" - "Бонн не в состоянии изжить яд нацизма". В мае 1959-года Шелепин организовал в Москве крупнейшую со времени создания ЧК конференцию по вопросам разведывательной деятельности, на которой были обсуждены приоритетные задачи КГБ. В конференции приняли участие две тысячи сотрудников КГБ, представитель от Политбюро Алексей Илларионович Кириченко, члены Центрального Комитета партии и представители министерств обороны и внутренних дел. Шелепин выступил с комплексной программой мобилизации усилий разведслужб всех стран советского блока на достижение долгосрочных целей советской политики и устранение угрозы со стороны США, их союзников по НАТО и Японии.   Управлению Д предписывалось согласовывать свою программу "активных действий" с Международным отделом ЦК и госаппаратом. Несмотря на свою довольно изощренную программу "активных действий", Шелепин не собирался отказываться от более радикальных "специальных операций" за рубежом. При Серове Тринадцатый отдел ПГУ, занимавшийся "мокрыми делами", был замешан в нескольких публичных скандалах. После неудачи во Франкфурте, когда не удалось ликвидировать Георгия Околовича, руководителя эмигрантской организации "Народно-трудовой союз" (НТО, а непосредственный исполнитель акции сотрудник КГБ Николай Хохлов бежал на Запад в 1954-году.   Тринадцатый отдел нанял в 1955-году профессионального убийцу - немца Вольфганга Вильдпретта для ликвидации президента НТС Владимира Поремского. Но, как и Хохлов, Вильдпретт в последний момент передумал и сообщил обо всем западногерманской полиции. Неудачей закончилась и попытка Тринадцатого отдела отравить Хохлова радиоактивным таллием в сентябре 1957-года (этот метод был выбран в надежде, что следы таллия не будут обнаружены при вскрытии). Вслед за неудачами последовали успешные операции по ликвидации двух лидеров украинской эмиграции в Западной Германии - главного идеолога НТС Льва Ребета в октябре 1957-года и руководителя Организации украинских националистов (ОУН) Степана Бандеры в октябре 1959-года. Эти операции убедили Шелепина и Хрущёва, с санкции которого они и проводились, что убийства отдельных лиц по прежнему являются необходимым элементом деятельности КГБ за рубежом. Исполнителем обеих акций Тринадцатого управления был Богдан Сташинский, которому было всего 25 лет, когда он убил Ребета. Сташинский готовил операции в городке КГБ в Карлсхорсте. Орудие убийства было разработано в оружейной лаборатории КГБ ("хозяйство Железного") и представляло собой газовый пистолет, который стрелял струей ядовитого газа из разбиваемой ампулы с цианистым калием. При попадании газ вызывал остановку сердца. Тринадцатый отдел правильно рассчитал, что ничего не подозревающий патологоанатом, скорее всего, напишет в заключение, что причиной смерти явилась сердечная недостаточность.   Сташинский сначала испытал действие пистолета на собаке: он отвел её в лес неподалеку от Карлсхорста, привязал к дереву и выстрелил. Собака забилась в конвульсиях и через несколько секунд умерла. Убедившись таким образом в безотказности своего оружия, Сташинский убил и Ребета, и Бандеру, подкараулив их в темном подъезде. В декабре 1959-года Сташинского вызвали в Московский центр, где Шелепин в торжественной обстановке вручил ему орден Красного Знамени и зачитал приказ о награждении, в котором говорилось, что награда вручается "за успешное выполнение особо важного задания правительства". Сташинскому сообщили, что он направляется на курсы, где продолжит изучение немецкого языка и выучит английский, после чего он три или пять лет проведет на Западе, выполняя новые "задания" того же характера. "Работа вас ждет нелегкая, но почетная," - сказал ему тогда Шелепин. Однако, как Хохлов и Вильдпретт, Сташинский позднее по иному взглянул на убийства. Немало этому способствовала Инга Поль - его антикоммунистически настроенная подруга из Восточной Германии, на которой он женился в 1960-году. В августе 1961-года, за день до того, как пути бегства с Востока перекрыла Берлинская стена, супруги перебежали на Запад. Сташинский признался в убийстве Ребета и Бандеры, его судили в Карлсруэ в октябре 1962-года и приговорили к восьми годам тюремного заключения за соучастие в убийстве. Судья заявил, что главным виновником является Советское правительство, которое узаконило политические убийства. В КГБ тут же полетели головы.   По словам Анатолия Голицына, бежавшего на Запад через четыре месяца после Сташинского, как минимум семнадцать сотрудников КГБ были уволены или разжалованы. Но что самое важное, измена Хохлова и Сташинского заставила Политбюро и руководство КГБ по новому взглянуть на "мокрые дела" и связанный с ними риск. После широкой международной огласки, которую получил суд над Сташинским, Политбюро решило отказаться от организованных КГБ убийств как обычного средства проведения политики за пределами стран советского блока и прибегало к этому средству лишь в редких случаях, как это было, например, в Афганистане в декабре 1979-год, когда был убит президент Хафизулла Амин. В конце холодной войны, как, впрочем, и в её начале, внешняя деятельность КГБ была направлена прежде всего против "главного противника". В начале шестидесятых КГБ впервые предоставилась возможность создать крупную оперативную базу в Латинской Америке, "под боком" у США. Это стало возможным после того, как к власти на Кубе в результате свержения режима Батисты в январе 1959-года пришёл Фидель Кастро. До этого момента Кремль с глубоким пессимизмом относился к перспективам революции в Латинской Америке, полагая, что успешный коммунистический переворот там невозможен, так как слишком велико влияние США.   Сам Кастро, получивший привилегированное воспитание, даже по меркам богатых кубинских землевладельцев, свое политическое вдохновение первоначально черпал в Партии кубинского народа ("ортодоксы") и в идеалах её основателя - антимарксиста Эдуарде Чибаса. До лета 1958-года Кубинская компартия - НСП продолжала утверждать, при поддержке Москвы, что режим Батисты можно свергнуть лишь путем народного восстания кубинских рабочих под руководством коммунистов. Во Втором (латиноамериканском) отделе ПГУ ещё раньше, чем в МИДе и Международном отделе ЦК, увидели потенциальные возможности Кастро. Первым разглядел эти задатки молодой сотрудник КГБ Николай Сергеевич Леонов, который владел испанским языком и в пятидесятых годах работал в резидентуре КГБ в Мехико. Выйдя в 1955-году из кубинской тюрьмы, где он провел два года за организацию нападения на военную казарму, Кастро год жил в изгнании в Мексике. Там Кастро обратился в советское посольство с просьбой помочь оружием борющимся с Батистой партизанам.   В оружии ему было отказано, но Леонов, пораженный его задатками харизматического лидера партизанской войны, начал с ним встречаться и оказывал ему горячую моральную поддержку. Леонов считал политические идеи Кастро незрелыми и расплывчатыми, но отмечал его решимость сохранить полный личный контроль над созданным им "Движением 26 июля", а также его желание придать своему будущему режиму определенную социалистическую окраску. Он отмечал, что брат Кастро Рауль и его правая рука Че Гевара уже считали себя марксистами.   Сначала высказанные Леоновым оптимистические оценки перспектив партизанского движения, которое возникло в декабре 1956-года после возвращения Кастро на Кубу, не нашли отклика в Москве. Но с приходом Кастро к власти прозорливость Леонова и его давние связи с кубинским лидером положили начало его карьере, которая в 1983-году увенчалась его назначением на пост заместителя начальника ПГУ, ответственного за операции КГБ во всей Северной и Южной Америке. Даже когда Кастро взял власть в январе 1959-года, в Москве продолжали сомневаться в его способности противостоять американскому нажиму. НСП рассматривала союз с ним лишь как тактический ход, такой же, каким была в свое время поддержка режима Батисты. Кастро же застал НСП врасплох, проведя значительную чистку среди старого руководства партии, а потом использовал её, чтобы быстро установить контроль над всей Кубой. Потом он обратился к Москве за оружием и поддержкой, которые, как он надеялся, помогут ему закрепить завоевания революции и осуществить свою мечту - стать Боливаром Карибского бассейна.   В июле 1959-года начальник разведки Кастро майор Рамиро Вальдес отправился в Мехико, где провел секретные переговоры с советским послом и резидентурой КГБ. После этого КГБ направил на Кубу больше сотни своих советников, которые должны были перестроить систему разведки и безопасности Кастро. Среди них было много "лос ниньос" - детей испанских коммунистов, бежавших из Испании и обосновавшихся в России после гражданской войны. Один из старых испанских республиканцев, Энрике Листер Фархан организовал Комитет защиты революции (кубинскую добровольную дружину), который помогал в борьбе с контрреволюционным саботажем.   Другой ветеран республиканского движения, генерал Альберто Бахар создал сеть учебных центров по подготовке партизан. Но в Кремле не спешили предоставить открытую поддержку неортодоксальному режиму Кастро. Не в последний раз в качестве "ширмы" были использованы чехи. Осенью в Прагу прибыла кубинская делегация во главе с Раулем Кастро, чтобы обсудить возможности предоставления чехословацкой военной помощи. Несмотря на привычку Рауля спать не раздеваясь и на его страсть к проституткам-блондинкам, его горячая приверженность идеям марксизма произвела на хозяев хорошее впечатление. НСП, по словам заведующего отделом пропаганды Луиса Маса Мартина, пыталась через Рауля повлиять на Фиделя: "Лично я считаю, что Фидель - анархист, но его враждебное отношение к США приведет его в объятия партии, особенно если американцы будут продолжать так глупо реагировать".   Будучи в Праге, Рауль получил от Хрущёва приглашение посетить Москву. В октябре 1959-года, пока Рауль был в Праге, в Гавану прибыла советская "культурная делегация" во главе с бывшим резидентом КГБ в Буэнос Айресе Александром Ивановичем Шитовым (он же Алексеев), чтобы подготовить почву для установления дипломатических отношений. Шитов презентовал Фиделю бутылку водки, несколько банок икры и фотоальбом с видами Москвы. Потом он поведал ему о том, с каким "огромным восхищением" советский народ относится к нему лично и к кубинской революции. Кастро открыл бутылку и послал за крекерами для икры. "Какая водка! Какая икра замечательная!" - воскликнул он одобрительно. "Пожалуй, стоит наладить с Советским Союзом торговые связи". "Это прекрасно, Фидель, - ответил Шитов. - А как насчёт самого главного - дипломатических отношений?"   Когда наконец в мае 1960-года Советский Союз полностью признал режим Кастро, установив с ним дипломатические отношения, Шитов остался в Гаване формально на должности советника по культуре и представителя ТАСС, а на самом деле - в качестве резидента КГБ. Преодолев свои первоначальные колебания, Хрущёв теперь публично выступал с горячей поддержкой кубинского режима (но пока не лично Кастро). 9 июля в своем воинствующе антиамериканском выступлении он заявил: "Мы все сделаем, чтобы поддержать Кубу в её борьбе… Теперь США не так уж недосягаемы, как когда-то". На следующий день Че Гевара похвалился, что Кубу защищает "величайшая военная держава в истории".   Кастро и его соратники стали в своих речах заявлять, что кубинская революция - "лишь первый шаг-на пути к освобождению Латинской Америки". Несмотря на то, что идеологический фундамент Кастро все ещё вызывал сомнения, его успех в удержании и укреплении власти заставил КГБ и Кремль изменить свою стратегию в Латинской Америке. На смену традиционной ориентации на идейно правильные коммунистические партии пришла политика "браков по расчёту" с национально освободительными движениями, которые пользовались более широкой поддержкой масс. После провала высадки десанта в заливе Кочинос, осуществленной при поддержке ЦРУ в апреле 1961-года с целью свержения Кастро, Москва ещё больше изменила свое мнение о возможностях США. Оказалось, что США были уязвимы даже на своем собственном "заднем дворе". Несмотря на то, что Кастро относился с растущей неприязнью к советскому послу Сергею Кудрявцеву, у него сложились теплые дружеские отношения с резидентом КГБ Александром Шитовым. В марте 1962-года Кастро выступил по телевидению, объявив о роспуске старой компартии Кубы, на которую ориентировался Кудрявцев, а потом распрощался с Кудрявцевым, попросив, чтобы новым послом СССР назначили Шитова, который все ещё работал под псевдонимом Алексеев. Просьбу Кастро удовлетворили. Шесть месяцев спустя укрепившиеся советские позиции на Кубе привели к крупнейшему со времен Второй мировой войны международному кризису.   В начале 1962-года, разместив в Великобритании и Турции свои новые межконтинентальные ракеты "Минитмен" в дополнение к уже имевшимся там ракетам средней дальности, США удалось добиться явного преимущества в гонке вооружений. Хрущёв же посчитал, что может быстро добиться ядерного превосходства над американцами, разместив советские ракеты на Кубе - в каких то 90 милях от США. Идя на эту авантюру, Хрущёв не столько основывался на анализе разведывательной информации, сколько на своей собственной, явно заниженной оценке решительности США вообще и молодого президента Джона Ф. Кеннеди в частности. Как сказал Хрущёв, беседуя с американским поэтом Робертом Фростом, западные демократии "слишком либеральны, чтобы драться".   Нерешительность Кеннеди во время неудачной операции в заливе Кочинос убедила Хрущёва в том, что у молодого президента "кишка тонка". "Я наверняка знаю, что Кеннеди мягкотел, и вообще у него не хватает решительности, чтобы принять серьезный вызов". Тайно разместив на Кубе ядерные ракеты, Советский Союз мог бы потом поставить Кеннеди перед фактом, с которым тот будет вынужден смириться. Летом 1962-года советские инженеры приступили к строительству стартовых позиций для ядерных ракет с радиусом действия свыше трех тысяч километров, которые могли долететь до основных городов на восточном побережье США всего за несколько минут. Во всех предшествующих кризисах холодной войны советская разведка была поставлена значительно лучше, чем западная. Во время же Карибского кризиса в октябре 1962-года США впервые были столь же хорошо информированы, как и Кремль, а может, даже и лучше. Отчасти это объяснялось тем, что эпицентр кризиса находился всего лишь в девяноста милях от границ США. Разведывательное превосходство СССР было также подорвано двумя крупными достижениями Запада в технике сбора информации. Одно из этих достижений было сделано в области воздушной разведки.   В 1955-году президент Эйзенхауэр предложил Советскому Союзу политику "открытого неба", которая позволила бы обеим сторонам вести воздушное наблюдение за перемещениями войск. Когда Россия отказалась от этого предложения, США в одностороннем порядке стали совершать облеты советской территории на самолетах "У-2", способных подниматься на высоту до 21.000 метров. перехват самолета "У-2" в 1960-году и состоявшийся в Москве открытый процесс над пилотом Гэри Пауэрсом лишь ненадолго отбросил США назад.   Уже через несколько месяцев после этого в США был запущен первый спутник шпион, хотя разрешающая способность спутниковых фотографий была ниже, чем у фотографий, сделанных с "У-2". К 1963-году Кремль молчаливо смирился со спутниковой разведкой, и обе стороны начали широко использовать разведывательные спутники, в том числе для ведения ЭР и фотографирования различных объектов. В середине пятидесятых годов Запад также значительно усовершенствовал работу агентурной разведки в Советском Союзе, хотя успехи в этой области были не такие впечатляющие, как в разведке воздушно космической. Весной 1961-года СИС завербовала самого крупного западного агента времен холодной войны - полковника Олега Владимировича Пеньковского, офицера ГРУ, работавшего в Государственном комитете по науке и технике. Среди друзей Пеньковского был начальник ГРУ генерал Иван Александрович Серов и начальник Главного управления ракетных войск и артиллерии (ГРАУ) Главный маршал артиллерии Сергей Сергеевич Варенцов. Сведения, добытые Пеньковским (почти 5.500 кадров, отснятых за полтора года микрофотокамерой "Минокс"), представляли огромную ценность. Среди них были последние данные о советских межконтинентальных баллистических ракетах (их оказалось на несколько тысяч меньше, чем предполагали США), степенях боевой готовности, очередности проверок и пуска советских стратегических ракет, статистические данные о точности попадания ракет и выявленных в ходе огневых испытаний дефектах.   Сведения Пеньковского о том, что в СССР возросла роль ракет и программ космических вооружений, заставили НАТО всерьез пересмотреть свою стратегию. В самые напряженные моменты над обработкой данных Пеньковского, который работал одновременно на СИС и ЦРУ, трудились двадцать американских и десять английских аналитиков. Эффективный сбор разведданных был необходим Западу для того, чтобы мирным путем урегулировать Карибский кризис ещё до того, как на Кубе будут размещены ракеты.   14 октября 1962-года самолет "У-2", совершивший облет кубинской территории, сделал первые снимки строящихся стартовых позиций для баллистических ракет. Аналитикам ЦРУ удалось определить характер сооружений благодаря секретным документам, в которых содержались подробные сведения об этапах строительства стартовых позиций. Эти документы Пеньковский тайно переснял в Главном ракетно артиллерийском управлении, куда ему удалось проникнуть благодаря дружбе с Главным маршалом артиллерии Варенцовым.   16 октября фотографии легли на стол президента США. Кеннеди отреагировал на это известие, создав засекреченный комитет по управлению кризисом, известный как Иском (Исполнительный комитет Совета национальной безопасности), который в течение последующих тринадцати дней поминутно следил за развитием событий. К 19 октября облеты "У-2" предоставили Искому доказательства существования девяти строящихся пусковых площадок для баллистических ракет. 22 октября Кеннеди объявил об установлении американской блокады для обеспечения "строгого карантина на поставки всех видов наступательных вооружений на Кубу". Почти на целую неделю над миром нависла угроза ядерной катастрофы. Резидентура КГБ в Вашингтоне одинаково активно содействовала как возникновению, так и урегулированию Карибского кризиса. Кроме сбора информации, резидентуре было поручено выполнение и двух других задач: обеспечить неофициальный канал связи с Белым домом и распространять дезинформацию о размещении советских ракет на Кубе. Главным исполнителем и той, и другой задачи был Георгий Никитович Большаков - сотрудник КГБ, действовавший в Вашингтоне под видом журналиста. По словам Большакова, в течение года с небольшим до начала кризиса он выполнял роль "горячей линии" и "секретного канала связи между Джоном Кеннеди и Хрущёвым".   После того, как один американский журналист представил его в мае 1961-года брату и ближайшему советнику президента Роберту Кеннеди, Большаков стал периодически - где то раз в две недели - встречаться с ним. Роберт Кеннеди, на которого неизгладимое впечатление произвела "порядочность" Большакова, похоже, даже не догадывался, что тот был сотрудником КГБ. По словам Кеннеди, "он был представителем Хрущёва… Каждый раз, когда у него (или у Хрущёва) было что сказать президенту или когда президент хотел что нибудь передать Хрущёву, мы обращались к Георгию Большакову…   Я встречался с ним по самым разным поводам". Большакову удалось убедить Роберта Кеннеди, что он сможет без излишних протокольных формальностей напрямую узнать, что думает Хрущёв и "высказываться прямо и откровенно, без обиняков и пропагандистских шаблонов". По словам Большакова, "обе стороны максимально использовали" обеспеченный им секретный канал связи: "Должен сказать, что диалог Хрущёв Кеннеди с каждым новым сообщением становился все более откровенным и прямым". Однако накануне Карибского кризиса основная функция организованной КГБ "горячей линии" заключалась в том, чтобы помочь скрывать присутствие советских ракет среднего радиуса действия на Кубе до тех пор, пока их размещение не станет свершившимся фактом. 6 октября 1962-года Большаков встретился с Робертом Кеннеди, чтобы передать очередное послание от Хрущёва. Обычно Кеннеди выходил к Большакову без пиджака, с расстегнутой верхней пуговицей на рубашке и с ослабленным галстуком, но на этот раз атмосфера была иной: "В отличие от наших прошлых встреч хозяин дома был одет в темный официальный костюм, а его непослушные волосы были тщательно причесаны с аккуратным пробором. Лицо его ничего не выражало… Роберт держался сухо и сдержанно. Все подчеркивало официальный характер нашей встречи".   Затем Большаков изложил содержание послания: "Премьер Хрущёв обеспокоен ситуацией, которую США создают вокруг Кубы. Мы повторяем: Советский Союз поставляет на Кубу только оборонительное вооружение, предназначенное для защиты интересов кубинской революции…" Роберт Кеннеди попросил Большакова повторить послание помедленнее, записал его и передал секретарю, чтобы тот его отпечатал на машинке. "Хорошо, - сказал он. - Я передам послание премьера Хрущёва президенту, и в случае надобности он сообщит ответ через меня". На следующий день Большакова пригласил на обед журналист Чарльз Бартлетт - близкий друг президента. Бартлетт сообщил ему, что Джон Кеннеди хотел получить послание Хрущёва "подробно и в письменном виде, а не со слов своего брата". Большаков повторил слово в слово то же, что сказал Роберту Кеннеди. Бартлетт все записал и передал послание президенту. Через девять дней Джону Кеннеди показали сделанные с "У-2" снимки строящихся советских стартовых площадок на Кубе. Советник президента Теодор Соренсен позже вспоминал: "Президент Кеннеди привык полагаться на канал Большакова, через которого он получал личные послания Хрущёва, поэтому он чувствовал себя обманутым. И он действительно был обманут. 24 октября Бартлетт пригласил Большакова в Национальный пресс клуб в Вашингтоне и показал ему двадцать снимков ракетных площадок, которые были сделаны с самолета "У-2". В правом верхнем углу фотографий сохранился гриф "только для сведения президента". "Ну что скажешь на это, Георгий? - спросил Бартлетт. - Могу поспорить, ты наверняка в курсе, что у вас есть ракеты на Кубе". По словам Большакова, он тогда ответил: "Никогда не видел таких фотографий. Понятия не имею, что на них изображено. Может, бейсбольные площадки?" На следующий день фотографии были опубликованы в печати. Опять позвонил Бартлетт и, по рассказу Большакова, начал разговор так: - Ну что, Георгий, есть у вас ракеты на Кубе или нет? - Нет, - ответил Большаков. - О'кэй. Бобби просил меня передать тебе, что они у вас там есть. Так Хрущёв сказал - президент только что получил телеграмму из Москвы. Для Большакова эта новость была "как гром среди ясного неба". После дискредитации Большакова Москва подобрала новую кандидатуру для организации "секретного канала связи" с Белым домом. Преемником Большакова стал резидент КГБ в Вашингтоне Александр Семенович Феклисов, который прекрасно зарекомендовал себя в Центре, успешно выполняя задания по линии ПР в Лондоне в конце сороковых годов. Феклисов работал резидентом в Вашингтоне с 1960 по 1964-год под псевдонимом Фомин. В 14 часов 30 минут 26 октября он позвонил корреспонденту Американской радиовещательной корпорации в Госдепартаменте Джону Скали (впоследствии представитель США в ООН), который, как знал Феклисов, был вхож в Белый дом.   Судя по голосу, Феклисов был взволнован. Он попросил Скали встретиться с ним через десять минут в ресторане "Оксиденталь" на Пенсильвания Авеню. В "Оксидентале" он сказал, что хотел бы передать важное сообщение. Согласятся ли США публично обещать, что не предпримут агрессии против Кубы, если Советский Союз выведет оттуда ракеты? "Не могли бы вы выяснить это по своим каналам в Госдепартаменте?" - спросил он. Феклисов и Скали вновь встретились в 19 часов 35 минут в кафетерии отеля "Стадтлер Хилтон". Скали сообщил, что он связался с госсекретарем Дином Раском, и того предложение Феклисова заинтересовало.   К тому времени уже было получено пространное и полное эмоций послание от Хрущёва, в котором содержалось примерно такое же предложение. Никакой официальной сделки так и не было заключено, но предложение, впервые прозвучавшее из уст Феклисова в ресторане "Оксиденталь", было положено в основу урегулирования кризиса. 28 октября Хрущёв объявил, что стартовые площадки на Кубе будут демонтированы. В свою очередь, США обязались не вторгаться на Кубу и вывести из Турции ракеты "Юпитер", срок службы которых уже истекал. Но, несмотря на эти уступки, авантюра Хрущёва с треском провалилась. Главную проблему для Хрущёва после урегулирования Карибского кризиса представляли отношения с разгневанным Фиделем Кастро, который был возмущен тем, что Москва урегулировала кризис, даже не посоветовавшись с ним. Успокоить Кастро поручили бывшему резиденту КГБ в Гаване, а ныне советскому послу на Кубе Александру Шитову, которому удалось сохранить дружеское расположение кубинского лидера. Позднее Шитов хвастался в Московском центре, что во время Карибского кризиса он стал личным советником Фиделя. Для Кастро советское посольство было вторым домом, иногда они с Шитовым даже вместе готовили на посольской кухне. В самый разгар кризиса был арестован Олег Пеньковский, сведения которого играли ключевую роль как при возникновении, так и при урегулировании Карибского кризиса. На след Пеньковского Второе главное управление (контрразведка) напало совершенно случайно, во время слежки за британским посольством в 1962-году. До 1959-года в КГБ считалось, что, не рискуя напрямую контактировать со своими агентами на территории СССР, западные разведслужбы встречаются с ними лишь за рубежом, а в Советском Союзе ограничиваются связью через "почтовые ящики". Однако в октябре 1959-года был арестован офицер ГРУ подполковник Петр Попов, который шесть лет назад был завербован ЦРУ в Вене и передавал информацию своему оператору в Москве. Делал он это "в одно касание", когда два человека как бы случайно сталкиваются в толпе. После дела Попова начальник Второго главного управления генерал Олег Михайлович Грибанов решил в 1960-году периодически организовывать наблюдение за посольствами США и Великобритании.   Эти колоссальные по размаху операции проводились два раза в год на протяжение двух недель, причём наблюдение устанавливалось за членами семей дипломатов, за проживающими в Москве корреспондентами и бизнесменами, а также за сотрудниками посольств. Слежка велась в основном силами оперативных групп из Седьмого (наружное наблюдение) управления, которые действовали по указанию Второго главного управления. В начале 1962-года одна из таких групп взяла под наблюдение жену московского оператора Пеньковского из СИС Дженит Чизолм, когда та выходила из посольства, чтобы получить очередную партию микропленок от Пеньковского.   В районе Арбата наблюдатель из Седьмого управления заметил контакт "в одно касание" между Чизолм и неизвестным русским. Двое из наблюдателей "проводили" госпожу Чизолм до самого посольства, но, поскольку им было приказано не обнаруживать себя, они её не остановили и не потребовали, чтобы она передала им полученный пакет. Двое других сотрудников пошли за Пеньковским, но через двадцать минут потеряли его из виду. С этого момента Второе главное управление уже знало, что у СИС есть агент в Москве, и заподозрило, что речь, возможно, идет о крупной сети английских шпионов, но пока никаких сведений, указывающих на Пеньковского, у него не было. Однако вскоре после этого чрезмерная самоуверенность Пеньковского поставила его на грань провала. Все офицеры ГРУ и КГБ, посещавшие западные посольства, должны были заранее согласовывать свои посещения со Вторым главным управлением. Как то раз, отправляясь на приём в английское посольство, Пеньковский пренебрег этой простой формальностью. Когда Второе главное управление возмутилось, генерал Серов - начальник ГРУ и один из собутыльников Пеньковского - написал от своего имени примирительное письмо с просьбой замять это недоразумение. Сделав вид, что удовлетворен извинениями Серова, генерал Грибанов лично распорядился, чтобы за Пеньковским установили наблюдение дома и на службе.   С помощью камеры с дистанционным управлением, установленной в цветочном ящике на окне соседей Пеньковского, удалось заснять, как он тщательно настраивает радиоприемник на определенную волну, слушает передачу и делает какие-то пометки. В июле 1962-года, когда в Москву приехал английский бизнесмен Гревилл Уинн, которого СИС использовала в качестве курьера, Пеньковский опять нарушил правила конспирации, встретившись с Уинном в его номере в гостинице "Украина". Этого было достаточно, чтобы у Второго главного управления возникли вполне определенные подозрения. Ещё более подозрительным было то, что, войдя в номер Уинна, Пеньковский включил радио и открыл краны в ванной, чтобы заглушить разговор. Техническим экспертам Грибанова всё же удалось расшифровать обрывки разговора, и это явилось первым свидетельством того, что Пеньковский занимается шпионажем.   После этого Второе главное управление отправило семью, жившую этажом выше квартиры Пеньковского, в отпуск на Черное море, просверлило небольшое отверстие в потолке и установило миниатюрную камеру размером с булавочную головку, с помощью которой удалось увидеть, как Пеньковский пользуется фотоаппаратом "Минокс", кодами и одноразовыми шифрблокнотами. Чтобы провести доскональный обыск в квартире, Второе главное управление разработало план, который бы позволил выманить его на несколько дней из дома.   Токсикологи КГБ обработали стул Пеньковского ядовитым составом, после чего Пеньковский ненадолго, но очень серьезно заболел. Врачи из ГРУ, должным образом проинструктированные, объявили ему, что на несколько дней придется лечь в госпиталь. За эти несколько дней сотрудникам ВГУ удалось обнаружить в квартире Пеньковского обычные шпионские принадлежности. Однако сразу его брать не стали в надежде, что, оставшись на свободе, он выведет чекистов на крупную шпионскую группу.   В ходе Карибского кризиса основная масса информации поступала от электронной разведки, успехам которой немало способствовало внедрение КГБ в Агентство национальной безопасности и американское посольство в Москве. Говорят, после кризиса Хрущёв даже "объявил благодарность ГРУ за предоставленные ему данные перехвата телефонных разговоров в Вашингтоне, которые помогли пролить свет на события и обсуждения, происходившие в официальных кругах, и, в конечном итоге, способствовали окончательному урегулированию кризиса". Однако, принимая во внимание темпы развития кризиса и ту завесу секретности, которая окружала деятельность Искома, электронная разведка, скорее всего, давала лишь весьма ограниченное представление о тех важнейших решениях, которые принимались президентом и узким кругом его советников.   Несмотря на настойчивые требования Центра, резиденту КГБ в Вашингтоне Феклисову, похоже, не удалось добыть большого количества достоверной развединформации. Главный источник информации Феклисова во время Карибского кризиса имел много общего с Пеньковским.   Это был офицер военной разведки США по кличке "Саша", который во время службы в Германии в 1959-году был завербован Михаилом Александровичем Шаляпиным. Саша был платным агентом (в Германии он залез в долги, связавшись с немецкой любовницей, которая тянула из него деньги). По словам Юрия Носенко, за деньги КГБ он поначалу поставлял "целые чемоданы" документов военной разведки. Саша в 1962-году был переведен в Вашингтон, но, не имея доступа к материалам Искома, мог добывать лишь второстепенную информацию. Саше удалось пережить Карибский кризис, Пеньковскому же повезло меньше. Как раз в тот момент, когда кризис достиг своей наивысшей точки, камера, спрятанная в потолке его квартиры, позволила увидеть, как он рассматривает поддельный паспорт. Опасаясь, что в действие приводится план побега, Грибанов приказал немедленно арестовать Пеньковского. Только 2 ноября СИС и ЦРУ стало известно о провале. В этот день на одном из фонарных столбов в Москве появился условный знак, который означал, что Пеньковский оставил в "почтовом ящике" материал для передачи.   Сотрудник ЦРУ, явившийся к тайнику, был схвачен КГБ и заявил о своем дипломатическом иммунитете. Его задержание вызвало довольно комичное межведомственное недоразумение во Втором главном управлении. До тех пор, пока у "почтового ящика" не появился сотрудник ЦРУ, в КГБ ошибочно полагали, что Пеньковский работает только на СИС (в то время, как он был действующим лицом совместной с ЦРУ операции), поэтому им занимался Второй (Англия, Канада, Океания) отдел Второго главного управления, который отказывался посвящать в свои дела Первый (американский) отдел.   Когда же озадаченный сотрудник ЦРУ признался, кто он такой, Второй отдел был вынужден, к величайшему своему неудовольствию, заканчивать дело Пеньковского совместно с конкурирующим Первым отделом. Пеньковского жестоко пытали во время продолжительных допросов, потом на показательном процессе в мае 1963-года он был приговорен к смертной казни и расстрелян.   После разоблачения Пеньковского в опале оказался его собутыльник - генерал Серов, бывший председатель КГБ. После того, как Пеньковский был арестован, Серова сняли с должности начальника ГРУ. Вскоре, после тяжелого запоя, он застрелился в одном из арбатских дворов.   Единственным сообщением о его смерти была небольшая заметка, подписанная анонимной группой бывших товарищей. Оглавление   www.pseudology.org