Начало
Продолжение
Окончание
Продолжение дискуссии о формализме в искусстве
происходило 13.III.-36 г. В прениях выступали Б. Пастернак, Кирпотин, Марк
Криницкий, А. Сурков, А. Богданов и др. Ожидавшееся выступление Ю.Олеши не
состоялось.
Центральным событием второго дня дискуссии было
выступление Бориса Пастернака. Начав с критики методов ведения дискуссии,
Пастернак перешел к отрицанию правомерности самой дискуссии и, развивая эту
мысль, пришел к
антисоветским, по существу, выводам.
Во время выступления Пастернака Пильняк и
прибывший из Ленинграда В. Стенич поддержали Пастернака частыми репликами,
возгласами и аплодисментами.
Первоначально выступление Пастернака имело
огромный успех у аудитории, но, по мере того как отчетливей становился
антисоветский характер его речи, выражения одобрения его речи становились
все сдержанней.
После своей речи Пастернак имел длительную
беседу с зам. зав. Культпропом ЦК РКП(б) т. Ангаровым в одном из кабинетов
Правления ССП. Эта беседа, очевидно, очень обеспокоила Пильняка, который
долго суетился возле
кабинета, где происходила беседа Пастернака с т. Ангаровым, заглядывал во
все соседние кабинеты и, в частности, вторгся в один из кабинетов, где т.
Ставский беседовал с группой молодых поэтов, подготавливая их к
коллективному выступлению против Пастернака.
Таким образом, о том, что предстоящее 16/3-36 г.
коллективное выступление молодых поэтов организовано секретарем Союза
Советских Писателей тов. Ставским, Пильняку, а следовательно, и Пастернаку
уже известно. Во всяком случае, сегодня, 14/3-36 г. молодые поэты пытались
по телефону договориться с Пастернаком о встрече, но Пастернак от разговора
уклонился.
Николай Асеев объяснял следующими
обстоятельствами агрессивность Пастернака:
Во-первых. В "Правде" лежит "разносная
статья" против Пастернака и что будто бы эта статья была написана вместо
другой статьи И.Лежнева о Пастернаке, написанной в более сдержанных тонах.
Узнав об этом, Пастернак решил, не дожидаясь удара, сам перейти в
наступление.
Во-вторых. Агрессивность Пастернака
усилилась после его встречи с Мальро, который будто бы очень отрицательно
относится к борьбе с формализмом.
В-третьих.
Пастернак выступил, будучи уверен в том, что ничем не рискует т.к., со
слов Бабеля, на днях вернувшегося из Фороса, А.М. Горький будто бы очень
недоволен начатой борьбой против формалистов.
Последнее предположение Асеева косвенно
подтверждается следующим сообщением источника "Осипова":
"Лев Славин со слов Бабеля передает, что Горький с большим неудовольствием
относится к дискуссии о формализме, поэтому дискуссия эта повлечет за собой
персональные удары".
Ответом Пастернаку и частичным реваншем явилась
речь Кирпотина, выступившего непосредственно после Пастернака и в общем
неплохо принятого аудиторией.
ЕВГЕНИЙ ПЕТРОВ. "Это первый человек,
который говорит об искусстве на языке искусства. Исключительный человек по
искренности. Говорит то, что думает. Так и нужно говорить об искусстве.
Пастернак - это настоящая совесть нашего искусства. Терминология его
неточна, он путается, не умеет говорить, но искренность его замечательна.
Кирпотин был совершенно неубедителен в своей отповеди Пастернаку. Он говорил
не о том, о чем надо было сказать".
Ю. ОЛЕША. "Я в общем очень доволен
дискуссией. Аудитория хорошо себя ведет. И не похожа на побитых собак. Все
веселы, все ржут. Ставский правильно сказал обо мне, я совсем не в претензии
на него. Как я думаю - будет ли уничтожен теперь Пастернак, признают ли его
выступление антисоветским? Я скорее склонен думать, что в официальном отчете
будет сказано: "Пастернак в своей речи проводил обычные для него сумбурные
взгляды".
Н. АСЕЕВ. "О дезориентированности
Пастернак говорил правильно: у меня самого все яснее определяется такое
желание - перестать совсем писать на пару лет. Старое - не годится, как
писать по-новому - не знаю".
Н. ЗАРУДИН. "Пастернак сказал то, что
должен был сказать Ставский, если бы он был честен. Писатель боится, не
знает, что с ним завтра сделают. Кроме 3-4 человек - все не уверены в
завтрашнем дне. Красноречивым примером
является Мариэтта Шагинян. Она была вроде как знамя, а что с ней сделали?
Теперь начнут прорабатывать Пастернака. Какой-то прохвост Мунблит чистит всю
литературу, и от него даже никто Вас не защитит. Я думаю, что сейчас, после
выступления Пастернака, еще больше ополчатся, чтобы пресечь возможные
выступления. Я бы тоже сказал, но мне лучше не соваться - совсем заклюют".
Б. ГУБЕР. "Что же, можно только
радоваться, что нашелся хоть один смелый человек, который сказал открыто то,
что думает большинство об этих лакеях из "Правды". Важно то, что Пастернак
хотя не назвал "Правду", но всем было
ясно, что он говорит именно об этом. Его в длинной и нудной речи пытался
опровергнуть Кирпотин, но ни на кого не действовали его пресные истины".
А. ГАТОВ. "Пастернак сказал еще не все.
Ему тяжело, хотя его печатают всюду и восхваляют. А всем нам, над которыми
издевается любая сволочь, вроде Ермилова или Накорякова (зав. Гослитиздатом)
или Коньо (зав.
издательством "Советский писатель"), всем нам приходится халтурить, чтобы
существовать как-нибудь, и то, что напишешь настоящее - приходится держать в
письменном столе. Мне горько сознавать, что меня на собрании ругать не
будут. Я хотел бы, чтобы меня ругали, но то из мной написанного, чем я
горжусь, - не опубликовано. Пусть обвиняют в чем угодно. Я буду еще
принадлежать не этим милиционерам и стражникам, а другим читателям, и они
иначе отнесутся и оценят нас".
В. КАНТОРОВИЧ. "Для меня совершенно ясно,
что выступление Пастернака вызвано тем, что делается в искусстве этими
погромными настроениями, разгоном театров и историей с Шагинян. Я сидел
рядом с Евгением Петровым, и
он все время бросал едкие реплики Кирпотину: "Вы не понимаете Пастернака, он
поэт, а не политикан", "вы говорите чепуху". Одним словом, говорил так
резко, как будто он не работает в "Правде". Во всяком случае, приятно
сознавать, что есть такой Пастернак, который может еще говорить вслух то, о
чем мы думаем потихоньку. Я не ожидал такого выступления от него после
Минска".
ХАЧАТРЯНЦ Я.С.
(муж М. Шагинян). "Я рад был слышать Пастернака. Он разрядил мою горечь.
Вы не можете себе представить, что сделали с Мариэттой Сергеевной. Во все
тяжелые моменты партия обращалась к ней, беспартийной, и она писала в
дискуссионных листках "Правды", она выступала, за семнадцать лет не сделала
ни одной ошибки, имеет европейское имя. А когда она, в ужасном состоянии
духа (вы знаете - она уже десять дней спит на полу, а
сестра двадцать раз покушалась на самоубийство, - она сама в ненормальном
состоянии), написала письмо, где много справедливого - поэтому его и не
хотят опубликовать, им это не выгодно - то ее заклевали.
Пять часов прорабатывали, сорок человек против
нее одной выступили в "Правде" и на собрании. Ставский ее обвиняет в том,
что она сделала антисоветский поступок - это же мерзость. Она уже два года
как подала в партию, а ей даже
никакого ответа не дают на ее заявление. Она мне говорит: "Как я могу
уважать парторганизацию Союза Писателей, если они мне даже ничего сказать не
могут. Орджоникидзе мог с ней поговорить, а почему Щербаков ее не
вызывал или сам не зашел поговорить с ней.
Она бы сразу поняла, что нельзя просить о выходе
из Союза, потому что Союз Писателей - это организация партии. Этого она не
поняла и ужасно раскаивается. Так зачем же бить, как девочку, вплоть до
мелочей! Говорят про дачу - она в эту дачу ухлопала своих 30 тысяч и
отказалась от нее. А сейчас уже прислали счет из гаража "Правды" за
содержание ее машины, чего раньше никогда не делали. Я ей даже не показал
этого счета, сам заплачу, из своих средств. Но подумайте, какое хамское
отношение к человеку, который столько работал. Теперь она не пишет,
бросила начатый роман и говорит, что она выбыла из строя. Я уверен, что с
Пастернаком также расправятся".
ЗАМОШКИН (бывший "перевалец"). "Пастернак
фактически выразил настроение большинства писателей, которые боятся только
прямо говорить о том, что они дезориентированы, что борьба с формализмом
превращается в наклеивание штампов и ярлыков".
БОГОСЛОВСКИЙ (тоже связанный с
"Перевалом"). "Выступление Пастернака, единственное по своей стройности и
искренности стоящее на уровне тех проблем, которые поставлены в центре
дискуссии; одни отмалчиваются, другие
отговариваются, и он один высказал, что на душе у очень многих".
ГОФЕНШЕФЕР (критик). "В выступлении
Пастернака было много страстного и субъективно-искреннего. Но та
политическая безответственность, которой отмечено выступление, даже для
Пастернака непростительна. Очень тяжелый осадок остался от этого
выступления".
А. БАРТО
(детская писательница). "Пастернак говорил правильные вещи, но не в
правильной форме. Речь его потрясающая. Он единственный сказал то, что у
него на душе. Но он не учел обстановки, аудитории. Если бы то же самое он
сказал в кабинете ЦК - это было бы и нужно, и уместно. А тут аудитория
начала ему аплодировать, и получилось нехорошо. Боюсь, что у него будут
теперь неприятности. По существу же, у нас, в литературе, меньше всего
формализма. У нас приходится за волосы притягивать формализм. Борьбу против
формализма механически переносят из живописи, архитектуры, музыки в
литературу. Правильна ли вообще такая установка, чтобы с каждого автора
требовать больших полотен? Зачем, например, с Кирсанова требуют больше, чем
он может дать"?
УТКИН. "Он притворяется, что не умеет
говорить. Это лучший оратор, которого я слышал. Все его заикания и экивоки
придуманы заранее. Вся его ораторская беспомощность - кажущаяся".
ЛЕВ НИКУЛИН. "Отвратительное впечатление
производит манера Пастернака ссылаться на то, что он якобы не умеет
говорить, что он якобы "чего-то не понял". Все отлично понимает и учитывает.
Поэтому его речь надо квалифицировать как контрреволюционную".
* * *
О третьем дне дискуссии о формализме в искусстве
в Союзе Сов. Писателей. Третий день дискуссии о формализме в искусстве в ССП
16/III-36 г. отмечен вторичным выступлением Б. Пастернака, большой речью Ю.
Олеши, М.Шагинян, Ник. Асеева, В. Луговского, Корабельникова и др.
Вторичное выступление Пастернака, в котором он
якобы хотел исправить свое первое выступление 13/III, было двойственным.
Поначалу он довольно много и хорошо говорил о высокой роли большевистской
партии в нашей стране,
когда же он перешел к существу дискуссии, он повторил почти то же, что он
говорил 13/III.
Огромный успех - прежде всего ораторский - имела
речь Ю. Олеши, в искренности которой, однако, в кулуарах откровенно выражали
сомнение. Хорошо была принята речь Ник. Асеева и довольно сдержанно - речь
Шагинян,
говорившей довольно сдержанно. Приводим наиболее характерные места из речи
Пастернака, Олеши и Шагинян
(по невыправленной стенограмме).
Б. ПАСТЕРНАК. "Если бы я знал речь Ставского, я
остался бы в рамках дискуссии, говорил бы о дискуссии, что гораздо было бы
мне приятней, а не разменивался бы на мелочи. Теперь насчет ответа т.
Кирпотину. Если я говорил так, что это могло повести к каким-то недоумениям,
что будто я под какими-то третьими руками мог подозревать народ, партию и
т.д., то, конечно, лучше мне никогда больше не выступать.
Если нужно, чтобы я произнес это вслух, давайте
я скажу об этом. О народе я говорить не буду, может быть, вернусь к этому
дальше. Но я буду говорить так, как мне подсказывается моей судьбой. Так
вот, товарищи, тысячу раз меня бы истерзали третьи руки, если бы в это дело
не вмешивалась партия, благодаря ей я существую.
У меня бывали случаи, когда на меня готовы были
налететь за обмолвку или еще за что-нибудь такое, но только вмешательство,
прикосновение партии, то отдаленнейшее прикосновение, которое формирует нашу
жизнь, дает лицо эпохе, составляет мою жизнь, кровь и судьбу, - только это
вмешательство отвращало это. Вот, в "шкурной" форме, что для меня партия.
Что она для меня не в шкурной форме.
Партия, для меня, автор непомерно великих
исторических свершений, и ту долю авторства, которая в малой форме, как
капля, дана мне, я это авторство переживаю, я этим живу. Наконец, я больше
скажу - оттого я и делаю такие ляпсусы, оттого и вырываются у меня
признания, конечно, искренние, о том, что я не понимал и что к известному
году понял - я это говорю от избытка ощущения свободы, которую я испытываю.
Именно ощущение Ынрзб|, естественности, близости
меня освобождает в большей форме, чем, может быть, полагалось бы. Поэтому я
и говорю так просто, как с самим собою. Вот у меня было неудачное выражение
насчет третьих рук. Что я под этим понимаю: третьи руки - это те руки,
которые могли бы быть при желании первыми.
Я говорю, что иногда критики, вместо того чтобы
размышлять, ограничиваются какой-то констатацией, прибегают только к
терминологии и стараются выставить человека в смешном виде,
покровительственно о нем поговорить. Вся штука, под кого его подкарикатурить
- под прорицателя, под пророка или под служителя муз.
По-моему, наше искусство несколько обездушено,
потому что мы пересолили в идеализации общественного. Мы все воспринимаем
как-то идиллически. Мы уподобляемся тем фотографам, которым самое важное,
чтобы хорошенькое личико получилось. Я говорю не о лакировке, не о
приукрашивании фактов, это давно названо, с этим борются и т.д. - я говорю о
внутренней сути, о внутренней закваске искусства.
Не торопитесь, подождите, вы увидите, что это
очень спокойная мысль и может быть допустима. По-моему, из искусства
напрасно упустили дух трагизма. Я считаю, что без духа трагизма все-таки
искусство неосмысленно.
Я ищу причины этому и нахожу в совершенно неизбежном недоразумении. Мы
начинали как историки. Как историки мы должны были отрицать трагизм в наши
дни, потому что мы объявили трагичным все существование человечества до
социалистической революции.
И, естественно, если человечество в том
состоянии боролось во имя нынешнего, то, конечно, оно должно было прийти к
этому нынешнему состоянию, и оно не является трагичным. Давайте переименуем
это состояние, объявим его "свинством", а трагизм оставим для себя. Трагизм
присутствует в радостях, трагизм - это достоинство человека и серьезность
его, его полный рост, его способность, находясь в природе, побеждать ее
(голос: "совершенно неверно", шум).
Ну, товарищи, в конце концов вот и все. Я еще
раз повторю, что жалею о своем прошлом выступлении, о его сбивчивости. Этой
сбивчивостью я несомненно себе вред принес, но думаю, что это не обойдется
без пользы ни
для меня, а для всех нас. Надо нам как-то по-иному разговаривать и, может
быть, мы этого достигнем".
М. ШАГИНЯН. "Прежде чем сказать свое
слово, я хочу обратиться к тем писателям, которые хотят отвести от нас или,
по крайней мере, смягчить статью в "Правде". Эти товарищи говорят: "Нас,
писателей, не бить совсем, или, если уж бить, то как можно полегче".
Я битый человек и хочу вам чистосердечно
сказать, что это утверждение - губительная точка зрения и для нас, и для
нашего общего дела. Вы знаете, что я сорвалась до грубой политической
ошибки, знаете, что меня за нее крепко ударили. Конечно, я никак не могу
похвастаться, что мне было легко, что мне сейчас легко и что вообще такие
срывы переносить - пустяки.
Но если вы спросите, что мне помогло устоять на
ногах и не скатиться окончательно, то я должна сказать, что помогла как раз
беспощадность, резкость, грубость - грубость - это неверно - вернее,
абсолютная резкость критики, прямота ее.
Я сделаю вам еще одно признание. Я все эти два года работала, и у меня было
большое ощущение оторванности. Я писательского коллектива не знала, я не
участвовала в жизни писательского коллектива. Больше того, я писательскую
среду не любила, ругала ее на всех перекрестках.
Я жила в одиночестве, никакие похвалы, никакое
личное внимание меня никогда не радовали. И, пожалуй, я впервые чувство
коллектива, как это ни странно, испытала именно тогда, когда меня
проработали.
Что происходило? Вставали товарищи коммунисты и
в лицо мне с абсолютной точностью и беспощадностью говорили такие вещи, к
которым наш писательский избалованный слух не привык. И вот, когда вы,
кряхтя, выслушиваете все это, а ведь вы профессионалы все-таки, и во всех
случаях жизни профессионал в вас остается, то вы писательским чутьем
чувствуете, что это больно, но не обидно. Это гораздо менее обидно, чем то
злопыхательство, те сплетни, те разговоры, к которым мы привыкли.
И вот я переживала это очень больно, но без
обиды, и в тех словах, которыми меня крыли, я впервые почувствовала, что я в
коллективе, что я не одна, и под знаком "минус" для меня, я впервые
почувствовала, что я в коллективе.
Что я собиралась писать? Я два с половиной года работала, собирала материалы
для романа о втором законе термодинамики. Я собирала материал, готовилась,
изучала математику.
Когда-нибудь я, возможно, напишу этот роман. Но
сейчас я поняла, что это вещь для меня симптоматична. Я поняла, что я отошла
в научную проблематику. Я поняла, что это меня могло совершенно отвлечь от
настоящей прямой работы. И в результате проработки я отодвинула эту работу.
Я взяла нечто гораздо более простое, и, как сейчас вижу, гораздо более
трудное. Тут мне хочется немного коснуться формализма.
Партия не только не отнимает права на
экспериментаторство и новаторство, но она заставляет нас быть новаторами.
Партия дает нам небывалую по трудности задачу построения нового искусства.
Не только принцип построения
нового - новый. Люди старой школы, особенно те, которых мы называем
формалистами, ищут нового по старому принципу новизны. И вот этот старый
принцип новизны, он как раз характерен для формализма.
На каком новом принципе мы должны открывать
Америки - это целая большая тема. Я здесь не хочу и не смею об этом
говорить. Я только ставлю перед нами эту тему, ставлю эту тему перед собой.
Я думаю, что многие из нас уже
ощутили ее психологически, как например, наши переводчики стихов, которые
работают над переводами национальных наших советских поэтов.
Вы понимаете, что, когда человек может сказать
"мы" от (имени) огромной миллионной массы, стоящей в новой культуре, когда
поэт, художник может сказать и сделать это "мы", тогда он нащупал под собой
почву под ногами. И
я думаю, что за эту почву нам всем нужно бороться, искать почву, нащупать ее
под ногами для того, чтобы сказать это "мы" со всем нашим народом".
Ю. ОЛЕША. "Статья, помещенная в "Правде",
носит характер принципиальный, это мнение коммунистической партии, значит,
либо я ошибаюсь, либо ошибается партия. Легче всего было сказать себе: я не
ошибаюсь - отвергнуть для
самого себя, внутри, мнение "Правды". Другими словами, оставшись с
убеждением, что в данном случае партия говорит неверные вещи, я бы допустил
возможность того, что партия ошибается. К чему бы это привело? К очень
тяжелым психологическим последствиям. У нас, товарищи, весь рисунок
общественной жизни чрезвычайно сцеплен. У нас нет в жизни и деятельности
государства самостоятельно растущих и движущихся линий.
Все части рисунка сцеплены, зависят друг от
друга и подчинены одной линии. Эта линия есть забота и неусыпная, страстная
мысль о пользе народа, о том, чтобы народу было хорошо. Это есть генеральная
линия партии. Если я не соглашусь с этой линией в каком-либо отрезке, то
весь сложный рисунок жизни, о которой я думаю и пишу, для меня лично рухнет.
Если я не соглашусь со статьями "Правды" об искусстве, то мне должно
перестать нравиться многое из того в этой жизни, что кажется мне таким
обаятельным.
Если я не соглашаюсь со статьями "Правды" об
искусстве, то я не имею права получать патриотическое удовольствие от
восприятия этих превосходных вещей - от восприятия этого аромата новизны,
победоносности, удачи, который
мне так нравится и который говорит о том, что уже есть большой стиль
советской жизни, стиль великой державы.
Внешне Гений может проявляться двояко: в
лучезарности, как у Моцарта и в пренебрежительной замкнутости, как у
Шостаковича. Эта пренебрежительность к черни и рождает некоторые особенности
музыки Шостаковича - те неясности,
причуды, которые нужны только ему и которые принижают нас.
Вот причуды, которые рождаются из
пренебрежительности и названы в "Правде" сумбуром и кривляниями. Мелодия
есть лучшее, что может извлечь художник из мира. Я выпрашиваю у Шостаковича
мелодию, он ломает ее в угоду
неизвестно чему, и это меня принижает. И наоборот, когда из-под тех же
пальцев льется ясная мелодия, тогда Шостакович, сидящий за роялем, юный, во
фраке, с растрепанными волосами, является образом той лучезарности, которая
так дорога людям и за которую люди так любят настоящих художников.
Товарищи, не будем скрывать: мы очень часто
пишем друг для друга. Нам очень часто бывает важней похвала кого-нибудь из
тех, кого мы считаем знатоками, чем похвала слушателя или читателя. Корни
этого явления - в том воспоминании, которое осталось у нас, что народ ничего
не понимает, что вкус - это достояние маленькой группы.
Виновато в этом также и то время, когда ответственность за вкусы народа
брали на себя литераторы и писатели, которых мы не слишком уважали, - я имею
в виду эпоху РАППа.
В эту эпоху мы замкнулись, мы реагировали на
РАПП уходом в себя, в кучку друзей, и представление о народе, о массе, стало
для нас тягостным благодаря рапповским перегибам. Я убежден, что многие
кривлянья музыкантов
возникли оттого, что они пишут друг для друга, или - о чем речь будет позже,
- оттого, что они оглядываются на Запад.
Читая статьи в "Правде", я где-то очень далеко со стороны, из возникших
ассоциаций услышал голос того, чей авторитет для меня непоколебим, особенно
в том, что касается искусства.
Я подумал о том, что под этими статьями
подписался бы Лев Толстой. Я не собираюсь находить сходства между духом
Толстого и духом тех строителей социализма, которые управляют нашей страной.
Это разные и противоположные вещи. Но страстная, неистовая любовь к народу,
мысль о страданиях народа, которые надо прекратить, ненависть к богатым
классам, к социальным несправедливостям, презрение к так называемым
авторитетам, ко лжи - эти черты объединяют великого русского писателя с
вождями нашей великой родины.
Статьи "Правды" многими были поняты как
отрицание художественности, как удар по художественности. Но ведь человек не
может не мыслить образно. Все песни и поговорки образные, а не
формалистичные. За этим образом всегда стоит идея и чувство.
Можно без конца приводить примеры -
метафорический язык из Маркса-Энгельса, Ленина и Сталина. "Экспорт революции
- это чепуха", - так говорил Сталин, и это есть метафорическая речь. До сих
пор мы относимся к западному искусству эпохи как к передовому искусству
эпохи. Забыто главное: что великая идея, которая создала великое
западное искусство, уже умерла. Этой идеи нет. Шпенглер - враг, идеолог
фашизма, и тот говорит: не может быть больше великой западной музыки.
Композиторам осталось только развлекаться
причудливыми сочетаниями звуков. А наши композиторы, равняясь на Запад,
думают, что эти сочетания звуков - это и есть передовое искусство мира, и
вносят его в свои произведения. То
есть и создают то, что в "Правде" названо сумбуром и кривляньями. До сих пор
живописцам важно, как рисует Пикассо, архитекторам - как строит Корбюзье,
писателям - как пишет Джойс.
А между тем уже появляются на Западе люди,
которые отворачиваются от западного искусства. Эти люди стремятся к
нам. По миру мечется нервный, вдохновенный, умный Мальро, и всякий раз он
прилетает к нам. Он более рафинирован, чем все наши формалисты, он более
утончен, более видел и знает, однако, его душа, душа настоящего артиста,
видит, что идея Запада умерла, и он знает, что новое - у нас. Неужели ему,
который даже такого большого, такого первого в своем смысле художника, как
Пикассо, считает уже мертвым, неужели ему интересны эпигоны, подражатели,
эклектики, какими являются наши формалисты?
Когда читаешь западных писателей, вдруг
открываешь следующее. Главная мысль, которая владеет этими писателям, это
мысль о смерти. Начинает казаться, что человечество еще никогда так не
боялось смерти, как теперь.
Может быть, в средние века".
Б. ПИЛЬНЯК. "Мы уже три дня
разговариваем, а я боюсь, что к концу дискуссии раздастся голос в зале: что
такое формализм? Это понятно. Пастернак сегодня правильно сказал, что
формализма у нас нет. Только такие идиоты, как Корабельников, могут об этом
говорить серьезно. Но Пастернака мучают, как выдохшуюся пифию. Заставляют
без конца выступать. Сегодня он разразился истерикой о партии, но всем же
было ясно, что нам, мыслящим людям, нельзя усомниться даже в мелочах: сейчас
же секут и заставляют каяться.
Шагинян выступала, как мокрая курица, было
стыдно за нее... Признаться, что впервые она почувствовала писательский
коллектив, когда ее секли, - это почти гоголевская унтер-офицерская вдова.
Дискуссия показала только одно: что ее незачем было устраивать, все говорили
чепуху и глупости, может быть, только будут радоваться разные
Гидаши и Безыменские, что ущемили Пастернака".
ИВ. КАТАЕВ. "Трудно выступать, когда
чувствуются неискренность и личные цели людей. Когда Адалис поучает нас, мне
стыдно. Многие хотят делать карьеру на выступлениях. Угодничество так и прет
из ораторов. Я думаю, что
Пастернак, хотя и каялся, и отказывался от своих слов, - все-таки честно
говорил о симпатиях, а не козырял стопроцентностью, как другие. Дискуссия
превратилась в словопрения - она совершенно безрезультатна".
ВАС. ГРОССМАН. "Идиотские выступления
Серебряковой и Корабельникова показали, что вся партийная часть Союза очень
слаба. Как они не поинтересовались, что будут говорить эти, с позволения
сказать, ораторы? Теперь ведь всем ясно, что Серебрякова и Корабельников не
только плохие писатели, но и большие дураки. Пастернак каялся, как
мальчишка. И понятно. У нас спор об искусстве превратили просто в очередную
кампанию. Каждый строит какие-то планы, все хотят выслужиться. Кончится это
тем, что дурной вкус, господствующий в нашей литературе, еще усилится.
Трусливые наши карьеристы будут теперь бояться каждого смелого образа,
метафоры.
Если до сих пор мы были связаны по рукам и ногам
в смысле содержания, то теперь нас хотят связать в смысле формы. Я чувствую,
что Пастернак, Олеша, Бабель - несмотря на то, что они всюду кричат о том,
что они счастливы, - я им не верю, я думаю, что они несчастливы. Олеша
сегодня читал по бумажке свою речь - чтобы не сбиться.
Он ее прочел и пошел со Стеничем пить водку, и
совсем он не так уж рад, что живет сейчас, как он об этом кричит. Пастернак
недаром сегодня кричал о трагизме, что нам нужен трагизм. Он признался, что
для него жизнь -
трагизм, и это самое главное в его речи. Смысл его речи именно в том, что он
отрицает формализм, а признает трагедию. Настоящий художник всегда жил
тяжело и трагично, и у нас - то же самое".
А. ЛЕЖНЕВ. "Один Олеша умеет носить
маску, как заправский актер. Другим это никак не удается. Конечно, я говорю
о настоящих людях, не о прохвостах. Пастернака заставили каяться, но он, на
мой взгляд, сегодня сказал еще более интересные вещи, чем в прошлый раз. Он
дал философское обобщение, он отказался от оптимизма и открыто высказался,
что жизнь и в наши дни трагична. Наши руководители в кавычках настолько
некультурны, что не
понимают, что такое формализм. Кирпотин и Корабельников говорили детские
вещи, но их не слушали, требовали прекратить, выходили из зала.
Этот идиот требовал единого образа советского
писателя. Унификация - этого хочется и Адалис, и всем прочим опричникам.
Пастернак правильно сказал, что нужно петь на разные голоса - от этого
только и получается настоящая литература. Мы идем к полному застою -
заметьте, никто ни о чем не спорит; или каются, или друг друга обкладывают.
Где принципиальные споры, где идеи? Укажите время, где была бы какая-то
ведущая и волнующая идея. Достоевский и Толстой в каждом, даже маленьком
рассказе, ставили вечные проблемы, и поэтому они потрясли человечество. А у
нас пишут многотомные романы и поэтому их не кончают, что нет идеи, стыдно
поставить точку.
И в этой дискуссии эта безыдейность особенно
видна. Люди выступают с трибуны и показывают свою внутреннюю пустоту или
мелкое приспособленчество - для меня сейчас становится ясным, что мы
литературу настоящую не создадим. Это дело будущих поколений - я думаю, что
люди будут писать все меньше и меньше, конечно, те, которые вообще могут
создать что-нибудь настоящее".
* * *
Дискуссия не закончена. Очередное собрание
состоится 19/III - 36 г. Предстоят выступления Вс. Иванова, Вс. Вишневского,
Паустовского и др.
* * *
ОТ ПУБЛИКАТОРА.
"Крошка сын к отцу пришел, И спросила кроха: Что такое хорошо? И что
такое плохо?" Московским писателям объясняли это еще на четырех собраниях:
19, 23, 26 и 31 марта 1936 года. С заключительной речью выступил их
партийный руководитель на тот момент - Александр Щербаков... Всю страну, в
преддверии новых грандиозных международных битв, приводили к повиновению:
"строили в ряды". Писателей, "инженеров человеческих душ", по определению
Сталина, - в первую очередь.
Не обошли и остальных: композиторов, художников,
архитекторов... Когда казалось, что очередная кампания уже позади, выступил
со статьей "О формализме" Максим Горький ("Правда", 9 апреля): "Спор о
формализме я,
разумеется, приветствую ... давно пора было о чем-нибудь поспорить. Однако
мне кажется, что с формализмом покончили слишком быстро. И так как спор этот
возник не внутри союза (писателей. - Г.Ф.), а подсказан со стороны,
является сомнение: не покончили ли с этим делом только на словах? Мне
кажется, что спор о формализме можно бы углубить и расширить, включив в него
тему о формах нашего поведения, ибо в поведении нашем наблюдается
кое-что загадочное".
Найти партийный документ с "мобилизационным
планом" кампании борьбы с формализмом и натурализмом в искусстве не удалось.
Не удалось мне и выяснить у профессионалов-литературоведов, почему именно с
этими достаточно
абстрактными и неопределенными категориями предлагалось бороться. Проще,
наверное, было обозначить происходящее лозунгом "Ближе к массам!" или
"Только понятное народу искусство нам нужно!" и т.д. и т.п.
Судя по воспоминаниям таких полярно разных
людей, как Бухарин и Андре Жид, советский народ, и деятели искусств в том
числе, к весне 36-го года в достаточной степени запуганы и одурманены.
По определению Аркадия Белинкова, это был период "испепеляющей диктатуры"...
Революция, отменившая многие нормы человеческого поведения, произошла почти
20 лет назад.
Сталин имел абсолютную власть над умами, душами,
и телами любого из подданных. Опыт публичных процессов, с найденными среди
интеллигенции жертвенными коровами, уже состоялся, и впереди ждала эпоха
Большого Террора.
"История искусства, то есть история борьбы художника с обществом, -
страшнее, кровопролитней и безнадежней, чем это принято думать в
академических кругах", - написал человек, на своем собственном опыте
проверивший эту мысль - Аркадий Белинков.
В статье "Правды", открывшей 28 января 1936 года
активный период "борьбы с формализмом", сказано было совершенно прямо,
правдиво и откровенно: "Эта игра в заумные вещи, которая может кончиться
очень плохо!"
Подробности можно прочитать в удивительно добросовестной и доброкачественной
книге Лазаря Флейшмана "Пастернак в тридцатые годы" (1984 г.).
Но и там, и в воспоминаниях Надежды Мандельштам,
и в книгах Белинкова, да и у многих других людей, живших в то время или чуть
позже, можно прочитать о безысходности ситуации, смягченной капризами
дарующего жизнь или даже возможность работать. И даже награждавшего
"героев", по всем меркам предназначенных к закланию в период "кампании".
Сами кампании были организованы для резкого повышения градуса общественного
психоза, когда на
смену человеческой логике и нормальному (адекватному) восприятию реальности,
приходила сплачивающая команда, объявляющая разрешенную травлю себе
подобных.
Люди, добрые и мягкие при других
обстоятельствах, вдруг становились подобны зверю. Команда "Ату его!" на
взвинченное, растерянное и запуганное до предела сознание действовала
безотказно. "Кадры", которые "решали все", приводились к беспрекословному и
безусловному повиновению. Что-то вроде строевой подготовки для сердец и
умов...
Публикуемые в "НГ" документы НКВД говорят о
"невозможном". Около 40% выступавших не скрывали своего отрицательного
отношения к кампании и не побоялись сказать о происходящем правду. Надо ясно
понимать полную
беззащитность этих людей, часто не имевших не то что мировой - союзной
известности, которая, хотя бы чисто психологически, поддерживала их.
Весь диапазон - от рабской, мазохистской
покорности властям до категорического неприятия предложенных "правил игры".
Поразительно, что в тот момент никто не претендовал на роль героя. Люди
искали смысл и логику и отдавали должное выступлениям коллег, называя вещи
своими именами. И это происходило в самом центре страны, с вывернутыми
наизнанку понятиями о справедливости и законности, замененными
"революционной целесообразностью".
При всей важности двух выступлений Пастернака
следует обратить внимание на то, что протест начинался до них. Уже 10 марта
нашлись люди, возможно, не придававшие своим выступлениям того значения,
которое мы (знающие, к чему
это приводило уже не предположительно) придаем им сегодня. Списки тех, чья
жизнь была насильно прервана, не совпадут с именами тех, кто "проявил" себя
во время этой, одной из очередных, кампании. Но распределение на "чистых" и
"нечистых" производилось и по этим материалам.
Их противники, чувствуя за спиной ободрение
мощного организма всей махины тоталитарного государства, говорили по
преимуществу о "возвышенном": любви к народу, партии, революции...
"В "Лире", - напишет много лет спустя Пастернак,
- о добре, присяге, интересах государства и верности родине говорят одни
мерзавцы и уголовные преступники. Положительные герои этой трагедии -
сумасшедший самодур и до святости
правдолюбивая дурочка.
"Здравый смысл" представлен экземплярами из
зверинца и только эти оба - люди". (Борис Пастернак - Борису Ливанову,
апрель 1953 г.) Те, кто выступал на дискуссии о формализме, пытаясь
отстаивать здравый смысл и совесть, это и есть "до святости правдолюбивая
дурочка", та самая русская интеллигенция, определение которой не найдено. Но
только ее присутствие в реальной жизни этой страны и этого народа и
позволяет надеяться на счастливый исход в самом конце любых концов. Ибо, как
сказал гений всех времен и народов: "Гитлеры приходят и уходят..." Как
всегда, он оказался прав и в этом случае.
Консультанты: сотрудники Архивной службы ФСБ РФ
Владимир ВИНОГРАДОВ, Вадим ГУСАЧЕНКО.
(С) Электронная версия "НГ" (ЭВНГ). Номер 057 от 27 марта 1996 года.
Перепечатка за рубежом допускается по соглашению с редакцией.
Ссылка на "НГ" и ЭВНГ обязательна
НЕЗАВИСИМАЯ ГАЗЕТА от 27.03.96
ЛЮДИ И ПОЛОЖЕНИЯ (Окончание. Начало см. "НГ" от
14.03.96.
и еще
www.pseudology.org
|