Начало
Продолжение
Окончание
"Я несу в своем сердце самую горячую, самую
преданную любовь к Сталину и его делу... С мыслью о нем - о его гениальном
провидении эпохи, о его мудром умении провести корабль страны через
опаснейшие рифы контрреволюции, с мыслью о сталинском понимании людских душ
и интересов миллионов, - с этой мыслью кончаю я записи этого года - и с этой
же мыслью начну новую страницу их - первого января!" А. Афиногенов. Дневник
(конец 1937 года). * * *
СЕМЬ РАЗ собирали московских писателей "по
вопросу о формализме в искусстве" в связи со статьями в "Правде" по этому же
вопросу. "НГ" уже печатала 14 и 27 марта ("Люди и положения") неправленную
стенограмму и кулуарные разговоры первых трех дней. Героем тех дней стал,
помимо своей воли, Борис Пастернак, попытавшийся придать смысл чисто
"знаковому", ритуальному действу.
Героями следующих заседаний стали Афиногенов и
Киршон, бывшие и недостаточно раскаявшиеся, руководители РАППа. Писательская
общественность вволю порезвилась на их счет, сводя счеты... Мне показалось,
что самое важное в этих материалах - это специфический, советский сервелизм
30-х, вполне вероятно, по своему искреннему энтузиазму не имеющий аналогов в
истории всей мировой литературы... * * *
"О ходе дискуссии в Союзе сов. писателей по
вопросу о формализме в искусстве. Четвертый день - 19/III-36 г. - дискуссии
в СП писателей "О формализме в искусстве" характеризует известный спад
интереса писателей к дискуссии.
В прениях выступают малоинтересные для
"литературного коридора" ораторы, в зале большинство составляют
окололитературная публика и молодежь. Ожидавшиеся выступления Вс. Иванова,
Вс. Вишневского, К. Паустовского не состоялись. В прениях выступали П.
Романов, Л. Никулин, Виктор Финк (автор "Иностранного легиона"), С.
Городецкий; критики Селивановский, Зелинский, Дерман, Бровман и молодой поэт
Сергей Васильев.
Внимание участников привлекли:
1) ироническая речь Пантелеймона Романова, смысл
которой был воспринят как ироническое утверждение о том, что его - большого
писателя, учат малограмотные люди;
2) полное пошлости и хулиганское по форме
выступление молодого поэта Сергея Васильева, возмутившее всех слушателей,
требовавших от Президиума лишить его слова;
3) совершенно скандальное выступление критика
Селивановского - бывшего рапповца, чл. ВКП(б), пытавшегося реабилитировать
задним числом РАПП и допустившего явно антипартийную формулировку: "Если
отбросить то, что ЦК партии сказал..." (имелось в виду постановление ЦК
ВКП(б) от 23/IV-32 г.).
Выпад Селивановского против решения ЦК ВКП(б)
вызвал взрыв негодования в зале. Кричали о том, что "трус проболтался", что
его "прорвало" и т.п. По окончании речи Селивановского председательствующий
Павленко заявил: "Президиум нашего собрания относится с осуждением к тону
речи т. Селивановского, когда он говорил по вопросу о решении ЦК от 23
апреля".
К концу Селивановский сделал внеочередное
заявление о том, что его слова: "Если отбросить то, что сказал ЦК партии..."
- "политически недопустимы в любом контексте", и признал, что Президиум был
прав, осудив это место в его выступлении.
Вопрос о выступлении Селивановского будет
обсуждаться сегодня на заседании парткома Союза сов. писателей. Приводим
выписку из стенограммы выступления Селивановского: "Так вот, товарищи, мы
прошли очень длительный путь после апреля 1932 года.
Олеша тут говорил о том, что происходило с
беспартийными писателями в 1932 года, до апреля. О том, как некоторые из
беспартийных писателей, в силу той общей литературной обстановки, которая
была создана ошибками РАППа, начинали отходить от больших тем, от большой
аудитории и начинали писать для себя, или, как он говорил, "для своих
знакомых".
Это верно. Как так получается, Юрий Карлович
Олеша? Вам бы надо было сказать, может быть, и не с этой трибуны, что вся
ваша творческая энергия за каждые два года уходит в блестящую,
замечательную, почти гениальную речь, а кроме этих речей, наша страна не
получает от вас художественных произведений.
Ваша речь здесь была гораздо лучше, чем речь на
съезде, но и та была тоже хороша. (Из Президиума: "Та была лучше, хотя бы
потому, что это было в первый раз".) Но эта шире по охвату, глубже по
постановке вопроса. (Из Президиума: "Это тоже литературный жанр".)
Но писатель не должен им ограничиваться. (Олеша:
"Это все - главы романа об искусстве. Вся наша дискуссия войдет в будущий
роман".) Это другое дело. (Олеша: "Я многое пишу, но не публикую. У меня
незаконченные вещи".) Что было у нас? Я был одним из работников РАППа.
(Голоса: "Помним, помним".) Многие помнят. У меня нет оснований отказываться
огулом от того хорошего, что было в рапповской работе. (Голоса:
"Правильно".) (Голос: "Рапповцы подтверждают".) (Голос: "Подтверждаем".)
Но, товарищи, как я смотрю на свое рапповское
прошлое? Если отбросить то, что ЦК партии сказал... (Голоса с мест: "Как
отбросить?") (Шум в зале.) Я очень нехорошие выражения допустил.
Естественно, что я на этом определении совершенно не настаиваю. Что я хотел
сказать?
Я хотел сказать следующее: мы, работники РАППа,
входили в искусство, обучаясь азбуке искусства. Если говорить о нашей
постановке творческих вопросов, о наших эстетических позициях, то мы здесь
учились. В то же время, пока партия не указала нам на наши ошибки и в этой
области, мы отличались чрезвычайной узостью кругозора.
Алфавит искусства очень велик. В нем много букв,
а мы, фактически, знали только буквы от П до Ф, от Панферова до Фадеева. Так
было везде. Это было в театре, в нашей постановке театральных вопросов, в
нашей постановке вопросов классического наследства.
Что же происходит сейчас? Сейчас происходит
следующее: в связи с ростом страны, в связи с окончанием второй пятилетки
происходит подъем всей страны на новую высоту, вступление страны в новую
полосу и вступление искусства в новую полосу.
Я спрашиваю товарищей: верно или неверно, что в
отдельных выступлениях не только в нашей литературной среде, но и среди
работников других областей искусства имеются такие нотки, которые выражают
собой представление о том, что якобы дискуссия, происходящая сейчас,
выражает собой ревизию установок Всесоюзного съезда советских писателей.
Разве выступление Ю.Либединского, выступавшего
от имени определенной группы, как об этом писала печать, не выражало
определенных настроений возврата к прошлому? Разве таких ноток не было в
выступлениях отдельных художников?
Когда Б.Л. Пастернак говорит о том, что на
писателей орут, разве он не выражает мнения о том, что происходит ревизия
основных установок съезда писателей? Такие нотки носятся в воздухе, и об
этом нужно сказать". * * *
Приводим агентурно зафиксированные высказывания
ряда писателей в кулуарах во время четвертого дня дискуссии: В. Шкловский:
"Все говорят так, как будто они отсутствовали в литературе и только сегодня
пришли. Оказывается, все всё раньше знали. Отчего же не сказали, не написали
статей?
Селивановский - продажная рапповская шкура, он
не может забыть сладких дней власти и сейчас декларирует о своих страданиях.
Нет, честные люди перевелись у нас, их скоро даже за деньги нельзя будет
увидеть".
Н. Зарудин: "Вспомните слова Чехова: "Какие там
декаденты, когда их гонят в арестантские роты". Всех писателей загоняют в
какие-то тупики. И каждый начинает жить в этом тупике по-своему. Это - не
арестантские роты, но обезличивают людей еще больше, пожалуй. Недаром здесь
в зале не больше 5 процентов писателей, а все остальные - какие-то
неизвестные дамочки и окололитературная шпана. Все они ходят любоваться на
писательский позор.
Олеша стал эстрадным актером, позирует и
произносит жеманные речи, и все. Даже наверху принимают эту дешевую фальшь
за настоящее золото. Поверьте, что Олеша внутренне самый буржуазный писатель
из всех. Или Эренбург, который кокетничает в мировом масштабе с советской
властью. Все это ужасно, если подумать как следует. Надо что-то срочно
сделать, ведь теперь в издательствах могут совсем обезличить людей, которые
и без того себя сами обезличивают".
Митрофанов: "Выступают такие прожженные бестии,
как Никулин или Городецкий, люди, которые сами не умеют писать и могут
учиться у наших студентов, поучают нас... Как тяжело это видеть. Все говорят
о формализме, а никто не отдает себе отчета, что это такое.
Вообще, так много выступает прохвостов, что
неловко делается". Г. Мунблит (критик): "Селивановский сегодня не удержался
- я думаю, что сейчас такой разброд, что никто в литературе не имеет власти,
и всем хочется покомандовать. Писатели пишут плохо, все беспокоятся, что
будет с литературой - и сказать этого нельзя и что-то надо делать.
Мы идем к кризису, и очень большому, и еще будем
вспоминать о формалистах и серапионах с сожалением. Нам надо докатиться до
предела, чтобы произошло что-то настоящее. А в переходный период литературы
стоящей не будет". П. Антокольский (поэт, друг Пастернака): "Дискуссия явно
выдыхается - это хорошо. Она вообще была не нужна. Непонятно было, почему
надо было Пастернаку выступать с трибуны о своем несогласии со статьями
"Правды".
Я тоже не согласен кое с чем из того, что писала
"Правда", но всенародно говорить об этом поэту незачем. На молодежь,
выступавшую против Пастернака, нажимали. Если бы не очень на них нажимали,
им бы не следовало выступать. Вынужденно выступала и Шагинян.
Она перед своим выступлением локти себе кусала".
Дискуссия продолжается. Очередное собрание состоится 23/III-36 г. * * *
Афиногенов: Вот, товарищ, мы снова встретились на дискуссии. (Голос: "Очень
приятно".) Мне - не менее. И вот, смотря на лица тех, которые сейчас смотрят
и слушают нас, приходит в голову первое соображение: страшно быстро идет
время, так быстро идет время, что не успеваешь оглянуться, как человек,
которого видел еще с полной шевелюрой три года тому назад, начинает лысеть,
и кой у кого появляется уже грузность возраста.
Время летит так замечательно быстро (смех). ...
И сейчас же хочется задать самому себе следующий вопрос: ведь жизнь не
кончается сегодняшним днем. Кончится дискуссия. Мы уйдем с нее. С какими
мыслями мы уйдем с дискуссии?
Уйдем ли мы с дискуссии так, как уходили уже с
целого ряда имевших место и в других зданиях споров - литературных,
критических, драматургических, театральных, или есть в этой дискуссии что-то
принципиально новое, поднимающее ее над тем, о чем мы спорим?
Мне кажется, что это принципиально новое прежде
всего заключается в том, что сейчас происходит огромной исторической
важности поворот нашего советского искусства, всех его отрядов, тот поворот,
который выражен в требовании народности и простоты.
И в свете этого поворота обнаруживаются гораздо
резче и недостатки отдельных товарищей, и их достоинства, и те мысли,
которые бродили когда-то неоформленными и теперь получили кристаллически
ясное значение новых требований, предъявляемых к формируемому отряду
искусства. Находятся люди, которые, выходя на такую трибуну, предлагают нам:
Обид взаимных Вы не касайтесь больше. Их забыть - Не значит ли признать, Что
это примиренье Необходимость требует от вас?
Нет, не для того мы собираемся сюда, чтобы
говорить о взаимных обидах и попреках, и не для того, чтобы находить что-то
то, что могло бы быть приемлемо для жизни. Мы собираемся для того, чтобы
продумать серьезным образом вопрос дальнейшего движения вперед, чтобы это
движение затем конкретно провести. Я мог бы, конечно, обидеться на реплику
тов. Субоцкого обо мне, я мог бы сказать, что я отнюдь не собирался
отлынивать от выступления, что, наоборот, я упорно и серьезно к нему
готовился.
Я мог бы сказать, что сегодняшнее мое
выступление не вызвано замечанием тов. Субоцкого, а подготовлено всем ходом
дискуссии и моим в ней участием, но я, товарищи, этого не говорю (смех),
потому что я не хочу сводить дело к мелким обидам, а хочу говорить о
принципиальных вещах. Надо сказать, что эта дискуссия особенно ярко проходит
по двум отрядам.
Мы сидим здесь, спорим, нас здесь человек
триста, а по соседству, в Театре сатиры - битком набитый зал. 1200 человек
театральных работников страстно обсуждают вопросы, связанные со статьями
"Правды". И там и здесь чрезвычайно сильно попадает драматургам, попадает по
двум причинам. Театральные работники говорят: почему молчат драматурги?
Они обижаются и спрашивают: почему вы не выйдете
к нам и не скажете, в какой степени вы, драматурги, повинны в том пышном
расцвете, какой получил формализм в театре? Такое положение мы имеем, с
одной стороны, в этой дискуссии на театральном фронте. С другой стороны,
речь идет о низком уровне нашей драматургии. Может быть, у нас действительно
мало талантливых драматургов? (Голос с места: "Мало".)
У нас есть чрезвычайно крепкий отряд советской
драматургии, и даже численно крепкий. Если взять писателей - прозаиков и
поэтов, по сравнению с драматургами, то наш отряд не меньше прозаиков и
поэтов. Я могу, конечно, перечислить эти имена, но мне кажется, что вы всех
их знаете. Это - Файко, Погодин, Киршон, Олеша, Иванов,
Билль-Белоцерковский, Сельвинский... (Кирпотин: "И Афиногенов".) По
Кирпотину выходит, что и Афиногенов должен быть включен в этот список.
Я чрезвычайно признателен ему за признание моего
места в этом отряде драматургов. В чем же наша беда? Мы мало растем, мы мало
даем и часто срываемся. Кто виноват в этом? Условия работы? Никоим образом.
И условия работы, и оплата нашего труда, и внимание к нам миллионной
аудитории зрителей создают максимально благоприятные условия для того, чтобы
быстрее расти, чем мы растем, и давать лучше и больше, чем мы даем.
На советскую драматургию, на драматургов наших
давит груз неизжитых представлений, представлений, мешающих нам работать,
неверно ориентирующих и искажающих наше творчество. Это именно
формалистические представления и натуралистические пережитки. Этот горб мы
чувствуем на себе еще сильнее, чем писатели и поэты.
Живучесть формализма в драматургии объясняется,
помимо всего прочего, еще тем, что формализм драматический очень часто
помножается на театральный формализм. Возьмем, в частности, эту самую
дискуссию, которая проходит в Театре сатиры. Кое-кто из режиссеров,
выступая, пытался, таким образом, свалить с себя ответственность за
совершающиеся события.
Кто виноват в театральном формализме - в
основном, говорит этот режиссер, виноваты плохие пьесы. Получая плохую
пьесу, схематическую пьесу, режиссер должен выдумывать формалистические
штучки для того, чтобы ее можно было смотреть. Отсюда - формализм. (С места:
"А "Гамлет" что-же?") Правильно. Я этот аргумент вычеркиваю из своего
выступления. Тут мы встречаемся с желанием свалить с себя ответственность за
то, что делается в театре.
Когда Майоров, режиссер, ставил в Баку мой
"Страх" - это и так пьеса, разбитая на девять эпизодов, что по теперешнему
времени является формалистическим качеством (смех). И вот, он разбил эту
пьесу дополнительно на 33 эпизода. Затем он считает, что в этой пьесе
недостаточно четко показан рефлекс страха. И вот, он заставил профессора
Бородина держать кролика за уши и стрелять из пистолета. "Видите, как дрожат
его мускулы, - отсюда страх".
Кролик послужил Майорову компенсацией за тот
схематизм, который он увидел в "Страхе". Возьмем постановку Дикого пьесы
Светлова. Критики говорят, что форма пьесы продиктовала Дикому такое ее
сценическое прочтение. А в результате сценического прочтения получился
второй "Светлый ручей", также искажающий колхозную действительность, такой
же сусальный, как и в балете "Светлый ручей".
Эта пьеса прекрасно идет в Ленинграде, и там нет
этой сусальной сладости, под китайский театр. Мейерхольд в "Горе уму",
Охлопков в "Аристократах", Таиров в "Египетских ночах" - разве те
пертурбации, которые позволяют себе все эти театры с этими вещами, исходят
из того, что "Горе уму" - плохая пьеса и нужно выправлять ее
формалистическими выкрутасами?
То, что делают режиссеры обычно с молодыми
авторами, не поддается даже описанию. Даже сам Мейерхольд вынужден был в
Ленинграде сделать доклад о Мейерхольде и о мейерхольдовщине, которым он
пытался откреститься от своих учеников и последователей в провинции........
Независимая газета от 05.12.1996
www.pseudology.org
|