Станислав Васильевич Вторушин Золотые годы Часть 15 В ЦК КПСС никогда не забывали о том, что Советский Союз является рабоче-крестьянским Государством и выходцы из рабочих и крестьян должны быть представлены не только в законодательных и исполнительных органах власти, но и в дипломатии и международной журналистике. Что касается органов власти, особенно законодательной, во всех Советах, начиная от районных и кончая Верховным, для рабочих и крестьян отводилась специальная квота, за соблюдением которой строго следили. С дипломатией и международной журналистикой было хуже. Среди студентов Московского государственного института международных отношений выходцев из рабоче-крестьянских семей практически не было. Там почему-то всегда сплошь и рядом оказывались дети дипломатов, министров, работников ЦК и других высокопоставленных чиновников. Поэтому время от времени в институте проводились чистки, кого-то из деканов увольняли за то, что среди студентов его факультета не находилось ни одного представителя рабочих и крестьян, на первый курс срочно зачисляли какого-нибудь паренька или девушку из провинции, уволенного декана устраивали на хорошее место и все успокаивалось до следующей проверки. Деканы факультета журналистики чаще всего оказывались в Правде на должности заместителя ответственного секретаря. В 1979 году вдруг обнаружилось, что среди зарубежных корреспондентов Правды тоже очень мало выходцев из рабоче-крестьянской среды. Руководство газеты решило исправить это положение и в отдел социалистических стран взяли на стажировку сразу нескольких корреспондентов, представляющих Правду в регионах, чтобы отобрать из них тех, кого можно послать на работу за границу. В число этих корреспондентов попал и я. Руководил отделом Борис Ефимович Аверченко, переживший на своем веку как славу, так и величайшую опалу. Ко мне он отнесся не просто хорошо, а по-отечески внимательно, может быть потому, что сам начинал свою журналистскую карьеру в Алтайской Правде и у нас оказалось много общих знакомых. Из Алтайской правды он ушел в Правду сначала корреспондентом по Алтайскому краю, потом его взяли в Москву в аппарат редакции, где он вскоре стал ответственным секретарем газеты. Было это в хрущевские времена. Хрущев, как известно, все время ездил по стране, особенно по её сельским регионам, и в этих поездках в качестве специального корреспондента Правды его постоянно сопровождал Аверченко. Считалось, что Борис Ефимович хорошо знает сельское хозяйство и поэтому квалифицированнее других может осветить поездку первого секретаря ЦК КПСС. Когда Хрущева сняли с работы, постарались избавиться и от тех, кто хоть каким-то образом был связан с ним. Бориса Ефимовича Аверченко отстранили от должности ответственного секретаря и предложили уйти из газеты по собственному желанию. На что он заявил: - Из газеты я никуда не уйду. Буду работать хоть сторожем, но в Правде. Его оставили на ставке рядового корреспондента, но так, чтобы он не числился ни в одном отделе, а существовал как бы сам по себе. Писать и, тем более, печататься в газете ему было категорически запрещено. Фамилия Аверченко не должна была появляться на её страницах. Два года он был в Правде как бы на нелегальном положении. А потом его вдруг отправили в Польшу в качестве собственного корреспондента. Аверченко прожил в Варшаве семь лет. За это время забыли о Хрущеве, забыли и о том, что Аверченко писал о его поездках по стране. Когда Аверченко вернулся в Москву, его сделали редактором отдела социалистических стран и членом редакционной коллегии газеты. То есть практически вернули все, что он потерял во время опалы. Обо всех этих подробностях его жизни я узнал на второй или третий день пребывания в отделе. Ребята там подобрались интересные, свободно владеющие иностранными языками, по много лет прожившие за границей. Когда они начинали вспоминать как готовят птицу в Ханое, свиные ножки в Берлине, какое пиво пьют в Праге я, слушая их, чувствовал себя таким провинциалом, что становилось стыдно за свою сибирскую неотесанность. За всю свою жизнь я ни разу не был за границей даже в качестве туриста. И вдруг попал в международный отдел. "Как кур в ощип", - иногда думалось мне, Правда никому об этом я не говорил. Аверченко сразу понял мое настроение, но говорить на эту тему и тем более давать каких-либо наставлений не стал, а вызвал к себе в кабинет, взял со стола толстую стопку собкоровских материалов и, покачав ими перед собой, сказал: - Бери и правь. Когда поправишь и перепечатаешь, принесешь ко мне. Я взял стопку, сел за стол, который мне определили в кабинете рядом с Сергеем Байгаровым, занимавшимся в отделе материалами, поступающими от собкоров из Германской Демократической Республики, и начал внимательно вчитываться. Некоторые из них были написаны сухо, некоторые небрежно. Больше других понравился очерк Евгения Фадеева из Камбоджи. Тогда страна только что освободилась от диктатуры Пол Пота и мир все больше и больше узнавал о зверствах этого режима по отношению к собственному народу. В очерке рассказывалось о художнике, пережившим трагедию. Я поправил его, причем, дописал в конце абзац, которого, как мне казалось, не хватало очерку. Аверченко внимательно прочитал мою работу и, ни слова не сказав, направил очерк в набор. Через несколько дней он появился в газете. Вскоре в Москву из Пномпеня прилетел Фадеев. Зайдя в отдел, сразу спросил: - Кто правил мой очерк? Все посмотрели на меня. Мне показалось, что правка Фадеева не устроила и сейчас он начнет высказывать свои претензии. Но вместо этого Евгений открыл кейс, достал оттуда новенькую пачку денег и протянул мне: - Возьми, это тебе от Пол Пота. Придя к власти, Пол Пот отменил в стране денежную систему. Экономика рухнула. Те, кто избежал уничтожения, оказались в ужасающей нищете. И Пол Пот решил снова ввести в обращение деньги. Когда купюры были отпечатаны, рухнул режим самого Пол Пота. Евгений Фадеев оказался в Пномпене первым журналистом, попавшим в город после крушения диктатуры. Он вошел туда вместе с отрядами частей национального спасения. - Эти деньги кучами лежали в Пномпене на тротуарах, - сказал Фадеев. - Солдаты выбросили их на улицу из канцелярии диктатора. Ребята взяли у меня из рук пачку, начали внимательно рассматривать купюры. Каждый отложил себе на память по несколько купюр. Они были ценны уже тем, что так и не успели поступить в обращение. Пол Поту не удалось вернуть стране денежную систему. По традиции каждый собкор, приезжающий в Москву из-за границы в отпуск, собирал в отделе небольшое застолье. Присутствовал на нём и редактор отдела. Все знали, что Аверченко не пил ничего, кроме коньяка. Фадеев поставил на стол коньяк, разложил закуску. После того, как выпили по первой рюмке, он начал рассказывать о Камбодже, о том, что увидел в стране и её столице после освобождения от полпотовцев. Я слушал с затаенным дыханием. Рассказ был захватывающим, а некоторые сцены вызывали озноб. Особенно, когда Евгений рассказывал о сваленных в кучу тысячах черепов расстрелянных граждан Камбоджи... Летом такие застолья устраивались часто. Рассказывал на них о своей жизни и Борис Ефимович. Чаще всего это были какие-нибудь истории, связанные с Хрущевым. Мне запомнился рассказ о возвращении Никиты Сергеевича из Китая. По пути из Пекина в Москву он сделал остановку в Киргизии. Руководители республики повезли его в живописное горное место, устроили роскошный стол. Подвыпивший Хрущев начал делиться своими планами на ближайшее будущее. - Надо будет реорганизовать и правительство, и ЦК, - говорил он. - Брежнева назначу министром сельского хозяйства. Он хорошо проявил себя на целине, когда был первым секретарем ЦК компартии Казахстана. Поделился он и своими планами о том, кого куда помимо Брежнева хочет переместить. Руководители Киргизии, затаив дыхание, ловили каждое его слово. Как только самолет Хрущева поднялся в воздух, они позвонили Брежневу и передали весь разговор слово в слово ему. - Под старость лет Хрущев стал болтливым, - резюмировал Аверченко. - Совсем потерял всякую осторожность. За несколько дней до того, как его должны были снять, к нему в Сочи приехал первый секретарь Краснодарского крайкома Партии Медунов и стал уговаривать посетить одно кубанское хозяйство, в котором выращивали гигантских индюков. По всей видимости он уже знал о готовящемся пленуме и хотел предупредить Хрущева. На правительственной даче делать это было опасно, там все прослушивало КГБ. Но Хрущев отказался от поездки. А ведь послушайся он Медунова и страна у нас сейчас могла быть другой. Хуже или лучше, не знаю, но - другой. Я погружался в постоянно бурлящий котел Политики и чувствовал, что мне это становится интересно. Хотя знал, что чем большей Информацией владеет человек, тем большая опасность угрожает ему. Здесь уже вступают в действие такие политические силы, на которые сам человек повлиять не в состоянии. За время стажировки в отделе я познакомился со многими зарубежными корреспондентами, людьми интересными, хорошо знающими страны, в которых они работали, лично знакомыми с их руководителями. Это была совсем другая жизнь, тревожная и манящая. Вскоре я заметил, что Аверченко все больше стал давать мне материалы, приходящие из Польши. Сначала думал, что это идет от его особого отношения к этой стране. Ведь он прожил там немало лет, оставил много знакомых и частичку своей души. Но однажды он как бы невзначай заметил: - Надо готовить нового корреспондента в Польшу. Старый засиделся, его уже пора менять. При этом посмотрел на меня таким взглядом, что я невольно подумал - уж не меня ли хотят послать в Польшу. Но продолжать разговор дальше Аверченко не стал, а расспрашивать его о чем-либо было бесполезно. О редакционных делах Борис Ефимович всегда говорил только то, что считал нужным сообщить сам. И лишь когда я после стажировки собрался возвращаться в Тюмень, он позвал меня к себе и сказал: - Изучай польский. К концу года, по всей вероятности, поедешь в Варшаву. Но пока об этом никто кроме нас двоих не должен знать. Я вернулся домой с хорошим настроением и сразу же включился в работу. Понимал: за границу берут лучших, в Правде хороших корреспондентов немало и без меня. Доказать свою состоятельность можно только работой. Вторая половина 1979 года выдалась у меня очень продуктивной. Одновременно я потихоньку изучал польский язык. И ждал звонка от Аверченко. Но разговор состоялся не с ним и совсем не о том, на что я надеялся. В первых числах декабря из Москвы позвонил заместитель заведующего отделом корреспондентской сети Георгий Яковлев и как-то осторожно сказал: - Слава, завтра в десять утра тебе надо быть в ЦК на собеседовании. У меня с Яковлевым, как впрочем, и со всем руководством отдела были очень хорошие отношения. Поэтому его осторожный тон сразу насторожил. Внутреннее чутье с неумолимой услужливостью подсказало - в ЦК речь будет идти не о Польше. Я понял, что Жоре, как все мы по-дружески называли Яковлева, немного неудобно передо мной. - Ты можешь прилететь к завтрашнему утру? - спросил Жора. - Сейчас позвоню в аэропорт и выясню, - ответил я. - Если есть билеты, конечно, прилечу. - Несколько дней назад состоялось решение редколлегии, - немного помолчав, сказал Жора. - Тебя решили из Тюмени перевести в Новосибирск. Что ты об этом думаешь? В Правде была давно установившаяся традиция - корреспонденту не давали чересчур долго засиживаться на одном месте. Считалось, что если он слишком обрастет друзьями и связями, это будет мешать его работе. Некоторым собкорам такие переезды нравились, другие, наоборот, противились им, но последнее слово всегда оставалось за редакцией. Я прожил в Тюмени пять с половиной лет и, судя по тому, что мою кандидатуру рассматривали на должность зарубежного корреспондента, редакция была довольна моей работой. И, если вместо Варшавы меня отправляют в Новосибирск, значит вокруг вакантного места корреспондента Правды в Польше завязалась какая-то возня. Подробности её мне были совершенно не интересны. Меня вполне устраивала та работа, которой я занимался. Тем более, что Новосибирск был моей родиной, Правда, родители уехали из него, когда я был совсем маленьким. Но город этот я любил и поработать в нём было интересно. Поэтому тут же ответил Яковлеву, что я человек дисциплинированный и, если редколлегия решила направить меня в Новосибирск, значит поеду туда. Самолет из Тюмени до Москвы летит всего два часа двадцать минут. Не знаю, как сейчас, но в то время из города нефтяников в столицу ежедневно выполнялось несколько рейсов. Вечером я был в Москве, а на следующий день утром - в кабинете заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК Евгения Лучинского, который, кстати сказать, после распада Советского Союза стал президентом Молдавии. Но тогда ни о распаде, ни о его президентстве не могло быть и речи. Все беседы в ЦК перед назначением корреспондента на новое место были чисто формальными. Не составляла исключение и эта. Лучинский сказал мне то, о чем я и без него хорошо знал. В Тюмени идет пионерное освоение огромной территории, а Новосибирск сложившийся полуторамиллионный город с высокой Культурой и огромным интеллектуальным потенциалом. Кроме Сибирского отделения Академии наук СССР, в нём расположены отделения Академии медицинских наук и ВАСХНИЛ.   Корреспонденту придется постоянно освещать их работу. Поэтому сразу по приезде надо будет установить хорошие отношения с руководством этих отделений. Лучинский посмотрел на меня, словно прикидывал, справлюсь ли я с этой задачей. Потом мы поговорили о Тюмени, о её сегодняшнем дне и перспективах, и на этом беседа закончилась. В Новосибирск я прилетел в начале января, после того, как состоялось решение Секретариата ЦК о моем новом назначении. На следующий же день встретился с первым секретарем обкома Александром Павловичем Филатовым. Это был спокойный интеллигентный человек, который мне сразу понравился. Филатов был коренным новосибирцем, очень любил свой город и это не могло не вызывать симпатию. В то время на главной улице Новосибирска Красном проспекте еще стояло несколько частных деревянных домов. Я спросил его, почему их до сих пор не снесли. - Потому, что проспект должен быть визитной карточкой города, - сказал Филатов. - А что мы можем сейчас построить вместо этих домов? Хорошие здания Госстрой возводить не разрешает, а ставить панельные пятиэтажки не хотим. Они только обезобразят главную улицу. В Тюмени строили все, что придется, лишь бы иметь побольше жилья, а в Новосибирске думали о внешнем облике города, его архитектуре, о будущем. Правда, на центральной площади Новосибирска напротив прекрасного здания театра оперы и балета стоял совершенно чужеродный здесь памятник Ленину, изображавший вождя пролетариата в окружении латышских стрелков и представителей трудового народа. В одну из наших последующих встреч я спросил Филатова, как подобный памятник оказался на этом месте. - Знаете, как у нас бывает? - чуть улыбнувшись, сказал Александр Павлович. - Один человек предложил поставить здесь памятник, а ни у кого из остальных не хватило мужества возразить. В ближайшее время мы начинаем строить в городе метро. Одна из его станций будет называться Октябрьская. Может быть удастся перенести памятник туда. Правда, для этого надо разрешение автора монумента. Работа в Новосибирске начиналась совсем не так, как в Тюмени. Вместе с заведующим финансово-хозяйственным отделом обкома Алексеем Ивановичем Федоровым мы осмотрели квартиру моего предшественника, которого перевели в Ленинград, и оба остались довольны ей. Алексей Иванович вручил мне ключи и я поехал в Тюмень сдавать дела новому корреспонденту. Им стал Владимир Лисин, работавший до этого корреспондентом "Труда" в Красноярском крае. Представлять Лисина приехал Василий Александрович Парфенов и мы втроем направились в обком. Богомяков встретил нас радушно, тепло поздоровался со всеми, мы сели за длинный стол, Василий Александрович представил Лисина. Потом поговорили о тюменских делах. Геннадий Павлович спросил Парфенова - был ли он когда-нибудь в здешних краях. Оказалось, что не был. - Вы бы свозили его куда-нибудь, - обратился ко мне Богомяков Мы уже договорились с Парфеновым о том, что сразу после этой встречи полетим в Надым, и я сказал об этом Богомякову. - Я сейчас позвоню первому секретарю горкома, чтобы вас там встретили, - сказал Богомяков и протянул руку к телефону. Но я остановил его. - Первому секретарю горкома уже известно об этом, - произнес я. - Я с ним разговаривал вчера вечером. - Вторушин у нас все знает, - заметил Богомяков. - Он объездил область вдоль и поперек. Затем он поднялся из-за стола, открыл сейф, достал небольшую коробочку и, вернувшись к нам, сказал немного торжественным голосом: - От имени Верховного Совета РСФСР мне поручено вручить корреспонденту Правды по Тюменской области Вторушину Станиславу Васильевичу правительственную награду - медаль "За освобождение недр Западной Сибири от нефти и газа". Этой награды он удостоен по ходатайству Тюменского обкома КПСС. У меня запершило в горле. Тюмень стала моей судьбой, я влюбился в этот огромный, суровый и невероятно интересный край. Благодаря Тюмени я познакомился со многими выдающимися людьми, обрел здесь настоящих друзей. Нередко мне приходилось быть оппонентом Геннадию Павловичу Богомякову, да и он не всегда относился ко мне ласково, но это никогда не становилось причиной для личных обид. Мы оба, каждый по-своему, служили одной цели - укреплению могущества нашего Государства.   Я всегда с большим уважением относился к Богомякову, зная, какой огромный груз ему приходилось нести на своих плечах, между каких мощных и стремительных водоворотов лавировать. Не каждому это было по силам. Тем более, что иногда приходилось принимать решения, которые шли в разрез с твоим мнением. Но такова судьба всех политиков. В ней не бывает постоянных друзей и постоянных привязанностей. В ней могут быть только постоянные интересы. В данном случае интересы страны, как их понимало политическое руководство Государства. Мне было жаль уезжать отсюда, потому что я знал - часть моего сердца навсегда останется в Тюмени. В Новосибирске все надо было начинать сначала. Первым, с кем я наметил встретиться после визита в обком, был президент Сибирского отделения Академии наук СССР академик Валентин Афанасьевич Коптюг. Эту должность он занял незадолго перед моим приездом, до этого был ректором Новосибирского университета. Сибирское отделение возглавлял Гурий Иванович Марчук, которого назначили председателем Государственного комитета СССР по науке и технике. Но рассказывать Коптюг стал не о своем предшественнике, а о основателе Сибирского отделения академике Михаиле Алексеевиче Лаврентьеве. - Сибирское отделение Академии наук СССР - это детище великого ума, - говорил Коптюг. - Потому что без Сибири у России нет будущего. Здесь сосредоточены все основные минерально-сырьевые ресурсы страны, в том числе пресной воды, которая вскоре станет таким же стратегическим товаром как нефть и газ. Дальневосточные моря - крупнейший кладезь мировых биоресурсов. Все это должно обеспечивать потребности Государства на многие века вперед. Но для этого Сибирь и её ресурсы требуют детального изучения и научных рекомендаций по их использованию. Здесь недопустимы ни хищническая эксплуатация, ни работа вслепую. Мы договорились о том, что меня будут ставить в известность обо всех крупных мероприятиях Сибирского отделения, которые требуют освещения в центральной печати. Коптюг был так же заинтересован в этом, как и я. Он выглядел немного уставшим, поэтому я спросил: - Трудно управлять такой махиной, как Сибирское отделение? Ведь здесь полтора десятка крупнейших академических институтов, много других подразделений, своя производственная база внедрения научных достижений. И что ни ученый - то личность. Причем, каждый наверняка мнит себя гением. Валентин Афанасьевич потер пальцами виски, посмотрел на меня, потом, после паузы, сказал: - У меня есть "Жигули". Когда я устаю, сажусь в них и часа два езжу по проселочным дорогам. Автомобильная езда очень хорошо снимает умственные нагрузки. Дорога отвлекает от всего. Президент Сибирского отделения Академии наук СССР понравился мне своей простотой и временами даже какой-то беззащитной искренностью. Мы встречались с ним много раз, Правда, большей частью на различных мероприятиях областного масштаба и мне казалось, что Коптюг был всегда рад видеть меня. Он был чрезвычайно эрудированным человеком. Когда он начинал что-нибудь рассказывать, около него всегда собирались люди. В том же здании, где находится президиум Сибирского отделения Академии наук, расположен институт истории, филологии и философии, который возглавлял известнейший ученый, академик Алексей Павлович Окладников. Я уже рассказывал о том, как он открыл стоянку древнего человека на берегу речки Улалинки в Горном Алтае. Окладников прошел всю Сибирь и Дальний Восток, участвовал во многих экспедициях и сделал немало открытий. Как раз в то время мне попала в руки книга о раскопках английских археологов в ущелье Олдувэй, расположенном на Севере Танзании. В книге утверждалось, что там обнаружены самые древние поселения человека на Земле. Я спросил Алексея Павловича, Правда ли это. Он усмехнулся еле заметной короткой усмешкой и сказал: - Написать можно все, что угодно. Я понял, что он с недоверием относится к этой, пользовавшейся очень большой популярностью, книге. Окладников изучал остатки поселений древнего человека, обнаруженные на реке Лене. После радиоуглеродного датирования выяснилось, что им около полутора миллионов лет. Выходит, что самые древние поселения в мире находились не только в Африке, но и у нас в Сибири. Вскоре после моего переезда в Новосибирск Алексей Павлович организовал в Доме ученых выставку материальной Культуры народов Полинезии, которую собрал, живя на одном из полинезийских островов, потомок русских эмигрантов, родившийся во Франции. На выставке были представлены сплетенные из древесного волокна и раскрашенные натуральными красками циновки, предметы примитивного туалета, одежды, быта людей, по уровню своего развития пребывающих еще в каменном веке. Я получил на эту выставку персональное приглашение, долго ходил по вестибюлю Дома ученых, внимательно рассматривая каждый экспонат, но ничего интересного для себя не обнаружил. Удивило лишь то, что наш соотечественник, доставивший выставку в Новосибирск, говорил по-русски с большим акцентом. Видимо, сказалась долгая жизнь в чужой культурной и языковой среде. Окладников же ходил с ним обнявшись, все время о чем-то разговаривая, и, когда я смотрел на него, перед глазами почему-то все время возникала картинка встречи Миклухо-Маклая с папуасом. Алексей Павлович был очень доволен и выставкой, и гостем и ни от кого не скрывал этого. С академиком Алексеем Павловичем Окладниковым у нас установились самые дружеские отношения. Я несколько раз был у него в институте, он водил меня по кабинетам, показывал экспонаты, привезенные им и его сотрудниками из дальних экспедиций. Он жил археологией, пытаясь рассказать и показать нам Культуру, быт, традиции и обычаи древних людей. Последняя наша встреча произошла осенью 1981 года. Алексей Павлович позвонил мне и попросил приехать в Академгородок. Я не стал спрашивать, чем вызвана эта необходимость, а сразу помчался к нему. Каждая встреча с этим человеком была незабываемым событием. Когда я приехал, он повез меня в музей под открытым небом, который создавал в Академгородке в течение многих лет. Он водил меня по нему, показывая деревянную церковь, построенную казаками в XVII веке около Якутска и удивительно сохранившуюся до сегодняшнего дня. Окладников перевез её в Новосибирск и восстановил в первозданном виде. Там же лежали огромные закопченные валуны со сколотыми боками. - Эта копоть - следы костров древнего человека, - показывая на камень рукой, говорил Алексей Павлович. - Древние люди с помощью костра нагревали камень, поливали его водой, он трескался, от него отлетали пластины, из которых потом делали каменные ножи, скребки, наконечники копий и стрел. Древние люди были очень умелыми и трудолюбивыми, иначе они бы не смогли выжить в суровых условиях первобытной природы. На территории музея под открытым небом были также выставлены древние каменные скульптуры и фрагменты наскальных рисунков первобытных живописцев. Такие же скульптуры я видел в палисаднике перед домом Окладникова. Он привез их из Хакасии и установил на обозрение всем. Я слышал от нескольких людей, что, увидев эти скульптуры, американцы предложили Алексею Павловичу продать их. И даже давали ему за это три миллиона долларов. Я подумал, что другого случая, выяснить, Правда ли это, может и не предоставиться. И поэтому спросил у него про американцев. - Все это выдумки, - махнув рукой, сказал Алексей Павлович. - Никто мне ничего не предлагал. Да если бы и предложили, разве бы я мог продать памятники древнего искусства? Они принадлежат не мне, а всему народу. А знаете что? Поедем сейчас ко мне и я вам покажу нечто интересное. Я не успел ответить. Помощник Алексея Павловича, который все время находился рядом, осторожно дотронулся до меня и еле заметно покачал головой. Я понял, что ехать не следует и сказал: - К сожалению, сейчас нет времени. Давайте я приеду к вам для этого специально. - Не знаю, когда это будет возможно, - ответил Окладников. - Завтра я улетаю в Москву на операцию. Он выглядел очень болезненным и уставшим. Мы расстались. Я написал репортаж о музее под открытым небом. Его тут же напечатали. А через день или два после этого, раскрыв газету, увидел некролог, посвященный Окладникову. Алексей Павлович умер во время операции. У него была неизлечимая болезнь. В Академгородке работало немало талантливейших людей, имевших мировую известность. Одним из них был директор института цитологии и генетики академик Дмитрий Константинович Беляев. Сам факт открытия этого института в 1957 году, когда в стране шла борьба с "вейсманистами-морганистами", был поступком величайшего мужества со стороны академика Лаврентьева. Но Михаил Алексеевич Лаврентьев не только открыл институт, но и пригласил на должность его руководителя изгнанного со всех постов и находившегося в жестокой опале основоположника советской генетики Николая Петровича Дубинина. Дубинин был самым непримиримым оппонентом президента ВАСХНИЛ Лысенко, организовавшего погром всей нашей генетики, а Лысенко, как известно, пользовался большой поддержкой у Хрущева. Дубинин собрал вокруг себя группу талантливых молодых ученых, среди которых был и выпускник Ивановского сельхозинститута, кандидат сельскохозяйственных наук Беляев. Дубинин поручил ему возглавить отдел генетики животных. Работы института сразу же привлекли внимание ученого мира, о них широко стала писать Пресса. Лысенко почувствовал новую угрозу своей монополии на биологическую науку и провел соответствующую работу с Хрущевым. И тот на июньском пленуме 1959 года обрушился на руководство Сибирского отделения Академии наук за неправильный подбор кадров. Назначение Дубинина на должность директора института он назвал непростительной ошибкой Лаврентьева. Дубинина отстоять не удалось, он вернулся в Москву заведовать лабораторией радиационной генетики, а директором института по его рекомендации назначили Беляева. В 1972 году он стал действительным членом Академии наук СССР, его избрали вице-президентом Международного союза генетиков. Беляев производил впечатление сдержанного, не очень расположенного к общению человека. Но по моим, чисто внешним наблюдениям, он пользовался огромным авторитетом у всех ученых. Я был у него в институте всего один раз: нужно было заказать статью о современном состоянии генетики в нашей стране, все остальные встречи проходили только на каких-либо научных или областных мероприятиях, куда меня приглашали как представителя центральной газеты. Под руководством Беляева на основе генных технологий была выведена новая порода норок. За все шубки из цветной норки женщины должны благодарить Дмитрия Константиновича. Генетики института сделали очень многое и для получения новых сортов зерновых для суровых условий Западной Сибири. Пшеница "новосибирская-67", например, которой засевались многие миллионы гектаров, была выведена во многом благодаря активному участию ученых института цитологии и генетики. При этом Беляев не уставал подчеркивать: несмотря на впечатляющие успехи генетики, естественный отбор в природе не закончился. Это касается и человека. Выживают те особи, которые лучше приспосабливаются к постоянно изменяющимся условиям. А посему считать человека совершенным пока рано. Может быть кому-то это и не нравилось, но я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь спорил с Беляевым на подобные темы. Его авторитет был невероятно высок. Институт цитологии и генетики, начав работу в очень сложных условиях борьбы с "вейсманистами-морганистами", вывел эту науку в нашей стране на мировой уровень. Из первого года знакомства с научной жизнью Новосибирска нельзя не отметить еще одного очень интересного человека. Речь идет об академике Академии медицинских наук Евгении Николаевиче Мешалкине. Его пригласил в Новосибирск тоже Лаврентьев. Он хотел иметь в составе Сибирского отделения академии наук институт, который бы занимался общемедицинскими проблемами. Такими как вопросы геронтологии, иммунитета и целый ряд им подобных. Но Мешалкин был хирургом, причем хирургом от Бога. За свою жизнь он сделал более шести тысяч операций на человеческом сердце. Лаврентьев очень хорошо относился к нему и выделил под институт медицинских проблем большое, только что сданное в эксплуатацию здание. Но когда Лаврентьев пришел узнать как идут дела в новом институте, ему сказали, что Евгений Николаевич Мешалкин в сию минуту не может с ним встретиться потому, что занят на операции. Оказалось, что вместо занятий общетеоретическими проблемами, Мешалкин развернул здесь клинику сердечно-сосудистой хирургии. Лаврентьев пришел в бешенство. Не потому, что был против того, чтобы лечили людей. Ему была нужна не практическая хирургия, которой занимались многие клиники в стране, а центр фундаментальной медицинской науки. Институт Мешалкина был выселен из Академгородка, а здание, которое он занимал, отдано под вычислительный центр. Однако у Мешалкина была своя Правда. Сердечно-сосудистая хирургия тоже требовала фундаментальных исследований. Он обратился в президиум Академии медицинских наук, в Новосибирский обком КПСС к первому секретарю Федору Степановичу Горячеву. И добился того, что ему разрешили построить свой институт. Место для него в сосновом бору недалеко от Академгородка выбрал сам Евгений Николаевич. Сейчас этот институт, носящий его имя, является крупнейшим медицинским центром на всем пространстве от Урала до Тихого океана. Мы встретились с Евгением Николаевичем в этом институте в его кабинете. Я пришел заказывать ему статью. Тогда во всем мире много шумели о пересадках сердца. О каждой из них сообщали все крупнейшие агентства. У нас в Советском Союзе подобных операций не делали. Я спросил Евгения Николаевича: - А в вашем институте могли бы сделать такую операцию? - А для чего? - неожиданно произнес он. - Сердце надо лечить, а не заменять его новым. И он рассказал историю, совсем недавно случившуюся у них в институте. Бригада хирургов, которую возглавлял молодой кандидат наук, делала женщине операцию по поводу порока сердца. Но когда вскрыли сердце для того, чтобы зашить нарушенную перегородку, оказалось, что у женщины разрушены и сердечные клапаны. К операции по их замене не готовились, она не предполагалась. Хирургу надо было принимать немедленное решение: вставлять искусственные клапаны или снять перчатки и оставить больную на операционном столе. Никто бы не осудил его за это. Операция по установке искусственных клапанов очень сложная и экспромтом её не проведешь. Но хирург пошел на такую операцию. Она прошла успешно. Больная выписалась и сейчас живет нормальной жизнью. - Этот случай говорит об уровне квалификации наших специалистов, - сказал Мешалкин. - Для таких хирургов не составит никакой проблемы осуществить и пересадку сердца. Но мы работаем в другом направлении. - Его лицо вдруг оживилось и он продолжил: - Мы делаем операции на остановленном сердце. Хирургу на всю операцию предоставляется очень ограниченное время. Иначе сердце не заставишь работать снова, в нём начнутся необратимые процессы. Для того, чтобы продлить это время, мы охлаждаем человека. Каждая дополнительная минута дает лишний шанс для спасения жизни. Мне трудно было представить весь этот процесс, я никогда не был в операционной. Честно говоря, у меня ни разу не возникало такого желания. Вид человеческой крови, а тем более вскрытой грудной клетки вызывает не самые приятные ощущения. К этому надо привыкнуть, надо родиться хирургом. Мешалкин был на фронте, прошел большую школу военно-полевой хирургии. Там и стал делать первые операции на сердце. Очевидно, там и начал задумываться о необходимости создания специализированного института сердечно-сосудистой хирургии, оснащенного самой современной техникой и диагностической аппаратурой. Однажды нам с Евгением Николаевичем пришлось несколько часов сидеть в аэропорту в ожидании самолета. Обстановка располагала к беседе и он много говорил о медицине и её проблемах. - Врач становится у нас все более и более узким специалистом, - говорил Мешалкин. - Он, конечно, углубляет свои знания в определенной области медицины. Но его общая эрудиция от этого падает. Я вообще считаю ошибкой, что медицинские институты выделили в самостоятельные подразделения. Когда они были медицинскими факультетами университетов, будущие медики получали более широкие гуманитарные знания, они выходили из стен вуза более эрудированными и образованными людьми. А чем выше у человека Культура, тем у него больше шансов стать специалистом самого высокого класса. С Евгением Николаевичем Мешалкиным у нас установились самые хорошие отношения, которые мы поддерживали вплоть до моего отъезда из Новосибирска. Однажды мне пришлось обратиться к нему с личной просьбой. У трехлетней внучки моего друга, жившего в Улан-Удэ, врачи обнаружили врожденный порок сердца. Ей потребовалась немедленная операция. Я позвонил Евгению Николаевичу и поведал ему о беде. - Пусть привозят девочку ко мне, - сказал он. - Я посмотрю её и решим, что можно сделать. Через несколько дней девочка вместе с мамой прилетела в Новосибирск. Прямо из аэропорта я отвез их в клинику Мешалкина. Евгений Николаевич осмотрел девочку и вынес приговор: нужна немедленная операция. Вскоре такая операция была сделана, она прошла успешно. Сейчас эта девочка живет в Харькове. Она уже давно стала взрослой, вышла замуж, родила детей. Таких людей тысячи. Клиника Мешалкина стала одной из визитных карточек столицы Сибири. Но не со всеми академиками мои отношения складывались подобным образом. Вскоре после моего переезда в Новосибирск отдел науки Правды попросил меня заказать статью директору института катализа Георгию Константиновичу Борескову. Я позвонил в институт, договорился о встрече. Академик Боресков был крупнейшим ученым страны в области катализа, под его руководством было разработано немало промышленных катализаторов, позволивших успешно решить многие сложные проблемы нашей индустрии. Я решил сначала расспросить его о том, чем занимается институт сегодня, а уже потом предложить написать статью для газеты. Боресков сразу начал говорить о канско-ачинских углях. Хотя Кузбасс расположен к Новосибирску гораздо ближе, чем Красноярский край, где находится Канско-Ачинский угольный бассейн, часть топлива для новосибирских ТЭЦ поступала из Красноярска. Перевозить канско-ачинский уголь на большие расстояния нельзя. Он влажный, в нём слишком большое содержание летучих примесей, поэтому такой уголь уже через несколько суток начинает самовоспламеняться прямо в вагонах. - Канско-ачинские угли - ценнейшее сырье для химической промышленности, - сказал Боресков. - Их необходимо перерабатывать на месте. Из таких углей можно получать массу химических продуктов, необходимых народному хозяйству. В том числе и синтетическое моторное топливо. Немцы производили его во время войны. На синтетическом бензине летали их самолеты. Тогда оно было дорогим, но во время войны с затратами не считаются. Сейчас такое топливо с помощью современных катализаторов можно получать гораздо дешевле, хотя оно и будет дороже нефти. Но, во-первых, технологию производства можно гораздо удешевить. А, во-вторых, запасы нефти на планете Земля не бесконечны. Надо уже сегодня думать о том, что мы будем делать, когда возникнет её острейший недостаток. Наша страна находится в очень выгодных условиях по сравнению с другими Государствами. У нас самые большие запасы угля на планете. А еще Дмитрий Иванович Менделеев говорил о том, что сжигать уголь, это все равно, что топить печи ассигнациями. Мы договорились с Георгием Константиновичем о том, что он напишет статью с размышлениями на эту тему. Вскоре мне позвонила его референт и сказала, что статья готова. Я съездил за ней в Академгородок, но когда начал читать, сразу испытал разочарование. Статья была сугубо технической, рассчитанной только на хорошо подготовленную аудиторию. Не сомневаюсь, что у специалистов она могла вызвать большой интерес. Но Правда была газетой, рассчитанной на массовую аудиторию. Она не публиковала специальные статьи, ей требовалось популярное изложение материала. Я не знал, как вывернуться из трудного положения. Связался с референтом, объяснил ситуацию и попросил совета. Референт предложила переговорить об этом с Боресковым. Я снова позвонил ему и договорился о встрече. Перед тем, как ехать в Академгородок, набросал план статьи, какой бы я хотел её видеть. Георгий Константинович встретил меня сухо. Я осторожно начал говорить о том, что к статье академика у редакции возникли замечания. Не по её сути, а по форме изложения. Хотелось, чтобы она была написана более популярным языком, рассчитанным не на специалистов, а на самую широкую читательскую аудиторию. Было бы хорошо дополнить её тем-то и тем-то. Я достал план и положил его на стол перед Боресковым. Он скользнул по нему взглядом и сказал: - Хорошо, я подумаю. Договорились, что через некоторое время я позвоню ему. Но больше встретиться с академиком не удалось. Пару раз я разговаривал с референтом, но она все время отвечала: - Пока Георгий Константинович мне ничего не передавал. Боресков или обиделся, или посчитал, что ему не стоит выступать в Правде, но статью переделывать не стал. Мне было жаль, что так получилось, но я не чувствовал за собой никакой вины. У науки свои требования, у газеты - свои. Если не удается найти общего языка, сотрудничества не получится. Новосибирская область наряду с Алтайским краем и Омской областью входит в число крупнейших производителей зерна в Сибири. Если во время работы в Тюмени сельхозотдел газеты практически не обращался ко мне с просьбами написать материал на сельскую тему, то здесь я начал получать такие задания довольно часто. Я вырос в городе, закончил политехнический институт и имел самые общие представления о технологиях возделывания зерновых, дойке коров и выращивании свиней. Чтобы восполнить пробел, я направился в областное управление сельского хозяйства. Первым, с кем удалось познакомиться, был заместитель начальника управления Борис Тимофеевич Якутин. Оказалось, что он, как и я, вырос на Алтае, у него до сих пор живут там родственники. - А вы случайно не увлекаетесь охотой? - спросил Якутин и посмотрел на меня таким взглядом, словно обвинял в чем-то нехорошем. Опытный сельхозник, он сразу распознал во мне дилетанта. Я не знал, что ответить, поэтому промолчал. Потом после паузы спросил: - А почему вы об этом спрашиваете? - Если бы вы были охотником, я бы взял вас с собой, - сказал Якутин. - Проехали бы по всей области, побывали на полях, познакомились с людьми. Обещаю, что поездка была бы интересной. - А на кого здесь охотятся? - спросил я. - На уток, на гусей. По первому снегу можно выехать на зайцев. - Если возьмете, съезжу с удовольствием, - сказал я. Мне подумалось, что о жизни новосибирской глубинки в непринужденной обстановке можно узнать гораздо больше, чем во время официальных командировок. Мы договорились проехать по области в начале сентября. Но буквально через день или два после нашей встречи с Якутиным мне позвонили из Москвы. Звонила Алла Николаевна Борисова, заместитель заведующего отделом международных связей. Звонок ошеломил меня. - Слава, - вкрадчивым голосом сказала она, - сегодня состоялось заседание редколлегии, на котором вас решили направить на праздник газеты "Мундо обреро". Я никогда не слышал об этой газете, поэтому спросил: - А что это за издание? - Это орган ЦК компартии Испании. В Мадриде вам надо быть в конце месяца, поэтому завтра же вылетайте в Москву, чтобы успеть оформить заграничный паспорт и получить визу. Я прожил почти сорок лет и ни разу не был за границей. Многие мои товарищи побывали там уже неоднократно. Особенно в социалистических странах. А мне не удалось съездить даже в Международный дом отдыха журналистов в болгарскую Варну, путевки в который стоили ровно половину моей месячной зарплаты и где по несколько раз побывали работники не только областных и краевых, но и районных газет. И вот, словно в сказке, поездка в Испанию - страну, которая всего три года назад была полностью закрыта для советских людей. Ей правил диктатор Франко, которого у нас кроме как фашистом не называли. На меня нахлынула целая буря самых различных чувств и мыслей. На следующий день я был в Москве. Появившись в редакции, сразу пошел к Алле Николаевне. Она объяснила, где и какие бумаги нужно заполнить, затем отослала к фотокорреспонденту Виктору Воронину, чтобы он сделал мне фотографии на заграничный паспорт. Она же рассказала, что делегация будет состоять из четырех человек. Возглавит её заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС Георгий Лукич Смирнов, в состав делегации кроме меня входят заместитель главного редактора Правды Иван Егорович Ворожейкин и заведующий сектором Международного отдела ЦК КПСС Владимир Владимирович Перцов. Я был в этой делегации самым младшим по чину, но, если говорить честно, меня это нисколько не трогало. Я бы согласился поехать в Испанию даже в том случае, если бы мне предложили только носить чемоданы членов делегации. Кто не хочет побывать на родине Сервантеса, Гарсио Лорки, Франсиско Гойи, страстной, свободолюбивой и загадочной Кармен? Через два дня я вернулся в Новосибирск, чтобы продолжить свою обычную работу, но все мои мысли были теперь только об Испании. Я начал перебирать в памяти все, что знаю об этой стране, но вспомнить было практически нечего. Кроме "Дон Кихота разве что стихи Лорки, да романы Хемингуэя "По ком звонит колокол" и Хуана Гойтисоло "Печаль в раю". Испания была для меня такой же, как Америка для Колумба, когда он собирал свою первую экспедицию через Атлантический океан. Дипломатические отношения с Испанией были восстановлены, но сотрудничество только начиналось. Нашей делегации почему-то долго не удавалось получить визы. Меня об этом постоянно информировала Алла Борисова. Наконец она сообщила: - Вылетай немедленно, через два дня отправляетесь в Испанию. Утром следующего дня я был в Москве. Меня пригласил к себе в кабинет Иван Егорович Ворожейкин и, протянув пакет бумаг, сказал: - Почитай! В бумагах была вся энциклопедия современной Испании. В них сообщалось, что страна является конституционной монархией, что короля зовут Хуан Карлос, а законодательную власть представляет двухпалатный парламент - кортесы. Довольно подробно рассказывалось о коммунистической Партии и её руководителе Сантьяго Каррильо, являющемся одним из лидеров еврокоммунизма - идеологического течения, имеющего серьезные разногласия с Политикой КПСС. Я бегло прочитал бумаги и вернул Ворожейкину, который молча положил их в сейф. Потом спросил: - Какие-нибудь сувениры брать с собой надо? Неудобно же ехать с пустыми руками. - О сувенирах уже позаботился отдел Международных связей, - сказал Ворожейкин. - Сходи к ним, проследи, чтобы все упаковали нормально. В кабинете Аллы Николаевны стояла довольно большая коробка, завернутая в плотную цветную бумагу и перевязанная шпагатом так, чтобы её было удобно носить. - Что в ней? - кивнул я на коробку. - Обычный набор, - ответила Алла Николаевна. - Наша водка, икра, конфеты. Коробку придется таскать вам. Я это понял еще в кабинете Ворожейкина, взял коробку за шпагат, приподнял в одной руке. Она оказалась не такой уж и тяжелой. Мой небольшой чемоданчик был гораздо тяжелее. В качестве подарков испанцам я захватил с собой пять больших бутылок водки "Сибирская" с тройкой запряженных в сани коней на этикетке. Такую водку только начали выпускать, и в Испании её наверняка еще никто не видел. На следующий день на самолете-красавце ИЛ-86 мы вылетели в Мадрид. Со Смирновым и Перцовым я познакомился перед самым вылетом в аэропорту Шереметьево. Смирнов оказался пожилым человеком с рыже-седой шевелюрой, в больших массивных очках, но мне показалось, что, несмотря на них, одним глазом он видит хуже, чем другим. Перцов был полным, но подвижным черноволосым мужчиной лет пятидесяти. По пути в Мадрид самолет делал остановку в Люксембурге. Когда пошли на снижение, я припал к иллюминатору, стараясь разглядеть чужую землю, на которой еще никогда не бывал. При заходе на посадочную полосу уже с выпущенными шасси ИЛ летел так низко на городом, что можно было различить не только улицы, но и передвигающихся по ним людей. Город Люксембург показался мне расположенным на небольшом плато. Он вытянулся вдоль обеих берегов узенькой реки с высокими, обрывистыми, скалистыми берегами. Сверху он казался красным из-за черепичных крыш. Во время остановки нас вывели из самолета, провели в здание аэропорта. В нём было примерно так же, как и в наших аэровокзалах. Единственное, что запомнилось - огромное количество мягких игрушек в небольшом магазинчике. Особенно понравились маленькие смешные тролли в черных шляпках, похожие на тех, что мы видели в замечательном мультипликационном фильме "Белоснежка и семь гномов". Но что бросилось в глаза - ни одна из игрушек не была похожа на наши. Дети здесь воспитываются на других сказках, растут в совершенно другой культурной среде и игрушки отражают эту Культуру. Примерно через час мы вылетели из Люксембурга. День был солнечный и прозрачный, внизу хорошо просматривались убранные поля, зеленые дубравы и речки, проплывающие под нами города и селенья. И вдруг мы оказались над огромным городом, посреди которого поднималась вверх высоченная ажурная остроконечная вышка. Я толкнул сидевшего рядом со мной Перцова и показал глазами на иллюминатор. Он вытянул шею, посмотрел вниз и произнес полусонным голосом: - Париж. У меня радостно заколотилось сердце. Пусть я видел этот город, где жили великие мыслители, художники, писатели только из окна самолета, но я видел его! Я уже окунулся в другой мир, который до этого знал только по книгам, фильмам, картинам художников. В аэропорту Мадрида нас встречал корреспондент Правды в Испании Владимир Чернышов - высокий, стройный, подтянутый и всегда доброжелательный. Он проехал почти все страны латинского мира, до Испании работал корреспондентом в Чили и Аргентине. Увидев его, сдержанный Ворожейкин чуть заметно улыбнулся. У Чернышова была машина "Вольво". Он усадил нас в неё и повез в отель "Императриц", находящийся в центре Мадрида. Устроившись в отеле и приведя себя в порядок после дороги, мы пошли ужинать в ресторан, расположенный на первом этаже. Я спросил Чернышова, надо ли брать с собой водку. - Оставь её в номере, - сказал он. - Она теплая. Лучше выпьем виски. На ужин заказали блюдо национальной испанской кухни. Не помню как оно называется, помню лишь, что это был рис, поверх которого лежали креветки, кусочки рыбы и куриного мяса и много южных специй. Блюдо было необычным, но очень вкусным. После ужина Чернышов уехал домой, Ворожейкин со Смирновым, сославшись на усталость, пошли спать, Перцов куда-то исчез, причем никто не заметил, когда это случилось. Я остался один, но спать не хотелось. Я вышел на крыльцо отеля. Стояла теплая южная ночь. Над городом сияло зарево электрических огней. По бархатно-черному небу рассыпались крупные, переливающиеся, словно бриллианты, звезды. Я сошел с крыльца и пошел по тротуару в ту сторону, откуда доносился стремительный шум машин. Вскоре оказался на широкой улице, носящей название проспект Генералиссимо. Как потом выяснилось, улица была названа так в честь Франко. По ней двигался непрерывный поток машин, иногда, оглушая ревом моторов, стремительно проносились мотоциклисты. Во время ужина Чернышов рассказал нам, что король Испании Хуан Карлос любит ездить на мотоцикле и он не раз видел его, проносящимся по улицам Мадрида. Королевский эскорт едва успевал за своим монархом. Я представил за рулем мотоцикла Брежнева и улыбнулся. Для нашего дедушки больше подходили розвальни и овчинный тулуп. По тротуару шли люди, по большей части молодые. Они были легко одеты, особенно девушки. На них были легкие кофточки, на ногах - босоножки. Я сразу вспомнил родную Сибирь, где в конце сентября ночью в лужах уже застывает вода, и позавидовал испанцам, живущим в благодатном климате. Но тут же подумал, что у каждого народа своя земля и своя судьба. Плохой земли не бывает. Бывают плохие хозяева, не умеющие её обустроить. Пройдя квартала три по проспекту Генералиссимо, вернулся в отель. Но уснуть долго не удавалось. Впечатлений было столько, что их хватило бы на целый месяц. Еще утром я был в Москве, обедать пришлось в Люксембурге, а ужинать в Мадриде. Мало того, удалось прогуляться по улицам испанской столицы. Увидеть много красивых девушек. Причем, не только брюнеток, но и, к своему удивлению, блондинок. Испанки, оказывается, тоже бывают светловолосыми. Нет, жизнь все-таки прекрасна. Иногда она дарит мгновения, которые не забываешь до конца дней. Проснулся я рано, когда весь отель еще спал. Сказывалась разница во времени. В Мадриде солнце встает на шесть часов позже, чем в Новосибирске. Спать уже не хотелось. Натянул брюки и рубашку и спустился вниз. Портье сидел на стуле в углу своей конторки и клевал носом. Стараясь не будить его, я прошел мимо и вышел на крыльцо. Утро было теплым и свежим, а воздух влажным и чистым, совсем не похожим на городской. Я снова пошел в сторону проспекта Генералиссимо, но, не доходя до него, свернул на боковую улицу. Было удивительно тихо, ни здесь, ни с соседних улиц не доносилось шума ни одной машины. Город походил на вымерший. Мои шаги гулко отдавались на асфальте. Я рассматривал красивые здания, решетчатые ограды, подстриженные лужайки и деревья за ними. Все было для меня в диковинку. Это был чужой город, не похожий ни на один из тех, которые я видел до сих пор. Когда возвращался в отель, еще издали увидел стоявшего на крыльце Ивана Егоровича Ворожейкина. Ему тоже не спалось. - Уже прогулялся? - спросил он, протягивая руку для приветствия. Обвел взглядом улицу и добавил: - Хорошо здесь. Мы постояли немного на крыльце отеля, наслаждаясь испанским воздухом, затем пошли принимать душ и готовиться к участию в празднике газеты "Мундо обреро". Праздник проходил в мадридском парке "Касса дель Кампо". Парком это место можно было назвать весьма условно. Здесь почти не было травы, деревья и кустарники окружала голая, рыжая земля. Вдоль нешироких аллеек были поставлены летние павильоны, в которых участвующие в празднике газеты разместили свои экспозиции. Поскольку вся "демократическая" Пресса игнорировала коммунистический праздник, на нём были представлены только главные издания социалистических стран. Капиталистические представляли французская "Юманите и итальянская "Унита. Мы прошли к павильону Правды. В нём был небольшой уголок, посвященный газете и её редакции, все остальные экспозиции рассказывали о нашей стране. Павильон был полон народу. Здесь были и старые, и молодые испанцы, много детей. Они с неподдельным интересом рассматривали фотографии наших великих строек, у экспозиции, посвященной Саяно-Шушенской ГЭС, было настоящее столпотворение. Испанцы удивлялись и величине плотины, и горам, среди которых она была построена, долго смотрели на красивые и мужественные лица создателей этого технического чуда. Я спросил стоявшего рядом Чернышова, о чем говорят испанцы, рассматривающие Саяно-Шушенскую ГЭС. - Они говорят, что ни в Испании, ни в остальной Европе такую мощную ГЭС никогда бы не смогли построить, - сказал Чернышов. - Ни у одной, даже самой богатой фирмы, не хватит на это денег. Рядом с павильоном на небольшой площадке выступали наши музыканты. Все пространство перед площадкой тоже было запружено народом. А когда на сцену вышли солисты балета Большого театра, чтобы показать несколько сцен из своих спектаклей, толпа взорвалась аплодисментами. Наше искусство находило отклик в душах испанцев. Они восторженно принимали его. Они вообще очень хорошо относились к русским и у меня невольно возникла гордость за то, что я принадлежу к великой стране. Вскоре на праздник прибыло руководство испанской компартии. Я знал, что оно придет и обязательно посетит павильон Правды, но все равно с волнением ждал этого момента. Мне очень хотелось увидеть Долорес Ибаррури - легендарную испанку, вставшую во время гражданской войны в своей стране во главе сопротивления генералу Франко. А когда борьба была проиграна, она переехала в нашу страну и уже на нашей стороне сражалась в открытой схватке с фашизмом. В бою под Сталинградом погиб её сын, лейтенант советской армии, Герой Советского Союза Рубен Ибаррури. Но Долорес не пришла. Как сказал Владимир Перцов, бывший самым осведомленным человеком нашей делегации, она приболела и поэтому просила извинить за то, что не может посетить праздник. - Но мы с ней все равно встретимся, - добавил Перцов. Приехав в "Касса дель Кампо", Генеральный секретарь компартии Испании Сантьяго Каррильо сначала посетил павильоны итальянской газеты "Унита и французской "Юманите и только после этого направился к стенду Правды. Может быть он сделал это потому, что они первыми были на его пути, а может хотел придать своим действиям политический смысл. Сантьяго Каррильо, главный идеолог еврокоммунизма, считал советский строй слишком жестким. На его взгляд в Советском Союзе было недостаточно Демократии, полностью отсутствовала какая-либо оппозиция. Такой Социализм, по его мнению, надо было смягчить, как писала западная Пресса, придать ему человеческое лицо. За несколько минут до появления Каррильо в наш павильон приехал посол Советского Союза в Испании Юрий Дубинин. Стройный, с начинающей немного седеть шевелюрой, в элегантном костюме и безукоризненной рубашке и галстуке. Я впервые здоровался за руку с дипломатом столь высокого ранга и может быть поэтому задержал на нём взгляд немного дольше, чем все остальные. Дубинин тоже внимательно посмотрел на меня. Но тут же повернулся к стоявшему рядом с ним дипломату и тихо произнес: - Надо послать шифровку в Москву. Я понял, что речь идет о Каррильо. И послу, и руководителю нашей делегации Смирнову не понравилось то, что Генеральный секретарь ЦК компартии Испании начал осмотр павильонов не с нашего, а с итальянского и французского. Каррильо подошел к нам. Это был уже пожилой человек среднего роста с внимательными темными глазами и нервным лицом. В уголках его губ запекся белый налет. Сначала он поздоровался с Дубининым, затем Перцов, свободно говоривший по-испански, начал представлять ему нас. Когда Каррильо узнал, что я работаю корреспондентом Правды в Новосибирске, передернул, словно сбрасывая озноб, плечами и сказал: - В Сибири, наверное, очень холодно. Как вы переносите сибирские морозы? - Нам некогда замерзать, - ответил я и кивнул на фотографии Саяно-Шушенской ГЭС. - На таких стройках не замерзнешь. - Но мне кажется, что в Сибири пьют водку потому, что там холодно, - сказал Сантьяго Каррильо. Я очень пожалел, что не захватил с собой в "Касса дель Кампо" бутылку "Сибирской". Мне показалось, что если бы я подарил её Сантьяго Каррильо, он принял этот подарок с благодарностью. Он бы напоминал ему о встрече с сибиряком. Я хотел что-то ответить Генеральному секретарю ЦК компартии Испании, но тут заговорил сначала Смирнов, потом Перцов и меня оттерли от Сантьяго Каррильо. Он внимательно осмотрел наш павильон, неторопливо выслушал все пояснения и направился к другим экспозициям. Дубинин с дипломатами тут же уехал, мы остались одни. Я понял, что официальная часть церемонии закончилась и спросил Чернышова, что будем делать дальше. - Пойдем, выпьем по кружке пива, - предложил он. Смирнов посмотрел на Ворожейкина и сказал: - Я бы тоже не отказался от кружки пива. Время было около одиннадцати утра, но над Мадридом уже нависла жара. Сахара от него была ближе, чем Тюмень от Новосибирска, и её дыхание, перевалив Гибралтар, доносилось сюда. Пиво оказалось холодным и приятным на вкус. Пока мы пили его, к нам подошли несколько испанцев, один из них заговорил по-русски. - Пельмени на этот раз очень вкусные, - сказал он и посмотрел на нас с какой-то виноватой улыбкой. Меня удивило, что он знает вкус сибирского блюда, но еще больше я удивился его московскому выговору. - А откуда вы знаете пельмени? - спросил я. - У нас их готовили по праздникам в детдоме, - ответил испанец. Оказалось, что он вырос в Советском Союзе. Его привезли к нам в 1938 году после поражения республиканцев в гражданской войне в Испании. А сейчас вернулся к себе на родину. - Не скучаете по России? - спросил я. - Если бы не скучал, не ходил бы сюда, - сказал он и, взяв кружку пива, отошел к своим товарищам. - И много их вернулось сюда? - кивнув на испанца, спросил я Чернышова. - Много, - сказал он и, помолчав, добавил: - Но нормально устроиться в здешней жизни удалось единицам. Испанцы, воспитавшиеся у нас, пережили двойную трагедию. Первую, когда их оторвали от родины и привезли в чужую страну с чужим языком, чужим укладом жизни, чужой Культурой. И вторую - когда они вернулись в Испанию и вдруг обнаружили, что она им тоже совершенно чужда. Чернышов рассказал, что поначалу многие из них не могли понять простых вещей, которые здесь даже не обсуждаются. Например, родной брат пригласил тебя поужинать в ресторан. Ты, естественно, обрадовался и даже не захватил с собой денег. А, может, у тебя их не было. Но когда вы поужинали, брат рассчитался только за себя и ушел, оставив тебя в ресторане одного. Для испанцев, выросших в родной среде, это обычно. Для русских - дикость. Здесь нельзя прийти к родственникам без приглашения. Они этого не поймут и потому удивятся. На этой почве разыгрывались трагедии. Было немало случаев, когда возвратившиеся на родину испанцы кончали жизнь самоубийством. Вот почему они тянутся к нам. Кровь у них испанская, а души - русские. Я смотрел на испанца, который неторопливо пил пиво, все время поглядывая на нас, и мне очень хотелось пригласить его в гости, но я сам был гостем в его стране. Если бы мы встретились в Новосибирске, я бы обязательно привел его домой и ни жена, ни сын не удивились бы этому, потому что у нас так принято. Мы любим большие столы, за которыми собираются все родственники и друзья и где текут бесконечные разговоры о том, как мы живем и как хотели бы жить, какими хотели бы видеть своих детей, о смысле всего нашего бытия. Может, отсюда и пошли легенды о широкой русской душе? Может, потому мы и не можем без раздолья, полноводных рек, убегающих за горизонт полей и бесконечной тайги? Русская душа поистине загадочна, но, по всей видимости, тем и привлекательна. Солнце, между тем, повисло над городом и походило на раскаленную сковородку. Чтобы укрыться от него, мы снова пошли в наш павильон, но там было не протолкнуться. Народ целыми семьями шел и шел в парк и все стремились хотя бы на фотографиях посмотреть на нашу жизнь, послушать нашу музыку, попробовать блюда нашей кухни. Из Москвы в Мадрид, оказывается, привезли специальных поваров, которые делали сибирские пельмени, готовили шашлыки, угощали испанцев другими нашими блюдами. Русская кухня пользовалась большим успехом. Мы вышли из павильона и пошли осматривать экспозиции других братских газет. Чехословацкой "Руде право", польской "Трибуны люду, немецкой "Нойес дойчланд", венгерской "Непсабадшаг", зашли и в павильоны "Юманите и "Униты. Ворожейкин почти везде встречал знакомых, руководители и корреспонденты этих газет неоднократно бывали в Москве в нашей редакции и мы чувствовали себя в мадридском парке "Касса дель Кампо", как на своей земле. В гостиницу вернулись часа в четыре дня, валясь с ног от усталости, но сразу кинулись не отдыхать, а под душ. К такой жаре в это время года мы не привыкли. Я еще не успел причесаться после душа, как в номер, громко постучав, вошел Перцов. - Хочу напомнить, - сказал он, - что в семь часов в своей резиденции нас ждет посол. Мы со Смирновым и Ворожейкиным поедем туда на посольской машине, а вы добирайтесь с Чернышовым. Прошу не опаздывать. Встреча с послом была для меня полной неожиданностью, потому что ни вчера, ни сегодня об этом не было произнесено ни одного слова, но я не подал даже виду. Может быть Ворожейкин еще не успел сообщить нам с Чернышовым о том, что она планировалась, может быть решение о нашем приглашении было принято только сейчас. Как бы то ни было, я обрадовался приглашению. В резиденции посла мне еще не приходилось бывать. Резиденция находилась в аристократическом квартале Мадрида. Посол занимал большую двухэтажную виллу с обширной территорией, обнесенной высокой оградой. Охрана была предупреждена и молча пропустила нас. Все лужайки вокруг дома были аккуратно подстрижены, здесь же росли высокие деревья и цветущие кустарники, вдоль посыпанных крупным песком аллеек тоже росли цветы. Недалеко от дома отливал голубоватой водой открытый плавательный бассейн. На крыльце виллы нас встретил дежурный охранник, открыл дверь и сказал куда идти. Смирнов, Ворожейкин и Перцов уже были здесь. Они стояли рядом с Дубининым в большом овальном зале с красивой мраморной колонной и о чем-то разговаривали. Мы с Чернышовым подошли к ним. - Андрей Андреевич назвал этот зал колонным, - сдержанно улыбаясь, говорил Дубинин. - Он отдыхал в этом кресле. Посол показал рукой на большое обитое бархатом кресло, стоявшее у окна. Я знал, что министр иностранных дел СССР Андрей Андреевич Громыко два месяца назад прилетал в Испанию с официальным визитом. Это был первый за последние сорок лет визит руководителя советской дипломатии в Мадрид. Во время правления Франко наша страна не поддерживала с Испанией дипломатических отношений. Обе стороны придавали визиту большое значение, о нём много писали газеты. Во время пребывания в Мадриде Громыко обедал у Дубинина, они обсуждали в этом зале вопросы большой Политики и теперь посол подчеркивал это. Я бы тоже гордился таким гостем. Глядя на Дубинина и слушая его, мне вдруг захотелось стать дипломатом. Дубинин позвал нас к столу, на котором уже стояли чистые приборы. За моей спиной тут же появилась официантка с подносом, на котором стояли бутылки с белым и красным вином. - Что будете пить? - спросила она. Я попросил красное. Она налила вина, её тотчас сменила официантка с подносом, уставленном закусками. - Попробуйте лангусты, - предложил мне Дубинин. - В Сибири их наверняка нет. Он почему-то решил уделить мне внимания больше, чем остальным. Может быть ему понравилось то, как я вел себя с Каррильо, может быть просто захотел поговорить с человеком, далеким от официального протокола и дипломатической жизни. Протокол у него с утра до вечера каждый день, а с простыми людьми, представляющими твою страну, послу приходится встречаться не часто. Я осторожно положил на тарелку кусочек лангуста. Этого зверюгу я действительно еще никогда не пробовал. Лангуст оказался очень вкусным, я посмотрел на официантку, она подошла ко мне и я положил еще один кусочек. Ужин хотя и был неофициальным, но походил на протокольный. Дубинин расспросил нас о наших впечатлениях о Мадриде, о празднике, о том, чем мы намерены заняться дальше. Я понял, что для него даже общение с нами - обычная, ежедневная работа посла. На следующий день утром мы поехали в Толедо - небольшой городок, расположенный километрах в восьмидесяти на юг от Мадрида. О Толедо я ничего не знал, в памяти вертелись только две строчки стихов, автора которых я никак не мог вспомнить и не помню до сих пор. Еще недвижны улочки Толедо, Но шатки пограничные столбы... Идея поехать в этот город принадлежала Владимиру Чернышову. Но поскольку никто не возразил, я тоже не стал спрашивать, зачем нам надо ехать туда. И только приехав, понял, какой великий подарок решил нам преподнести Володя. В Толедо располагался единственный и самый большой в Испании музей художника Эль Греко. Он не был музеем в обычном понимании смысла этого слова. Картины Эль Греко вывешены в старинном здании городского муниципалитета. Все желающие безо всякого разрешения заходят туда и осматривают их. Мы поступили точно так же. Эль Греко очень своеобразный художник. Я видел только одну его картину "Апостолы Петр и Павел", находящуюся в Эрмитаже. Из всех цветов больше всего он любил голубой и синий. Этими красками он писал и лица людей, и пейзажи. Большинство его картин на библейские темы. Но в отличие от многих других художников, использовавших библейские сюжеты, герои Эль Греко не выглядят ни кающимися, ни печальными и смиренными. Они полны отваги, мужества, целеустремленности и особой мудрости. Они знают ради чего живут и к чему стремятся. Все картины, которые нам удалось увидеть в муниципалитете, были большими по размерам и я подумал, что те, кто организовал музей художника, оказались мудрыми людьми. Для таких картин требуется именно старинное здание. Они выглядели здесь органично, продолжая ту жизнь, которой жили во времена Эль Греко. Я вышел из здания муниципалитета потрясенный. Остальные тоже были под впечатлением живописи художника. Но Чернышову этого показалось мало. - Пойдемте еще вон туда, - Чернышов показал на другое старинное здание, расположенное на горке недалеко от муниципалитета. - Там тоже кое-что есть. В здании располагалась женская гимназия. Симпатичные черноглазые девочки в форменных платьях, щебеча, словно птички, стайками пролетали по лестницам и коридорам, не обращая на нас никакого внимания. Они уже давно привыкли к таким посетителям. Эль Греко с раннего детства стал неотъемлемой частью их жизни. И когда мы остановились около его картин, расположенных в вестибюле, гимназистки посчитали, что так и должно быть. Каждый новый посетитель гимназии останавливается около картин великого художника. Эль Греко большую часть жизни провел в Толедо, он и город вот уже четыре века неотделимы друг от друга. Эль Греко прославил Толедо и жители города сделали все, чтобы увековечить память о художнике. И покуда будет существовать Толедо, будет жить и память о нём. Обедать мы поехали в небольшой ресторанчик под открытым небом. Дорога шла вдоль узкой и быстрой речки с обрывистыми скалистыми берегами. В одном месте её пересекал мост в форме высоченного виадука, выложенный из почерневших от времени неотесанных камней. Я никогда не видел таких мостов и невольно задержал на нём взгляд. Перехватив его, Чернышов заметил: - Этот мост строили воины Юлия Цезаря, когда он завоевывал Испанию. Честно скажу, от этих слов у меня пробежал мороз по коже. Я словно услышал тяжелую поступь римских легионов, переправляющихся на другой берег реки Тахо. - Между прочим, мост исправно служит до сих пор, - сказал Чернышов. - Правда, только для пешеходов. Но ведь его и строили для них. У войск Юлия Цезаря не было ни танков, ни артиллерии. Ресторан располагался под стеной крепости, тоже выложенной из почерневшего от времени камня. Нам рассказали, что во время гражданской войны у этих стен разыгралась страшная трагедия. Крепость охраняли сторонники Франко, а город находился в руках республиканцев. На крепость было несколько атак, но взять её не удавалось. Комендант крепости оказался умелым командиром и отважным воином. Республиканцы знали, где находится семья коменданта. Они схватили его сына, привели к стенам крепости и предъявили коменданту ультиматум: если он не сдастся вместе с гарнизоном, сын будет расстрелян. Комендант ответил, что для него превыше всего воинский долг. Сына расстреляли на глазах у отца, но крепость так и не удалось взять. Может быть, узнав эту историю, генерал Франко и решил совершить свой самый мужественный поступок. После гражданской войны в местечке Эскориал недалеко от Мадрида он похоронил всех погибших, независимо от их политической принадлежности. На высокой скале поставил огромный крест и распорядился высечь на нём: "Они погибли за Испанию, о которой мечтали". Одним этим жестом он примирил нацию. Мне захотелось написать об этой истории, ведь в Толедо наверняка остались живые свидетели тех страшных дней. Но я понимал, что не смогу это сделать. Отношение к Франко и франкистам у нас было однозначно отрицательным и рисовать их можно было только черной краской. Такой же, впрочем, какой франкисты рисовали нас. С живыми свидетелями поговорить не удалось, поэтому я рассказываю эту историю так, как услышал. Вечером мы пошли в один из мадридских театров посмотреть фламенко. Представить испанцев без этого танца невозможно, он является такой же частью их национальной Культуры, как и коррида. Театр был настолько необычным, что я подумал: а туда ли мы пришли? Зал театра походил на крестьянский двор. Мы сидели под крышей, на стропилах которой висели колеса от телег, длинные связки лука, чеснока, сушеного красного перца. Сцена была невысокой, в зрительном зале, совсем как в ресторане, стояли столики, посетителей обслуживали официанты. Правда, они разносили только спиртные напитки. Я не видел, чтобы во время представления кто-либо из зрителей ел. Мы заказали по стакану вина и, поудобнее расположившись на своих стульях, повернулись к сцене, на которую уже вышли артисты. Музыкальные инструменты, сопровождающие фламенко, - гитара и кастаньеты. Гитаристов было трое, танцующих - человек пять-шесть, они постоянно менялись. Причем, если на гитарах играли только мужчины, то танцевали в основном женщины. Сначала они исполняли сольные номера. Под аккомпанемент гитары, гордо откинув голову, женщина языком движений рассказывала историю любви, счастливой или не очень, прищелкивая кастаньетами и пристукивая каблучками. Среди танцовщиц не было слишком молодых, все они были уже в таком возрасте, когда человек знает, что такое жизнь. И это придавало танцу особый смысл и свою философию. Когда каждая танцовщица показала свое мастерство, на сцену, тоже с кастаньетами, вышли мужчины. Все в черном и также с гордо откинутой головой они танцевали тоже по одному. Потом к ним присоединились женщины. Мне показалось, что у фламенко есть начало, но нет конца. Мы просидели часа три, было уже около часу ночи, а танец не прекращался. Я заметил, что зрители за столиками начали меняться. Одни уходили, их места занимали другие. Мы тоже поднялись и, еще раз оглянувшись на танцующих, вышли. Ночной Мадрид был залит огнями. Ни один наш город не освещается ночью так, как испанские города. А ведь там нет ни одного месторождения нефти и газа, в стране очень ограниченные запасы угля, но испанцы не знают такого понятия, как экономить на электричестве. При этом все считают Испанию страной весьма среднего достатка. - Хотите посмотреть ночной Мадрид? - спросил Чернышов, таинственно улыбнувшись. Я повернулся к Смирнову. Георгий Лукич посмотрел на меня, пожал плечами и сказал: - А почему бы и нет? Мы прошли несколько кварталов, зашли в открытую дверь, над которой горела светящаяся вывеска, по каменным ступенькам спустились в какой-то тускло освещенный склеп. Это был кабачок, высеченный в скале. За высокой стойкой стоял бармен, на стойке на большом подносе лежали крошечные бутерброды с ветчиной и копченой колбасой, нанизанные на похожие на зубочистки деревянные палочки. Бармен нацедил нам вина, мы выпили, взяли по бутерброду и только после этого осмотрели помещение более подробно. Оно походило на очень древнюю, но со вкусом обустроенную пещеру. Попрощавшись с хозяином винного погребка, мы вышли на улицу, прошли несколько шагов и спустились в следующий. Не знаю, сколько погребков мы посетили в ту ночь, но это была самая сказочная ночь в моей жизни. Ночной Мадрид произвел на каждого из нас потрясающее впечатление. Самым удивительным было то, что за все время путешествия по мадридским кабачкам мы не встретили ни одного пьяного испанца. Если они и напиваются когда-нибудь, то, по всей видимости, в других местах. На следующий день за завтраком Перцов объявил нам, что вечером мы идем к Долорес Ибаррури. До вечера было далеко и, чтобы не тратить попусту время, сразу же после завтрака мы отправились в Прадо. В Испании говорят: те, кто побывал в Мадриде, но не посетил Прадо, не могут утверждать, что они видели испанскую столицу. Прадо для испанцев такая же национальная гордость, как для русских Эрмитаж. О сокровищах этого музея каждый из нас был довольно хорошо наслышан. Рассказывать о музее, тем более о таком, как Прадо, неблагодарное дело. Здесь собраны картины не только лучших испанских мастеров, но и самых знаменитых итальянских, фламандских, голландских живописцев XV-XVII веков. Чтобы подробно осмотреть весь музей, надо затратить несколько дней. Мы располагали всего пятью-шестью часами, поэтому многие залы прошли почти строевым шагом. Но у одной небольшой картины в неброской темной рамке под стеклом остановились надолго. Это была "Мона Лиза, или как её еще называют, "Джоконда Леонардо да Винчи. Мы знали, что оригинал этой картины находится в Лувре. В Прадо была копия загадочной женщины с еще более загадочной улыбкой на прекрасном молодом лице, выполненная рукой Леонардо. Поэтому испанцы говорят: надо еще доказать, какой из двух портретов лучше. Высокое искусство, к которому относится и живопись, обладает невероятной эмоциональной силой. Оно фиксирует движение души человека, его чувств и доносит это до нас через века и тысячелетия. "Мона Лиза была написана в 1503 году. Но в выражении лица этой женщины, скрытой улыбке столько загадки, что её не разгадали до сих пор. Мы долго стояли около портрета самой знаменитой итальянки, наслаждаясь её обаянием, красотой и тайной, которую должна иметь каждая женщина, и которую так выразительно донес до нас Леонардо. Искусство не знает ни времени, ни границ. Следующим, не меньшим потрясением для меня была экспозиция Франсиско Гойи, занимающая в Прадо несколько залов. Франсиско Гойя - такая же национальная гордость для каждого испанца, как для нас Карл Брюллов, Иван Репин или Василий Суриков. Экспозиция выстроена так, что её доминантой является "Обнаженная Маха. Эту картину видишь сразу, как только ступаешь на порог залов, в которых расположена живопись Гойи. И, что бы ни смотрел дальше, взгляд все равно тянется к ней. Почувствовав, что начинаю раздваиваться, я решил рассмотреть сначала Маху, а затем уже все остальное. В каждое произведение художник обязательно вкладывает что-то личное. Эпизод из жизни, если дело касается литературы, необычный пейзаж, овал лица или линию фигуры, если речь идет о живописи. Гойя бесконечно и трепетно любил женщину, которую изобразил на картине. Говорят, это была аристократка, близкая ко двору испанского короля. Но даже если это не так, он изобразил женское совершенство - самую великую красоту, которую подарил человеку Бог. В картине поражают и романтизм, и реализм вместе взятые, но, прежде всего - высочайшее мастерство. Гойя вдохновенно работал над полотном и оно получилось воистину вдохновенным. Леонардо да Винчи создал гениальный женский портрет, Франсиско Гойя - гениальную, одухотворенную картину обнаженной женщины. Около неё можно стоять часами и, пока мы находились в этом зале, я не заметил ни одного человека, который, увидев "Обнаженную Маху, не остановился бы, замерев посреди зала. Как известно, в конце своей жизни Франсиско Гойя стал душевнобольным. Но даже в таком состоянии он не оставил живописи. Эти картины тоже выставлены в Прадо, им отведен специальный зал. В воображении душевнобольного человека рождаются совершенно другие, больные образы. Здесь все искажено - лица и фигуры людей, время, пространство, сцены жизни. Но честно скажу, если бы я не знал, что эти полотна принадлежат кисти Гойи, я бы принял их за картины современных авангардистов. Сейчас такими картинами восхищаются, за них платят огромные деньги. За картину Казимира Малевича "Черный квадрат" бывший министр Культуры Российской Федерации Михаил Швыдкой заплатил из казны министерства миллион долларов. А ведь её могло родить только больное воображение. Недаром Малевич, сразу после революции в России пользовавшийся большой поддержкой у правительства большевиков, писал бывшему в то время наркому просвещения Анатолию Луначарскому: "Краски художнику Нестерову не давать за неимением таланта. И это о Михаиле Васильевиче Нестерове, создавшему одну из самых проникновенных и удивительных картин русской живописи "Видение отроку Варфоломею" и ставшему благодаря только ей для каждого русского человека таким же гением, как Гойя для каждого испанца. Перцов, много раз бывавший в Мадриде и хорошо знавший его, в музей Прадо с нами не поехал. Как и договаривались, в пять вечера он ждал нас в отеле. Едва мы появились на пороге, он, посмотрев на часы, сказал: - Друзья, нам надо спешить. Надев чистые рубашки, мы спустились к машине, вдоль которой прохаживался Перцов. В Прадо время текло незаметно, мы пробыли там дольше, чем планировали, и теперь надо было торопиться, чтобы не опоздать на встречу с Долорес Ибаррури. Но, проехав всего несколько кварталов, Перцов остановил машину и, повернувшись ко мне, сказал: - Надо выйти. Он произнес это таким загадочным тоном, что я удивился. Но, выйдя из машины, сразу понял в чем дело. Мы остановились около цветочного магазина. Перцов выбрал тридцать пять самых красивых роз, попросил продавца завернуть их так, чтобы можно было взять в руки, и, кивнув мне, сказал: - Бери. Букет походил на огромную охапку, я еле втиснулся с ним в машину. У подъезда дома, в котором жила Ибаррури, нас поджидал довольно плотный, но уже начавший седеть мужчина, быстрым, внимательным взглядом осмотревший каждого из нас. Как потом сказал нам Перцов, это был начальник охраны Ибаррури. Он о чем-то поговорил с ним по-испански, мы прошли в подъезд и поднялись на лифте на верхний этаж. Дверь квартиры открыла дочь Ибаррури, довольная полная женщина лет пятидесяти. Долорес Ибаррури сидела в кресле, но, увидев нас, тут же встала. Это была высокая женщина, вся в черном, с гладко зачесанными назад и стянутыми на затылке узлом волосами. У неё было довольно приятное лицо, на котором выделялись большие темные глаза. В молодости Долорес, наверное, была очень красивой. Даже сейчас, в свои восемьдесят с лишним, она сохранила в лице привлекательность. Я протянул ей наш огромный букет, она уткнулась в розы лицом, потом подняла голову, улыбнулась и передала цветы дочери. И я подумал, что все женщины одинаковы. Я, во всяком случае, не знаю ни одной, которая была бы равнодушна к цветам. Дочь Ибаррури, имя которой я к своему великому сожалению не запомнил, пригласила нас к застеленному чистой скатертью столу. Долорес села вместе с нами. Дочь поставила на стол бутылку хереса, что меня очень удивило. Я думал, что испанцы, живущие в благодатном южном климате, пьют только сухие вина, но, оказывается, Долорес любила именно херес. Она отпила маленький глоточек, поставила рюмку на стол и начала расспрашивать нас, надолго ли мы приехали в Испанию и что намереваемся в ней посетить. Мне показалось странным, что Долорес Ибаррури, прожившая несколько десятилетий в Москве и похоронившая на русской земле своего сына, не произнесла ни слова по-русски. Она или не знала нашего языка, или не хотела говорить на нём. Дочь, хотя и с сильным акцентом, но говорила по-русски. Она стала нашим переводчиком. Правда, иногда, когда запиналась или не могла найти нужное слово, перевод брал на себя Перцов. Он сказал Ибаррури, что завтра мы улетаем в Севилью. Она вскинула брови, нахмурилась и немного нервно произнесла: - Что вы можете увидеть в Севилье? Только бой быков. Вам надо лететь в Барселону, центр всего рабочего движения Испании. Каталонцы всегда были передовым отрядом нашей Партии, там у вас составится лучшее впечатление о стране. А в Андалузии только коррида да фламенко. Несмотря на свой возраст, Долорес Ибаррури осталась все той же Пасионарией или, в переводе на русский язык, Пламенной, как её прозвали во время гражданской войны в Испании и какой она вошла в революционную историю двадцатого века. Георгий Лукич Смирнов попытался сказать, что у нас уже есть договоренность о встрече в Севилье с руководством андалузского комитета компартии Испании, но Долорес тут же перебила его. - Вам надо во что бы то ни стало побывать в Каталонии, - твердо сказала она. - Не побывав там, вы не узнаете, что такое Испания. Я молча наблюдал за разговором, считая, что не имею права вмешиваться в него. Но в беседе вдруг неожиданно возникла длинная пауза и я спросил Ибаррури о том, что она думает о сегодняшнем положении в Испании. - Франко ушел три года назад, - сказала Долорес. - Но все его институты остались. Нам нужно бороться за создание демократического общества и за усиление в нём роли коммунистов. Мне хотелось задать еще вопрос о России. О том, думает ли Долорес посетить нашу страну, побывать на могиле сына. Мне очень хотелось, чтобы она заговорила по-русски. И если бы я пришел к ней за интервью, я бы задал все эти вопросы. Но привлекать внимание к себе одному, когда находишься в составе делегации, я не мог. Я понимал, что был лишь самым младшим по должности её членом. Тем более, что тут же снова заговорил Перцов. Он понял, что Ибаррури очень обидится на то, что мы не приняли её предложение поехать в Каталонию, и попытался сгладить ситуацию. - Если у нас останется время, мы обязательно побываем в Барселоне, - сказал он. - Но мы относимся к коммунистам Андалузии с таким же уважением, как и к каталонцам. Нам просто неудобно отменять встречу с ними. Долорес согласилась. Утром на самолете авиакомпании "Иберия" мы отправились из Мадрида в Севилью. Это такой же старый город с древней историей, как и все в Испании. По середине города протекает мелкая каменистая речка, воды в которой в жаркое время года, как у нас говорят, воробью по колено. Её не на всякой современной карте отыщешь. А на картах начала девятнадцатого века и подавно. Откуда узнал о ней Пушкин, никогда не бывавший не только в Испании, но и в Европе, для меня полная загадка. Но в одном из его стихотворений есть такая строчка: "Шумит, кипит Гвадалквивир". Он не только знал название речки, но и представлял её нрав. В дождливый сезон она действительно и шумит, и кипит, и её не только воробей, но и хороший всадник вряд ли перейдет. В аэропорту Севильи нас встречали представители местного комитета компартии Испании. Мы заехали к ним в офис, занимавший всего две небольшие комнаты, выпили по чашке ароматнейшего черного кофе. Они рассказали нам о политической обстановке в Андалузии, о том, чем занимаются коммунисты, потом повезли показывать Севилью. День был солнечный и жаркий, вдоль тротуаров вместо декоративных кленов и лип, растущих у нас, здесь росли апельсиновые деревья, увешанные круглыми, словно теннисные мячики, золотистыми плодами. Мне так хотелось протянуть руку и сорвать апельсин, ведь я никогда не ел их прямо с дерева. В Сибири они не растут. Но я удержался. В Севилье никто не рвет фрукты, растущие на городских улицах. Мы побывали в музее, в парке, покормили с руки диких голубей. В отличие от наших сизарей, дикие голуби в Испании белые, совсем как у нас домашние. И я понял, почему знаменитая "Голубка Пикассо тоже белая. Он изобразил на картине птицу своей родины. На центральной площади Севильи стоит древняя достопримечательность - высоченная башня, чем-то напоминающая по своей архитектуре Пизанскую. На самом её верху есть смотровая площадка, с которой, как на ладони, виден весь город. Испанцы предложили нам подняться туда. Подниматься надо было пешком, причем, не по лестнице, а по винтовой дорожке. На каждом этаже башни находились узкие, ничем не огороженные высокие проемы, через которые надо было смотреть на город. Я боюсь высоты, но примерно до пятого этажа поднимался без страха. Потом у меня появилось такое чувство, что если я поднимусь еще на один этаж, то выпаду из окна. Я остановился и не пошел дальше. Но Ворожейкин, Смирнов и, конечно же, Володя Чернышов поднялись на самый верх. Когда они спустились вниз и мы обменялись впечатлениями, оказалось, что их было не больше, чем у меня. После осмотра города мы пошли обедать в просторный, с большими светлыми окнами ресторан. Сели у самого окна. Разговор пошел о Севилье, о её истории, о положении коммунистов в обществе. Он стал естественным продолжением того разговора, который вели в офисе. К нам подошел официант, молча постоял несколько минут и отошел к себе в конец зала. Через некоторое время он подошел снова и начал что-то ворчать себе под нос. Я спросил Чернышова, о чем он говорит. - О том, что нам надо было сначала заказать что-нибудь поесть, а уж потом вести разговор, - сказал Чернышов. - Пока мы говорим, он бы уже все принес. А за накрытым столом беседовать всегда легче. Я повернулся к официанту. Ему было уже под пятьдесят, виски начали серебриться, он смотрел на нас удивительно добрым и мудрым взглядом. Мне захотелось сделать этому человеку что-нибудь приятное. Я достал из кейса бутылку "Сибирской водки и протянул ему. Он хотел тут же открыть её и разлить по рюмкам, но я сказал, что это мой подарок. Официант улыбнулся, долго рассматривал этикетку с несущейся по снегу тройкой лошадей и потом сказал: - Вы не будете возражать, если я поставлю эту бутылку в витрину в нашем окне? У нас еще ни разу не обедали сибиряки. Об этом сразу же узнает весь город. Это будет очень хорошей рекламой ресторану. Я ответил, что, конечно же, не возражаю. Официант, довольный, отошел, но не удержался и опять проворчал себе под нос: - А обед заказать все-таки надо. Мы все невольно улыбнулись Из Севильи мы на такси поехали в Гранаду, до которой, по моим подсчетам, было километров триста, если не больше. Это было самое интересное путешествие по Испании. Из окна машины можно увидеть многое. Все испанские деревни похожи одна на другую. Белокаменные, с красными черепичными крышами, один дом пристроен вплотную к другому. Улицы и тротуары заасфальтированы или выложены камнем, везде чистота, доведенная до блеска. Юг Испании представляет из себя холмистую местность. На склонах холмов расположены аккуратные оливковые рощи, на вершинах у скал нередко встречаются высокие кактусы с поднимающимися вертикально вверх толстыми колючими отростками. Кактусы испанцы завезли в свою страну из Мексики и они здесь прекрасно прижились. В долинах между холмами расположены поля пшеницы и кукурузы, фруктовые сады и виноградники. Дорога в Гранаду была в отличном состоянии и мы доехали туда без всяких приключений, сделав в пути всего одну остановку для того, чтобы выпить по кружке холодного пива. Гранада расположена в предгорьях и, несмотря на то, что она находится на самом юге Испании, вечером в ней было прохладно. Там я познакомился с бывшим тореадором, которого звали Мануэль. Он был членом испанской коммунистической Партии и вместе с другими коммунистами встречал нас. После ужина я попросил его показать центр города. Прогуляться мы отправились с ним и с Чернышовым, который выполнял роль переводчика. В отличие от Мадрида и Севильи Гранада вечером была малолюдной и походила на курортный город. Но, как и в Мадриде, здесь имелось немало ночных кабачков, в которых продавали прекрасное испанское вино. Несколько раз мы заглядывали в них и пропускали по стаканчику красного. Мануэль оказался очень простым в общении человеком и у меня возникло такое чувство, будто мы знакомы давным давно. Правда, о работе тореро он рассказывал не очень охотно. Говорил, что это не так интересно, как кажется публике с трибуны, да и работа тореадора оплачивается не высоко. Зато когда я спросил о том, как делают испанскую ветчину, Мануэль сразу оживился. Испанская ветчина ни по вкусу, ни по внешнему виду не похожа ни на какую другую. Она темного цвета, имеет специфический аромат и очень вкусная. - Вся ветчина производится у нас в горах, - сказал Мануэль. - Для этого свиные окорока натирают солью и специями, укладывают в деревянные ящики, набивают их снегом и устанавливают высоко в горах, где температура всю зиму держится на уровне минус пяти градусов. Там эти окорока лежат примерно три месяца. Мясо постепенно просаливается, напитывается ароматом специй и приобретает тот вкус, за который его любят. Небольшой ночной ветерок, тянувший с гор, приносил в город свежесть, но был довольно прохладным. Мы были в одних рубашках и вскоре почувствовали, что начинаем замерзать. Мануэль первым предложил проводить нас до отеля. Мы зашли в ночной кабачок, выпили на прощанье по стакану вина и расстались. Когда Мануэль скрылся за поворотом улицы, я спросил Володю Чернышова, Правда ли, что тореадоры в Испании зарабатывают так мало. - Такие как Мануэль, да, - сказал он. - Но тореадоры-звезды получают миллионы. На следующий день мы улетали из Гранады. А еще через день нам уже надо было возвратиться в Москву. Мне было жалко расставаться с Испанией. Эта страна и её добрый, гостеприимный, сердечно расположенный к нам, русским, народ навсегда поселился в моем сердце. Когда "Боинг", в котором мы летели, поднялся в воздух и взял курс на Мадрид, я вспомнил, что в моем кейсе осталась бутылка "Сибирской. Я не успел её никому подарить. Я достал бутылку из кейса и показал Чернышову. Ворожейкин со Смирновым сидели впереди нас. Смирнов то ли услышал наш разговор, то ли оглянулся случайно, но, увидев у меня бутылку, вдруг просветлел лицом и совершенно неожиданно произнес: - А что, ребята, может быть действительно выпьем? Ворожейкин, услышав предложение заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС, весь сжался и отрицательно покачал головой. Чернышов подозвал пальцем стюардессу, попросил принести три пустых стакана и три стакана апельсинового сока. Через минуту поднос со стаканами и соком стоял на нашем столике. Мы разлили водку, по-русски чокнулись, запили её соком. Мы понимали, что прощаемся с Испанией и мне почему-то стало грустно. Стюардесса убрала пустую посуду, а Смирнов пошутил: - Вот этим "Боинги" отличаются от наших самолетов. У нас на внутренних линиях не выпьешь. Мы с Чернышовым согласно кивнули. Других отличий действительно не было. Через два дня я вернулся домой. Еще не успев переступить порог, услышал телефонный звонок. Поднял трубку и сразу узнал хрипловатый голос заместителя начальника Новосибирского областного управления сельского хозяйства Бориса Якутина. - Станислав, ты уже прилетел? - спросил он. - Да вот только что, - ответил я. - А почему не звонишь? - Еще не успел. А что? - Как что? Мы же без тебя на охоту не едем. Или ты раздумал? - Да нет, не раздумал, - ответил я. - А когда надо ехать? - Завтра. Успеешь собраться? - Конечно, успею, - ответил я. - Вот и хорошо. Утром мы выехали на охоту. Путь предстоял долгий, до охотничьих угодий от Новосибирска почти шестьсот километров. По пути сделали несколько остановок, заезжали в один колхоз, побывали на полях. Было начало октября, уборка уже заканчивалась. В воздухе веяло прохладой, но дни стояли солнечные и ясные. После Испании наши просторы показались мне просто гигантскими. Кругом, куда ни глянь, расстилались ровные, как стол, поля с островками березовых колков. Березы уже пожелтели и отливали на солнце то медью, то чистейшим золотом. Якутин, все время смотревший вперед, иногда оборачивался ко мне и говорил: - Таких ландшафтных зон, как у нас, во всем мире только три. Африканские саванны, американские прерии и наша лесостепь. До революции на территории нынешней Новосибирской области была даже своя порода коров - барабинская. Её молоко отличалось особой жирностью. Барабинское масло славилось на всю Европу. - А где сейчас эти коровы? - спросил я. - Вывели. Жирность была большая, а надои не слишком велики. Когда установили план по надоям молока, барабинская порода не вписалась в новую экономику. - Он снова посмотрел в окно. - А хлеб-то почти весь убрали. Погода помогла. Пока мы ехали, Якутин посвящал меня в детали уборки, рассказывал, что такое зябь и безотвальная пахота, в чем преимущества так называемой бараевской влагосберегающей технологии возделывания зерновых, выгода паров и научно обоснованных севооборотов. Лекция подкреплялась наглядными примерами - бесконечные поля бежали по обе стороны дороги. Вечером мы поохотились на утином перелете, а ночевать решили прямо в поле. Нас вместе с шофером было четверо. Погода стояла теплая, перед заходом солнца появились даже комары и я подумал, что лучшего ночлега, чем в свежей копне соломы не может быть. Якутин из солидарности тоже решил переночевать в копне. Остальные двое легли спать в "Волге. Уснул я сразу. Но среди ночи проснулся оттого, что начал коченеть. Попробовал вылезти из копны и смог разогнуться. Меня всего скрючило от холода и ни ноги, ни руки не двигались. Кое-как я все же выбрался из соломы, разогнулся и пошел к машине, думая, что Якутин, как опытный охотник, уже давно там. Но его в ней не оказалось. "Значит, еще не замерз", - подумал я, поудобнее устраиваясь в теплом салоне машины. И вдруг слышу, как наш шофер Гена Егоров говорит: - Посмотрите, что это случилось с Борисом Тимофеевичем. Якутин, кряхтя и выражаясь нецензурными словами, задом вылез из копны и так же задом на четвереньках пополз к машине. Егоров открыл дверку, но самостоятельно заползти в салон Борис Тимофеевич не смог. Он настолько закоченел, что никак не мог разогнуться. Мы затащили его в машину, он сел, не разгибаясь, и, глядя на меня колючими глазами, сказал: - Наговорил нам об Испании, о том, какая там жара, вот мы сдуру и полезли ночевать в копны. А у нас ведь не Пиренейский полуостров, а матушка-Сибирь. Все рассмеялись. До утра уснуть уже не удалось, а утром мы снова охотились на уток на перелете. С той самой поездки мы с Якутиным подружились на долгие годы. Благодаря ему я лучше узнал село, да и всю Новосибирскую область.   Друзья и дети - самое большое богатство человека. Оглавление www.pseudology.org