Станислав Васильевич Вторушин Золотые годы Часть 1 Каждая эпоха имеет свои неповторимые черты, свои идеалы и ожидания. О шестидесятых годах прошлого века, знаменующих собой так называемую хрущевскую оттепель, сегодня говорят как о времени неосуществленных надежд.   С одной стороны, оно было началом появления личных свобод и связанной с этим критики недостатков советского общества, за которой должно было последовать улучшение всей нашей жизни, с другой - горьким разочарованием, потому что за правильными словами о необходимости реформирования всего, что мешало жить, никаких действительных реформ не произошло. Но тогда все мы были убеждены, что через десять, максимум двадцать лет в стране начнется счастливая жизнь... После окончания в 1962 году Алтайского политехнического института меня направили в литейный цех Алтайского завода агрегатов, где я был назначен на должность мастера. Работать пришлось в три смены, из которых самой тяжелой оказалась ночная. Она ломала весь ритм жизни. Днем, когда человек должен бодрствовать, приходилось спать. И наоборот ночью, когда все нормальные люди спят, ты был вынужден работать. Ночная, точно так же как и вторая смены лишали многих радостей жизни. Нельзя было посидеть вечером с друзьями, сходить на поздний сеанс в кино или поучаствовать в каком-то другом увеселительном мероприятии. А все мои друзья были поэтами. В переполненных залах библиотек и вузов они устраивали литературные вечера, обычно продолжавшиеся шумными застольями, на которых пели только что появившиеся песни Булата Окуджавы и Александра Галича, вели захватывающие разговоры о новых книгах и нашей советской жизни. Я постоянно лишался этого общения и в глубине души все время лелеял надежду уйти с завода.   Моей мечтой была литература. В 1964 году у меня вышла первая книжка стихов "Девчонки" и всю дальнейшую жизнь я связывал с поэзией. Но я понимал, что литературой не проживешь, поэтому держался за место на заводе. И вдруг в один день все переменилось. До сих пор помню жаркий август 1965 года. Раскаленное солнце неподвижно висело над городом, на улицах и в квартирах стояла нестерпимая духота. Что уж говорить о литейном цехе. Большинство рабочих ходили в майках, их руки и лица были выпачканы черной формовочной землей, с напряженных лиц, оставляя на лбу и щеках светлые дорожки, постоянно стекали струйки пота. У будки, в которой можно было напиться холодной, слегка подсоленной газированной воды, постоянно толпился народ. Я шел по пролету цеха мимо грохочущего формовочного конвейера, как вдруг от будки ко мне метнулся парень в легкой куртке и чистой белой рубашке, которая никак не вязалась с нашей литейкой. В сумрачном свете цеха, наполненного сизым дымом горящей земли, я сначала не узнал его. Но когда он крикнул: "Слава, я уже второй час ищу тебя здесь!" - сразу остановился.   Это был мой знакомый, корреспондент Алтайской правды Георгий Целмс, с которым мы не поддерживали тесных дружеских отношений, но, встречаясь на улицах города или в коридоре редакции, куда я иногда заносил свои стихи, перебрасывались парой-другой ничего не значащих фраз. Но сегодня Жора, как мы звали Целмса, просто пылал ко мне дружескими чувствами. Взяв меня за локоть и нагнувшись к уху, потому что из-за грохота формовочных машин трудно было расслышать друг друга, он многозначительно произнес: - Старик, мне нужно с тобой серьезно поговорить. У Жоры был вид заговорщика. Я провел его в угол цеха, где было относительно тихо, никто не мешал беседе и сказал: - Я тебя слушаю. - Скажи честно, тебе не надоело работать в этой грязи и жаре? - спросил Жора, показывая глазами на движущийся вдали формовочный конвейер. В самом вопросе слышалась тайна. Такого участия к моей судьбе Жора не проявлял никогда. И если уж он заговорил об этом, значит моя судьба каким-то образом касалась и его. - Да как тебе сказать, - ответил я, не понимая, куда он клонит. - За три года после института уже привык, а потом, мне обещают квартиру. А почему ты спрашиваешь? - Пора тебе завязывать с литейкой, - решительно сказал Жора. - Для того, чтобы стать писателем, надо переходить в газету. Жора все рассчитал, ударив по самому больному месту. О том, чтобы уйти из литейки постоянно думал я сам. Но газета страшила. Надо было менять всю жизнь, отказываться от всего, что приобрел на заводе, и начинать с нуля. В политехническом институте журналистике не обучали. Поэтому в глубине души все время возникал вопрос: справлюсь ли? А если не справлюсь, что тогда? Снова проситься в литейку?   Перспектива влачить жизнь бездарного журналиста меня не привлекала, я не мог смириться с участью мальчика, всю жизнь подающего надежды. Уж если быть журналистом, то только хорошим. Я посмотрел на Жору и опустил глаза. По всей видимости, он ожидал от меня совсем другой реакции. - Ты что, не хочешь? - спросил он и в его голосе появилась легкая растерянность. - Да как тебе сказать? - ответил я, все еще не понимая ради чего Жора затеял этот разговор. - Такие вопросы не решаются с маху. Я тут действительно привык, и квартиру мне обещал сам директор. - Не морочь голову, - решительно заявил Жора. - Литейка - это болото, из которого не выбраться. А газета - вечное познание мира, радость от постоянного знакомства с новыми людьми. Газета - это интеллектуальный центр всего края. Я давно за тобой слежу и понял, что ты созрел для газеты. Короче, переходи в Алтайскую Правду, квартиру получишь завтра же. - Кто меня завтра отпустит? - ответил я в полной растерян-ности. - И потом, почему ты мне это предлагаешь? - Сказать откровенно? - Жора посмотрел на меня и погладил ладонью клинышек своей черной бородки, которая скрывала его не очень красивый, скошенный назад подбородок. Его выпуклые темные глаза заблестели. - Толя Соколов, наш собкор по Горному Алтаю, уезжает учиться в ВПШ. Я попросился на его место. Горный Алтай - розовый сон моей жизни. - Ну так и езжай, - сказал я, сам не зная почему начав сочувствовать Целмсу. - В том-то и дело, что не могу, - сказал Жора и снова погладил бороду. - Коля Клуниченко, наш завотделом промышленности, заявил: пока не найдешь замену, не отпущу. - Поэтому ты и пришел ко мне? - спросил я. - Ну конечно, - кивнул Жора. - И квартиру мою получишь на Ленинском проспекте. В тот же день, как примут на работу. В моей голове все смешалось. Вырисовывалась реальная перспектива уйти с завода, но боязнь переходить в газету не проходила. - Не можешь подождать пару дней? - спросил я. - Надо посоветоваться с женой, отцом. Сам понимаешь, взяться за то, чего никогда не пробовал, не просто. - Старик, только два дня, - решительно заявил Жора. - Горный Алтай ждать не может. Не поеду я, пошлют другого. Жена встретила мое намерение перейти в Алтайскую Правду довольно спокойно. Может быть на её настроение повлияла возможность получить квартиру. Ведь мы с ней и маленьким сыном пять лет ютились в крохотной каморке. Отец же был категорически против перехода в газету. Он считал, что если окончил институт, значит должен работать по специальности. На следующий день вечером я пошел к писателю Виктору Попову, с которым мы искренне дружили, хотя он и был значительно старше меня. Решил посоветоваться с ним. Тем более, что его жена Зоя Александрова работала корреспондентом "Известий" по Алтайскому краю, в то время самой популярной у интеллигенции газеты страны. Кроме литературы у писателя Попова были две страсти - спортивная рыбалка и преферанс. Когда я зашел к нему, у него за столом сидели преферансисты. Я знал их всех, кроме одного - поджарого человека с узким лицом и внимательными серыми глазами. Все обернулись в мою сторону.   Я поздоровался - Присаживайся, Слава, - сказал Попов и кивнул на свободный стул. Он знал, что я не играл в преферанс, но годился на роль наблюдателя. - Это случайно не Вторушин? - спросил незнакомец. - Он самый, - ответил Попов. - А что? - Мне его предлагает Целмс вместо себя. Незнакомец оказался заведующим отделом промышленности Алтайской правды Николаем Макаровичем Клуниченко. Я просто оторопел. Направляясь к Виктору, ожидал встретить кого угодно, только не его. - Ну и что ты раздумываешь? - спросил Попов, обращаясь к Клуниченко. - Бери немедленно, я за него ручаюсь. Не знаю, откуда у Виктора была такая уверенность в том, что из меня выйдет журналист, но одна эта его фраза окончательно решила мою судьбу. На следующий день мы вместе с Клуниченко были в кабинете редактора Алтайской правды Николая Александровича Девятьярова. По дороге к нему Клуниченко сказал: - А от квартиры Целмса я тебе советую отказаться. Она однокомнатная, а у тебя ребенок. Влезешь в неё и будешь там жить вечно. Ты же нашу систему знаешь: квартиры дают тем, у кого совсем нет жилья. Подожди немного, получишь двухкомнатную. Я на мгновение замер, но тут же двинулся за своим новым шефом. Он лучше знал ситуацию и мне оставалось только следовать его советам. Н.А. Девятьяров был немного полнеющим человеком с круглым лицом и черными, зачесанными назад волосами. Он внимательно посмотрел на меня, усадил напротив и стал расспрашивать о том, где работаю, какое высшее учебное заведение закончил и почему хочу перейти в Алтайскую Правду. Мне показалось, что он заранее знает все ответы на свои вопросы. Беседа длилась недолго. В конце её Девятьяров сказал: "Желаю вам успеха в нашем коллективе. Клуниченко все это время молчал. Очевидно, вопрос о моем приеме был решен еще до прихода в этот кабинет. В 1965 году в  Алтайской Правде работала целая группа блестящих журналистов. Одним из них был Владимир Гусельников, с которым мне пришлось сидеть в одном кабинете. Это был черноволосый парень невысокого роста с широким лицом, которое увеличивали большие очки, постоянно съезжающие к кончику носа. Ходил он согнувшись, отставляя руки далеко назад, его постоянно мучил сильнейший остеохондроз. У Гусельникова были детские серые глаза, постоянно извиняющийся взгляд. По всей видимости, это шло от его болезни. Он был первым моим учителем. Писал Гусельников медленно, долго думал над темой, влезал в самые тонкие детали. Это не всегда нравилось начальству, особенно если требовалась оперативная реакция газеты на какое-нибудь событие. Но зато его корреспонденции и очерки почти всегда становились событием для редакции. В те годы в Барнауле заканчивали строить шинный завод. Как известно, основным компонентом для производства шин является техническая сажа. Гусельников написал о ней и о людях, которые её делали, очерк на целую газетную полосу. Очерк так и назывался "Сажа. На пуск завода приехал министр нефтехимической промышленности. Очерк попал ему на глаза. Прочитав его, министр сказал: - Я бы с удовольствием взял этого журналиста к себе на работу. Такой похвалы удостаивались не многие газетчики. Особенно глубоко Гусельников знал проблемы леса. Он облазил все леспромхозы, побывал на самых дальних делянках Приобской тайги и Горного Алтая, его статьи постоянно обсуждались не только в краевом управлении лесного хозяйства, но и в министерстве. Мы все жили тогда великими идеями. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что Владимиру Гусельникову принадлежит немалая заслуга в сохранении Прителецкой кедровой тайги. Заступаясь за кедр, он готов был сам лечь поперек пилы лесоруба, лишь бы не пустить его в кедровники. Не без участия Гусельникова в те годы возникла идея создать "Кедроград" - комплексное предприятие по использованию кедровой тайги. Правда, просуществовало оно не долго, но идеи, заложенные в "Кедрограде, оказали большое влияние на общественное мнение и очень помогли в сохранении этого уникального сибирского дерева... Целмс уехал в Горный Алтай не сразу, некоторое время в нашем с Гусельниковым кабинете просидел и он. Помню их жаркие споры вокруг судьбы алтайских лесов. - Ты посмотри, куда они лезут, - горячился Гусельников, имея в виду лесников. - Вместо того, чтобы строить дороги, вырубают пойменные леса, уничтожают горные. Почему им нужен кедр? Потому, что березу и осину по реке не сплавишь, она утонет. А дорог, чтобы их вывезти, нету. Пытаясь помочь лесу, он обращался со своими предложениями в самые высокие инстанции. Однажды отправил телеграмму Председателю Совета Министров страны А.Н. Косыгину с просьбой рассмотреть вопрос о строительстве Дирижабля, который можно было бы использовать при освоении горных лесов.   Дирижабль, по его мнению, дал бы возможность заготавливать древесину без ущерба для подроста, вести, главным образом, рубки ухода и тем самым сохранить горные леса. В то время обратиться напрямую к столь высокому должностному лицу решался не каждый. Но многие из нас жили интересами Государства, мало заботясь о личном комфорте.   Ответа на свою телеграмму Гусельников не получил, но он и не надеялся на это. Главным было забросить идею о дирижабле, начать разговор на эту тему. Когда идею подхватят десятки, сотни других людей, она может овладеть массами. Вскоре Жора Целмс уехал в Горный Алтай и прислал нам оттуда корреспонденцию, которая называлась "Березе и осине - голубую улицу. Целмс предлагал делать плоты для сплава из смешанного леса. Чтобы береза и осина не тонули, в плоты надо было добавлять древесину хвойных пород. - Никто этого делать не будет, - сказал Гусельников, прочитав статью, но подготовил её к печати и она вышла в Алтайской Правде. Гусельников научил меня одному правилу, которому я, если позволяли обстоятельства, старался следовать всю свою жизнь. - Никогда не торопись писать, - поправляя сползавшие на нос очки, наставительно говорил он. - Если ты напишешь быстро, но плохо, никто не похвалит тебя за оперативность. То, что материал был написан быстро, тут же забудут. А вот о том, что он сделан плохо, будут помнить всю жизнь. И, наоборот, если будешь писать долго, но напишешь хорошо, о проволочке поворчат и перестанут. А о хорошем материале будут помнить. Первые шаги в газете оказались для меня очень трудными Я стеснялся говорить с людьми, к которым приходил по журналистским делам. Даже героя очерка было неудобно расспрашивать о его личной жизни, тем более о том, о чем он не очень хотел распространяться. Это сейчас неоперившаяся девчонка, у которой на губах еще не высохло материнское молоко, может на всю страну взахлеб рассказывать по телевизору о том, как ведут себя в постели её любовники. А тогда не то, что сокровенные мечтания, но даже обычные семейные дела казались тайной только двоих. О своих переживаниях люди стыдились распространяться публично.   А без бытовых подробностей, переживаний человека трудно написать хороший материал. Ведь вся наша жизнь состоит из этих подробностей. Немного позже я понял, что прежде, чем идти на разговор к своему будущему герою, надо хорошо подготовиться. Тогда даже самую трудную беседу составить гораздо легче. Но первые очерки и даже зарисовки давались тяжело. Зато материалы на производственные темы писались легко и с удовольствием. В этом помогала работа на заводе. Но мы жили не только интересами экономического отдела газеты. Мы принимали очень близко к сердцу все события планетарного масштаба. Совсем недавно земной шар облетел первый космонавт. Им оказался русский человек Юрий Гагарин. Мы воспринимали эту Новость с таким чувством, будто сами побывали в космосе. В те же годы южноафриканский хирург Кристиан Бернард сделал в больнице Кейптауна первую пересадку сердца человеку. Его пациентом стал Луис Вашканский.   Сегодня подобные операции, как и запуски космических кораблей, обычны, но тогда эта Новость произвела почти такое же впечатление, как и полет первого человека в космос. Мы с Гусельниковым тоже горячо обсуждали очередное достижение цивилизации. Но через шестнадцать дней после пересадки Луис Вашканский умер. Это известие мы переживали как свою собственную трагедию. Услышав о смерти Вашканского по радио, мы долго сидели молча, не в силах двинуться с места. Наконец, не выдержав, я сказал: - Надо помянуть. Гусельников молча кивнул. Я сбегал в магазин за бутылкой и кое-какой закуской, мы выпили водку прямо в рабочем кабинете, но шок от известия о смерти Вашканского не проходил. Гусельников сидел за столом, уставившись глазами в пустой стакан, и не говорил ни слова. Я тоже молчал. Когда пауза стала невыносимой, он спросил: - Что будем делать? - Давай дадим Кристиану Бернарду телеграмму, - предложил я. - В Южную Африку? - удивился Гусельников. - Да ты что? Ты же знаешь, какие у нас с ней отношения? - Ну и что? - сказал я. Гусельников посмотрел на меня сквозь очки, поднялся со стула и произнес: - Пойдем! Мы выразили соболезнование знаменитому хирургу и попросили его не опускать руки. Он открыл новую страницу в медицинской науке, которая отныне всегда будет начинаться с его имени. Конечно, никому в газете мы об этом не сказали. В то время каждый случай общения советских людей с иностранцами находился под бдительным оком вездесущего КГБ.   А тут телеграмма, да еще в страну, с которой наше Государство не поддерживало дипломатических отношений. Ведь Южная Африка по мнению руководства СССР проводила по отношению к части своих граждан расистскую Политику. В связи с этим мне вспоминается такой случай. Летом 1966 года в Барнаул приехал довольно известный польский журналист Михаил Андрушкевич. Ему хотелось написать о жизни потомков польских революционеров, которых в свое время царское правительство сослало в Сибирь. На Алтае тогда жила, да и сейчас живет довольно большая этническая группа поляков. Я встретился с Андрушкевичем у Виктора Попова и Зои Александровой. Они любили принимать интересных людей и, когда я зашел к ним, у них, как всегда, было богатое застолье. Андрушкевич отказывался пить. Причем выдвигал для этого довольно странный повод. - Вы знаете, - говорил он, - у меня дома всегда так: если выпью в Варшаве, обязательно проснусь в Кракове. Но когда Зоя поставила на стол пельмени, от которых поднимался горячий ароматный дух, поляк не устоял перед русским гостеприимством. Выпив, он начал рассказывать о том, что всю войну был летчиком королевских военно-воздушных сил Великобритании. Когда немцы оккупировали его страну, он с частью польских офицеров бежал к англичанам. Его приняли в авиацию. В течение войны ему ни раз приходилось бомбить немецкие объекты на польской территории. - Я не знаю, на кого там падали мои бомбы, - говорил Андрушкевич и в его глазах появлялись слезы. Он хорошо понимал, какие разрушения оставляла авиация на польской земле. Провожать Михаила Андрушкевича с вечернего застолья, как самому молодому из всей компании, выпало мне. От Виктора с Зоей мы вышли около одиннадцати вечера, а польские друзья, у которых остановился Андрушкевич, жили на самом конце города. Добираться туда с подвыпившим человеком было трудно и я начал соображать, как выпутаться из этой ситуации. В нетрезвую голову приходят самые неожиданные мысли. Я вдруг вспомнил, что у моего знакомого поэта Бориса Капустина, жившего в самом центре города, бабка полька. - Миша, - сказал я, просветлев, - а не хотел бы ты встретиться с одной очень интеллигентной старушкой - потомком прославленных польских революционеров? - Как же не хотел, Станислав, - произнося мое имя, Андрушкевич делал ударение на букве "и", - конечно, хотел бы. - Тогда пойдем, - решительно сказал я. Миша весь подобрался и твердым шагом направился за мной. Мы зашли в гастроном, купили две бутылки водки и через пять минут оказались в гостеприимном доме Капустиных. У них тоже была вечеринка и гости еще не успели разойтись. Увидев водку, они зашумели и потянули нас за стол. Миша тут же заговорил с бабкой по-польски, а я, отозвав Бориса в сторону, спросил: - Может он переночевать у тебя? Сам понимаешь, добираться сейчас с ним на край города ни у кого не будет желания. - Конечно может, - тут же согласился Боря. - Ты не представляешь, как рада ему бабушка. Она уже сто лет не говорила по-польски. Распрощавшись с Мишей и гостями Капустина, я пошел домой. Утром, как всегда, был в редакции.   Но едва сел за стол, раздался телефонный звонок - Это Вторушин? - Да, - ответил я. - Вам звонят из КГБ. - Звонивший назвал свое звание и фамилию. - Где Андрушкевич? От неожиданности я потерял дар речи, сразу подумав, что с Мишей произошло несчастье. Помолчав несколько мгновений, выдавил из себя: - Вчера вечером мы с ним зашли в гастроном, купили две бутылки... - Вы нам не рассказывайте, где и что купили, мы об этом знаем, - сухо перебили меня на другом конце телефонного провода. - Вы скажите, где сейчас Андрушкевич? - Я этого не знаю, - искренне ответил я. - Вчера вечером я его оставил на квартире у Бориса Капустина. У него бабка полька. - У вас есть его телефон? - Да, конечно, - ответил я и назвал номер. - Хорошо, - сказал чекист, - мы проверим. Он положил трубку, а я тут же набрал телефон Бориса Капустина. У меня все еще было ощущение, что с поляком что-то стряслось. - Да ничего с ним не случилось, - спокойным голосом ответил Борис. - Сидит на веранде и пьет с бабушкой чай. А почему ты спрашиваешь? - Чувствую за него моральную ответственность, - сказал я. - Ведь к тебе он попал по моей воле. Узнав, что с Мишей все в порядке, я почувствовал, что у меня свалился камень с души. Я облегченно вздохнул и даже улыбнулся. Но, как выяснилось, радость оказалась недолгой. На следующее утро опять раздался звонок из КГБ. Уже знакомый мне голос снова спрашивал, где Андрушкевич. На этот раз я искренне удивился потому, что более суток не видел поляка. Именно так я и ответил чекисту. Подробности узнал только на следующий день от Бориса Капустина. Поляк весь день провел у него. Вечером Борис пошел на день рождения к знакомой девушке и взял своего гостя с собой. Андрушкевич обрадовался еще одной возможности побыть в кругу доброжелательных и гостеприимных русских. На вечеринке было много красивых девчат. Подвыпивший Андрушкевич начал приставать к одной из них и, зажав её в углу, стал хватать за неположенные места. Презрев законы гостеприимства, девушка влепила поляку пощечину. Он не обиделся. Вежливо поблагодарил за науку, поцеловал ей руку и вышел из квартиры.   Все подумали, что он решил покурить. Но Андрушкевич не вернулся. Его не мог найти ни Капустин, ни сотрудники КГБ, которые к нему обращались. Через три дня Андрушкевич объявился у меня в редакции. Был он не брит, в несвежей рубашке и помятом костюме, с темными кругами под покрасневшими глазами. - Что случилось, Миша? - спросил я, оторопев. - А-а, не спрашивай, - махнул рукой Андрушкевич и тяжело опустился на стул. Его руки слегка тряслись. А случилось все довольно просто. Покинув вечеринку, разгоряченный Андрушкевич тут же у подъезда столкнулся с женщиной довольно смазливой наружности и, главное, без предрассудков целомудрия. Они сразу договорились. Закупив целую сумку спиртного, отправились к ней на квартиру. Там он и провел три гусарских дня. Но самое страшное было не в этом. - Ты понимаешь, Станислав, - убеждал он меня, - не мог я потратить у неё все деньги. Я же помню, что ни разу не выходил из квартиры. Той выпивки, которую я купил, нам хватило на все три дня. - А были ли у тебя деньги? - спросил я, понимая, что именно с этого вопроса начнется разговор в милиции, если он решит обратиться к её услугам. - Как я теперь могу это доказать? - ответил Андрушкевич, обхватив голову руками. Мы с Гусельниковым поняли, что нашего польского друга надо выручать. Денег у нас не было и мы стали искать способ, где их можно заработать. Проблема решилась на удивление легко. Я позвонил своему знакомому на телевидение и обсказал ситуацию. Он тут же предложил: - Приезжайте завтра ко мне и я сделаю передачу о поляках, которых Андрушкевич разыскал на Алтае. Договорюсь, чтобы гонорар заплатили авансом. - Мне бы только добраться до Москвы, Станислав, - простонал Андрушкевич, глядя на меня как на своего спасителя. - Там я займу в нашем консульстве. Передача получилась очень интересной. Несмотря на свои неординарные выходки, Миша Андрушкевич оказался хорошим журналистом. Гонорара ему вполне хватило на то, чтобы долететь до Москвы. Примерно через месяц я получил открытку из Варшавы, в которой Миша благодарил меня за все, что я для него сделал. А я понял, почему, выпив в Варшаве, он нередко просыпается в Кракове. ...Уже в первые дни работы в Алтайской Правде я открыл, что между отделом промышленности и отделом сельского хозяйства идет негласное, но беспощадное соперничество за лучшие материалы. В то время каждый месяц подводились итоги работы отделов и лучшие очерки, корреспонденции, репортажи вывешивались на специальную доску. Отдел сельского хозяйства возглавлял Олег Дронов, самой заметной и колоритной фигурой среди его сотрудников был Анатолий Доболев. По манере работы он чем-то напоминал Гусельникова. Был такой же неторопливый, обстоятельный и въедливый. Другим литсотрудником была Людмила Ковалева - журналистка с легким пером, быстрая на ногу, любившая и умевшая писать и первополосные репортажи, и аналитические корреспонденции. В этом соревновании не было победителей, но оно помогало нам творчески расти и совершенствовать журналистское мастерство. Потому что попасть со своим материалом на доску лучших было честью для любого сотрудника газеты. В отличие от Клуниченко, прошедшего войну и потерявшего на ней ногу, Дронов был молодым человеком. До назначения на должность заведующего отделом он работал собкором Алтайской правды по Бийской группе районов. Когда речь шла о том, чей материал признать лучшим - наш или отдела сельского хозяйства, ему нередко изменяла объективность, иногда он обращался за заступничеством к заместителю редактора газеты П.Я. Матвееву, с которым у него были весьма дружеские отношения. Но это так, к слову. В те времена обстановка в газете была творческой и доброжелательной. На хорошие материалы всегда обращали внимание, мелкими неудачами старались не расстраивать людей. Рядом с нашей комнатой находился кабинет Геннадия Комракова, которого любила вся редакция. Он был общительным, жизнерадостным человеком, знал массу анекдотов и разных интересных историй. Комраков был не только талантливым журналистом, но и талантливым писателем. На его рабочем столе рядом со страничками очерка или корреспонденции почти всегда лежало начало какого-нибудь рассказа. Написав его, он тут же бежал к нам с Гусельниковым и читал вслух. До переезда в Барнаул Геннадий Комраков несколько лет работал собкором газеты по Рубцовскому району. В аппарат его перевел заместитель редактора Петр Яковлевич Матвеев. Комраков жил в редакции на привилегированном положении. Он мог днями не появляться у себя в кабинете, ему все прощалось. Главное, чтобы он писал, и П.Я. Матвеев создавал ему для этого все условия. Несмотря на молодость, Комраков прошел труднейшую школу жизни. Прежде, чем стать газетчиком, работал мотористом теплохода на Лене, завхозом в детском саду, токарем на заводе. Учился урывками, экзамены за среднюю школу ему пришлось сдавать экстерном, а затем поступил на заочное отделение литературного института им. М. Горького. Он умел удивительно интересно рассказывать разные истории. Причем, всякий раз, когда повторял свой рассказ, события обрастали новыми подробностями. По этому поводу все время возмущался Гусельников. - Чего ты врешь? - гневно вопрошал он. - Вчера рассказывал одно, сегодня совсем другое. Где же Правда? - Правда там, где рассказ выглядит убедительнее, - не уставал повторять Комраков. В его голове шла непрерывная работа. Он был художником слова, причем самым талантливым из всех нас. Незначительная история, все время обраставшая новыми подробностями, постепенно превращалась у него в рассказ. И когда потом он читал нам его, мы слушали, затаив дыхание. Так было с рассказами "Одна ночь", "Дикое мясо", "Калики-моргалики", "Запах антоновских яблок" и многими другими. Писал он легко, красиво, точно. Во всех его очерках писателя всегда было больше, чем журналиста. Он умел находить такие детали, такие повороты сюжета, которые всегда делали материал интересным. И еще одна черта характера бросалась в глаза. Комракова хватало на все. Он умел не только работать, но и собирать шумные застолья, за которыми для всех находилось место. И его любили в редакции все. В самом начале восьмидесятых годов во время работы в Новосибирске мне приходилось много раз встречаться с удивительно интересным человеком, всемирно известным археологом, академиком А.П.Окладниковым. Это было незадолго до его смерти. Однажды я спросил, как ему удалось открыть стоянку первобытного человека на реке Улалинке в Горном Алтае? Ведь до этого там побывало немало археологов и никому в голову не приходило, что на берегу Улалинки могли когда-то жить древние люди. А он пришел на берег, поднял первый попавшийся на глаза камень, и увидел, что тот обработан рукой нашего пращура. - Меня привело туда чутье охотника за первобытным человеком, - сказал на самом полном серьезе Алексей Павлович. И это была Правда. Бросив всего один взгляд на берег реки, Окладников понял, что это место очень похоже на те, которые выбирали для стоянок первобытные люди. А если так, значит надо искать следы их рукотворной деятельности. Такое же чутье, но только на интересных людей, было у Комракова. Он не жалел ни себя, ни своего времени на самую трудную командировку. Я до сих пор не могу забыть встречу с ним лютым декабрьским вечером в Бийске. Я приехал туда в командировку и остановился в гостинице "Бия". Это была старая купеческая гостиница с высоченными потолками и огромными окнами. Её коридоры на купеческий манер были застелены толстыми ковровыми дорожками. Поставив около своей кровати в номере портфель, я вышел в коридор и чуть не налетел на Комракова. Он был в шапке, полушубке и легких, не по сезону ботиночках. - Ты откуда? - радостно воскликнул Гена, бросившись ко мне. Со стороны можно было подумать, что он уже много лет не видел живого человека. - Приехал в командировку, - сказал я, не понимая его радости. - А ты тоже сюда? - Я, брат, возвращаюсь из такой тьмутаракани, где еще ни одного газетчика не было. - Комраков передернул плечами, словно сбрасывал с себя озноб, и спросил: - У тебя денег случайно нету? - Смотря сколько, - ответил я. - Я еще не потратил командировочные. - Тогда пойдем ужинать. Я на полном нуле. Ресторан находился на первом этаже гостиницы. В нём было шумно, пахло пивом и тушеной капустой, над столами в полусумраке висел сизый табачный дым. Мы нашли свободный столик и сели, ожидая официанта. - Ты что будешь? - спросил Комраков, разглядывая меню. - Мне все равно, - произнес я. - Тогда выпьем водки. Заказали графин водки, какой-то салат, бефстроганов. Комраков опрокинул в рот рюмку, тут же налил вторую и снова выпили. - Продрог до костей, - сказал он, поморщившись. - Ты знаешь, где я был? - Он сделал паузу, его глаза хитро заблестели. - На самом конце Телецкого озера. Я там такого старичка откопал, до сих пор сам себе не верю. Фамилия его Смирнов. Живет на Телецком с конца двадцатых годов. Приехал туда из Питера. Украл алтайку, построил в самых верховьях озера дом на берегу и зажил жизнью полного отшельника. Это сейчас к нему можно добраться на катере. А тогда надо было восемьдесят километров на веслах махать. Алтайка родила ему кучу детей. Я посмотрел на них - прекрасная семья. А девчонки просто удивительно красивые. - Чем же они там живут? - спросил я. - Он сад разбил прямо на скалах. Чтобы яблони могли расти, землю с другого берега Телецкого озера на лодке навозил. Такие замечательные яблоки выращивает, он меня угощал. Для того, чтобы там выжить, надо иметь не просто мужской характер. Там нужна железная воля. - Что же его загнало туда? - спросил я. - Романтика или страсть к садоводству? - Вот этого я не знаю, - ответил Комраков. - Пытался понять, но так и не понял. Смирнов человек не очень откровенный. Потом о Смирнове писали многие. Был у него и я, видел сад, устроенный на террасах крутого горного склона, ел прекрасные яблоки. Слышал разные легенды о том, почему он оказался там. Наиболее правдоподобной казалась та, в которой говорилось, что Смирнов сбежал на Телецкое озеро от репрессий.   В конце двадцатых годов органы ВЧК начали раскручивать дело так называемой промпартии. По этому делу большая группа инженеров обвинялась во вредительстве в промышленности и на транспорте. Процесс был громким, многих посадили в тюрьму, кое-кого приговорили к высшей мере наказания. Смирнов побоялся, что его могут зачислить в члены промпартии и сбежал на Алтай. Здесь познакомился с красивой молодой алтайкой, уговорил её стать женой и поселиться в дальнем конце Телецкого озера, куда никакая власть добраться не могла. Не знаю, насколько эта легенда правдива, но первым из журналистов о Смирнове узнал Комраков. Его удивило мужество человека, не побоявшегося в одиночку поселиться в таежной глухомани и попытавшегося сделать там для себя райский уголок. - Как же ты зимой поехал туда в ботинках? - удивился я. - Я ведь не думал туда ехать, - искренне признался Комраков. - Я о Смирнове узнал в Турочаке, а от Турочака до Телецкого рукой подать. Обувь приходилось занимать, но ноги замерзли настолько, что боюсь не отогрею. Очерк Комракова о Смирнове был сенсацией, о нём долго и много говорили, и не только на Алтае. Той же зимой состоялось первое в моей жизни совещание собкоров Алтайской Правды, а их в то время работало двенадцать человек. Для газеты это всегда событие. Редакционные коридоры наполнялись шумом, в отделах шли непрерывные споры. У всех собкоров к редакции всегда одна претензия - мало печатают. А среди собкоров Алтайской правды в то время было немало интересных личностей. До сих пор помню толстого и неповоротливого Юру Пешкова, чуть-чуть уступающего ему по комплекции Витю Кирясова, юркого и шустрого Валеру Гавричкина, обстоятельного Бориса Рождественского. Пешков потом стал собкором республиканской газеты в Казахстане, Кирясов - собственным корреспондентом Правды, Гавричкин - "Известий". Борис Рождественский остался в Алтайской Правде. На совещании анализировалась работа собкоров. По традиции вечером большинство из них вместе с несколькими наиболее близкими им сотрудниками редакции шли в ресторан. В тот раз это был ресторан "Волна, находившийся на втором этаже старого деревянного здания речного вокзала на берегу Оби. Мы пошли туда потому, что в нём всегда было свежее пиво. На правах недавнего собкора компанией руководил Гена Комраков. Не могу сказать, что мы мало выпили, но к тому времени, когда закрывался ресторан, у всех нас оставалось неудовлетворенное чувство жажды. В отличие от нынешних времен спиртное ночью в Барнауле тогда не продавалось. - Выпивку можно достать только в вагоне-ресторане проходящего поезда, - протерев носовым платком очки и снова надев их, меланхолично заметил Виктор Кирясов. Все переглянулись. Идея была хорошей. Но как добраться до вокзала, ведь для того, чтобы увезти нас всех, надо не менее трех такси? Мы наперебой начали обсуждать эту проблему. Комраков молча поднялся и вышел на улицу. Через минуту он возвратился и начальственно приказал: - Ребята, пошли. Мы с недоумением переглянулись и поднялись из-за стола. На улице, у самых дверей ресторана, стоял автобус. Где его нашел Комраков, как сумел договориться с шофером, для меня и сегодня остается загадкой. Когда автобус подвез нас к вокзалу, от его перрона готовился отойти пассажирский поезд. Мы всей толпой кинулись к вагону-ресторану. Там был только портвейн. - Неси портвейн, - сказал Комраков официанту. - Деньги вперед, - строго потребовал официант. Мы передали деньги. Поезд тронулся. Официант принес бутылки и начал выбрасывать их из вагона. Мы бежали за поездом и ловили их на лету. И вдруг услышали за спинами пронзительный милицейский свисток. Мы остановились, но, естественно, после того, как в наших руках оказалась последняя бутылка. К нам подошел высокий пожилой старшина и спросил, кто мы такие и что здесь делаем.   Мы объяснили все, как есть - И сколько же вы отдали за каждую бутылку? - строго спросил старшина. Комраков назвал сумму. Старшина, схватившись за голову, произнес: - Обратились бы ко мне, я бы вам купил в железнодорожном ресторане в два раза дешевле. - Так он же закрыт, - сказали мы. - Для вас закрыт, для меня работает, - ответил старшина. Такой милиционер нам понравился. Кто-то открыл бутылку и протянул ему. На улице было холодно и, неся наружную службу, старшина наверняка промерз до костей. Он взял бутылку, приставил к губам и, громко булькая, отпил несколько глотков. Но они были настолько большими, что бутылка оказалась наполовину опорожненной. - Больше не могу, - сказал он и протянул нам остаток. - Почему? - удивились мы. - Нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Старшина козырнул и неторопливо пошел в сторону вокзала. Мы сказали ему "До свидания!" и направились к Комракову. Его квартира находилась недалеко. Дверь открыла заспанная жена Геннадия Нина. Страшно удивилась, увидев на пороге такую ораву людей в час ночи. Но Комраков тут же успокоил её: - Не удивляйся, мать, у нас праздник. Ставь на стол закуску. Много лет спустя, когда я работал корреспондентом Правды в Чехословакии, Комраков с Ниной по моему приглашению приезжали отдохнуть ко мне в Прагу. И мы со смехом вспоминали эту историю. Должен сказать, что выпивали мы тогда не для того, чтобы напиться и забыть обо всем. У нас были бесконечные разговоры о жизни, литературе, творческих замыслах, о болях и мечтах народа. Эти разговоры нередко продолжались далеко за полночь и мы отводили в них душу. Мы были полны сил и устремлены в будущее. Вскоре в жизни редакции произошло важное событие - сменился редактор. Н.А. Девятьяров чем-то не устраивал руководство крайкома и на его место приехал А.А. Матвеев, который до этого работал заместителем редактора областной газеты в Калинине, нынешней Твери. О том, что над Николаем Александровичем сгущаются тучи, мы поняли еще два-три месяца назад. Он начал закручивать гайки, причем делал это довольно своеобразным для творческого коллектива методом. Стал требовать, чтобы все сотрудники редакции приходили на работу ровно к девяти утра и уходили не раньше шести. У нас же было принято другое. Хорошей работой считались не проведенные в редакции часы, а отлично написанный и вовремя сданный материал. Приход А.А. Матвеева обострил, как мне показалось, мою личную проблему. Квартиру я так и не получил, а с новым редактором надо было налаживать новые отношения. Зато повезло Комракову. Его уже давно звали в "Известия", но старое руководство под всякими предлогами удерживало талантливого журналиста в Алтайской Правде. Понять это было можно: кому не хочется иметь в редакции хороших работников? С другой стороны, если человек давно перерос краевую газету, почему его не отпустить в центральную? Матвеев же заявил: - Я своим талантам поперек дороги становиться не буду. "Известия" открывали новый корреспондентский пункт в Томске, и Комраков вскоре перебрался туда. Вышло так, что это решило и мою жилищную проблему. Квартиру Комракова отдали заведующей отделом Информации, а мне ту, которую освободила она. Я был на седьмом небе. На новоселье пригласил редактора. Он был в хорошем настроении, но после третьей или четвертой рюмки вдруг сделался серьезным и спросил: - Галстук у тебя есть? - Есть, - ответил я, не понимая, какое отношение это имеет к новоселью. - Завтра в десять утра ты должен быть в отделе пропаганды крайкома Партии. Тебя утверждают собкором Алтайской правды по городу Рубцовску. Жена чуть не подавилась от его слов. Я онемел.   Придя в себя, спросил, заикаясь: - Зачем же вы тогда давали мне квартиру в Барнауле? - Чтобы не подумал, что я тебя ссылаю туда навечно, - отрезал редактор. В моей жизни было много переездов и неожиданных изломов судьбы. Я научился принимать их как должное. Но тот, первый переезд, был самым ошеломляющим. В крайкоме у меня состоялся формальный, положенный по протоколу разговор с заведующим отделом пропаганды. Но я почерпнул из него и кое-что полезное. Завотделом по-отечески посоветовал, на что обратить внимание в городе Рубцовске, с кем наладить добрые отношения, на кого можно опереться. Рубцовск всегда считался самым сложным городом в крае и работа собкора там была нелегкой. В Рубцовске мне тоже повезло на друзей. В редакции городской газеты работало немало интересных людей. Одним из них был Владимир Кильчанов. Человек, бесспорно, талантливый, но страшно неорганизованный, без внутренней дисциплины и самоконтроля. Другим крупным его недостатком была лень. Я не имею в виду нежелание писать. Этого-то как раз у него было в достатке. Он мало читал, мало занимался постоянным самообразованием. А без этого стать хорошим журналистом невозможно.   На одних способностях без постоянного самосовершенствования и трудолюбия далеко не уедешь. Из городской газеты Кильчанов перебрался в Алтайскую Правду, переехал в Барнаул, ему дали квартиру, но долго он там не продержался. То, что прощалось в городской газете, для Алтайской правды было неприемлемо, и он был вынужден уйти из неё. Другим человеком, с которым у меня сложились хорошие отношения, был Лев Стрижкин. Пройдя школу городской газеты, он стал собкором Алтайской правды по городу Рубцовску и проработал на этой должности несколько десятилетий. Я никогда не работал ни в районной, ни в городской газете, мне по наивности казалось, что там трудятся только те, у кого не хватает способностей перейти в краевую. Но когда познакомился со всеми сотрудниками, понял, насколько тяжелый хлеб им приходится добывать. Городская газета походила на молох, ей все время не хватало материалов, все, что приносили в редакцию корреспонденты, ставилось на полосу с колес.   От такой работы в постоянной запарке находились не только литературные сотрудники, но и технические работники. Особенно напрягалась машинистка Валя Шнягина, симпатичная и очень обаятельная девушка, пришедшая в редакцию после средней школы. Она еще не научилась печатать, не глядя на клавиши, и ей было труднее, чем многим корреспондентам. Из рубцовской практики мне запомнился случай, который произошел у меня с главным инженером Алтайского тракторного завода М.И. Ворониным. В то время на заводе запускался в производство новый трактор Т-4. Я попросил Воронина подробно рассказать читателям Алтайской правды о создании этой машины. Он согласился. Через несколько дней звоню на завод. Трубку поднимает секретарша. Называю себя, прошу соединить меня с главным инженером. - Его нет, - сказала секретарша. - Но если вы по поводу статьи, она готова. Меня попросили передать её вам. Кладу трубку и бегом на завод. Но едва я начал читать статью, меня охватило разочарование. Статья была написана так скучно, таким тяжелым канцелярским языком, что нормальному человеку сквозь него невозможно было продраться. Но главное, в ней не было ни фактов, ни событий, связанных с разработкой нового трактора, ни одной мысли. Мне почему-то сразу пришло в голову, что её не мог написать главный инженер, человек, насколько я мог судить по нескольким личным встречам с ним, весьма эрудированный и, что немаловажно для руководителя крупной технической службы, интересный рассказчик. Я встретился с ним на следующий день и выложил о его статье все, что думал. Воронин вспыхнул, забрал статью, положил в стол и сказал: - Да, такие вещи нельзя поручать своим помощникам. Я напишу вам другую статью и сразу же дам знать об этом. Через несколько дней меня разыскала его секретарша и я получил совершенно новую статью. Она была написана так живо, в ней было столько интересных подробностей, что мне не пришлось править ни одного слова. Я тут же переслал её в редакцию и вскоре она появилась в Алтайской Правде. Но рубцовская жизнь продолжалась для меня недолго. Редактор Алексей Анисимович Матвеев оказался человеком временным, он по каким-то обстоятельствам не прижился на алтайской земле. Его сменил А.М.Прозоров, выходец Алтайской правды, много лет работавший собкором "Сельской жизни" на Алтае. Он тут же возвратил меня в отдел промышленности к Клуниченко. В это время на Алтай после окончания отделения журналистики ВПШ при ЦК КПСС в качестве собственного корреспондента Правды вернулся Анатолий Соколов. Если читатель помнит, в самом начале повествования я говорил о том, что его в Горном Алтае сменил Георгий Целмс. Анатолий был человеком широкой души, чрезвычайно отзывчивым и добрым ко всем. Лучшим его другом в газете был Гусельников. Благодаря ему сдружился с Соколовым и я. В самом конце декабря 1967 года из Томска в Барнаул пришла весть о том, что Комраков попал в тяжелую автомобильную аварию. Первым об этом узнал Соколов. Он тут же прибежал в Алтайскую Правду к нам с Гусельниковым и прямо с порога произнес только одну фразу: - Старики, надо ехать. - Когда? - не сговариваясь, одновременно произнесли мы. - Завтра в восемь, - ответил Соколов. - Я сказал шоферу, чтобы проверил машину, заправился и взял с собой две канистры бензина. Морозным утром 28 декабря на машине Газ-69, обтянутой тонким брезентом, мы отправились в пятисоткилометровый путь. В Томск приехали уже затемно, но улицы были ярко освещены - город готовился к предстоящему Новому году. Комраков лежал на диване весь в гипсе. Увидев нас, приподнялся и, не скрывая радости, произнес: - Я знал, что вы приедете. Даже поспорил об этом с редактором областной газеты Новоселовым. Завтра он принесет нам коньяк, - и, обратившись к жене, добавил: - Нина, достань-ка из серванта эксклюзивную бутылку. Мужики с дороги, замерзли, как цуцики. Нина принесла коньяк и рюмки. Комраков, полулежа на диване, открыл бутылку, разлил коньяк по рюмкам. - За вас и за Егора Кузьмича, - сказал он. Мы переглянулись, но выпили молча. Комраков рассказал, что в аварию попал на дороге между Томском и Асино. В его машину врезался груженый лесовоз. Шофер отделался ушибами, а у Комракова оказалось несколько сложных переломов. Об аварии тут же доложили первому секретарю Томского обкома Партии Егору Кузьмичу Лигачеву.   Он распорядился послать за корреспондентом "Известий" санитарный вертолет. Комракова доставили в томскую больницу, сделали рентгеновские снимки, наложили гипс. Лигачев постоянно справлялся о его здоровье. Когда узнал, что переломы серьезные, но угрозы для жизни не представляют, послал Комракову в больницу бутылку коньяка и корзину фруктов. Подарок был символическим потому, что все знали - сам Лигачев не пьет. - Наливай, Толя, еще, - обратился Комраков к Соколову, закончив рассказ. - Так это его? - спросил Соколов, показывая глазами на бутылку. Комраков молча кивнул. Так мы отведали прекрасного коньяка, которым угостил нашего друга человек, прославившийся на всю страну борьбой с алкоголизмом. На следующий день попроведать Комракова пришел редактор томской областной газеты "Красное знамя" Александр Николаевич Новоселов. Это был высокий, крупный человек с крестьянским лицом и хитрыми, внимательными глазами. Он пообедал вместе с нами, не вступая в разговор. Лишь внимательно слушал о чем говорили мы. Когда закончился обед, Новоселов достал сигарету, закурил и, повернувшись ко мне, спросил: - А не переехал бы ты, Слава, ко мне поработать собкором? Я открываю корпункт в самом интересном месте области. - Где? - сверкнув очками, спросил Гусельников. Он в свое время работал в Томске и хорошо знал всю область. - На Севере. Там сейчас начинают добычу нефти и строительство города Стрежевого. - А что там за условия? - спросил я. Ведь на Север надо было ехать не только мне, но и сыну, который учился в первом классе. - Откровенно говоря, тяжелые, - сказал Новоселов. - Нехоженая тайга, болота, дорог ни одного километра. Связь только по реке, а зимой - самолетом и вертолетом. Из промышленных предприятий в поселке нефтеразведочная экспедиция и рыбокомбинат. Но для газетчика лучшего места не найти. Не знаю почему, но я не стал даже раздумывать. Посмотрев на Новоселова, ответил: - Договорились. Приеду в Барнаул и сразу увольняюсь. - Я нисколько не сомневался, что ты согласишься, - произнес молчавший до этого Комраков. - Я тоже, - сказал Гусельников, обняв меня за плечо. Ему было жалко расставаться со мной в Алтайской Правде. 31 декабря в ночь под Новый год мы возвратились в Барнаул. После праздников я пошел к редактору Алтайской правды с заявлением об увольнении по собственному желанию. Спросив, куда я собираюсь, А.М. Прозоров отпустил меня с легким сердцем. Оглавление www.pseudology.org