Москва, "Памятники исторической мысли", 2003, 527 с., тираж 800 экз
Раиса Львовна Берг
Суховей: Воспоминания генетика
Эстафета Страха
Роман Пастернака "Доктор Живаго" мне посчастливилось прочесть еще в Ленинграде до моего переселения в Новосибирск. Дали мне его мои друзья — прекрасная экзотическая супружеская пара. Он — физик-теоретик, первостатейный красавец: седина такая красивая, темные и седые волосы равномерно перемежаются друг с другом, блестящие глаза, изящный профиль, красивый тембр мужественного голоса. Его лицо сияло умным доброжелательством, самозабвенной заинтересованностью в судьбе, мнениях, мыслях собеседника.
 
Она — преподавательница марксизма-ленинизма, заведующая идеологической кафедрой одного из бесчисленных вузов Ленинграда, пикантная курнофейка, моложавая, хохотушка, отличная хозяйка. Мы с Геночкой Шмаковым вдвоем ходили к ним в гости, и, пока Геночка читал хозяйке Кузмина и Мандельштама и пил с ней водку, мы с хозяином упивались умными разговорами. Лукуллов пир следовал неизменно. Чтобы посмеяться над буржуазными замашками советских Интеллигентов, я, на вопрос, что бы я хотела к ужину — выбор между семгой, икрой, ростбифом и тому подобными деликатесами, — попросила перловой каши. Перловая каша, чечевица, вяленая вобла, пшенная каша — все, что утоляло голод в голодные годы, навсегда осталось для меня непревзойденным образцом гурманства. Но и богачи-хозяева, мои ровесники, прошли тот же путь, что и я. Дефицит среди дефицита — брикеты перловой каши и вяленая вобла были тут же извлечены из холодильника.
 
Мои вкусы не составляли, оказывается, исключения
От них я получила "Доктора Живаго". Оба в равной мере тайные диссиденты, но марксистка-ленинистка изъявляла своё диссидентство более свободно, чем физик-теоретик. Она предложила мне книгу, не вняв его ненастойчивому протесту. Пакетик завернут в газетку. Я развернула дома пакет — том Бальзака. Это была только обложка. Когда я приехала в Новосибирск, мне был преподнесен подарок — "Доктор Живаго". Самиздат тек ко мне рекой. На ловца и зверь бежит.
 
1963 год. Книгу Жореса Медведева, напечатанную на машинке, где языком знатока говорила сама История, вынося приговор Лысенко, мне подарил не кто иной, как директор института... Дмитрий Константинович Беляев.

Окна моей роскошной трехкомнатной квартиры снаружи имели подоконники, крытые железом. Железную покрышку можно было приподнять. Под нею хранился "Доктор Живаго". Томик подпирал потолок своего укрытия, и рядом с ним скворцы свили гнездо и обзавелись потомством. Писк птенцов гарантировал надежность укрытия. Почти никто не читал тот экземпляр, который охраняли скворцы.
 
Но молодой учитель математики, приглашенный готовить мою дочь Машу к вступительному экзамену в Новосибирский университет, читал. Я заручилась их обещанием, что они будут прилежно работать — он учить, она учиться — и улетела на Камчатку. Я готова была реветь и биться головой об стенку, когда в Петропавловске-на-Камчатке я получила телеграмму:
 
— "Маша поступать в университет не будет. Уехали Сашиным родителям. Вернемся незнамо когда. Маша и её Саша".
 
Я приехала и застала квартиру пустой, чисто убранной, цветы политы. Ухаживал за ними мой неизменный молодой друг, художник Слава Воронин. Маша и её Саша вернулись, когда сдавать экзамены было уже поздно. Саша поселился у нас.

Вскоре он поведал мне следующую историю. Уезжая, Саша попросил Славу ухаживать за цветами и оставил ему ключи. "Доктора Живаго" он обещал своему другу Толику. Слава, зная, что я не воспрепятствовала бы, устроил в моей квартире шахматный клуб. Толик зашел вечером взять "Доктора Живаго". Ему открыла Танечка, молоденькая жена Сенечки Кутаталадзе. Про Сенечку я уже знала, что он ко мне приставлен стукачом, и имела случай указать ему на дверь. Придется мне на миг прервать изложение Сашиного взволнованного повествования и рассказать про Сенечку.

Сенечка готовился ехать "по обмену" учиться в США, и это его кое к чему обязывало. Наш последний разговор я помню отлично. Я говорила, что продавца, торгующего из-под прилавка, т.е. занятого тем, что я называла канализацией обмена с целью получения наибольшей выгоды, нельзя осуждать, т.к. без этого не проживешь. Он настаивал, что нужно не только осуждать, но и карать. Путь к обеспеченному существованию лежит через образование, а оно доступно каждому.
 
Отец Сенечки — директор академического института, закрытый распределитель в его распоряжении. Сенечка ясно рисовал себе картину, как икра, предназначенная его Отцу, служит целям повышения реальной заработной платы продавца, а его Отец вынужден довольствоваться менее престижным ассортиментом лакомств. Я возразила, что на пути получения диплома, а тем более степени, стоят преграды, для честного человека непреодолимые. Барьер — экзамен по идеологическим предметам, где спрашивают не знаний, а исповедания веры.
 
— "Можете вы представить себе творческую личность, Бродского, к примеру, на экзамене по марксизму-ленинизму? — спрашивала я. — Путь в университет для Бродского закрыт".
 
Сенечка потерял над собой контроль.
 
— "Мы требуем с них так мало, а они отказываются выполнить даже и это", — сказал он.
 
Мы.., они...
 
— "Сенечка, — сказала я ему, — я стыжусь иметь знакомых, подобных вам. Вы, Сенечка, от меня уйдите и больше никогда не приходите". Он бил отбой, просил не изгонять его, но дружбе нашей пришел конец.

Саша поведал, что жена этого Сенечки вынесла Толику "Доктора Живаго". Толик прочел и дал почитать своей знакомой девице. А девица — tabula rasa — нечто нетронутое, свободное от всяких влияний. Она не подозревала о существовании Самиздата и о том, что за чтение и распространение того самого тома, который она читала теперь с упоением, Юра Меклер получил четыре года лагерей. Партийная дама предложила ей заняться общественной работой — идти оформлять газету института.
 
— "Не могу! У меня дома такое чтиво, такое чтиво! "Доктора Живаго" читаю".
 
Её тут же вызвали в спецотдел.
 
— "Вы, говорят, "Доктора Живаго" читаете, правда ли?"
— "Читаю!"
— "А кто вам дал?" Она называет Толика.
— "А вы не дадите ли нам почитать?"
— "Хорошо, только мне надо разрешение спросить".
 
И она называет Толика. Она не успела попросить у него разрешение. Толика вызвали в спецотдел.
 
— "Вы, говорят, "Доктора Живаго" читаете. Правда ли?"
 
Толик — аспирант, тертый калач, его в Болгарию на конференцию посылают.
 
— "Что вы, — говорит, — и в глаза не видал. Вот разве вы дадите мне почитать".
— "Мы вам очную ставку устроим. Тогда хуже будет".
— "Да с кем хотите очную ставку устраивайте. Я этой книги никогда не видал".
 
На том его отпустили. Толик к Саше. Саша ко мне. Свой рассказ Саша заключил предложением снести "Доктора Живаго" в полицейский участок, раз надзиратели выразили желание почитать прославленный роман. Он уже тогда был завербован, приставлен ко мне в стукачи, но поняла я это много позже, когда в свете прямых доказательств восстановила в памяти несколько косвенных.
 
— "Нет, — сказала я, — гоните Толика ко мне".
 
Является Толик
 
— "Вы сказали, что не видели "Доктора Живаго". На том и стойте. Гоните ко мне девицу".
 
Приходит девица ни жива, ни мертва.
 
— "Вы сказали, что "Доктора Живаго" вам дал Толик. Так вот, вы пойдете в спецотдел и скажете, что Толик книги и в глаза не видал, а книгу эту вам дала Раиса Львовна Берг и она велела вам это им передать".
 
Девица ушла.

Ни малейшего донкихотства я не совершала. И гипноз, заставляющий тушканчика прыгнуть в пасть к удаву, не играл тут ни малейшей роли. И прыгать мне не приходилось — я была уже в пасти удава. "Они" отлично знали, откуда у девицы взялся "Доктор Живаго". Толику его вынесла Танечка — жена Сенечки Кутаталадзе. В США "по обмену" задаром не посылают. Моя акция мешала надсмотрщикам вербовать в стукачи Толика, Сашу, девицу.

Прошло два дня. Приходит девица. Она, оказывается, пошла в спецотдел вместе с Толиком. Там она сказала:
 
— "Вот я вам сказала, что он мне книгу дал. Это неправда. Он её и в глаза не видал. А книгу дал мне один человек, и человек этот велел мне идти к вам и назвать его имя. А теперь можете меня на маленькие кусочки резать, я вам этого человека все равно не назову".
 
Она рассказывала плача. Видно, и там плакала. Они сказали, что резать её на маленькие кусочки никто не собирается. "Доктор Живаго" занял своё место рядом с опустевшим гнездом. Крыша его убежища стала крышкой гроба. Потом её завалил снег. Толик уехал в Болгарию. Саша остался при Маше и при мне.

Когда я получила через некоторое время предложение явиться в спецотдел Института автоматики, под надзором которого находился, кроме Института автоматики, и наш институт, я знала за собой немало грехов и дрожала. Оказалось, однако, что призывают меня для участия в эстафете Страха в качестве промежуточного, а не конечного звена. Начальник отдела, на удивление похожий на Эрвина Зиннера, предложил мне расписаться в том, что я читала некий важный документ. Все завлабы должны поставить свою подпись на оборотной стороне последнего листа документа.
 
Некоторые подписи уже стояли. Документ — письмо не письмо, циркуляр, не знаю как назвать эту бумажку, — содержал осуждение директора Института экономики Аганбегяна. Пользуясь своим высоким званием члена-корреспондента Академии наук, он позволял себе недостойные выпады против страны, взрастившей его и давшей ему все условия для свободного творчества. И не только слушатели его многочисленных докладов, но и иностранные корреспонденты черпали ложные сведения об экономическом положении страны Советов. Суть клеветнических выпадов Аганбегяна, само собой, не излагалась во избежание переориентации мишени. Под циркуляром стояла подпись президента Академии М.В. Келдыша. Мое первое и очень сильное побуждение написать: не подо всякой мразью подписываюсь, и поставить свою подпись. Нет, меня просили только подтвердить, что я читала эту мерзость, и я её действительно читала. Я подписала.

Я слышала один из докладов Аганбегяна. Он выступал в нашем институте. Он был очень мягок и в меру критичен. Он говорил о головотяпском планировании, преступно медленных темпах строительства, замороженных капиталовложениях, дающих одни убытки, о разобщенности объектов, которым надлежало находиться по соседству, о катастрофическом положении транспорта. Истины, преподносимые им, были очевидны, примеры носили анекдотический характер в строгом соответствии с действительностью.
 
О Системе оплаты труда как причине падения производительности труда и качества продукции он не говорил. Он не говорил, что счетно-вычислительные устройства, многие годы после их введения в планирование загнивающего Запада, считались у нас идеологической диверсией, направленной против основ диалектического Материализма.

— "Мстислав Всеволодович ошибается, я напишу ему об этом", — сказала я начальнику отдела.
— "Какая хорошая мысль, — сказал начальник отдела. — Как я завидую вам, ученым, вы ко всему подходите с позиций науки. Написал бы и я, но образования нет".
— "А по-моему, тут никакого образования не требуется, а только человеческое достоинство и знание Конституции", — сказала я.
— "Вот бумага, садитесь и пишите, — предложил он. — Я сам отправлю".
 
Я написала, что считаю осуждение Аганбегяна ошибкой. Люди и так напуганы до полусмерти, боятся рот раскрыть для самой умеренной, самой конструктивной Критики, а тут еще и вы на посту президента Академии включились в число тех, кто неумелым руководством тормозит развитие экономики нашей страны. Доклады Аганбегяна не унижают достоинство члена Академии, а возвышают его. О нарушении им конституционных прав не могло быть и речи. Циркуляр следует отменить.
 
— "Я должен согласовать отправку этого письма с дирекцией вашего института, — сказал двойник Эрвина Зиннера. — Завтра в два я буду у вашего директора"

Назавтра в два я сидела в приемной директора. Без очереди вошел к нему начальник спецотдела с папкой под мышкой. С озабоченным лицом, ни с кем не здороваясь, прошел замдиректора Салганик, вызванный, очевидно, к директору телефонным звонком. Меня к обсуждению не привлекли. Глава спецотдела вышел от директора и, не заметив меня, удалился. Больше я о своем письме ничего не знаю. У нас начальство на письма не отвечает.

Когда сорок шесть сотрудников институтов написали письмо в защиту политзаключенных, среди тех, кто подписывал, были экономисты из института, руководимого Аганбегяном. Аганбегян должен был принять меры. Говорили, что он свирепствовал меньше других. Слух о моем письме Мстиславу Всеволодовичу мог дойти до ушей Аганбегяна. Я из него секрета не делала.

Стыдно признаваться в своей глупости, но что было, то было. Чеховский мальчик, отправляя письмо на деревню дедушке, не показывал его свирепой жене сапожника, той, что тыкала ему в лицо неумело вычищенную им селедку.
Содержание
 
www.pseudology.org