Станислав Васильевич Вторушин Золотые годы Часть 8 Первого сентября начались занятия в Высшей партийной школе. Вместе с женой и сыном мы прилетели в Москву двадцатого августа. У меня было место в общежитии, семьям слушателей селиться в нём не разрешали. Надо было найти жилье и попытаться устроиться на работу жене. Никаких знакомых, кроме заведующего отделом корреспондентской сети "Известий", в столице у меня не было. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю этого человека. Виктор Кондратьевич Плешевеня помог устроиться нам в гостиницу "Минск", от которой было недалеко и до "Известий", и до Высшей партийной школы. Мы стали тыкаться по всем адресам, где была хотя бы малейшая надежда снять комнату. Но в Москве этого сделать не удалось. Комната нашлась только в Жуковском, до которого из центра Москвы приходилось добираться на электричке не менее часа. А потом еще от вокзала ехать на автобусе до квартиры. Но мы были рады и этому, тем более, что жене удалось получить в Жуковском временную прописку, дающую право на работу в Москве. У жены было рекомендательное письмо начальника Томского областного агентства "Союзпечать" к своему московскому коллеге. Она пошла с ним в московское городское агентство. Самое большее, на что она рассчитывала - получить место инструктора. Каково же было её удивление, когда ей предложили должность заместителя начальника одного из крупнейших в Москве межрайонных агентств "Союзпечати". Жена, не раздумывая, согласилась. Я посчитал это авантюрой, но она прекрасно справилась со своей новой работой и когда мы уезжали из Москвы, коллектив "Союзпечати" очень тепло прощался с ней. С семьей я проводил только выходные дни. Все остальное время был занят на лекциях в Высшей партийной школе. Заодно присматривался к слушателям. Основную их массу составляли партийные работники среднего звена, редакторы районных газет, сотрудники областных и республиканских средств массовой Информации. Среди слушателей Высшей партийной школы было немало иностранцев, в основном представителей братских социалистических стран. Но были и представители Африки, в частности, Демократической Республики Конго, Демократического Йемена и других Государств, ориентирующихся на социалистический путь развития. Для того, чтобы иностранцы быстрее освоили русский язык, их селили с русскими. Мне в напарники по общежитию достался немец Уве Рубин. Я десять лет изучал немецкий язык. Шесть лет в школе и четыре года в институте. Но когда на пороге появился Уве и, протянув руку, сказал: "Здравствуй", я надолго застыл в немой паузе, пока не вспомнил, что по-немецки здравствуй означает: "Guten tag". Уве оказался компанейским, доброжелательным парнем и мы с ним быстро подружились. Рассказал, что до поездки на учебу в Москву работал на химическом комбинате в городе Лейне. Женат. Жену зовут Бригита, а сына Михал. На зимние каникулы они собираются приехать к нему в Москву. Мы договорились с Уве, что я буду разговаривать с ним на немецком, а он со мной на русском. Для того, чтобы лучше вспомнить немецкий, я пошел на факультативные занятия. Вообще надо сказать, что условия для учебы в ВПШ были практически идеальными. В школе имелась прекрасная библиотека, занятия вели очень квалифицированные преподаватели. Особенно я любил лекции по философии. К сожалению, я забыл имя профессора, который их читал, помню только, что это был пожилой человек, в ВПШ он пришел из какой-то военной академии. Он начинал свои лекции, как только перешагивал порог аудитории. И пока шел к кафедре, полностью овладевал вниманием слушателей. Он прекрасно знал Платона и Аристотеля, Спинозу и Шопенгауэра, Канта и Фейербаха, всю русскую и современную философию и, кроме того, имел талант великолепного рассказчика, и на его лекциях аудитория всегда была забита до отказа. В ВПШ было немало и других прекрасных преподавателей. Но это так, кстати. Начав заниматься немецким, я уже через месяц-другой довольно прилично начал объясняться на нём с Уве. А еще немного погодя его друзья перестали откровенничать с ним в моем присутствии. Догадались, что я понимаю практически все, о чем они говорят. Я с интересом наблюдал за немцами. Они отличались от нас не только языком, но и привычками. Это были люди другой Культуры. Если они собирались выпить, а в комнате не оказывалось дощечки, на которой режут хлеб, Уве спускался с девятого этажа на первый, чтобы одолжить её у знакомого немца. Для нас же не составляло труда порезать хлеб и колбасу на обычной бумаге. Когда Уве заболевал (а такое за время учебы случалось с ним несколько раз), он обязательно надевал толстый махровый халат и, вытянув ноги, лежал в нём на кровати поверх одеяла. Я, как мог, ухаживал за ним. С тяжелого похмелья (и это случалось с ним несколько раз) он тоже ходил в халате. Пили немцы только после того, как плотно поедят. При этом никогда не закусывали. Очевидно считали, что если выпиваешь на полный желудок, меньше опьянеешь. Но пьянели они точно так же, как мы, только больше нас болели с похмелья. И тут уж им было не до учебы и тем более не до развлечений. На зимние каникулы к Уве приехали жена с сыном. Мне к этому времени уже удалось переселить семью из Жуковского в Москву. В районе Кунцево мы на вполне терпимых условиях сняли двухкомнатную квартиру. В общежитии я теперь ночевал редко, но днем всегда находился в нём, потому что там было удобнее готовиться к занятиям. Поэтому я без раздумий уступил на две недели комнату Уве и его семье, чему он был несказанно рад. Сын Уве Михал был примерно одного возраста с моим сыном и они быстро нашли общий язык. Тем более, что мой сын в школе тоже изучал немецкий. Жена, уже хорошо освоившаяся к тому времени в Москве, решила показать нашу столицу Бригите и Михалу. Она сводила их в цирк на Ленинских горах, затем мы пригласили всю семью Рубинов на свою кунцевскую квартиру и угостили сибирскими пельменями, которые им очень понравились. Но не у всех моих сокурсников складывались с немцами такие отношения. В одной группе со мной учился парень из Волгограда. К нему поселили немца по имени Клаус. Он сразу же без всяких видимых причин стал раздражать моего сокурсника. Однажды вечером они выпили и разговорились. И Клаус начал рассказывать о том, что он вырос без отца. - Он ушел от вас к другой семье? - нахмурившись, спросил Николай. - Нет, он погиб на войне, когда я был еще совсем маленьким, - сказал Клаус и тут же спросил: - Скажи, у вас в Волгограде нет немецкого кладбища? - А почему ты спрашиваешь? - Мой отец погиб у вас под Сталинградом. - Так это он расстреливал наших детей? Это он убивал наших отцов и разрушал наш город? - не помня себя от ярости, закричал подвыпивший Николай. Он схватил Клауса за грудки и стал трясти его, требуя ответа. Клаус начал сопротивляться. Озверевший Николай въехал ему кулаком в ухо. Клаус ответил. В общежитии началась драка. Пострадали оба, но немцу досталось больше. В Высшей партийной школе возник серьезный международный скандал. За пьянку и связанную с ней драку надо было отчислять обоих нарушителей, чего в школе никогда не было. Выручили сами нарушители. У них хватило благоразумия помириться и объявить об этом руководству. Драку оставили без последствий, но драчунов расселили по разным корпусам. В общем-то, долю вины за это несло и руководство школы. Прежде, чем определять, кого с кем селить, надо было думать. Не требовалось большого ума, чтобы понять: у коренного сталинградца всегда могут возникнуть вопросы к немцу. Тем более, что отец Николая погиб, защищая свой родной город. Обиды, нанесенные одним народом другому, могут сохраняться в течение многих поколений. В связи с этим мне всегда вспоминаются слова поэта-сибиряка Василия Федорова: Милый мой, не стоит удивляться - Деды наши по нужде, поверь, Пили столько, что опохмеляться Внукам их приходится теперь. Дела, содеянные отцами и дедами, могут болезненно отзываться на детях и внуках Учеба в ВПШ нисколько не мешала сотрудничеству с газетами. Я постоянно публиковался в "Московской Правде, делая для неё репортажи со столичных предприятий, частенько заходил в "Известия". Меня там помнили и относились хорошо, но для "Известий" нужны были материалы не из Москвы, а с периферии. Пользуясь томскими блокнотами, я написал для "Известий" еще один очерк, который тоже был напечатан, но ничего более из старого багажа выжать не удалось. Надо было думать над серьезной темой и ехать куда-то в командировку, но серьезные темы рождаются у газетчика не каждый день. И тут случай свел меня с "Советской Россией". Я познакомился с одним из её сотрудников и он предложил мне командировку на мой родной Томский Север. У этой газеты не было в Томске собкора и материалы из области появлялись на её страницах лишь время от времени. Я с радостью согласился. Командировка состоялась в конце января, когда на Севере стояли жуткие морозы. Но Стрежевой строился, буровики трудились не покладая рук, нефтяники осваивали новые месторождения. Я побывал в городе и на нефтяном промысле, залетел в Александровское к своим старым знакомым. Яша Прасин рассказал, что по первому снегу около одной из охотничьих избушек его чуть не задрал медведь, но ему все-таки удалось застрелить зверя. - Если хочешь, я могу подарить тебе его шкуру, - без всякого сожаления сказал Прасин. - Она лежит на чердаке и я не знаю, что с ней делать. У меня тут же мелькнула мысль привезти эту шкуру Уве. В Германии медведи имеются только в зоопарках и шкура несомненно будет представлять экзотическую редкость. - Неси, - сказал я. - Посмотрим, что это за шкура. Яков слазил за ней на чердак, она была пыльной, невыделанной и гремела, как жесть. Но самым неприятным было то, что от неё сильно пахло не то псиной, не то еще каким-то резким нехорошим запахом. Мы аккуратно свернули её, упаковали в полиэтилен, а потом еще в холщовый мешок и таким образом мне удалось провезти её в самолете. Когда в Москве я вытряхнул из мешка медвежью шкуру к ногам Уве, он был потрясен. На неприятный запах даже не обратил внимания. Шкура оказалась для него таким подарком, о котором не мог мечтать ни один немец. Уве долго тряс мою руку, обнял, потом сходил к своей тумбочке и достал глиняную бутылку прекрасной, немного пахнущей можжевельником немецкой водки, которую мы тут же выпили. После каникул Уве рассказывал мне, что дома он выделал шкуру, повесил на стене и к нему ходил её смотреть весь город. Для "Советской России" я привез из командировки репортаж и очерк. Оба этих материала не вызвали в редакции никаких замечаний и вскоре были опубликованы. Репортаж на первой полосе, очерк - на второй. Я, конечно, был очень рад этим публикациям, потому что они обогащали опытом работы в большой газете и придавали уверенности. Руководство факультета журналистики с одобрением относилось к слушателям, сотрудничающим с центральной Прессой. Оно делало для них немало поблажек. Отпускало в командировки, засчитывало публикации вместо курсовых работ, иногда закрывало глаза на пропуск занятий. Слушатели были людьми взрослыми и ответственными и никогда не злоупотребляли этим доверием. Правда, был у нас один грузин, работавший до учебы не то на Кутаисском, не то на Тбилисском телевидении. Он всегда был занят какими-то своими делами и в аудиториях ВПШ появлялся редко. И когда ему начинали выговаривать за это, он, нахмурив брови, отвечал: - А вот я возьму и не приду получать диплом. Что вы тогда будете с ним делать? Диплом ему, конечно, могли и не выдать, но не сделали этого, не желая портить человеку дальнейшую жизнь. Я старался не подводить руководство факультета и посещал все занятия. Тем более, что на них можно было услышать немало интересного. Нам преподавали такие дисциплины, как Государство и право, международное коммунистическое и рабочее движение, теория конвергенции и наиболее важные течения в современной философии. Конечно, мы изучали и труды классиков марксизма-ленинизма. В том числе и Ленина. Но обучение это велось не по учебникам (их в ВПШ не очень чтили), а по первоисточникам. А, как известно, в первоисточнике можно открыть для себя такое, о чем никогда не прочтешь ни в одном учебнике. Но особенно я любил занятия по журналистике. Читать лекции к нам приходили самые известные журналисты того времени. Курс репортера, например, вел Евгений Рябчиков. О работе представителя центральной газеты за рубежом рассказывал только что вернувшийся из длительной командировки в Японию и написавший удивительную книгу об этой стране "Ветка сакуры корреспондент Правды Всеволод Овчинников. Опытом своей работы в "Известиях" делился Анатолий Аграновский. Общение с этими людьми необыкновенно обогащало того, кто к этому стремился. Лекции не были академическими, на них задавалось много вопросов, на которые давались откровенные ответы. Я старался не пропустить ни одной подобной лекции. Для слушателей ВПШ была задействована огромная культурная программа. Они могли приобрести билеты практически во все театры, картинные галереи, на все выставки. Мы с женой и сыном неоднократно побывали в Большом и Малом театрах, театрах Вахтангова, на Таганке, Моссовета, Сатиры, Советской Армии, на Малой Бронной. Но больше всего я полюбил театр им. Ермоловой. И не только за то, что в нём играли такие прекрасные актеры, как Владимир Андреев, Станислав Любшин, Евгений Медведев и целый ряд других, но и за то, что в нём шел весь репертуар Александра Вампилова. Когда мы с женой впервые посмотрели спектакль "Прошлым летом в Чулимске, были потрясены. После него мы посчитали для себя просто обязанными сходить на спектакли "Старший сын" и "Утиная охота. Потом мы неоднократно смотрели постановки других театров по пьесам Вампилова, но ни одна из них не шла в сравнение с тем, как это ставил театр Ермоловой. Правда, должен оговориться, я не видел эти пьесы в постановке ленинград-ских театров. Там, говорят, они тоже были поставлены блестяще. В те же годы из Египта в Москву привезли выставку сокровищ гробницы Тутанхамона. По этому поводу в культурных слоях столицы царил огромный ажиотаж, но нам удалось попасть и на неё. Как и на выставку в том же Пушкинском музее "Моны Лизы Леонардо да Винчи. Правда, мне эту картину увидеть не удалось, но зато в музее побывали жена с сыном. Живя в Москве, я не раз с благодарностью вспоминал Егора Кузьмича Лигачева, давшего прекрасную возможность окунуться в культурный мир столицы. Первый год учебы пролетел незаметно. После летней сессии слушатели разъехались по своим домам. Мне ехать было некуда, поэтому я решил слетать в командировку, в которой можно было бы и отдохнуть, и написать интересный материал. Ни в "Известиях", ни в "Советской России" такой возможности, конечно, не было. Там нельзя было собирать интересный материал и одновременно отдыхать. В этих газетах надо было заниматься чем-то одним. Поэтому я направился в располагавшуюся на Чистых Прудах редакцию журнала "Турист". Это было красивое, хорошо иллюстрированное цветное издание. Мне посоветовал туда обратиться московский знакомый. В "Туристе меня встретили всего одним вопросом: "Куда бы вы хотели поехать?" Я ответил, что мне хочется слетать на Байкал. Через десять минут в моих руках было командировочное удостоверение и причитающиеся к нему деньги. Побывать на Байкале было давней моей мечтой, но отправился я туда не только поэтому. В Улан-Удэ жил Анатолий Соколов, работавший корреспондентом Правды по Бурятии и Читинской области. Мы уже несколько лет не виделись и я давно вынашивал мысль навестить своего старого барнаульского приятеля. Купив билет до Улан-Удэ, я позвонил Соколову. Он обрадовался звонку и пообещал встретить на аэродроме. Вылетев из Москвы вечером, утром я был в Улан-Удэ. Соколов, как и обещал, встретил меня в аэропорту. Чтобы добраться до города, нам пришлось ехать по старенькому, все время громыхавшему мосту через реку Селенга. Она была настолько многоводной, что вода доставала почти до настила моста. - А мне казалось, что Селенга не такая уж и большая река, - заметил я, глядя на несущийся за перилами бурлящий шальной поток, готовый смыть все, что неожиданно вставало на его пути. - В Бурятии страшное наводнение, - ответил Соколов. - Затопило поля и покосы. Если не поможет Москва, республике придется туго. Два дня назад я передал в Правду статью об этом. Соколов ни за что не хотел, чтобы я жил в гостинице. Он выделил мне комнату в своей квартире, его жена Инна накрыла на стол и мы почти целый день проговорили об Алтае, о Сибири, о Москве. Проработав несколько лет собкором Правды по Алтайскому краю, Анатолий переехал в Москву, где ему предложили место в отделе партийной жизни и дали хорошую квартиру недалеко от центра города. Но московская жизнь показалась слишком однообразной и он снова попросился на собкоровские хлеба. В редакции сказали, что он может вернуться в собкоры лишь при условии, что сдаст свою московскую квартиру. Соколов, не раздумывая, согласился. Так он опять оказался вдали от столицы. Многие считали это большой ошибкой, а я одобрял его поступок, искренне считая, что московская жизнь может устроить далеко не каждого. В ней есть свои достоинства, но нет того, чем отличается от неё периферийный город - реки, чистого воздуха, широкой и вольной природы. Бурятия очень красивая республика, в ней есть и реки, и прекрасные долины, и тайга, и главное - Байкал. Она наверняка напоминала Анатолию Горный Алтай, в котором он много лет работал собкором Алтайской правды... На следующее утро я встретился с председателем республиканского комитета по туризму. Договорились, что я побываю на Байкале, на туристической базе Максимиха, а потом проеду по местам ссылки декабристов в Новоселенгинск и Кяхту. В Максимиху мы поехали вместе с Соколовым. Туристическая база оказалась бедной и необустроенной, но все это выглядело незначительной мелочью по сравнению с Байкалом. Он уходил за горизонт, мерно дыша и неторопливо поигрывая мускулами покатых волн. С легким шипением они накатывались на песчаный берег и отходили обратно. Байкал успокаивал, словно говоря, что все в жизни, кроме этих волн и солнца над ними, не более, чем суета сует. Окончится вражда народов, исчезнут людские страдания, может быть исчезнут и сами люди, а волны и солнце останутся все такими же. Я долго стоял на берегу Байкала, разглядывая песчинки и мелкие камешки, проступающие из глубины сквозь чистую воду, и невольно размышлял о вечном. И с горечью думал о том, что таких мест, как это прекрасное озеро, в нашей стране практически не осталось. Потом достал монету и бросил в воду. По по-верью это означало, что я снова должен буду вернуться сюда. Забегая вперед скажу, что после этого мне действительно еще не раз удалось побывать в Бурятии. Вечером инструктор туристической базы Михаил Жигжитов, кстати сказать, оказавшийся сыном известного в Бурятии охотника и писателя, устроил на берегу озера костер и угостил нас приготовленном на рожне байкальским омулем. Мы смотрели на хрустальные звезды, рассыпавшиеся по всему небу, на лунную дорожку, бегущую по неторопливым волнам, на отблески костра на воде и чувствовали такое умиротворение, которое редко посещает человека. Мы как бы попали в другое время и другую жизнь. Мне показалось, что именно эти мгновения и составляют главное в нашем бытии. Обо всем этом я потом написал в своем репортаже. Затем была поездка в Новоселенгинск, где отбывали ссылку декабристы, самым знаменитым из которых являлся Николай Бестужев, и Кяхту - маленький пыльный городок на границе с Монголией. В середине XIX века через него велась почти вся торговля России с этой страной и Китаем. Главное впечатление от этой поездки было не слишком оптимистичным. Мне показалось, что со времен декабристов за сто с лишним лет в этих краях почти ничего не изменилось. На пути из Бурятии в Москву мне выпало приключение, память о котором осталась на всю жизнь. Рейс обслуживал самолет ИЛ-18, самый надежный за всю историю гражданской авиации в нашей стране. Я не помню ни одного случая катастрофы этого самолета по технической причине. Не доверяя памяти, спросил знакомого пилота, летавшего более тридцати лет, и он тоже не припомнил ничего подобного. В надежности машины мне пришлось убедиться и во время возвращения из командировки. По пути из Улан-Удэ в Москву самолету предстояла посадка и дозаправка топливом в Новосибирске. Из сибирской столицы мы взлетели ночью. Я смотрел в иллюминатор на таявшие под крылом огни огромного города и, вспоминая командировку, думал о том, как велика наша страна и как много в ней прекрасных мест, в которые хочется возвращаться всю жизнь. Мне настолько понравились Байкал и Бурятия, что я дал себе слово обязательно побывать там еще хотя бы один раз. Вскоре стюардессы принесли пассажирам ужин, но есть не хотелось, я выпили только стакан минеральной воды и приготовился дремать оставшуюся часть полета. Пассажиры, закончив трапезу, каждый на свой манер тоже начали устраиваться спать. И вдруг по проходу самолета забегали стюардессы. Мое кресло было над самым крылом. Я посмотрел в иллюминатор и мне показалось, что ближайший к фюзеляжу винт не вращается. Когда появлялась вспышка проблескового маячка, вместо винта дальнего мотора был виден широкий круг. А ближний винт застыл. Я обратил внимание, что пассажиры с противоположного ряда кресел тоже выглядывают в иллюминатор.   И почти тут же на сигнальном табло загорелась надпись: "Внимание! Застегнуть ремни!" Стюардессы снова забегали по самолету, проверяя, все ли пассажиры успели пристегнуться. Вслед за вспыхнувшей надписью раздался голос командира экипажа, сообщившего нам, что по техническим причинам самолет идет на вынужденную посадку в аэропорту города Свердловска (ныне Екатеринбург). Позади моего кресла раздался скрипучий голос: - Я же говорил, что с мотором что-то случилось. Ты видела, какое пламя выбивалось из-под крыла? Я не стал оборачиваться, чтобы не видеть лица своего соседа. Тем более, что стюардесса начала объяснять пассажирам, как надо вести себя во время посадки. Мне запомнилось только то, что надо было обхватить голову руками и уткнуться лицом в колени. Вскоре впереди показались огни взлетной полосы и наш самолет коснулся колесами бетона. Аэродромные служащие подкатили трап, подталкивая друг друга, мы начали выходить наружу. Все озирались, не понимая, что случилось. Вдоль всего летного поля стояли пожарные машины и кареты скорой помощи. Нам так и не объяснили причину посадки. Мало того, не дали другого самолета, на котором можно было бы добраться до Москвы. Пассажирам приходилось самим пробиваться к кассам и по одному-двум устраиваться на попутные рейсы. Причину аварийной посадки я узнал через год, когда мне надо было лететь на Северный Кавказ из московского аэропорта Быково. Вылет задерживался, я присел в зале ожидания в кресло рядом с дремавшим там человеком в летной форме. Мы разговорились. Оказалось, что он работает летчиком в Свердловске. Я сказал, что год назад в результате вынужденной посадки мне пришлось побывать в аэропорту этого города, оставившего не самые приятные впечатления. Пилот ответил, что он помнит этот случай. У двигателя ИЛ-18, выполнявшего рейс из Улан-Удэ в Москву, заклинило подшипник. - А могла ли случиться из-за этого катастрофа? - спросил я. - Никто до сих пор не понял, почему она не случилась, - ответил пилот. Выходит, что все сто пассажиров, среди которых был и я, родились в рубашках Но, как бы там ни было, а от командировки в Забайкалье у меня осталось хорошее впечатление. Возвратившись в Москву, я пошел в библиотеку им. Ленина, где мне удалось прочитать дневники Николая Бестужева, написанные в Селенгинске. Они оказались бесценными свидетельствами быта местных жителей того времени и жизни самих декабристов. В результате получился довольно неплохой очерк, который был потом напечатан в журнале "Турист". Все эти публикации заметно помогли мне по окончании Высшей партийной школы. В конце второго и последнего года обучения всем слушателям ВПШ предстояла преддипломная практика. Поскольку основной контингент слушателей составляли чиновники, в том числе и от журналистики, большинство из них стремились попасть на практику в центральные ведомства, где можно было бы понаблюдать за работой аппаратчиков, а заодно и завести в этих ведомствах более тесное знакомство. Я же мечтал только о творческой карьере. Знакомства, конечно, нисколько не повредили бы и мне, но я прекрасно понимал, что ни один знакомый никогда не напишет за меня не только статью или очерк, но и самую маленькую заметку. Все с нетерпением ждали распределения на практику. Ждал его и я. Руководство отделения журналистики знало о моем сотрудничестве с "Известиями" и я был твердо уверен, что попаду именно в эту газету. Каково же было удивление, когда мне объявили, что я должен явиться на практику в Правду. Первой реакцией на это было желание пойти к декану и попросить, чтобы, пока еще не поздно, переменили решение. Не потому, что я не хотел идти в Правду.   Для любого журналиста той поры работа в этой газете считалась за великую честь. Разовый тираж Правды составлял более десяти миллионов экземпляров, она являлась официальным органом Центрального Комитета Партии и по праву считалась первой газетой страны. Там работали такие журналисты как Юрий Жуков, Вера Ткаченко, Сергей Богатко, Виктор Кожемяко, Виктор Белоусов, Валентин Прохоров, Александр Мурзин. За границей Правду представляли Борис Стрельников, Всеволод Овчинников, Владимир Большаков, Михаил Домогацких - целое созвездие талантливейших имен. С просмотра Правды свой рабочий день начинали министры, руководители Госплана, первые руководители обкомов и ЦК союзных республик. люди, о которых писала эта газета, получали ордена или снимались с высоких должностей. Мне кажется совсем не случайно, что в сегодняшней России нет такой газеты. Это может говорить лишь о том, что у центральной власти нет четких целей, к которым должно стремиться общество. А раз нет целей, значит нет необходимости разъяснять свою Политику народу и требовать неукоснительного проведения её в жизнь. Я боялся Правды еще больше, чем "Известий", и у меня не было никакой уверенности, что я смогу когда-нибудь попасть в эту газету. Это была практически неосуществимая мечта. Но, поразмышляв немного, решил, что рискнуть все же стоит. Я не пошел к декану, а направился в Правду, которая размещалась не очень далеко от Белорусского вокзала на улице, носившей её название. Пропуск мне заказал заведующий отделом кадров Федор Федорович Кожухов. Это был высокий, суховатый и не очень разговорчивый человек. Задавая протокольные вопросы, он бесстрастно расспросил о том, где я учился и работал и, узнав, что в свое время я закончил политехнический институт, отвел к заведующему отделом промышленности Василию Александровичу Парфенову. Там мне снова пришлось рассказывать о себе. Честно скажу, все это время я очень нервничал. Особенно когда Парфенов брал со стола очки, надевал их и начинал внимательно рассматривать меня. Позже я узнал, что это была его привычка, а внешняя строгость - напускной. На самом деле Василий Александрович был добрейшим и порядочнейшим человеком.   После десяти минут беседы он поднялся и провел меня в соседний кабинет, на двери которого я успел прочитать две фамилии: Сергей Богатко и Юрий Казьмин. Я обомлел, потому что за несколько дней до этого читал в Правде огромный материал Сергея Богатко с Дальнего Востока, который мне очень понравился. Да и фамилия Юрия Казьмина постоянно мелькала на страницах газеты. Но, переступив порог, немного успокоился. И Казьмин, и Богатко оказались всего на несколько лет старше меня и мне сразу подумалось, что я могу найти с ними общий язык. Парфенов остановился посреди комнаты, показал на меня рукой и сказал: - Прошу любить и жаловать. Практикант из Высшей партийной школы. Дайте ему место за столом и учите уму-разуму. Так началась моя практика в Правде. Казьмин спросил, откуда я, где печатался. Я ответил и сам начал расспрашивать их как часто и куда они ездят в командировки, много ли времени на это оставляет аппаратная работа. Начался свободный и понятный для нас троих разговор. Правдисты расспросили меня о Сибири, о Севере, о том, много ли там еще не открытой нефти и скоро ли её начнут добывать. Мы быстро нашли общий язык и, как мне показалось, понравились друг другу. На следующий день Юрий Казьмин дал мне несколько небольших собкоровских заметок и попросил отредактировать. Я внимательно почитал каждую из них, поправил, Казьмин проверил правку и, не сделав никаких замечаний, велел отнести заметки в машинописное бюро на перепечатку. Так продолжалось с неделю. Затем он стал давать мне для литературной правки материалы побольше. Я усердно выполнял каждое задание, но мне хотелось заниматься не только чужими материалами, но и напечатать в Правде свои. И я исподволь стал вести разговор о командировке. А вскоре меня вызвал к себе Василий Александрович Парфенов. Его огромный письменный стол постоянно был завален бумагами и он всегда что-то читал. Оторвав взгляд от бумаг, он поднял голову, сдвинул на лоб очки и безо всяких предисловий сказал: - Я думаю, тебе надо съездить в командировку и написать что-то для нас. - Он показал рукой на кресло рядом со столом и добавил: - Садись. - Я тоже думаю об этом, - ответил я, усаживаясь в кресло. - Сибирь ты знаешь хорошо, - сказал Парфенов, - поэтому для расширения кругозора тебе надо посмотреть, как живет Центральная Россия. Поезжай-ка в Вышний Волочёк. Замечательный старинный город. Там есть известный текстильный комбинат. Мы когда-то о нём писали. Конкретного задания я тебе не даю. Поговори с людьми, побывай на производстве. Может быть напишешь аналитическую статью, может быть очерк. Ну и посмотри что-нибудь еще. В таких городках всегда есть что-то интересное. - Когда можно отправляться? - спросил я. - Да хоть завтра, - ответил Парфенов. Я вернулся к Казьмину, рассказал ему о задании и попросил совета. - А что я могу посоветовать? - пожал он плечами. - Парфенов сказал тебе все. Вышний Волочёк находится на Севере Калининской (ныне Тверской) области. Вечером я сел в обычный пассажирский поезд, следовавший по маршруту Москва - Ленинград, и ранним утром был у места своего назначения. Пока шел от железнодорожной станции к гостинице, обратил внимание на два совершенно разных потока людей. Один составляли женщины, другой - мужчины. женщины направлялись на работу, мужики в валенках с галошами, с котомками за плечами и ледобурами (был март месяц) - на рыбалку. Как мне потом рассказали, в окрестностях Вышнего Волочка расположено немало богатых рыбой озер. Ранняя весна - самое уловистое время и все, кто любит рыбалку, возвращаются домой с хорошей добычей. Мне это напомнило открытие весенней охоты на Севере. Там тоже, когда прилетают утки, все мужское население отправляется на охоту. Устроившись в гостинице, я позвонил в горком Партии и напросился на встречу к первому секретарю. Он встретил меня радушно, рассказал о городе, который был основан еще в 1770 году, пожаловался на то, что население Вышнего Волочка составляют в основном женщины, мужских профессий в нём мало. Похвалился достопримечательностями - шлюзами, которые строились еще во времена Петра I, и стекольным заводом, расположенном рядом с городом в поселке Красный Май и носящем это же название. Завод знаменит тем, что там отливалось стекло для рубиновых звезд Кремля. Я остался доволен этой встречей, потому что кроме текстильного предприятия у меня появилась еще одна тема - стекольный завод. В Вышнем Волочке я пробыл почти неделю. За это время собрал материал для очерка о ткачихе и репортажа с завода "Красный май". Как оказалось, на нём делали, в основном, посуду из цветного стекла. Рубин для кремлевских звезд был особым заказом. Возвратившись в Москву, доложил Парфенову о командировке и попросил разрешения посидеть неделю дома, чтобы написать оба материала. Парфенов разрешил. Через неделю я принес в редакцию репортаж и очерк. Василий Александрович поручил заняться ими Казьмину. Тот, напустив на себя важный вид, прочитал оба материала и начал высказывать кучу критических замечаний. Слушая его, я снова пожалел о том, что попал на практику не в "Известия", а в Правду. Но теперь мне уже хотелось доказать, что я могу работать и в этой газете. - Хорошо, - сказал я Юрию Казьмину. - Давай мою писанину, я над ней еще поработаю. - А что тебе над ней работать, - неожиданно ответил Казьмин. - Я сам все сделаю. На этом практика в Правде закончилась. Через несколько дней я позвонил Казьмину, чтобы узнать судьбу своих материалов. - Их уже набрали, - сказал он. - Приходи, вычитай гранки. У меня застучало сердце. Я бегом кинулся в Правду. Поднялся на четвертый этаж, осторожно постучал в кабинет Казьмина. - Ты чего такой робкий? - спросил он, когда я открыл дверь, и широко улыбнулся. - Твой репортаж идет в завтрашнем номере. Он показал мне оттиск. На первой полосе Правды красовалось название репортажа: "Самоцветы "Красного мая", а внизу, под ним, - моя подпись. Я торопливо пробежал короткие газетные строчки. Никакой правки здесь не было, Правда, репортаж сократили почти на четверть. Когда я спросил, зачем это сделали, Казьмин ответил: - Радуйся, что дали столько. Первая полоса в Правде одна, а Новости на ней надо уместить со всего мира. Я не просто радовался, я был счастлив. Но Казьмину показалось, что для меня этого мало. Он открыл тонкую папочку, достал оттуда сложенный вчетверо большой оттиск и положил на стол. - Читай, - кивнул он мне. - Твой очерк. Мне показалось, что у меня дрожали руки, когда я потянул его к себе. Из очерка было выброшено несколько фраз, еще несколько поправлено, отчего они стали точнее. Никакой другой правки не было. Я поднял глаза на Казьмина и сказал: - Это бы я тоже напечатал... В этом же номере. - Не торопись, - ответил он. - Ждать публикаций у нас иногда приходится очень долго. В газете таких, как ты, много. Главное, что материал получился хорошим. А вскоре после публикаций в Правде меня вызвал к себе декан отделения журналистики Высшей партийной школы Александр Иванович Воробьев и сказал: - Мне звонил заведующий отделом кадров Правды Кожухов, просил, чтобы ты зашел к нему. Пропуск он закажет. Вот его телефон. Я тут же позвонил Кожухову. Он назначил мне время встречи и попросил принести вырезки из газет, в которых я публиковался. На следующий день я снова оказался в кабинете Кожухова. На этот раз Федор Федорович показался мне еще строже. Он неторопливо открыл сейф, достал из него чистый бланк объемной анкеты и, протянув мне, попросил, чтобы я тут же, в его кабинете, заполнил её. - У нас так принято, - казенным, немного скрипучим голосом произнес он. - Мы заводим на всех практикантов специальные папки. - Помедлил немного и добавил: - Вдруг у редакции к кому-то из них потом возникнет интерес. Я заполнил анкету, отдал ему вырезки не только из "Известий", "Советской России", "Социалистической индустрии" (где тоже печатался), но и из "Красного знамени". Папка оказалась объемной. Он подержал её в руках, словно пытался узнать, на сколько она тянет, и молча положил в сейф. На этом мы расстались. Между тем, почти всех выпускников Высшей партийной школы охватило нервное возбуждение. Начались выпускные экзамены, за ними следовало вручение дипломов и прощание со школой. Каждому предстояло новое назначение, многие не знали, на какую работу и в какой должности поедут. Я был на редкость спокоен. Решил, что излишне изводить себя не стоит, если не попаду в Правду, уйду в "Известия" или какую-нибудь другую центральную газету. Моих сокурсников это раздражало. Они постоянно спрашивали, куда я поеду. Я отвечал, что мне все равно, лишь бы попасть в газету. Они не верили, потому что большинство из них стремились получить должность повыше. Я же никакой другой работы, кроме корреспондентской, не хотел. И вот перед самым вручением диплома меня снова разыскал Кожухов и попросил прийти в Правду. В назначенное время я был у него. Он оглядел меня с такой тщательностью, словно нам предстояло идти на бал, и строго сказал: - Будь серьезным. Мы отправляемся к Луковцу. Я знал, что Алексей Илларионович Луковец курировал в Правде все кадровые вопросы. Если он захотел познакомиться со мной, значит обо мне говорили, как о возможном сотруднике газеты. Здесь и без предупреждения станешь серьезным. Луковец оказался широкоплечим, почти квадратным, человеком лет пятидесяти с крупной головой и большим, сразу бросающимся в глаза шрамом на шее. Его редкие светлые волосы были аккуратно расчесаны, он уже начал заметно лысеть. До того как стать заместителем главного редактора Правды, он много лет работал в Польше собственным корреспондентом. О нём ходили слухи как о человеке крутом, но справедливом. Он восседал за большим письменным столом, мы с Федором Федоровичем уселись у маленького, упирающегося торцом в стол Луковца. Заместитель главного редактора Правды внимательно посмотрел на меня, потом начал задавать вопросы. Мне в который уже раз пришлось пересказать свою биографию. Луковец, слушая внимательно, ни разу не перебил. Потом спросил: - Если бы мы предложили вам должность собственного корреспондента, куда бы вы хотели поехать? - Для меня это не имеет никакого значения, - ответил я. - Ведь я иду работать в газету, география носит чисто прикладной характер. Но если бы учитывалось мое мнение, я бы хотел поехать в индустриальный район. Я инженер по образованию, мне было бы там легче освоиться. - Пока речи о вашей работе не ведется, - сухо сказал Луковец. - Мы просто хотим познакомиться с вами. Но если вы нам понравитесь, приглашение может состояться. - Что надо для этого сделать? - спросил я. - Писать хорошие материалы, - строго ответил Луковец. На этом наша беседа закончилась. Когда мы вышли из кабинета, Кожухов сказал: - Зря ты задавал ему последний вопрос. Он отдает дерзостью. - Мне просто очень хочется поработать в Правде, - ответил я. Кожухов промолчал. И только тут я заметил в его руках папку, которая до этого лежала на столе у Луковца. В ней находились мои вырезки. Значит Алексей Илларионович самым серьезным образом изучал мои творческие возможности. А в Высшей партийной школе, между тем, все шло своим чередом. Приближался последний экзамен и уже была назначена дата вручения выпускникам дипломов. Большинству из них были известны новые места работы. Одни уходили в обкомы, другие в ЦК компартий союзных республик, третьи - в центральные средства массовой Информации. Учившиеся в ВПШ московские журналисты почти все почему-то получили назначение на Центральное телевидение.   Начала волновать моя судьба и меня. Отношения с Правдой не продвигались, хотя в Москве мне оставалось жить считанные дни. Связанный ими, я не мог предпринимать никаких действий в других газетах. В связи с этим мне все чаще и чаще начал вспоминаться Томск, возвращаться в который не хотелось ни при каких обстоятельствах. Наконец, был сдан последний экзамен. Через два дня мне должны были вручать диплом с отличием. Надо было радоваться, а в душе то и дело проскакивала тревога, потому что не было никакой ясности с работой. На вручение диплома в актовый зал ВПШ я пришел в новом костюме и модном галстуке. Хотелось подчеркнуть, что диплом о высшем образовании, хотя оно и было уже вторым, все равно праздник. Высшая партийная школа дала мне очень многое. Она предоставила неповторимую возможность переосмыслить все прошлое бытие, проанализировать успехи и неудачи, приобрести новый опыт. Я словно перешел на другой берег реки, где начиналась совершенно иная жизнь, более ответственная и значительная. Диплом вручал ректор ВПШ, член-корреспондент Академии наук СССР Евгений Чехарин, в президиуме сидели самые уважаемые профессора и очень высокий гость - кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК КПСС Б.Н. Пономарев. Получив диплом и пожав руку ректору, я невольно посмотрел на него, казавшегося мне небожителем. До этого мне ни разу не приходилось так близко видеть столь высокого деятеля Партии. Если бы я знал, что через несколько лет мне придется сидеть с ним в одной комнате, пить чай и слушать анекдоты, которые будет рассказывать другой высокопоставленный чиновник из ЦК КПСС. Получив дипломы, слушатели стали разъезжаться по своим регионам. Перед тем, как сдать комнату и выписаться из общежития, я зашел в деканат. - Куда вы исчезли? - обратилась ко мне секретарша, едва я появился на пороге. - Вас уже два дня разыскивает Правда. Звоните сейчас же в отдел кадров. - Она пододвинула стоявший на её столе телефон. Я набрал номер Кожухова. - Ты откуда? - спросил он, услышав мой голос. - Из ВПШ. - Иди сейчас же ко мне. - Федор Федорович, не сказав больше ни слова, положил трубку. По его тону я понял, что речь должна идти о моей работе. Так оно и оказалось. Когда я зашел к Кожухову, он предложил сесть и сказал, хитровато поглядывая на меня: - Как ты смотришь на то, чтобы поехать работать собственным корреспондентом в Тюменскую область? На несколько мгновений я онемел. Во-первых, потому, что лучшего нельзя было и пожелать. Тюменская область была на слуху у всей страны. Там разворачивалась невиданная по своим масштабам стройка - создавался крупнейший в мире нефтегазодобывающий комплекс. Работать в таком регионе посчитал бы для себя за честь любой журналист. Начинать там свою деятельность в качестве собкора Правды для меня было легче потому, что я хорошо знал проблемы Приобского Севера. В Тюмени они были такими же, как и в Томске, разность заключалась лишь в масштабах. Но был и второй, мистический момент в этом предложении. Один раз я был уже почти назначен собкором в Тюменскую область. В голове сразу мелькнула мысль: как отнесутся в Томском обкоме к тому, что меня берут на работу в Правду да еще в Тюменскую область, за успехами которой томичи следят с особой ревностью? Поэтому в душу закрался холодок: а не повторится ли все это снова? Но спрашивать об этом Федора Федоровича я не стал. Мне ни при каких обстоятельствах не хотелось упреждать события. Пусть они развиваются как предначертано Господом. После случая с "Известиями" я стал суеверен. - Что молчишь? - не поняв паузы, спросил Кожухов. - Не могу поверить, - выдохнул я. - У нас в Тюмени освобождается место и Луковец остановился на твоей кандидатуре. Если ты согласен, завтра в десять будь у меня, начнем обходить членов редколлегии. Оказавшись на улице, я постарался перевести дух. С одной стороны, радость переполняла душу, с другой - не хотелось еще раз пережить жестокое разочарование. В ту минуту казалось, что мне его не вынести. Я понимал, что если обком не отпустит меня в Правду, второй раз такой возможности не будет уже никогда. Чтобы успокоиться, я пошел в ВПШ. Подумал, что декан наверняка знает, обязательно ли её выпускники должны возвращаться в распоряжение того обкома, который направил их на учебу. Деканом отделения журналистики был мягкий, добрый, очень обаятельный человек. С особой симпатией он относился к слушателям, для которых журналистика была смыслом жизни. Он гордился выпускниками, попавшими в центральные издания. А в Правду - тем более. Поэтому я спросил откровенно: может ли обком возразить против приглашения выпускника ВПШ в центральную газету. Воробьев сразу все понял и сказал: - Конечно, может. Но что касается вас, то это исключено. Вы направляетесь в распоряжение ЦК КПСС. Против этого, я думаю, ни один обком возражать не будет. У меня сразу отлегло от души. На следующий день мы с Кожуховым начали обходить членов редколлегии Правды. Процедура эта рутинная и мало запоминающаяся. Единственное, что осталось в памяти - встреча с главным редактором Михаилом Васильевичем Зимяниным. Это был человек чуть ниже среднего роста, поджарый, с тонкими губами, волевым лицом и умными, внимательными глазами. За его плечами был огромный опыт Политика. Во время войны он был одним из организаторов партизанского движения в Белоруссии, затем - на комсомольской работе, занимал должность второго секретаря ЦК компартии Белоруссии, был послом Советского Союза во Вьетнаме и Чехословакии.   Со мной он поздоровался, выйдя из-за стола на середину кабинета. Сказал, что Тюмень - регион особенный, к нему приковано внимание всей страны, в том числе и руководства Коммунистической Партии. Корреспондент должен давать объективную оценку труда геологов, нефтяников, газовиков, строителей и, конечно, обкома КПСС. Не надо бояться критики, но критика тоже должна быть объективной. У нас нет оппозиции и Пресса не может быть ей, но кто скажет Правду так, чтобы её услышала вся страна, кроме журналиста, спросил Зимянин. Поэтому, повторяю, критика должна быть объективной. Любая неточность вызывает раздражение, а искажение фактов - закономерный протест. Затем он подошел к столу, взял папку с моими вырезками, которую, очевидно, перед моим приходом принесли ему, перевернул некоторые из них и, подняв глаза, сказал: - Катонные машины... Катон по-французски хлопок. Зимянин приводил цитату из моего очерка о текстильщиках Вышнего Волочка. По всей видимости, это слово напомнило ему Францию, в которой он бывал неоднократно. Выйдя от Зимянина, я спросил Кожухова: - Побывали у главного редактора. Что дальше? - Дальше тебя должны утвердить на заседании редакционной коллегии Правды. После этого пойдешь на собеседование в отдел пропаганды ЦК КПСС. Затем должно состояться решение Секретариата ЦК Партии. Вот когда мы его получим, тогда ты сможешь считать себя корреспондентом Правды. Заседание редколлегии состоялось на следующий день после моей встречи с Зимяниным. Еще через несколько дней я побывал у заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Грамова. Он сказал мне примерно то же, что говорил Зимянин. Тюмень - это особый регион, его жизнь нужно освещать широко и объективно. Отмечать достижения, но замечать и недостатки. О роли Прессы, в отличие от Зимянина, Грамов не сказал ни слова. Экзамены, хождения из кабинета в кабинет в ожидании трудоустройства и нервотрепка, связанная со всем этим, настолько вымотали меня, что во время одной из встреч Кожухов сказал: - Съездил бы ты, Слава, в санаторий, отдохнул. За это время как раз и придет решение Секретариата. Я понял, что дела в ЦК не всегда решаются так скоро, как хочется, и сразу вспомнил полюбившуюся мне еще со школы фразу из "Одиссеи" Гомера: "Медленно мелет мельница богов. Некуда торопиться бессмертным". Послушался совета Федора Федоровича и вместе с женой отправился в санаторий. Тем более, что в те времена купить путевку не представляло никакого труда. Самая дорогая из них стоила сто шестьдесят рублей - значительно меньше стипендии слушателя Высшей партийной школы. В разгар лета мы прилетели в Нальчик и на целый месяц поселились в санатории с таким же названием. Побывали на Эльбрусе, в Пятигорске у горы Машук на месте гибели Михаила Лермонтова, в удивительно красивом Домбайском ущелье, попробовали кавказских шашлыков и нарзана, бьющего прямо из скалы. Затем жена улетела на Алтай, где в городе Змеиногорске у её сестры проводил каникулы наш сын, а я - в Москву.   За это время в редакцию пришло решение Секретариата ЦК КПСС о назначении меня собственным корреспондентом Правды по Тюменской области. Такое же решение пришло в Тюменский обком КПСС.   Отдел кадров Правды выдал мне удостоверение с моей фотографией в коричневых сафьяновых корочках. Я долго разглядывал его и свою фотографию. Мне казалось, что еще никогда в жизни я не держал в руках более дорогого документа. Оглавление www.pseudology.org