М.: Прогресс-Традиция, 1998, ISBN 5 89493 016 2 Виктор Клемперер LTI. Язык третьего рейха. Записная книжка филолога Часть 4 XXII. Солнечное мировоззрение (из случайно прочитанного) Книги в "еврейских домах" — бесценное сокровище, ведь большинство из них были у нас отняты, а покупать новые и пользоваться публичными библиотеками было запрещено. Если жена арийка обратится в отдел абонемента местной библиотеки под своим именем и Гестапо найдет эту книжку у нас,-то в лучшем случае провинившихся ожидают побои (Я, кстати, несколько раз был на волосок от этого "лучшего случая"). Что можно держать у себя и что держат, так это еврейские книги. Понятие это не имеет четких границ, а Гестапо уже не присылает экспертов, поскольку все частные библиотеки, представлявшие известную ценность, давно были "взяты на сохранение" (это очередной перл LTI, ведь партийные уполномоченные не крадут и не грабят). Кроме того, у нас особенно и не трясутся над немногими оставшимися книгами; ибо кое-что было "унаследовано", а это на нашем жаргоне означало, что книги лишились владельца, который внезапно исчез в направлении Терезиенштадта или Аушвица. А у нового владельца не выходит из головы, что может случиться с ним в любой день, и подавно — в любую ночь. Вот почему люди легко давали друг другу книги: не было нужды проповедовать друзьям по несчастью о недолговечности всего земного имущества. Сам Я читаю все, что под руку попадет; вообще говоря, мой главный интерес — это LTI, но примечательно, как часто какие-нибудь книги, на первый взгляд (или на самом деле) далекие от меня, так или иначе добавляют что-нибудь к моей теме, а особенно поражает-то, сколько нового можно вычитать в изменившейся ситуации из тех книг, которые, казалось, знаешь очень хорошо. Так, летом 1944 г. Я наткнулся на "Дорогу к Воле" Шницлера и перечитал роман, не надеясь на какую-либо добычу; ведь о Шницлере Я давно, пожалуй, в 1911 г., написал большую работу, а что касается проблемы сионизма,-то за последние годы Я до безумия много читал и спорил о ней, ломал над ней голову. И всю книгу Я представлял себе очень хорошо. Но нашёлся крошечный кусочек, как бы замечание, брошенное вскользь, — этот отрывок и запомнился как что-то неизвестное. Один из главных Героев ворчит по поводу модной теперь — т.е. в начале столетия — "болтовни о мировоззрении". Мировоззрение, как определяет его этот персонаж, — "с точки зрения логики, желание и способность видеть мир таким, как он есть, т.е. созерцать, не искажая своего видения предвзятым мнением, без всякого стремления сразу выводить из какого-либо опыта новый закон или втискивать этот опыт в закон существующий… Но для людей мировоззрение есть просто высший тип мыслительной сноровки — сноровки, так сказать, в масштабах вечности". В следующей главе Генрих продолжает эту мысль, и тогда замечаешь, насколько сильно предыдущее суждение увязывается с подлинной темой этого романа о Евреях: "Поверьте, Георг, бывают моменты, когда Я завидую людям, у которых есть так называемое мировоззрение… У нас все не так: в зависимости от слоя Души, который высвечивается, мы можем быть сразу виновными и безвинными, трусами и Героями, глупцами и мудрецами". Желание трактовать понятие "воззрение" без привлечения какой бы-то ни было мистики как неискаженное видение действительности, неприязнь и зависть к тем, для кого мировоззрение есть жесткая догма, путеводная нить, за которую можно ухватиться в любой ситуации, когда неустойчивыми становятся собственное настроение, собственное суждение, собственная Совесть: все это, на взгляд Шницлера, характерно для еврейского Духа и, вне всякого сомнения, для ментальности широких слоев интеллигенции в Вене, Париже, вообще в Европе на рубеже веков. "Болтовню о мировоззрении" (слово взято в его "нелогическом" смысле) можно как раз связать с зарождением оппозиции декадентству, Импрессионизму, скептицизму и разложению идеи целостного, а потому несущего ответственность Я. При чтении этих пассажей меня не очень взволновал вопрос, идёт ли здесь Речь о еврейской проблеме декадентства или о всеобщей. Меня больше заинтересовало, почему Я при первом чтении романа, когда время, описываемое в нём, ещё совпадало с реальным временем, которое Я пережил, почему в те дни Я так невнимательно отнесся к появлению и вхождению в моду нового слова. Ответ нашёлся быстро. Слово "мировоззрение" было ещё ограниченно в своем употреблении и прилагалось к оппозиционной группе некоторых неоромантиков, это было словечко из жаргона узкой группы, не общее достояние Языка. Но вопросы на этом не заканчивались: каким образом это жаргонное словечко времен рубежа веков стало ключевым словом LTI, Языка, на котором самый жалкий партайгеноссе, самый невежественный мещанин и торговец по любому поводу говорят о своем мировоззрении и своем мировоззренчески обоснованном поведении; Я продолжал спрашивать себя, в чем же тогда заключается нацистская "мыслительная сноровка в масштабах вечности"? Речь здесь должна была бы идти о чем-то крайне общедоступном и подходящем для всех, о чем-то полезном в организационном плане, ведь в правилах Немецкого трудового фронта (DAF), которые мне попались на фабрике, в этом уставе "организации всех трудящихся" говорилось не о "страховых премиях", а о "вкладе каждого в мировоззренческую общность". LTI к этому слову привело не-то обстоятельство, скажем, что в нём видели немецкий эквивалент иностранного слова "Философия" — в подыскивании немецких эквивалентов LTI не всегда был заинтересован, — но все же здесь выражается важнейшая для LTI антитеза мировоззрения и философствования. Ибо философствование есть деятельность рассудка, логического Мышления, а для Нацизма это смертельный враг. Но требуемая антитеза к ясному Мышлению — это не правильное видение (так Шницлер определяет значение глагола "созерцать", schauen); это тоже препятствовало бы постоянным попыткам одурманивания и оглушения, осуществляемым нацистской Риторикой. В слове же "мировоззрение" LTI подчёркивает "созерцание" (das Schauen), узревание мистика, внутреннее зрение, т.е. интуицию и откровение, присущие религиозному экстазу. Созерцание Спасителя, кому наш мир обязан законом жизни: вот в чем состоят сокровеннейший смысл или глубочайшая тоска, заключенные в слове "мировоззрение", как это было, когда оно вынырнуло в лексиконе неоромантиков и было заимствовано LTI. Я постоянно возвращаюсь к тому же стиху и к той же формуле: "Родит земли одной клочок / Как сорняки, так и цветок…", и: немецкий корень Нацизма носит название "романтизм". С одной оговоркой: прежде чем немецкий романтизм сузился до тевтонского, у него были вполне теплые отношения со всем чужеземным; и хотя Нацизм довел до предела националистическую идею тевтонского романтизма, все же, подобно первоначальному немецкому романтизму, он в высшей степени чувствителен ко всему полезному, что могли предложить чужеземцы. Спустя несколько недель после чтения Шницлера Я наконец достал книгу Геббельса "От императорского двора до имперской канцелярии". (Книжный голод в 1944 г. сильно ощущался даже арийцами; библиотеки, с их плохим снабжением и избытком клиентов, принимали новых читателей лишь по особой просьбе, да и-то при наличии рекомендации — моя жена была записана в трех местах и всегда носила в сумочке список необходимых мне книг). В дневнике, о котором идёт Речь и в котором с торжеством рассказывается об успешной пропаганде и ведется новая, Геббельс отмечает 27 февраля 1933 г.: "Крупнейшая пропагандистская акция ко дню пробуждающейся нации утверждена во всех деталях. Она прокатится по всей Германии, как великолепное зрелище". Здесь слово "зрелище" (Schau) не имеет никакого отношения к внутреннему переживанию и мистике, здесь оно уподоблено английскому "show", которое подразумевает зрелищную конструкцию, подмостки для зрелищ, здесь оно всецело находится под влиянием циркового зрелища, американской барнумиады. Со шницлеровским значением "правильно видеть" никакой или почти никакой связи соответствующий глагол "schauen", как ни крути, не имеет. Ведь здесь дело заключается в управляемом видении, в удовлетворении и использовании чувственного органа, глаза, что в предельном случае приводит к ослеплению. Романтизм и рекламно деловая отрасль, Новалис и Барнум, Германия и Америка: и-то, и другое наличествует и нераздельно сплавилось в слова LTI — Schau и Weltanschauung ("зрелище" и "мировоззрение"), как мистика и чувственное великолепие в католическом богослужении. А когда Я спрашиваю себя, как выглядел спаситель, которому служит мировоззренческое сообщество DAF,-то здесь опять сливаются немецкое и американское. Я рассказал, как меня захватил пассаж о мировоззрении из романа Шницлера, а за год до этого Я точно так же выписал несколько предложений из "Воспоминаний социалистки" Лили Браун и сопоставил с моей темой. (От этой, перешедшей по наследству книги особенно жутко исходил запах газовой камеры. "Умер в Аушвице от сердечной недостаточности", — прочитал Я в свидетельстве о Смерти бывшего владельца этой книги…) Я занес в свой дневник: "…В Мюнстере Алике вел религиозный диспут с католическим священником: "Идея христианства? …К ней католическая церковь не имеет никакого отношения! И это именно-то, что мне в ней нравится и что меня в ней восхищает… Мы язычники, солнцепоклонники… Карл Великий быстро понял это, а с ним и его миссионеры. У них у самих нередко текла в жилах саксонская кровь. Вот почему они поставили на месте капищ Вотана, Донара, Бальдура и Фреи храмы своих многочисленных святых; потому-то они и возвели на небесный трон не Распятого, а Богоматерь, символ созидающей жизни. Вот почему служители Человека, у которого не было куда преклонить голову, украшали свои облачения, алтари, церкви золотом и драгоценными камнями и привлекли Искусство на свою службу. С точки зрения Христа правы анабаптисты, боровшиеся с изображениями, но жизнестойкая натура их соотечественников поставила их вне закона"". Христос, не соответствующий Европе, утверждение германского господства внутри католицизма, подчёркивание жизнеутверждающего начала, культа солнца, к тому же саксонская кровь и жизнестойкая натура соотечественников — все это с таким же успехом могло фигурировать в "Мифе" Розенберга. А-то, что при всем том Браун вовсе не была пронацистски настроена, не отличалась антиинтеллигентскими или юдофобскими наклонностями, это даёт Нацистам ещё один резон в их возне со свастикой как исконно германским символом, в их почитании солнечного диска, в их постоянном подчёркивании солнечности германства. Слово "солнечный" не сходило с траурных извещений о погибших на фронте. Я сам был убежден в том, что этот эпитет исходит из сердцевины древнего германского культа и ведет происхождение исключительно от образа белокурого Спасителя. В этом заблуждении Я пребывал до тех пор, пока во время перерыва на завтрак не увидел в руках добродушной работницы брошюру для солдат, которую она с увлечением читала и которую Я у неё выпросил. Это была брошюра из серии "Солдатская дружба", выходившей массовыми тиражами в нацистском издательстве Франца Эйера, в ней под общим названием "Огуречное дерево" были собраны небольшие рассказики. Они меня очень разочаровали, поскольку уж от издательства Эйера Я ожидал публикаций, в которых нацистский яд содержался бы в лошадиных дозах. Ведь другие брошюры издательства впрыскивали этот яд в солдатские умы более чем достаточно. Однако Вильгельм Плейер, с которым Я позднее познакомился как с автором романов о судетских немцах, был — как писатель и как человек — всего лишь мелким партайгеноссе (и моё первое впечатление от него в основном не изменилось ни в плохую, ни в хорошую сторону). Плоды огуречного дерева представляли собой очень плоские, во всех отношениях вполне безобидные "юморески". Я уж было хотел отложить книгу как абсолютно бесполезную, когда наткнулся на слащавую историю о родительском счастье, о счастье матери. Речь шла о маленькой, очень живой, очень белокурой, златовласой, солнечноволосой девочке; текст кишёл словами "белокурый", "солнце", "солнечное существо". У малышки было особое отношение к солнечным лучам, и звали её Вивипуци. Откуда такое редкое имя? Автор сам задался этим вопросом. Может быть, три "и" прозвучали для него особенно светло, может быть, начало напомнило по звучанию слово "vivo", "живо", или что-нибудь ещё в этом новообразованном слове казалось ему столь поэтичным и жизнеутверждающим, — как бы-то ни было, он ответил себе сам: "Выдумано? Нет, оно родилось само собой — высветилось" . Возвращая книжку, Я спросил работницу, какая из историй ей больше всего понравилась. Она ответила, что хороши все, но самая лучшая — про Вивипуци. "Знать бы только, откуда этот писатель взял всю эту игру с солнцем?" Вопрос сорвался у меня с Языка помимо Воли, Я тут же пожалел о нём, ибо откуда было знать этой далекой от Литературы Женщине? Я только повергал её в смущение. Но как ни удивительно, она ответила тут же и очень уверенно "Откуда? Да он просто вспомнил sonny boy, солнечного мальчика!" Вот уж, как говорится, vox populi. Разумеется, Я не мог организовать опрос общественного мнения, но интуиция мне подсказывала, да Я и сейчас в этом уверен, что фильм о sonny boy (мало кто сразу поймет, что sonny означает по английски "сынок" и к солнцу не имеет ровным счётом никакого отношения), — что этот американский фильм столь же способствовал повальному увлечению эпитетом "солнечный", как и культ древних германцев. XXIII Если двое делают одно и-то же… Я хорошо помню тот момент и-то слово, которые — не знаю, как выразиться, — расширили или сузили мой филологический интерес от области литературной до чисто языковой. Литературный контекст какого-либо текста вдруг утратил всю свою важность, исчез, внимание сосредоточилось на отдельном слове, отдельной словесной форме. Ведь за каждом конкретным словом встает Мышление целой эпохи, общее Мышление, в которое встроена мысль индивида,-то, что влияет на него, а может быть и руководит им. Надо сказать, что отдельное слово, отдельное выражение могут в зависимости от контекста, в котором они встречаются, иметь совершенно различные значения, вплоть до противоположных, и тут приходится снова возвращаться к литературной сфере, к единству данного текста. Нужно взаимное прояснение, сопоставление отдельного слова со всем целостным документом Итак, все это произошло, когда Карл Фосслер стал возмущаться выражением "человеческий материал". Материал, утверждал он, — это ведь кожа, кости, внутренности тела животного, говорить о человеческом материале — значит быть привязанным к материи, принижать роль духовного, подлинно человеческого начала в человеке. Я не вполне был согласен в те времена с моим учителем. До [Первой] мировой войны оставалось ещё два года, ещё ни разу война не являла мне своего ужасающего лика, да и вообще Я не верил, что она возможна в границах Европы, а потому в какой-то степени воспринимал службу в армии как довольно безобидную тренировку в смысле спортивной и общефизической подготовки, и когда офицер или военный врач говорили о хорошем или плохом человеческом материале,-то Я воспринимал это не иначе, как если бы слышал от гражданского врача, что он до обеденного перерыва должен быстренько "закончить" больного или "чикнуть" аппендицит. При этом не затрагивался душевный мир рекрута Майера или больных Мюллера или Шульце, в данный момент все сосредоточивалось в силу профессиональной необходимости исключительно на физической стороне человеческой природы. После войны Я был уже более склонен находить в "человеческом материале" неприятное родство с "пушечным мясом", видеть одинаковый цинизм — здесь в сознательном, там — в бессознательном преувеличении телесности. Но и сегодня Я не вполне убежден в том, что в осуждаемом обороте заложена жестокость. Почему нельзя при самом чистейшем идеализме точно указать буквальную материальную ценность отдельного человека или группы для определенных видов профессии или Спорта? По той же логике Я не вижу особой бездушности в том, что на официальном Языке тюремной администрации заключенным присваивают номера вместо имен: этим они вовсе не отрицаются как люди, а просто рассматриваются только как объекты административного управления, как единицы списочного состава. Почему же ситуация меняется, почему мы однозначно и без колебаний квалифицируем как грубость заявление надзирательницы концлагеря Бельзен перед военным судом, что такого-то числа в её распоряжении было шестнадцать "штук" заключенных? В первых случаях Речь идёт о профессиональном отстранении от личности, об абстракции, во втором ("штуки") — о превращении людей в вещи. Это-то же самое превращение людей в вещи, что выражается официальным термином "утилизация кадавров", в его распространении на человеческие трупы: из умерщвленных в концлагере делают удобрение, причём терминология та же, что и при переработке кадавров животных. С большей преднамеренностью, продиктованной ожесточением и ненавистью, за которыми стоит зарождающееся отчаяние от бессилия, выражается это превращение людей в вещи в стереотипной фразе военной сводки, прежде всего в 1944 г. Здесь постоянно подчёркивается, что с бандами расправляются беспощадно; особенно по поводу постоянно нараставшего Сопротивления французских партизан в какой-то период регулярно сообщалось: столько-то было уничтожено. Глагол "уничтожать" говорит о Ярости по отношению к противнику, который здесь все же рассматривается ещё и как ненавистный враг, как личность. Но затем ежедневно стали писать: столько-то было "ликвидировано". "Ликвидировать", "ликвидный" — это Язык коммерции, а будучи иностранным, это слово ещё на какой-то градус холоднее и беспристрастнее, чем любые его немецкие аналоги: врач ликвидирует за свои старания определенную сумму, предприниматель ликвидирует дело. В первом случае Речь идёт о пересчёте работы врача в денежный эквивалент, во втором — об окончательном прекращении существования, о закрытии того или иного предприятия. Если же ликвидируются люди, их "приканчивают", они перестают существовать как какие-то материальные ценности. Когда на Языке концлагерей говорилось, что группа была "направлена на окончательную ликвидацию", это означало, что людей расстреляли или отправили в газовые камеры. Можно ли в этой тенденции превращать личность в вещь видеть особую характерную черту LTI? Думаю, что нет. Ведь превращают в вещь только тех людей, которым Национал-социализм отказывает в принадлежности к роду человеческому как таковому, которых — как низшую расу, антирасу или недочеловеков — исключают из подлинного человечества, ограниченного германцами или людьми нордической крови. А в рамках этого признанного круга человечества Национал-социализм подчёркивает значение личности. В подтверждение этого приведу два ясных и убедительных свидетельства. В военной сфере Речь всегда идёт не о "людях" (Leute) какого-либо офицера, какой-либо роты, а о "мужчинах", "мужиках" (Männer). Любой лейтенант рапортует: "Я приказал своим мужикам…" как-то раз в "рейхе" был помещен трогательный, патетический некролог, написанный старым университетским профессором в связи с гибелью трех офицеров — его любимых учеников. В некрологе цитировались письма этих офицеров с фронта. Старик профессор постоянно восхищался немецкой мужской верностью, Геройством офицеров с их "мужами" (Mannen), он буквально захлебывался от восторга, используя это слово, звучавшее поэтически благодаря своему древнегерманскому происхождению. Но в письмах с фронта его ученики сплошь и рядом писали о "наших мужиках" (Männer). Тут с полной естественностью употреблялась словесная форма из современного Языка — у молодых офицеров не возникало ощущения, будто современным словцом они придают своей Речи новый, да ещё и поэтический оттенок. Как правило, отношение LTI к древнегерманским языковым формам было двойственным. С одной стороны, привязка к традиции, романтическая приверженность к немецкому Средневековью, связь с изначальным германством, ещё не испорченным примесью римского Духа, вызывали симпатию; с другой же, этот Язык стремился быть прогрессивным и современным без всяких ограничений. К тому же Гитлер в начале своей деятельности боролся — как с нежелательными конкурентами и противниками — со сторонниками немецкого национального начала (die Deutschvölkischen), которые охотно придавали своей Речи явно древнегерманскую окраску. Так и получилось, что старинные немецкие названия месяцев, которые одно время пропагандировались, все же не привились, да и вообще никогда не употреблялись в официальной Речи. И наоборот, некоторые руны и многие германские имена обрели популярность и вошли в повседневный обиход… Ещё более характерно, чем в "мужиках", стремление выделить личность выражается в сплошном переформулировании, свойственном канцелярскому Стилю, что иногда невольно давало комический результат. Евреям не полагалось ни карточек на одежду, ни талонов на приобретение товаров, им было отказано в праве на покупку чего-либо нового; они получали только подержанные вещи со специальных складов одежды и промышленных товаров. На первых порах было относительно просто приобрести какую-либо одежду на таком складе; позднее необходимо было подавать заявку, которая путешествовала от полномочных "правовых советников" общины и еврейского отдела Гестапо до полицейского управления. Однажды Я получил бланк с текстом: "Я выделил Вам рабочие брюки б/у. Получить можно там-то и там-то. Начальник полиции такой-то". Принцип, лежащий в основе такого порядка, гласил: решение принимается не безличной администрацией, а в каждом случае конкретной, облеченной соответствующими полномочиями личностью того или иного начальника. Вот почему все официальные документы переводились в форму первого лица и исходили отныне от того или иного конкретного "бога". Уже не налоговое управление X, а Я, начальник налогового управления лично, требую от Фридриха Шульце возмещения недоплаты в размере 3 марок 50 пфеннигов; Я, начальник полиции, направляю квитанцию для уплаты штрафа в размере 3 марок; и наконец, Я, начальник полиции, лично предоставляю Еврею Клемпереру поношенные штаны. Все in majorem gloriam, к вящей славе личности и вождистского принципа. Нет, Национал-социализм вовсе не собирался обезличивать германцев, признаваемых им за людей, превращать их в неодушевленные предметы. Подразумевалось только, что любой Фюрер, "вождь", "ведущий" нуждаётся в ведомых, на чье безусловное повиновение он может положиться. Стоит только обратить внимание на-то, сколько раз на протяжении 12 лет в изъявлениях преданности, в телеграммах и резолюциях, выражающих верноподданный восторг и одобрение, встречались слова "слепой", "слепое", "слепо". Этот корень относится к опорным в LTI, он обозначает идеальное состояние нацистского умонастроения по отношению к Фюреру и его конкретным на данный момент подфюрерам, слова с этим корнем встречаются не реже слова "Фанатический". Но ведь для того, чтобы слепо выполнить приказ, у меня нет права даже задуматься над ним. В любом случае, "задуматься" — равносильно остановке, препятствию, на этом пути можно, пожалуй, прийти к критике приказа и, в конце концов, даже к отказу от его выполнения. Сущность военной подготовки заключается в том, что выполнение целого ряда приемов и действий доводится до автоматизма, что отдельный солдат, отдельная группа, вне зависимости от внешних впечатлений, от внутренних соображений, от всяких инстинктивных реакций, повинуется приказу командира точно так же, как нажатием соответствующей кнопки приводится в действие машина. Национал-социализм ни в коем случае не посягает на личность, более того, он стремится возвысить её, но это не исключает (для него не исключает!) того, что он одновременно превращает личность в механизм: каждый должен быть роботом в руках командира и Фюрера и, вместе с тем, нажимать на кнопки подчиненных ему роботов. С этой структурой, которая маскирует всепроникающее порабощение и обезличивание людей, и связан тот факт, что львиная доля выражений LTI, Масса механизирующих слов заимствована из области техники. Разумеется, здесь Речь идёт не о росте числа технических терминов, — тенденции, которая с начала 19 столетия проявилась и продолжает проявляться во всех культурных Языках и которая стала естественным следствием экспансии техники и повышения её значения для жизни людей. Нет, Я имею в виду захлестывание техническими выражениями областей, не связанных с техникой, где они как раз и вносят механизирующее начало. В Германии до 1933 г. такое положение встречалось крайне редко. В эпоху Веймарской республики лишь два оборота перешагнули границы технической терминологии и вошли в повседневный Язык: модными были в-то время словечки verankern (ставить на якорь; привязать, увязать, в значении — скрепить, закрепить, укрепить) и ankurbeln (заводить; накручивать, раскручивать). Употреблялись они настолько неумеренно, что очень скоро сделались объектом насмешки, стали использоваться для сатирического изображения малосимпатичных современников. Вот, например, Стефан Цвейг в своей "Малой хронике" конца 20 х годов пишет: "Его превосходительство и декан энергично раскручивали свои взаимоотношения". Неясно, можно ли рассматривать (и если да,-то в какой мере) глагол verankern в ряду технических терминов. Это выражение, возникшее в морском деле и овеянное неким вполне определенным поэтическим Духом, время от времени появлялось ещё задолго до рождения Веймарской республики; в качестве модного словечка именно этой эпохи его можно рассматривать только благодаря неумеренному использованию его в ту пору. Толчком к этому послужила официальная реплика, ставшая предметом оживленной дискуссии: в Национальном собрании подчёркивалось, что есть желание "увязать" с конституцией закон о заводских советах. С тех пор все мыслимое и немыслимое, о чем бы ни шла Речь, "увязывалось" с тем или иным видом основания. Внутренний подсознательный мотив, располагавший к этому образу, заключался, безусловно, в глубокой потребности в покое: люди устали от революционных волнений; государственный корабль (древний образ — fluctuat пес mergitur ) должен прочно стоять на якоре в надежной гавани. Из технического обихода в более узком и современном смысле был взят только глагол ankurbeln; он связан, пожалуй, с картиной, свидетелем которой в те времена нередко можно было стать на улице: у автомобилей тогда ещё не было стартеров, а потому шоферы запускали моторы с помощью заводных ручек, расходуя на это много сил. Этим двум образам — и полутехническому, и техническому — была присуща одна общая деталь: они всегда соотносились только с вещами, состояниями и действиями, но никогда — с живыми людьми. Во времена Веймарской республики "раскручивают" все виды деловых отраслей, но никогда — самих деловых людей; "привязывают к основам" самые разнообразные институты, даже административные инстанции, но никогда — лично какого-либо начальника финансового управления или министра. По настоящему же решающий шаг к языковой механизации жизни был сделан там, где техническая метафора нацеливалась, или — как стали выражаться с начала века — устанавливалась непосредственно на личность. В скобках задаю себе вопрос: можно ли в рубрику языковых техницизмов поместить слова einstellen ("установить, настраивать"), Einstellung ("установка", "настройка") — сегодня каждая хозяйка имеет свою собственную установку на сладости и на сахар, у каждого юноши своя установка на бокс и легкую атлетику? И да, и нет. Первоначально эти выражения обозначают установку, настройку подзорной трубы на определенное расстояние или мотора на определенное число оборотов. Однако первое расширение области применения посредством переноса значения — только наполовину метафорическое: наука и Философия, особенно Философия, усвоили это выражение; точное Мышление, мыслительный аппарат четко настроен на объект, основная техническая нота слышится вполне отчётливо, так будет и впредь. Общественность могла, вероятно, заимствовать эти слова только из Философии. Считалось культурным иметь "установку" по отношению к важным жизненным вопросам. Едва ли можно с уверенностью сказать, насколько ясно в 20 е годы понимали техническое и уж во всяком случае чисто рациональное значение этих выражений. В одном сатирическом звуковом фильме героиня кокотка поет о том, что она "с головы до ног настроена на любовь", и это свидетельствует о понимании основного значения; но в те же времена некий патриот, мнящий себя поэтом, а позднее и признанный Нацистами таковым, поет со всей наивностью, что все его чувства "настроены на Германию". Фильм был снят по трагикомическому роману Генриха Манна "Учитель Гнус" ; что же касается версификатора, прославленного Нацистами в качестве старого борца и ветерана "Добровольческого корпуса",-то он носил не очень-то германское имя,-то ли Богуслав,-то ли Болеслав (ну, какой прок от филолога, которого лишили книг и уничтожили часть записей?). Не вызывает сомнений, что механизация самой личности остается прерогативой LTI. Самым характерным, возможно и самым ранним детищем его в этой области было слово gleichschalten, "подключиться". Так и слышишь щелчок кнопки, приводящей людей — не организации, не безличные административные единицы — в движение, единообразное и автоматическое. Учители всевозможных учебных заведений, группы разных чиновников юридических и налоговых служб, члены "Стального шлема", SA и т.д. и т.п. были практически все сплошь подключены. Настолько характерным было это слово для нацистского умонастроения, что его, одно из немногих, кардинал архиепископ Фаульхабер уже в конце 1933 г. избрал для того, чтобы представить в сатирическом ключе в своих предрождественских проповедях. У азиатских народов древности, сказал он, религия и Государство были подключены друг к другу. К высоким церковным иерархам рискнули тут же присоединиться и простые артисты из кабаре, выставляя этот глагол в комическом свете. Помню, как массовик во время так называемой "Поездки в никуда", организованной экскурсионной фирмой, на отдыхе за чашкой кофе в лесу заявил: "Сейчас мы "подключились" к природе", чем вызвал одобрительную реакцию публики. В LTI, пожалуй, не найти другого примера заимствования технических терминов, который бы так откровенно выявлял тенденцию к механизации и роботизации людей, как слово "подключить". Им пользовались все 12 лет, вначале чаще, чем потом, — по той простой причине, что очень скоро были завершены и подключение и роботизация, ставшие фактом повседневной жизни. Другие обороты, взятые из области электротехники, не столь характерны. Когда-то там,-то здесь говорят о силовых линиях, сливающихся в природе вождя или исходящих от него (это можно было прочитать в разных вариантах и о Муссолини, и о Гитлере),-то это просто метафоры, которые указывают как на электротехнику, так и на магнетизм, а тут уж недалеко и до романтического мироощущения. Это особенно чувствуется у Ины Зайдель, которая как в своих чистейших произведениях, так и в самых позорных прибегала к подобной электрометафоре. Но об Ине Зайдель надо говорить отдельно, это особая, печальная глава. А можно ли говорить о романтизме, когда Геббельс во время поездки по разрушенным авианалетами городам западных районов Германии с пафосом лжет, будто он сам, который и должен был вдохнуть мужество в Души пострадавших, почувствовал себя "заново заряженным" их стойкостью и Героизмом. Нет, здесь просто действует привычка принижать человека до уровня технического аппарата. Я говорю с такой уверенностью, потому что в других технических метафорах министра пропаганды Геббельса и его окружения доминирует непосредственная связь с миром машинной техники без всяких упоминаний каких-либо силовых линий. Сплошь и рядом деятельные люди сравниваются с моторами. Так, в еженедельнике "рейх" о гамбургском руководителе говорится, что он на своем посту — как "мотор, работающий на предельных оборотах". Но ещё сильнее этого сравнения, которое все же проводит границу между образом и сравниваемым с ним объектом, ещё ярче свидетельствует о механизирующем мироощущении фраза Геббельса: "В обозримом будущем нам придется в некоторых областях снова поработать на предельных оборотах". Итак, нас уже не сравнивают с машинами, мы — просто машины. Мы — это Геббельс, это нацистское правительство, это вся гитлеровская Германия, которых нужно подбодрить в тяжелую минуту, в момент ужасающего упадка сил; и красноречивый проповедник не сравнивает себя и всех своих верных собратьев с машинами, а отождествляет с ними. Можно ли представить себе образ Мышления, в большей степени лишенный всякой духовности, чем тот, который выдаёт себя здесь? Но если механизирующее словоупотребление так непосредственно затрагивает личность,-то вполне естественно, что оно постоянно распространяется и дальше, на вещи за пределами своей области. Нет ничего на свете, чего нельзя было бы "запустить" или "поставить на ремонт", подобно тому, как ремонтируют какую-нибудь машину после длительной работы или корабль после долгого плавания, нет ничего такого, чего нельзя было бы "прошлюзовать", и, разумеется, все и вся можно "завести", "раскрутить", ох уж этот Язык грядущего Четвертого рейха! А если нужно похвалить храбрость и жизнестойкость жителей города, перенесшего разрушительную бомбардировку,-то "рейх" приводит в качестве филологического подтверждения этих качеств местное выражение рейнского или вестфальского населения этого города: "Город уже держит колею" (мне объяснили, что spuren — термин из автомобилестроения: колеса хорошо держат колею). Так почему же все опять держат колею? Да потому что каждый человек при всесторонней хорошей организации работает "с полной нагрузкой". "С полной нагрузкой" — любимое выражение Геббельса последнего периода, оно также, конечно, взято из технического словаря и применено к личности; но звучит оно не так жестко, как словесный образ мотора, работающего на полных оборотах, поскольку ведь и человеческие плечи могут испытывать "полную нагрузку", как любая несущая конструкция. Язык делает все это явным. Постоянные переносы значений, выдумывание технических терминов, любование техническим началом: Веймарская республика знает лишь выражение "раскрутить (ankurbeln) экономику", LTI добавляет не только "работу на предельных оборотах", но и "хорошо отлаженное управление" — все это (разумеется, мои примеры не исчерпывают такую лексику) свидетельствует о фактическом пренебрежении личностью, которую якобы так ценили и лелеяли, о стремлении подавить самостоятельно мыслящего, свободного человека. И это свидетельство не подорвать уверениями, что цель преследовалась как раз обратная — развитие личности в полную противоположность "омассовлению", к чему якобы стремится марксизм и уж подавно его крайняя форма — еврейский и азиатский Большевизм. Но в самом ли деле Язык демонстрирует это? У меня не выходит из головы слово, которое Я постоянно слышу теперь, когда русские стараются построить заново нашу полностью разрушенную школьную Систему: цитируется выражение Ленина, что учитель — инженер Души. И это тоже технический образ, пожалуй, самый технический. Инженер имеет дело с машинами, и если в нём видят подходящего человека для ухода за Душой,-то Я должен отсюда заключить, что Душа воспринимается как машина… Должен ли Я сделать такой вывод? Нацисты постоянно поучали, что марксизм — это материализм, а Большевизм даже превосходит по материалистичности социалистическое учение, пытаясь копировать индустриальные методы американцев и заимствуя их технизированные Мышление и чувства. Что здесь справедливо? Все и ничего. Очевидно, что Большевизм в техническом отношении учится у американцев, что он со Страстью технизирует свою страну, в результате чего его Язык по необходимости несет на себе следы сильнейшего влияния техники. Но ради чего он технизирует свою страну? Для того, чтобы обеспечить людям достойное существование, чтобы предложить им — на усовершенствованном физическом базисе, при снижении гнетущего бремени труда — возможность духовного развития. Появление Массы новых технических оборотов в Языке Большевизма отчётливо свидетельствует, таким образом, совсем не о том, о чем это свидетельствует в гитлеровской Германии: это указывает на средство, с помощью которого ведется борьба за освобождение Духа, тогда как заимствования технических терминов в немецком Языке с необходимостью приводят к мысли о порабощении Духа. Если двое делают одно и-то же… Банальная истина. Но в моей записной книжке филолога Я хочу все-таки подчёркнуть профессиональное применение её: если двое пользуются одними и теми же выразительными формами, они совершенно не обязательно исходят из одного и того же намерения. Именно сегодня и здесь Я хочу подчёркнуть это несколько раз и особо жирно. Ибо нам крайне необходимо познать подлинный Дух народов, от которых мы так долго были отрезаны, о которых нам так долго лгали. И ни об одном из них нам не лгали больше, чем о русском… А ведь ничто не подводит нас ближе к Душе народа, чем Язык… И тем не менее: "подключение" и "инженер Души" — в обоих случаях это технические выражения, но немецкая метафора нацелена на порабощение, а русская — на освобождение. XXIV Кафе "Европа" 12 августа 1935 г. "Это место находится на самом краю Европы — оттуда видна Азия, но все-таки оно в Европе", — сказал мне два года назад Дембер, сообщая о приглашении из Стамбульского университета. У меня перед глазами стоит его довольная улыбка, он впервые улыбался после долгих недель мрака, последовавших за его увольнением, а лучше сказать, изгнанием. Именно сегодня вспоминается его улыбка, бодрый тон, которым он выделил слово "Европа"; ибо сегодня Я получил от семейства Б. весточку, первую с тех пор, как они уехали. Они уже, вероятно, прибыли в Лиму, а письмо отправили с Бермудских островов. Прочитав его, Я расстроился: Я завидую свободе людей, которые могут расширить свой горизонт, завидую их возможности заниматься своим делом, а вместо того чтобы радоваться, эти люди жалуются — на морскую болезнь, на тоску по Европе. Я состряпал для них вот эти вирши и хочу послать им. Благодарите каждый день Бога, Который перенёс вас через море И избавил от больших невзгод — Мелкие не в счёт; Перегнувшись чрез перила свободного Корабля, плевать в море, — Это не самое большое зло С благодарностью возведите ваши усталые Глаза горé, к созвездию Южного Креста; Ведь от всех страданий Евреев Вас унес корабль благодатный. Все тоскуете по Европе? А она перед вами, в тропиках, Ведь Европа — это понятие! 13 августа 1935 г. Вальтер пишет из Иерусалима: "Теперь мой адрес: просто кафе "Европа", и все. Я не знаю, как долго Я буду ещё жить по своему теперешнему адресу, но в кафе "Европа" меня всегда можно найти. Мне здесь, Я имею в виду теперь весь Иерусалим вообще и кафе "Европа", в частности, гораздо лучше, чем в Тель Авиве; там в своей среде только Евреи, которые и хотят быть только Евреями. Здесь же все более по европейски". Не знаю, может быть, Я под впечатлением вчерашней почты придаю сегодняшнему письму из Палестины большее значение, чем оно заслуживает; но мне кажется, что мой неученый племянник ближе подошёл к сущности Европы, чем мои ученые коллеги, чья тоска прилепилась к географическому пространству. 14 августа 1935 г. Когда мне приходит в голову какая-нибудь удачная мысль, Я, как правило, могу гордиться ею самое большее один день, потом всякая гордость пропадаёт, ибо Я вспоминаю — такова судьба филолога, — откуда взялась эта мысль. Понятие "Европа" заимствовано у Поля Валери. Могу для очистки Совести добавить: см.: V. Klemperer. Moderne französische Prosa. Тогда — с тех пор прошло уже 12 лет — Я в отдельной главе собрал и прокомментировал-то, что французы думают о Европе, с каким отчаянием они оплакивают саморастерзание континента в войне, как они познают свою сущность в выработке и распространении определенной Культуры, определенной духовной и волевой позиции. В своей цюрихской Речи в 1922 г. Поль Валери четко выразил абстрактное понимание европейского пространства. Для него Европа всегда там, куда проникла эта тройка — Иерусалим, Афины и Рим. Сам он говорит: Эллада, античный Рим и христианский Рим, но ведь в христианском Риме содержится Иерусалим; даже Америка для него — просто "великолепное творение Европы". Но, выставив Европу как авангард мира, он, не переводя дыхания, добавляет: Я неправильно выразился, ведь господствует не Европа, а европейский Дух. Как можно тосковать по Европе, которой уже нет? А Германия уж точно больше не Европа. И долго ли ещё соседние страны могут не опасаться Германии? В Лиме Я чувствовал бы себя в большей безопасности, чем в Стамбуле. Что же касается Иерусалима,-то для меня он находится слишком близко от Тель Авива, а это уже имеет какое-то отношение к Мисбаху. (Примечание для современного читателя: в баварском городке Мисбахе в эпоху Веймарской республики выходила газета, которая по тону и содержанию не только предвосхищала "Штюрмер", но и подготавливала его). * * * После этих записей слово "Европа" не появляется в моем дневнике почти восемь лет, что напоминает мне о своеобразной особенности LTI. Конечно, Я не хочу этим сказать, что о Европе и европейской ситуации ничего нигде нельзя было прочитать. Это было бы тем более неверно, что ведь Нацизм, опираясь на своего предка чёмберлена, работал с извращенной идеей Европы, игравшей ключевую роль в мифе Розенберга, а потому склонявшейся на все лады всеми партийными теоретиками. Об этой идее можно сказать: с ней произошло-то, что пытались сделать расовые Политики с немецким населением, — она была "нордифицирована". Согласно нацистской доктрине, любое европейское начало исходило от нордического человека, или северного германца, всякая порча и всякая угроза — из Сирии и Палестины, поскольку никак нельзя было отрицать греческих и христианских истоков европейской Культуры,-то и эллины и сам Христос стали голубоглазыми блондинами нордически германских кровей. То из христианства, что не вписывалось в нацистскую этику и учение о Государстве, искоренялось-либо как еврейский,-либо как сирийский,-либо как римский элемент. Однако и при таком искажении понятие и слово "Европа" употреблялись только в узком кругу образованных людей, а в остальном были столь же одиозными, как запрещенные понятия "интеллигенция" и "гуманность". Ведь всегда существовала опасность, что могут всплыть воспоминания о старых представлениях о Европе, которые неизбежно должны были привести к мирному, наднациональному и гуманному образу мыслей. С другой стороны, от понятия Европы вообще можно было отказаться, если уж из Германии делали родину всех европейских идей, а из германцев — единственных европейцев по крови. Таким образом Германия была выведена за пределы всех культурных связей и обязанностей, она оказалась стоящей в одиночестве, подобно Богу, наделенная божественными правами в отношении прочих народов. Разумеется, очень часто приходилось слышать, что Германия призвана защитить Европу от еврейско азиатского Большевизма. И когда Гитлер 2 мая 1938 г. со всей театральной помпой отбыл с государственным визитом в Италию, пресса беспрерывно твердила, что Фюрер и Дуче взяли на себя труд создать общими усилиями "Новую Европу", при этом сразу же интернационализирующейся "Европе" противопоставлялась "Священная Германская Империя Немецкой нации". Никогда в мирные годы Третьего рейха слово "Европа" не употреблялось с такой особенной частотой и с таким выделением особого его смысла и подчёркиванием особого чувства, а потому его едва ли можно было включить в круг характерных выражений LTI. Лишь после начала похода на Россию, а в полную силу только после начала отката оттуда, у слова появляется новое значение, все больше выражающее отчаяние. Если раньше только изредка, и только, так сказать, по праздничным поводам в газетах толковали, что мы "защитили Европу от Большевизма",-то теперь эта или подобная ей фраза стали употребляться на каждом шагу, так что их можно было ежедневно встретить в любой газетенке, зачастую по нескольку раз. Геббельс изобретает образ "нашествия степи", он предостерегает, употребляя географический термин, от "степизации" Европы, и с тех пор слова "степь" и "Европа" включены — как правило, в их сочетании — в особый лексический состав LTI. Но теперь понятие Европы претерпело своеобразное ретроградное развитие. В рассуждениях Валери Европа была отделена от своего изначального пространства, даже от пространства вообще, в них Европа означает ту область, которая в духовном отношении определена тройкой Иерусалим — Афины — Рим (с точки зрения римлян, надо было бы сказать: один раз Афинами, два раза Римом). Теперь, в последнюю треть гитлеровской эры, Речь вовсе не идёт о подобной абстракции. Конечно, говорят об идеях Европы, которые надо защитить от азиатчины. Но при этом также остерегаются снова пропагандировать идею нордически германского европейства, которая подчёркивалась восходящим Нацизмом, хотя, с другой стороны, редко когда обращаются к понятию Европы у Валери, понятию, больше соответствующему истине. Я называю его более соответствующим истине, и только, ибо из за своей чисто латинской тональности и исключительно западной ориентации оно слишком узко для того, чтобы быть всецело истинным. Дело в том, что с той поры как Европа испытывает влияние Толстого и Достоевского (а книга Вогюэ "Русский роман" вышла в свет уже в 1886 г. ), с тех пор как марксизм в своем развитии превратился в марксизм ленинизм, с тех пор как он сочетался с американской техникой, — центр тяжести духовного европейства переместился в Москву… Нет, Европу, о чем теперь ежедневно твердит LTI, его новое опорное слово "Европа" следует воспринимать чисто в пространственном и материальном отношении; оно обозначает более ограниченную область и подаёт её под более конкретными углами зрения, чем обычно делалось раньше. Ведь Европа теперь оказалась отъединенной не только от России, у которой, надо сказать, безо всякого на-то права оспаривается крупная часть её владений (их хотят присоединить к новому гитлеровскому континенту), но и от Великобритании, по отношению к которой она занимает враждебную оборонительную позицию. Ещё в начале войны все было иначе. Тогда говорили: "Англия больше не остров". Кстати, это выражение родилось задолго до Гитлера, Я нашёл его в "Танкреде" Дизраэли и у политического писателя Рорбаха, автора путевых репортажей, ратовавшего за Багдадскую железную дорогу и Центральную Европу; и все же эта фраза оказалась привязанной к Гитлеру. Тогда вся Германия, опьяненная быстрыми победами, раздавившая Францию и Польшу, рассчитывала на высадку в Англии. Надежда лопнула, и место блокированной Англии, которой угрожало вторжение, заняли блокированные страны "оси", которым угрожало вторжение, и модными словцами стали "неприступная", "автаркическая Европа", как теперь говорили, "славный континент", преданный Англией, осажденный американцами и русскими, обреченный на порабощение и духовное вырождение. Ключевым для LTI в лексическом и понятийном плане является выражение "крепость Европа". Весной 1943 г. с официального одобрения властей ("Произведение включено в "Национал-социалистическую библиографию"") вышла книга Макса Клаусса "Факт Европа". Само название показывает, что в книге Речь идёт не о расплывчатой, спекулятивной идее, а напротив, о вполне конкретном материале, о четко очерченном пространстве Европы. О "новой Европе, которая сегодня марширует". Место подлинного противника занимает в этой книге Англия, причём в гораздо большей степени, чем Россия. Теоретической основой книги послужил вышедший в 1923 г. труд Куденхове Калерги "Пан Европа", где Англия рассматривается как ведущая великая держава в Европе, а Советский Союз — как угроза европейской Демократии. Итак, в своем враждебном отношении к Советскому Союзу Куденхове — не противник, а союзник нацистского автора. Но главное здесь — не чисто политическая позиция обоих теоретиков. Из книги Куденхове Клаусе приводит описание символа объединенной Европы: "Знак, под которым будут объединены пан европейцы всех Государств, — солнечный крест: красный крест на золотом солнце, символ гуманности и разума". Для моих рассуждений важно не непонимание Куденхове того факта, что именно отверженная им Россия несет факел европейства, и не его выступление в пользу гегемонии Англии. Важно здесь только-то, что у Куденхове в центре стоит идея Европы, а не её пространство (на обложке же нацистской книги, напротив, видно именно пространство — карта континента) и что эта идея означает гуманность и разум. Книга "Факт Европа" высмеивает "блуждающий огонек Пан Европы" и обращается исключительно к "реальности", а точнее к тому, что в начале 1943 г. в гитлеровской Германии официально считалось прочной и долговечной реальностью: "Реальность, организация гигантского континентального пространства с освобожденным в борьбе базисом на Востоке, реальность, высвобождение колоссальных сил для того, чтобы по крайней мере сделать неприступной Европу". В центре этого пространства расположена Германия — "держава порядка". Кстати, это выражение характерно для LTI в его поздней фазе. Это эвфемическое, маскирующее выражение для господствующей и эксплуатирующей державы, и оно внедрялось тем сильнее, чем слабее становилась позиция "партнера по оси" — союзной Италии; в нём нет никакой идеальной, не связанной с пространством цели. Когда бы слово Европа ни выныривало в последние годы в прессе или в Речах — и чем хуже становилось положение Германии, тем чаще слышались заклинания этим словом, — его единственным содержанием было: Германия, "держава порядка", обороняет "крепость Европу". В Зальцбурге была открыта выставка "Немецкие художники и SS". Газетное сообщение о ней вышло под шапкой: "От ударных частей [нацистского] Движения до боевых частей, сражающихся за Европу". Незадолго до этого, весной 1944 г., Геббельс писал: "Народам Европы следовало бы на коленях благодарить нас" за-то, что мы сражаемся за них, а ведь они, пожалуй, этого не заслуживают! (Дословно Я записал только начало этой фразы). Но в хоре всех материалистов, мысливших европейский блок только под властью гитлеровской Германии, прозвучал голос поэта и идеалиста. Летом 1943 г. в "рейхе" появилась ода, посвященная Европе и написанная античным размером. Поэта звали Вильфрид Баде, его только что вышедший сборник стихов носил название "Смерть и жизнь". Мне ничего более не известно ни об авторе, ни о его произведении, возможно, они погибли; но что-тогда меня тронуло, как трогает и сейчас, когда Я об этом вспоминаю, так это чисто одические форма и пафос произведения. В ней Германия — как бы бог в образе быка, похищающего Европу, а о похищаемой и возвышаемой говорится: "…И мать, и возлюбленная, и дочь ты сразу, / В великой тайне, / Непостижной…" Но юный идеалист и поклонник античности долго не размышляет над этой тайной, он знает средство от всех духовных осложнений: "В блеске мечей / Все — просто, / И больше ничто — не загадка". Поразительная дистанция отделяет это представление от идеи Европы времен Первой мировой войны! "Европа, невыносимо мне, что гибнешь ты в этом безумии. Европа, во весь голос кричу Я твоим палачам о том, кто ты есть!" — так писал Жюль Ромэн. А поэт Второй мировой войны находит возвышенность и самозабвение в блеске мечей! Жизнь позволяет себе такие ситуации, какие не дозволены ни одному писателю, поскольку в романе они будут выглядеть чересчур романически. Я обобщил свои заметки по поводу Европы, сделанные при Гитлере, и задумался, вернемся ли мы к более чистой идее Европы или же вообще откажемся от понятия "Европа", ибо именно из Москвы, которая ещё не учла мнение Валери, исходит теперь чистейшее европейское Мышление, адресованное буквально "всем", и с точки зрения Москвы существует только мир, а не особая провинция Европа. И тут Я получаю первое письмо от своего племянника Вальтера из Иерусалима, первое за шесть лет. Оно отправлено уже не из кафе "Европа". Не знаю, существует ли ещё это кафе, во всяком случае отсутствие этого адреса Я воспринял так же символически, как в свое время его наличие. Но и содержанию письма очень не хватало Духа европейства того времени. "Ты, возможно, знаешь кое-что из газет, — говорилось в нём, — но ты не можешь себе представить, что творят здесь наши националисты. И ради этого Я бежал из гитлеровской Германии?"… Вероятно, в Иерусалиме в самом деле больше не было места для кафе "Европа". Но вся эта история принадлежит еврейскому разделу моего "LTI".   XXV. Звезда Сегодня Я опять спрашиваю себя, как спрашивал уже сотню раз, и не только себя, но и других, самых разных людей: какой день был самым тяжким для Евреев за двенадцать адских лет? На этот вопрос Я всегда получал — и от себя, и от других — один и тот же ответ: 19 сентября 1941 г. С этого дня надо было носить еврейскую звезду, шестиконечную звезду Давида, лоскут желтого цвета, который ещё и сегодня означает чуму и карантин и который в Средние века был отличительным цветом Евреев, цветом зависти и попавшей в кровь желчи, цветом зла, которого надо избегать; желтый лоскут с черной надписью "Еврей", слово, обрамленное двумя пересекающимися треугольниками, слово, отпечатанное жирными квадратными буквами, которые своей изолированностью и утрированной шириной напоминали буквы еврейского алфавита. Слишком длинное описание? Да нет, напротив! Мне просто не хватает таланта для более точного и более проникновенного описания. Сколько раз, нашивая новую звезду на новую (а точнее, на старую, со склада для Евреев) одежду — на пиджак или рабочий халат, сколько раз Я под лупой рассматривал этот лоскут, отдельные частички ткани, неровности черной надписи, — при всем их изобилии этих деталей не хватило бы, пожелай Я связать с каждой из них рассказ о мучениях, пережитых из за ношения звезды. Вот навстречу мне идёт добропорядочный и на вид благодушный мужчина, заботливо держа за руку малыша. Не дойдя одного шага до меня, останавливается: "Погляди ка, Хорстль, — вот этот виноват во всем!"… Холеный седобородый господин пересекает улицу, низко наклоняет голову в приветствии, протягивает руку: "Вы меня не знаете. Но мне только хотелось сказать вам, что Я осуждаю эти методы". …Я хочу сесть в трамвай (а Я имею право садиться только с передней площадки, причём лишь в том случае, если Я еду на работу, если до фабрики от моего дома больше шести километров и если передняя площадка надежно отгорожена от середины вагона); Я хочу сесть, Я опаздываю, а если не приду на работу вовремя,-то мастер может донести на меня в Гестапо. Кто-то дергает меня сзади: "Пройдись ка пешком, тебе куда полезнее!" Это ухмыляется эсэсовский офицер, совсем не жестокий, он делает это просто ради своего удовольствия, как поддразнивают собачонку… Жена говорит: "Погода такая чудесная, и — редкий случай — мне не нужно сегодня бежать за покупками, стоять в очередях, давай Я провожу тебя немного!" — "Ни в коем случае! Ты что, хочешь, чтобы мне пришлось наблюдать, как тебя на улице оскорбляют из за меня? Потом, ты можешь вызвать подозрение у того, кто тебя ещё не знает. И когда ты понесешь мои рукописи,-то попадешься ему прямо в лапы!"… Грузчик, который после двух переездов относился ко мне с симпатией (хороший парень, сразу чувствуется, что он из КПГ), — вдруг вырос передо мной на Фрайбергерштрассе, ухватил своими ручищами мою руку и зашептал так громко, что его можно было слышать на другой стороне улицы: "Ну, господин профессор, только не вешать носа! Недавно эти проклятые братцы так оскандалились!" Это, конечно, утешает и греет Душу, но если на той стороне его слова услышит тот, кому следует, тогда моему утешителю это будет стоить тюрьмы, а мне — via Аушвиц — жизни… На пустынной улице около меня тормозит машина, из окна высовывается чья-то голова: "Ты ещё не сдох, свинья проклятая! Давить таких надо!.." Нет, всех частичек ткани куда меньше, чем горьких эпизодов, связанных с еврейской звездой. На Георгплац в сквере стоял бюст Гуцкова, теперь от него остался только постамент посреди взрытой почвы. Я питал к этому бюсту особенно теплое чувство. Кто сегодня ещё помнит "Рыцарей Духа"? Для своей докторской диссертации Я с удовольствием прочитал все его девять томов, а гораздо раньше мама как-то рассказывала мне, как она ещё девушкой буквально проглотила этот роман, который считался очень современным и чуть ли не запрещенным. Но, проходя мимо бюста Гуцкова, Я в первую очередь думал не о "Рыцарях Духа", а об "Уриэле Акоста" — шестнадцатилетним Я смотрел эту пьесу у Кролля. В-то время она почти совсем исчезла из обычного репертуара, критики считали своим долгом обругать её и отметить только её слабые места. Но меня этот спектакль потряс, и одна фраза оттуда на всю жизнь запала мне в голову. Порой, сталкиваясь с антисемитскими выпадами, Я лишний раз ощущал её правоту, но по настоящему вошла она в мою жизнь только в тот день, 19 сентября. Фраза такая: "Как бы мне хотелось погрузиться во всеобщность, чтобы меня унес великий поток жизни!" Конечно, от всеобщности Я был отрезан уже с 1933 года, как и вся Германия; и тем не менее: когда за мной захлопывалась дверь моей квартиры и когда Я покидал улицу, на которой меня знал каждый, это было погружение во всеобщий поток, пусть и довольно боязливое погружение, ведь в любой момент меня мог узнать какой-либо недоброжелатель и привязаться ко мне, но все же это было погружение; теперь же Я был у всех на виду, изолированный своим опознавательным знаком и беззащитный; подобная мера по изоляции Евреев обосновывалась тем, что они якобы проявляли жестокость в [советской] России. Только теперь завершилась полная геттоизация; до этой поры слово "гетто" попадалось лишь случайно, например, на почтовых конвертах, где можно было прочитать на штампе "Гетто Лицманнштадт", но все это относилось к захваченным территориям. В Германии существовало несколько "еврейских домов", куда свозили Евреев; на этих домах иногда вешали табличку "Judenhaus". Но дома эти были расположены в арийских кварталах, да и населены они были не одними Евреями; вот почему на некоторых домах можно было прочитать объявление: "Дом чист от Евреев". На стенах многих домов долго сохранялись эти жирные черные надписи, пока они не были разрушены во время бомбардировок, тогда как таблички "чисто арийский магазин" или злобные надписи "еврейская лавка", намалеванные на витринах, а также глагол "аризировать" и заклинания на дверях типа "Полностью аризированный магазин!" вскоре совсем исчезли, ведь еврейских магазинов не осталось и некого было аризировать. Когда же ввели еврейскую звезду, уже не имело значения, были ли "еврейские дома" рассеяны по городу или образовывали свой особый квартал, потому что каждый Еврей с нашитой звездой носил гетто с собой, как улитка — свой домик. И было совершенно безразлично, жили ли в доме одни Евреи или попадались также и арийцы, ибо над фамилией жильца Еврея на двери должна была быть наклеена звезда. Если жена его была арийкой,-то её фамилию надо было поместить сбоку от звезды и написать под ней "арийка". А вскоре на дверях в коридорах-то тут,-то там стали появляться и другие записки, при виде которых человек просто каменел: "Здесь жил Еврей Вайль". Почтальонша уже знала, что можно не тратить время на поиски его нового адреса; отправитель получал свое письмо обратно с эвфемической припиской: "Адресат выбыл". Так что слово "выбыл", в его жутком значении, вполне можно отнести к LTI, к разделу лексики, связанной с Евреями. Этот раздел изобилует канцелярскими выражениями и оборотами, хорошо известными тем, кого они затрагивали, и часто попадающимися в их разговорах. Началось все со слов "неарийский" и "аризировать", потом появились "Нюрнбергские законы по сохранению чистоты немецкой крови", затем — "полный Еврей" и "полуеврей", "смешанцы (Mischlinge) первой степени" (как и прочих степеней) и "еврейские происхожденцы" (Judenstämmlinge). Но главное — были "привилегированные". Это, пожалуй, единственное изобретение Нацистов, о котором неизвестно, сознавали ли авторы всю его дьявольскую сущность. Привилегированные имелись только в еврейских группах рабочих на фабриках; их преимущества заключались в том, что они не были обязаны носить еврейскую звезду и жить в "еврейских домах". Привилегированным человек оказывался в том случае, если его брак был смешанным и в этом браке были рождены дети, которые получали "немецкое воспитание",-то есть не были зарегистрированы как члены еврейской общины. Возможно, что этот параграф, истолкование которого неоднократно приводило к изменениям его смысла и гротескному крючкотворству, был сочинен в самом деле только для того, чтобы защитить те слои населения, которые ещё могли быть использованы Нацистами для своих целей. Но совершенно очевидно, что это распоряжение оказало исключительно деморализующее и разлагающее влияние на сами еврейские группы. Сколько зависти и ненависти оно породило! Мало фраз довелось мне услышать, которые произносились бы с большим ожесточением, чем эта: "Он из привилегированных!" Это значило: "Он платит меньше налогов, чем мы, ему необязательно жить в "еврейском доме", он не носит звезды, он практически может скрыться…" А сколько высокомерия, сколько жалкого злорадства — жалкого, ведь в конечном счёте они оставались в том же аду, что и мы, пусть и в лучшем круге, а в итоге газовые камеры пожрали и привилегированных, — скрывалось в этих словах, как часто они подчёркивали дистанцию между людьми: "Я — привилегированный". Когда Я теперь слышу о взаимных обвинениях Евреев, об актах мести с тяжелыми последствиями, мне сразу приходит в голову общий раскол, существовавший между Евреями, вынужденными носить звезду, и привилегированными. Разумеется, в тесной совместной жизни "еврейского дома" — общая кухня, общая ванная, общий коридор, в котором встречались представители разных группировок, — и в тесной общности еврейских фабричных рабочих были и другие, бесчисленные причины для конфликтов; но самая ядовитая враждебность вспыхивала прежде всего из за раскола на привилегированных и непривилегированных, ибо здесь Речь шла о самом ненавистном, что могло быть, — о звезде. Неоднократно, с незначительными вариантами нахожу в своем дневнике фразы типа: "Все отвратительные людские качества выходят здесь наружу, можно просто стать антисемитом". Начиная со второго "еврейского дома" (в своей жизни Я перебывал в трех таких), подобные взрывы негодования всегда сопровождались добавлением: "Хорошо, что Я читал книгу Двингера "За колючей проволокой". Те, кого согнали в сибирский лагерь в Первую мировую войну, не имеют отношения к Евреям, это были чистейшие арийцы, немецкие солдаты, немецкий офицерский корпус, и все же в этом лагере точно такая же обстановка, что и в наших "еврейских домах". Виноваты не раса, не религия, а скученность и порабощение…" "Привилегированный" — стоит все же на втором месте по отвратительности в еврейском разделе моего словаря. Самым ужасным была все-таки звезда. Часто на неё смотрят иронически, с юмором висельников, распространена острота: "Я ношу Pour le Sémite" ; иногда говорят, причём даже не другим, а себе самим, что они горды тем, что носят её; и только в последнее время стали возлагать на неё надежды: она, дескать, будет нашим алиби! Но дольше всего её ядовито желтый цвет просвечивает сквозь все самые мучительные мысли. Ядовитее всего фосфоресцирует "скрываемая звезда". Согласно предписанию Гестапо, её надо носить неприкрытой на левой стороне груди, на пиджаке, на пальто, на рабочем халате, причём обязательно носить во всех общественных местах, где есть возможность встречи с арийцами Если ты душным мартовским днем распахнешь пальто, если ты несешь подмышкой слева папку, если Женщина носит муфту, — тогда звезда прикрывается, возможно, непреднамеренно и на какие-то секунды, а может быть и сознательно, ведь хочется разок пройтись по улице без клейма. Гестаповец всегда истолковывает этот поступок как преднамеренный, а за это полагается концлагерь. И если какой-нибудь сотрудник Гестапо хочет показать свое рвение и ты как раз попался на его пути, тогда как бы ты ни опускал папку или муфту хоть до колен, как бы ни было застегнуто на все пуговицы твое пальто, все равно в протоколе будет значиться Еврей Лессер или Еврейка Винтерштайн "скрывали звезду", а максимум через три месяца община получит из Равенсбрюка или Аушвица официальное свидетельство о Смерти. В нём будет точно указана причина Смерти, причём даже не одна и та же, а с индивидуальными подробностями: "сердечная недостаточность" или "застрелен при попытке бегства". Но истинная причина Смерти — "скрываемая звезда". XXVI Иудейская война Мой сосед на передней площадке трамвая пристально смотрит на меня и тихо, но повелительно, говорит мне на ухо: "Ты выйдешь у главного вокзала и пойдешь со мной". Такое со мной происходит впервые, но из рассказов других носителей звезды Я, конечно, знаю, в чем дело. Все сошло благополучно, агент был в хорошем настроении, шутил и решил, что Я совершенно безобиден. Но поскольку заранее нельзя предвидеть, что все сойдет благополучно, да и самое мягкое и шутливое обхождение гестаповцев доставляет мало удовольствия, Я все-таки волновался. "Я хочу у парня немного поискать блох, — сказал мой собаколов часовому, — пусть постоит здесь лицом к стене, пока Я не вызову". И вот минут пятнадцать Я стою лицом к стене в подъезде, а проходящие мимо осыпают меня ругательствами или издевательски советуют: "Купи себе веревку, наконец, еврейская собака, чего ты ещё ждешь?"… "Мало порки получил?"… Наконец слышу: "Вверх по лестнице, и поживее… Бегом!" Открываю дверь и останавливаюсь перед ближайшим письменным столом. Дружески обращается ко мне: "Ты здесь, наверное, ещё никогда не был? Правда, не был? Твое счастье, есть чему поучиться… Два шага к столу, руки по швам и четко докладывай: "Еврей Пауль Израиль Дерьмович — или как там тебя — прибыл". А теперь — вон отсюда, быстро, быстро, и смотри, чтобы доложился четко, а-то пожалеешь!… Н да, четкостью ты не блещешь, ну, на первый раз сойдет. А теперь поищем блох. Ну, выкладывай свои документы, бумаги, выверни карманы, у вас всегда с собой что-нибудь сворованное или припрятанное… Так ты профессор? Слушай, парень, может, ты нас чему научишь? Да, уже за одно такое нахальство тебе прямая дорога в Терезиенштадт… Нет! Тебе ещё далеко до 65, поедешь в Польшу. Что это ты, 65 лет ещё нет, а совсем позеленел, трясешься, задохнулся вон! Видно, хорошо повеселился в своей жидовской жизни, сойдешь и за 75 летнего!" Инспектор в хорошем настроении: "Тебе повезло, что мы не нашли ничего запрещенного. Но смотри, если в следующий раз что-нибудь найдем в карманах; одна сигаретка и пиши пропало, не помогут и три арийские жены… Проваливай, живо!" Я уже взялся было за дверную ручку, как он снова окликнул меня. "Теперь ты пойдешь домой и будешь молиться за победу Евреев, так? Чего вылупился, можешь не отвечать, Я и так знаю, что будешь. Это ведь ваша война, чего головой-то мотаешь? С кем мы воюем? Раскрывай пасть-то, тебя спрашивают, ты, профессор!" — "С Англией, Францией, Россией, с…" "Заткнись, все это чушь. Мы воюем с Евреями, это иудейская война. А если ты ещё раз помотаешь головой, Я тебе так врежу, что сразу к зубному врачу побежишь. Это иудейская война, так сказал Фюрер, а Фюрер всегда прав… Пошёл вон!" Иудейская война! Фюрер не придумал это слово, но вряд ли он слыхал про Иосифа Флавия, наверное, подхватил из какой-то газеты или заметил в витрине книжной лавки, что Еврей Фейхтвангер написал роман "Иудейская война". Такова уж судьба всех особо характерных слов и выражений LTI: "Англия больше не остров", "омассовление" (Vermassung), "степизация" (Versteppung), "уникальность" (Einmaligkeit), "недочеловеки" и т.д. — все это заимствованные слова и все-таки новые, навсегда вошедшие в LTI, ибо все они взяты из самых отдаленных областей бытовой, специально научной или групповой Речи и вошли в обыденную Речь, насквозь пропитанные ядовитым нацистским Духом. Иудейская война! Я покачал отрицательно головой и перечислил отдельных противников Германии в войне. И все же с точки зрения Нацизма название подходящее, и даже в более широком смысле, чем тот, в котором оно обычно употребляется; ибо иудейская война началась с "взятия власти" 30 января 1933 г., а 1 сентября 1939 г. произошло просто "расширение войны", если воспользоваться ещё одним некогда модным словом из LTI. Я долго сопротивлялся, не соглашаясь с допущением, что мы — и именно потому, что Я был вынужден говорить "мы", Я считал это узким и тщеславным самообманом, — что мы таким образом оказывались в центре Нацизма. Но это действительно так и было, и возникновение этой ситуации легко проследить. Нужно только внимательно прочитать главу "Годы учения и страданий в Вене" из Гитлеровой "Моей борьбы", где он описывает свое "превращение в антисемита". Пусть многое здесь замаскировано, приглажено и выдумано, но в одном истина все же прорывается: совершенно необразованный, без всякой основы человек знакомится с Политикой сначала в интерпретации австрийских антисемитов Люгера и Шёнерера, на которых он смотрел из перспективы улицы и сточной канавы. Еврея он изображает самым примитивным образом (всю жизнь он будет говорить "иудейский народ") — в облике галицийского мелочного торговца разносчика; самым примитивным образом издевается он над внешним видом Еврея в засаленном лапсердаке; самым примитивным образом взваливает он на того, кто превращен в аллегорическую фигуру, в "иудейский народ", груз всех пороков, которыми он возмущается в ожесточении от неудач своего венского периода. В каждой вскрытой "опухоли культурной жизни" он обязательно натыкается на "жидка… копошащегося, как червь в разлагающемся трупе". И всю деятельность Евреев в самых разных областях он расценивает как заразную болезнь, "куда хуже, чем некогда черная Смерть"… "Жидок" и "черная Смерть" — выражение презрительной насмешки и выражение ужаса, панического страха, — обе эти стилевые формы встречаются у Гитлера всегда, когда он говорит о Евреях, а значит, в каждой его Речи, в каждом выступлении. Он так и не изжил в себе детского и одновременно инфантильного первоначального отношения к еврейству. Эта позиция в значительной степени давала ему силу, ибо связывала его с самой тупой народной Массой, которая в век машин состоит преимущественно не из промышленного пролетариата, но из скученного мещанства (и только частично — из жителей села). Для мещан человек, по другому одетый, по иному говорящий, — это не другой человек, а другое животное из другого сарая, с которым не может быть никакого взаимопонимания, но которого надо ненавидеть и гнать, не жалея зубов и когтей. Раса как понятие науки и псевдонауки существует только с середины 18 столетия. Но как чувство инстинктивного отвержения чужака, кровной вражды к нему, расовое сознание характерно для самой низкой ступени развития человечества, которая была преодолена, как только отдельное племя выучилось смотреть на другое племя не как на стаю иной породы. Но если таким образом антисемитизм оказывается для Гитлера основным чувством, обусловленным духовной примитивностью этого человека,-то наряду с этим, пожалуй, Фюрер обладаёт и всегда обладал той исключительной расчётливой хитростью, которая на первый взгляд никак не сочетается с состоянием невменяемости и все же часто с ним связана. Он знает, что может рассчитывать на верность только тех, кто подобно ему отличается духовной примитивностью; и самым простым и действенным способом привлечь их на свою сторону является поощрение, легитимация и, так сказать, превозношение животной ненависти к Евреям. Ведь здесь он затрагивает слабейшее место в культурном Мышлении народа. Когда Евреи вышли из своей изолированности, из своего особого угла и были приняты в общую Массу народа? Эмансипация восходит к началу 19 века и завершилась в Германии только в 60 е годы, а в Австрийской Галиции согнанная в кучу еврейская Масса вообще не желает расставаться со своим особым существованием и таким образом поставляет наглядный и доказательный материал тем, кто говорит о Евреях как о неевропейском народе, как об азиатской расе. И как раз в тот момент, когда Гитлер выдвигает свои первые политические соображения, сами Евреи подталкивают его на особо выгодный для него путь: это время нарастающего сионизма; в Германии он ещё малозаметен, но в Вене гитлеровских годов учения и страданий он ощущается уже довольно сильно. Сионизм формирует здесь — Я снова цитирую "Мою борьбу" — "большое массовое движение". Если в основу антисемитизма положить расовую идею,-то для него возникает не только научный или псевдонаучный фундамент, но и исконно народный базис, который делает его неистребимым: ибо человек может сменить все — одежду, нравственность, образование и веру, но не свою кровь. Но что же было достигнуто поощрением такой ненависти к Евреям, неистребимой и возвращенной в глухую глубину инстинкта? Неслыханно много. Настолько много, что Я уже не считаю антисемитизм Национал-социалистов, скажем, частным случаем их всеобщего расового учения, напротив, Я убежден в том, что всеобщую расовую доктрину они только позаимствовали и развили, чтобы надолго и научно обосновать антисемитизм. Еврей — важнейшая фигура в гитлеровском Государстве: он — самая доступная простонародью мишень и козел отпущения, самый понятный народу враг, самый ясный общий знаменатель, самые надежные скобки вокруг самых разных сомножителей. Если бы Фюреру и впрямь удалось осуществить желаемое уничтожение всех Евреев,-то ему пришлось бы выдумать новых, ибо без еврейского черта — "кто не знает Еврея, не знает черта", как было написано на одном из стендов "Штюрмера", — без мрачной фигуры Еврея никогда не было бы светоносной фигуры нордического германца. Кстати, изобретение новых Евреев не составило бы труда для Фюрера, ведь нацистские авторы неоднократно объявляли англичан потомками исчезнувшего еврейского библейского племени. Хитрость одержимого, присущая Гитлеру, проявилась в его подлых и бесстыдно откровенных рекомендациях для партийных пропагандистов. Высший закон гласил: не давай пробудиться критическому Мышлению у слушателей, рассуждай обо всем на самом упрощенном уровне! Если ты говоришь о многих врагах,-то кому-то может прийти в голову, что ты, одиночка, возможно, и неправ, — следовательно, надо привести "многих" к одному знаменателю, заключить всех в одни скобки, создать им общее лицо! Для всего этого очень подходит — как наглядная и понятная народу — фигура Еврея. Здесь нужно обратить внимание на единственное число, персонифицирующее и аллегоризирующее. И это тоже не изобретение Третьего рейха. В народной песне, в исторической балладе, а также в простонародном Языке солдат времен Первой мировой войны всегда говорится о русском, британце, французе. Но в применении к Евреям LTI расширяет употребление единственного числа, придающего аллегорический смысл, по сравнению с тогдашним его использованием ландскнехтами. "Еврей" — это слово в Речи Нацистов встречается гораздо чаще, чем "Фанатический", хотя прилагательное "еврейский", "иудейский" употребляется ещё чаще, чем "Еврей", ибо именно с помощью прилагательного проще всего создать те скобки, которые объединяют всех противников в единственного врага: еврейско марксистское мировоззрение, еврейско большевистское бескультурье, еврейско капиталистическая Система эксплуатации, еврейско английская, еврейско американская заинтересованность в уничтожении Германии. Так, начиная с 1933 г. практически любая враждебная сторона, откуда бы она ни взялась, сводится к одному и тому же врагу, к "червю, копошащемуся в разлагающемся трупе", о котором говорит Гитлер в своей книге, к Еврею, иудею, которого по особым случаям называют также "иуда", а в самые патетические моменты — "все иуда". И что бы ни делалось, с самого начала все это объявляется оборонительными мерами в навязанной войне: "навязанная" — с 1 сентября 1939 г. постоянный эпитет войны, да и в ходе её это 1 сентября ведь не принесло ничего нового, это было лишь продолжение еврейских нападений на гитлеровскую Германию, а мы, миролюбивые Нацисты, делаем только-то, что мы делали и прежде, — защищаемся. И в нашем первом военном бюллетене говорится: с сегодняшнего утра "мы отвечаем на огонь противника". А родилась эта еврейская жажда крови не из каких-то соображений или интересов, даже не из жажды власти, но из врожденного инстинкта, из "глубочайшей ненависти" еврейской расы к расе нордическо германской. Глубочайшая ненависть — это Клише, бывшее в ходу на протяжении всех двенадцати лет. Против врожденной ненависти не поможет никакая мера предосторожности, только уничтожение ненавистника: так осуществляется логический переход от укрепления расового антисемитизма к необходимости истребления Евреев. О "стирании" (Ausradieren) с лица земли английских городов Гитлер сказал только один раз, это было единичное высказывание, которое, как и все случаи гиперболизации у Гитлера, объясняется его неистовой манией величия. В отличие от этого, глагол ausrotten ("истреблять") встречается довольно часто, он относится к общему лексическому фонду LTI, он принадлежит его еврейскому разделу и обозначает цель, которую ревностно преследуют. Расовый антисемитизм, это чувство, соответствующее прежде всего примитивности самого Гитлера, есть тщательно продуманная, возведенная вплоть до деталей в Систему, центральная идея Нацизма. В книге Геббельса "Битва за Берлин" говорится: "Еврея можно охарактеризовать как воплощенный вытесненный комплекс неполноценности. Вот почему в самое сердце его можно поразить, только назвав его подлинную сущность. Назови его подлецом, мерзавцем, лжецом, преступником, убийцей, разбойником, — внутренне это его не затронет. Посмотри ему в глаза пристально и спокойно и после паузы скажи: "Вы ведь Еврей!" И ты с удивлением заметишь, как в тот же момент им овладеет неуверенность, смущение, сознание вины…" Ложь (и в этом её общность с анекдотом) тем сильнее, чем больше истины она содержит. Замечание Геббельса справедливо, но только до измышленного "сознания вины". Тот, к кому так обратились, никакой вины не сознает, но состояние спокойствия и уверенности, в котором он до этого пребывал, сменяется ощущением абсолютной беспомощности, поскольку констатация его еврейства выбивает у него почву из под ног и лишает его всякой возможности взаимопонимания или борьбы на равных. Все вместе и по отдельности в относящейся к Евреям части LTI нацелено на-то, чтобы полностью и необратимо изолировать их от немцев. То они совокупно объявляются народом Евреев, иудейской расой,-то называются всемирными Евреями или международным еврейством; в обоих случаях главное — что они не немцы. С какого-то момента профессии врачей и адвокатов им заказаны; но поскольку им самим требуется определенное число врачей и юристов, которые обязательно должны быть выходцами из их собственных рядов — ведь все контакты их с немцами должны пресекаться, —-то медики и юристы, допускаемые к работе среди Евреев, получают особые наименования: медицинские работники и правовые советники. В обоих случаях присутствует желание не только изолировать, но и выразить презрение. Особенно это заметно в случае "советников", потому что прежде уже говорили о "доморощенных советниках" (Winkelkonsulenten), которых отличали от дипломированных и официально признанных адвокатов. Что же до "медицинских работников",-то это сочетание приобретает презрительный оттенок, поскольку не содержит никаких обычных профессиональных титулов. Иногда непросто установить, почему-то или иное выражение звучит пренебрежительно. Вот, например, почему звучит презрительно нацистское обозначение "еврейское богослужение" (Judengottesdienst), ведь оно подразумевает только вполне нейтральное понятие "богослужение Евреев" (jüdischer Gottesdienst)? Я думаю, это связано с тем, что слово напоминает рассказы о путешествиях в экзотические страны, о каких-нибудь африканских туземных культах. Здесь Я, пожалуй, нащупал истинную причину: еврейское богослужение посвящено еврейскому богу, а еврейский бог есть племенной бог и племенной идол, а ещё не-то единое и универсальное Божество, которому посвящено богослужение Евреев. Эротические связи Евреев и арийцев называются осквернением расы; Нюрнбергскую синагогу, которую Штрайхер, Фюрер Франконии, приказал разрушить в "торжественный час", он называет позором Нюрнберга, а вообще все синагоги для него — "разбойничьи притоны"; здесь уже не требуется никаких исследований, чтобы выяснить, почему это звучит не только пренебрежительно, но и оскорбительно. Ругань в адрес Евреев вообще стала обычным делом; если у Гитлера и Геббельса Речь идёт о Еврее, едва ли тут обходится без эпитетов типа "тертый", "хитрый", "коварный", "трусливый", нет недостатка и в ругательных выражениях, в которых в простонародном Духе намекается на физические изъяны: "плоскостопый", "крючконосый", "водобоязненный". На более тонкий вкус рассчитаны прилагательные, производные от слов "паразит" и "номады". Если хотят очернить какого-нибудь арийца, его называют еврейским прислужником; если какая-то арийская Женщина не хочет разойтись со своим мужем Евреем,-то она — еврейская шлюха; если хотят задеть за живое интеллигенцию, которой все-таки побаиваются,-то говорят о крючконосом интеллектуализме. Можно ли в этом репертуаре ругательств обнаружить за двенадцать лет какое-то разнообразие, какой-то прогресс, какую-то Систему? И да, и нет. Для LTI характерна нищета, и в январе 1945 г. в ходу те же плоские выражения, что были в употреблении в январе 1933 г. Но несмотря на однообразие составных частей, все же, если рассматривать в целом ту или иную Речь или газетную статью, налицо некоторое изменение. Мне вспоминается "жидок" и "черная Смерть" в гитлеровской "Моей борьбе", где презрительный тон сочетается с проявлением страха. Особенно часто повторяется — варьируемая на все лады — угроза Фюрера, что у Евреев пропадет охота смеяться, откуда позднее возникло столь же часто повторяемое выражение, что эта охота в самом деле пропала. Здесь он оказался прав, и это подтверждаёт горькая еврейская шутка: Евреи — единственные люди, по отношению к которым Гитлер сдержал свое слово. Но и у Фюрера, да и у всего LTI постепенно пропадаёт охота смеяться, улыбка застывает в маску, в судорожную гримасу, за которой тщетно пытаются скрыть смертельный страх, а под конец — отчаяние. Забавная уменьшительная форма "жидок" уже не встретится в поздний период войны, и за всеми выражениями презрения и наигранного высокомерия, за всей похвальбой будет чувствоваться ужас перед черной Смертью. Сильнее всего это состояние проявилось, пожалуй, в статье, которую Геббельс опубликовал в "рейхе" 21 января 1945 г.: "Виновники несчастья в мире". Это — русские, которые уже у ворот Бреслау, и союзники, подошедшие к западной границе; они суть не что иное, как "наемники этого мирового заговора некой паразитирующей расы". Проникнутые отвращением к нашей Культуре, которую Евреи "ощущают как далеко превосходящую их кочевническое мировосприятие", они гонят миллионы людей на Смерть. Ими движет отвращение и к нашей экономике и к нашему социальному устройству, "поскольку они не предоставляют свободы для их паразитирующей возни"… "Куда ни ткни, везде Евреи!" Но им не раз "основательно" отбивали охоту смеяться! Вот и теперь близится час "крушения еврейской власти". Как ни крути, все-таки уже "еврейская власть", "Евреи", а не "жидки". Можно было бы задаться вопросом, не действует ли это постоянное подчёркивание подлости и неполноценности Евреев и того, что они — единственные враги, отупляющим образом и не вызывает ли оно в конце концов противоположную реакцию? Этот вопрос сразу же вырастает до более общего — о значении и эффективности всей геббельсовской пропаганды, и наконец выливается в вопрос о правильности исходной концепции Нацистов в области массовой Психологии. Со всей настойчивостью и точностью в деталях Гитлер в книге "Моя борьба" толкует о глупости Массы и необходимости культивировать эту глупость, не давать Массе задумываться. Основным средством для этого является постоянное вколачивание одних и тех же самых упрощенных учений, которым запрещено противоречить. А ведь сколькими частичками своей Души принадлежит также и интеллигент (пребывающий всегда в изоляции) к окружающей его Массе! Я вспоминаю маленькую аптекаршу с литовско восточно прусской фамилией в последние три месяца войны. Она сдала труднейший государственный экзамен, у неё было хорошее общее образование, она была страстной противницей войны и вовсе не сторонницей Нацистов, она точно знала, что дело их приближается к развязке, и мечтала, чтобы конец их наступил поскорее. Когда она работала в ночную смену, мы вели с ней долгие разговоры, она поняла наш образ мыслей и постепенно рискнула раскрыть свой. Мы тогда прятались от Гестапо под вымышленной фамилией, наш друг в Фалькенштайне обеспечил нам на какое-то время убежище и покой, мы спали в задней комнате его аптеки под портретом Гитлера… "Мне никогда не нравилось его пренебрежительное отношение к другим народам, — сказала маленькая Стульгис, — моя бабушка — литовка, ну почему она или Я стоим ниже какой-нибудь чисто немецкой Женщины?" "Да, но ведь на чистоте крови, на преимущественном положении германцев построено все их учение, весь их антисемитизм…" "В отношении Евреев, — перебила она меня, — он может быть и прав, здесь все-таки что-то другое". "Вы знаете кого-нибудь лично?.." "Нет, нет, Я всегда избегала их, они вызывают у меня страх. Про них ведь столько всяких вещей говорят и пишут". Я старался найти ответ, чтобы разубедить её, не теряя, однако, и осторожности. Девушке было максимум лет тринадцать, когда началась эпоха гитлеровщины, — что она могла знать, на что можно тут опереться? А между тем, как всегда, началась воздушная тревога. В подвал спускаться было опасно, там стояли стеклянные баллоны с взрывоопасными жидкостями. Мы забились под крепкие балки лестницы. Опасность была не слишком велика, целью налета был, как правило, куда более важный город Плауен. Но сегодня налет оказался особенно жестоким и страшным. Одна за другой над нами проносились многочисленные эскадрильи бомбардировщиков, причём так низко, что все вокруг содрогалось от гула моторов. В любой момент могли посыпаться бомбы. Передо мной всплывали картины ночной бомбардировки Дрездена, в голове беспрестанно крутилась одна и та же фраза: "Шумят крылья Смерти", и это не была голая фраза, крылья Смерти действительно шумели. Молодая девушка, прильнув к столбу, вся сжавшись, дышала громко и тяжело, она стонала и не пыталась скрыть этого. Наконец, самолеты улетели, мы смогли выпрямиться и вернуться, как в жизнь, из темного и холодного подъезда в светлую и теплую аптеку. "Сейчас мы можем лечь спать, опыт говорит, что до утра тревоги не будет". Неожиданно, со всей энергией, как будто она подводила итог долгому спору, маленькая, обычно такая кроткая девушка заявила: "И все-таки это иудейская война". XXVII Еврейские очки Моя жена обычно приносила из города последние сведения с фронтов, сам Я никогда не останавливался у стендов со сводками или под репродуктором, а на фабрике мы, Евреи, вынуждены были довольствоваться вчерашней сводкой, ведь если спросить какого-нибудь арийца о самых последних телеграммах с фронтов,-то получится политический разговор, а за это можно прямиком угодить в концлагерь. "Ну взяли, наконец, Сталинград?" — "Так точно! В геройском бою была захвачена трехкомнатная квартира с ванной и удержана, несмотря на семь контратак". — "Почему ты издеваешься?" — "Да потому что они никогда не возьмут города, потому что они изойдут там кровью". — "Вот ты на все смотришь сквозь еврейские очки". — "А теперь и ты заговорил на еврейском арго!" Я был пристыжен. Ведь Я как филолог всегда старался учитывать все языковые особенности в любой ситуации и в любом кругу, придерживаясь при этом нейтрального, неокрашенного Стиля, — и вот теперь сам заговорил на Языке своего окружения. (Таким путем можно испортить себе Слух, способность лексической фиксации). Но у меня было извинение. Когда группу людей насильственно втискивают в одну и ту же ситуацию, тем более если Речь действительно идёт о насилии, о враждебном давлении, в ней непременно вырабатываются свои языковые особенности; и отдельный член группы не в силах остаться в стороне от этого процесса. Все мы были выходцами из разных областей Германии, принадлежали к различным слоям общества, имели разные профессии, ни у кого уже не было гибкости, присущей молодости, многие уже были дедушками. Тридцать лет назад Я носился с идеей "отеля имени Лабрюйера": тогда Я читал лекции в Неапольском университете, и мы долгое время обитали в отеле на побережье, через который проходил нескончаемый поток туристов; вот и сейчас, пожалуй, даже с большим правом, Я задумывался о продолжении лабрюйеровских "Характеров", теперь уже еврейских. У нас были: два врача, советник земельного суда, три адвоката, художник, учитель гимназии, дюжина коммерсантов, дюжина фабрикантов, несколько техников и инженеров, а также — огромная редкость среди Евреев! — совершенно необразованный рабочий, почти совсем неграмотный; были тут сторонники ассимиляции и сионисты; среди нас были люди, предки которых осели в Германии столетия назад и которые при всем желании не могли бы выскочить из своей немецкой оболочки, но были и те, кто только что эмигрировал из Польши и чей родной Язык, с которым они так и не расстались, способствовал развитию жаргона [идиш], но никак не немецкого Языка. А теперь все мы оказались в группе носителей еврейской звезды в Дрездене, в бригаде фабричных рабочих и уборщиков улиц, стали обитателями "еврейских домов" и пленниками Гестапо; и, как это бывает в тюрьме или в армии, сразу же возникла общность, заслонившая существовавшие прежде общности и индивидуальные особенности и с естественной необходимостью породившая новые языковые привычки. Вечером того дня, когда просочилось первое замаскированное известие о падении Муссолини, Вальдманн постучал в дверь Штюлера. (У нас были общие кухня, коридор и ванная со Штюлерами и Конами, так что тайн практически не было). Вальдманн "раньше" был преуспевающим торговцем мехами, теперь он работал швейцаром в "еврейском доме", в его обязанности также входило участие в перевозке трупов из "еврейских домов" и тюрем. "Можно войти?" — крикнул он из за двери. "С каких это пор ты такой вежливый?" — был ответ из комнаты. "А дело-то идёт к концу, надо же мне опять привыкать к обращению с клиентами, вот Я и начал с вас". Он говорил вполне серьезно и явно не собирался шутить; его сердце, полное надежд, тосковало по прежним социальным градациям Речи. "Ты опять нацепил еврейские очки", — сказал Штюлер, показываясь на пороге. Это был флегматичный, разочарованный во всем человек. "Вот увидишь, он перешагнул через Рёма и через Сталинград, не споткнется и на Муссолини". В наших разговорах причудливо смешивались обращения на "ты" и на "вы". Одни, как правило, те, кто участвовал в Первой мировой войне, говорили "ты", как это было принято в свое время в армии; другие твердо придерживались обращения на "вы", как будто тем самым они могли сохранить свой прежний статус. За последние годы мне стала чрезвычайно отчётливо видна аффективная двойственная сущность "ты"; когда арийский рабочий со всей естественностью "тыкал" мне,-то Я воспринимал это как одобрение, как признание нашего человеческого равенства, пусть даже его слова не содержали какого-то особого утешения; когда же это исходило от гестаповцев, которые нам тыкали из принципа, это всегда было как удар в лицо. Кроме того, "ты" со стороны рабочего мне было отрадно слышать не только потому, что в нём заключался скрытый протест против барьера, воздвигаемого звездой; ведь если это уже привилось на фабрике, где невозможно было добиться полной изоляции еврейского персонала, несмотря на все нацеленные на это инструкции Гестапо,-то для меня это всегда было знаком исчезновения или по крайней мере уменьшения недоверия по отношению к буржуазии и образованному классу. Различия в Речи разных социальных слоев имеют не только сугубо эстетическое значение. Я просто убежден в том, что злополучное взаимное недоверие образованных людей и пролетариев в значительной степени связано именно с различием в языковых привычках. Сколько раз Я спрашивал себя в эти годы: как мне быть? Рабочий любит уснащать каждую фразу сочными выражениями из области пищеварения. Если Я буду делать-то же самое, он сразу заметит мою неискренность и решит, что Я лицемер, который хочет к нему подольститься; если же Я буду говорить, не задумываясь, как привык или как мне было привито в детские годы дома и потом в школе, он решит, что Я строю из себя невесть кого, важную птицу. Но групповое изменение нашей Речи не ограничивалось приспособлением к максимальной грубости Языка рабочих. Мы перенимали выражения, связанные с социальным укладом и привычками рабочего. Если кто-то отсутствовал на рабочем месте,-то не спрашивали, заболел ли он, а говорили: "он что, на больничном", — поскольку правом на болезнь обладал только тот, кто прошёл регистрацию у врача больничной кассы. На вопрос о доходах прежде отвечали: мой оклад такой-то, или Я зарабатываю в год столько-то. Теперь говорили: в неделю Я приношу домой тридцать марок; а про более высокооплачиваемого работника: у него конверт с зарплатой потолще. Когда мы говорили о ком-то, что он выполняет тяжелую работу,-то под "тяжелой" всегда подразумевался исключительно физический аспект; мужчина таскает тяжелые ящики или возит тяжелые тачки… Помимо этих выражений, взятых из повседневной Речи рабочих, бытовали и другие, порожденные частью черным юмором, а частью — вынужденной игрой в прятки, характерной для нашего положения. Не всегда можно с уверенностью сказать о них, насколько они были локальными, насколько относились к общегерманскому словарному фонду, если уж выражаться на Языке филологов. Говорили, особенно в начале, когда арест и лагерь не обязательно означали Смерть, что человека не арестовали, а он "уехал"; человек сидел тогда не в концентрационном лагере и не в KZ, как для простоты говорили все, а в "концертлагере". Отвратительное специальное значение приобрел глагол melden ("регистрироваться"). "Он должен зарегистрироваться", это означало, что его вызвали в Гестапо, причём такая "регистрация" была наверняка связана с побоями и все чаще — с полным исчезновением. Излюбленным поводом для вызова в Гестапо, помимо скрывания звезды, было распространение ложных сведений о зверствах [Нацистов] (Greuelnachrichten). Для обозначения этого возник простой глагол greueln ("зверствовать"). Если кто-нибудь слушал заграничные радиостанции (а такое происходило ежедневно),-то он говорил, что новости получены из Кётченброды. На нашем Языке Кётченброда могла означать и Лондон, и Москву, и Беромюнстер, и Свободное радио. Если какое-то известие было сомнительным,-то про него говорили, что это "устное радио" или ЕАС (Еврейское агентство сказок). Толстого гестаповца, заведовавшего в Дрезденском округе "еврейскими делами" (Angelegenheiten) — нет, "интересами" (Belange), ещё одно замаранное слово, — называли только "папой еврейским" (Judenpapst). Постепенно к усваиванию Языка еврейских рабочих и к новым, вызванным новой ситуацией, выражениям присодинилась третья характерная черта. Число Евреев все уменьшается, группами и поодиночке молодые ребята исчезают, увезенные в Польшу или Литву, старики — в Терезиенштадт. Для того чтобы разместить в Дрездене оставшихся Евреев, нужно совсем немного домов. И это обстоятельство также отразилось в Языке Евреев; уже нет необходимости указывать полный адрес какого-нибудь Еврея, называют только номер одного из нескольких разбросанных по разным городским районам домов: он живет в 92 м или 56 м. И вот совсем крохотный остаток Евреев ещё раз децимируется (куда там — децимируется, было гораздо хуже): большинство выселяется из "еврейских домов", их втискивают в бараки еврейского лагеря Хеллерберг, а через несколько недель отправляют уже в настоящий лагерь Смерти. Из оставшихся — только состоящие в смешанных браках, т.е. особенно сильно онемеченные Евреи, большей частью вообще не входящие в еврейскую общину; потом диссиденты или неарийские христиане (последнее название позднее уже не допускалось и постепенно исчезло). Понятно, что знание еврейских обычаев и обрядов, и уж тем более знание древнееврейского Языка среди них встречалось довольно редко или вообще не встречалось. И вот теперь они с известной сентиментальностью, которая смягчается любовью к шутке, обращаются к воспоминаниям детства, к своему прошлому, пытаясь подбодрить друг друга; Я отношу это к третьей довольно распространенной черте их Языка, пусть она и нечетко выражена. Это никак не связано с еврейским благочестием или сионизмом, это просто бегство из современности, попытка облегчить Душу. Во время перерыва на завтрак собираются вместе; кто-то рассказывает, как он в 1889 г. поступил в Ратиборе учеником в зерноторговую фирму Либманзона и на каком странном немецком Языке говорил его шеф. Услышав эти забавные выражения, многие начинают улыбаться, другие требуют пояснений. "Когда Я учился в Кротошине", — говорит Валлерштейн, но тут его перебивает наш староста Грюнбаум: "Кротошин? А вы знаете историю Шноррера из Кротошина?" Грюнбаум — мастер рассказывать еврейские анекдоты и шутки, он неистощим на них, ему нет цены, он помогает скоротать время до конца дня, преодолеть тяжелейшие депрессии. История об одном приезжем, который в Кротошине из за незнания немецкой грамоты не смог стать служкой в синагоге, но потом в Берлине ухитрился стать советником коммерции, оказалась лебединой песнью Грюнбаума, ибо на следующее утро его не было, а через несколько часов мы уже знали, что они его "забрали". С филологической точки зрения глагол holen ("забрать") состоит в близком родстве со словом sich melden ("зарегистрироваться"), но он имеет более давнюю историю и шире по употреблению. Смысл, придаваемый LTI возвратному глаголу "зарегистрироваться", негласно существовал только во взаимоотношениях Гестапо и Евреев; напротив, "забирали" и Евреев, и христиан, и даже арийцев, причём особенно в массовых количествах это делали военные власти летом 1939 г. Ведь "забирать" в особом смысле, придаваемом этому слову LTI, означало: незаметно убрать, будь-то в тюрьму, будь-то в казарму, — а поскольку 1 сентября 1939 г. мы станем "невинными жертвами агрессии",-то и вся предшествующая этому мобилизация представляет собой тайное "забирание" по ночам. Родство же слов "регистрироваться" и "забирать" в рамках LTI состоит в том, что за бесцветными, повседневными названиями прячутся жестокие дела, имеющие тяжелые последствия, и что, с другой стороны, эти события стали столь отупляюще обыденными, что их и называют именами повседневных и обычных дел, вместо того чтобы подчёркнуть их мрачную безысходность. Итак, Грюнбаума забрали, а через три месяца из Аушвица прислали его урну, которая и была захоронена на еврейском кладбище. В последний период войны, когда массовое умерщвление в газовых камерах было поставлено на поток, вежливая присылка домой урн с прахом прекратилась, но в течение достаточно долгого времени у нас была своего рода воскресная обязанность, а в чем-то, может быть, даже и воскресное развлечение — принимать участие в погребениях. Часто приходили две, три урны сразу; мы отдавали последний долг умершим и получали при этом возможность встретиться с товарищами по несчастью из других "еврейских домов" и других фабричных бригад. Духовных лиц давно уже не было, однако надгробное слово произносил Еврей со звездой, которого назначили кладбищенским старостой. Он сыпал обычными в таких случаях проповедническими Клише, причём говорил так, разумеется, как будто человек умер естественной Смертью. Под конец произносилась еврейская заупокойная молитва, в которой участвовали те из присутствующих, кто её знал. Большинство не знало молитвы. А если спросить того, кто знал, о её содержании, он отвечал: "Смысл примерно такой…" — "А не могли бы вы перевести буквально?" — перебил Я его. — "Нет, мне запомнилось только её звучание, Я учил её так давно и был так далек от всего этого…" Когда дошла очередь до Грюнбаума, проводить его прах собралось особенно много людей. Когда мы вслед за урной шли из зала к месту погребения, мой сосед прошептал: "Как называется должность, которую советник коммерции в Кротошине не смог получить? Шамес, так? Я никогда не забуду эту историю, которую рассказал бедный Грюнбаум!" И он вытверживал в такт ходьбе: "Шамес в Кротошине, шамес в Кротошине". Нацисты в своей расовой доктрине выдвинули понятие "нордификация". Я не компетентен судить, удалась ли им эта нордификация. Но евреизации расовая доктрина уж точно способствовала, даже среди тех, кто этому сопротивлялся. Человек уже просто не мог снять еврейские очки, сквозь них смотрели на все события, на все новости, на все читаемые книги. Вот только очки эти не всегда были одни и те же. Вначале, причём довольно долго, они окрашивали все предметы в розовый цвет надежды. "Не так уж все плохо!" Как часто приходилось мне слышать эту утешительную фразу, когда Я слишком всерьез и без всяких надежд воспринимал сводки о победах и сообщения о числе взятых в плен солдат противника! Но затем, когда Нацистам в самом деле стало худо, когда они уже не могли скрывать свои поражения, когда союзники стали приближаться к немецким границам, а потом и перешли их, когда вражеские бомбардировщики разносили вдребезги город за городом (разве что Дрезден, казалось, щадили), — именно тогда Евреи сменили стекла в своих очках. Последним событием, на которое они ещё смотрели сквозь старые стекла, было падение Муссолини. Но когда, тем не менее, война не кончилась, их уверенность была сломлена и обратилась в свою полную противоположность. Они уже больше не верили в близкое окончание войны, они снова — вопреки всякой действительности — признавали наличие у Фюрера магических сил, более магических, чем его заколебавшиеся сторонники. Мы сидели в еврейском бомбоубежище нашего "еврейского дома" (там было и особое арийское бомбоубежище); дело было незадолго до дрезденской катастрофы. Мы отсиживали воздушную тревогу, скорее скучая и замерзая, чем сжавшись от страха. Ведь по опыту нам особо ничего не угрожало, наверняка налет был нацелен на многострадальный Берлин. Настроение у нас было не такое подавленное, как долгое время до этого; днем моя жена слушала передачу из Лондона у надежных арийских друзей, кроме того, и это самое важное, она услышала последнюю Речь Томаса Манна, Речь, дышавшую уверенностью в победе, по человечески прекрасную Речь. Вообще-то проповедями нас не заманишь, они, как правило, действуют угнетающе, — но эта Речь и в самом деле поднимала Дух. Мне хотелось немного поделиться хорошим настроением с моими товарищами по несчастью, Я подходил-то к одной,-то к другой группе: "Вы уже слышали сегодняшнюю сводку? Знаете ли вы о последней Речи Манна?" Ответ везде был отрицательный. Одни боялись, что их втянут в запрещенные разговоры: "Оставьте это при себе, мне не хотелось бы загреметь в лагерь". Другие, как Штайниц, возражали с горечью: "Даже если русские подойдут к Берлину, война все равно ещё продлится долгие годы, а все остальное — это просто истерический оптимизм!" Много лет мы делили в своем кругу людей на оптимистов и пессимистов, как на две расы. На вопрос: что он за человек? — отвечали-либо "он — оптимист",-либо "он пессимист", а это среди Евреев, разумеется, означало: "Гитлер скоро падет" и "Гитлер утвердится". Сейчас же остались только пессимисты. Фрау Штайниц пошла даже дальше своего мужа: "Да хоть бы они и взяли Берлин, ничего от этого не изменится. Война-то продолжится в Верхней Баварии. Года три ещё как минимум. А для нас это все одно, что три года, что шесть лет. Мы все равно не доживем. Разбейте же, наконец, ваши старые еврейские очки!" Через три месяца от Гитлера остался только труп, война кончилась. Но чета Штайниц, в самом деле, не дожила до этого, как и некоторые другие из тех, кто сидел тогда в еврейском бомбоубежище. Они лежат под руинами города. Оглавление   www.pseudology.org