Пол Джонсон

Издательство "Вече", 2000

Пол Джонсон

Популярная история евреев

Профессиональные Политики и организаторы, которые неизбежно возглавили движение, смеялись над "Сионизмом в халате" Герцля. Однако он явился ещё одним фрагментом головоломки. Как прекрасно понимал Герцль, Сионизм мог легко стать ещё одним из тысяч преходящих моментов на стыке двух столетий. Чтобы он стал респектабельным, чтобы его воспринимали серьезно, требовалась персональная дипломатия на высоком уровне, в которой он был очень силен. Постепенно он пробился ко всем нужным Людям Европы, обхаживая великих мира сего в Турции, Австрии, Германии, России. В дневниках, которые он вёл систематически, эти встречи отражены со впечатляющими подробностями. Даже от Антисемитов могла быть Польза, потому что они могли содействовать сионистским проектам просто для того, чтобы избавиться от "своих" Евреев.

Венцель фон Плеве, российский министр внутренних дел, печально известный как организатор Погромов, говорил ему: "Вы обращаетесь с проповедью к обращенным… Нам бы очень хотелось увидеть создание независимого еврейского Государства, способного принять несколько миллионов Евреев. Конечно, Нам не хотелось бы потерять всех своих Евреев. Хотелось бы сохранить самых интеллигентных, таких, лучшим примером которых являетесь Вы, доктор Герцль. Но Нам хотелось бы освободиться от недалеких и малоимущих". Кайзер тоже поддерживал новый Исход: "Я – за то, чтобы иудеи выехали в Палестину, и чем раньше они снимутся – тем лучше". Вильгельм II ходатайствовал за Герцля в Константинополе перед султаном, а позднее оказал ему Честь, приняв его официально в Иерусалиме. Эта встреча была для Герцля очень важной; он настаивал на том, чтобы делегация была одета по полной вечерней форме в полуденное пекло, и лично тщательно проверил штиблеты, галстуки, рубашки, перчатки, костюмы и шляпы; одному из членов делегации пришлось поменять цилиндр, Вольфсону – сменить грязные манжеты.

Но, хотя кайзер и укрепил международные позиции Герцля, турок не удалось убедить выделить место для национального очага Сионистов, и немцы, активно добивавшиеся союза с турками, Идею оставили. Оставалась Британия. Герцль справедливо называл её "архимедовой точкой опоры", в которую следовало упереться рычагом Сионизма. Отношение политической Элиты было достаточно доброжелательным. Многие читали "Танкреда", ещё больше – "Дэниэля Деронду". К тому же в Англию был значительный наплыв Евреев беженцев из России, что пробуждало опасения Антисемитизма и угрозы установления иммиграционных квот. Была сформирована Королевская комиссия по проблемам иммиграции (1902), одним из членов которой был лорд Ротшильд. Герцля попросили дать показания, и Ротшильд наконец согласился на неофициальную встречу с Герцлем за несколько дней до того, чтобы гарантировать, что тот не скажет ничего такого, что могло бы усилить позицию тех, кто выступает против въезда Евреев.

Изменение позиции Ротшильда (от активной Враждебности – к благожелательному нейтралитету) было важной победой для Герцля, и он был рад в ответ сказать комиссии 7 июля 1902 года, что следует согласиться с дальнейшей еврейской иммиграцией в Британию, но Окончательное решение проблемы беженцев сводится "к признанию Евреев нацией и предоставлению им официально признанного национального очага". Благодаря этому визиту Герцль вступил в контакт с ведущими членами правительства, особенно министром по делам колоний Джо Чемберленом и министром иностранных дел маркизом Лэндсоуном. Оба в принципе благожелательно относились к Идее еврейского национального очага. Но вот где? Обсуждался вариант Кипра, затем Эль Ариша на египетской границе. По мнению Герцля, это место очень подошло бы, тем более что расположено вблизи Палестины, и он направил письмо в британский кабинет, впервые сформулировав сильный, но опасный аргумент: "Одним махом Англия получит 10 миллионов тайных, но лояльных Подданных по всему миру, активных в разных областях жизни". Но египтяне не согласились, и Идея была отвергнута. Затем у Чемберлена, вернувшегося из Восточной Африки, возникла новая Идея – Уганда. "Увидев её, – говорил он, – я подумал: вот подходящая земля для доктора Герцля. Но он, конечно, Человек сентиментальный и предпочтет Палестину или её окрестности".

Герцль же был настолько обеспокоен новой волной ещё более кровавых Погромов в России, что согласился бы и на Уганду. И Лэндсоун написал письмо: "Если удастся отыскать место, которое признают подходящим [Еврейский колониальный] трест и Комиссия Его Величества и с которым согласится Правительство, то лорд Лэндсоун будет готов представить конкретные соображения по организации еврейского поселения на условиях, которые позволят его обитателям сохранять национальные обычаи".

Это был подлинный прорыв, эквивалентный предварительному дипломатическому признанию будущего сионистского Государства. Своим последующим Обращением Герцль пробудил интерес молодого растущего Политика – либерала Дэвида Ллойд Джорджа и привлек его юридическую фирму к разработке проекта статуса колонии. Он зачитал письмо Лэндсоуна на Шестом сионистском конгрессе, где оно вызвало "восхищение… щедростью британского предложения". Впрочем, многие делегаты сочли его предательством Сионизма; делегаты из России покинули зал заседаний. И Герцль сделал окончательный вывод: "Палестина – единственная страна, которая может стать пристанищем нашего народа".

На Седьмом конгрессе (1905) Уганда была официально отвергнута. Но это случилось уже без Герцля, который скончался в возрасте 44 лет. Он стал жертвой собственных героических усилий и пафоса, которые погубили его Тело и разрушили его Брак. Дальнейшая Судьба его семейства достойна сожаления. Жена Юлия пережила его всего на три года. Дочь Полина стала наркоманкой и умерла в 1930 году от передозировки героина. Сын Ганс, лечившийся у Фрейда, несколько позднее покончил с собой. Другая дочь, Труда, умерла от голода в нацистском концлагере, а её сын Стефан покончил жизнь самоубийством в 1946 году, после чего от его семьи ничего не осталось.

Однако подлинным наследием Герцля явился Сионизм. За несколько месяцев до Смерти Герцль говорил Стефану Цвейгу: "Моя ошибка в том, что я начал слишком поздно… Если бы ты знал, как я страдаю при мысли о потерянных годах". На самом деле к моменту Смерти Герцля Сионизм был уже вполне сформировавшимся движением с мощной поддержкой со стороны Англии. Стартовав в 1895 году, Герцль обеспечил Сионизму почти двадцатилетнюю фору по сравнению с его конкурентом – арабским Национализмом, и в конечном счёте этот факт оказался решающим.

И приговор Дрейфусу, который инициировал события именно в данный момент, а не позднее, можно считать рукой Провидения, подобно жутким событиям 1648 и 1881 годов. Тем не менее, к концу жизни Герцля Сионизм был лишь небольшим ручейком среди половодья религиозных и светских еврейских движений. Главным его противником было безразличие, однако имелись и активные враги. Вплоть до Первой мировой войны огромное большинство Раввинов, будь они реформистского, консервативного или ортодоксального толка, были противниками светского Сионизма. На Западе они смыкались со светскими ассимилированными Евреями, которые видели в нём угрозу своему достигнутому положению, поскольку он ставил под сомнение их гражданскую лояльность. На Востоке же, не в последнюю очередь – в России, где находилось большинство сторонников Сионизма, религиозная оппозиция была сильной и даже фанатичной. Это имело серьезные последствия для будущего Государства Израиль.

Основатели Сионизма в большинстве своем были не просто западниками, но и (в глазах Ортодоксов) атеистами. Когда Герцль и Нордау отправились на субботнюю службу накануне Первого сионистского конгресса, это был их первый поход в Синагогу со Времён детства, так что их пришлось инструктировать, как вести себя во Время богослужения. Ортодоксам все это было известно. Для большинства их светский Сионизм был мишенью для тех же обвинений, что и просветительство, плюс сильное обвинение в том, что он представляет собой богохульное извращение одной из главных и наиболее священных заповедей Иудаизма. Утверждение, что религиозный и светский Сионизм являются двумя сторонами одной медали, абсолютно фальшиво. Для религиозного Еврея возвращение в Сион – это этап божественного плана использовать Евреев в качестве прототипа всего Человечества, и оно не имеет ничего общего с Сионизмом, который есть решение человеческой, гуманитарной проблемы (отторжение и бездомность Евреев) человеческими средствами (создание светского Государства).

К концу XIX века среди религиозных Евреев Центральной и Восточной Европы можно было различить три основных течения. Первое – хасидистская Традиция Бааль Шем Това. Была Традиция мусара, или морализма, основанная на писаниях ортодоксальных мудрецов из Литвы, в которую вдохнул новую жизнь Израиль Салантер (1810–1883), распространяли иешивы. И было ещё течение Самсона Гирша "Тора с Цивилизацией", которое нападало на секуляризацию оружием собственного современного учения и (говоря словами Гирша) трудилось во имя реформы, "поднимающей эпоху до уровня Торы, а не низводящей Тору на уровень эпохи".

Сыновья и внуки Гирша показали, что светское образование можно приобрести, не теряя Веры, и помогали организовать движение "Агудат Израэль". Оно ставило своей целью создание всемирной организацией Торы для координации действий иудаистских религиозных сил, направленных против секуляризации, и учитывало-то обстоятельство, что фонды помощи жертвам российских Погромов попали в светские руки и использовались для дискриминации в отношении благочестивых Евреев. Все эти три течения были сильно настроены против Сионизма, и в особенности против его усиливающихся попыток говорить от имени всех Евреев. Мудрецы Восточной Европы ужасно боялись сделать какой нибудь жест, от которого могли бы выиграть Сионисты, – например, отправиться в Эрец Израэль. Один из них, Цадик Люблина (1823–1900), писал довольно характерные вещи: "Иерусалим – наипривлекательнейшая вершина, к которой устремлены сердца Израиля… Но я боюсь, что мой отъезд и восхождение на Иерусалим может быть воспринято как жест одобрения деятельности Сионистов. Я обращаю свои надежды к Богу, моя Душа жаждет Его слова, что грядет День Искупления. Я жду и предвкушаю зрелища омовения Его ног. Но даже три сотни плетей с железными шипами не заставят меня двинуться с места. Я не совершу восхождения на потребу Сионистов".

Ортодоксы утверждали, что Сатана, отчаявшись ввести Израиль в соблазн посредством преследования, получил дозволение попробовать другие, более деликатные методы в своих гнусных и мерзопакостных планах, в том числе приманку Святой Земли и просветительства. Таким образом, Сионизм бесконечно хуже, чем Лже-Мессия, ибо он есть полностью Ложная, сатанинская Религия. Другие добавляли, что светское Государство вызовет безбожный Дух демоса и противоречит данному Богом Моисею указанию следовать по пути олигархии: "Иди и созови старейшин Израиля" (3 Книга Моисеева); "Небеса запрещают, – писали два ковенских мудреца, – чтобы Массы и Женщины болтали насчёт собраний или мнений, отражающих общественные нужды".

11 мая 1912 года в Катовице мудрецы Ортодоксы основали движение Агудистов для координации противодействия планам Сионистов. В то же Время ряд ортодоксальных Евреев верили, что Сионизм можно использовать во имя религиозных целей. Раввин Авраам Исаак Коок (1865–1935) утверждал, что новый "национальный Дух Израиля" можно использовать, чтобы призвать на патриотической основе Евреев соблюдать и проповедовать Тору. При поддержке Сионистов он в конце концов стал главным Раввином Иерусалима. Однако большинство религиозных Евреев, уже находившихся в Эрец Израэле, слушали о Сионизме с ужасом. "В Святой Земле великая Тревога, – писал Раввин Иосиф Хаим Зонненфельд (1848–1932), – по поводу того, что эти грешники, отрицающие Единого и Его Святую Тору, объявили во всеуслышание, что в их Власти ускорить Искупление народа Израиля и собрать рассеянных со всех концов земли".

И добавил, что, когда Герцль прибыл в Святую Землю, "его сопровождало зло, и Мы пока не знаём, что делать с разрушителями целостности Израиля, да пребудет с ним милость Господня". Эта широкая, хотя и совсем не повсеместная, оппозиция благочестивых Евреев сионистской программе неизбежно все определеннее толкала её в руки светских радикалов. Впрочем, и для большинства светских Евреев Сионизм тоже не выглядел привлекательным, а для части из них он вообще казался врагом. В России преследования Евреев продолжались, причём жестокость их нарастала, и при этом росло и желание Евреев бежать, будь они ортодоксальными или светскими, Сионистами или нет; и одним из мест, где можно было бы спастись, была Палестина. Однако среди просвещенных европейских Евреев паника, подогретая в 1890-х годах волной Антисемитизма, начала спадать. Убедительная победа дрейфусаров во Франции подтверждала ту точку зрения, что, по крайней мере, там Евреи могут обрести не только безопасность, но и новые возможности, и укрепить свое политическое и культурное положение.

В Германии антисемитское брожение тоже затухало, по крайней мере, внешне, и среди образованных Евреев повсеместно крепло убеждение, что ассимиляция возможна. Именно в этот период, непосредственно предшествовавший Первой мировой войне, немецкие Евреи наиболее настойчиво стремились доказать свою лояльность "фатерлэнду", а культурное родство между немцами и Евреями было наиболее явным. На самом деле, несмотря на давнюю Традицию немецкой злобной антипатии по отношению к Евреям, несмотря на "Юдензау", Евреи чувствовали себя в Германии как дома. Там Общество ценило и почитало своих профессоров, а в ряде отношений его ценности совпадали с ценностями еврейской кафедократии. Еврей мог естественным образом перейти из иешивы в один из германских университетов, у которых теперь наступал, судя по их достижениям, золотой век. Еврей наслаждался возможностями, которые постепенно открывались перед ним в стране, где интеллектуальные достижения справедливо оценивались и встречали должное уважение. И немецкие Евреи трудились с бешеной энергией.

Вскоре их стали награждать только что учрежденными Нобелевскими премиями: две – в области физиологии и медицины, четыре – по химии, две – по физике, и все были присуждены за работы, выполненные перед Первой мировой войной. Фердинанд Юлиус Кон основал бактериологию. Пауль Эрлих явился автором первой практической формы химиотерапии. Франц Боас основал культурную антропологию. Немецкие Евреи были трудоголиками, постоянно спешили. Эдуард Девриен писал о своем друге Феликсе Мендельсоне: "Привычка постоянной занятости, воспитанная у него матерью, делала для него праздность невыносимой"; он то и дело смотрел на часы. Густав Малер обычно перемещался из своего дома на работу в Венскую оперу бегом; возвращаясь, он, чтобы сэкономить Время, извещал о своем прибытии, насвистывая начало Восьмой симфонии Бетховена, – по этому сигналу ему Должны были накрывать обед. Однако-евреев объединяли с немцами не только интеллектуальные привычки; интеллектуальное родство было и более глубоким. Многие немецкие Евреи чувствовали то же, что и Политик Габриэль Риссер (1806–1863), который настаивал: "Если Мы не немцы, то у нас нет родины".

Евреи, вступающие в общественную жизнь, будь то социалисты вроде Лассаля или либеральные лидеры вроде Эдуарда Ласкера (1829–1884) и Людвига Бамбергера (1823–1899), ощущали сильную Связь между еврейским рациональным Духом и либеральными целями современной Германии, пытаясь терпеливо искать и применять рациональные решения всех социальных проблем. Было мало способных немецких Евреев, которые не получали бы удовлетворения от чтения и изучения Канта и Гегеля. Это относилось не в меньшей степени и к еврейским религиозным мыслителям. Германия Вильгельма стояла на пороге великого возрождения христианской теологии, и те же глубинные импульсы воздействовали на еврейских писателей. Герман Коэн (1842–1918), профессор Философии в Марбурге, которого можно назвать последним последователем Маймонида, горячо настаивал на том, что Иудаизм – первая Религия, в которой можно обнаружить существенное присутствие "здравого смысла", но которая, тем не менее, не обладает монополией на это свойство. Как только нация достигает определенного уровня интеллектуального развития, она становится готовой к восприятию "Религии здравого смысла".

Он утверждал, что из всех современных наций именно германская может легче всего согласовать здравый смысл с религиозным чувством, и причина этого в том, что предшественником Германии с её философским идеализмом, почтением к чистой Религии и этическим гуманизмом была еврейская История. Он отвергал противопоставление немецкой Культуры и еврейского космополитизма как невежественную чушь. Он пункт за пунктом опровергал аргументы профессора Трейчке, который противопоставлял Евреев и немцев, отвергая как противоречащий Истине его известный афоризм: "Евреи – наше несчастье". Фактически немецкий Дух был настоян на еврейских идеалах. Они стояли за победой протестантской реформации. Новый тип современного религиозного Человека, будь он христианином протестантом или либеральным Евреем, в конечном счёте формировался на религиозных идеалах и энергии еврейской Библии. А потому, в противоположность мнению антиклерикальных рационалистов, носителей французского Духа светского Просвещения и нигилизма, немецко-еврейская этическая интерпретация Библии сделала её инструментом человеческого совершенствования, а не препятствием на его пути.

Лекции Коэна, безусловно, помогли оживить Иудаизм Франца Розенцвейга (1886–1929), который подошёл вплотную к Обращению, и превратить его в одного из крупнейших еврейских богословов современности. Розенцвейг провел страстную литературную дискуссию по вопросу об Обращении со своим кузеном и современником Эугеном Розеншток Гесси, который перешел в Протестантство. Их "Письма об Иудаизме и Христианстве", написанные непосредственно перед мировой войной, показывают, как близки могут быть друг к другу направления иудейской и протестантской мысли, как легко могут Евреи вписаться в рамки немецкой Философии. Даже немецко-еврейские мыслители, которые нападали на Христианство и подчеркивали его отличия от Иудаизма, вроде Лео Бека (1873–1956), делали это, пользуясь немецкими категориями. В 1905 году Бек опубликовал блистательный ответ, "Сущность Иудаизма", на "Сущность Христианства" (1900) протестантского богослова Адольфа фон Харнака. В нём он доказывал, что Иудаизм есть Религия здравого смысла, а Христианство – романтического иррационализма.

Св. Павел был первоначально злодеем; но разве не Лютер написал: "Во всех, кто верует в Христа, здравый смысл Должен быть убит, иначе Вера не сможет управлять ими; ибо Разум сражается против Веры"? И у этой критики Христианства были явно выраженные корни и союзники в немецком скептицизме, и Ницше уже составил план своей атаки на Св. Павла (кстати, любимая мишень не для одного поколения немецких Антисемитов). И богословский диспут показал, сколь удобно и свободно Евреи могут перемещаться в пределах немецкого духовного мира, каким просторным театром ума он может служить им. В течение жизни одного двух последних поколений перед Первой мировой войной, этой всеобщей катастрофой Тела и Духа, которая сделала все человеческие проблемы ещё более трудными и опасными, способные Евреи выходили на арену жизненного соревнования в ошёломляющем количестве. Нигде их вклад не был более разнообразен и внушителен, чем в немецкоязычных регионах. Изучая их достижения, вы подвергаетесь соблазну заключить, что многие из этих блистательных Евреев чувствовали в глубине Души, что Германия – идеальное пристанище для еврейских талантов.

Разве Германия не питает надежду, и не без основания, на лидерство в мировой Культуре? И почему бы Евреям не сыграть заметную, если не решающую роль в том, чтобы Германия смогла бросить вызов всем участникам этого состязания? Не в этом ли подлинный Смысл обращенного ещё в древности призыва к Евреям быть "светочем для язычников"? Существовало, по-видимому, много способов, которыми Евреи могли бы помочь немцам пробиться к мировому господству. Германия стала к этому моменту великой промышленной и ведущей интеллектуальной державой мира. Кто лучше мог бы соединить эти два качества, чем Евреи, которые были сильны в обоих направлениях и за свою долгую и мучительную Историю познали, как экономическая мощь может быть создана и управляема утонченной мыслью?! Одним из тех, кто знал об этих возможностях, был Вальтер Ратенау (1867–1922), который унаследовал у своего отца руководство гигантским концерном АЭГ, а затем недолго и трагически играл роль германского министра иностранных дел. Он был не только ведущим немецким промышленником, но и одним из наиболее популярных авторов по вопросам Государства, общественной жизни и Экономики (его работы составляют целых пять томов) и в своем роде провидцем.

Он пострадал от немецкого Антисемитизма не меньше других. "В юности любого немецкого Еврея, – писал он, – наступает мучительный момент, который запомнится ему на всю жизнь; это момент, когда он по настоящему осознает, что вступил в этот мир Гражданином второго сорта, и от этого чувства его не смогут освободить никакие способности и достижения". Но Ратенау не отчаивался. Он страстно верил в ассимиляцию. Он думал, что немецкий Антисемитизм в основе своей порожден аристократией и исчезнет тогда, когда на смену аристократии придет новый правящий класс – промышленники. Затем последует быстрая и окончательная ассимиляция. Это, в свою очередь, позволит еврейскому элементу в финансовой и промышленной области внести свой решающий вклад в создание нового, богатого Общества американского типа, или даже превосходящего американский уровень, в котором пролетариат исчезнет и будет править либеральная терпимость. Для Людей типа Ратенау и Крещение и Сионизм были не решением главной задачи, а трусливым бегством от неё. Еврей Должен утвердить свои германизм и гуманизм и способствовать выдвижению Германии во всех областях. Что, физическое мужество не является характерной чертой Евреев? Так пусть станет ей!

Еврейские студенты становились более закаленными дуэлянтами, чем неевреи юнкеры. Их стали бояться до такой степени, что нееврейским клубам пришлось специально изобретать идеологические и расовые причины, чтобы уклониться от еврейских вызовов. Они тренировались. Они соревновались. В течение первых же двух десятилетий после возрождения Олимпийских игр немецкие Евреи завоевали 13 золотых и 3 серебряные медали в фехтовании на рапирах и саблях. Немецкая чемпионка в беге с препятствиями Хелен Майер, известная под кличкой "блондинка Хе", дважды завоевывала золото. Евреев могли не допустить в ряды офицерского корпуса, но они старались как могли. Внуки Людей, говоривших на Идише, в котором отсутствует военная терминология, были с 1914 по 1918 год 500 раз награждены Железным Крестом. Тем не менее, отождествление Евреев со всем германским при жизни последнего поколения перед Армагеддоном происходило на фоне культурной и научной Революции, которая неслась совсем в другом направлении и в которой Евреи играли ведущую роль. Параллельно с гонкой военных и морских вооружений, которая все глубже разделяла Европу и накаляла в ней обстановку, шла гонка интеллектуальных вооружений, разделявшая Общество.

Модернистское движение, оказывавшее влияние на все стороны культурной и интеллектуальной жизни, набирало мощь и превращалось в непобедимую силу. Традиции и консерватизм, не являвшиеся, разумеется, непреодолимым препятствием, оказывали сильное сопротивление, которое становилось все более отчаянным в течение последнего предвоенного десятилетия, когда отчетливо стали видны претензии Модернизма. Евреи при этом, как и все прочие, оказались по обеим сторонам. Благочестивые Евреи, будь то Ортодоксы или Хасиды, были, пожалуй, наиболее консервативным, чтобы не сказать – реакционным, элементом в Европе, выступавшим против любых культурных и научных перемен. Но в нееврейском мире на них не обращали ни малейшего внимания, как будто их вовсе не было – так, что-то вроде традиционных предметов обихода. А Евреи и Еврейство всегда и повсюду ассоциировались с самыми крайними формами Модернизма. Конечно, невозможно отрицать, что Эмансипация европейских Евреев и их выход из Гетто в самую гущу интеллектуальной и художественной жизни способствовали ускоренным переменам. Евреи были природными иконоборцами.

Подобно Пророкам, они готовы были сокрушать привычных идолов, причём делать это умело и с каким то свирепым весельем. Они наводняли области деятельности, традиционно им чуждые или запрещенные, и становились в них свежими ростками. К примеру, еврейская музыкальная Традиция была намного старше любой другой в Европе. Музыка оставалась элементом еврейского богослужения, и кантор был почти столь же ключевой фигурой в еврейской Общине, как Раввин. Однако-еврейские музыканты, за исключением Выкрестов, не играли заметной роли в музыкальном развитии Европы. Поэтому выход на европейскую музыкальную сцену в середине XIX века большого количества еврейских композиторов и исполнителей стал событием, причём привлекающим к себе большое внимание. Иудаизм здесь был не при чем. Некоторые из них, как Мендельсон, были Выкрестами. Другие, как Жак Оффенбах (1819–1880), ассимилировались и были безразличны к Религии. Некоторые, подобно Жану Халеви (1799–1862) и Джакомо Мейерберу (1791–1864) были верующими и соблюдающими Обряды*.

Однако музыкальный мир знал об их Еврействе и о том влиянии, которым они пользовались, причём не просто в качестве композиторов, но и как руководители оркестров, академий, опер и музыкальных театров. Более того, существовало широко распространенное мнение, что и многие другие знаменитые музыканты были еврейского происхождения. Так, считали Евреем Россини, который присутствовал в 1839 году на знаменитой свадьбе Ротшильда во Франкфурте. Иоганн Штраус, основатель знаменитой венской музыкальной семьи, был действительно сыном крещеного Еврея – хозяина гостиницы в Будапеште. Даже у Вагнера были опасения (Правда, необоснованные) насчёт собственного еврейского происхождения. Подозревали также, что за революционные изменения в музыке того Времени основную ответственность несут Евреи. Между 1860 и 1914 годами стало нарастать общественное сопротивление музыкальным новациям, особенно в таких центрах, как Вена, где привыкли очень серьезно относиться к музыке. Как писал один историк музыки, ускорение темпа стилистических изменений и рост музыкальной публики объединились и сделали "и без того трудные отношения между артистом и публикой просто патологическими". Музыканты сознательно провоцировали; бывало, что публика отвечала Насилием. Еврейский иконоборческий элемент придавал и провокациям и ответной реакции экстремистские формы.

В Вене разразился скандал, когда в 1897 году Малер был назначен главой придворной оперы – едва ли не самый важный пост в немецкой музыке. Он занял его по праву, так как был одним из ведущих дирижеров Германии, и его назначение более чем оправдывалось разнообразием и великолепием постановок за его десятилетнее пребывание в должности. Но, чтобы занять её, ему пришлось принять Католицизм. В глазах тех, кому были ненавистны его новации, это не только не смыло с него еврейское клеймо, но и ещё больше привлекло к нему внимание. "Он никогда себя не обманывал, – писала его жена, – и он знал, что Люди не забудут его еврейского прошлого… Да он и не хотел, чтобы его забыли… Он никогда не отрицал своего еврейского происхождения. Скорее подчеркивал".* Халеви своей оперой "Еврей" (1835) создал новую французскую оперную форму. Его дочь Женевьева, позднее знаменитая хозяйка гостиницы, вышла замуж за его лучшего студента – Жоржа Бизе.

Его племянник, Людовик Халеви, написал либретто для оперы Бизе "Кармен", самой популярной из всех французских опер. Его внучатым племянником был прославленный историк Элия Халеви.

------------------

См. Мирку Чейс. "Элия Халеви: интеллектуальная биография". Коламбиа, 1980.

Руководящая деятельность Малера в Вене была бурной, и в конце концов враждебные интриги вытеснили его в Нью-Йорк. Все это произошло даже без провокационной роли его симфоний, которые почти не исполнялись при его жизни. Совсем другая История была с Арнольдом Шенбергом (1874–1951), который родился в Вене в еврейской семье, но был воспитан католиком. Он вызвал скандал, перейдя в возрасте 18 лет в Протестантство (в 1933 году он вернется в лоно Иудаизма). В 1909 году его "Опус 11, № 1 для фортепьяно" ознаменовал полный отказ от традиционной тональности. Через два года в основном по рекомендации Малера он получил небольшой пост в Венской королевской музыкальной академии, что вызвало бурю протеста в австрийском парламенте. Здесь, настаивали, Вена, столица европейской музыки, хранительница одной из главных драгоценностей мировой Культуры, и неужели она Должна находиться в руках этого не то Еврея, не то бывшего Еврея, не то бывшего католика или кто он там есть, который относится к ней с явным пренебрежением?

В данном случае ощущение надругательства над Культурой преобладало над Антисемитизмом как таковым: точнее будет сказать, что оно превратило в Антисемитов, по крайней мере, в данный момент, Людей, которые обычно не выражали подобных настроений. Чувство глубокого гнева вызывал Еврей иконоборец. Когда в феврале 1913 года в Вене была исполнена вполне традиционная кантата того же Шенберга "Gurrelieder", публика четверть часа рукоплескала ей. На следующий месяц в том же городе исполнение его же "Камерной симфонии № 1 (опус 9)", следом за которой был исполнен "Altenberglieder" его ученика нееврея Альбана Берга, вызвало целый бунт, потребовавший вмешательства полиции. Все это начал Малер, продолжил Шенберг; эти Евреи совращают молодых арийских композиторов вроде Берга – так примерно говорили в народе. Новый виток процесса приходится на тот момент, когда элементом новаций становится эротика. Именно это привнес Леон Бакст (1866–1924) в Русский балет, который был в первую очередь детищем Евреев.

Бакст был сыном уличного-торговца, который прошагал от Гродно до Санкт-Петербурга со всем своим скарбом за плечами, а затем, во Время Крымской войны, стал преуспевающим военным портным. Рыжий Леон был Евреем до мозга костей и считал, что большинство знаменитых художников, включая Рембрандта, имели еврейские корни; на его бумагах с монограммой красовалась Звезда Давида. Его исключили из Академии художеств в Санкт-Петербурге за то, что он представил на конкурс картину "Мадонна, оплакивающая Христа", где изобразил целую Толпу Евреев из литовского Гетто, чтобы подчеркнуть национальную принадлежность Христа и Богоматери; разгневанное жюри крест накрест перечеркнуло его творение красным карандашом. Именно Бакст, который был автором костюмов Павловой и Нижинского, представил последнего Дягилеву.

Когда труппа сформировалась, другой Еврей, Габриэль Аструц, пожертвовал деньги; к нему присоединился близкий к царскому двору Еврей барон Гунцберг. Бакст создавал и сами балеты, и декорации, и костюмы. Он привнес в это искусство мощную гетеро-сексуальную эротику, которую умело усиливал, пользуясь всякого рода накидками, которые то прикрывали, то обнажали Тела танцоров. Перед своим балетом "Клеопатра", который открывал 19 мая 1909 года историческую программу в парижском театре Шатле, он так характеризовал его: "Огромный Храм на берегу Нила. Колонны. Знойный день. Аромат Востока и Толпа красавиц с прекрасными Телами". На главную роль он подобрал Иду Рубинштейн, типично еврейскую красавицу; с её появления на сцене в окружении костюмов и декораций Бакста начинал развиваться сюжет. Как говорил Серж Лифарь, "именно художественное оформление привлекло вначале Париж к Русскому балету". Про Рубинштейн, с её длинными ногами, семитским профилем и восточным обликом Арнольд Гаскелл говорил, что она была "ожившей картиной Бакста". На следующий год он создал "Шехерезаду", самый успешный спектакль Русского балета, где происходит оргия с участием красавиц Гарема и мускулистых негров, заканчивающаяся кровавой резней. Постановка была самой шокирующей для той культурной эпохи.

Чувственность Бакста была откровенно еврейской; то же можно сказать и о его чувстве цвета, и, в ещё большей степени, о его моральной теории цвета, согласно которой, как он утверждал, религиозные качества определенных цветов и оттенков способны вызвать у зрителя нужные эмоции ("Есть синий цвет Магдалины и синий – Мессалины"). Эту Науку он передал в школе, в Петербурге, где некоторое Время преподавал своему любимому ученику Марку Шагалу (1887–1985), внуку еврейского ритуального мясника. И снова выход на сцену еврейского художника ознаменовал необычное явление. Известно, что на протяжении веков в еврейском изобразительном искусстве было много животных, но мало Людей: львы на занавесях Торы, совы на иудейских монетах, звери на капители Капернаума, птицы на выступе основания фонтана V века в Синагоге Наро в Тунисе.

Животные присутствовали и на резных деревянных дверях в Синагогах Восточной Европы; еврейкраснодеревщик был предтечей современной еврейской скульптуры. Книга о еврейском народном орнаменте, изданная в Витебске в1920 году, выглядела как шагаловский бестиарий. Однако в начале XX века сопротивление благочестивых Евреев портретной живописи было ещё довольно сильным. Когда молодой Хаим Сутин (1893–1943), сын бедного портного Хасида, написал по памяти портрет Раввина, отец выпорол его. Отец Шагала, зарабатывавший на жизнь тем, что возил бочки с селедкой, не заходил так далеко; однако, когда его сын стал заниматься с портретистом Иегудой Пеном, отец, хоть и заплатил причитавшиеся пять рублей, но в знак протеста швырнул их на землю. Отсюда и сильное желание вырваться из под опеки Религии, и необходимость покинуть Россию. Шагал провел несколько недель в заключении за попытку въехать в Петербург без разрешения. Баксту отказали во въезде (хотя его отец был "привилегированным Евреем") в 1912 году, когда он был уже всемирно знаменит. И художники Евреи уезжали в Париж, где в них формировался Дух иконоборчества, и они оказались в среде художественного авангарда.

Шагал прибыл туда в 1910 году и жил в колонии в знаменитом деревянном Ляруше, рядом с улицей Вожирар, где среди прочих жили Леже, Архипенко и Ленин. Там он повстречался с Евреями скульпторами Осипом Задкиным (1890–1967) и Жаком Липшицем (1891–1973). В Париже жил и Моисей Кислинг (1891–1953). Эти художники были польскими или русскими Ашкеназами, но среди них были и Сефарды: Жюль Пассен (1885–1930) из Румынии и Амедео Модильяни (1884–1920) из итальянского Ливорно, с которым Сутин спал по очереди в одной постели. Были Евреи, которые к этому моменту уже занимали ведущие позиции в изобразительном искусстве: Камилл Писарро (1830–1903), его сын Люсьен (1863–1944) и Макс Либерман (1847–1935), который привнес импрессионизм в Германию. Что же касается молодого поколения, то в некоторых отношениях они были просто дикарями.

За исключением Шагала, который мечтал о новом Сионе, все они питали минимум уважения к своему религиозному наследию. Сутин впоследствии вообще отрицал, что Еврей и родился в Вильно; в своем завещании он оставил 100 франков детям Раввина, чтобы они накупили конфет и сплясали на его могиле. Но у всех этих молодых Евреев была общая черта – стремление захватить новую культурную территорию. Нельзя сказать, чтобы Евреев характеризовало всеобщее стремление к Модернизму, какая то глобальная установка на повсеместное его внедрение. Один историк Культуры даже писал, что приписывать Модернизм Евреям значит проявлять "антисемитскую тенденциозность или узкий филосемитизм".

Будучи решительными новаторами в своей области, они зачастую бывали весьма консервативны в остальных вопросах. Так, Макс Либерман, чьи произведения некогда шокировали и встревожили немцев, – его "Юный Христос проповедует в Храме" (1879) изображает Христа типично еврейским мальчиком – хвастался тем, что "полностью буржуазен". Он жил в том же доме, что его родители, и "ел, пил, спал, гулял и работал с регулярностью церковных часов".

Зигмунд Фрейд (1856–1939), возможно, величайший новатор среди Евреев, осуждал "Модернизм" почти во всех его проявлениях. С особым презрением он относился к современному искусству, обвиняя его создателей во "врожденных дефектах зрения". Он очень Любил свою коллекцию гравюр с изображениями Древнего Египта, Китая, Греции и Рима и сидел за своим столом, окруженный ими, как Авраам в окружении своих домашних Богов; среди них не было работ старше эпохи Возрождения. Как у Либермана, у Фрейда был железный ежедневный, недельный, месячный и годичный распорядок.

Типичное расписание: с восьми до часу дня – приём пациентов. С часу до двух – обед, основной приём пищи за день, Должен был подаваться без опозданий. С двух до трех – моцион (в плохую погоду и в старости ограничивался хождением вокруг большого фамильного дома). С трех до четырех – консультация, затем до позднего ужина приём пациентов, затем опять моцион и, наконец, работа за письменным столом до часу ночи. Недельное расписание также соблюдалось неукоснительно: по вторникам раз в две недели собрание Бнай Брит; по средам – встреча с товарищами по профессии; вечером в четверг и субботу – лекции в университете, затем в субботу для отдыха – игра в тарок в четыре руки; по утрам в воскресенье – посещение матери. Ученики, желавшие встретиться с ним, Должны были или договариваться заранее, или поджидать его в определенных местах по маршруту его прогулок.

Подобно Марксу, который запрещал своим дочерям учиться или работать на стороне и требовал, чтобы они, "как благородные", сидели дома и занимались вышиванием, рисовали акварелью и играли на фортепьяно, Фрейд организовывал жизнь своей большой семьи на патриархальный манер. Ни Маркс, ни Фрейд не применяли своих теорий дома и к своим родным. Фрейд был старшим сыном властной мамаши, и они вдвоем командовали его пятью сестрами. Со Временем и его жена оказалась в подчиненном положении. Она всячески его обихаживала, прямо как камердинер в старину, даже выдавливала ему зубную пасту на щетку. Он никогда не обсуждал с ней своих Идей.

Кстати, она лично их отвергала: "У Женщин всегда были подобные проблемы, но они решали их без помощи Психоанализа. После менопаузы они становились более спокойными и сговорчивыми". К своим детям он тоже не применял своих Идей и, в случае необходимости разобраться в их личной жизни, отсылал сыновей к семейному врачу. Собственное его поведение было всегда в высшей степени распектабельным. Жизнь Фрейда представляет интерес не только вследствие огромного влияния его Трудов, но и потому, что с ней перекликаются многие особенности духовной жизни и Истории Евреев. Ряд его позиций типичен для Евреев. Нельзя сказать, чтобы он был верующим, в том числе верующим в Тору. Он вообще считал Религии коллективным заблуждением и всей своей работой стремился показать, что все верования, в том числе и религиозные, суть творение Человека.

Существуют некоторые разночтения по поводу того, в какой степени он владел Ивритом и Идишем. Образование, которое он получил, было не столько иудаистским, сколько-европейским, классическим и научным. Он писал на превосходном немецком языке, который был отмечен премией Гёте. Однако родители его были из галицийских Хасидов, причём мать из ультрахасидского города Броды. Никто из его детей не крестился и не женился на неевреях. Его сын Эрнест стал Сионистом. Сам он всегда относил себя к Евреям, а в последнее десятилетие открыто подчеркивал, что является Евреем, а не австрийцем или немцем. Он знал Герцля и уважал его. Никогда не соглашался получить гонорар за перевод своих Трудов на Иврит или Идиш.

Его биограф Эрнест Джоунз писал, что Фрейд "всегда ощущал себя Евреем до мозга костей… у него почти не было друзей неевреев". Когда его открытия ударили по его популярности, он обратился к Бнай Брит и позднее так объяснял это: "В моем одиночестве во мне появилась тяга к кругу избранных, благородных Людей, которые способны дружески воспринимать меня, независимо от того, сколь наглы мои заявления… То, что Вы Евреи, ещё больше меня устраивало, ибо я сам Еврей, и мне всегда казалось, что отрицать это не только постыдно, но и совершенно бессмысленно".

Впрочем, Фрейд искал в своей среде не только покоя. Он приписывал еврейскому Духу особую силу. "Если вы не дадите своему сыну вырасти Евреем, – говорил он Максу Графу, – вы лишите его источников энергии, которые ничем нельзя возместить". Но Евреи не только обладали огромной энергией – качеством, которое Фрейд очень ценил; они придавали особую ценность Идеям, и это он считал ещё более жизненно важным. "Мы сохранили свое единство благодаря Идеям, – писал он, – и благодаря этому Мы выжили". Он верил в еврейскую кафедократию, в верховенство Разума и говорил, что основание академии было для него "одним из важнейших событий в нашей Истории".

Внезапное открытие Фрейдом Психоанализа, его переход из врачей в Знахари были в чём то сродни Обращению, причём еврейского типа. До середины четвертого десятка он был ученым медиком. Затем он внезапно утратил интерес к обычной медицине. Еврейской Традицией было приберегать что-нибудь загадочное на средний возраст. Такой точки зрения, при всем своем Рационализме, придерживался и Маймонид, который очень долго не пытался лечить душевных расстройств. Возраст 36 лет считался пороговым. Баал Шем Тов, например, раскрылся как раз на тридцать шестом году.

По мнению Эрнеста Джоунза, "скрытый период" Фрейда длился с конца 1887 года (когда ему был 31 год) до публикации в 1892 году "Случая успешного лечения гипнозом" (36 лет). Сам же Фрейд, веря в теорию научного открытия через чудесное Озарение, датировал это событие тремя годами позже. Он говорил, что на доме, где на него снизошло во Сне открытие, нужно повесить мраморную доску со словами: "В этом доме 24 июля 1895 года доктору Зигмунду Фрейду открылась тайна Снов".

Джоунз утверждал, что открытию предшествовало изменение личности. Но в любом случае ясно, что Фрейд разработал принципиально новый подход к самооценке Человека. Он искал, по выражению Джоунза, ответа "на великий вопрос, как Человек стал тем, что он есть", к чему, по сути, сводится "тайна внутренней Природы Человека".Этот поиск в основе своей носит религиозный характер, и, подобно всем основателям новых Религий, Фрейд начал быстро отдаляться от бывших коллег. "С каждым шагом в новом направлении он становился для них все более чужим. Они не могли разглядеть Связи между его многолетними солидными и плодотворными медицинскими исследованиями и новыми интересами и методами".

Искра Озарения превратилась в новую Веру. "То, что вначале было небольшим ключом в психопатологии, – писал его коллега Ганс Закс, – путем неустанных усилий оригинального мышления расширялось до тех пор, пока не превратилось в фундаментальную концепцию психологии, человеческой Цивилизации и, наконец, всего живого мира".Нет сомнения в том, что Фрейд обладал динамизмом основателя Религии или великого Еретика. "Будучи Евреем, – говорил он, – я чувствовал себя свободным от многих предрассудков, которые сдерживали у других использование своего интеллекта".

И снова: "Мне часто казалось, что я унаследовал всю дерзость и Страсть, с которыми наши предки обороняли Храм, и с радостью пожертвовал бы свою жизнь за один великий момент в Истории". Он признавался своему другу Вильгельму Флиссу, что является не столько ученым, экспериментатором или даже наблюдателем, сколько Человеком действия: "По темпераменту я никто иной, как конкистадор, авантюрист… со всем любопытством, смелостью и упорством, что присущи этому типу Людей". По его мнению, основателем Иудаизма является не Авраам, а Моисей, и его воодушевлял образ великого законодателя, особенно его статуя в Риме работы Микеланжело: "В течение трех недель одиночества в сентябре 1913 года я стоял каждый день в Церкви перед этой статуей, изучал её, измерял, рисовал, пока не ощутил понимание её". Он ассоциировал себя с Иосифом, мечтателем и провидцем, и Любил напоминать, что среди самых важных членов свиты Александра Великого были толкователи Снов.

Фрейд воспринял многие элементы Иудаизма. Его техника интерпретации Снов в ряде отношений аналогична методике Зохара. От своего друга Флисса он воспринял то, что называл в письме Юнгу, "особой мистической Природой моего Мистицизма", и прежде всего очарование важностью и предсказательной Природой чисел. Он верил в явления типа двойников призраков ("Doppelganger"), причём настолько, что искренне боялся их, и писал изумленному Артуру Шницлеру: "Думаю, что мне удалось преодолеть твое нежелание встречаться с моим двойником". Он страдал от ужасного Страха Смерти. Впрочем, если фрейдизм, подобно Марксизму, есть в некотором роде Система суеверий, если он обладает тем же "осмотическим" свойством, что мессианская Каббала Натана из Газы, способная ассимилировать неудобные факты по мере их появления, то это и неудивительно, ибо они происходят из одного и того же источника, а западное наукообразие – не Сущность, а лишь внешний налет. При этом еврейский элемент во фрейдизме восходит не к Хасидам, а к Моисею. Фрейд хотел основать новую Систему квазирелигиозного Закона, причём со всей силой и настойчивостью, какими обладал. Когда он говорил: "Мы владеем Истиной", то ни один религиозный лидер не мог бы сказать это столь же уверенно и догматически. Новое кредо было еврейским ещё по двум существенным характеристикам.

Его "Тора", его основные документы – собственные писания и формулировки Фрейда, причём они, подобно Библии, являются апофеозом коротких Притч. Искусство иллюстрировать тезис Историей всегда было особенностью мудрецов, которая возродилась в Хасидизме. Фрейд придал ей научный и светский облик. Это явилось (и в какой-то степени является до сих пор) ключом к его огромной Власти над Людьми. Говоря о своей работе 1901 года "Фрагмент анализа случая истерии" (История Доры), Фрейд отмечал с авторским удовлетворением: "Это – самая тонкая вещь, которую я написал, и она производит гораздо более ужасный эффект, чем обычно". Как указывал Стивен Маркус, Фрейд никогда не был менее убедителен, чем когда пытался отрицать свои литературные намерения. "Теперь я вынужден перейти, – писал он лицемерно, – к рассмотрению некоторой проблемы, для которой я не нашел бы места, будь я литератором, описывающим подобное душевное состояние в рассказе, но я медик, который производит в некотором роде вскрытие". Или ещё: "Мне самому несколько странно, что Истории болезни, которые я излагаю, могут быть восприняты как литературные произведения, и в них, по мнению кого-то, недостает серьезной Науки".

Фактически же он не меньше заботился о форме и стиле своих писаний, готовя их к публикации, чем другие современные ему врачи писатели, такие, как Артур Конан Дойль и Сомерсет Моэм, но в дополнение к этому он придавал им убедительность Правды, важность и Веру автора Первой Книги Царей. Такие описания, как Истории Доры, Человека Крысы, Маленького Ганса, Шребера и Человека Волка, – Душа и Сущность его Откровения. Во-вторых, фрейдизм как кредо распространялся и практиковался преимущественно Евреями. Неправда, что он, как часто утверждали, развился из практики по лечению богатых евреек в Вене. Но Иозеф Брейер, если так можно выразиться, "Иоанн креститель" Фрейда, был Евреем, так же как и все первые психоаналитики.

Значение Юнга для Фрейда было в том, что он был первым серьезным последователем из неевреев, кого ему удалось привлечь на свою сторону. Вот почему на Втором конгрессе по Психоанализу в 1910 году в Нюрнберге он преодолевал все возражения, добиваясь избрания Юнга постоянным президентом: "Большинство из вас – Евреи, а потому вы не сможете приобрести новых сторонников учения. Евреи Должны удовлетвориться ролью тех, кто готовит почву. Мне абсолютно необходимо устанавливать новые Связи в научном мире. Я старею, я устал от постоянных нападок. Мы все в опасности… Этот швейцарец [Юнг] спасет нас – спасет меня, а заодно и всех вас".

Фрейд был подобен Моисею в своей убежденности в правоте. Другая еврейская Традиция – Традиция терпимости, полицентризма руководства и взглядов – была ему чужда. Макс Граф, отец Маленького Ганса, говорил, что в кабинете Фрейда была атмосфера "основания Религии". Пациенты были его "апостолами", а Фрейд, "добросердечный и внимательный в личной жизни", был "жестким и неуступчивым в отстаивании своих Идей". У Фрейда был собственный маленький двор, как у мудреца Хасида, впервые сложившийся в 1902 году, и он никогда не терпел в нём серьезной себе оппозиции. Альфред Адлер (1870–1937), один из первых и блистательных его членов, как-то рискнул проявить несогласие, после чего к нему стали относиться не как к коллеге критику, а как к Еретику или, как сказали бы марксисты, перебежчику ренегату. Граф так это описывал: "Был суд по обвинению в Ереси… Фрейд, как глава Церкви, объявил об Изгнании Адлера, "отлучил его от официальной Церкви". За несколько лет я как бы пережил всю Историю Церкви". В дальнейшем часто использовался бойкот (Герем).

Особенно примечательным был случай с Юнгом, величайшим Еретиком изо всех. Разрыв с Юнгом был особенно болезненным, поскольку, как выражался Джоунз, он готовился в "Иисусы вслед за Фрейдом-Моисеем". Его лицо светилось, когда он говорил о Юнге: "Это мой любимый сын, мое утешение". "Когда империя, которую я основал, осиротеет, – писал он, – никто кроме Юнга не Должен все унаследовать". Поиск и Изгнание Еретиков сопровождались odium theologicum (богословским унижением). Как говорил Закс, Фрейд мог быть "твердым и острым, как сталь, мастером Ненависти". Он осудил Альберта Молла, автора "Сексуальной жизни ребенка", обозвав его "животным" с "интеллектом и Моралью адвоката кляузника"; выгнав того из кабинета,

Фрейд добавил: "Всю комнату провонял, как черт какой-то". Адлер был назван "дрянью, полной яда и низости"; "я сделал пигмея великим". Вильгельм Штекель, другой "апостол", был объявлен "вошью на голове астронома" – ругательство, которое Фрейд заимствовал у Гейне, ещё одного мастера Ненависти. Юнг оказался "Еретиком", "мистиком", а "юнгианство" стало худшим оскорблением в словаре Фрейда. Бывшие последователи игнорировались на улице, ссылки на них вырезались из новых изданий Трудов Фрейда или вырождались во что-нибудь вроде "бывший исследователь". Письма Юнга к Фрейду много лет считались "пропавшими". По поводу всех этих склок Фрейд опять же цитировал Гейне: "Нужно прощать своих врагов, но не раньше, чем их повесят".

Есть много примеров "повешенья", но ни одного – прощенья. Когда Адлер умер в 1937 году по пути в Абердин, Фрейд (которому тогда было за 80) писал Арнольду Цвейгу: "Не понимаю вашей симпатии к Адлеру. Для еврейского мальчика из венского пригорода Смерть в Абердине – неслыханная карьера". Если Фрейд обладал нетерпимостью Ездры и всеми характерными ошибками кафедократии, он все же обладал и её героическими достоинствами: неустрашимостью в защите того, что он считал Истиной; страстной изобретательностью в проведении своей линии; неустанным Трудом до конца жизни; Смертью святого, медленно умиравшего от рака, отказавшегося облегчить свои Страдания морфием: "Лучше я буду думать в мучениях, чем утрачу способность ясно мыслить". Артур Кестлер, который наблюдал его кончину, увидел "маленького и хрупкого" мудреца с "несокрушимой жизнеспособностью еврейского патриарха".

Фрейд был носителем Традиции еврейской Иррациональности, то есть он был ближе к Нахманиду и Бешту, чем к Маймониду. Но, может быть, именно благодаря этому он стал центральным столпом интеллектуальной структуры XX века, которая сама была довольно иррациональным сооружением. Или, используя другую метафору, он дал Человечеству новое зеркало, и никому другому не удалось так радикально и необратимо изменить образ, в котором Человечество видит себя; или, по крайней мере, как оно говорит о себе, ибо он изменил и сам словарь интроспекции. Если Фрейд изменил то, как Мы видим себя, то Альберт Эйнштейн (1879–1955) изменил наше видение вселенной. Это сделало его центральной фигурой XX столетия, а может быть и XXI тоже, поскольку, как показывает История, великие реформаторы Законов Науки, как Галилей, Ньютон или Дарвин, продолжают оказывать свое влияние на Общество в течение длительного Времени.

Эйнштейн был Евреем из Ульма, где у его отца была небольшая электрохимическая фирма. Он работал в швейцарском патентном бюро в Берне и сформулировал в это Время свою Специальную теорию относительности (1905) и Общую теорию относительности (1915). Основные открытия были сделаны им, как и Фрейдом, до Первой мировой войны; в дальнейшем он упорно, но безуспешно пытался создать общую теорию поля, которая вобрала бы в себя квантовую физику, в создании которой он также играл ключевую роль. Эйнштейн, судя по всему, никогда не был практикующим Евреем в обычном Смысле этого слова, и в этом напоминал Фрейда. Но, в отличие от Фрейда, он никогда не отвергал Веру в Бога как иллюзию; он, скорее, пытался дать ей другое определение. Интеллектуально он целиком и полностью находился в русле Традиции еврейского Рационализма Маймонида и Спинозы. Он был ученым эмпириком в высшей степени скрупулезным и старался формулировать свои теории Таким образом, чтобы сделать возможной их точную проверку, причём всегда настаивал на том, чтобы провести её, прежде чем говорить об истинности своих воззрений; в этом он был почти полной противоположностью догматизму Фрейда.

Но он допускал существование Истины, которая не может быть проверена. И в этом отношении он был честнее Фрейда. Фрейд отрицал существование мистической Правды, оставаясь, в Сущности, сам мистиком. Эйнштейн же оставался рационалистом, допуская мистическую сферу. По его мнению, "загадочное", чему он придавал скорее эмоциональный, чем фактический оттенок, "стоит у колыбели подлинного искусства и подлинной Науки". За пределами "глубоких причин и сияющих красот" находятся непознаваемые Истины, "которые доступны нашему Сознанию только в самой примитивной форме". Осознание этого, утверждал он, и есть подлинно религиозное чувство, и "в этом, и только в этом Смысле я – глубоко религиозный Человек". Последнее утверждение есть, по существу, другая формулировка символа Веры Маймонида о том, что существуют два дополняющих друг друга пути Познания Истины: Разум и Откровение.

Однако Эйнштейн был намного ближе к Спинозе, которым он восхищался, отвергая Откровение как таковое. Он говорил, Правда, что для того, чтобы сформулировать крупную научную концепцию, необходимо интуитивное мышление, что-то вроде слепого скачка в большое теоретическое обобщение. В этом у него было много общего с французским евреемфилософом Анри Бергсоном (1859–1941), который разделял положения Эйнштейна о мистическом и интуитивном элементе в Науке (а также о Связи Времени и материи). Но, по мнению Эйнштейна, коль скоро Интуиция создала элементы Идеи, наступает черед Науки и Разума. "Я желаю знать, как Бог создал этот мир", – говорил он, ставя почти мистическую цель.

Но Знание необходимо приобрести при помощи математических построений, подкрепленных данными астрономии. В каком-то Смысле Эйнштейн делал то, что пытались совершить каббалисты – описать Творение числами. Но в то Время, как их числа были интуитивными, магическими и непроверяемыми, его числа были рационального происхождения и проверены телескопом. Было в этом своего рода волшебство, которое его восхищало, когда он обнаруживал, что вселенная, вместо-того чтобы быть хаотичной, как можно было бы априори предположить, оказывается упорядоченной, управляемой Законами пространства Времени, которые хотя и могут со Временем измениться, как он изменил Законы Ньютона, но, тем не менее, принципиально доступны человеческому Разуму.

В этом, говорил он, и "состоит "чудо", которое все углубляется по мере развития нашего Знания".Эйнштейн верил, что макрокосмос и микрокосмос управляются одними Законами и что его Общая теория относительности в конце концов станет просто частью общей теории, описывающей все электромагнитные поля. Тогда каждое физическое соотношение материального мира можно будет точно описать несколькими страницами уравнений. Он чувствовал глубокое родство со Спинозой, который тоже "глубоко убежден в причинной обусловленности всех явлений, причём в то Время, когда успехи на пути Познания причинной Связи явлений были ещё весьма скромными". Ему же, через 300 лет после Спинозы, Должен сопутствовать успех.

Этот поиск выглядел особенно еврейским, в том Смысле, что диктовался необходимостью открыть всеобъемлющий Закон о вселенной – своего рода научную Тору. Альтернативой всеобъемлющей теории был индетерминизм – концепция, особо неприёмлемая для еврейской мысли, поскольку делает невозможной всю Этику, закономерность в Истории, определенность в Политике и Законе. Отсюда и сорокалетние поиски Эйнштейна, не завершившиеся успехом. Подобно Маймониду, который в своем кодексе, комментариях и "Наставлении" пытался свести все огромное наследие Иудаизма к компактному, ясному и рациональному объему Знаний – иудаистской сумме, Эйнштейн искал полной и монументальной простоты, научной суммы, которая сделала бы ясным Смысл вселенной. Фактически его реальные достижения ограничились формулированием теории относительности. Её истинность была продемонстрирована неоднократно, и в течение шестидесяти или более лет она является сердцевиной свода научных Знаний.

В общественное Сознание она, Правда, привнесла не новую и большую простоту, а новую сложность, поскольку относительность путают с Релятивизмом, особенно с моральным Релятивизмом. Соединение Эйнштейна с Фрейдом, по крайней мере, на бытовом, так сказать, уровне, нанесло сокрушительный удар по абсолютной определенности иудео-христианской Этики, в которую Эйнштейн кстати глубоко верил. Это также было зачтено в прегрешения Евреев. Появление теории относительности ознаменовало к тому же для многих образованных и интеллигентных Людей момент, начиная с которого они оказались неспособными понимать ход развития Науки.

О последствиях этого писал еврейский писатель и философ Лайонел Триллинг (1905–1975): "Отлучение большинства из нас от научного способа мышления, который традиционно считался достижением нашего века, было воспринято как удар по нашему интеллектуальному самоуважению. Мы все согласились помалкивать об этом унижении; но можно ли сомневаться, что оно… внесло в духовную жизнь как существенный элемент сомнение и отчужденность, которые следует принимать во внимание при любой оценке нынешнего состояния умов?"

В итоге результатом этой бешеной интеллектуальной работы и культурного новаторства на стыке столетий, деятельности, в которой Евреи играли ведущую роль, явилась не только "гонка вооружений" между прогрессистами и консерваторами, но и широко распространенные Тревога и замешательство. Новые светские интеллектуалы – Евреи чувствовали это не хуже других, даже если это было результатом их работы. Тоска по определенности – один из главных мотивов шедевра Пруста "В поисках утраченного Времени". В творчестве Франца Кафки (1883–1924) всеобщим принципом объявляется непостижимое перемещение. Один из его рассказов кончается словами: "Вот он я, за пределами моего незнания и невозможности двигаться. У моего корабля нет руля, и ветер несёт его на верную погибель".

Шенберг чувствовал то же самое, подводя итог своей жизни в горькой метафоре: "У меня ощущение, что я свалился в океан кипятка и не умею плавать… Я изо всех сил старался грести руками и ногами… Я не сдавался. Но что значит сдаваться или не сдаваться посередине океана?" Поэт экспрессионист Якоб ван Ходдис, в прошлом Ханс Давидсон, суммировал и усугубил это чувство Тревоги, написав в 1910 году цикл стихов "Wetende" ("Конец света"), который вскоре стал знаменит в Германии.

Weltende	Конец света (подстрочник)

Dem Bürger fliegt vom spitzen Kopf der Hut	У бюргера с остроконечной головы слетела шляпа.
In allen Lüften hallt es wie Geschrei	Всюду в воздухе раздаются крики
Dachdecker stürzen ab und gehn entzwei	Крыши расползаются надвое
Und an den Küsten – liest man – steigt die Flut	И на берег – читаем – ползёт поток

Der Sturm ist da, die wilden Meere hupfen	Там буря, дикие моря скачут
An Land, um dicke Dämme zu zerdrücken	Об землю, чтобы толстые дамбы разломать
Die meisten Menschen haben einen Schnupfen	У всех людей насморк
Die Eisenbahnen fallen von den Brücken	Железные дороги падают с мостов

Он читал его в поэтическом кабаре, которое организовал лидер экспрессионистов Курт Хиллер, уверявший, что является потомком Раввина Хиллеля. Стихи начинались словами "Шляпа слетает с заостренной головы буржуа"; в силу причин, сейчас не слишком понятных, они немедленно были восприняты как кредо Модернизма как его сторонниками, так и оппонентами, приведя последних в неописуемую ярость. В 1914 году молодой поэт сошёл с ума, а вслед за ним – и вся Европа, сорвавшись с места в дикой пляске разрушенияе, в ходе которой самым драматическим образом трансформировались и перспективы Евреев, и стоящие перед ними проблемы.

Содержание