Россия и Запад Внешнеполитические стереотипы советского общества 30-х годов Как уже отмечалось, общественное сознание советской эпохи отличалось мифологичностью, и в полном соответствии с особенностями этого типа сознания внешний мир воспринимался как опасная, неосвоенная, "темная зона", отделенная четкой границей от мира "своего", привычного, освоенного. образ границы (в первую очередь, конечно, в обыденном смысле) являлся важной составляющей массового сознания тех лет. Разумеется, актуальность этого образа на рациональном уровне подкреплялась как пропагандистскими стереотипами о враждебности "капиталистического окружения" вообще, так и повседневной необходимостью "держать границу на замке" - не только для "входа", но и для "выхода".   И все же сакральный характер государственной границы как грани двух, абсолютно различных, миров, явственно прослеживается не только в массовом сознании, но и в сознании представителей политической элиты. Так, в черновых записях видного партийного деятеля Щербакова о поездке в Европу в 1935  описание переезда границы сопровождается следующей фразой: "Разница огромная, разница во всем, в большом и малом"80.   Подобных примеров можно привести много. Это ощущение подкреплялось все возрастающей закрытостью советского общества, которая, не являясь, конечно, абсолютной, в 1930-е годы достигла все же достаточно [докажите!] высокого уровня. Был ужесточен контроль над заграничными командировками. Так, в мае 1934  существующая комиссия по выездам из представителей Орграспредотдела ЦК, ЦКК и ОГПУ была ликвидирована постановлением Политбюро.   И образована комиссия ЦК в составе Жданова (председатель), заместителя председателя Совнаркома  Межлаука, заместителя председателя Комиссии партийного контроля  Ежова, заведующего Особым сектором ЦК Поскребышева, заместителя председателя ОГПУ Агранова.   Всем наркоматам, центральным и местным организациям запрещалось отправлять за границу представителей, группы или делегации без санкции комиссии, причем та должна была "решать вопрос о командировках заграницу не только с точки зрения политической благонадежности, но и с точки зрения деловой целесообразности"81.   В декабре 1934  в связи с отбытием Жданова в Ленинград председателем комиссии был назначен Ежов. Порядок работы комиссии, установленный в 1937  - сначала рассмотрение на комиссии по личному докладу соответствующего наркома с заключением НКВД, затем утверждение на Политбюро. В апреле 1937  был утвержден новый состав комиссии - секретарь ЦК Андреев,  Агранов,  Поскребышев. Состав комиссии менялся и позднее. В мае 1937  было установлено, что все командированные "обязаны являться в Комиссию по выездам для получения инструкции как себя держать с иностранцами за границей"82.   На протяжении 20-30-х гг. СССР посетили всего 100 тыс. иностранцев, т.е. примерно 5 тыс. человек в год83. При этом принимались меры, чтобы ограничить общение с ними не только рядовых советских граждан, но и тех, кто должен был заниматься иностранцами "по долгу службы". Например, в ноябре 1940  на предложение руководства Всесоюзного общества культурной связи (ВОКС) взять на себя работу с иностранными корреспондентами последовал следующий ответ начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б)  Александрова: "Зам.наркоминдела тов. Вышинский считает нецелесообразным развивать широкое знакомство и общение иностранных корреспондентов с советскими гражданами. Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) поддерживает соображения тов.Вышинского"84.   Даже в годы войны, когда существовала антигитлеровская коалиция, эта позиция не изменилась   Выступая на заседании Совинформбюро в январе 1944 года секретарь ЦК, руководитель Совинформбюро Щербаков заявил: "Мы предупреждали товарищей и хочу еще раз сделать предупреждение, что всякого рода встречи, беседы, советы должны быть только с разрешения и ведома руководства"85 Кроме того, к началу 30-х гг. в СССР находилось примерно 20-30 тыс. иностранных специалистов и рабочих, а также политэмигрантов. Но их круг общения был ограничен.   Как вспоминал известный впоследствии советский разведчик Треппер, "иностранные коммунисты, учившиеся в Москве, жили своим, очень замкнутым мирком. Нам нечасто представлялась возможность попутешествовать и пообщаться с русским населением"86. По прибытии в Москву их предупреждали о необходимости быть бдительными в отношении советских граждан и "не смешиваться" с ними, так как те могли "оказаться шпионами и саботажниками"87.   Характерно, что в середине 30-х гг. иностранным коммунистам запрещено было вести партийную работу в ВКП(б). К тому же иностранцы большей частью концентрировались в нескольких крупных промышленных центрах и в масштабах страны не могли служить достаточно [докажите!] существенным источником альтернативной информации. Таким образом, официальная пропаганда, независимо от того как оценивали потребители ее достоверность, оставалась для большинства населения основным источником сведений о внешнем мире.   Незнание (в лучшем случае, поверхностное, недостаточное знание) Запада было характерно и для советской политической элиты 30-х гг., пожалуй, даже в большей степени, чем для элиты 20-х. Заметно снизился уровень образования - с декабря 1934 по февраль 1941  в составе Политбюро ЦК ВКП(б) не было ни одного человека с законченным высшим образованием.   Еще более разительная картина открывалась на других "этажах" управления   По данным ЦК, в 1937  среди секретарей обкомов высшее образование имели 15,7%, низшее 70,4%; у секретарей окружкомов соответственно - 16,1 и 77,4%; у секретарей горкомов - 9,7 и 60,6%; райкомов - 12,1 и 80,3%88. При этом по сравнению с первыми послереволюционными годами заметно снизилась доля получивших гуманитарное, юридическое, экономическое образование.   Большей частью представители нового поколения руководства имели техническое (28,3%), военное (25%), партийное (15%) образование89. Сохранялись и даже порой усиливались элементы мифологического сознания, зато прагматизм, характерный для политических элит других стран, вызывал у советских представителей критические оценки. Так, Аросев, видный советский дипломат, после приема у леди Астор в Англии в июле 1935  записал в дневнике: "Они делают политику без крупицы идеи, как повар варит суп и соображает, какие лучше специи положить"90.   Сущностной характеристикой советской политической элиты 1930-х гг. было в лучшем случае недоверие к внешнему миру. Так, Ворошилов на февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937  заявил: "Весь мир против нас", и добавил, имея в виду "классовых врагов", - "количественно - это все, что не СССР, качественно - это все то, что не коммунист..."91   Впоследствии уже сам факт пребывания за границей стал рассматриваться как порочащий человека. На встрече с руководством Института мирового хозяйства и мировой политики председатель КПК, впоследствии нарком внутренних дел  Ежов "сказал, что не доверяет политэмигрантам и побывавшим за границей"92. Выступая на февральско-мартовском пленуме ЦК, Каганович, имея в виду вернувшихся в СССР, многократно проверенных сотрудников КВЖД, говорил: "Конечно, плохо, неправильно делать заключение, что все приехавшие - плохие люди, но, к сожалению, страшно много шпионов среди них"93.   Постепенно складывалась система, ограничивающая доступ даже для многих членов Политбюро к механизму принятия важнейших внешнеполитических решений и информации. Сохранилась дневниковая запись Калинин об одном из заседаний Политбюро в августе 1920 г., на котором обсуждался вопрос об очередном британском ультиматуме советскому правительству по поводу войны с Польшей. Характерен как состав участников заседания, так и общая атмосфера.   Присутствовали члены Политбюро Троцкий, который вел заседание,  Крестинский, кандидаты в члены Политбюро Бухарин, Зиновьев и сам Калинин, а также нарком иностранных дел Чичерин, его заместитель  Карахан и К.Радек. Велась оживленная дискуссия, Троцкий редактировал текст ноты английскому правительству, Зиновьев, под его диктовку, записывал, а Радек возражал всем остальным по поводу возможной позиции Англии94.   В 30-е годы ситуация кардинально изменилась   Известно, что в апреле 1937  Политбюро по инициативе Сталина опросом приняло важнейшее постановление "О подготовке вопросов для Политбюро ЦК ВКП(б)": "   1. В целях подготовки для Политбюро, а в случае особой срочности - и для разрешения - вопросов секретного характера, в том числе и вопросов внешней политики, создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе т.т. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича и Ежова.   2. В целях успешной подготовки для Политбюро срочных текущих вопросов хозяйственного характера создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Молотова, Сталина, Чубаря, Микояна и Кагановича"95   Как отмечает О.В. Хлевнюк, с большей долей вероятности можно предположить, что после репрессий в Политбюро комиссии, созданные в апреле 1937 г., фактически объединились и действовали как "пятерка": Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян96. Факт реального существования руководящей группы подтверждают и более поздние свидетельства Молотова. "В Политбюро, - рассказывал он в 1973 г., - всегда есть руководящая группа. Скажем, при Сталине в нее не входили ни Калинин, ни Рудзутак, ни Косиор, ни Андреев". Однако, добавил Молотов, "материалы по тому или иному делу рассылались членам Политбюро. Перед войной получали разведданные"97.   Впрочем, судя по мемуарам Хрущева, он, будучи членом Политбюро и руководителем крупнейшей, притом пограничной союзной республики - Украины - практически не интересовался происходящим за границами СССР, а всю информацию черпал не столько из разведданных, сколько из обзоров западной прессы или разговоров с коллегами по Политбюро, определявшими внешнюю политику. Наряду с другими "избранными" Хрущев в свое время получил книгу Гитлера "Майн Кампф", переведенную "для служебного пользования", однако "не мог ее читать, потому что меня буквально выворачивало; не мог спокойно смотреть на такие бредни, мне стало противно, не хватало терпения, и я ее бросил недочитавши"98. Впрочем, в этом Хрущев был не одинок.   Как вспоминал генерал армии М.А. Гареев, ему приходилось встречаться с ответственными сотрудниками, работавшими перед войной в НКИД и Генштабе, которые признавались, что никогда полностью не читали и не принимали всерьез рассуждений фюрера в этой книге99. По свидетельству Гнедина, возглавлявшего в 1937-1939 гг. отдел печати НКИД, в наркомат и ЦК ВКП(б) "был прислан перечень членов Политбюро, которым можно посылать ежедневную сводку наиболее интересных телеграмм иностранных корреспондентов. Таким образом далеко не все члены Политбюро и правительства получали полную информацию. Что же касается руководящих дипломатических работников, вплоть до заведующих отделами НКИД, то они были лишены элементарной информации"100.   Сам Гнедин получал материал для своих, предназначенных для сведения "верхов", сводок, слушая радиоприемник, стоявший в его служебном кабинете. Как писал  Хрущев, в 1930-е годы "придерживались такого правила - говорить человеку только то, что его касается. Тут дело государственное, поэтому чем меньше об этом люди знают, тем лучше"101. И если, скажем, нарком иностранных дел  Литвинов, выступая на февральско-мартов-ском пленуме ЦК 1937  высоко оценил внешнеполитическую информацию, которую НКВД поставлял руководству НКИД102, то другой нарком,  Кузнецов, применительно к событиям 1939  вспоминал, что "наступление наших войск на Польшу и переход границы после нападения немцев на Польшу в сентябре 1939 года произошли даже без извещения меня об этом...   Я с возмущением заявил об этом Молотову, сказав, что если мне не доверяют, то я не могу быть на этой должности. Он в ответ предложил мне читать сообщения ТАСС, которые приказал посылать мне с этого дня. Но разве это дело - наркому Военно-Морского Флота узнавать о крупных военных и политических (особенно военных) событиях, которые его касаются, из иностранных источников?!"103   Впрочем, и те члены Политбюро, которые входили в пресловутую "пятерку", имели весьма приблизительные представления о Западе   В свое время Чичерин предлагал Сталину: "как хорошо бы было, если бы Вы, товарищ Сталин, изменив наружность, поехали на некоторое время за границу с переводчиком настоящим, не тенденциозным. Вы бы увидели действительность"104. Сталин, как известно, тогда за границу не поехал. Как вспоминал Хрущев, к моменту смерти Сталина из высшего руководства "только Молотов был приобщен к контактам с представителями капиталистических государств"105.   Но в 30-е гг. и Молотов, бывший с 1930  Председателем Совнаркома, а с 1939  - наркомом иностранных дел, не был знатоком Запада. Напротив, как писал в Берлин весной 1940  немецкий посол фон Шуленбург, "Молотов, который пока никогда не был за границей, испытывает большие затруднения при общении с иностранцами"106. Постепенно представления о Западе, в том числе и у наиболее информированной части советской политической элиты, становились все более далекими от реальности. Любые сообщения иностранной прессы, почерпнутые в основном из специально подготовленных обзоров и сводок "для служебного пользования", воспринимались через призму господствующих стереотипов.   Так, в черновых записях  Щербакова, относящихся к началу 1930-х гг, так характеризуется ситуация в Великобритании: "Предстоит суровая зима. Бандитизм, грабежи увеличиваются. Расправа английских полисменов при помощи английских дубинок будет расти, потому что люди не хотят спокойно умирать с голоду среди роскоши и богатства. Но самое тяжелое будущее ждет молодежь, которая все глубже и глубже опускается на дно нищеты..."107   Впрочем, и сами эти обзоры заставляли желать лучшего; так, в закрытых (они готовились ежедневно в количестве всего 24 экз.) информационных сводках Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС), в частности, за май-июнь 1935 г., основное место занимали краткие пересказы сообщений западной печати о различных проявлениях "кризиса капитализма" и нарастании революционных настроений, а также об успехах советской культуры. Лишь изредка встречались нейтральные сообщения о новостях культурной жизни. Никаких материалов, существенно дополнявших сообщения советской прессы или критически оценивавших советскую действительность, в данных сводках не было108.   Даже личные впечатления подвергались воздействию уже усвоенных стереотипов. Тот же Щербаков, возглавлявший в качестве секретаря Союза писателей советскую делегацию на Международном писательском конгрессе в 1935 г., в своих заметках подчеркивал одно и тоже - "Ни одного трактора и автомобиля на дорогах Польши... Вена умирающий город... Вена - как паук сосет соки маленькой страны и все же не хватает. И Вена теряет свое прошлое величие, увядает и умирает... Дух революции не убит, мы его чувствовали на каждом шагу... Эти люди [безработные в Вене - авт.] озлоблены... они ждут не дождутся подходящего случая взяться за оружие"109.   В черновых, не предназначенных для печати, записях видного советского дипломата, председателя Всесоюзного общества культурной связи с заграницей  Аросева о поездке в Англию в том же году можно найти утверждение, что положение рабочих там ужаснее, чем во времена Энгельса110. А ведь в 1935  международный экономический кризис был уже позади, начинался постепенный подъем экономики ведущих стран Запада, стабилизировалась социально-политическая ситуация.   Конечно, мифологизацию внешнеполитических представлений советской политической элиты не стоит преувеличивать   Так, несмотря на заверения советской пропаганды о приближающейся победе революции в странах Запада, охваченных тяжелым кризисом, советское руководство все более испытывало скептицизм относительно ее ближайших перспектив. Еще в 1932  Калинин оптимистично утверждал: "Стабилизация [капитализма - авт.] оказалась короче, чем можно было ожидать: накопление революционной энергии идет бешеным темпом и события как разбушевавшаяся волна вновь одно набегает на другое"111.   Однако в марте 1934  тот же Калинин, выступая перед делегацией иностранных рабочих, заявил буквально следующее: "Можете рассказать и то, что я вам сейчас рассказал открыто перед всеми. Калинин сказал, что им [пролетариям Запада - авт.] не хочется ставить свои головы на баррикады, им хочется миром завоевать власть, как-нибудь обойти буржуазию"112.   В ожидании задерживающейся мировой революции приходилось сосредоточиться на внутренних проблемах. Но в этой ситуации будущая война оказывалась уже не потенциальной возможностью для расширения революции, а реальной опасностью для режима. Уже в июле 1930 г., во время встречи с делегацией трудящихся  Луганска, Ворошилов говорил: "Наше правительство и партия считают, что войну нам начинать в настоящий момент, и нам именно начинать - совершенно невозможно. Это было бы, во-первых, нарушением всей нашей принципиальной установки в отношении наших международных дел, с одной стороны, а с другой стороны это было бы незаслуженным подарком для капиталистов... Если война сочинится большая, тогда вообще наша пятилетка полетит вверх тормашками и, кроме того, мы можем развязать руки тем силам, которые стремятся войну организовать и которых мы парализовали на протяжении многих лет"113.   Подобных высказываний можно привести много. Конечно, их можно расценивать как обычную пропаганду, но, судя по всему, опасения, что "пятилетка полетит вверх тормашками", да и сам советский режим в результате войны может пасть, были достаточно [докажите!] искренними. В "сводках о настроениях" конца 1920-х гг. постоянно отмечались распространенные высказывания типа "Ничего не пожалею, последнюю корову отдам, лишь бы уничтожить эту проклятую власть... Мы дождемся того момента, когда будет война и когда дадут нам в руки винтовки, тогда власть будет в наших руках"114.   Очевидной была и военная слабость СССР   По воспоминаниям Кагановича, никто иной как Сталин внес в резолюцию объединенного пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) в октябре 1927  "О директивах по составлению пятилетнего плана" следующий пункт: "Учитывая возможность военного нападения со стороны капиталистических государств на пролетарское государство, необходимо при разработке пятилетнего плана уделить максимальное внимание быстрейшему развитию тех отраслей народного хозяйства вообще и промышленности в частности, на которые выпадает главная роль в деле обеспечения обороны и хозяйственной устойчивости страны в военное время"115.   Опасность войны подчеркивалась постоянно. В черновых тезисах Калинин о международном положении в 1928  содержится любопытная фраза: "Вслед за моральной изоляцией идет подготовка [далее зачеркнуто "к прямой войне" - авт.] если не к прямой войне, то по крайней мере к экономической блокаде"116. В апреле 1930  в беседе с выпускниками военно-политической академии  Ворошилов заявлял: "Международное положение в настоящий момент. Характеризуется прежде всего тем, что война, которую мы с вами давно ожидали, о которой говорили, долго говорили, она теперь в воздухе носится; она сейчас больше, чем когда-либо вероятна... События меняются так быстро, атмосфера так накалена, "моральная", так называемая, подготовка мировой буржуазии в буквальном смысле этого слова проведена уже так серьезно и основательно... Не исключена возможность, что против нас выступят в любой момент"117.   Иногда начало будущей войны рисовалось советским лидерам во всех подробностях. В черновых записях  Кирова, посвященных процессу Промпартии, содержится следующее утверждение: "30 год. Интервенция должна была начаться выступлением Румынии под предлогом придирки, например, к пограничному инциденту с последующим формальным объявлением войны Польшей и выступлением лимитрофов... Англия должна была поддержать интервенцию своим флотом: а) на Черном море, имея целью отрезать кавказ[ские] нефтяные месторождения и б) в Финском заливе в операциях против Ленинграда"118.   Пожалуй, говоря о менталитете советского руководства тех лет, трудно найти более удачную формулировку, чем та, что содержится в одном из неопубликованных выступлений  Калинина в ноябре 1934 г.: "Вот, товарищи, зарубите себе на носу, что пролетарии Советского Союза находятся в осажденной крепости, а в соответствии с этим и режим Советского Союза должен соответствовать крепостному режиму"119.   Убеждение советских лидеров в реальности военной угрозы воспринималось и прочно усваивалось молодым поколением советской политической элиты   О живучести этих стереотипов говорит следующий факт - Пономарев, бывший секретарь ЦК, кандидат в члены Политбюро с 1972 по 1986 г., который в 30-е годы учился и работал в Институте красной профессуры, а с 1937  в Коминтерне, на научной конференции, посвященной международным отношениям в годы второй мировой войны, в феврале 1995 г., заявил буквально следующее: "Опасность войны не снята и на Западе есть силы, которые не могут смириться с существованием такой свободной и независимой страны как наша"120.   Вместе с тем к середине 1930-х гг. советское руководство, в отличие от широких масс населения, уже отказалось от иллюзий относительно поддержки западного пролетариата в случае войны против СССР, и это лишь усиливало их опасения относительно будущей войны. Если в 1930 г., в обстановке мирового экономического кризиса Киров записывал: "Союзники наши вне СССР с каждым днем увеличиваются ибо видят пример и выход в социалистической революции"121, то уже в 1933  в черновых записях Калинин содержится следующее любопытное признание: "пролетарии Запада нас поддерживают, но слабо"122. Он же, выступая перед членами иностранных рабочих делегаций, прибывших в Москву на празднование 01 мая 1934 г., заявил: "Мы каждый день ждем нападения от буржуазии, в первую очередь английской, мы не уверены, что английский пролетариат наденет намордник на буржуазию"123.   Еще более откровенно он высказался на подобной встрече в ноябре того же года: "Товарищи, я не знаю, ведь вы же разумные люди, ведь вы же должны понять, что против Советского Союза ощетинился весь буржуазный мир... Ведь мы же не можем надеяться, что вы нас поддержите. Что вы нам сочувствуете, что вы, так сказать, морально будете поддерживать - в этом я не сомневаюсь, но ведь ваше моральное сочувствие имеет очень малое значение..."124   Необходимо отметить, что и Калинин, и многие другие представители советского высшего руководства, даже после прихода к власти в Германии Гитлера, видели основного противника именно в Англии. Вообще Англия занимала особое место в представлениях о мире большинства сталинского руководства. Она, как правило, упоминалась чаще других европейских государств. На декабрьском пленуме ЦК 1936  Сталин подчеркивал, что оппозиция планировала "восстановить частную инициативу в промышленности и открыть ворота иностранному капиталу, особенно английскому"125.   Характерна оговорка, которую сделал на том же пленуме нарком внутренних дел  Ежов, говоря о связях Каменева с французским послом: "они пытались вести переговоры с английскими правительственными кругами"126. Председатель Совнаркома Молотов в 1935  заявил Раскольникову "твердым, не допускающим возражения тоном": "Наш главный враг - Англия"127.   Другими словами для большинства советских лидеров Англия в 20-30-е гг. играла примерно ту же роль, что США после второй мировой войны   Известно высказывание Сталина в марте 1935  в беседе с лордом-хранителем печати А. Иденом о том, что если бы "этот маленький остров сказал Германии: не дам тебе ни денег, ни сырья, ни металла - мир в Европе был бы обеспечен"128. По мнению Калинин, высказанному им в ноябре 1936 г., Англии достаточно [докажите!] было "шевельнуть пальцем сочувствия" республиканской Испании, как положение там изменилось бы к лучшему129.   Подобное отношение к Англии было, с одной стороны, традиционным. В течение XIX в. в русском общественном сознании образ "туманного Альбиона" постепенно трансформировался в образ "коварного Альбиона" (этот процесс прослеживает, в частности, Н.А. Ерофеев130). О том, что Англия является не только сильнейшей мировой державой, но и главным, извечным врагом России, можно было прочитать в статьях К.П. Победоносцева, мемуарах Витте и  Извольского 131.   О том же неоднократно упоминал Ленин. Опыт первых лет Советской власти, особенно гражданской войны, окончательно убедил советское руководство в том, что Англия является их главным противником на международной арене. Эти представления, о которых подробнее говорилось в предыдущем разделе, в полной мере перешли и в 30-е гг. Впрочем, наиболее откровенно и явно антианглийские настроения проявлялись в высказываниях советского руководства уже в первые годы второй мировой войны, в 1939-1941 гг.132   В воспоминаниях советских деятелей, относящихся уже к послевоенному времени, постоянно подчеркивалось ощущение фашистской угрозы во второй половине 30-х гг. Как писал известный авиаконструктор  Яковлев, "Мы всегда чувствовали, что наиболее возможным противником в будущей войне окажется гитлеровская Германия"133. Подобные высказывания встречаются и у Кагановича: "Вопрос состоит в том, что мы все были под властью идей наступления на Советскую власть. Фашизм наступает. Фашизм ведет антикоммунистическую линию. Еще были во власти того, что борьба идет внутри страны, и борьба эта может кончиться восстанием, гражданской войной. Так оно и было бы. Так и было бы. И фашизм победил бы наверняка, потому что раскол внесла бы гражданская война"134.   Однако здесь мы, повидимому, имеем дело с сознательной или невольной аберрацией памяти; судя по всему, ближе к истине советский разведчик Л.Треппер, который приводит в своих воспоминаниях следующее высказывание начальника Главного разведывательного управления РККА в 1924-1938 гг. Берзина: "Здесь все время рассуждают о нацистской угрозе, но представляют ее себе как нечто весьма отдаленное"135.   2   Если внимательно изучить выступления, статьи, беседы, черновые записи советских лидеров того времени, складывается впечатление, что чем больше внимания уделяли они политике Англии, ее роли в подготовке войны против СССР, чем сильнее проявлялась их склонность видеть "руку Лондона" во всех мировых и европейских кризисах, тем равнодушнее они относились к фашистской опасности, зачастую (до 1933 г.) просто не упоминая о ней, а после 1933 г., даже говоря об агрессивной политике Гитлера, по-прежнему особо выделяли позицию Англии.   Так, председатель ВЦСПС Н.М. Шверник, выступая на пленуме Исполнительного комитета международного движения за мир в марте 1938  заявил: "При прямом попустительстве ряда правительств демократических государств, являющихся членами Лиги Наций и даже при непосредственной поддержке британского правительства, на глазах всего цивилизованного человечества германские, итальянские и японские захватчики совершают злодейские дела"136.   Текст этого выступления был позднее собственноручно исправлен и рекомендован к печати секретарем ЦК  Ждановым. Еще более афористично выразил подобную мысль в мае 1936  Калинин: "Сила фашизма не в Берлине, сила фашизма не в Риме, сила фашизма в Лондоне и даже не в самом Лондоне, а в пяти лондонских банках"137. С другой стороны, те советские лидеры, кто не склонен был особо подчеркивать негативную роль Англии, оказались более воспримчивы к угрозе фашизма.   Пример -  Киров, в речах и выступлениях которого в 1930-1934 гг. Англия (в различном контексте) упоминается гораздо реже, чем США или даже Франция. Зато еще в июле 1930  в речи, посвященной итогам XVI съезда ВКП(б), он утверждал: «...накануне фашистского переворота Германия, фактически уже попавшая под фашистскую диктатуру в последнее время"138.   Конечно, было бы явным преувеличением говорить о наличии фракций в Политбюро или даже различных внешнеполитических ориентациях советских лидеров, но определенные нюансы в их восприятии Запада несомненно существовали. Массовые репрессии, обрушившиеся на политическую элиту в конце 30-х гг., привели к заметному снижению ее интеллектуального потенциала. Как отмечал в своем дневнике по поводу XVIII cъезда партии весной 1939  выдающийся русский ученый  Вернадский, "люди думают по трафаретам. Говорят, что нужно. Может быть, цензуровали? - но бездарность и при ее наличии. Это заставляет сомневаться в будущем большевистской партии. Во что она превратится?"   И далее: "Резкое падение духовной силы коммунистической партии, ее явно более низкое умственное, моральное и идейное положение в окружающей среде, чем средний уровень моей среды - в ее широком проявлении - создает чувство неуверенности в прочности создавшегося положения"139.   Снижение общего уровня советской политической элиты шло параллельно с ростом международной напряженности   Не соответствующие реальности внешнеполитические стереотипы, сформировавшиеся в конце 20-х - 30-е гг., в полной мере проявили себя в кризисной ситуации 1939-1941 гг. и стали одной из важных причин внешнеполитических просчетов советского руководства. В некотором отношении интеллектуальная элита находилась, с точки зрения доступа к информации, даже в лучшем положении, чем политическая. Играло роль знание языков, позволявшее читать иностранную прессу и слушать радио. Так, в дневниках академика Вернадского постоянно содержатся упоминания о прочитанных им материалах западной прессы.   "Получая каждый день кучу иностранных газет (а владею английским, немецким и французским, начал изучать испанский и итальянский), ясно вижу, как обостряется международная обстановка",- записывал в своем дневнике "красный профессор" А. Соловьев, представитель уже нового поколения интеллектуальной элиты, работавший в 30-х гг. в Институте мирового хозяйства и мировой политики140.   Важное значение имела и привычка к аналитическому мышлению, тем более что значительную часть интеллектуальной элиты составляли представители старой интеллигенции, имевшие, как правило, солидное образование, большой запас знаний, представлений, внешнеполитических стереотипов, проверенных в свое время и личным опытом. Конечно, постепенно эти знания и представления устаревали, теряли связь с реальностью, а новая информация не всегда была адекватной.   Наконец, виднейшие представители интеллектульной элиты в точном смысле этого слова сохраняли высокий уровень независимости мышления, ясный и критический взгляд на мир, свободный (или почти свободный) от воздействия официальной пропаганды. Академик Павлов, например, в 1934  писал председателю Совнаркома  Молотову: "Вы сеете по культурному миру не революции, а с огромным успехом фашизм"141.   И все же идеи научного и справедливого переустройства общества не могли не иметь определенной привлекательности в глазах интеллигенции, даже критически относящейся к советской реальности или политике. В том же письме Молотову Павлов предсказывал, что "могучий англосаксонский отдел", то есть США и Англия, "воплотит-таки в жизнь ядро социализма: лозунг - труд как первую обязанность и главное достоинство человека и как основу человеческих отношений, обеспечивающую соответствующее существование каждого,- и достигнет этого с сохранением всех дорогих, стоивших больших жертв и большого времени, приобретений культурного человечества"142.   Выше цитировались критические оценки, содержавшиеся в дневнике Вернадского. Но и он, анализируя происходящее, приходил к выводу, что "идейно и Франция, и Англия также мало выражают демократию, как и СССР, и, может быть, до известной степени Германия... Свободы мысли и личности больше у западных демократий - но социалистическое (и анархическое) отрицание правильности собственности на орудия производства не может быть отрицаемо в реальной демократии"143.   Р. Куллэ, впоследствии репрессированный, записал в дневнике в июне 1932 г.: "Если сопоставить то, чего хотят большевики, с тем, чего хотят идеологи буржуазного мира, и особенно белоэмиграция, то двух мнений быть не может относительно исторического оправдания большевиков..." (Впрочем, далее Куллэ добавляет, что "в действительности у наших насильников все выходит гораздо хуже, вульгарнее, циничнее и грубее, чем у буржуазных жандармов")144.   Подобные высказывания в определенной мере подкреплялись реальностью   30-е годы были не лучшими для стран Запада; заметно ухудшилось положение интеллигенции или, используя западный термин, "лиц свободных профессий". В сложном положении оказалась наука. Аросев, посетивший Англию одновременно с академиком Павловым, писал, что на последнего произвела большое впечатление безработица среди английских ученых145.   Нельзя не отметить, что исследования самого Павлова в СССР получали приоритетное финансирование. Если даже такой представитель старой интеллигенции как Вернадский, в свое время видный деятель кадетской партии и член Государственного совета в 1906-1911 гг., осознавая наличие в СССР "полицейского режима и террора", одновременно подчеркивал, что "в идеологии положительное здесь", что в "демократиях оно проявляется не в тех группах, которые ведут и делают политику"146, то в еще большей степени подобные взгляды были характерны для нового поколения интеллектуальной элиты, сформировавшегося уже после революции.   С самого начала их сознание было мифологизированным, образование догматическим и односторонним. Конечно, постепенно многие из них смогли преодолеть наиболее неадекватные стереотипы, хотя бы в области, связанной с их профессиональными интересами, но на это потребовалось длительное время. В качестве примера можно привести известного советского писателя Вс.В.Вишневского. Он, как и Вернадский, имел возможность регулярно читать иностранную прессу и слушать радио, в его записных книжках содержатся многочисленные рассуждения о международной ситуации и перспективах ее развития.   Порой Вишневский приходит к интересным и неожиданным выводам, но характерно для него и иное. "Все время читаю иностранную прессу, книги о Европе. Хочется как можно глубже войти в суть европ[ейской] войны, разобраться в шансах сторон, наметить возможные варианты". И тут же: "Курс ВКП(б) на стр.317 дает освещение причин войны... Насильственные захваты указаны в Курсе ВКП(б)... Последние речи Молотова в новой обстановке, после изучения ряда документов и пр., дают указания на встречную агрессию со стороны Англии и Франции. Война эта - схватка главных конкурирующих мировых держав..." (запись от 4 апреля 1940 г.)147   Как уже отмечалось, для мифологизированного сознания вообще характерен глобальный взгляд на мир   Вот как видит ближайшее будущее Вишневский: "Классический мир "демократий" безусловно разрушается. Может быть, так и нужно: соединяются, централизуясь, огромные коллективы наций, размалывая "феодальное" дробление на мелкие страны. Еще шаг, останется 4-5 главнейших систем, еще шаг и в новых великих битвах исчезнут две, три; еще шаг (век, два) и мир станет универсальной организацией". С этой точки зрения гибель 10 млн. людей в Первой мировой войне для Вишневского "ничтожная плата за сдвиги, за прогресс, за уничтожение неск[ольких] империй, за Октябрь, за прояснение сознания у народа" (запись от 17 апреля 1940 г.)148   Было бы упрощением сводить подобное восприятие мира к результатам воздействия марксистской идеологии. Конечно, она приучала мыслить "глобально", "всемирно-исторически", но приведенные рассуждения находятся, скорее, в русле своеобразной утопической геополитики. Сам Вишневский пишет об этом так: "Конечно, нам только кажется, что идет борьба классов. Идет и общечеловеческая сложная эволюция: это машинизация, централизация общества, атеизация и пр. Мы хотим добиться решения гл[авных] проблем по своему образцу" (запись от 30 апреля 1940 г.)149   Представители и старого, и нового поколения интеллектуальной элиты сходились во взглядах там, где речь шла о государственных интересах России (СССР). Так, присоединение западных областей Украины и Белоруссии в 1939  одни рассматривали как возможность распространения социализма на новые территории, другие же - как восстановление законных границ и интересов России.  Вернадский, в частности, записывал в октябре 1939 г.: «...политика Сталина-Молотова реальная, и мне кажется правильной государственно русской"150.   Другой объединяющей темой была, несомненно, антифашистская, и в меньшей степени антинемецкая   Жива еще была память о Первой мировой войне, о германской интервенции 1918  Даже те, кто не являлся сторонником сталинской системы, рассматривали ее как меньшее зло по сравнению с гитлеровской. Это было характерно для значительной части западной элиты, это было характерно и для советского общества. Политическое руководство учитывало и использовало эти настроения; так, Бухарин в заявлении для участников февральско-мартовского Пленума ЦК 1937  подчеркивал, что он "в свое время (говоря с глазу на глаз) сагитировал академика Ивана Петровича Павлова прежде всего на нашей внешней политике (и в значительной степени на антифашистских антигерманских тонах)"151.   Вопрос о существовании в СССР 1930-х гг. "общественного мнения" - вопрос по меньшей мере дискуссионный. Правда, советское руководство, Сталин, в частности, любило порой сослаться на него в ходе международных переговоров, но, тем не менее, правильнее было бы говорить не об "общественном мнении", которое не могло сформироваться там, где не было условий для свободной дискуссии хотя бы в ограниченных рамках, а в лучшем случае об "общественных настроениях". И все же общественность не могла не реагировать на происходящее в мире. Слой "общественности", включавший в себя и большую часть интеллигенции, лишенной доступа к альтернативным источникам информации, и слой низших партийных функционеров, и различного рода "актив", служили своеобразным связующим звеном между политическим руководством и массами, инструментом "массовой мобилизации". Уровень подготовки большинства представителей данной страты был невысок.   Так, по данным Всесоюзной переписи населения 1939 г., среди руководителей районного и городского звена высшее образование имели 4%, а среднее 42,3%; среди различных категорий интеллигенции высшее образование имели от 15,4% (писатели, журналисты, редакторы) до 5,1% («прочие работники искусства"). Особняком стояли научные работники и преподаватели вузов, среди которых высшее образование имели 84,2%. Зато выделялась категория "пропагандистов", в которой среднее образование имели 49%, а высшее - 7,8%152.   Как правило, основной вклад этой страты в формирование представлений о внешнем мире заключался в дальнейшем упрощении и без того уже упрощенных стереотипов. Хорошим примером могут служить выступления на I съезде колхозников в феврале 1933  Бригадир из белорусского колхоза А.Л.Цвирко, в частности, говорил о жизни населения Западной Белоруссии: "эти наши братья находятся совсем в другой стране, они порабощены и если они позволяют себе сказать о том, что им хочется жить так же, как живут их братья в Советском Союзе - их за это сажают в тюрьмы. Они не имеют на что купить фунт хлеба..."153   Еще более показательно выступление И.А.Усманова из татарского колхоза. Он расказал о письме, полученном колхозниками из Америки, от американских рабочих, которые жаловались на то, что "их выселяют из квартир, что у них миллионы безработных и сотни тысяч людей голодают"154. Любопытно, что сам Усманов не знал не только английского, но и русского языка (выступал с помощью переводчика). Именно представители данного социального слоя на бесчисленных митингах и собраниях составляли стандартные резолюции на международные темы, которые оказывались так разительно схожи в разных частях страны155.   Рядовые пропагандисты являлись опорой развернутой пропагандистской машины   Примером такого пропагандиста являлся школьник Б. Морозов, который в начале 1941  писал Микояну, что "рассказывал неграмотным соседям о международном положении нашей страны, о войне в Абиссинии, Испании, Китае и Хасане, конфликте в районе озера Буир-Нур в МНР, об англо-франко-советских переговорах, договоре о ненападении с Германией, о пактах взаимопомощи с Прибалтийскими странами, о II мировой бойне и вообще об империалистических войнах..."156   И слушатели, которые по своему социальному статусу и образу жизни мало отличались от этого слоя, в первую очередь у него и заимствовали большую часть своих внешнеполитических представлений. Одним из самых распространенных стереотипов было представление о "враждебном капиталистическом окружении". Как вспоминал Симонов, "мы были предвоенным поколением, мы знали, что предстоит война. Сначала она рисовалась как война вообще с капиталистическим миром - в какой форме, в какой коалиции, трудно было предсказать; нам угрожали даже непосредственные соседи..."157   Известный британский славист Б.Пэрс, побывавший в СССР в 1935 г., записал высказывание случайного собеседника: "Я прошел две войны,- сказал мне старый солдат,- и теперь придется пройти еще одну; конечно, это будет Германия и Япония и, возможно, Польша, и, я бы сказал, очень вероятно, что Италия тоже..."158   Представление о постоянной внешней угрозе порой трансформировалось в своеобразную ксенофобию. Тот же Симонов в поэме "Ледовое побоище", написанной в 1937 и опубликованной в начале 1938 г., так (устами Александра Невского) сформулировал отношение к иностранцам (в данном случае немцам): Они влезают к нам под кровлю, За каждым прячутся кустом, Где не с мечами - там с торговлей, Где не с торговлей - там с крестом159.   Крайней формой ксенофобии была шпиономания, свойственная отнюдь не только "обывателям". Например, сотрудник НКВД, наблюдавший за работниками Коминтерна и иностранными коммунистами, захваченными немцами в плен в 1941 г., был убежден в существовании всеобьемлющего заговора и доказывал изумленным офицерам абвера, что значительное число видных деятелей советского режима были немецкими агентами160.   Постоянно фиксировались преувеличенные представления о масштабе революционных настроений, остроте социально- экономического кризиса в капиталистических странах161. Иностранцы, посещавшие Советский Союз, особенно глубинные районы, порой, независимо от их взглядов, социальной и партийной принадлежности, автоматически воспринимались не только как друзья СССР, но и как революционеры. Так, членов делегации, посетившей в 1930  адыгейский колхоз, приняли в его почетные члены, и заверили, что "в любой перекличке мы первыми назовем ваши имена и скажем, что вы откомандированы нашим колхозом в европейские и американские страны на революционную работу"162.   Часто даже личное (пусть и поверхностное) знакомство с жизнью Запада не влияло на эти представления   Например, по свидетельству английского журналиста и политического деятеля Э. Хьюза, во время его поездки в СССР в 1930  у команды парохода "Сибиряков", который курсировал между Лондоном и Ленинградом, поддержка русской революции "соединялась с полным незнанием того, что происходило тогда в Англии и Западной Европе"163.   Порой особенности советского быта как бы проецировались на жизнь других стран. Так, немецкому журналисту А. Кестлеру во время его пребывания в Москве задали вопрос: "Когда вы ушли из буржуазной прессы, отобрали ли у вас продуктовую карточку и выселили ли вас из вашей комнаты?" Были и другие вопросы, в частности, "сколько в среднем французских рабочих семей погибает ежедневно от голода а) в сельской местности и б) в городах?"164   Наряду с этим сохранялись и противоположные, столь же упрощенные стереотипы - представление о Западе как о счастливом, богатом мире, где решены (или вскоре будут решены) все проблемы. Этот позитивный образ существовал в разных слоях общества. Временами, когда большие массы людей оказывались за пределами страны, он получал реальное подтверждение - это произошло во время заграничного похода русской армии в 1813 г., в годы первой, а затем второй мировой войны.   Сохранялись устойчивые стереотипы о высоком уровне жизни на Западе. Например, в сентябре 1935  некий советский инженер в беседе с иностранным корреспондентом (по свидетельству переводчика ВОКС) доказывал, что "за границей, очевидно, очень хорошо живется и все баснословно дешево, т.к. наши русские, едущие туда в командировку и приезжающие обратно, все прекрасно одеты и даже привозят с собой велосипед и патефон!"165   О том, что отношение многих к США было позитивным и граничило с восхищением, ссылаясь на личные впечатления, писал Ф.Баргхорн, работавший в те годы в посольстве США в СССР166. Но этот позитивный образ Запада тускнел и терял свою притягательность, по крайней мере, в предвоенные годы, по мере воздействия пропаганды, стабилизации внутреннего положения и относительного роста уровня жизни, наконец, просто смены поколений. Подавляющее большинство населения страны принимало чисто пассивное участие в формировании внешнеполитических стереотипов - за ними, в сущности, оставалось лишь неосознанное право выбора между различными мифологемами. Одни из них прочно укоренялись в массовом сознании, другие не оказывали на него никакого (или почти никакого) воздействия.   Значительная часть населения имела о внешнем мире лишь самое отдаленное представление   Нелишне напомнить, что к 1939  грамотных в стране было 81,2%, лиц со средним образованием - 7,8%, с высшим - 0,6%167. Вместе с тем многие источники отмечали даже в самых глухих деревнях реальный, хотя зачастую неудовлетворенный, интерес к международным событиям168. Усилия режима по политизации и просвещению масс приносили свои плоды, но, как говорил в 1936  командующий Белорусским военным округом  Уборевич, значительную часть новобранцев последнего призыва составляли люди, "которые не знают, кто такой Сталин, кто такой Гитлер, где Запад, где Восток, что такое социализм"169.   Впрочем, армия сама по себе становилась важным каналом политического образования. Это касалось и представлений о внешнем мире. Как писал в 1931  после посещения Перекопской дивизии Матэ Залка, чуть ли не ежедневно проходили "после отбоя и ужина - митинги. В резолюции говорится о восьми неграх, о казненном секретаре Китайской компартии, о запрещенных спартакиадах в Германии, об успехах Красной армии Китая и об испанской революции..."170   Подводя итоги, можно заметить, что на данном этапе речь может идти лишь об основных тенденциях в формировании внешнеполитических стереотипов. Если в США уже в 1935 г., в Великобритании в 1937-м, во Франции - в 1939-м начали работу институты Гэллапа, проводившие регулярные опросы общественного мнения, в том числе и по вопросам внешней политики, в СССР ничего подобного не было. Сводки "о настроениях", составленные ОГПУ или партийными органами, представляли собой достаточно [докажите!] случайные выборки, не дающие сколько-нибудь убедительной статистики, да и объективность их порой вызывает сомнения.   Тем не менее можно прийти к выводу, что в сознании советского общества 30-х гг. складывалась неадекватная в целом картина внешнего мира, в первую очередь Запада. Наиболее заметным искажением являлась распространенная во всех слоях советского общества недооценка уровня западной цивилизации, привлекательности ее ценностей, потенциальной способности капитализма к трансформации. Явно переоценивалась как степень готовности народных масс к революции, так и степень враждебности правящих кругов Запада к СССР. 162   Одновременно сохраняла свою привлекательность идея технического прогресса по западному образцу   Традиционный для массового сознания негативный образ Запада расслаивается, и из него выделяется актуальная ценность - технология. Новый, переосмысленный образ технологии выражается в широком спектре явлений культуры, искусства, образа жизни. Детский журнал печатал на обложке фотографии мощных немецких генераторов с указанием их мощности и завода-изготовителя. Массовым тиражом была издана книга Ильфа и Петрова "Одноэтажная Америка", снабженная массой фотографий и пронизанная своеобразным технологическим энтузиазмом.   К концу 1930-х годов большинство населения в той или иной степени восприняло стереотипы официальной пропаганды. Как вспоминает Л.К. Шкаренков, служивший в 1940-1941 гг. в РККА, "я был в курсе всех международных событий, давал их оценки, которые вроде бы и самостоятельны, но не расходятся с основными положениями официальной пропаганды"171.   О том же писал и  Зензинов, опубликовавший в 1944  несколько сотен писем, найденных у убитых в Финляндии в 1939-1940 гг. красноармейцев: "Все советское население было искренне убеждено, что нападающей стороной явилась Финляндия, натравленная на Советский Союз империалистическими правительствами Англии и Франции, и что Советский Союз только оборонялся. Так думала Красная Армия и так думало все советское население"172.   Официальная пропаганда, несомненно, оказывала заметное влияние на массовое сознание, а растущая изоляция общества, все в большей степени сопровождавшаяся ростом подозрительности и шпиономании, сокращала возможности получения объективной информации. Но все же Запад оставался многоликим, причем его разные, иногда прямо противоположные, ипостаси сосуществовали не только в общественном сознании, но и в сознании отдельных людей. Сноски и примечания Оглавление Информация и информирование   www.pseudology.org