Москва, 1992 Олег Гордиевский, Кристофер Эндрю КГБ. Разведовательные операции от Ленина до Горбачёва Глава X. холодная война. Сталинский этап (1945-1953) С конца Второй мировой войны в НКГБ/МГБ Соединенные Штаты стали именоваться не иначе, как "главный противник". Сорок лет спустя, когда Гордиевский исполнял в Лондоне обязанности резидента, это выражение все ещё активно использовалось. Великобритания, основной объект интересов НКВД до войны, в связи с уменьшением её значения в послевоенном мире, отошла после 1945-года на второе место. В годы Второй мировой войны, когда все усилия англичан и американцев (в Советском Союзе, правда, утверждают, что уже и тогда они были вовлечены в холодную войну) были направлены на войну в Европе и на Тихом океане, и русская разведка работала на Западе с меньшими помехами, чем когда бы то ни было. С окончанием войны у Московского центра появились новые проблемы. Первой, как это ни странно, стала демобилизация американских и английских разведывательных подразделений. Принятое президентом Трумэном в сентябре 1945-года решение о ликвидации ОСС лишило НКГБ многих агентов проникновения в секретных службах "главного противника".   После создания в 1947-году Центрального разведывательного управления (ЦРУ) советской разведке пришлось начинать с нуля, причём проникновение в ЦРУ было делом гораздо более сложным, чем проникновение в ОСС. В Англии послевоенная ликвидация Министерства информации и СОЕ лишило Питера Смоллета и Джеймса Клагмана их влиятельных постов. Смоллет снова сменил имя на Смолку и возвратился к занятиям журналистикой в Вене, а Клагман демобилизовался и вернулся к своей карьере военного коммуниста, став впоследствии официальным историком партии. Демобилизация лишила Центр единственного агента в МИ-5 и двух агентов в СИС.   Энтони Блант ушел из МИ-5 с разрешения НКГБ. В докладах его кураторов времен войны Анатолия Горского и (с лета 1944-года) Бориса Кротова постоянно говорилось о его усталости и стрессе, вызванных добыванием тысяч документов каждый месяц. К концу воины Москва решила, что дальнейшая работы Бланта в МИ-5 связана с серьезным риском. Руководитель ИНУ Фитин написал на досье Бланта осенью 1945-года: "Этот агент провел в годы войны столь огромную, титаническую работу, что, должно быть, совершенно измотан. Мы должны оставить его в покое на пять десять лет". Незадолго до ухода Бланта из МИ-5 в ноябре 1945-года и возвращения в мир искусств в качестве хранителя картин Его Величества, а затем (с 1947-года) директора Института Куртолда, многолетнее напряжение двойной жизни выразилось весьма необычно. Блант сказал своему коллеге полковнику Робертсону: "Ну что ж, мне доставляло удовольствие передавать русским имена сотрудников МИ-5". Фитин, похоже, надеялся, что Лео Лонг, которого Блант вёл во время войны, станет его преемником в секретной службе. Но Лонг перешел из МИН в военном министерстве в Британскую контрольную комиссию в Германии, где стал заместителем директора по разведке. В 1946-году Блант рекомендовал его на руководящую должность в МИ-5, но отборочная комиссия выбрала, причём с небольшим преимуществом, другого кандидата.   После этого Лонг быстро отошёл от дел и противился попыткам Центра установить с ним постоянный контакт. Центр объяснил отказ Лонга, с одной стороны, тем, что Блант не мог быть его куратором, а с другой - изменениями в семейной жизни. Первая женитьба Лонга на коммунистке оказалась неудачной. Теперь он женился вновь и был занят семьей. Среди эпизодических поручений Центра, которые Блант продолжал выполнять, было две три поездки в Германию для получения от Лонга разведцанных. Как и большинство агентов, завербованных во время войны, Кэрнкросс был также демобилизован. В отличие от Филби отношения с коллегами из секретных служб после его перехода в 1943-году из Блечли-парк в штаб квартиру СИС в Бродвей-билдингз не сложились. Дэвид Футмен, шеф политической разведки СИС, который руководил управлением Кэрнкросса в последний год войны, считал его "странным человеком, к тому же задиристым". Кэрнкросс, однако, не ушел в полуотставку из советской разведки, как это сделал Блант. После войны он возвратился на прежнее место работы - в Министерство финансов - и продолжал ежемесячно поставлять информацию своему куратору Борису Кротову.   Двое других членов "великолепной пятерки", Гай Берджесс и Дональд Маклин, заняли влиятельные посты в другой престижной части Уайтхолла - в государственном департаменте. В 1946-году Берджесс стал личным помощником Гектора Макнейла, государственного министра в Министерстве иностранных дел послевоенного лейбористского правительства Эрнеста Бевина. Маклин между тем восстановил свою репутацию честолюбивого молодого дипломата в посольстве в Вашингтоне.   Тем не мeнee, советскому проникновению в англо-американские разведывательные службы был нанесен сильный удар. В результате ликвидации ОСС Центр остался практически без единого высокопоставленного источника в Вашингтоне, а после закрытия СОЕ, ухода Бланта из МИ-5 и Кэрнкросса из СИС в Лондоне остался всего один крупный агент. Это был, пожалуй, самый замечательный из членов "великолепной пятерки", а быть может, и наиболее талантливый агент проникновения в истории КГБ. Ким Филби - единственный из мобилизованных в СИС агентов - получил после войны награду за свою работу. Коллеги видели его на месте "С" - главы секретной службы. Помимо утраты ведущих агентов в английской и американской спецслужбах, НКГБ после войны пришлось пережить и два серьезных случая предательства в Северной Америке и не менее серьезную попытку в Турции. В ноябре 1945-года Элизабет Бентли начала выдавать ФБР информацию об операциях НКГБ в Соединенных Штатах. Её предательство, в свою очередь, заставило ФБР впервые серьезно расследовать свидетельства Чемберса о советском шпионаже в предвоенные годы. Несмотря на то, что на большинство указанных Бентли и Чемберсом агентов не удалось набрать надежных доказательств для передачи дела в суд, для НКГБ они интерес практически потеряли.   Вплоть до 1949-года, когда Филби приехал в Вашингтон и успокоил Центр, Москва опасалась, что ФБР удастся набрать достаточно доказательств и устроить большой процесс над бывшей группой Бентли. Из четырех наиболее важных агентов, указанных Бентли и Чемберсом, обвинение было выдвинуто лишь в отношении Элджера Хисса. Он ушел из Госдепартамента и в начале 1947-года стал президентом фонда Карнеги, а в 1950 был приговорен к пяти годам тюрьмы за лжесвидетельство. Гарри Декстер Уайт, уйдя из Министерства финансов США, стал в 1945-году директором Международного фонда, а вскоре после дачи показаний комитету конгресса по антиамериканской деятельности летом 1948-года скончался от сердечного приступа. Дункан Ч. Ли, личный помощник генерала Донована в ОСС, и Лочлин Карри, бывший помощник президента Рузвельта, эмигрировали. Мощный удар по советской разведке - такой же, как от Элизабет Бентли, нанес шифровальщик Игорь Гузенко, перебежавший в Оттаве в сентябре 1945-года. Побег Гузенко чуть не провалился. Когда он вечером 5 сентября обратился в редакцию "Оттава Джорнел" и в Министерство юстиции, ему сказали, чтобы приходил утром. Но и на следующий день никто не помог. Весь вечер Гузенко с женой и ребенком провели у соседей. Лишь около полуночи, когда люди НКГБ сломали дверь его квартиры, на помощь пришла полиция. Маккензи Кинг, премьер-министр Канады с 1935-года, относился к возможности шпионажа в собственной столице ещё легкомысленнее Рузвельта.   Вначале он просто не поверил. Когда же его наконец убедили, он записал в дневнике, как был поражен тем, что Советский Союз шпионил за своим союзником в войне: "Я диктую эти строки и думаю о советском посольстве - всего через несколько домов, - которое оказалось центром заговора. Во время войны, когда Канада делала все, чтобы помочь русским и укрепить канадско русскую дружбу, одна из русских служб занималась тем, что шпионила (за нами)… Просто удивительно, сколько у них было контактов среди людей, занимающих ключевые позиции в правительстве и промышленных кругах". Помимо раскрытия шпионской сети ГРУ в Канаде, Гузенко передал данные о советской системе шифров, дополнительные сведения о шпионской деятельности Элджера Хисса и Гарри Декстера Уайта, сведения, которые привели к осуждению в 1946-году британского атомного шпиона Алана Нанна Мея и дали наводку в отношении человека, скрывавшегося под псевдонимом Элли в английской разведке, которого, правда, так и не нашли вплоть до 1981-года, когда Гордиевский, получив доступ к досье Элли в КГБ, узнал, что это был Лео Лонг. Неудачная попытка перебежать в Стамбуле причинила деятельности НКГБ в Англии почти такой же ущерб, как предательство Элизабет Бентли в Соединенных Штатах. 27 августа 1945-года заместитель резидента НКГБ в Турции Константин Волков, работавший под крышей вице консула, направил английскому вице консулу господину Ч. Х. Пейджу просьбу о безотлагательной встрече. Пейдж не ответил, и тогда 4 сентября Волков явился лично и попросил о политическом убежище для себя и своей жены. В обмен на политическое убежище и 50.000 фунтов стерлингов (по ценам 1990-года это около миллиона фунтов) он предлагал важные досье, документы и информацию, собранные им во время работы в британском отделе ИНУ в Центре.   Он утверждал, что среди наиболее важных советских агентов времен войны двое находились в Министерстве иностранных дел, а семеро "в британской разведывательной службе", причём один из них "исполнял обязанности руководителя отдела британской контрразведки в Лондоне". Волков настаивал на том, чтобы о его действиях сообщили в Лондон не по радиосвязи, а дипломатической почтой, поскольку все радиосообщения между Лондоном и посольством в Москве расшифровываются уже в течение двух с половиной лет. 19 сентября Филби с ужасом узнал из дипломатической почты, поступившей из Стамбула, о попытке Волкова. Упоминание о "руководителе управления контрразведки", указывало, быть может правильно, на него. "В тот вечер, - писал Филби в своих мемуарах, - я допоздна задержался на работе. Ситуация требовала срочных, чрезвычайных действий". Под "срочными действиями" подразумевалась, несомненно, встреча с оператором Борисом Кротовым. Это был один из самых опасных моментов в жизни Филби.   Если бы не удача, Гузенко две недели назад не удалось бы перебежать в Оттаве. Чуть больше везения, и Волков сумел бы раскрыть Филби, нанести "великолепной пятерке" сильный удар. Волкову не повезло потому, что английский посол в Стамбуле находился в отпуске, а временный поверенный настолько презирал шпионаж, что не поставил в известность местного резидента СИС Сирила Мэчри, который почти наверняка понял бы важность Волкова и устроил бы ему побег. Сразу же после встречи с Филби вечером 19 сентября Кротов сообщил в Центр о попытке Волкова. Через день консульство Турции в Москве выдало визы двум "специалистам" из НКГБ, которые выступали как дипкурьеры. 22 сентября в Лондоне решили, что Филби необходимо лично разобраться с делом Волкова. Задержавшись в пути, Филби прибыл в Стамбул лишь 26 сентября. По версии, которую Филби и НКГБ разработали для Запада, Волкова вывезли из Стамбула "через несколько недель". На самом же деле Волков и его жена, заколотые лекарствами до беспамятства, были доставлены в самолет в сопровождении охранников из НКГБ за два дня до прибытия Филби. В своих мемуарах Филби вспоминает, как на обратном пути в Лондон он спокойно готовил отчёт, в котором предлагал различные объяснения неудачи, которой закончилась попытка Волкова: пьянство, неосторожность, прослушивание НКГБ его квартиры, неожиданное изменение решения. "Другая версия - что русских предупредили о намеченном побеге - не имела никаких доказательств. Её не стоило включать в отчёт". После бегства Гузенко прошло совсем немного времени, и вся история с Волковым так обеспокоила Филби возможностью скорого провала, что он решил в своем отчёте дискредитировать Волкова. Когда копия этого отчёта пришла в Центр, там всерьез забеспокоились. Желание Волкова перебежать Филби объяснял тем, что тот был "изменником", чье "предательство" было раскрыто НКГБ, - весьма необычная манера для офицера СИС говорить о перебежчике. В своем стремлении дискредитировать информацию Волкова о внедрении советских агентов, которая могла подвести и к нему самому, Филби весьма пространно уверял в ненадежности сведений, которые Волков обещал передать. Он удивлялся, например, тому, что Волков не смог дать криптологической информации, хотя и уверял в советских успехах по дешифровке английских шифров за последние два года.   Грубые попытки Филби дискредитировать Волкова резко контрастируют с той отработанной версией, которую он позже подготовил для своих мемуаров в Москве. Оказавшись под угрозой провала впервые после прихода в СИС, Филби был сильно напуган. В то время он был настолько вне подозрений, что история с Волковым ему не угрожала, но после бегства Берджесса и Маклина в 1951-году досье вытащили на свет божий, и его неудачная попытка дискредитировать Волкова стала важной частью обвинения против него. Наибольшая потенциальная угроза послевоенным операциям Московского центра на Западе исходила от нарушения шифровой безопасности в последний год войны. В 1944-году ОСС заполучила 1.500 страниц шифровальных тетрадей НКВД/НКГБ, захваченных финнами. Хотя оригинал по настоянию президента Рузвельта вернули в Москву, Донован сохранил копию. Сами по себе тетради большого интереса для западных криптологов не представляли. При зашифровке посланий НКВД/НКГБ вначале каждое слово или даже букву записывали в виде пятизначного числа из шифровальной тетради. Но затем шифровальщик в резидентуре НКГБ добавлял в каждую группу ещё пять знаков из серии случайно отобранных цифр, указанных в "разовой тетради", второй экземпляр которой был только в Московском центре. Если использовать "разовую тетрадь" лишь однажды, как того и требовали инструкции Центра, шифр "расколоть" практически невозможно.   Но в последний год войны количество информации, передаваемой резидентурами из Соединенных Штатов и Англии, было столь велико, что Центр иногда направлял "разовые тетради" вторично. Говорят, шифровальщика, виновного в этом, потом расстреляли. В конце войны было ещё два случая нарушения обычно очень строгого шифрового режима. ФБР в 1944-году перехватило незашифрованные тексты нескольких донесений НКГБ из Нью-Йорка в Москву. Игорь Гузенко после своего побега в сентябре 1945-года рассказал о принципах шифрования, применяемых НКГБ и ГРУ. Решающий прорыв в использовании разгаданных советских шифров был сделан в 1948-году блестящим криптологом Мередитом Гарднером. Гарднер служил в отделе службы безопасности армии США (АСА), который через год был преобразован в отдел службы безопасности вооруженных сил, предшествовавший Национальной службе безопасности (НСА), созданной в 1952-году. Гарднер был замечательным лингвистом и криптологом. Утверждают, что он за три месяца изучил японский язык, чтобы работать с японскими кодами и шифрами во время войны.   В течение 1948-года ему удалось разгадать некоторые фрагменты шифровок НКГБ в Центр и из Центра, переданных в последний год войны. У Роберта Лампера из ФБР после первой встречи осталось о Гарднере впечатление как о "высоком, нескладном, неразговорчивом, очевидно, интеллигентном молодом человеке, который не любил говорить о своей работе, опасаясь сказать больше того, что ФБР знало из имевшихся у них фрагментов".   В последующие годы было полностью или частично дешифровано несколько тысяч шифровок НКГБ (под кодовым названием "Венона"). Тайну "Веноны" и методы Гарднера по её дешифровке выдал русским в 1948-году шифровщик АСА Уильям Уэйсбанд, завербованный МГБ за два года до этого. Предательство Уэйсбанда раскрылось в 1950-году. Хотя ему и дали год тюрьмы за неявку в суд, по обвинению в шпионаже его не судили. АСА и её английский партнер ШКПС решили, что "Венона" слишком дорогой секрет, чтобы рисковать им, вынося в суд, пусть и при закрытых дверях. Центру стало совершенно ясно, что "Венона" представляет собой целую серию мин с часовым механизмом потенциально чудовищной разрушительной силы для его шпионской сети. Поскольку не было известно, какие из шифровок конца войны были расшифрованы, нельзя было определить, когда и где мина сработает. Частично проблему решил Ким Филби, став в октябре 1949-года офицером СИС по связи в Вашингтоне. Меридит Гарднер позже грустно вспоминал, как Филби стоял у него за спиной и, попыхивая трубкой, с восторгом следил за ходом дешифровки русских сообщений. Вплоть до своего отъезда в июне 1951-года Филби благодаря своему доступу к материалам "Веноны" всегда успевал предупредить Центр о том, что вокруг кого то из агентов сжимается петля. "Венона" причинила серьезный ущерб советской разведке даже в такой далекой стране, как Австралия. До открытия первой советской дипломатической миссии в Канберре в 1943-году, Австралия практически не фигурировала в числе объектов советской разведки. Впоследствии, однако, резидентура НКГБ под руководством Семена Макарова (1943-1949) быстро проникла в Министерство иностранных дел, которое было важным источником английской и австралийской секретной документации, включая доклады Генерального штаба. Два наиболее важных агента Макарова в Министерстве иностранных дел были раскрыты благодаря "Веноне". В начале 1948-года группа сотрудников МИ-5 во главе с генеральным директором сэром Перси Силлитоу, в состав которой входил также будущий генеральный директор Роджер Холлис, прибыла в Австралию для расследования случаев внедрения советских агентов. С целью защиты источника они создали в Канберре впечатление, что получили информацию не от перехвата, а от английского агента в советской разведке. Первым в Министерстве иностранных дел раскрыли Джима Хилла, известного по сообщениям "Веноны" под псевдонимом "Турист".   Он был братом ведущего адвоката коммуниста. С помощью "Веноны" удалось установить номер дипломатической телеграммы, которую Хилл передал русским, и таким образом доказать его вину. Наводки, полученные в результате перехвата, помогли выявить и другого советского агента по кличке "Бур", которым оказался дипломат коммунист, ушедший после случившегося из Министерства иностранных дел в ООН, а затем попросивший политического убежища в Праге. В годы холодной войны советское проникновение в австралийские внешнеполитические и внутренние органы, похоже, не возобновлялось. Перебежавший в 1954-году резидент КГБ Владимир Петров свидетельствовал, что его резидентуре удалось добиться лишь незначительных успехов. Ущерб, нанесенный действиям советской разведки на Западе демобилизацией, перебежчиками и дешифровками "Веноны", вызвал в Московском центре особую тревогу по поводу двух связанных между собой областей разведдеятельности. Первое - это проникновение в высокие сферы "главного противника". Поколение времен холодной войны не имело той веры в "тысячелетние советы", которая вдохновляла тысячи талантливых молодых американских идеалистов в годы депрессии и Второй мировой войны. Пока что известно об успешных советских операциях по проникновению в послевоенные годы в низшие и иногда средние уровни власти в Вашингтоне. У таких известных агентов, как Элджер Хисс в Государственном департаменте, Гарри Декстер Уайт в Министерстве финансов, Дункан Ч. Ли в разведке или Лочлин Карри в Белом доме, преемников не оказалось. Неизвестно пока и о неосознанном агенте уровня Гарри Гопкинса. Ко времени создания ЦРУ в июле 1947-года стали широко применяться столь эффективные методы проверки, что массовое внедрение советских агентов, какое произошло в ОСС, стало невозможным. Начиная с Уильяма Уэйсбанда, наибольший урон советские спецслужбы могли нанести американской разведке не столько в проникновении агентов, сколько путем перехвата и дешифровки.   Проблемы вербовки усугублялись неумелой работой первых советских послевоенных резидентов в Вашингтоне. Григорий Григорьевич Долбин, ставший резидентом в 1946-году, отличался явной некомпетентностью ещё до того, как стал проявлять признаки сумасшествия (в Центре объясняли это последствиями врожденного сифилиса). Его отозвали в 1948-году. Преемник Долбина Георгий Александрович Соколов до разрыва в конце 1947-года советско бразильских отношений был резидентом в Рио де Жанейро. Обозленная толпа провожала его тухлыми яйцами и помидорами. Из Вашингтона Соколова отозвали в 1949-году, как и Долбина, - за плохую работу. Другой источник тревоги Московского центра был связан с ядерными исследованиями. Применение атомной бомбы против Японии в августе 1945-года, порожденное этим чувство военного превосходства "главного противника" вывело атомные секреты на первое место в системе приоритетов советской разведки. После Хиросимы Сталин вызвал в Кремль народного комиссара боеприпасов Бориса Львовича Ванникова и его заместителей. К ним присоединился и Игорь Васильевич Курчатов - ученый, руководивший программой атомных исследований. "У меня к вам одно требование, товарищи, - объявил Сталин. - В кратчайшие сроки обеспечить нас атомным оружием! Вы знаете, что Хиросима потрясла мир. Нарушен баланс (сил)!" Пока Советский Союз не обретет ядерное оружие, ему будет грозить "большая опасность" с Запада". До этого момента осуществление атомного проекта полностью контролировал Молотов. Однако за несколько месяцев до встречи у Сталина Курчатов направил Берии записку, в которой критиковал Молотова за неповоротливость и просил помощи. Записка была написана от руки - содержание её было столь секретным, что Курчатов боялся отдать его машинистке, - но цель была достигнута. После Хиросимы Сталин поручил контроль за проектом Берии. Смена руководства сказалась немедленно. Как вспоминает помощник Курчатова профессор Игорь Головин: "Организаторские способности Берии были в то время очевидны. Он был необычайно энергичен. Собрания не тянулись часами, решения принимались немедленно". По указанию Берии на атомный проект привлекались рабочие только из ГУЛАГа. Головин отмечает, что ученые мало задумывались над тем, что используют рабский труд: "В то время все наши мысли были заняты одним - создать атомную бомбу как можно раньше, до того как американская упадет на наши головы. Страх перед новой, атомной войной затмил все остальное. Это могут, подтвердить все мои современники". Были, правда, ученые, относившиеся к руководству Берии более критично, чем Головин. Великий физик Петр Капица (впоследствии Нобелевский лауреат) 25 ноября 1945-года просил Сталина освободить его от занятий атомным проектом: "Это верно, что в руках (у товарища Берии) дирижерская палочка. Прекрасно, но ученый всё-таки должен играть первую скрипку, потому что скрипка задает тон всему оркестру. Главный недостаток товарища Берии в том, что дирижер должен не только размахивать палочкой, но и понимать что к чему. Именно этого Берии не хватает". Берия, писал Капица, намерен просто скопировать американскую конструкцию бомбы. Капица же настаивал, правда, безрезультатно, что советские ученые должны разработать собственный, более дешевый и быстрый способ создания бомбы. Капица жаловался, что Берия замкнулся на копировании американского варианта. К осени 1945-года многие секреты бомб, разрушивших Хиросиму и Нагасаки, были в руках русских. Берия жаждал большего и очень расстраивался послевоенным спадом в поступлении данных об атомных проектах Запада.   Побег Гузенко в сентябре 1945-года привёл к выявлению Аллана Нанна Мея и к введению более строгих мер безопасности в центрах атомных исследований. В результате демобилизации в феврале Дэвида Грингласса Центр лишился одного из двух своих агентов в Лос-Аламосе. Другой - Клаус Фукс - в июне 1946-года перешел из Лос-Аламоса на новую английскую атомную энергетическую установку в Харуэлле. Хотя он до 1949-года и оставался советским агентом, значение его снизилось. Принятый в августе 1946-года закон Макмагона о создании Комиссии по атомной энергии США (КПА) запрещал передачу Англии новой информации по ядерным исследованиям. Британское лейбористское правительство, лишенное материалов американских исследований, решило в январе 1947-года построить собственную атомную бомбу, но англичанам на это потребовалось на два года больше, чем русским. Несмотря на закон Макмагона, у Дональда Маклина сохранялся в Вашингтоне ограниченный доступ к разведданным по атомным исследованиям, поскольку запрет на распространение научной информации не касался сырья или рассекречивания атомных исследований периода войны. Будучи официальным представителем английского посольства по политическим аспектам атомной энергетики, он получил допуск в КПА с правом посещать центр без сопровождающих. Позже выяснилось, что с лета 1947-года и до отъезда из Вашингтона он бывал в КПА 12 раз, иногда ночью. Из подготовленного КПА отчёта о нанесенном ущербе следует, что он имел доступ к оценкам потребного количества урановой руды и прогнозам потребностей на период с 1948 по 1952-год, хотя позже оказалось, что последние были неточными. Неудовлетворенный сокращением потока важнейшей информации о ядерных проектах, Берия приказал Курчатову направить через курьера МГБ письмо датскому физику ядерщику Нильсу Бору и попросить его сообщить подробности новейших исследований в области атомной энергии, которые тот узнал в США. Бор через того же курьера ответил, что американцы отказали ему в доступе к информации, о которой просил Курчатов. Сталин и Берия вплоть до первого успешного испытания атомной бомбы постоянно опасались, что агенты не сумели раскрыть какой-то из важнейших атомных секретов американцев, и без него советская атомная программа провалится. Пытаясь развеять скептицизм Сталина, Курчатов принес в его кремлевский кабинет ядерный заряд первой советской атомной бомбы - никелированный плутониевый шар диаметром около десяти сантиметров. "А как мы узнаем, что это плутоний, а не кусок полированной стали? - спросил Сталин. - Почему он блестит? Для чего это зеркальное покрытие?" "Заряд никелирован в целях безопасности. Плутоний крайне токсичен, а покрытый никелем опасности не представляет, - ответил Курчатов. - А чтобы убедиться, что это не кусок стали, попросите кого нибудь дотронуться до него. Он теплый, сталь же была бы холодной". Сталин сам потрогал шар: "Да, он теплый. Он всегда теплый?" "Всегда, Иосиф Виссарионович. Внутри него постоянно идет альфа распад. Он то и нагревает шар. Но если начать в нём мощную цепную реакцию, произойдет взрыв огромной силы". По крайней мере частично убежденный Сталин разрешил испытания первой бомбы. Берия же до последней минуты опасался, что несмотря на достижения советских ученых и успехи разведчиков, какой-то внутренний секрет бомбы от них ускользнул. 25 сентября 1949-года, буквально за десять минут до взрыва бомбы на полигоне в Казахстане, Берия сказал Курчатову: "Ничего не выйдет!" А когда произошёл взрыв, он обнял и расцеловал ученого. Но был ли это действительно ядерный взрыв?   Берия позвонил советскому наблюдателю, который присутствовал во время американских испытаний на атолле Бикини и спросил, похоже ли грибовидное облако на то, что он видел там. Получив утвердительный ответ, Берия позвонил Сталину. Трубку снял личный секретарь Сталина Поскребышев и сказал, что Сталин уже лег. Берия настоял, чтобы Сталина разбудили. "Иосиф, все нормально! - сказал Берия. - Взрыв был, как у американцев!" "Я знаю," - ответил Сталин и повесил трубку. Рассвирепевший от того, что кто то опередил его, Берия набросился на окружающих: "Даже здесь вы мне палки в колеса ставите! Предатели! Я вас всех в порошок сотру!" Почти в тот же момент, когда прогремел первый советский атомный взрыв, Мередит Гарднер расшифровал послание НКГБ 1944-года, в котором оказалась первая наводка на одного из важнейших советских атомных шпионов Клауса Фукса, занимавшего к тому времени пост заместителя научного сотрудника Харуэлла. В январе 1950-года Фукс сознался, и в апреле 1951-года был приговорен к четырнадцати годам лишения свободы.   Свою работу на русских он описал в нескольких словах, которые дают полное представление о настроениях других советских агентов на Западе: "Я воспользовался марксистской философией и разделил сознание на две части. В одной я позволял себе заводить друзей, иметь личные отношения…. Я чувствовал себя свободно и счастливо с другими людьми, не опасаясь раскрыться, потому что знал: если подойду к опасной черте, вторая часть моего сознания остановит меня…. В то время мне казалось, что я стал "свободным человеком“, потому что я научился с помощью второй части сознания полностью освобождать себя от влияния окружающего меня общества. Теперь, оглядываясь назад, я считаю, что самым правильным наименованием для этого состояния будет "контролируемая шизофрения“. Во время ареста Фукса другой атомный агент, Бруно Понтекорво, также работал в Харуэлле. Проведенное службой безопасности расследование выявило, что у Понтекорво было несколько родственников коммунистов, но не дало никаких свидетельств его участия в шпионаже. Когда летом 1950-года в Соединенных Штатах начались аресты атомных шпионов, центр решил не рисковать и вывез Понтекорво вместе с семьей в Советский Союз по хорошо проверенному маршруту - через Финляндию. Понтекорво сделал блестящую карьеру в советской ядерной физике, получил два ордена Ленина и множество менее значительных наград. Он неизменно отрицал свое участие в атомном шпионаже. Помимо того, что "Венона" привела к провалу Фукса, с её помощью были получены первые наводки на американских атомных шпионов Джулиуса и Этель Розенберг, которых впоследствии арестовали. В дешифрованном в феврале 1950-года сообщении 1944-года говорилось об агенте, работавшем на вспомогательной должности в Лос-Аламосе. Позднее появились указания на то, что этим агентом был брат Этель Розенберг Дэвид Грингласс, который в июне 1950-года сознался и выдал Джулиуса Розенберга.   На допросе Грингласс рассказал (об этом, правда, публично нигде не заявлялось), что Розенберг похвалялся ему, что руководит советской шпионской сетью, поставляющей не только секреты разработок в области атомной энергии, но и другие разведданные о научных и технических достижениях, в том числе о предварительных исследованиях в сфере космических спутников. В отличие от английских атомных шпионов Наина Мея и Фукса, Розенберги до. самого конца красноречиво, а порой и трогательно уверяли в своей непричастности к шпионажу. В апреле 1951-года их приговорили к смертной казни - единственных из всех советских агентов на Западе. 19 июня 1953-года, после двух лет безуспешных апелляций, они скончались по очереди на одном и том же электрическом стуле в Нью-Йоркской тюрьме Синг-Синг. В последнем письме своему адвокату Этель писала: "Мы первые жертвы американского фашизма. С любовью, Этель".   Мужество, с которым они пошли на смерть, их любовь друг к другу и к двоим сыновьям, жуткая мерзость казни укрепили мировое общественное мнение в том, что была допущена судебная ошибка. После каждого включения тока сорок репортеров, тюремных служащих и других свидетелей тошнило от вони горящего мяса, мочи и кала. Даже после разряда в 2.000 вольт Этель ещё подавала признаки жизни, и потребовалось ещё два разряда. Розенберги продемонстрировали идеалистическую веру в то, что Советская Россия, а вернее, их мифологическое представление о ней, являет собою надежду всего человечества, которая все ещё вдохновляет наивных верующих на Запад, несмотря на ужасы сталинизма. И Этель, и Джулиус были искренними, отважными советскими агентами, которые считали, что сослужат лучшую службу своему делу, если будут отрицать причастность к нему. Даже после казни КГБ своими "активными действиями" продолжало поддерживать веру в то, что они стали невинными жертвами антикоммунистической охоты на ведьм. Но никакие "активные действия" КГБ не укрепили эту веру так, как это сделал сам руководитель охоты на ведьм сенатор Джозеф Маккарти. С того самого момента, как 9 февраля 1950-года он заявил, что имеет список 205 (в основном воображаемых) коммунистов, работающих в государственном департаменте, его поход против "красной чумы" способствовал зарождению во всем мире скептицизма в отношении реальности наступления советской разведки на "главного противника". Неверие в виновность Розенбергов поддерживалось тем, что по обеим сторонам Атлантики из соображений секретности отказывались упоминать в суде о "Веноне". Тайна всплыла в 1980-году, но даже тогда "Венону" не признали официально ни в Англии, ни в Соединенных Штатах. Первые годы холодной войны и вызванные "Веноной" проблемы совпали с периодом неразберихи в организации советских разведывательных операций. Причиной была отчасти борьба за власть в Кремле, а отчасти создание в июле 1947-года Центрального разведывательного управления. Доклады о создании ЦРУ, поступившие от резидента МГБ в Вашингтоне Григория Григорьевича Долбина и от советского посла Александра Семеновича Панюшкина, были тщательно изучены Сталиным и Политбюро. Главной задачей ЦРУ были, как это указывалось в законе о национальной безопасности, представленном конгрессу в феврале 1947-года, координация и анализ разведданных, поступающих из различных источников. Хотя достичь этой цели не удалось, Молотов убедительно доказывал, что совместная гражданская и военная разведывательная система даст американцам значительные преимущества перед советской разрозненной системой. Решение он видел в объединении управлений внешней разведки МГБ и ГРУ. По мнению Сталина, предложение Молотова приводило ещё к одному важному результату - к ослаблению влияния в органах безопасности Лаврентия Берии, чей протеже Абакумов возглавлял МГБ. Осенью 1947-года управления внешней разведки МГБ и ГРУ были объединены в новую организацию внешней разведки - Комитет информации (КИ). Хотя официально КИ находился под непосредственным руководством Совета Министров, назначение Молотова его первым председателем дало Министерству иностранных дел такую власть над разведывательной деятельностью за рубежом, какой оно никогда не имело. Молотов стремился ещё более усилить контроль своего министерства путем назначения послов в некоторых крупнейших странах "главными легальными резидентами", наделив их правами руководить гражданскими (бывшее МГБ) и военными (бывшее ГРУ) резидентами.   Перебежчик Илья Джирквелов весьма желчно замечает по этому поводу: "Реорганизация привела к большой путанице и неразберихе. резиденты, профессиональные разведчики, шли на самые невероятные уловки, чтобы не информировать о своей работе послов, поскольку дипломаты имеют о разведке и её методах лишь приблизительное, дилетантское представление…".   Тем не менее, некоторые дипломаты взяли на себя руководство разведывательными операциями. Первым из них был Александр Панюшкин, советский посол в Вашингтоне с 1947 по 1951-год, который стал активным участником тайной войны против "главного противника". После путаницы, вызванной отзывом Григория Долбина, резидента в Вашингтоне с 1946 по 1948-год, и его преемника Георгия Соколова (1948-1949) - одного в связи с сумасшествием, а другого, как не справившегося с задачей, Панюшкин в течение года сам осуществлял оперативное руководство резидентурой.   Следующий резидент в Вашингтоне Николай Алексеевич Владыкин (1950-1954) избегал серьезных конфликтов как с Панюшкиным, так и Центром. Панюшкин впоследствии возглавил Первое главное управление КГБ (иностранная разведка). С 1947 по 1949-год первым заместителем председателя КИ Молотова по текущей деятельности был Петр Васильевич Федотов, вскоре после войны сменивший Фитина на посту главы ИНУ. Федотов, как и Фитин, имел в Центре репутацию интеллектуала. Джирквелов пишет о нём: "От других высокопоставленных сотрудников КГБ его отличало то, что он не пренебрегал мнением других. Если кто то был с ним не согласен, он не приказывал, а старался убедить собеседника". Другой перебежчик из КГБ Юрий Носенко, напротив, считал, что гибкость Федотова объясняется частично его нерешительностью. Носенко вспоминает, что Федотов, прежде чем принять решение, часто держал у себя материалы по нескольку месяцев. КИ стремился к унификации как перехвата, так и агентской работы. Зарубежный отдел Пятого управления МГБ (шифровка дешифровка) был совмещен с таким же отделом ГРУ. В результате слияния образовалось Седьмое управление КИ во главе с бывшим руководителем Пятого управления МГБ полковником Алексеем Щеколдиным. Однако с момента создания КИ отличался нестабильностью. Почти все управления возглавили бывшие сотрудники ИНУ, и Генеральный штаб, как и следовало ожидать, стал жаловаться, что военной разведке отвели подчиненную роль.   Летом 1948-года после продолжительных споров с Молотовым министру обороны маршалу Николаю Александровичу Булганину удалось вернуть всех сотрудников военной разведки в ГРУ. Абакумов, вероятно, с помощью Берии, начал продолжительную кампанию с целью вернуть себе контроль над остатками КИ. В конце 1948-года Управление советников в странах народной демократии было возвращено в МГБ. То же произошло с сотрудниками, работавшими по направлениям ЕМ (русская эмиграция) и СК (советские колонии за рубежом). КИ, тем не менее, сохранил контроль над большинством агентских операций и операций по перехвату и дешифровке, пока в конце 1951-года не был расформирован и снова передан в ведение МГБ. В 1949-году потерявшего расположение Сталина Молотова сменил на постах министра иностранных дел и председателя КИ Андрей Вышинский - жестокий обвинитель на показательных процессах, бывший с 1943-года первым заместителем Молотова. Стиль руководства Вышинского строился, по его собственному признанию, на том, чтобы "держать людей в постоянном волнении". Как вспоминает Андрей Громыко, его преемник на посту министра иностранных дел: "Вызывая помощника, он начинал беседу с раздраженных обвинений, а то и с прямых оскорблений. В таком тоне он говорил даже с послами и посланниками. Он считал, что таким образом соперничает с Берией". Ещё с 30-х годов Вышинский сохранил фанатичное обожание Берии, которое, считает Громыко, было очевидно, даже когда он говорил по телефону. "Услышав голос Берии, Вышинский вскакивал с места. Сам разговор тоже заслуживает внимания. Вышинский говорил с Берией по телефону, склонившись, как перед господином".   При Вышинском влияние Берии в КИ резко возросло. Задумчивый, порой нерешительный Федотов, которого Молотов назначил руководить повседневной деятельностью КИ, сохранил пост заместителя председателя. Вместо него на должность первого заместителя пришёл протеже Берии, более жестокий и решительный Сергей Романович Савченко, возглавлявший на Украине в годы войны НКВД и занимавший тот же пост в МГБ с 1946 по 1949-год. Похоже, что Савченко отчитывался не столько перед Министерством иностранных дел, сколько перед Берией. Вышинский принимал мало участия в деятельности КИ. На его место пришли два старших руководителя Министерства иностранных дел - вначале Яков Александрович Малик, а затем Валериан Зорин. Свидетельств того, что кто-либо из них играл более чем номинальную роль председателя КИ, не имеется. Несмотря на частичное разрушение после войны советских агентурных сетей и на организационные неурядицы в Московском центре, война разведок между Востоком и Западом в первые годы холодной войны была в основном игрой в одни ворота. В то время как Москва сохранила на Западе разведывательные силы, у Запада в Москве не было ничего. С целью создания своих первых послевоенных агентурных сетей СИС, а позднее ЦРУ ориентировались прежде всего на проникновение через советские границы с использованием партизанских отрядов, боровшихся против сталинского режима.   Почти все попытки проникнуть в Россию через границу от Балтики на Севере до Турции на юге провалились в результате проведенных Центром обманных операций, подобных операции "Трест" в 20-е годы, когда западные разведслужбы попались в хитро расставленную ловушку. Когда в 1953-году Юрий Носенко пришёл на работу во Второе главное управление МГБ (контрразведка), занимавшееся проведением таких операций, он прежде всего направился в учебный кабинет чекистов на Лубянке, где большая историческая экспозиция рядом с портретом Дзержинского посвящена операции "Трест". Тут же, как святые дары "железному Феликсу", выставлены радио  и другое оборудование, которым пользовались агенты СИС и ЦРУ, проникшие в прибалтийские республики, Польшу, на Украину и другие приграничные районы. Гарри Карр, который после войны курировал в СИС северные районы, до войны руководил базой в Хельсинки, а во время войны работал в Стокгольме, наиболее благоприятными дня проникновения СИС считал прибалтийские республики, переживавшие возвращение террора НКГБ/МГБ, прерванного в 1941-году вторжением немцев. Незадолго до конца войны с Германией он передал радиооборудование двум агентам, засланным в Латвию эмигрантской организацией для установления контакта с местными партизанами. С эмигрантами договорились, что СИС получит часть разведывательного "улова". Ночью 15 октября 1945-года катер СИС с четырьмя другими латвийскими агентами на борту перевернулся на подходе к берегам Курляндии.   Агенты добрались до берега, но на следующей день часть их снаряжения выбросило на берег, и его обнаружил пограничный патруль. Через несколько недель их обнаружил НКГБ, но произошло это только после того, как они сообщили в СИС о благополучном прибытии. Во время войны НКГБ, как и англичане, использовал выловленных немецких агентов для передачи дезинформации. Майор Янис Лукашевич, тридцатипятилетний сотрудник Второго (контрразведка) отдела НКГБ Латвии, предложил использовать выловленных эмигрантских агентов для аналогичной игры.   К тому времени, однако, когда предложение Лукашевича было принято, дознаватели в НКГБ так над ними "поработали", что для оперативной работы они уже не годились. Была и другая трудность - появление их в эфире после столь длительного молчания могло вызвать подозрения у СИС. Лукашевич добился разрешения привлечь к работе другого партизанского радиста Аугустаса Бергманиса, освобожденного из тюрьмы в обмен на согласие сотрудничать   Он должен был использовать захваченные передатчик СИС и шифровальную тетрадь. Бергманис начал передачи в марте 1946-года. Он сообщил, что является латвийским партизаном, которому агенты незадолго до ареста отдали передатчик и коды. Бергманису потребовалось какое-то время, чтобы завоевать доверие СИС, но его передачи стали началом масштабной операции, которая могла подорвать всю деятельность СИС в Прибалтике. В конце 1946-года в Латвии произошёл ещё один провал. У заброшенного в СССР в августе агента СИС Рихардса Занде вышел из строя передатчик. В ноябре база СИС в Стокгольме порекомендовала ему выйти на Бергманиса. "Встреча прошла успешно, - сообщил Занде Эриксу Томсонсу, который приземлился вместе с ним. - Я очень рад, что Бергманис не попал под контроль МГБ". Руководителям Лукашевича, все ещё опасавшимся, что если Занде и Томсонс останутся на свободе, английская шпионская сеть выйдет из под их контроля, не хватило выдержки для проведения крупномасштабной обманной операции. В марте 1947-года Бергманис под диктовку Лукашевича передал в Лондон: "Большие неприятности. Занде и Томсонс арестованы. Мне удалось скрыться, но опасаюсь, что Занде выдаст. Всю деятельность прекращаю. Вызову вас, когда буду в безопасности". Несколько месяцев спустя Лукашевич возобновил операцию, завербовав латышского националиста Видвудса Свейца для проникновения в организацию антисоветских партизан. В октябре 1948-года Свейц "сбежал" на шведский остров Готланд, представился латышским партизаном и присоединился к группе беженцев, которых СИС и шведы готовили для разведывательных действий в Прибалтике. В мае 1949-года с пятью настоящими агентами СИС он высадился на берег у литовско латвийской границы. Агентов СИС он сразу передал МГБ, троих тут же расстреляли.   Свейц продолжал внедрение в латвийское сопротивление и докладывал МГБ о связях сопротивления с СИС. Через полгода в Латвии высадились ещё два агента СИС - Витольд Беркис и Андрей Галдинс. Хотя их высадка осталась незамеченной, они тут же засветились, выйдя на контакт с Бергманисом, который поселил их в "безопасном месте", предоставленном МГБ. Бергис и Галдинс заявили, что они - первые из новой волны агентов, которые будут прибывать для установления контактов с партизанскими лидерами. После этого агенты стали прибывать каждые полгода на бывшем немецком корабле с немецким капитаном. Корабль имел максимальную скорость 45 узлов и действовал под прикрытием службы рыбоохраны Британской контрольной комиссии.   Лукашевич считал, что настало время создавать фиктивное подполье по принципу "Треста". На этот раз его начальство дало согласие, в котором отказало двумя годами раньше. В течение зимы 1949-50-года подставная партизанская группа под кодовым названием Максис, возглавляемая майором МГБ Альбертом Бундулисом, проходила тренировку в Курземском лесу под наблюдением Лукашевича. В мае Беркис и Галданс перебрались в свой лагерь. Примерно в то же время МГБ перевербовало другого агента СИС Йонаса Дексниса, а агент Лукашевича Яан Эрглис отправился в Лондон для обсуждения планов будущих операций. В 1950-году с СИС связалась другая фиктивная партизанская группа под кодовым наименованием Роберте. Операции ЦРУ в Прибалтике также провалились в результате аналогичных обманных действий, хотя агенты забрасывались с воздуха, а не по морю. Созданные группами Максис и Роберте благоприятные возможности так и не были использованы полностью. Во время Второй мировой войны английская разведка использовала систему "двойной крест", основанную на перевербовке агентов Абвера для дезинформации немцев. В результате после высадки союзников Гитлер и военное командование в самый ответственный момент направили войска в другое место. Московский центр, напротив, не позволил Лукашевичу и его коллегам снабжать СИС какой бы то ни было информацией, кроме прошедшей в прессе. Ему даже запретили разрабатывать дезинформацию из опасения, что СИС потребует ещё, и у неё возникнут подозрения. Естественным результатом этого стало разочарование Лондона в получаемых от балтийских операций разведданных. На запросы об информации Максис и Роберте отвечали так же, как "Трест", - они борцы за свободу, а не шпионы. Растущее подозрение Лондона в отношении двух партизанских групп достигло предела, когда в 1954-году отдел науки СИС попросил пробы воды из реки, на берегу которой, как полагали, находится атомная электростанция. Радиоактивность доставленной пробы воды была так высока, будто воду брали из самого реактора. Вначале в СИС задумались, могло ли МГБ, проводя обманную операцию, так сильно ошибиться. По трезвому размышлению пришли к выводу, что именно это и произошло. Проведенное КГБ расследование показало, что были совершены и другие ошибки. Так, на пути, которым якобы шёл за пробой воды агент, был расположен крупный военный аэродром, о котором агент в своем отчёте не упомянул. В ходе расследования выяснилось также, что ряд агентов проникновения КГБ в партизанских отрядах, которые ездили в Лондон, позже раскрыли СИС тайну операции. В результате КГБ получило лишь пропагандистский выигрыш. Эмигрантские агенты, высадившиеся в прибалтийских республиках (видимо, около 25 в течение 1949-1954-года), конечно же, не могли принести беспокойства сталинскому режиму. На проведение обманной операции, результатами которой он так и не воспользовался, КГБ затратил больше средств, чем СИС на провалившийся балтийский план. Тем не менее, Лукашевич благодаря проведенной им операции получил звание генерала КГБ и был переведен в Московский центр. Как следует из явно сильно сокращенной его биографии, подготовленной для Запада в 1988-году, в 70-е годы он работал в Англии в качестве главы отдела "контрразведки" в советском посольстве. В действительности же с 1972 по 1980-год он под псевдонимом Якова Константиновича Букашева был резидентом КГБ в Лондоне. Безрезультатно проведя восемь лет в Лондоне, он был отправлен обратно в Латвию, где занял всего лишь майорскую должность (правда, с генеральским окладом) под прикрытием Министерства образования Латвии. В ноябре 1987-года он вместе с постаревшим Кимом Филби выступил по латвийскому телевидению по случаю семидесятилетия революции и для того, чтобы заявить, хотя оба знали истинную цену этому заявлению, что националистские демонстрации в Прибалтике были инспирированы СИС. Обманная операция в Прибалтике, начавшаяся в 1946 м и завершившаяся в 1949-году, стала первой из серии подобных операций на других границах Советского Союза. Одну из крупнейших провели в Польше. В 1947-году МГБ при помощи УБ сумело ликвидировать остатки Армии Крайовой, которые продолжали бороться под названием "Свобода и независимость" (ВиН). В 1948-году по распоряжению советских советников УБ создало подложный вариант ВиН и в 1949 м отправило такого же фальшивого посланника к бывшим покровителям в Лондон с сообщением, что ВиН продолжает действовать.   Начиная с 1950-года ЦРУ, которое в то время проводило политику поддержки в Восточной Европе антисоветских подпольных движений, начало с воздуха снабжать эту новую ВиН оружием, радиопередатчиками и золотыми монетами. Операция с ВиН, как и в случае с прибалтийскими республиками, не была использована полностью для передачи дезинформации. Утверждения, что ВиН представила обличающие фотографии о фиктивных нападениях партизан на полицейские участки и советские танки, чтобы оправдать поддержку ЦРУ, скорее всего ошибочны.   Офицеры УБ, занимавшиеся операцией, утверждали позднее, что информация, которую они разрабатывали и передавали в ЦРУ, "вполне могла бы быть подготовлена в Лондоне или Париже на основании публикаций варшавских газет. Господа из секретных служб США не получили от нас даже такой информации, как цены на продукты или объемы поставок в какие-то города страны, которую они так хотели получить". Фрэнк Визнер, глава отдела политической координации, который "вёл" эту скрытую операцию ЦРУ, был, однако, убежден, что ВиН представляет собой серьезную угрозу коммунистическому режиму. Он даже, якобы, пришёл к выводу, что ВиН не хватает только противотанкового оружия, "чтобы изгнать Красную Армию из Варшавы". Требования ВиН к американцам о помощи постоянно росли и достигли апогея, когда ВиН направила оставшуюся без ответа просьбу прислать американского генерала для организации польского сопротивления. Но в декабре 1952-года МГБ решило раскрыть фальсификацию. В издевательской двухчасовой радиопередаче по польскому радио рассказывалось, что миллион долларов, направленный ЦРУ для ВиН, попал к польским властям. Подставные лидеры ВиН (на самом деле сотрудники УБ) "признались", что ещё два года назад поняли истинную сущность тех, кто их поддерживал, - это "люди, не имеющие никаких духовных ценностей", а агенты, "которых к нам засылали из-за границы, были просто искателями приключений, циничными наёмниками, совершенно не думавшими о судьбе нашей страны и заботившимися лишь о собственных выгодах". Поняв, что невозможно бороться "с народом… и одновременно действовать в интересах страны", они решили, что больше не станут "вербовать молодежь для секретных служб США… Последние наши усилия были направлены на то, чтобы воспрепятствовать американцам и их эмигрантским наёмникам развивать шпионскую и подрывную деятельность против Польши". "После войны в Польше не совершалось ни одного преступления, в котором не были бы так или иначе замешаны разведслужбы США, будь то роль американского посла в антипольских планах Ватикана и реакционной части священнослужителей или постоянная радиобрехня десятков контролируемых США станций, или вербовка уголовников. Монополисты с Уолл стрит не упускают ни одной возможности, чтобы навредить нашей стране". Помимо того, что этой операцией МГБ унизило ЦРУ, УБ под созданный шум ликвидировало остатки оппозиции, всем продемонстрировав бессмысленность сопротивления "народной власти".   Основным центром сопротивления сталинскому правлению в послевоенное время была Украина. В 1947-году Организация украинских националистов (ОУН) заявила, явно сильно преувеличив, что в её рядах 100.000 вооруженных бойцов. Однако к 1949-году, когда СИС и ЦРУ начали свои украинские операции, сколь нибудь значительное сопротивление было уже разгромлено. И ОУН, и её конкурент Народно-трудовой Союз (НТС) - эмигрантская социал-демократическая организация, пользовавшаяся расположением ЦРУ, были под пристальным вниманием МГБ, которое внедрило в них своих агентов. Первые агенты СИС, заброшенные на Украину в 1949-году для установления контактов с ОУН, были арестованы МГБ; та же участь постигла и две другие группы на следующий год. База МГБ в пригороде Берлина Карлсхорст провела успешное внедрение агентов на базы НТС в Германии.   Одной из наиболее удачных акций МГБ было использование офицера Советской Армии, бежавшего на Запад в ноябре 1949-года к любовнице немке. МГБ выследило его в Западной Германии и, угрожая неприятностями оставшейся в Советском Союзе семье, вынудило к сотрудничеству. По указанию МГБ он вступил в НТС, стал вскоре инструктором школы НТС, которая готовила агентов для заброски на Украину, и одновременно консультантом в американской военной разведке. Его выявили, когда московское радио сообщило о казни в мае 1953-года четырех агентов НТС, которых он выдал. Обманная операция МГБ снова, как в Прибалтике и Польше, не стала в полной мере системой "двойной крест". Центр вновь отказывался использовать этот канал для передачи Западу значительного объема дезинформации. Больше всех других проведению обманных операций МГБ на границах СССР помог Ким Филби. Возглавляя базу СИС в Турции с 1947 по 1949-год, он имел возможность выдавать переходивших границу агентов, раскрывал их контакты и адреса семей в Советском Союзе. Пост офицера по взаимодействию между СИС и ЦРУ, который он занимал в Вашингтоне с 1949 по 1951-год, позволял ему снабжать своего куратора материалами об операциях как американской, так и английской разведки.   Он предупредил МГБ/КИ в Албании о первой высадке с моря в октябре 1949-года, которую готовила СИС, о планах проникновения через границу летом 1950-года, о первом парашютном десанте ЦРУ в ноябре 1950-года.. Среди множества конференций английских и американских разведчиков, на которых присутствовал Филби, примечательна одна - в феврале 1951-года, куда прибыл Гарри Карр, чтобы скоординировать операции СИС и ЦРУ в Прибалтике. Как вспоминает Филби, "визит закончился полным провалом. Карр и его коллеги из ЦРУ обвиняли друг друга, причём вполне справедливо, во лжи во время конференции". Хотя на это высказывание Филби часто ссылаются, оно не более чем дезинформация.   После ухода в отставку Карр попросил офицера ЦРУ, который присутствовал на конференции, высказать свое мнение о заявлении Филби. Оба согласились, что атмосфера встречи была очень сердечной. В своих мемуарах Филби не всегда мог удержаться от того, чтобы не позлорадствовать в отношении сотен агентов, которых он выдал. Весной 1951-года, например, незадолго до отъезда из Вашингтона, Филби передал своему оператору "точную информацию" о трех группах агентов, которые СИС вскоре должна была забросить на Украину. Филби прокомментировал это с изрядной долей черного юмора: "Не знаю, что с ними случилось, но могу достаточно точно предсказать". Наряду с проведением успешных операций по введению противника в заблуждение, советская разведка, несмотря на послевоенные проблемы с агентурными сетями за рубежом, продолжала получать с Запада значительный объем информации. Четверо из "великолепной пятерки" (Филби, Маклин, Берджесс и Кэрнкросс) активно работали до 1951-года. В Англии их оператором с 1944 по 1947-год был Борис Михайлович Кротов (урожденный Кретеншильд), человек чудовищной работоспособности и энергии, который не получил достойного повышения по службе лишь из-за своего еврейского происхождения.   Лондонский резидент с 1943 по 1947-год Константин Михайлович Кукин с удовольствием купался в лучах славы Кротова и с неменьшим удовольствием получал от Центра благодарности за мнимое руководство резидентурой. В новом Комитете информации Кукин занял пост начальника Первого главного (англо-американское) управления. Его портрет можно увидеть среди прочих в мемориальной комнате Первого главного управления КГБ. В пояснительной надписи говорится, что Кукин был одним из выдающихся офицеров разведки 40-х и 50-х годов.   В мемориальной комнате вы не найдете портрета преемника Кукина Николая Борисовича Родина (псевдоним Коровин), который был резидентом с 1947 по 1952-год и с 1956 по 1961-год. Родин - это образец надменного аппаратчика, который с презрением относился к подчиненным, полагая, что агенты, которых ведет его резидентура, обеспечат ему хорошую репутацию в Центре. На посту куратора "пятерки" Кротова сменил Юрий Иванович Модин, офицер отдела политической разведки, который работал в Лондоне с 1947 по 1953-год, а затем с 1955 по 1958 й. Модин (известный "пятерке" как Питер) был одним из выдающихся кураторов агентов за всю историю КГБ. Став в начале 80-х годов начальником Первого факультета (политическая разведка) в институте Андропова, он характеризовал Родина как высокомерное претенциозное ничтожество. В течение нескольких послевоенных лет Берджесс, Маклин и Филби в разные периоды времени имели возможность передавать разведданные как об Америке, так и об Англии. В докладе Объединенного комитета начальников штабов США о нанесенном ущербе, подготовленном в 1951-году после перехода Берджесса и Маклина, говорится: "В области американского, английского, канадского планирования исследований атомной энергии, американской и английской послевоенной политики в Европе вся информация до момента перехода, несомненно, достигла русских… Все английские, а возможно, и американские дипломатические коды и шифры, имевшиеся на 15 мая 1951-года, находятся в руках русских и больше не используются". Здесь есть, конечно, известная доля преувеличения, поскольку не учитывается использование в шифропереписке разовых шифр блокнотов, из которых лишь незначительная часть могла попасть к Берджессу или Маклину. Но нет сомнения в большом объеме переданной первоклассной развединформации. Перебежавшие в 1954-году сотрудники КГБ Петровы рассказывают, что по свидетельству Филиппа Васильевича Кислицина, который был шифровальщиком в лондонской резидентуре с 1945 по 1948-год, Берджесс приносил "полные портфели документов Министерства иностранных дел. Их переснимали в посольстве и возвращали ему".   Борис Кротов, оператор Берджесса до 1947-года, забирал у него портфели где-нибудь за городом и иногда возвращался в посольство в испачканной глиной обуви. Содержание наиболее важных материалов Кислицин передавал в Москву по радио, а остальные подготавливал к отправке диппочтой. В 1949-году Кислицина назначили в новый сектор Московского центра, созданный специально для переданных Маклином и Берджессом документов, где он был единственным сотрудником. Документов было так много, что некоторые остались непереведенными. Кислицин подбирал досье и документы по заказу руководства. Однако Берджесс и Маклин почувствовали, что тяготы двойной жизни во времена холодной войны значительно больше, чем когда Советский Союз и Англия были союзниками. Джордж Кэри Фостер, глава только зарождавшегося отдела безопасности Министерства иностранных дел, столкнувшись с Берджессом впервые в 1947-году, был "поражен его неопрятным видом. Он был небрит, от него так сильно пахло спиртным, что я поинтересовался, кто это такой и кем он работает". Горонви Риз считает, что Берджесс пристрастился и к наркотикам: "Теперь он постоянно принимал успокаивающее, чтобы снять нервное напряжение, но тут же принимал стимуляторы, чтобы нейтрализовать их действие, а поскольку он вообще не знал меры, то глотал все, что попадалось под руку, как ребенок грызет леденцы, пока пакет не опустеет". Кэри Фостеру постоянно жаловались на "неподобающее поведение" Берджесса. Фред Уорнер, который работал с ним в филиале Гектора Макнейла, государственного министра в Министерстве иностранных дел, однажды утром спасал Берджесса из ночного клуба в Сохо, где тот лежал на полу без сознания с головой и лицом, покрытыми запекшейся кровью. Уорнер устал от неизменного вопроса Макнейла: "Что нам делать с Гаем?" И всё же Берджесс все ещё сохранил остатки кембриджского обаяния. В конце 1947-года Макнейл, скорее всего, с целью избавиться от него, рекомендовал Берджесса парламентскому заместителю министра иностранных дел Кристоферу Мэйхью, который в то время занимался организацией Управления информационных исследований (ИРД) для противодействия советской "психологической войне". Мэйхью, как он сам позже признавался, совершил "чудовищную ошибку". "Я побеседовал с Берджессом. Он, конечно же, продемонстрировал прекрасное знание коммунистических методов подрывной деятельности, и я с радостью взял его на работу".   Берджесс совершал поездки по английским посольствам, передавал там предупреждения ИРД и одновременно сводил на нет работу нового управления, докладывая о его планах своему новому оператору Юрию Модину, который в конце 1947-года сменил Кротова. Поток жалоб из посольств на недипломатическое поведение Берджесса заставил Мэйхью убрать его из ИРД. Оставалось всего несколько друзей, которые сохранили ещё доверие к Берджессу.   Среди них был и глава политической разведки СИС Дэвид Футмен. Вскоре после разрыва Тито с Москвой в 1948-году сотрудник управления Футмена предложил разработать вопросник о деятельности Коминформа, по которому английский посол в Белграде должен был получить у Тито информацию. "Блестящая идея! - обрадовался Футмен. - Изложите её Гаю". Берджесс с инициатором анкеты подготовили её и отправили в Белград. Ответ Тито заинтриговал Московский центр и, наверное, порадовал Футмена. Осенью 1948-года Берджесса перевели в Управление Дальнего Востока, где он и работал до августа 1950-года, когда был направлен в посольство в Вашингтоне на должность второго секретаря. Работая в Управлении Дальнего Востока, он подробно информировал Москву о британской политике в отношении созданной в 1949-году Китайской Народной Республики и в отношении Кореи перед начавшейся в июне 1950-года войной. Несмотря на то, что Берджесс был офицером всего лишь 4 ранга, он имел постоянный доступ к разведывательным аналитическим материалам, поступавшим из Объединенного комитета разведки, военного министерства и из штаб квартиры генерала Дугласа Макартура в Верховном командовании союзников в Токио.   Особый интерес в Москве должен был вызвать подготовленный в апреле 1950-года детальный анализ "Русской помощи китайским коммунистическим силам", из которого было ясно, что именно сумели узнать западные разведки по этому вопросу всего лишь за два месяца до начала корейской войны. Берджесс написал по этому поводу большую справку, как обычно ярко синими чернилами и, как ни странно, очень аккуратным почерком. К этому времени, правда, дни его в Министерстве иностранных дел были сочтены. Поездку Берджесса в Гибралтар и Танжер осенью 1949-года Горонви Риз назвал "дикой одиссеей неприличия". Берджесс не платил по счётам, на людях опознавал офицеров МИ-5 и СИС, спьяну пел в местных барах: "Сегодня мальчики дешевле, не то что пару дней назад…" Берджесс был удивлен, что его не уволили по возвращении. В Центре пришли к выводу, что срыв Берджесса осенью 1949-года объяснялся шоком, который он испытал, узнав, что может быть раскрыт с помощью дешифровок "Веноны". Филби "запустили" в "Венону" в сентябре 1949-года, накануне его отправки в Вашингтон в качестве офицера взаимодействия СИС. Он и передал предупреждение. В действительности "Венона" не выявила никаких наводок на Берджесса вплоть до его перехода в 1951-году. Но осенью 1949-года он каждую минуту ждал провала. Так же тяжело, как Берджесс, принял известие об исходящей от "Веноны" опасности и Маклин. В его случае угроза казалась даже ближе.   Вскоре после внедрения в "Венону" Филби понял, что агентом, которого русские в нескольких разгаданных шифровках называли "Гомер", был Маклин. Направление тридцатипятилетнего Маклина в Каир на должность советника и заведующего канцелярией открывало перед ним реальную возможность добиться многого на дипломатическом поприще. Он же не смог выдержать угрозы провала, о которой узнал год спустя. Продолжая работать так же профессионально, как всегда, он тем не менее стал сильно пить, в том числе и в неподобающее время. Старый его друг и собутыльник Филип Тойнби был свидетелем "безобразных взрывов, когда он не мог уже сдерживать накопившиеся гнев и напряжение".   В мае 1950-года приятели в пьяном угаре ворвались в квартиру двух девушек, работавших в американском посольстве, перевернули вверх дном спальню, разодрали нижнее белье, а затем пошли громить ванную. Там, как вспоминает Тойнби, "Дональд схватил большое зеркало и с размаху бросил его в ванну. К моему удивлению и радости ванна разлетелась на куски, а зеркало осталось невредимым".   Несколько дней спустя Маклина выслали в Лондон, Министерство иностранных дел отправило его в отпуск на все лето и уплатило за лечение у психиатра, который установил переутомление, семейные проблемы и подавленную гомосексуальность. Осенью пришедший в себя Маклин был назначен заведующим американским отделом Министерства иностранных дел. Несмотря на вечерние попойки в клубе Гаргойл и на то, что сам Маклин спьяну называл себя "английским Хиссом", работал он в отделе как всегда профессионально и эффективно. Поставляемые Маклином и Берджессом разведданные приобрели для Москвы наибольшую значимость после начала в июне 1950-года корейской войны. Заместитель Маклина по американскому отделу Роберт Сесил считает, что поставляемые Маклином документы "были бесценными для помощи китайцам и северным корейцам в выработке стратегии и тактики на переговорах". Маклин и Берджесс не просто передавали секретные документы, они привносили в них свои собственные антиамериканские настроения, усиливая тем самым опасения Советского Союза, что Соединенные Штаты намерены превратить корейский конфликт в войну.   Даже в стенах Министерства иностранных дел Маклин в конце 1950-года осуждал политику США как "недальновидную, негибкую и опасную". Пожалуй, впервые за свою дипломатическую карьеру он открыто выразил симпатии к откровенно грубому сталинскому анализу агрессивности, присущей американскому крупному капиталу. Есть изрядная доля истины в том, что американская экономика чрезвычайно сильно привязана к военному производству, и широкомасштабная война могла бы помочь избавиться от последствий демобилизации. Хотя вся эта сталинская чушь находила незначительный отклик в Уайтхолле, в конце 1950-года там были всерьез обеспокоены направлением американской политики.   В декабре президент Трумэн дал неверно истолкованный ответ на вопрос об использовании в корейском конфликте атомной бомбы: "Само по себе наличие оружия уже заставляет задуматься о его применении". Эттли тут же отправился в Вашингтон, чтобы обсудить с президентом этот и другие политические вопросы, связанные с войной. Маклину удалось передать Модину как подготовленные к визиту справочные материалы, так и отчёт кабинету министров о его результатах. Болезненная подозрительность Сталина не позволяла ему недооценить агрессивные планы западных империалистов. К концу 1950-года он был совершенно уверен в реальности возникновения третьей мировой войны. Причины корейской войны лежали в Северной Корее, а не в территориальных притязаниях Советского Союза. Но незнание Западом истинных целей советской политики, неспособность англо-американских разведслужб собрать в Москве информацию, подобную собираемой КИ в Лондоне и Вашингтоне, привели к ошибочному предположению, что эта война является частью крупного экспансионистского плана СССР. Зимой 1950-1951-года широко распространились опасения, что агрессия в Корее всего лишь прелюдия советского наступления в Германии.   Военное министерство в феврале 1951-года предупреждало кабинет министров: "Война возможна в 1951 м, вероятна в 1952-году". Ошибочные, хотя и искренние опасения возможности советского наступления были истолкованы Сталиным как прикрытие собственных агрессивных замыслов Запада. Поступавшие от Маклина и Берджесса сведения лишь усиливали подозрения. Маклин наверняка изложил Модину и, скорее всего, в гораздо более сильных выражениях, свое опасение, изложенное в записке, которую он направил в Министерство иностранных дел в марте 1951-года, что "игра американцев с огнем на Дальнем Востоке и повсюду в мире бросит нас в пучину бессмысленной войны".   Москва, как и Маклин, наверняка с облегчением вздохнула, когда в апреле Трумэн отозвал командующего американскими войсками в Корее генерала Дугласа Макартура, бывшего ярым сторонником распространения войны на территорию Китая. Именно в тот момент, когда Макартура освободили от его поста, карьера Маклина как советского агента оказалась под угрозой. Падение Маклина, по мнению Первого главного управления КГБ, явилось единственным наиболее серьезным последствием дешифровок "Веноны", поскольку расшифрованные сообщения, раскрывшие Маклина, повлекли за собой цепь событий, повлекших провал наиболее ценной группы агентов внедрения в истории КГБ - "великолепной пятерки". В октябре 1949-года Филби направился в Вашингтон в новом качестве - представителя СИС. Филби был хорошо осведомлен о разведывательных операциях КГБ и давно понял, что под кличкой Гомер скрывается Маклин.   В своих мемуарах он умышленно пишет, что для выявления Маклина понадобилось полгода, чтобы не шокировать британский высший свет фактом присутствия предателя в их рядах. Первые упоминания Гомера в дешифровках "Веноны" были крайне туманными. Из них нельзя было заключить не только, что он сотрудник английского посольства, но даже и узнать, является ли он гражданином Америки или Англии. Первоначально в круг подозреваемых, число которых, по утверждению Гарольда Макмиллана, превышало семь тысяч, вошли практически все, кто мог иметь доступ к секретным трансатлантическим коммуникациям. По прибытии в Вашингтон Филби с облегчением узнал, что "ФБР продолжает заваливать нас запросами о посольских уборщицах и прислуге". Хотя перехваты "Веноны" и вызвали у Филби, по его собственному выражению, "глубокую обеспокоенность", было очевидно, что непосредственной угрозы Маклину нет. Оператор сказал, что по решению Москвы "Маклин должен продолжать работать" и что будут подготовлены планы его спасения "до того, как кольцо сожмется". Кольцо не сжималось до зимы 1950-1951-года.   К концу 1950-года список подозреваемых сократился до 35 человек, а к апрелю 1951-го сжался до девяти. Филби делал вид, что помогает поискам Гомера, и отвлек внимание следователей на показания довоенного перебежчика Кривицкого, рассказавшего на допросе в 1940-году о советском агенте в Министерстве иностранных дел, который происходил из хорошей семьи, закончил Итон и Оксфорд (а не другую школу и Кембридж, как Маклин). Филби пишет, что офицер безопасности посольства Бобби Маккензи высказал предположение, что шпионом является Пол Гор Бут, будущий постоянный помощник министра иностранных дел, который обучался в Итоне и Оксфорде. Гор Бут занимался классическими науками, и псевдоним Гомер подходил как нельзя лучше, к тому же он был созвучен его фамилии.   Однако в середине апреля 1951-года появилась расшифровка ещё одного сообщения "Веноны", которая сняла подозрения с Гор Бута и сразу разрешила всю задачу, поскольку речь в ней шла о том, что в 1944-году Гомер дважды в неделю встречался со своим оператором в Нью-Йорке, куда ездил из Вашингтона якобы для того, чтобы навестить беременную жену - именно так поступал только Маклин. Для организации побега Маклина было несколько недель, потому что из-за решения не использовать материалы "Веноны" в суде МИ-5 пришлось искать иные доказательства его шпионской деятельности. Обсудив ситуацию со своим оператором, Филби решил предупредить Маклина через Берджесса. Когда Берджесс в августе 1950-года прибыл в Вашингтон на должность второго секретаря посольства, было совершенно ясно, что для него это последний шанс сделать дипломатическую карьеру. Восемь месяцев спустя стало очевидно, что шанс этот упущен.   В апреле 1951-года его отозвали после серии происшествий (почти наверняка не подготовленных заранее), которые вызвали возмущение полиции штата Вирджиния, Государственного департамента и британского посла. Накануне отъезда из Нью-Йорка на борту "Куин Мери" он обедал с Филби в китайском ресторанчике, духовой оркестр которого делал подслушивание невозможным, и обсуждал детали побега Маклина. По договоренности с Филби сразу по прибытии в Англию 7 мая Берджесс должен был поставить в известность Юрия Модина - куратора всех членов "великолепной пятерки" во время их пребывания в Англии. Именно Модин нёс ответственность за выполнение плана бегства.   Будучи уже главой политической разведки в институте Андропова КГБ, он очень любил рассказывать новобранцам, как он организовал этот побег. Гордиевский обратил внимание, что он никогда не говорил об участии в этом деле высокомерного лондонского резидента Николая Родина. С середины апреля Маклин перестал получать секретные документы. Быстро сообразив, что он под наблюдением, а следовательно, и телефон его прослушивается, он не решился звонить Модину. Откуда ни возьмись на помощь пришёл Берджесс. Вернувшись в Англию, он во время посещения Министерства иностранных дел, где его предупредили о скорой отставке, сумел передать Маклину записку с указанием места и времени встречи, на которой будет обсуждаться план его бегства. Вскоре Берджесс получил письмо от Филби, в котором тот писал о забытой на стоянке посольства машине, но в конце было слегка завуалированное предупреждение: "Здесь становится жарковато". Берджесс к этому времени был уже на пределе.   Филби писал позже: "Он был близок к нервному срыву, ближе, чем кто-либо подозревал. Его карьера в Англии сгорела, и КГБ он тоже не нужен. Мы так беспокоились о Маклине, что совершенно не подумали о Берджессе". Но Модин подумал. Берджесс теперь так боялся встречаться с Модиным, что попросил Бланта передать Модину все опасения. Обеспокоенный состоянием Берджесса и неуверенный в том, что тот выдержит допросы, Модин вынудил его бежать вместе с Маклином. История совместного побега Маклина и Берджесса сильно запутана множеством разных версий. Чаще всего рассказывается версия, что утром 25 мая, в пятницу, министр иностранных дел Герберт Моррисон председательствовал на совещании, на котором было решено начать допросы Маклина 28-го, в понедельник. Широко распространено мнение, что Берджесс почти сразу же был предупрежден не обнаруженным пока агентом (обычно его неправильно называют "пятый агент") и в тот же вечер сбежал вместе с Маклином.   На самом деле никакого совещания 25-го не было и не было никакого предупреждения. Моррисон разрешил допрос Маклина на основании письменных свидетельств своих сотрудников, но дату допроса не поставил. из-за недостатка людей и просчётов МИ-5 и спецслужба полиции не сумели установить наблюдение за домом Маклина в деревушке Татсфилд на границе графств Кент и Суррей и позволили ему уйти. Но даже если бы МИ-5 задержала его, для успешного судебного преследования вполне могло не хватить доказательств. Официальный отказ использовать в суде перехваты "Веноны" означал, что осудить можно будет только при наличии признания. Это сработало в случае с Фуксом. Если бы нервы Маклина выдержали испытание, он, как Филби впоследствии, мог бы все отрицать. Но это был риск, на который в то время ни Модин, ни центр пойти не смогли. Решившее дело предупреждение Маклин получил от Филби через Берджесса. Филби сообщил своему оператору, что офицер взаимодействия МИ-5 в Вашингтоне Джеффри Паттерсон получил приказ к 23 мая доложить в Лондон о ходе расследования дела Гомера. Филби пришёл к выводу, что Маклина начнут допрашивать в понедельник, 28 мая.   Модин немедленно приступил к выполнению плана побега. (Билеты на пароход во Францию были куплены ещё 24 мая. Вечером 25 мая (это была пятница) Берджесс подъехал к большому викторианскому дому Маклина во взятой напрокат машине как раз в тот момент, когда хозяева садились за праздничный стол, накрытый женой Маклина по случаю его дня рождения. Ему исполнилось 38 лет. Представившись Роджером Стайлом из Министерства иностранных дел, Берджесс настоял, чтобы Маклин немедленно с ним уехал. Маклин поспешил наверх попрощаться с детьми, путано объяснил что то вышедшей из себя жене и уехал в машине Берджесса. Попеременно управляя машиной, они приехали в Саутгемптон Докс как раз вовремя, чтобы успеть на отправлявшийся в полночь пароход "Фалайз" до Сен Мало. Во Франции сотрудники МГБ/КИ выдали им фальшивые документы, по которым оба отправились вначале в Вену, а оттуда в Москву. Тридцать лет спустя, рассказывая в институте Андропова о "великолепной пятерке", Юрий Модин неизменно вспоминает о том, в каком напряжении находились Берджесс и Маклин в мае 1951-года. Его воспоминания о Бланте совсем иные. Кротов в 1945-году заметил у Бланта те же признаки крайнего напряжения, которые Модин видел у Берджесса в 1951-году. Но за шестъ лет, в течение которых Блант выполнял для МГБ/КИ лишь отдельные мелкие поручения, занимался наукой и отдыхал под покровительством королевской семьи, он полностью восстановил свои силы. Хотя после побега Берджесса в Москву Модин и увидел признаки нового стресса, но он с радостью отметил и холодный профессионализм, с которым Блант работал в критические минуты. Позднее Модин признавался Гордиевскому, что руководить работой такого агента, как Блант, - "большая честь".   Во время побега Берджесса и Маклина Блант пользовался полным доверием своих бывших коллег из МИ-5. Поскольку МИ-5 не решилась раньше времени разглашать сам факт побега просьбой об ордере на обыск квартиры Берджесса сразу после побега, Блант согласился попросить ключ у любовника Берджесса Джека Хьюита. Но прежде чем отдать ключ сотрудникам МИ-5 Блант, явно не без подсказки Модина, провел в квартире Берджесса несколько часов, уничтожая компрометирующие материалы в безалаберном архиве Берджесса среди писем любовников и прочей чепухи. Бланту удалось найти несколько важных документов, включая последнее письмо Филби с предупреждением, что "становится жарковато". Пятый член "великолепной пятерки" Джон Кэрнкросс в подготовке побега участия не принимал. Со времен войны он работал в управлениях обороны (материальное снабжение и кадры) Министерства финансов и в контакты с остальными членами "пятерки" не вступал. Кэрнкросс неизменно удивлял Кротова и Модина огромным количеством материалов, которые он передавал им каждый месяц. Он, вполне вероятно, мог сообщить Кротову о решении англичан создать атомную бомбу. Возможно также, что он имел доступ к сметам проекта, как и ко всему, что касалось военного бюджета.   В 1947-году Кэрнкросс был занят принятием "Закона о радиоактивных элементах". Два года спустя он активно участвовал в разрешении финансовых проблем, связанных с созданием НАТО, и возглавлял подкомитет по "решению организационных вопросов". Его неуживчивость, однако, мешала продвижению по службе. Только в 1950-году в тридцать семь лет он получил ранг руководителя. В мае 1951-года из-за ошибки Бланта закончилась его карьера советского агента. Обыскивая квартиру Берджесса, Блант не заметил нескольких неподписанных листков, которые оказались записью конфиденциальных бесед в Уайтхолле накануне и в самом начале войны.   Сэр Джон Колвилл, один из тех, кто упоминался в записках, узнал в авторе их Кэрнкросса. МИ-5 начала слежку за Кэрнкроссом и проследил его до места встречи с его оператором. Модин, правда, не появился. На допросах в МИ-5 Кэрнкросс признал, что передавал русским конфиденциальные записи, но отрицал, что он шпион. Он уволился из Министерства финансов и несколько лет работал в Северной Америке, потом перешел в Продовольственную и сельскохозяйственную организацию ООН в Риме. В конце концов после очередного дознания в 1964-году Кэрнкросс сознался. Но его служба как активного советского агента закончилась, когда Блант просмотрел его записки в квартире Берджесса в 1951-году. После того, как в 1979-году о его деятельности стало известно широкой публике, Блант признался, что на него "оказывали давление" (Модин, хотя Блант и не назвал его), предлагая уехать в Москву вместе с Берджессом и Маклином. Но он отказался, не желая менять приятное ученое общество Курталда на серенький соцреализм в сталинской России. Прошло ещё тринадцать лет, прежде чем в 1964-году МИ-5 всё же получила от него признание. Но даже и тогда, поскольку обвинительных материалов для передачи дела в суд было недостаточно, его оставили в покое в обмен на признание. В отличие от этих случаев на Филби подозрение упало сразу же после бегства Берджесса и Маклина, хотя и не все его коллеги в Лондоне и Вашингтоне этому поверили. Главной причиной подозрений была его связь с Берджессом. Во время пребывания в Вашингтоне Берджесс упросил Филби разрешить ему жить вместе с Филби и его женой. Филби, хотя и сомневался в разумности такого шага, всё же пришёл к выводу - ошибочному, надо сказать, - что отказать Берджессу после стольких лет знакомства будет опасно для его собственной безопасности. Он также надеялся, что, живя с ними, Берджесс будет иметь меньше возможностей попадать в разные неприличные истории. Когда именно такая эскапада Берджесса привела к его высылке в Англию в мае 1951-года, Филби не подозревал, что Берджесс отправится с Маклином в Москву.   Филби узнал о побеге от Джеффри Паттерсона, офицера МИ-5 по взаимодействию в Вашингтоне: "Выглядел он ужасно. "Ким, - сказал он шепотом, - птичка улетела". Я изобразил ужас: "Какая птичка? Не Маклин, конечно?“ "Да, - ответил он, - но не только… С ним сбежал Гай Берджесс". Мой испуг был вполне искренним". В тот же день Филби закопал в лесу фотооборудование, при помощи которого копировал документы для Москвы. Центр разработал для него план побега, но к концу дня он решил пока не спешить. Он останется и отвергнет все. Однако в Вашингтоне Филби не удалось все отмести. Директор ЦРУ генерал Уолтер Беделл Смит сообщил СИС, что Филби не может больше исполнять обязанности их офицера по взаимодействию.   Несмотря на то, что Филби отозвали в Англию, у него сохранились влиятельные друзья как в Вашингтоне, так и в Лондоне. Среди них будущий шеф контрразведки СИС Джеймс Джесус Энглтон, который позже утверждал, что видел Филби насквозь. Спустя почти год после отъезда Филби Энглтон сказал приехавшему в Лондон коллеге из ЦРУ Джеймсу Маккаргару: "Мне всё-таки кажется, что Филби станет директором СИС". Тем больше он был потрясен, когда осознал, что Филби действительно изменил.   Самым долговременным ущербом, который нанесли Филби и "великолепная пятерка" англо-американской разведке, было то, что они заставили Энглтона, Питера Райта и нескольких других разведчиков по обеим сторонам Атлантики метаться в зеркальной комнате, безрезультатно выискивая свидетельства ещё более масштабной советской операции. По возвращении из Вашингтона Филби ушел в отставку, получив 4.000 фунтов выходного пособия, из которых 2.000 были выплачены сразу, а оставшиеся две должны были выплачиваться в течение трех лет. Филби правильно рассчитал, что решение не платить сразу всю сумму связано "с возможностью оказаться в тюрьме в течение этих трех лет".   В декабре 1951-года его вызвали на "судебное расследование" в штаб квартиру МИ-5 на Керзон стрит, которое фактически было неформальным судом, о чем Филби в своих мемуарах пишет не совсем верно. Как вспоминал один из офицеров СИС: "Не было ни одного человека, который вышел бы из зала суда, не будучи убежденным в виновности Филби". Многие из коллег Филби по СИС также считали его виновным, хотя позже, в Москве, Филби и пытался представить иную картину. Однако "судебное расследование" пришло к выводу, что для успешного судебного преследования материалы собрать не удастся. Филби продолжала поддерживать группа друзей из СИС, перед которыми он предстал как невинная жертва маккартистской "охоты на ведьм". После этого и вплоть до побега в 1963-году Филби стал резко терять значение как советский агент, несмотря на явно преувеличенные заслуги во время его пребывания в Бейруте. Золотое время "великолепной пятерки" истекло в 1951-году после побега Берджесса и Маклина, выявления Кэрнкросса и увольнения Филби из СИС. В 30-е годы, когда "пятерка" начинала свое сотрудничество с Советами, больше всего агентов Московский центр вербовал в западных коммунистических партиях и в Коммунистическом Интернационале.   Новое поколение агентов внедрения, которое пришло в годы холодной войны, вербовалось иными способами. Послевоенные скандалы, связанные с обнародованием показаний Гузенко, Элизабет Бентли, Уиттакера Чэмберса и других об использовании членов коммунистических партий Запада в качестве агентов, заставили Центр категорически запретить, за исключением особых обстоятельств, использование членов партий в разведывательной работе. Именно в то время, когда "золотой век пятерки" шёл к закату, один из завербованных в 30-х годах в Кембридже агентов шёл к вершине славы. Алистер Уотсон, бывший какое-то время секретарем "Апостолов", сыграл важную роль в обращении Бланта в марксизм и, видимо, одним из первых стал членом "группы пяти" Берджесса. За шесть лет аспирантуры в Кингз колледж (1933-1939) его активность значительно снизилась. В начале войны он поступил в Морское министерство в качестве временного научного сотрудника и занимался радарами и проектированием. Особую важность его работа в качестве советского агента приобрела после войны, когда в 1953-году он занял пост старшего научного сотрудника в исследовательских лабораториях Министерства флота в Теддингтоне и стал заниматься сверхсекретным проектом, представлявшим огромный интерес для КГБ, - разработкой методов обнаружения подводных лодок с помощью подводных низкочастотных звуковых колебаний.   Какое-то время Уотсон жил в одном доме с братом офицера МИ-5 Питера Райта. Задолго до выявления Уотсона МИ-5 Райт невзлюбил его: "Он был длинный и тощий, с вытянутым, козлиным лицом. И ходил он как то странно, будто на цыпочках". Другие, однако, считали Уотсона интересным, хотя и эксцентричным собеседником. Даже в семьдесят лет он мог ещё поприветствовать друзей целым залпом шуток - задачкой из четырехмерной геометрии, соображением по поводу "Исчезнувшего рая" и очередной догадкой о языках Древнего Египта. Будучи начальником отдела обнаружения подводных лодок в исследовательской лаборатории Морского министерства, Уотсон, по мнению Райта, "занимался наиболее секретной и ответственной работой во всем Министерстве обороны".   Так же считало и КГБ. В 40-х - 50-х годах у него были те же кураторы, что и у "пятерки", - Горский, Кротов и Модин. Когда с 1953 по 1955-год Модин был в Москве, Уотсон поссорился с его преемником Сергеем Александровичем Кондрашовым (впоследствии заместитель начальника ПГУ). Уотсон говорил Питеру Райту: "Он слишком буржуазен… Носит фланелевые брюки и синий пиджак, пуделя прогуливает". Позже с Уотсоном работали Родин, видимо, Модин во второй раз и Николай Прокофьевич Карпеков, который с 1958 по 1963-год был экспертом лондонской резидентуры по научно-технической разведке. В 1967-году после проведенного МИ-5 расследования Уотсона перевели на несекретную работу в институт океанографии. В написанной в 1980-году секретной истории Первого главного управления среди прочих послевоенных успехов упоминается увеличение объемов научно-технической информации, поступавшей из Великобритании. Помимо разведданных по системам обнаружения подводных лодок, лондонская резидентура претендует также на поставку информации о различных аспектах ядерной энергетики и военной техники, а также навигационных систем. Наибольшую активность в научно-технической разведке в 50-е годы проявлял Леонид Сергеевич Зайцев, бывший в то время офицером политической разведки. Позже он возглавил Управление Т, которое специализировалось на этой тематике. В 60-е годы научно-техническое направление получило дальнейшее развитие. В начале 50-х годов Центру удалось осуществить важное внедрение в британскую разведслужбу. Через несколько месяцев после увольнения Филби из СИС МГБ приступило к вербовке другого офицера этой службы - 29 летнего Джорджа Блейка, урожденного Бехар. Блейк родился в Роттердаме. Его отец был натурализовавшийся еврей из Каира, а мать - голландка. Родители назвали сына Джорджем в честь короля Георга V. Во время Второй мировой войны Блейк воевал в голландском сопротивлении и в Королевском флоте, в конце войны стал офицером морской разведки.   В 1947-48-году он изучал русский язык в Даунинг колледже, а затем поступил в СИС. СИС, однако, не удалось узнать все о жизни её нового сотрудника, в частности осталось неизвестным, что огромное влияние на Блейка оказал Анри Кюриэль, активный член Коммунистической партии Египта, с которым Блейк часто виделся в молодости. В 1949-году Блейка направили в Южную Корею, где он работал под дипломатическим прикрытием - как вице консул в Сеуле. Год спустя, вскоре после начала корейской войны он был интернирован вторгшимися северо корейскими войсками. Возможностью завербовать Блейка Московский центр обязан во многом китайцам, чьи "добровольческие" части пришли на помощь северным корейцам. После образования в октябре 1949-года Китайской Народной Республики МГБ предложило направить большую группу советников в Китай и принять в Москве китайских офицеров разведки для обучения. Мао Цзэдун принял оба предложения. Но китайцы с самого начала заботились о том, чтобы их офицеры разведки не оказались под контролем МГБ, как их коллеги из стран Восточной Европы.   Китайцы, несмотря на стремление перенять советский опыт и ознакомиться с техническими новинками, отказались заниматься по советским инструкциям и учебникам, считая их неподходящими для китайских условий. Они не разрешали офицерам МГБ принимать участие в их разведывательных операциях, как это происходило в Восточной Европе. Китай, однако, предоставил информацию об американской военной технике, полученную во время корейской войны, и предоставил МГБ базу на своей территории для подготовки этнических китайских нелегалов для работы против "главного противника" и других стран Запада. МГБ получило также неограниченный доступ к захваченным китайцами и северными корейцами военнопленным, среди которых был и Джордж Блейк. Вербовка Блейка началась, видимо, осенью 1951-года. По свидетельству первого офицера МГБ, который допрашивал его, Григория Кузьмича, Блейк тут же выразил разочарование в западной политике в целом и в англо-американском вторжении в Корею в частности, но секреты СИС выдавать отказался. Однако к тому времени, когда его вместе с другим военнопленным освобождали весной 1953-года, Блейк уже был полностью завербованным советским агентом. Почти десять лет после этого он раскрывал операции и агентов СИС с тем же энтузиазмом, что и Филби, но не так эффективно. В первые годы холодной войны советской разведке удалось провести несколько успешных операций по внедрению в континентальной Европе. Наибольшее значение Центр придавал внедрению во Франции и Западной Германии. Внедрению в правящие круги Франции способствовала значительная популярность в послевоенные годы коммунистической партии, которая более десяти лет получала около четверти голосов избирателей, и наличие до 1947-года министров коммунистов в коалиционном правительстве. Владимир и Евдокия Петровы, бежавшие из советской разведки в 1954-году, отмечали, что МГБ и КИ считали разведывательную работу во Франции особенно легкой.   Резидентом МГБ/КИ в Париже с 1947 по 1949-год был Иван Иванович Агаянц (известен также как Авалов). Он был армянином почти сорока лет и говорил по французски, по английски и на фарси. Евдокия Петрова вспоминает его как наиболее приятного из всех своих коллег: "привлекательный, очень культурный, уважительный… интеллигент и хороший разведчик". Благодаря успешной работе в Париже Агаянц в 1949-году получил повышение и был назначен начальником Второго управления КИ, которое занималось всеми европейскими странами, за исключением Англии.   Его преемник на должности резидента в Париже с 1950 по 1954-год Алексей Алексеевич Крохин также с удовольствием провел время во Франции. Петровы вспоминают его как "улыбчивого, веселого и довольного жизнью" человека. Крохин был направлен в Париж и на второй срок - с 1966 по 1972-год, что свидетельствует об успешной работе в первой командировке. Агентов проникновения, поставлявших множество, если не большую часть официальных документов, которые Петровы видели в Центре во время работы Агаянца и Крохина, так и не поймали. По крайней мере, сведений таких не было. Наиболее значительным из советских агентов во Франции во времена холодной войны, которого обнаружили, да и то после того, как он проработал на советскую разведку двадцать лет, был Жорж Пак.   Пака, 29 летнего молодого, подающего надежды ученого, занимавшегося итальянским языком, завербовал в 1943-году Александр Гузовский из НКГБ, когда-тот возглавлял в Алжире отдел политической информации на радиостанции временного правительства генерала де Голля. В период послевоенной "четвертой республики" Пак, куратором которого остался Гузовский, переехавший за ним в Париж, работал секретарем кабинета и советником нескольких министров. Как и большинство агентов времен холодной войны, Пак работал скорее из соображений самоутверждения, чем по идеологическим соображениям, которые руководили "великолепной пятеркой" и более ранними поколениями советских агентов внедрения.   Жаждавший играть главную роль за сценой международных отношений, раз уж не удалось сделать это открыто, Пак старался уравнять баланс сил между СССР и США, которых считал слишком мощной державой. Пак рассказывает, что ему присылали благодарности Сталин и Хрущёв. Самым продуктивным периодом за двадцать лет работы Пак было время, когда де Голль вернулся к власти в 1958-году и Пак получил доступ к главным оборонным секретам. Раздел Германии и поток беженцев с Востока сделали созданную в 1949-году Федеративную Республику Германию легкой добычей для проникновения агентов восточного блока. Одним из основных объектов Московского центра было полуофициальное агентство внешней разведки - организация Гелена, которое в 1946-году официально вошло в Федеральную канцелярию как Бундеснахрихтендинст (Федеральная разведывательная служба, БНД). Внедрение началось в 1949-году с вербовки в штаб квартире МГБ в Карлсхорсте безработного, а в прошлом капитана СС Ганса Клеменса.   В 1951-году Клеменс получил работу у Гелена, а потом рекомендовал туда же своего приятеля по СС Хайнца Фельфе, которого также завербовал для МГБ. С активной поддержкой Карлсхорста Фельфе быстро зарекомендовал себя наиболее удачливым агентом времен холодной войны. В 1953-году он поразил своих геленовских коллег, заявив, что создал в Москве агентурную сеть во главе с полковником Красной Армии. Значительная часть поставляемых сетью разведданных, которые представляли собой изрядную смесь действительных фактов с подготовленной Центром дезинформацией, передавалась в Бонн канцлеру ФРГ Конраду Аденауэру.   Карлсхорст продолжал помогать Фельфе, предоставив ему протоколы заседаний правительства ГДР и выведя его на "расходных" восточногерманских агентов. Вершины своей деятельности Фельфе достиг почти одновременно с Паком. К 1958-году его уже считали немецким Филби - как и Филби в 1944, он стал начальником советской секции в контрразведывательном отделе разведки. Однако мотивы его действий были ближе скорее к мотивам Пака, чем Филби. Себя он считал великолепным профессионалом, восходящей звездой БНД, которую в то же время умудрялся обманывать.   В Карлсхорсте всячески поощряли его самомнение, заставляя верить, что его успехи превосходят даже достижения Рихарда Зорге. "Я хотел, чтобы русские считали меня разведчиком высшего класса," - говорил Фельфе. Во время холодной войны отличительной чертой советских разведывательных операций было то, насколько сильно они были направлены на воображаемого врага и на действительного противника. Охота на реальных, а чаще воображаемых троцкистов в 30-х годах сменилась в разгар холодной войны операциями по поиску и уничтожению в основном вымышленных титовских и сионистских заговорщиков. Берия с Абакумовым, как и Сталин, считали разрыв Тито с Москвой в 1949-году частью масштабного империалистического заговора с целью подрыва советского блока. В июле протеже Сталина Жданов сообщил на встрече Коминформа, что МГБ имеет доказательства участия Тито вместе с империалистическими шпионскими службами в подрывной деятельности против народных демократий. Некоторые вымыслы о связи Тито с западными секретными службами имели целью дискредитировать его. Другие были плодом больной параноидальной фантазии Сталина и Центра. В конце концов оба эти направления тесно переплелись. Главным западным шеф-шпионом, заправлявшим титовско империалистическими заговорами, раскрытыми в Восточной Европе МГБ/КИ, оказался Ноель Хавиланд Филд, эксцентричный бывший американский дипломат и активист гуманитарного движения, которого в 1949-году Московский центр раскрыл как "агента американской шпионской организации, внедрявшего своих шпионов в высшие круги коммунистических партий с целью свержения социалистической системы по указанию Тито и империалистов". Филд был коммунистом-романтиком, сама наивность которого породила подозрения у теоретиков заговоров в Центре. В 1934-году, когда он ещё работал в Государственном департаменте, его завербовали как агента НКВД.   Он поставлял информацию, но отказывался предоставлять документы. В 1936-году он уехал из Вашингтона в Женеву, где стал работать в секретариате по разоружению Лиги Наций, полагая, как пишет его биограф Флора Льюис, что "будучи сотрудником международной организации, никого не предаст, если останется и советским агентом". Сотрудничество Филда с НКВД было связано со множеством неприятностей. Его первым куратором в Женеве был Игнатий Порецкий (также Людвиг, также Раисс), который вскоре перебежал и был уничтожен НКВД.   Следующий контакт Филда Вальтер Кривицкий сбежал на следующий год, и, как и Рейсса, НКВД заклеймил его как троцкиста. В конце 1937-года Филд поехал с женой в Москву, чтобы попытаться восстановить контакт с НКВД. Их бывшие кураторы в Вашингтоне Пауль и Хеда Массинг пришли к ним в номер и, позвонив в НКВД, потребовали выездные визы, заявив при этом, что в случае отказа обратятся с помощью Филдов в американское посольство. НКВД, естественно, не захотело больше использовать Филда. Несмотря на все случившееся, Филд сохранил свою наивную сталинистскую веру. "Сталин знает, что делает," - говорил он друзьям. Во время войны он организовал гуманитарную помощь Комиссии унитарианских служб (КУС), вначале во Франции, а затем с 1942-года - в Женеве, где стал директором европейского отдела КУС. В Швейцарии он оказал помощь многим коммунистам - беженцам из Германии и Венгрии. Он вызвал подозрение НКВД возобновлением контактов с шефом ОСС в Швейцарии Алленом Даллесом (директор ЦРУ с 1953 по 1961-год), с которым познакомился за десять лет до этого, работая в Государственном департаменте. Филд заручился поддержкой Даллеса в создании вместе с немецкими коммунистами антифашистского подполья. Идея, правда, не получила одобрения руководства ОСС. В 1947-году жалобы на контакты Филда с коммунистами и на его внебрачные похождения привели к увольнению из КУС. Но Центр поведение Филда волновало ещё больше, чем унитарианцев. Его поездки в Восточную Европу в надежде найти работу свободного журналиста или преподавателя зародил подозрения, что он работает на западную разведку. В параноидальной атмосфере, сложившейся после разрыва с Югославией, эти подозрения ещё больше усилились. Во время войны Филд тесно сотрудничал с югославскими коммунистами в Швейцарии и способствовал тому, что Даллес стал оказывать поддержку партизанам Тито.   В 1944-45-годах он помогал Венгерским коммунистам и другим беженцам вернуться в Венгрию, переправляя их с помощью ОСС через Югославию в югославской форме. В 1948-году резидентура КИ в Вене заполучила копию письма Филда Даллесу, которое он писал в конце войны. Хотя в письме ни словом не была упомянута разведка, специалисты Центра по заговорам обнаружили там несуществующие ссылки на шпионаж. Оставалось только найти воображаемых соучастников Филда в Восточной Европе. Летом 1948-года первого секретаря Венгерской компартии Матьяша Ракоши вызвали в Москву, чтобы сообщить, что подозревается Ласло Райк, министр внутренних дел и наиболее популярный член партийного руководства. Даже в сталинской истории о "заговоре Райка" с сожалением отмечалась его "внешняя привлекательность". "женщины считали его очень привлекательным, а мужчины поддавались воздействию этой неотразимой личности". Хотя Райк и был преданном сталинцем, он единственный из пяти высших руководителей партии не провел годы войны в Москве под прикрытием НКВД.   Он сражался в Испании во время Гражданской войны и провел три года во французских лагерях после поражения республики. В 1941-году он сумел вернуться в Венгрию, стал секретарем подпольного Центрального Комитета и одним из лидеров Сопротивления. В ноябре 1944-года был арестован гестапо и, проведя шесть месяцев в концлагере, в мае 1945-года вернулся в Будапешт. К несчастью, Райк был обязан Филду ещё со времен войны. Они встретились в Испании во время Гражданской войны, и Филд помог Райку освободиться из лагеря и вернуться в Венгрию. Теоретики заговоров из Центра сразу восприняли это как свидетельство существования заговора с целью внедрить Райка в руководство Венгерской коммунистической партии. Это подтверждалось и связями Райка с Югославией. Ещё до разрыва Тито с Москвой Райк, по свидетельству Джиласа, установил "особо прочные связи" со своим югославским коллегой Ранковичем - тоже министром внутренних дел. Летом 1948-года, вернувшись из Москвы, куда он ездил за инструкциями, Ракоши собрал всю верхушку партии, за исключением Райка, и проинформировал об имеющихся "доказательствах" сотрудничества Райка с американской разведкой. Яноша Кадара (с 1956 по 1988-год - первый секретарь ЦК партии) вызвали на совещание и объявили, что в связи с серьезными подозрениями в отношении Райка, "хотя и не доказанными безусловно", тот не может больше оставаться на посту министра внутренних дел, руководящего АВО.   Кадара на время назначили министром внутренних дел, а Райка - министром иностранных дел. Для подготовки дела против Райка и других мнимых заговорщиков в АВО был создан особо секретный отдел, который возглавили шеф всей организации Габор Петер и два его ближайших помощника - полковники Эрне Сюч и Дьюла Дечи. Инициатива, правда, осталась в руках МГБ. Генерал Федор Белкин, главный "советник" в Юго Восточной Европе, отправил в Будапешт двух генералов - Лихачева и Макарова для наблюдения за подготовкой к арестам и показательному суду. Группа советников из МГБ разрослась до 40 человек. В мае 1949-года по просьбе АВО Филда отправили в Прагу для возможной работы преподавателем в университете.   Но глава чехословацкой службы безопасности Индржих Веселый не особенно верил в выдуманную МГБ историю о заговоре Филда и вначале противился требованиям АВО арестовать его. Тогда вмешался генерал Белкин. Позже Индржих Веселый заявлял, что президент Готвальд сказал ему: "Если генерал Белкин… считает, что так надо, делай, как они хотят". 11 мая Филда арестовали в Праге. На следующий день его перевезли в Будапешт для совместного допроса МГБ и АВО.   17 мая Габор Петер собрал на совещание руководящий состав АВО и объявил о раскрытии масштабного заговора, в котором замешаны западные спецслужбы и "цепной пес империализма" Иосип Тито. Была сделана попытка успокоить подозрения Райка ещё на две недели. 29 мая Ракоши пригласил его с женой на воскресный обед. На следующий день Райка арестовали. 11 июня Кадар как министр, руководящий АВО, докладывал на совещании Центрального Комитета. "Были, конечно, и такие, кто не верил в виновность Райка, - говорил он позже, - но большинство были просто парализованы страхом". Совещание, по словам Кадара, было подготовлено Ракоши, первым секретарем партии. За допросами Райка, которые проводили вместе сотрудники АВО и советники из МГБ, следил Белкин, старший "советник" по Юго Восточной Европе. Бела Сас, один из предполагаемых соучастников Райка, вспоминает, как во время допроса "венгры заискивающе улыбались, когда к ним обращались русские. Самые плоские шутки офицеров (МГБ) вызывали у них взрыв хохота". Во время допросов Белкин одну за другой курил американские сигареты "Олд голд", которые держал в кожаном портсигаре. Он постоянно возмущался. Когда Сасу не удалось изобличить Райка, он вскочил, бросил в ярости пачку бумаг, которые держал в руках, схватил у меня из под носа портсигар и минуты полторы кричал по русски: "Это тебе не троцкистское собрание, здесь не место для провокаций!" Хотя Белкин и советники из МГБ часто приказывали бить и пытать допрашиваемых, делали это всегда сотрудники АВО. Один из главных палачей Владимир Фаркаш утверждал позже, что он просто выполнял приказы Москвы. Габор Петер, глава АВО, жаловался, что побои и пытки не заставили Райка сознаться. Кадар, по его словам, сказал ему позже, что "даже хортисты не смогли сломить Райка. Битьем от него ничего не добьешься. Тогда они перестали применять силу". На Райка больше действовали угрозы в отношении семьи. Но похоже, что в конце концов он сознался в основном из сталинского чувства долга перед партией. Кадар навестил Райка в тюрьме и попросил его послужить партии и сознаться, чтобы на суде можно было доказать, что Тито - агент империализма.   Все Политбюро, говорил Кадар, знает, что он невиновен, но просит его принести себя в жертву делу партии. Приговор, даже смертный, будет вынесен для отвода глаз. Кадар пообещал ему и семье новую жизнь под новыми именами в Советском Союзе. Эта беседа Кадара с Райком была записана на пленку, о чем Кадар не догадывался. Ракоши, чтобы отомстить Кадару, дал прослушать эту пленку членам ЦК незадолго до того, как его отстранили от власти в 1956-году. Показательный суд над Райком и семерыми его мнимыми соучастниками проходил в сентябре 1949-года в Народном суде Будапешта и представлял собой практическое воплощение легенды о масштабном заговоре, который связывал Тито с подрывными действиями западных разведывательных служб. Во второстепенных ролях выступали Тибор Соньи, начальник управления кадров партии, который был якобы основным связующим звеном между Райком и ЦРУ; Лазар Бранков, бывший югославский офицер по взаимодействию разведок и якобы связной Райка с Тито, и генерал-лейтенант Дьердь Пальфи, который сознался в подготовке военного переворота.   В своей заключительной речи обвинитель заявил: "Этот суд имеет международное значение… На скамье подсудимых сидят не только Райк и его соучастники. С ними вместе их зарубежные хозяева, империалистические заговорщики из Белграда и Вашингтона… Из прозвучавших здесь доказательств совершенно ясно, что даже во время войны с Гитлером американские разведывательные службы готовились к борьбе против сил социализма и демократии. За Ранковичем стоят тени Филда и Даллеса… Задуманный Тито и его кликой заговор в Венгрии, который должна была осуществить шпионская группа Райка, нельзя рассматривать вне контекста глобальных планов американских империалистов". Райка и ещё четверых приговорили к смертной казни. Советники из МГБ, как и сотрудники АВО, прекрасно знали, что большинство доказательств, использованных для разыгрывания нравоучительного спектакля, были сфабрикованы. МГБ действительно проинструктировало АВО, как отрепетировать с обвиняемыми поведение на суде, чтобы все звучало правдоподобно. Большинство офицеров МГБ, однако, не сомневались, что между Тито и ЦРУ действительно существовал заговор, и всеми силами старались максимально использовать предоставившуюся возможность для его разоблачения.   Один из советников МГБ на суде Валерий Александрович Кротов, который присутствовал также на казни Райка, позже работал с Гордиевским в Управлении S (нелегалы) Первого главного управления. Суд, сказал он Гордиевскому, был необходим с политической точки зрения. Больше всего ему запомнились слова Райка перед казнью: "Да здравствует коммунизм!". Разоблачения других Венгерских агентов вымышленного заговора продолжались вплоть до смерти Сталина. Янош Кадар, ставший после Райка министром внутренних дел, также попал под подозрение. Он был снят в 1950-году, а в 1951 м - арестован и подвергнут пыткам. Хотя он и выжил и был реабилитирован через год после смерти Сталина, его преемник на посту министра Шандор Зельд, узнав, что тоже подвергнется "чистке", убил жену, детей, тещу и застрелился сам.   В 1952-году заместитель председателя АВХ (преемница АВО) Эрне Сюч посетил Московский центр и оставил рапорт на имя лично Сталина, в котором писал, что чистка вышла из под контроля и угрожает разрушить партию. По возвращении в Будапешт он был арестован, допрошен совместной следовательской группой МГБ и АВХ и повешен как шпион. МГБ инспирировало выявление подрывной активности, организованной Тито и разведками западных стран на территориях стран союзниц и даже в компартиях Запада. Наиболее важным из этих состряпанных судов после суда над Райком был тот, что состоялся в Праге. На встрече в Будапеште накануне суда над Райком, Белкин и Ракоши вдвоем оказали давление на Карела Шваб, заместителя министра внутренних дел Чехословакии и начальника службы безопасности, чтобы тот немедленно начал аресты и допросы.   Через неделю президент Готвальд и Рудольф Сланский, Генеральный секретарь Компартии Чехословакии, попросили МГБ прислать своих советников, имеющих опыт по делу Райка, для ведения допросов. Вскоре в Прагу из Будапешта прибыли Лихачев и Макаров. Последовало то, что позднее было названо комиссией по расследованию во время пражской весны 1968-года "повальным увлечением охотой на "чехословацкого Райка“. Лихачев и Макаров обвинили чешскую службу безопасности в слабости, нерешительности и "мягкости“ по отношению к классовому врагу. Сланский ответил тем, что объявил о создании нового отдела по безопасности, не зависимого от Министерства внутренних дел, "для расследования действий против партии и политических провокаций“.   Сначала создалось впечатление, что наиболее вероятным "чехословацким Райком“ станет министр иностранных дел Словакии Владимир Клементис, который был смещен со своего поста в марте 1950-года. Весной прошла кампания охаивания прочих "буржуазных националистов“ (среди них был будущий руководитель партии и президент страны Густав Гусак), и казалось, что вот вот состоится показательный судебный процесс. А летом 1950-года Лихачев и Макаров уступили место новым советникам МГБ, во главе которых стоял Владимир Боярский.   Охота на ведьм под руководством МГБ приняла новое направление. Теперь удар был направлен против сионизма, а не титоизма, так как первый рассматривался в качестве основного орудия в подрывных планах западных разведок. Начало антисемитской охоты на ведьм, хорошо замаскированное как кампания по защите от подрывных действий сионистов, отражало резкое изменение в политике советского руководства в отношении Израиля.   Когда в 1947-году ООН рассматривала план разделения Палестины и создания еврейского Государства, Советский Союз поддержал его. "Это решение, - говорил Андрей Громыко, обращаясь к Генеральной Ассамблее, - отвечает законным требованиям еврейской нации, сотни тысяч представителей которой до сих пор не имеют ни земли, ни дома".   Создание Государства Израиль рассматривалось в Москве как удар по британскому империализму на Ближнем Востоке, который был нанесен силами прогрессивных евреев из России и Польши. А нападения на сионистов со стороны арабов рассматривались как отчаянная попытка реакционных феодальных правителей противостоять созданию нового прогрессивного Государства. Поддержка советской дипломатии, а также оружие, поставлявшееся с благословения Советского Союза из Чехословакии сионистам во время войны с арабами, имели решающее значение в создании Израиля.   В мае 1948-года СССР стал первым, кто признал это новое Государство юридически. Кремль рассчитывал на благодарность сионистов за такую быструю поддержку и за решающую роль, которую Красная Армия сыграла в разгроме Гитлера. Советское руководство считало, что Израиль станет во главе антиимпериалистической революции на Ближнем Востоке и поможет СССР закрепиться в Средиземном море. Партия Мапам заявила, что является "неотъемлемой частью мирового революционного лагеря, возглавляемого СССР". В конце 1947-года полковник Андрей Михайлович Отращенко, который возглавлял Управление КИ по Ближнему и Дальнему Востоку (а позднее - Первое главное управление), созвал оперативное совещание, на котором объявил, что Сталин лично приказал КИ обеспечить надежность союза Израиля и СССР. Эмиграция русских евреев в Израиль открывала прекрасную возможность засылать советских шпионов для работы как в Израиле, так и в стране - "основном противнике" и других западных объектах. Начальник управления нелегальных агентов в КИ (позднее в ПГУ), высокий, атлетически сложенный полковник Александр Михайлович Коротков, известный всем как "Саша", был женат на еврейке. Он отвечал за подбор и подготовку эмигрантов, которые ехали в Израиль советскими нелегальными агентами. Главный его помощник подполковник Владимир Вертипорох, более известный как "дядя Володя", в 1948-году был назначен первым резидентом КИ МГБ в Израиле. Вместе с Коротковым они были награждены и повышены в звании до генерала за успехи в нелегальных операциях в Израиле. К 1950-году появились две причины, изменившие советскую политику в отношении Израиля на противоположную. Первая состояла в энтузиазме русских евреев при создании нового Государства. Когда Голда Меир и члены израильского дипломатического представительства в Москве посетили московскую синагогу на Рош Гашану, еврейский Новый год, 4 октября 1948-года, их окружила толпа в тридцать тысяч евреев. Еврейский антифашистский комитет, созданный в годы войны для того, чтобы мобилизовать еврейские силы на борьбу с фашизмом, получил приказ скандировать "Нет! Никогда и ни при каких обстоятельствах не поменяют советские евреи свою социалистическую Родину на другую". Митинг быстро разогнали. По словам Хрущёва, руководителя комитета Соломона Михайловича Михоэлса агенты МГБ толкнули под колеса грузовика. Он погиб.   Зимой 1948-49-года, в Москве и других городах были закрыты еврейские государственные театры, а писатели, работавшие на идиш, практически все были арестованы. Даже жена Молотова, Жемчужина, была арестована и попала в ссылку в 1949-году. По словам Хрущёва, Сталин "взорвался", когда Молотов воздержался во время голосования по вопросу о выводе своей жены из состава аппарата Центрального Комитета. И хотя Молотов остался членом Политбюро, министром иностранных дел он больше не был. В течение почти года, несмотря на нападки на сионизм внутри страны, Советский Союз продолжал поддерживать Израиль на международной арене. Но свидетельства того, что Израиль укрепляет связи с Западом и, прежде всего, с Соединенными Штатами, убедили Кремль перейти к поддержке арабских противников Израиля. С тех пор сионизм официально рассматривался как часть широкомасштабного империалистического заговора с целью подрыва единства социалистического лагеря руками живущих в нём евреев. Вера в угрозу сионизма выявила у Сталина затаенный антисемитизм, который и раньше не был так уж глубоко запрятан.   В своих устных и письменных выступлениях Сталин избегал антисемитских заявлений, но в кругу своего льстивого окружения он издевался над еврейской манерой говорить и прочим. Хрущёв вспоминал, что сказал ему однажды Сталин после того, как представители МГБ и партийные лидеры сообщили о недовольстве на авиастроительном заводе: "Передовым рабочим на заводе надо раздать дубинки, чтобы после рабочего дня они могли задать чертей этим евреям!"   Провозглашение новой антисионистской политики сначала вызвало трудности в Центре. Когда полковник Отращенко объявил на встрече с работниками Управления по Ближнему и Дальнему Востоку КИ, что сионизм идет в ногу с империализмом, некоторые офицеры не поняли, как можно сопоставлять эти два понятия. Илья Джирквелов, перебежчик из КГБ, рассказывал, что они быстро сориентировались: "Было достаточно ясно, что это новое слово, оканчивающееся на " изм“, не рифмовалось с марксизмом-ленинизмом. Таким образом, оно подпадало в один разряд с троцкизмом, и мы все поняли, что это плохо". Первое крупное наступление МГБ за пределами страны на сионистский заговор началось в Чехословакии. Владимир Боярский, старший советник МГБ в Праге начиная с лета 1950-года, получил свободу рук со стороны руководства Компартии Чехословакии в деле разоблачения "сионистского заговора". "Основным нашим врагом, - говорил он, - является международный сионизм, у которого в распоряжении имеется самая развитая шпионская сеть".   Первой значительной жертвой антисемитской охоты на ведьм, затеянной Боярским, стал первый секретарь областного комитета партии Брно, еврей Отто Шлинг, которого забрали в октябре 1950-года. Зимой 1950-51-года продолжались многочисленные аресты членов партии. В феврале 1951-года скорее всего по подсказке Боярского антисемит Андрей Кепперт был назначен директором управления СТБ по разоблачению врагов Государства; он тут же создал специальный отдел по сионизму. Кепперт часто говорил своим коллегам, что людей, у которых нос крючком, он либо сразу брал на карандаш, либо сажал. Боярский упорно утверждал, что за сионистским сговором должна была стоять более мощная фигура, чем Шлинг. К лету 1951-года его выбор пришёлся на Генерального секретаря компартии Чехословакии Рудольфа Сланского, как на главного заговорщика, хотя на самом деле тот был убежденным сталинистом. По словам подполковника Богумила Доубека, начальника отдела расследований СТБ, Боярский и советники из МГБ подчеркивали "растущее влияние иудаизма на международной политической арене; они приводили в пример Рокфеллера, Ротшильда и других, связывая их имена с деятельностью Сланского, движимого евреями".   В июне 1951-года Доубек и его помощник составили полный отчёт по шпионажу и подрывной деятельности со стороны "еврейских буржуазных националистов", назвав Сланского и Бедржиха Геминдера, главу международного управления секретариата партии, как зачинщиков. После того, как Боярский и советники МГБ внесли свои поправки, отчёт был направлен президенту Готвальду и министру безопасности Ладиславу Копржива. Сталин однако решил, что доклад не годится для удачного показательного антисионистского процесса. В письме Готвальду от 20 июля Сталин сообщал, что собранные на тот момент доказательства недостаточны для того, чтобы предъявить обвинения Сланскому и Геминдеру, и потребовал отозвать Боярского за неудовлетворительное ведение дела. В личном письме, написанном четыре дня спустя, Сталин добавил, что Боярского должен заменить "более сильный и опытный человек" и что, как следовало из сообщений МГБ, Сланского необходимо отстранить с поста Генерального секретаря партии. Решение Сталина лично заняться делом Сланского отражало его растущую параноидальную озабоченность сионистской угрозой и падение доверия к Абакумову, занимавшему в тот момент пост руководителя МГБ. Осенью 1951-года Абакумова отправили за решетку. Секретарь Московского городского комитета партии Хрущёв поехал в офицерский клуб объяснять причины ареста. Причин он указал две. Во первых, коррупция. Абакумов стяжал дурную известность тем, что организовал целый ряд частных борделей для собственного ублажения, и тем, что по его поручению из-за границы доставлялись предметы роскоши.   Второй причиной, согласно выступлению Хрущёва, стало запоздалое обнаружение "ленинградского заговора", который затрагивал нескольких протеже тогда уже покойного Андрея Жданова, расстрелянных за "тяжелые", хотя и не указанные "государственные преступления". (Когда Абакумова в конце концов судили и расстреляли в 1954-году, через год после смерти Сталина, ему, в частности, инкриминировалась подделка улик, свидетельствующих против признанных виновными участников ленинградского дела).   Главной целью Сталина при устранении Абакумова почти наверняка было ограничить влияние Берии на государственную безопасность. Новый руководитель МГБ, Семен Денисович Игнатьев, реанимировавший КИ, был аппаратчиком из Центрального Комитета партии и, в отличие от Абакумова, ничем не был обязан Берии. Более того, он даже устроил чистку в Мегрелии, на родине Берии. Под руководством Игнатьева и по приказам Сталина МГБ начало самый антисемитский период в истории советской разведки.   В начале ноября 1951-года генерал Алексей Дмитриевич Бесчастнов прибыл в Прагу в качестве главного консультанта МГБ для замены впавшего в немилость Боярского. По видимому, удовлетворенный наличием необходимого материала для показательного процесса против сионистского заговора, 11 ноября Сталин направил влиятельного члена Политбюро Анастаса Микояна к президенту Готвальду с личным посланием, в котором требовал немедленного ареста Сланского. Когда Готвальд стал сомневаться, Микоян позвонил в Москву из советского посольства, после чего сообщил Готвальду, что Генеральный секретарь настаивает на своем требовании. Готвальд уступил, и 24 ноября Сланский был арестован. Допросы Сланского и его воображаемых соучастников проходили под наблюдением Бесчастнова и двух его помощников, Есикова и Галкина. Избиения и пытки, необходимые для того, чтобы вырвать признания, осуществлялись СТБ. Для наблюдения за длившейся целый год подготовкой к показательному процессу в Прагу были командированы ещё три консультанта из МГБ, Г. Громов, Г. Морозов и Я. Чернов. "Процесс над главарями антигосударственного центра, руководимого Рудольфом Сланским", открылся 20 ноября 1952-года.   После вступительной речи прокурор зачитал имена четырнадцати обвиняемых. Все они были крупными партийными чиновниками. Одиннадцать, включая Сланского, были представлены как лица "еврейского происхождения", двое как чехи и один как словак.   Первоначально консультанты из МГБ предложили формулировку "еврейской национальности" или просто "евреи", но согласились с более расплывчатой формулировкой в результате возражений со стороны Готвальда и членов Политбюро ЦК КП Чехословакии. несмотря на это, фраза "еврейского происхождения" впервые была употреблена в сталинских показательных процессах. В тридцатых годах никто в суде не упоминал о еврейском происхождении Троцкого, Зиновьева, Каменева, Радека и других жертв репрессий. Во время процесса над Райком в Будапеште не было речи о еврейском происхождении троих из семи подсудимых.   Во время процесса над Сланским еврейское воспитание подавалось как причина его предательства. Хорошо подготовленный свидетель объяснял в суде: "Общим у всех этих предателей является их буржуазное еврейское воспитание. Даже после вступления в Чехословацкую коммунистическую партию и выдвижения на высокие ступени в партийном руководстве, они продолжали оставаться буржуазными националистами и стремились к собственной выгоде. Их целью было свергнуть наше партийное большевистское руководство и уничтожить народный демократический режим. Для достижения этого они вступали в контакт с сионистскими организациями и с представителями израильского правительства, которые на самом деле являются агентами американского империализма". Одиннадцать обвиняемых, в том числе Сланский, были приговорены к смертной казни, трое к пожизненному заключению. За разгромом воображаемого сионистского заговора внутри Чехословацкой коммунистической партии последовала антисионистская кампания, развернувшаяся на всей территории СССР и по всему советскому блоку. Параноидальный страх Центра перед сионистскими заговорщиками дошёл до такой степени, что некоторых из наиболее удачливых агентов еврейской национальности стали подозревать в изначальных связях с западными разведками. Среди них был Смолка/Смоллетт, во время Второй мировой войны руководитель Русского отдела в Британском министерстве информации, против которого во время процесса над Сланским было выдвинуто абсурдное обвинение, что он якобы "империалистический агент". В Центре даже был разработан (но не осуществлен) план похищения его из Австрии, где он проживал, страдая от начальной стадии множественного склероза, и доставки в Москву для объяснений, почему во время войны он завербовал еврея Ивана Майского, в тот момент советского посла в Англии, для работы на британскую разведку. Чистка евреев среди советской номенклатуры достигла апогея в 1952-году, при этом нигде она не была настолько же интенсивной, как в Центре. К весне 1953-года из МГБ были устранены все евреи, кроме небольшого числа так называемых "тайных евреев", то есть лиц с некоторым количеством еврейской крови, у которых в паспорте в графе национальность стояла отметка "еврей". Вершиной наступления МГБ на сионизм стал "заговор врачей".   В конце 1952-года молодой кремлевский врач Лидия Тимашук написала Сталину письмо, в котором обвиняла большинство своих старших коллег евреев в заговоре с целью сократить жизнь советских руководителей посредством неправильного лечения. За раскрытие этого несуществовавшего заговора она была награждена орденом Ленина. 13 января 1953-года "Правда" начала кампанию против "чудовищ и убийц, (которые) растоптали священное знамя науки, прячась за почетным и благородным призванием врачей и ученых". Чудовища, как сообщала газета, были агентами британской и американской разведок и действовали через "продажную еврейскую буржуазную националистическую организацию".   "Правда" обрушилась на службы безопасности за то, что те не обнаружили заговор на более ранней стадии. По воспоминаниям Хрущёва, "Сталин обезумел от ярости, кричал на Игнатьева и угрожал ему, требуя, чтобы врачей заковали в цепи, превратили их в месиво и стерли их в порошок". Сталин передал руководство допросами врачей наиболее жестокому заместителю Игнатьева М.Д. Рюмину. "Не было ничего удивительного, - сказал позднее Хрущёв, - что почти все врачи признались в инкриминируемых им преступлениях". Ещё одним "сионистским заговорщиком", раскрытым Рюминым, был генерал МГБ Белкин, организатор процесса над Райком. Сталин лично позвонил Ракоши, чтобы сообщить, что Белкин признался в вербовке Габора Петера, руководителя АВХ, для работы на британскую и сионистскую разведки. После ареста Габора Петера АВХ очень быстро обнаружило воображаемый заговор врачей в Венгрии, в точности повторявший советский аналог. Коминформ и коммунистическая пресса по всей Европе отзывались о процессе Сланского и о заговоре врачей как о "звеньях одной цепи, свидетельствах убийственной деятельности англо-американских империалистов и их лакеев, которые помешаны на том, чтобы развязать ещё одну мировую войну". В конце жизни Сталин, похоже, готовил новую волну страшных репрессий. В октябре 1952-года на XIX съезде Коммунистической партии, первом с 1939-года, когда прошёл последний партсъезд, вместо старого Политбюро из десяти человек был учрежден новый орган - Президиум в составе тридцати шести членов. Хрущёв опасался, что этот шаг - часть общего плана "будущего уничтожения членов старого Политбюро". Неспособность Сталина доверять окружающим, видимо, беспокоила даже его самого.   Хрущёв как то слышал, как Сталин пробормотал себе под нос: "Мне конец, никому не верю, даже самому себе". В декабре 1952-года он репрессировал Александра Поскребышева, который заведовал его секретариатом на протяжении последних двадцати пяти лет (однажды переводчик Черчилля так обрисовал Поскребышева: "Ростом пяти футов, широкоплечий, сутулый, большеголовый, с тяжелой челюстью, длинным крючковатым носом и с глазами, как у хищной птицы"), под тем предлогом, что тот разглашал содержание секретных документов.   Вскоре после этого Сталин приказал арестовать генерала МГБ Николая Власика, его личного телохранителя, который прослужил так же долго, как и Поскребышев. После того, как его лечащий врач доктор Виноградов признался в соучастии в несуществующем заговоре врачей, Сталин боялся даже близко подпускать к себе докторов. Даже успехи советской разведки по внедрению в правительственные структуры других стран пугали его. В конце жизни Сталина преследовал страх, что западные разведки добились таких же, а может, и более значительных успехов в Москве. Он подозревал маршала Ворошилова в том, что тот - английский шпион, а Молотова в том, что он работает на ЦРУ. Есть сведения, что зимой 1952/53-года Берии стало известно, что Сталин собирается его убрать. "Этим объясняется его нескрываемая ненависть к Сталину, проявившаяся во время последней болезни вождя," - пишет один из современных советских историков.   В ночь с 1 на 2 марта 1953-года со Сталиным случился удар. Берия тут же начал планировать, как бы ему взять власть. Хрущёв, который все ещё находился под сильным влиянием личности Сталина, считал, что Берия вёл себя "просто невыносимо": "Как только на лице Сталина… появились признаки жизни и нам показалось, что он приходит в себя, Берия бросился на колени, схватил его руку и начал целовать её. Когда Сталин вновь потерял сознание и закрыл глаза, Берия встал и сплюнул". Сталин умер 5 марта 1953-года. Ликование Берии не знало границ. "Говоря простым языком, Сталина ещё в гроб не положили, а этот уже новоселье справлял," - сетовал Хрущёв. За каких то двадцать четыре часа Берия объединил МГБ и МВД (Министерство внутренних дел) в составе укрупненного МВД под своим единоличным началом. Он снял Игнатьева, арестовал Рюмина, выпустил из тюрьмы Абакумова и посадил своих людей на ключевые посты в новом аппарате госбезопасности. Договорившись с двумя другими основными претендентами на место Сталина - Хрущёвым и Маленковым, Берия положил конец антисемитским преследованиям. 4 апреля "Правда" выступила с осуждением "провокаторов" из бывшего МВД, которые "разжигали национальную рознь и подрывали единство советского народа, спаянного воедино идеями интернационализма".   Все врачи, арестованные в январе, были объявлены невиновными, а тех, кто их преследовал, призвали к ответу. Бывший председатель Еврейского антифашистского комитета Михоэлс, которого сотрудники МВД толкнули под грузовик, был посмертно реабилитирован и вновь признан "выдающимся советским актером". Среди десятков тысяч вернувшихся из ГУЛАГа была и жена Молотова Жемчужина, еврейка по национальности. Но несмотря на то, что грубая кампания антисемитизма, развязанная в последние годы жизни Сталина, прекратилась, вера в существование сионистского заговора все ещё была жива. МВД, а потом и КГБ не приняли обратно ни одного из своих бывших сотрудников евреев, репрессированных в начале пятидесятых. Запрет на приём сотрудников еврейской национальности сохранялся. На всем протяжении службы Гордиевского сионизм рассматривался как одно из главных, если не главное орудие "подрывной деятельности" в Советском Союзе.   Вскоре после того, как Гордиевский получил назначение в Лондон, в июле 1982-года резидентура КГБ получила "План работы против сионизма на период 1982-1986гг". , в котором прослеживалась непрекращающаяся озабоченность Московского центра по поводу так называемых "всевозможных подрывных операций", организованных международным сионизмом против советского блока. Линии ПР (политическая разведка) и КР (внешняя контрразведка) лондонской резидентуры должны были ежегодно отчитываться об операциях против сионистов и представлять планы на следующий год.   Гордиевскому было известно, что во многих резидентурах КГБ на Западе, в том числе в США, Канаде, Франции, Италии, Греции и на Кипре, операциям против еврейских организаций придавалось ещё большее значение, чем в Лондоне. Даже некоторые из самых интеллигентных и вообще довольно здравомыслящих коллег Гордиевского все ещё слепо верили многочисленным теориям заговоров, суть которых сводилась к тому, что западный капитализм находится под контролем евреев. Антисемитская паранойя, получившая распространение в последние годы жизни Сталина, наложила неизгладимый отпечаток на деятельность КГБ. Это влияние сохранилось вплоть до начала эпохи Горбачёва. Оглавление   www.pseudology.org