4-е издание, доп. СПб.: Питер, 2005. – 330 c. Игорь Семёнович Кон Дружба Часть первая. 5. Дружба в постиндустриальном обществе Узнать можно только те вещи, которые приручишь... У людей уже не хватает времени что-либо узнавать. Они покупают вещи готовыми в магазинах. Но ведь нет таких магазинов, где торговали бы друзьями, и потому люди больше не имеют друзей. Антуан де Сент-Экзюпери Начатые в древности и продолженные в новое время ностальгические жалобы на оскудение и обеднение дружбы ещё больше усилились в ХХ в. К старым аргументам теперь прибавились новые: деперсонализация человеческих отношений под влиянием рыночной экономики, анонимность жизни в мегаполисе, рост социальной мобильности, не позволяющей людям узнавать друг друга и поддерживать стабильные отношения, кризис идентичности, развитие средств массовой коммуникации. Омассовление или индивидуализация? Слова "отчуждение", "разобщенность", "некоммуникабельность" давно уже перекочевали из философской литературы на страницы массовых СМИ. Мы все время слышим, что "массовое общество" разрушило или, во всяком случае, подорвало "промежуточные" социальные структуры, опосредствующие взаимоотношения индивида и общества (семья, соседство, общинные связи). В результате этого человеческое общение становится все более экстенсивным, анонимным, стандартным и деиндивидуализированным. За этими жалобами стоят реальные процессы и факты. Высокая социальная мобильность, частые перемены места жительства, работы и т.п. подрывают устойчивость личных отношений и привязанностей, делают их краткосрочными, ненадежными и эфемерными. Как писал американский футуролог Алвин Тоффлер, "с приближением к супериндустриализму отношения людей друг с другом приобретают все более временный, непостоянный характер. Люди, так же как вещи и места, проходят через нашу жизнь, не задерживаясь, во все убыстряющемся темпе. Чаще всего мы вступаем с окружающими нас людьми в поверхностные, деловые отношения. Сознательно или нет, мы строим наши отношения с большинством людей на функциональной основе" (Тоффлер, 1972, c.234). Современный человек общается с множеством разных людей. "Мобильность вырывает корни и делает отдельных людей менее значимыми в их взаимоотношениях друг с другом",- заявляет американский социолог Оррин Клэпп (Klapp, 1969, p. 30). В массовом обществе, где конкретный индивид, по выражению Клэппа, "растворяется в общей категории", перечеркивающей его индивидуальность, глубокая и длительная дружба практически невозможна. американский публицист Вэнс Паккард, автор бестселлера "Нация посторонних", объясняет чувство личного отчуждения и социальной изоляции американцев именно нестабильным, "кочевым" стилем их жизни. По подсчетам Паккарда, средний американец в течение своей жизни меняет место жительства в 14 раз чаще англичанина, в 6 раз чаще француза, в 5 раз чаще японца (Packard, 1972). Ускорению темпа жизни сопутствует изменение чувства времени.. Традиционное общество не воспринимало время как нечто вещественное, тем более - имеющее цену. "Понимание значимости времени пришло вместе с ростом самосознания личности, начавшей видеть в себе не родовое существо, а неповторимую индивидуальность, то есть личность, поставленную в конкретную временную перспективу и развертывающую свои способности на протяжении ограниченного отрезка времени, отпущенного в этой жизни" (Гуревич, 1972, c.137). С одной стороны, это повышает степень личной свободы - человек может "овладеть" временем, ускорить его своей деятельностью. Идея необратимости времени тесно связана с мотивом достижения и с принципом оценки человека по его заслугам. С другой стороны, время, мыслимое как нечто вещественное, что можно "потерять", отчуждается от индивида, навязывает ему свой ритм, заставляет спешить, тем самым увеличивая степень несвободы, порождает страх отстать от других, "упустить время". Это не может не сказываться на общении, особенно на характере личных отношений. Патриархальное средневековье не знало жесткого противопоставления труда и досуга. Общественные отношения сохраняли свою личностную форму, а свободное время, точнее, непроизводительная деятельность, общение, досуг, быт были так же тщательно и детально регламентированы, как и труд. Никому не могло прийти в голову "сэкономить время" на приеме гостей или общении с соседями, и это никому не причиняло ущерба, так как круг общения оставался более или менее стабильным, жизнь всех текла в одном и том же неспешном ритме. В условиях городской жизни, особенно в современном мегаполисе, все усложняется. Человек, стремящийся чего-то достичь, должен беречь время, и это сказывается прежде всего на неутилитарном общении: банкет для налаживания отношений с "нужными людьми" - совсем не то же самое, что дружеское застолье. В системе ценностей буржуазного общества свободное общение стоит ниже производительной, предметной деятельности. Рассматривая других людей как средство собственного продвижения, человек и сам незаметно "овеществляется". В переводе на язык социальной психологии это значит, что потребность в достижении выражена у него сильнее, чем потребность в человеческом тепле, общении, сопереживании. Герой повести французского писателя Поля Виалара "И умереть некогда..." (Виалар, 1970) преуспевающий американский делец французского происхождения Жильбер Ребель летит через Париж в Лион для заключения очередного выгодного контракта. В аэропорту Орли он получает две телеграммы. В первой жена извещает Ребеля, что уходит от него, так как не может больше выносить вечно спешащего, занятого мужа, для которого дела важнее любви. Вторая телеграмма - сообщение, что деловая встреча в Лионе откладывается. Оказавшись в Париже, Ребель, которому впервые за много лет некуда спешить, останавливается в маленьком отеле, где жил когда-то в юности. Жизнь его вдруг обретает почти забытые краски: Ребель наслаждается вкусом пищи, замечает красоту природы, его начинают интересовать люди, в которых накануне он увидел бы только средства для достижения своих целей. И Ребель решает начать новую жизнь. Он едет на Лазурный берег, встречается с очаровательной девушкой, которая не стремится к материальным благам... Кажется, начинается идиллия. Но, увы, на жизнь нужны деньги. Сначала Ребель начинает работать, только чтобы просуществовать. Но его деловая хватка сильнее его самого - его снова неудержимо тянет наверх. Ни просьбы жены, ни прошлый опыт не могут остановить его. Он сколачивает новое состояние и... гибнет в авиационной катастрофе, не успев даже осознать бессмысленность своей жизни. Ребель - не столько делец, сколько человек дела. Им движут не одни только деньги, но и жажда успеха, подтверждения собственной силы. Хотя он не чужд сильных эмоций, удовлетворение, которое он получает от своих деловых предприятий, сильнее его привязанности к кому бы то ни было. Он сам порой страдает от этого, но стать иным не в состоянии. Однако в описаниях этого типа личности социально-исторические свойства причудливо переплетаются с индивидуально-психологическими. Социальная мобильность и новое чувство времени меняет характер индивидуального самосознания, идентичности и образа Я. Один из главных признаков современного общества, по мнению известного британского социолога Зигмунта Баумана, - приход новой, "краткосрочной" ментальности на смену "долгосрочной". браки, заключаемые "до тех пор, пока не разлучит нас смерть", стали редкостью. Людям все чаще приходится менять места работы, а то и профессии. "Согласно последним подсчетам, молодого американца или американку со средним уровнем образования в течение их трудовой жизни ожидают по меньшей мере одиннадцать перемен рабочих мест… Лозунгом дня стала гибкость" (Бауман 2002, c.29-30) Откуда тут взяться устойчивой дружбе? Но может быть современные процессы так же неоднозначны, как и в прошлом, а ускорение не обязательно влечет за собой перестройку (и какую именно)? Начнем с урбанизации. Территориальная мобильность На первый взгляд, стандартизация условий жизни и быта, делающая город похожим на муравейник, подрывает чувство индивидуальности, отличия от других, и ведет к обезличиванию самого процесса общения. На самом же деле это сложный и многомерный процесс. Круг личных контактов человека аграрной цивилизации был ограничен, по существу, его родными и близкими, хорошо знакомыми ему соседями, жителями той же самой деревни или небольшого города. Посторонние, незнакомые люди встречались сравнительно редко и уже в силу этого вызывали к себе повышенный интерес. С ростом плотности населения число человеческих контактов резко увеличивается. По условным подсчетам петербургского социолога А. В. Баранова (Баранов, 1981, c.110), если предположить, что человек передвигается со скоростью 5 км в час четыре часа в сутки, вступая в контакт с каждым встречным, с которым он сближается на расстояние менее 25 м, когда можно распознать выражение лица, и что все остальные люди движутся хаотично с той же самой скоростью, то при плотности 40 человек на 1 кв. км (это выше средней плотности населения в сельской местности европейской части России) индивид встретится за день с 32 людьми.   При плотности населения центральных районов Петербурга 12 тыс. человек на 1 км число таких мимолетных суточных встреч возрастает до 10 тыс. Избыточное общение усиливает потребность в обособлении, приватизации личного пространства, установлении определенной дистанции между собой и другими, причем с возрастом и повышением образовательного уровня эта потребность возрастает. Экспериментально установлено, что, выбирая место в библиотеке, городском транспорте, столовой, общественном туалете человек, как правило, старается установить некоторую дистанцию между собой и другими. предпочитая не занимать соседних мест. Приватизация проявляется и в семейном быту, в частности, в повышении уровня требований к жизненным условиям. Потребность семьи иметь отдельную квартиру и отдельную комнату для каждого из своих членов - не роскошь. По данным социологического исследования, проведенного в 1984 г. в эстонском городе Тарту, семьи, члены которых могли при желании уединиться, обособиться от других (такая возможность возрастает вместе с увеличением количества комнат и уменьшается с увеличением плотности населения квартир), были больше удовлетворены своим браком (Лийк, 1985, c.243). По данным эстонского психолога Мати Хейдметса (Хейдметс 1980, c.38), в семьях, где у ребенка старше 9–10 лет не было в квартире "своего места" (своего стола, шкафа, уголка или комнаты), то есть объектов личного контроля, взаимоотношения детей и родителей были гораздо конфликтнее, чем в семьях с более дифференцированным личным пространством. Пространственные факторы среды - степень многообразия и разнородности, уровень информационной насыщенности, открытость или замкнутость пространства - сильно влияют и на социально-психологические механизмы общения. Но влияние это опять-таки неоднозначно. С расширением круга человеческих контактов у горожанина вырабатывается особый механизм психологической защиты - равнодушие, индифферентность к посторонним, случайным встречным. Незнакомый человек в городе - значительно более "чужой", чем в деревне, на него просто не обращают внимания. Именно потому, что физическое личное пространство горожанина суживается, он вынужден строже охранять границы своего психологического пространства, тщательнее дифференцируя свои отношения с родными, соседями, коллегами по работе и посторонними. Чем безличнее и анонимнее среда, тем рельефнее выступают на её фоне индивидуализированные личные отношения. Сеть наших личных отношений, одним из звеньев которой является дружба, в значительной степени "задана" объективными социальными условиями. Тезис, что высокая плотность и социальная разнородность городского населения неизбежно порождают рост социального отчуждения, ослабление семейных, родственных и иных "первичных" связей, был впервые сформулирован и эмпирически обоснован американским социологом Луисом Виртом на примере Чикаго 1930-х годов. Однако Чикаго тогда отличался исключительно бурным и неуправляемым ростом; пришельцы из сельской местности и особенно иммигранты из Европы переживали там огромные социальные трудности и ещё не успели обзавестись личными связями. Для более или менее стабильного, хотя и растущего, городского населения столь острая дезорганизация "первичных групп" не обязательна. Например, крупнейшее английское социологическое исследование 1970-х годов (было опрошено 2199 человек) показало, что размеры населенного пункта и плотность населения сами по себе не ослабляют родственных и семейных связей и не приводят к замене первичных, неформальных контактов более формальными, "вторичными" отношениями. Расширение круга деловых, функциональных отношений в известной степени даже стимулирует активизацию личных связей, а прочность дружеских и родственных отношений зависит не столько от плотности населения и размеров города, сколько от длительности проживания данной семьи в одном и том же месте (Kasarda and Janowitz, 1974). Психологическое благополучие личности зависит не столько от размеров населенного пункта и длительности проживания в нем, сколько от качественных характеристик взаимоотношений с окружающими людьми и степени личной эмоциональной привязанности к месту жительства. Социологическое исследование местных общинных отношений в девяти индустриально развитых странах (США, ФРГ, Швеция, Канада, Австрия, Испания, Швейцария, Бельгия и Польша (Peachey, Paul, et al., 1984) выявило, что, несмотря на высокую территориальную мобильность горожан, привязанность к месту жительства остается важным элементом их личного самосознания. Это чувство местной принадлежности, то, что мы называем "малой родиной", включает множество элементов, субъективная значимость и сила которых (привязанность "к месту" - природе, климату, дому, не то же самое, что привязанность к привычному человеческому окружению) весьма индивидуальны. Их соотношение изменяется с течением времени, возрастом и жизненными условиями и в полной мере осознается только в критических ситуациях, например, при перемене места жительства. Важнейшее условие сравнительно безболезненного привыкания к новой пространственно-социальной среде - личная вовлеченность в местную субкультуру, приобщение к групповой жизни в новой среде. Иными словами, существенно не столько то, как долго человек живет на одном месте, сколько то, ощущает ли он себя посторонним, чужим или же активным соучастником совместной деятельности. Чем демократичнее и живее общинная связь, тем быстрее вписываются в неё вновь прибывшие и тем легче налаживаются их человеческие контакты. Друзья, соседи и сослуживцы Организация быта - не в последнюю очередь организация человеческого общения. Соседство, территориальная близость - одна из важнейших социально-психологических предпосылок личного знакомства и установления дружеских отношений. Первичной ячейкой, где завязывается детская дружба, обычно бывает "свой двор", чуть позже - "своя улица". С возрастом (а также с получением образования) территориальные рамки выбора друзей заметно расширяются, но все-таки сохраняют свое значение. Американский социолог Карлфред Бродерик, опросив в 1950-х годах 7622 пары дружественных городских семей, обнаружил, что почти 30 % из них - соседи, а 28% познакомились благодаря тому, что раньше были соседями (Broderick 1956). У 300 мужчин, которых французский социальный психолог Жан. Мезоннёв спрашивал о причинах прекращения их прежних дружеских связей, на первом месте (45% всех ответов) оказалась перемена местожительства своего или друга (Maisonneuve, Jean, 1966, p. 219). На первый взгляд, территориальная близость - только одно из внешних условий возникновения и сохранения дружбы. Однако проведенный французскими социологами эксперимент говорит о большем. В одной военной школе-интернате 400 курсантов (мужчины от 21 до 35 лет) были поселены группами по 40 человек. Расселение проводилось строго по списку, в алфавитном порядке; ничего общего, кроме совместного проживания, у этих людей поначалу не было. Тем не менее, когда спустя несколько недель был произведен социометрический тест - курсантам предложили выбрать тех, кто им более симпатичен, - число взаимных выборов в пределах общей зоны местожительства составило 68 % (Maisonneuve, Jean, 1966, p. 78–81). По данным З. А. Янковой, соседи по этажу обмениваются услугами чаще, чем соседи по дому, живущие на разных этажах (Янкова 1979, c.138). Хотя и меньше, чем в деревне, дружеские отношения горожан тесно переплетаются с семейно-родственными и трудовыми. Свыше половины обследованных в конце 1960-х годов таганрогских рабочих познакомились со своими друзьями на работе; две пятых друзей инженеров и техников "приобретены" в годы совместной учебы и около трети - на работе (Гордон, Клопов, 1972, c.152–153). По данным других исследований, у горожан свыше 40% друзей составляют сослуживцы, с которыми они регулярно встречаются на работе (Янкова, Родзинская, 1982, c.61) Но как бы ни складывались личные отношения на службе, интенсивность (частота) домашнего общения зависит в первую очередь от близости проживания: чем больше расстояние, тем реже встречи. Если затраты времени на дорогу превышают один час, подавляющее большинство (84,6%) опрошенных москвичей видятся с друзьями не чаще раза в месяц (Там же, с.62). Это побуждает жителей мегаполиса ценить хороших соседей. Тем не менее они не отождествляют соседство с дружбой. Сила слабых связей Сравнивая степень субъективной значимости и конкретные функции разных межличностных отношений - семейных, родственных, соседских, дружеских и т.п., социологи выделяют несколько формальных параметров (Granovetter 1973, 1983; Fischer, 1971; Fischer, 1982) Плотность (теснота) связи обозначает интенсивность, частоту повседневных бытовых контактов. Например, связь между членами семьи обыкновенно теснее, чем между соседями и тем более между друзьями, живущими в разных районах или городах. Однако понятие плотности связи не отражает субъективной личностной значимости взаимоотношении. Для её обозначения введено понятие силы связи, которая измеряется сочетанием количества совместно проводимого времени, эмоциональной интенсивности отношений, силы взаимной привязанности, психологической интимности, взаимного доверия и объема оказываемых друг другу услуг. Хотя каждый из этих параметров относительно автономен, между ними существует определенная зависимость. При этом "сильные связи" далеко не всегда важнее и эффективнее "слабых". факторы, усредненные в понятии "силы", сплошь и рядом рассогласованы. Хотя количество совместно проводимого времени и объем оказываемых бытовых услуг между соседями зачастую больше, чем между друзьями, живущими в разных районах и, тем более, в разных городах; эмоциональная привязанность и психологическая интимность дружеских отношений сильнее, чем соседских. Даже когда соседские отношения достаточно персонализированы, они строятся преимущественно как обмен услугами (уход за детьми, бытовая взаимопомощь) и, в меньшей степени, как обмен информацией (обсуждение политических или местных новостей, разговоры о работе, семейных делах и т.д.). Интимность, самораскрытие и другие личные ценности, в которых проявляется специфика дружбы, с соседством вообще не ассоциируются. Исключение представляют лишь случаи, когда соседские отношения перерастают в дружеские, то есть повышаются в ранге. Однако иерархия и функции разных первичных групп - членов семьи, родственников, сослуживцев, соседей и друзей - не даны раз и навсегда, а зависят от конкретных житейских ситуаций. Например, в одном социологическом исследовании большой группе венгров (573 человека) было предложено ответить, на чью помощь они больше всего рассчитывают, если понадобится присмотреть за детьми в течение часа или в течение недели. В ситуации краткосрочной помощи у большинства (73%) опрошенных первое место заняли соседи, второе (56%) - родственники и лишь третье (33%) - друзья. В ситуации долгосрочной помощи на первое место (66%) вышли родственники, на второе (47 %) - друзья, соседи же оказались на последнем (46%) месте (Litwak, Eugene and Ivan Szelenyi, 1969). Отвечая на вопрос, кто больше помог им во время тяжелой болезни, 293 американца назвали в первую очередь (от 43% до 46%) ближайших родственников, во вторую (38%) -друзей, в третью (29%) -соседей и в четвертую (20%) -дальних родственников (Croog., Lipson, Levine, 1972). В современном мире дружеские отношения часто считаются даже более важными, чем семейно-родственные связи. Свыше половины из 40 тыс. американцев, ответивших в 1979 г. на анкету популярного журнала "Psychology Today", сказали, что в кризисной ситуации обратились бы к друзьям раньше, чем к членам собственной семьи (Parlee, Мary Brown, 1979 ). Даже при сравнительно редких встречах и большом расстоянии, дружеские отношения, как правило, считаются наиболее интимными и психологически важными, а наличие близких друзей является важнейшим условием субъективного благополучия. Массовые опросы 1980-90-х годов показывают, что по мере повышения значимости частной жизни (по сравнению с политикой), субъективная ценность дружбы не уменьшается, а растет. Когда в 1990 году в рамках Всемирного исследования ценностей население 43 стран спрашивали, какая сфера жизни для них самая важная, ответы распределились так (Inglehart 1997, c.209): 1. семья - 83 % 2. Работа - 59% 3. Друзья - 38 % 4. Досуг - 33 % 5. Религия - 28 % 6. Политика - 13 % Дело не столько в степени значимости разных форм жизнедеятельности, сколько изменении критериев их оценки. Если в индустриальном обществе преобладают “материалистические” ценности, связанные с мотивами достижения, экономической эффективности и материального благосостояния, то в постиндустриальном обществе, где эти цели в основном достигнуты, люди становятся “постматериалистами”, в их сознании происходит “сдвиг в сторону индивидуальной автономии…, перенос акцентов преимущественно с экономической и физической надежности на чувство принадлежности, самовыражение и качество жизни” (Inglehart 1990, с.11). Это касается и понятия дружбы, которая сегодня больше, чем когда-либо в прошлом, ассоциируется не столько с практической помощью, сколько с духовной близостью, потребность в которой принципиально безгранична, ненасыщаема. Поэтому она и кажется столь редкой. Мобильно-информационное общество Характер межличностного общения тесно связан со средствами массовой коммуникации и развитием соответствующей техники, которая меняется буквально у нас на глазах. Ещё недавно современное общество называли просто "информационным", подчеркивая зависимость массового сознания от информации, сообщаемой прессой, радио и особенно телевидением. С появлением Интернета и особенно мобильных телефонов в социологии появилось понятие "мобильно-информационного общества". Внимание многих философов, ученых и художников сосредоточено прежде всего на негативной стороне этих процессов, облегчающих манипулирование сознанием и повышающих зависимость индивида от навязываемых ему стандартов поведения и мышления. В рассказе "Игра" Альберто Моравиа выводит двоих влюбленных, которые пытались, объявив войну "избитым истинам", устранить из своего лексикона все штампы и тривиальности, но вскоре выяснилось, что без этих шаблонов они просто не могут общаться. Их политические суждения и оценки оказались заимствованными из газет и радио, а слова любви - из массовой литературы. Даже попытка самоубийства, и та безнадежно банальна. Убедившись в этом, герои Моравиа вынуждены отказаться от опасной игры в сопротивление: "Ничего не поделаешь: мы, бедняги, выросли на иллюстрированных журналах, комиксах, телевидении, радио, кино и дешевом чтиве. Так давай же признаем это со всей откровенностью, смиримся и - дело с концом!" (Моравиа 1970) Явная мораль рассказа состоит в том, что дешевый массовый стандарт нивелирует личность, лишая её средств индивидуального самовыражения. Но найти оригинальный способ выражения наиболее массовых (и в этом смысле банальных) человеческих переживаний ничуть не легче, чем сделать научное или художественное открытие. Оно и есть открытие! Большинство людей всегда пользуются при этом "готовыми" формулами, привнося "от себя" лишь интонации. "Протест" героев Моравиа говорит не столько об их обезличенности, сколько о гипертрофированном чувстве собственной индивидуальности, которая не удовлетворяется готовыми экспрессивными формами и мучается их неадекватностью. А их конформизм заключается в том, что они не верят сами себе и жаждут внешнего подтверждения своей индивидуальности. Если ты в самом деле любишь, не все ли тебе равно, сколько миллионов людей произносили слова любви до тебя? Для тебя и твоей любимой они единственны и несравненны. Телевизор и визуальная культура – далеко не первый социальный институт, на который возлагали ответственность за деформацию сознания и оскудение человеческого общения. Платон (Федр, 275 а-в), к примеру, считал, что уже появление письменности подрывает индивидуальность мышления, потому что отныне люди будут усваивать знания "по посторонним знакам", в результате чего будут "казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых" (Платон, 1970, т. 2, c.216–217). Немало жалоб раздавалась и по поводу книгопечатания, не говоря уже о массовых газетах и радио. Сегодня в оскудении личного общения принято винить телефон, телевизор и Интернет. Даже тезис о "некоммуникабельности" современного человека формулируется по-разному. В одном случае утверждается, что "одномерный человек" не испытывает потребности в прочных и интимных контактах, а во втором - что он не в силах удовлетворить свою потребность в них. Но это прямо противоположные утверждения! Многие факты, которые на первый взгляд кажутся проявлениями деперсонализации чувств и отношений, на самом деле выражают гипертрофированный эгоцентризм. Влияние новых средств и методов коммуникации на межличностные отношения неоднозначно и противоречиво. С одной стороны, непосредственное общение "лицом к лицу" все чаще уступает место опосредованному. С другой стороны, даже самые технизированные и массовые коммуникации все больше тяготеют к интерактивности. Это отражается даже в терминологии. Принятое в нашей стране с советских времен понятие "средства массовой информации" (СМИ) не предполагает обратной связи: читатель, слушатель, зритель выступает в роли не субъекта, а всего лишь реципиента. Однако эта информационная модель не точна, социологи все чаще говорят о средствах массовой коммуникации, которая предполагает интерактивность. Настоящую революцию в общении произвел Интернет. Всемирная паутина - средство не только массовой, но и межличностной коммуникации. Интернет демократичен и принципиально интерактивен. Его сочетание с мобильным телефоном радикально меняют всю структуру общения. Преодолевая границы пространства и времени, не говоря уже о государственных границах, новые технологии безгранично расширяют круг возможных субъектов общения, наших потенциальных и реальных собеседников и друзей.   Интенсивнее всего мобильниками пользуются молодые люди. По российским данным, 22% пользователей мобильников составляют люди от 14 до 18 лет и 43% - от 19 до 24 лет (Маховская 2004). Причем используется мобильная связь не столько в деловых целях, сколько просто для общения. По данным психологов, 80% времени "мобилизованные" россияне болтают о футболе, пиве, музыке и очень мало о делах. Быстро растет и пользование SMS. 55% россиян отправляют до 7 сообщений в сутки, а – 6% более 14 сообщений. Нередко это делает общение поверхностным, экстенсивным, даже принудительным. Человек, который ежеминутно вытаскивает свой мобильник, ни с кем не может поговорить обстоятельно. Виртуальная близость не заменяет реального человеческого тепла. Больше всего вовлекаются в такое общение люди с повышенной тревожностью, невротики, которым каждые пять минут нужно сообщать, что у них все в порядке. Чаще это женщины, требующие психологической поддержки. После дружелюбного разговора они успокаиваются, после сухого расстраиваются. Это напоминает общение ребенка с новой игрушкой, от которой он не в силах оторваться. Взрослый и психологически благополучный человек в состоянии преодолеть этот соблазн. Новые коммуникационные технологии не только расширяют потенциальный круг общения, но и делают его более интенсивным. В прошлые исторические эпохи, когда письма отправляли с гонцами и они добирались до адресата долгие недели и месяцы, реальный собеседник зачастую становился воображаемым. Сегодня, когда общение осуществляется в реальном времени, практически мгновенно, даже виртуальный собеседник обретает реальность. Предстоящее появление мобильных видеотелефонов позволит даже сочетать речевое общение с визуальным, что отчасти компенсирует высокую мобильность и территориальную разобщенность современных людей. Общество риска и потребность в "чистых" отношениях Социология не имеет однозначной характеристики и даже термина для обозначения современного общества. В отличие от популярной литературы, серьезные социологи никогда не считали общественное развитие одномерным. И когда одни авторы фиксировали внимание на процессах "омассовления", а другие – на процессах индивидуализации, называя современное общество "обществом индивидов" (Элиас 2001) или "индивидуализированным обществом" (Бауман 2002), они понимали, что речь идет о встречных, взаимодополнительных тенденциях. Кроме того, важна точка отсчета. Одни ученые сравнивали общество нового времени в широком смысле слова с традиционным, доиндустриальным обществом, тогда как другие старались зафиксировать отличия "постиндустриального", "постмодерного" общества конца ХХ в. от раннекапиталистического общества и от общества XIX в. Для понимания природы личных отношений в современном обществе особенно важна концепция "общества риска", развиваемая немецким философом Ульрихом Беком (Бек 2000), английским социологом Энтони Гидденсом (Giddens, 1989, 1992) и российским социологом О.Н.Яницким (Яницкий 2003). В свете этой теории, глобализация мира означает, что каждый человек зависит уже не только от своей непосредственной среды, но и от глобальных процессов (экологические проблемы, угрозы терроризма и т.д.). Если прежние “мировые системы” были лишь конгломератами более или менее разобщенных сообществ, то сейчас “человечество в некоторых аспектах становится “мы”, сталкиваясь с проблемами и возможностями, где не существует “других” (Giddens, 1989, с.27). Современное общество является “культурой риска” не потому, что наша жизнь стала более опасной и рискованной, чем раньше. Многие старые опасности и угрозы даже уменьшились. Однако сегодня риск стал более осознанным, чем раньше. Вместо древнего фатализма и покорности судьбе, индивид должен сам заботиться об уменьшении или предотвращении тех или иных рисков, но некоторые риски ни предвидеть, ни предотвратить невозможно. Кроме того, поскольку риск составляет неотъемлемую часть самоутверждения, происходит его культивирование: принятие риска переживается как освобождение из-под власти детерминирующих нашу повседневность “абстрактных систем” и безличных социальных структур. Индивидуализация в обществе риска представляет собой, по Беку, процесс, состоящий из трех противоречивых компонентов:   1) освобождения от традиционных ограничений, накладываемых классовыми, семейными и т.п. рамками, 2) разочарования, наступающего в результате потери традиционного общества и 3) реинтеграции, основывающейся на новых типах обязательств. Общество риска начинается там, где заканчивается традиция, "когда ни в одной из сфер жизнедеятельности мы не можем рассчитывать на определенность" (цит. по Зубок 2003, с.125). В ситуации глобальной неопределенности и множества выборов, особое значение, по Гидденсу, приобретает феномен базового доверия (trust), которое позволяет ребенку достичь чувства онтологической безопасности (security). Это чувство базового доверия отличается от доверия в зиммелевском смысле слова, т.е. откровенности (confidence). Это своего рода “защитный кокон”, позволяющий индивиду поддерживать постоянство Я перед лицом переменчивого мира. Неизбежный в обществе риска рост рефлексивности и необходимость сознательного формирования своего жизненного стиля, который может быть неодинаковым у разных людей, означает также повышение роли и “трансформацию интимности”, напряженную потребность в независимых от внешних условий, самоценных “чистых отношениях” (pure relationships) (брак по любви, дружба). Эти "чистые отношения": 1) Не коренятся во внешних условиях социальной или экономической жизни, а являются делом свободного выбора; 2) Самоценны для обоих партнеров; 3) Открыты и рефлексированы, предполагают вопрос “Все ли в порядке?”; 4) Ведущую роль в их формировании и поддержании играет включенность (commitment), добровольно взятая на себя обязанность; 5) Их центральный фокус - поиск и достижение интимности; 6) Это зависит от взаимного базового доверия, которое не требует проверки; 7) В этих отношениях индивид не просто “признает” Другого и получает признание с его стороны, но происходит как бы слияние идентичностей (Giddens 1992). Если приложить эту модель к дружбе, получится нечто весьма похожее на описание идеальной дружбы Аристотелем. Две тысячи лет практически ничего не изменили. Но реальные человеческие отношения никогда не бывают "чистыми", а дружба – идеальной. Каждому человеку хочется, чтобы его любили не за что-то, а ради него самого. Но что такое "ты сам", вне твоих свойств и деяний? Если мы замечаем, что друзья обращаются к нам преимущественно в момент нужды, нам становится обидно. Но мы сами поступаем так же! Дружеские отношения ценны прежде всего потенциально, давая человеку уверенность в том, что ему есть с кем поделиться, есть к кому обратиться за сочувствием или помощью. Реальная потребность сделать это возникает не так часто, в зависимости от конкретных обстоятельств. Однако это не значит, что в остальное время мы забываем или перестаем любить своих друзей, как и они нас. Дружба просто ждет своего часа. Наши личные часы не всегда синхронизированы: актуальная потребность в душевной близости или практической помощи иногда возникает у нас и у наших друзей в разное время, порождая чувство обиды и непонятости. Но так было во все времена! Необходимое условие прочной дружбы - вера в друга и взаимная терпимость. Современный человек в этом отношении не лучше и не хуже своих предков. Таким образом, социологические исследования современной дружбы, если рассматривать их выводы на фоне исторического опыта, демонстрируют не столько "оскудение" дружеских чувств и отношений, сколько усложнение и психологизацию их критериев, в свете которых реальные личные связи сплошь и рядом выглядят неудовлетворительными. Новая форма общественных отношений "не уничтожила элементарной потребности всякого отдельного человека в неотрефлексированной теплоте и спонтанности в отношениях с другими людьми. Она не привела к исчезновению желания надежного и постоянного подтверждения собственных чувств со стороны других людей, а также желания быть рядом с людьми, которые вызывают симпатию" (Элиас 2001, с.284-285) Но и эта потребность, и способы её удовлетворения не везде одинаковы. Насколько глобальна глобализация? Слово "глобализация" часто ассоциируется с представлением об однородности и стандартизации всего на свете. Действительно, куда ни приедешь, всюду висит одна и та же реклама одних и тех же международных корпораций, по телевизору показывают одни и те же фильмы, а в обменниках котируются одни и те валюты. Но за одинаковыми фасадами нередко скрывается этнокультурное многообразие (см. Лебедева 1998, Стефаненко 2003, Gudykunst W.B. et al. 1988). Прежде всего это касается сферы эмоций. Хотя главные эмоциональные состояния - страх, гнев, стыд, радость и т.п. - общи для всех народов и имеют одни и те же психофизические предпосылки, разные культуры придают им неодинаковое значение. Сравнительное изучение словаря эмоций разных народов свидетельствует, что по сравнению с европейскими нормами одни чувства могут быть "переосознаны", гипертрофированы (это проявляется в богатстве словаря, позволяющего различение тонких нюансов и оттенков чувства), а другие, напротив, "недоосознаны".   Например, таитяне, по сравнению с европейцами "переосознают" переживания гнева, стыда и страха и "недоосознают" чувства одиночества, депрессии и вины. Неодинаковы у разных народов и тестовые показатели по экстраверсии и интроверсии, что соответствует культурологическому различению "экстравертных" и "интровертных" культур. Различны и многие другие компоненты их субъективной культуры (Heelas and Lock 1981). Особенно интересно соотношение таких мотивационных синдромов, как "потребность в достижении" (стремление к личному успеху и продвижению) и "потребность в принадлежности" (аффилиации) (стремление быть принятым группой, иметь круг друзей и добрые отношения с людьми). Анализ субъективных значений 100 понятий, с которыми 16–18-летние юноши-старшеклассники из 30 разных культурно-лингвистических групп ассоциируют мотив достижения, показал, что этот мотив статистически связан с уровнем самоуважения и личной инициативы, причем там, где личности приписывается большая ценность, жизненный успех чаще ассоциируется с достижениями социально-предметного характера (работа, учеба и т.д.), а на противоположном полюсе сильнее выражены ценности "принадлежности" (семья, сотрудничество, дружба, любовь) Разные культуры неодинаково трактуют и само понятие "достижения" или "достижительности". В одних культурах преимущественной сферой самореализации считаются труд или учеба, а в других - игра и общение. Соответственно различаются и предпочитаемые способы достижения: если самореализация определяется в индивидуалистических терминах, мотив достижения предполагает высокую соревновательность, при акценте на групповую солидарность и коллективные достижения обе потребности - в достижении и в "принадлежности" - скорее совпадают (Fyans, Mahr, Salili, Desai 1983). Это накладывает отпечаток и на этнокультурные особенности дружбы, причем не только на её нормативный канон, но и на повседневное поведение и чувства людей. Рассмотрим это на примере Японии. Японская дружба У японцев, в отличие от американцев, с которыми их чаще всего сравнивают, высокая потребность в достижении сочетается с развитым чувством групповой принадлежности. Ученые объясняют это более длительным сохранением в Японии традиционной структуры семьи и тем, что в воспитании детей подчеркивается не столько желательность личного успеха, сколько требование не посрамить свою семью, род, группу и т.д. Юного американца учат, что он должен обязательно опередить всех, юного японца - что он должен не отставать от других (см. Кон 2003 б). Человек в Японии постоянно чувствует себя частью какой-то группы - семьи, общины, фирмы и т.д. Он не выносит уединения, стремится всегда быть вместе с другими. "Сельский подросток, приехавший работать в Токио, не имеет представления об одиночестве его сверстника, скажем, в Лондоне, где можно годами снимать комнату и не знать, кто живет за стеной. Японец скорее поселится с кем-нибудь вместе, и, даже если он будет спать за перегородкой, ему будет слышен каждый вздох, каждое движение соседей. Люди, с которыми он окажется под одной крышей, тут же станут считать его членом воображаемой семьи. Его будут спрашивать, куда и зачем он уходит, когда вернется. Адресованные ему письма будут вместе читать и обсуждать" (Овчинников, 1975, c.98). Однако тесное и не всегда добровольное общение сочетается у японцев с недостатком психологической близости и раскованности. "Строгая субординация, которая всегда напоминает человеку о подобающем месте, требует постоянно блюсти дистанцию в жизненном строю; предписанная учтивость, которая сковывает живое общение, искренний обмен мыслями и чувствами - все это обрекает японцев на известную замкнутость и в то же время рождает у них боязнь оставаться наедине с собой, стремление избегать того, что они называют словом "сабисий". Но при всем том, что японцы любят быть на людях, они не умеют, вернее, не могут легко сходиться с людьми. Круг друзей, которых человек обретает на протяжении своей жизни, весьма ограничен. Это, как правило, бывшие одноклассники по школе или университету, а также сослуживцы одного с ним ранга" (Там же, c.98–99). Хотя сложившиеся в детстве и юности индивидуальные дружеские отношения считаются в Японии более интимными, чем внутрисемейные отношения, в целом японский идеал дружбы скорее спокоен и созерцателен, чем экспрессивен. Проявление глубокой, напряженной интимности шокирует японцев. Право личности на неприкосновенность её частной жизни от посторонних оживленно обсуждается в современной японской художественной литературе. В пьесе знаменитого японского писателя Кобо Абэ "Друзья" описывается гибель молодого человека в результате вторжения в его жизнь бесцеремонного семейства, решившего "освободить" его от одиночества. Массовые социологические опросы показывают устойчивость и вместе с тем противоречивость традиционных стереотипов. Отвечая на вопрос, хотите ли вы иметь другом того, "кто вникает в ваши проблемы, когда вы ему о них рассказываете, так же серьезно, как в свои собственные", или того, "кто спросит вас о том, что вас тревожит, даже прежде, чем вы сами об этом заговорите", 73% японцев выбрали первый и только 23% - второй вариант. Зато с мнением, что не следует активно вмешиваться в дела других людей, согласились лишь 30% японцев, в отличие от 82% французов, 67% немцев из ФРГ, 74% швейцарцев, 73% шведов, 63% англичан и 55% американцев. Получается, пишет японский социолог И. Сакамото, что японцы не хотят, чтобы посторонние, даже друзья, вмешивались в их дела, а сами любят вмешиваться в дела других (Sakamoto, Yoshiyuki, 1975). Естественное следствие подобной ментальности - характерная для японцев коммуникативная чувствительность (ранимость) и чувство одиночества. В одном из массовых опросов желание обрести интимных друзей, с которыми можно делиться всеми своими делами и секретами, выразили 69% молодых японцев и только 12% их сверстников-французов; доля японцев, не имеющих близких друзей, составила 23%, а французов - лишь 15% (Латышев, 1985, c.250–251). Эти тонкие различия столь же трудно уловить, сколь и интерпретировать, но они реально существуют и имеют значение. Западные каноны дружбы Не совсем одинаковы каноны дружбы и у западных народов. Воспитанный в духе традиционной сдержанности англичанин не склонен к бурной экспрессивности итальянца или сентиментальной исповедности немца. В отношениях англичанина с друзьями, как и с членами собственной семьи, всегда присутствует некоторая отчужденность. Но, в отличие от японца, у которого дефицит интимности связан с недостаточной автономизацией личности от группы, английская сдержанность - результат гипертрофии принципа личной независимости. "Душа англичанина - это его крепость в не меньшей степени, чем его дом. Англичанин традиционно чурается излишней фамильярности, избегает проявлений душевной близости. В его духовном мире существует некая зона, куда он не допускает даже самых близких" (Овчинников 1979, c.239).. Великий немецкий психолог Курт Левин, проживший много лет в США, сравнивая стиль межличностного общения американцев и немцев, писал, что американцы кажутся более открытыми, оставляя "для себя" лишь небольшой, самый глубокий участок своего Я, однако их дружеские связи сравнительно поверхностны и экстенсивны. Немцы же поддерживают отношения с меньшим числом людей и строже соблюдают границы своего Я, зато в общении с немногими близкими людьми они раскрываются полнее (Lewin, 1948). Сравнение самоотчетов студентов четырех американских, одного австрийского и двух немецких университетов показало, что уровень самораскрытия американцев действительно выше, у немцев, однако мнение, что немцы строже, чем американцы, отличают друзей от остальных значимых лиц, не подтвердилось (Plog,1965). При сравнении дружеских отношений и представлений о дружбе американских и датских старшеклассников обнаружилось, что юные датчане имеют меньше друзей, чем их американские сверстники, зато их дружба более исключительна, интенсивна и сильнее отличается от простого приятельства. Датские подростки общаются со своими друзьями значительно чаще, чем с остальными товарищами, их дружба чаще бывает взаимной, и у них больше общих черт с их друзьями, чем у американских старшеклассников (Kandel, Lesser 1972). К сожалению, таких сравнительных исследований мало. Но они доказывают, что процесс глобализации не следует уподоблять "вселенской смази" и что оплакивать многообразие мира, "которое мы потеряли", преждевременно. В этом ключе нужно рассматривать и особенности русской дружбы. Содержание   www.pseudology.org