2-е издание, исправленное и дополненное Михаил Рувимович Хейфец Цареубийство в 1918 году Часть первая. О времени и о себе Начальник... почувствовав ко мне симпатию, поделился впечатлениями от только что прочитанной книги о расстреле царской семьи: нужное было дело. Тут я заорал на него так, что на весь обком было слышно: мне понятно, что во время революции бывшего монарха могут убить, — не одни русские это делали. Расстрел его жены, детей и близких никак не мог быть оправдан даже в то страшное время. Но как спустя 60 лет одни пишут книги, оправдывающие это убийство, а другие читают и соглашаются?! Неужели эти 60 лет ничему не научили наш народ? А. Амальрик. Записки революционера. Глава 1. Романовский бум В ночь с 16 на 17 июля 1918 года домашний врач бывшего русского царя, уже два с лишним месяца заключенного в Дом особого назначения в Екатеринбурге, разбудил пациентов — семью императора и его слуг, разделивших тюремную судьбу хозяина, — и передал им просьбу коменданта тюрьмы: ожидается нападение вооруженных анархистов, и потому узников просят спуститься с верхнего этажа вниз, где их легче охранить от покушения. Романовы и слуги вошли в приготовленную заранее комнату в полуподвале, где 11 чекистов, сотрудников тайной политической полиции, открыли по ним огонь из револьверов. Царя убили мгновенно, царица успела перекреститься. Той же ночью все 11 трупов были вывезены в неизвестном направлении. Через неделю в город вошли антибольшевистские войска, обнаружили следы совершенного преступления, и уже с 1 августа началось следствие по делу об убийстве и ограблении августейшей семьи (ограблении – потому что ценное имущество убитых было расхищено убийцами). Истребление всей старшей ветви царствовавшей свыше 300 лет династии не вызвало в России никакого общественного отклика. Разве что несколько сот монархистов отслужили молебен на Дону за упокой душ убиенных да генерал Михаил Алексеев, вождь белого движения, поплакал там же, в церкви, вспоминая, как уговаривал покойного царя отречься от престола... Не торопитесь обвинять русское общество или народ в жестокосердии: ведь к этой дате Россия уже схоронила на фронтах мировой войны около двух миллионов военнослужащих, и уже бушевала новая, гражданская война с её 11-ю миллионами жертв (плюс миллион как минимум российских граждан эмигрировал из отечества). Убийство Романовых казалось россиянам ничтожной песчинкой в тайфуне тех революций и войн, что накрыл тогда Россию, "дыру на карте Европы" (так назвал страну Герберт Уэллс).. Первые десять лет после убийства в бывшей империи Романовых иногда вспоминали об екатеринбургском расстреле. Но когда к "юбилейной", 10-й годовщине возник вопрос об издании сборника исторических документов, то великий узурпатор во френче и сапогах высказался чётко: "Ничего не писать. И вообще помалкивать" (неслучайно он выглядит умнее и проницательнее всех своих сотоварищей). Примерно на 45 лет все письменные воспоминания о давнем преступлении будто испарились с территории Советского Союза. Но цареубийство и всё, связанное с ним, оказало судьбоносное влияние на историю сопредельных с Россией стран Европы. ...Среди вещей, не тронутых убийцами в комнатах царской семьи, следователи нашли книгу, читанную царицей незадолго до смерти, — "Великое в малом" Сергея Нилуса. В тексте оказались впечатаны "Протоколы сионских мудрецов", "секретные решения тайных вождей мирового еврейства", собравшихся в Базеле в середине 90-х годов XIX века. Наряду с грядущей постройкой подземных переходов к главным правительственным зданиям мировых столиц (будущий метрополитен им.Лазаря Кагановича?) и осуществлению коварной свободы печати для "расшатывания органических основ европейских народов", означенные "мудрецы Сиона"-заговорщики задумали, оказывается, истребление всех династий Европы! К 1918 году "Протоколы" вышли в свет уже в шестой раз (у царицы хранилось четвертое издание, 1911 года). И только после убийства Романовых они проникли в толщу всемирного читательского интереса. Книга Нилуса, подкрепленная свершившимся, предсказанным фактом - екатеринбургским цареубийством, превратилась в своеобразную юридическую улику, в доказательство реальности "жидо-масонского плана истребления монархий и порабощения их народов". ...Адмирал с золотым кортиком "За храбрость", объявленный Верховным правителем России, Александр Колчак не расставался с экземпляром, найденной в царской комнате. Другой экземпляр случайно раскрыл в провинциальной библиотеке некий студент, родом из прибалтийских немцев, и мгновенно понял: здесь, на этих страницах, а не в большевистских декретах изложена правда о грядущей европейской революции! Вскоре сей молодой немец переехал в фатерланд, в деморализованную Германию....   Четыре предыдущих года её народ шёл от Победы к Победе, от Марны на Западе до Дона на востоке, от Капоретто в Италии до Бухареста в Румынии, и... вот, срвершенно внезапно Германия оказалась полностью разгромленной. Сознание воинственной и трудолюбивой нации не в силах было примириться с тем, что её великие жертвы и усилия оказались бессмысленными, что даже, когда французы отступали к Парижу, а русские задыхались в смертельных клещах фон Гинденбурга, германская армия стратегически и тогда была обречена на поражение...   Нет! "Мы проиграли только потому, что нам воткнули штык в спину заговорщики-предатели". Евреи и масоны! В мозги и души этого народа истерически-настойчиво вливали яд из той самой книжки, что нашли в екатеринбургской спальне. И особенно мощно отравлял сознание немцев тот самый студент из России, по имени Альфред Розенберг, что стал "уполномоченным по идеологии" новой политической партии — национал-социалистской рабочей, иначе - НСДАП. "Прочитайте еврейские протоколы, господа, добытые русской разведкой в Париже, — вы знаете, какие мастера служили в Департаменте государственной полиции, и они все могли узнать, Великие русские сыщики!... А кто уж не поверит своим глазам, пусть вспомнит судьбу убитых Романовых, а за ними согнанных с тронов и наших монархов, Гогенцоллернов и Габсбургов... Не сионские мудрецы это творили, а большевики и либералы? Какие именно, спрашивается, большевики? Троцкий-Бронштейн? Каменев-Розенфельд? Зиновьев-Апфельбаум? Керенский-Гельфман? Ленин-Ульянов? Роза Люксембург и Евгений Левинэ, оба польские евреи, засланные из России, действовавшие на деньги еврея, Ганецкого-Фюрстенберга, а в Берлине им покровительствовал один из трехсот тайных мудрецов Сиона — наш министр Вальтер Ратенау..". Десятки миллионов европейцев заплатили жизнями в 30-40-х гг. за эту идею в сражениях и концлагерях. "Тут мы подходим к самому интересному моменту, — написала крупнейший политолог XX века Ханна Арендт. — Евреи оказались в центре внимания нацистской идеологии ещё до того, как превратились в главную жертву террора современности. А идеология, желавшая убеждать и мобилизовать немецкий народ, не могла выбрать себе объект жертвы наудачу. Такая очевидная фальшивка, как "Протоколы сионских мудрецов", могла лечь в фундамент политического движения только если она вызывала у людей доверие". "Наверно, ничто в то время так не способствовало развитию антисемитизма и распространению совершенной лжи "Протоколов сионских мудрецов" как екатеринбургская трагедия", — дополнил её мысль американский историк Ричард Пайпс в своем исследовании "Убийство царской семьи". Но это же вроде дела давних, 20-х годов, не так ли? Но вот 1990 году главный раввин Румынии Меир Розен рассказал журналистам из ложи "Бней-Брит" о своём многолетнем общении с бухарестским диктатором Николае Чаушеску: "Он верил в истинность "Протоколов сионских мудрецов", в то, что евреи тайно правят миром и способны устранить любого неугодного им правителя. Поэтому и дал разрешение на эмиграцию румынских евреев в Израиль. Не раз мне удавалось использовать страх диктатора перед всесилием "сионских мудрецов", чтобы помогать евреям Румынии"... Полвека многие изгибы судеб, связанные с "Протоколами" и цареубийством, фиксировались историками всего мира. Но в самой России вплоть до начала 70-х гг. о подробностях цареубийства молчали. Глухо. Запрет Сталина 1928 года продолжал неумолимо работать. Но вот в 1973 году (как ответ на американский фильм "Николай и Александра") в ленинградской "Звезде" вдруг стали печатать советскую версию гибели Романовых. Это была документальная повесть Марка Касвинова "23 ступени вниз" (её как раз и припомнил Андрей Амальрик в эпиграфе, предваряющем первую часть моей книги). А ещё через полтора десятка лет разнеслись по стране стихи ленинградской поэтессы Нины Королевой из питерской "Авроры": И в год, когда пламя металось На знамени тонком, В том городе не улыбалась Царица с ребенком. И я задыхаюсь в бессилье, Спасти их не властна. Причастна беде и насилью И злобе причастна. Редакцию журнала – естественно! - наказали. Но тема цареубийства и гибели империи вдруг как бы вырвалась из-под крышки запертого некогда погреба. Что заставляло советское общество 70-х гг. пристально вглядываться, заново переоткрывать историю этого старинного преступления? Что сделало гибель Романовых одной из самых злободневных российских тем — в публицистике, документалистике, кино, театре? Приведу, например, типичный рассказ о духовной дороге к исследованиям по теме цареубийства – весьма авторитетного советского историка Генриха Иоффе: "Прочитав книгу английского мемуариста и советолога Р. Пайпса "Конец русской империи", а затем и другие книги, вышедшие на Западе, я уже не мог принять официальную точку зрения на то, что произошло в доме Ипатьева (домом Ипатьева, или Ипатьевским домом, по фамилии бывшего владельца, часто называют екатеринбургский ДОН — Дом Особого Назначения, тюрьму Романовых. — М.Х). Ужас Ипатьевского подвала нравственно потрясал... Я смотрел на фотографию убитых царских детей и на фотографию семьи моего деда, сделанную заезжим фотографом ещё в начале века в далеком белорусском селе. Снятые на ней пять сыновей, пять еврейских мальчиков, одетых в одинаковые русские рубашки-косоворотки, прошли потом через первую мировую войну, революцию, гражданскую, тридцать седьмой. И погибли все. А сколько было таких мальчиков? Они шумели буйным лесом. В них были вера и доверье, Но их повыбило железом, И леса нет, одни деревья. Вставала, вырастала проблема: революция, контрреволюция и цена человеческой жизни, революция, контрреволюция и мораль. Но в те годы она была вне нашей историографии" (в журнале "Родина", 12 за 1989 г). В 70-е годы советская империя находилась вроде бы на вершине своего всемирного могущества: Ангола и Мозамбик, Вьетнам и Афганистан, Никарагуа и Сальвадор — вот этапы её большого пути... Но в ту эпоху уже отчётливо осознавался многими в России болезненный, гниющий характер национального бытия ("А что будет? Запустение будет, вот что" — выразил своё предощущение будущего страны преуспевающий партработник Андрей Вояк в очерке Г. Стрелянова "И чего это я хлопаю?"). В поисках спасения от вонявшего повсюду запустения и стали задумываться, наконец, о судьбе империи, которую однажды построили и... довели до гибели. Вот почему с началом духовно-нравственного возрождения нации, какой мне издали, из Израиля, виделась Перестройка, в Союзе одновременно и взрывообразно вздыбился "романовский бум" - по ироническому определению одного английского журналиста, "громкий стук царских скелетов в русском шкафу". Самые популярные издания, выходившие миллионами экземпляров ("Московские новости", "Огонек", "Родина"), множество специальных журналов ("Слово", "Отчизна"), телепрограммы "Взгляд", "Пятое колесо", лучший театр страны (Малый), провинциальные газеты и журналы постоянно напоминали читателям и зрителям подробности давно ушедшего в историю расстрела в Екатеринбурге. Вот несколько отобранных — по моёму личному вкусу — картинок с этой перестроечной выставки. 1989 год. Одна из зарубежных ветвей православия, Карловацкая церковь, канонизировала великомучеников - семью последнего русского императора. Московская же патриархия при поддержке ряда зарубежных епископов отказалась тогда сию канонизацию "карловарцев" признать. Замечу: провозглашая "соборность", полную согласованность главных церковных решений, на практике православная церковь строится, конечно, на монархическом принципе: и рядовые её клирики не имеют права оспаривать решений патриарха или Синода (как, скажем, уездные предводители дворянства не смели же ослушаться императорских или сенатских указов).   Но тем с большим удивлением корреспонденты многих газет описывали прошедшую 17 июля 1989 года в Донском монастыре панихиду по "новым великомученикам", на которую явилось свыше двухсот верующих: "Несмотря на то, что патриарх Пимен не дал разрешения на проведение заупокойной службы, шесть священников согласились отслужить литию. Верующие принесли царские флаги, Библии, кресты и иконы с изображением Николая II. "Боже, царя храни", — неслось над стенами" ("Русская мысль", 21.07.89 г).   В тот же день верующие собрались в Свердловске, бывшем Екатеринбурге, на пустыре, где некогда возвышался Ипатьевский Дом особого назначения. "Мальчик кладет 11 роз, — описывал церемонию в журнале "Родина" Ю. Липатников (11 роз символизировали число убитых на этом месте людей). — Ему столько же лет, сколько было царевичу Алексею. Большинство в безмолвии. Только майор милиции непрерывно и оглушительно повторяет в мегафон: "Это мероприятие несанкционированное, расходитесь! "В руках у людей появляются горящие свечи... Все больше маленьких огней. Несколько человек держат перед собой самодельные хоругви, трехцветный национальный флаг. Звучит молитва. Майор подносит мегафон к лицу читающего молитву и глушит его приказом разойтись... Вдруг из "коробочек" выскакивают крутоплечие спецназовцы... и стали брать". По другую сторону баррикад известный публицист и государственный деятель (экс-председатель комиссии Верховного совета СССР по иностранным делам) Юрий Жуков призвал партию к отпору: "Абсурдна развернутая сейчас кампания за реабилитацию и возведение в ранг святых великомучеников Николая Кровавого и членов его семьи... Почему мы не противопоставим подобным выступлениям историческую правду о кровавом царе?"   И Юрий Жуков был не одинок. "О действиях любого руководителя страны, будь он царь или король, история судит не по тому, кого он притеснял или казнил, а по тем действиям, которые сделали Государство могущественным. Царь Петр казнил стрельцов... но по сравнению с тем, что было сделано им для образования Российской империи, это капля в море, и в этом была необходимость. При В. И. Ленине было расстреляно потомство царя, так что ж, мы должны рассматривать это как детоубийство? Нет. Все это необходимо рассматривать с государственной точки зрения, учитывая те обстоятельства, при которых совершались те или иные деяния, — написал академику Самсонову читатель из Херсона Е. Цитович.— Всякий, кто пытается осквернить и опорочить имя Сталина, есть человек близорукий, не понимающий значения обстановки". "В подвале дома Ипатьева не только была расстреляна семья Романовых! Расстреляна была Россия!.. Я отдам свою 50-рублевую пенсию на памятник... На крови и лжи не может быть ни нравственности, ни здоровья нашей великомученицы-родины", — это письмо прислала в "Медицинскую газету" Галина Виноградова из Орджоникидзе (как же его именуют нынче?). "Сколько на Руси невостребованных прахов, безымянных могил! Но почему некоторых людей не волнуют ни декабристы, ни сотни тысяч невинных, расстрелянных в 30-е годы? Почему смерть последнего монарха так занимает сегодня просвещенные умы? — возражал читатель из Казани Михаил Сидоров. — Французскому королю Людовику XVI и королеве Марии-Антуанетте отрубили головы на гильотине. Сейчас... никто во Франции не поднимает вопроса о правомерности этого акта революционного возмездия. Зачем же нам ворошить прошлое, закрытое самой историей?" А вот факты следующего, 1990 года   Генерал-майор юстиции В.Н. Васильев в "Военно-историческом журнале" ("Ратоборце") возмутился, что "в настоящее время в печати и на телеэкране мелькают имена и лица детей Николая II, расстрелянных в годы гражданской войны... демонстрируются их любимые игрушки, о которых и по нынешним временам не все дети могут мечтать".   По мнению генерала, это всё сторона "наспех отливаемой антисоветской медали членами, условно говоря, Патриотического клуба имени А. Д. Сахарова". Ибо, продолжает он, члены антисоветского клуба не жалеют почему-то другого мальчика, пионера Павлика Морозова, "классово казненного собственным отцом" (здесь мне всё-таки трудно удержаться и не напомнить военпрокурору, что, согласно канонической версии мифа о Павлике, сообщенной мне как юному пионеру, Павлика убил вовсе не отец, а дед — за то, что Павлик доносом обрек на смерть собственного отца, сына этого деда... (хотя, согласно неканонической версии писателя Юрия Дружникова, самостоятельно занимавшегося расследованием смерти Павлика, лже-пионера убил местный гепеушник с провокационной целью обвинить мужиков–односельчан Павлика в терроре и, запугав этим, заставить вступить в колхоз). ...По центральному телевидению передают интервью с лидером патриотического фронта "Память" Дм. Васильевым. Иллюстрируя кинодокументами программу своего движения, круглолицый человек в черном кителе и черных сапогах крутил кадры, запечатлевшие митинг "памятников" в крупнейшем кинотеатре столицы: там демонстрировался фильм "Падение династии Романовых". Милиционеру, преградившему дорогу на "несанкционированное сборище", Васильев кричал: "Мы что, не имеем права почтить наших мучеников? Сначала их убили, на куски разрезали, тела сожгли, а мы помянуть не смей?!" И ведь милиционер ретировался... Через некоторое время в том же кинотеатре провели "закрытый" просмотр фильма популярного и либерального режиссера и журналиста, своего рода антипода Дм. Васильева, Станислава Говорухина — "Так жить нельзя". Тема — невероятный рост преступности в СССР, и фильм, следовательно, не был историческим. Но начиналась лента с фотографий убитых членов царской семьи, и вслед за произносимыми именами назывался способ казни: "Расстрелян","заколот штыком"... "Никто не ответил за это преступление, — читал голос за кадром. — Безнаказанность за совершенные преступления стала нормой нашего общества" — и последовал вывод, объяснявший зрителям, почему давнее преступление так волнует сегодняшнюю Россию: оно явилось "прологом чудовищных злодеяний... геноцида, массовых убийств... разрушения экономики и культуры, растления народа". Теперь, ответив, кажется, на вопрос, почему старинное преступление сверхактуально звучит в России, я должен объяснить ещё одно, на этот раз личное обстоятельство, а именно: "Что ему Гекуба?", то есть почему исследователь-еврей из Иерусалима решил заняться этим "русским делом", работая вдали от архивов, от места действия, лишенный любой возможности хоть о чем-то расспросить возможных свидетелей. В оправдание скажу: из моря книг, трактовок, версий я выбрал лишь тот пласт событий, который непосредственно касался моего, еврейского народа. Первая часть предлагаемого вам сочинения и посвящена тому, что "высоким штилем" обычно называют в науке: " Обоснование темы сочинения". Началась работа над текстом в тот декабрьский день 1988 года, когда в архиве Иерусалимского университета я случайно наткнулся на неизвестную рукопись замечательного ученого, человека с удивительной даже для необыкновенного XX века судьбой. Глава 2. "Еврейский народ в этом подлом деле не участвовал" Название второй главы — выделенная прописными буквами главная мысль некоей машинописной архивной рукописи объемом в 119 страниц, неподписанной, недатированной, неозаглавленной, с пометками карандашом и чернилами между разделами, на полях, внутри текста. Первым её обнаружил в архиве Иерусалимского центра по исследованию и документации восточноевропейского еврейства вовсе не я, а историк, которого зовут Дан Харув. "Ужасная тайна екатеринбургской ночи владеет совестью человечества с такой же непобедимой силой, с какой тревожат наши сердца величайшие бедствия, пережитые на земле" – начиналась эта рукопись. Неизвестный автор подверг анализу доступную ему информацию, затрагивавшую преступление, где "мало изучены подробности, темны причины и тем вернее укрыты от исторического возмездия виновники". Кто был автором рукописи?   Наиболее вероятная кандидатура — видимо, бывший владелец бумаг того самого фонда, где её обнаружили, профессор экономики сельского хозяйства Иерусалимского университета в 30-х гг. Бер-Дов Бруцкус (домашние и коллеги звали его обычно Борисом Давидовичем). Что о Бруцкусе известно? Родился в 1874 году в Паланге (Литва), в семье торговца янтарем. В 1898 году кончил Ново-Александрийский институт сельского хозяйства и лесоводства (Люблинская губерния, Королевство Польское). Диплом "ученого агронома первого разряда". Золотая медаль по второй специальности — ученого-физиолога. Руководитель сельскохозяйственного отдела Еврейского колонизационного общества (ЕКО), в 1908 году стал профессором Высших сельскохозяйственных курсов в Петербурге. Входил в "мозговой трест", вырабатывавший российскую аграрную политику при Временном правительстве. Большая Советская энциклопедия в первом издании сообщала: "По своим взглядам Бруцкус являлся идеологом зажиточной, буржуазной части крестьянства. Б. пытался обосновать "историческое оправдание" политики "смелого и талантливого" П. Столыпина, доказать соответствие её интересам народного хозяйства и "миллионов трудового крестьянства" (премьер в 1906-1911 гг. Петр Столыпин пытался создать в России фермерскую систему хозяйства в противовес традиционному для страны общинному землепользованию). После большевистского переворота Бруцкус служил деканом Петроградского сельскохозяйственного института. В 1920-1921 гг. читал лекции, содержание которых изложил в цикле статей для журнала "Экономист". Согласно БСЭ, в этих статьях-лекциях "Бруцкус пытался доказать несостоятельность экономической системы социализма, у которой отсутствует рынок, жажда обогащения у "экономических организаторов" и прочие атрибуты капиталистического строя... Многократны повторения, что "прибыль и рента являются не историческими (т.е. исторически-преходящими — М.Х)., а логическими категориями хозяйства". На экземпляры "Экономиста", присланные главным редактором в Совет Народных Комиссаров, обратил внимание премьер-министр - Ленин: "Журнал является, не знаю, насколько сознательно, органом современных крепостников, прикрывающихся, конечно, мантией научности, демократизма и т. п".. Особый гнев вызвали у вождя исследования соседа Бруцкуса по номеру, социолога Питирима Сорокина, впоследствии создателя и главы социологического центра Гарвардского университета в США (его именем назовут важнейшие социологические конференции — "Сорокинские фестивали", научные центры и премию — "Международную сорокинскую премию" Всемирного конгресса социологов за лучшее исследование года). Практический политик, Ленин не ограничился письменной критикой и 19 мая 1922 года послал соратнику с "холодным умом, горячим сердцем и чистыми руками" секретную записку: "Т. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим. Прошу обсудить такие меры подготовки. Собрать совещание Мессинга, Манцева и ещё кое-кого в Москве (названные лица — шефы московского ГПУ. — М.Х.). Собрать систематические сведения о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей. Поручить все это толковому, образованному и аккуратному человеку в ГПУ (Агранову? Это предположил один из исследователей. Ягоде, который тогда перешел из Внешторга в органы? Может быть, с того дела и началась его быстрая карьера? — М.Х.). Мои отзывы о двух питерских изданиях. "Новая Россия", № 2. Закрыта питерскими товарищами. Не рано ли закрыта? Надо разослать её членам Политбюро и обсудить повнимательнее. Кто такой её редактор Лежнев?.. Нельзя ли собрать о нём сведения? Конечно, не все сотрудники этого журнала кандидаты на высылку за границу. Вот другое дело — журнал "Экономист"... Это, по-моёму, явный центр белогвардейцев... Эти, я думаю, почти все законнейшие кандидаты на высылку за границу". Меня искренно восхитило чутьё Ленина на перспективных авторов. Как мгновенно, ничего о человеке не зная, он заинтересовался Лежневым, редактором "России"! И точно, Исай Лежнев будет впоследствии заведовать литературой и искусством в "Правде", напишет знаменитую статью о Шостаковиче "Сумбур вместо музыки" и цикл разоблачительных статей о враге русского народа Николае Бухарине. (К слову: Лежнева, воинствующего родоначальника послеоктябрьского "патриотизма", в детстве звали Исаем Альтшуллером). Результаты чтения "Экономиста" Лениным описаны историками Михаилом Геллером и Александром Некричем: "В числе высланных... экономисты — проф. Бруцкус, Лодыженский, Зворыкин, Прокопович; кооператоры А. Изюмов, В. Кудрявцев, А. Булатов; историки А. Кизеветтер, А. Флоровский, В. Мякотин, А. Боголепов; социолог П. Сорокин; члены комитета помощи голодающим Е. Кускова, М. Осоргин, В. Булгаков, профессора Велихов, Ясинский, Бугримов... Высланные философы: Н. Бердяев, С. Франк, Н. Лосский, С. Булгаков, Ф. Степун, Б. Вышеславцев, И. Лапшин, И. Ильин, А. Изгоев".   После обсуждения с "толковым и образованным" гепеушником Политбюро и включило "нашего" Б. Бруцкуса в список "160 наиболее активных буржуазных идеологов" Серебряного века русской культуры. Почему Ленин так разгневался? Тон авторов "Экономиста" корректен, общая линия сводилась к поддержке официального партийного курса, НЭПа (этим и объясняется получение цензурного разрешения, как и, собственно, самая посылка первого экземпляра на рассмотрение в Совнарком). Изучая проблему с большевистского наблюдательного пункта, видишь, что профессор Бруцкус вовсе не был сторонником классического, либерального капитализма. Он признавал, что с точки зрения чистого прогресса формула "laissez faire, laissez passer" ("пусть идет, как идет", позволяйте хозяевам делать что и как им хочется) — это самая успешная в хозяйственной практике. Но обществу-то потребен не чистый рост экономики, а благо сограждан. Бесконтрольный экономический прогресс способен принести людям и обществам немалый ущерб, иногда — губительный. Поэтому общественное регулирование частного бизнеса со стороны инстанций, охраняющих "общее благо", вполне, по Бруцкусу, факт и допустимый, и желательный. Оно оправдано и с историко-моральной точки зрения: удивительные успехи частного бизнеса есть результат не только индивидуальных усилий капиталистов, но и коллективных усилий цивилизованной части человечества.   Историки помнят времена, пояснял профессор, когда самая плодородная, но не заселенная земля не имела цены, когда капитал не столько давал доход, сколько требовал расходов на свое сохранение. Да и распределение богатств в современном обществе нередко коренится в историческом преобладании высших сословий, иногда в прямом насилии и грабежах, осуществлявшихся предками нынешних богачей. Это и дает современному обществу моральное право регулировать частный бизнес. "Современная социальная политика... должна иметь известное правосознание. Наша критика не направлена против этой идеи, выношенной XIX веком, мы не защищаем принципа "laissez faire, laissez passer", мы боремся только против системы, которая с корнем стремится уничтожить основную движущую силу европейской цивилизации — хозяйственную свободу". Поэтому Бруцкус одобрил НЭП, хотя - лишь как первый шаг в правильном направлении. "Социал-демократия, — написал он, — из партии переворота должна окончательно превратиться в партию социальных реформ во имя реальных, осязаемых интересов трудящихся. Социал-демократия фактически к этому идет, хотя медленными, слишком медленными шагами". За что же его и его единомышленников выслали из России? Думается, виноватой оказалась центральная идея его лекций-статей: ужасное состояние российского хозяйства (ведь в начале 20-х годов XX века несколько миллионов российских граждан умерло от голода, а около 10 миллионов было спасено от подобной же смерти исключительно бесплатными продуктовыми поставками Американской администрации помощи (АРА) — и это в стране, лишь 10 лет назад вывезшей на экспорт 15,5 миллионов тонн зерна, 40% мирового хлебного рынка) вызвано попыткой перестроить экономику по рецептам Марксовых догм.   В противовес западным и отечественным социал-демократам, обвинявшим в провале октябрьского эксперимента самое неразвитость российского капитализма, Бруцкус соглашался с Лениным: предпосылки для социальной революции на их общей с вождем родине вполне имелись. В мире нет более пригодного по природным и геополитическим условиям региона для строительства социализма в отдельно взятой стране, чем Россия. И если все-таки наступил провал (а по Ленину, уже сам НЭП являлся "отступлением из занятой штурмом крепости"), то произошел он потому, что "результаты строительства социализма по рецепту Маркса нигде не были бы лучше... Социалисты обязаны открыто и честно сказать массам, что строй частной собственности и частной инициативы можно преобразовывать, но его нельзя разрушать". Но если Бруцкус прав (а опыт первых лет правления подсказывал Ленину то же самое), но тогда зачем же, как спросила героиня комедии Маяковского, "мы убили царя и прогнали господина Рябушинского"? Если потеря миллионов граждан и двух третей национального капитала явилась следствием ошибочных расчётов, принятых без осмысления и критики экономической гипотезы Карла Маркса ("сначала ввяжемся в бой, а там посмотрим" — любимая российскими большевиками фраза Наполеона), то психологически вполне понятно желание вождя народов убрать "с глаз долой" тех ученых, которые такую его (и его партии) ошибку поняли сразу же... После выдворения Бруцкус десять лет работал в Русском научном институте в Берлине. Именно тогда была, по-видимому, написана найденная в Иерусалиме архивная рукопись. Примерная дата её написания устанавливается мной следующим образом: в рукописи упомянута книга игумена Серафима (1920), двухтомник генерала Дитерихса (1922), сочинение Роберта Вилтона, корреспондента "Times" (1923), наконец, книга следователя по делу о цареубийстве Николая Соколова (1925), но вовсе не упомянута книга С. Смирнова "Autour de l'assasisant des grands-ducs" (Париж, 1928). Следовательно [На самом деле ничего не "следовательно", т.к. это может значать, что угодно. Например, недобросовестность автора, его ошибку, его неприятие по каким-либо причинам автора, простым нежеланием ссыласться на иностранца, да мало ли чем - FV], архивная рукопись сочинялась примерно между 1925 и 1928 годами. Хотя к теме книги это прямого отношения не имеет, но воспользуюсь случаем, чтобы рассказать о дальнейшей судьбе Бруцкуса, уж сразу завершив связанный с ним сюжет. В конце 20-х годов он стал, говоря современным языком, российским правозащитником. Вот цитата из его письма в Лигу защиты прав человека (от З.Х.1930): "...прошлой зимой советские власти частью экспроприировали в пользу колхозов, частью просто ограбили все имущество, включая одежду, у зажиточных крестьян, несправедливо зачисленных в кулаки (эксплуататоры), и у тех, кто возражал против принудительной коллективизации. Ночью, в суровую русскую зиму, их, одетых в тряпки, с женами и детьми, вышвырнули из их домов и выгнали из деревень. Тысячи "кулаков" по приказу местных властей были расстреляны без всякого судебного решения. Сотни тысяч были сосланы в северные леса на принудительные работы... Миллионы людей — мужчины, женщин и, прежде всего, дети при этом погибли от голода и холода. Дороги в степные области и в Западную Сибирь покрыты телами умерших от голода и замерзших людей. Катастрофа, равную которой вряд ли можно найти в истории Европы!" Далее: "Новые страшные сообщения приходят из России. Выдающиеся представители русской науки, годами лояльно работавшие при правительстве коммунистов, хозяйственники, агрономы, историки, даже бактериологи — арестованы и по нелепым обвинениям заключены в тюрьмы... На этот раз советское правительство не делает тайны из своих дел. В официальном органе "Известия" от 22.IX появилось сообщение ОГПУ об аресте, а в номере от 25.IX — о казни 48 специалистов. Какие ещё убедительные данные нужны Лиге, чтобы заявить протест? Или она хочет, как в случае Пальчинского, направить вежливый запрос в советское консульство? В Советской России проливаются потоки крови лучшей части русского населения, духовная элита великого народа уничтожается". Бруцкус, как выяснил, изучая его архив, биограф из Иерусалима Виктор Каган, организовал в Европе протест против казни 48 интеллигентов, возглавляемых профессорами Рязанцевым и Каратыгиным ("48 преступников, организаторов пищевого голода в СССР", как написал А. М. Горький, статья - "Гуманистам"). Этот протест подписали, в числе прочих, Макс Планк, Альберт Эйнштейн, Генрих Манн, Макс Либерман, Вильгельм Фуртвенглер — самые видные германские ученые, писатели, музыканты, художники. Читателям солженицынского "Архипелага ГУЛАГа", возможно, вспомнится эпизод, когда там пытаются разгадать тайну отмененного процесса "Трудовой крестьянской партии" (ТКП): арестованные и уже успевшие "признаться" в "измене и заговоре" "будущие министры и шпионы" были без суда отправлены в ссылки, и кое-кто остался жив. Позволю в этой книге, посвященной разгадыванию исторических шарад, предложить вариант таинственной отмены дела ТКП. После ареста обвиняемых по делу Борис Бруцкус напечатал в немецких и еврейских газетах следующее сообщение: "...что касается моих коллег в области национальной экономики и аграрного дела, то все они, насколько мне известно, находятся в тюрьмах. И никакие заслуги — не только перед наукой, но и перед советской властью — не могли их спасти. Так, в тюрьме знаменитый исследователь конъюнктуры профессор Кондратьев, который основал в свое время Конъюнктурный институт; там же талантливый аграрный политик Александр Чаянов, долгие годы работавший в комиссариате сельского хозяйства; известный исследователь в области науки о сельскохозяйственном производстве проф. Ник. Макаров, познакомивший Советскую Россию с организацией американского сельского хозяйства. С ними выдающийся финансист-специалист проф. Юровский, создавший валютный червонец; известный статистик проф. Громан, работавший в Госплане и награжденный орденом Красного Знамени; талантливый руководитель московской с/х экспериментальной фабрики проф. Дояренко и т.д. Та же участь постигла самых выдающихся русских историков во главе с почтенным Нестором русских исторических источников Платоновым". Впоследствии Бруцкус сам оценил результаты общественных усилий: "Я очень внимательно следил за последствиями этой демонстрации. Она имела значение, и советское правительство вынуждено было оправдываться перед общественным мнением. Без сомнения, оно теперь отказалось от особенно беззастенчивых методов". Думаю, он прав: сталинскому Политбюро дали понять, что процесс друзей и коллег Бруцкуса по "мозговому центру российской аграрной политики" будет сопровождаться шквалом европейских протестов. Сталин в те годы, когда ещё только начинал личную борьбу за общественное мнение "левой Европы", мог и уклониться от открытой схватки с "правозащитной эмиграцией". В 1932 году Бруцкус покинул Берлин: профессор-еврей удалился оттуда "без пяти двенадцать". Его пригласили в Бирмингам, но он предпочел кафедру в Иерусалиме, и несколько лет читал в здешнем университете курс экономики сельского хозяйства и вёл активную научную работу как местный агроном. В 1938 году он скоропостижно сгорел от рака. Ему было 64 года. Почерком Бруцкуса сделаны основные пометки на рукописи. Но вот латинские термины и номера страниц критикуемых изданий вписаны в текст другой рукой. В беседе с Виктором Каганом сын Бориса Давидовича, инженер Давид-Анатоль, высказал предположение: "Это похоже на почерк дяди". Так перед нами появляется ещё один вероятный кандидат на сочинение неизвестной архивной рукописи. Кем был дядя? Бруцкус-старший, Юлий (1870-1951), считался известным сионистским журналистом, историком и общественным деятелем (на его труды многократно ссылается Солженицын в "Двухстах годах вместе"). В независимой Литве служил министром по еврейским делам и являлся депутатом парламента Литовской республики. В дальнейшем стал одним из основателей партии сионистов-ревизионистов. Мысль о его возможном авторстве поддерживается тем, что автор найденной рукописи явно знаком с секретными ароматами "политических кухонь" и Российской империи, и Советской республики (но ведь политикой занимался и младший его брат, Борис: в дореволюционной России он считался одним из руководителей еврейской "Фолкспартей" историка С. Дубнова). Сочинение из архива нигде не напечатано. В списке публикаций Бруцкуса-младшего (в том же фонде) среди 321 статей на семи языках (русском, польском, немецком, французском, иврите, идише, английском) не обнаружено название этой рукописи о цареубийстве. Судя по тексту, автор её придал большое значение опровержению следственного мифа о евреях — убийцах императорской семьи.   В финале он сравнивал этот миф с "кровавым наветом" — легендой о ритуальном убийстве евреями христианских младенцев: "Сейчас, на фоне великого потрясения, внесенного в мир войной, романовская трагедия не выступает на первый план, она как бы сливается с общей картиной бедствия, пережитого миром. Но придет время и екатеринбургская ночь выдвинется на авансцену и станет темой не только для историков, но для поэтов, мифотворцев, легенд... Екатеринбургские легенды могут сыграть роль не только для судеб евреев, но для всего хода будущей русской истории... Если тот, первый навет мог развить такую силу и живучесть, если мы ещё в XX веке были свидетелями жестоких преследований целого народа и свирепых погромов, подогретых клеветой... почему мы должны оптимистически верить, что на этот раз туча пройдет, не оставив следа?" Думается, публикации помешала и её тема - разоблачение юристов и армейских чинов армии Колчака, "белых чекистов", как называет их автор. Оно ведь могло попросту испугать издателей, вынужденных считаться с настроениями не слишком-то обширной массы эмигрантских читателей-покупателей. Но так или иначе, рукопись, никем не тревожимая, лежала в архиве Бориса Бруцкуса 60 лет. Но в 80-х годах произошел своеобразный "ренессанс" этого забытого автора.   Диссидент Виктор Сорокин познакомился с его статьями в России, в чудом сохранившихся в семье экземплярах "Экономиста". И, очутившись в Париже, он совместно с иерусалимской исследовательницей Дорой Штурман издал их отдельной книгой. Книга сделалась в некотором смысле "событием" эмигрантской литературы: американский профессор-экономист Игорь Бирман назвал, например, Бруцкуса "забытым пророком". ...И вот однажды мне позвонил иерусалимский знакомый, "язвительный и находчивый физик" из 1-го тома "Архипелага ГУЛАГа", сосед Солженицына по Лубянке Виктор Каган и сообщил: — В архиве вашего центра есть неизвестная статья Бруцкуса, где он очень смешно отзывается о Свердлове. Называет его Яшкой-хулиганом. — О чем эта статья? — Об убийстве Николая II. На следующий день я заказал её в архиве. Что заставило меня отложить все текущие исследовательские дела и заняться изучением неизвестной рукописи из архива? Глава 3. О себе Впервые о екатеринбургском расстреле я узнал зимой 1945 года, в 4-м классе школы №1 уральского города Ирбита. Не слушая монотонный текст учительницы, под партой читаю какой-то старый учебник истории. Натыкаюсь на строки: "Уральский Совет решил казнить бывшего царя. 17 июля 1918 г. Николай II был расстрелян в Екатеринбурге". Я запомнил этот эпизод исключительно из-за того удивления, которое во мне сразу возникло. Чего об этом писать в школьном-то учебнике? Мне казалось, что царя обязательно должны убить: достойным учебника выглядело бы, например, его отречение от престола, но казнь из такого отречения вытекала как бы сама собой. Вот почему строки в учебнике, сохранившемся в провинции (в новых книжках я, конечно, ничего подобного не встречал) надолго растревожили память, а за ней воображение. Второй ступенью к нынешнему тексту оказался роман Лиона Фейхтвангера "Мудрость чудака, или смерть и бессмертие Жан-Жака Руссо". ...За истекшие с четвертого класса 13 лет я ни разу не встретил в печати упоминания о екатеринбургской казни. Но думать о ней случалось, когда читал иностранные сочинения на схожую тему (мальчишки моего поколения взахлеб проглатывали "20 раз спустя", "Графиню Шарни" Дюма-отца, пьесы о французской революции Роллана, смотрели в кино "Дорогу на эшафот")..   Разумеется, мы узнали, что Карла I судил Высший суд справедливости, а Луи XVI — Конвент, что обвинение монархам предъявили публично, им дали возможность открытой защиты, и отчёты суда, и самая казнь были публичными. (Атос, спрятавшись под плахой, слышал последний крик Карла I: "Remember!"). Но мы, отроки, революционным сознанием ощущали, что казни эти были предрешены (Кромвелем или там Робеспьером), что юстиция лишь оформляла, ну, а что такое революционный суд — в нашей стране очень хорошо знали. Вот почему важен оказался для меня роман Фейхтвангера. Там описывались заседания Конвента — как возражали против казни убежденные революционеры, как они надеялись что свергнутый монарх сумеет в будущем увидеть счастье освобожденного народа и раскаяться! По Фейхтвангеру, казнь Людовика Конвент утвердил с перевесом в один голос (историки уверяли меня, что это художественный прием, а на самом деле перевес составил не то 4, не то 6 голосов). Именно над страницами Фейхтвангера в моём мозгу впервые зародилось сомнение в справедливости екатеринбургского расстрела. Вон что во Франции сделали, а у нас всё решал Уральский совет... Не уральский был всё-таки император Николай II Кровавый, а всероссийский! Казнь царицы и мальчика-наследника не тронула мое задубевшее сердце. Убийство Александры Федоровны лишь продублировало на русский язык гильотинирование Марии-Антуанетты, а меня воспитали на строчках Маяковского, которому в Версале превыше дворцов и фонтанов нравилась трещина на туалетном столике: ...В него штыка революции клин Вогнали, пляша под распевку, Когда санкюлоты поволокли На эшафот королевку Что касается наследника, то и самого-то Николая убили, чтоб избежать угрозы реставрации, а уж живой наследник — это вечная опора заговоров и монархических надежд. Но все эти стереотипы одним блоком и в одно мгновение вывалились из моего сознания, и как сегодня помню ту белую ночь, когда все это произошло. Я развлекался чтением газет на стендах в полуночный час, и вдруг увидел в "Комсомольской правде" статью, посвященную полувековой, "круглой дате" расстрела. Первая её фраза сообщала: "В ночь с 16 на 17 июля 1918 г. в Екатеринбурге были казнены Николай II, его жена, их сын и четыре дочери, лейб-медик Боткин, дядька царевича матрос Деревянко, комнатная девушка Демидова и лакей Трупп, всего одиннадцать человек". Прав был персонаж Анатоля Франса в "Острове пингвинов", утверждавший, что безусловно неопровержимо в суде только лишь такое дело, где у обвинения нет ни единой улики, ни одного факта. Тогда и защите нечего опровергать. Мне оказалось достаточным прочитать одно это предложение — список убитых, чтобы сразу увериться в абсолютной лживости всего, что мне внушали, начиная с 4-го класса. (Умышленно процитировал фразу именно так, как её напечатали в "Комсомолке", хотя сегодня знаю, что она была ошибочной: среди расстрелянных находился не Деревянко, а повар Харитонов. Автор, видимо, почерпнул информацию из книги 20-х гг., комиссара П. Быкова, где была сделана та же ошибка). Особенно поразила в списке фамилия лакея — нельзя придумать никакой политической мотивировки для убийства лакея (или, скажем, комнатной девушки). Ясно, что убивали не только Романовых, но всех, кто мог бы убийц потом опознать. Да и царевен, девушек, не имевших, согласно "Акту о престолонаследии" Павла I, никаких прав на престол и власть, их убивали, конечно, с той же самой целью, что врача и прислугу, — они устраняли свидетелей, по выражению Р. Пайпса, " кровавой, разбойничьей резни". палачи отлично ведали, что творили. И был ещё один эпизод, подготовивший появление этой книги. Сегодня я знаю, что полученная информация была неверной, но самый путь к добытой истине мне не хочется выпрямлять, да и ошибки оказались для меня небесполезными... Кто из нашей писательской компании подцепил его в ресторане на улице Воинова в Ленинграде? Уже и не помню. Моложавый, энергичный журналист, пытаясь произвести впечатление на приключенцев, фантастов и нас, документалистов, заговорил о том, что могло заинтересовать всех сразу. О цареубийце Юровском (от него я и узнал впервые эту фамилию). — Юровский? У меня в классе такой мальчик учится.... — В какой школе? — он заинтересовался. — Пятьсот третья, Кировский район. — Да, кто-то из екатеринбургских Юровских там за заставой живет. Знакомы с его родителями? — Нет — Спросите про "Записку" деда. Может, вам покажут? Хотя... Он к царю хорошо относился. Убил, конечно, по приказу, а сам по себе царь ему нравился... Такие вот "литературно оформленные" отношения палача и жертвы, признаюсь, интриговали воображение литератора. Но ничего узнавать мне все-таки не захотелось. В 1973 году прочитал я, наконец, первую на памяти людей моего поколения книгу, посвященную цареубийству, — вышеупомянутые "23 ступени вниз" Марка Касвинова. Настолько она не задела меня, я бросил её, не дочитав, на середине. А вскоре самой возможности дочитать лишился: меня изъяли из общества на шесть лет за написание предисловия к стихам запретного тогда Иосифа Бродского, и вместо исторических тем, занимавших сочинителя, мне пришлось много лет подряд описывать брежневские лагеря и ссылки. ...Запомнился абзац, на котором в раздражении бросил читать пухлое сочинение Касвинова, длинная цитата из мемуаров коменданта екатеринбургской тюрьмы Александра Авдеева: "Он (царь. — М.Х). спросил меня, кто такие большевики. Я сказал, что пять большевиков, депутатов Государственной Думы, были им сосланы в Сибирь, так что он должен знать, что за люди большевики. На что он ответил, что это делали министры, часто без его ведома. Тогда я спросил его, как же он не знал, что делали его министры, когда 9 января 1905 года расстреливали рабочих перед его дворцом, перед его глазами. Он обратился ко мне по имени-отчеству и сказал: "Вот вы не поверите, может быть, а я эту историю узнал уже после подавления восстания питерских рабочих". Я ему ответил, что этому, конечно, не только я — не поверит ни один мальчишка из рабочей семьи". Здесь, возможно, следует объяснить читателям, почему сие место вызвало у меня столь сильное раздражение. Разумеется, фабричный хулиган Авдеев мог не поверить словам бывшего императора. Имел право. Но историк-то Марк Касвинов, цитировавший редкие издания Вены, Флоренции, Белграда — мог ли он не быть в курсе самых популярных брошюрок Лениздата, где, к чести авторов, упоминалось: в дни "Кровавого воскресенья" Николай с семьёй жил в Царском Селе и приказ стрелять по манифестации рабочих отдал без его ведома генерал-губернатор великий князь Владимир. Не упомянув про общеизвестный факт, Касвинов как бы продемонстрировал мне, как реально оценивает своих читателей. А я, читатель, на него за это обиделся. ... Зимой 1977-1978 годов у нас в зоне ЖХ 385/19 организовали (нелегально, разумеется) научный семинар, проходивший по воскресеньям на крыльце заколоченного барака. В рамках семинара я прочел зэкам несколько лекций о первой русской революции и в них впервые сформулировал для себя самого отношение к политике и личности Николая II. ...Ходим после лекции втроем - с "демократом" Солдатовым и "патриотом" Осиповым, стемнело (зима), подслушек во дворе наверняка нет, и обсуждаем на лагерном "кругу" судьбу последнего российского императора. Кажется, Ключевского цитировал Осипов: "Монархия была бы лучшей формой правления, если бы не случайности рождения". — Но тут как раз и есть случайность рождения! — горячусь я. — Николай был честным, высокоморальным человеком, причём мне он видится личностью волевой... Когда подобное заявлял, собеседники обычно воспринимали мои слова как оригинальничанье, как желание "ученость свою показать". И только через 12 лет я наткнулся в журнале "Отчизна" на характеристику, сочиненную искусствоведом Императорского Эрмитажа бароном Николаем Врангелем (старшим братом белого главковерха), лично и по службе неплохо знавшим царя: "Человек узких мыслей, но широкого их наполнения, ум — небольшого кругозора, всегда непреклонный, почти упрямый и всегда ни в чем не сомневающийся. Монарх par excellence (прежде всего – М.Х)., смотрящий на жизнь как на службу, человек, который знал, чего он хотел, хотя хотел он слишком многого; мощный властитель, часто с нерусскими мыслями и вкусами, но с размахом всегда чисто русским. Непреклонный, повелительный, непомерно честолюбивый, император во всем, что он делал. Самодержец в семье, в политике, в военном деле и в искусстве. В последнем он мнил себя особым знатоком, каким должен быть всякий в его положении, но прежде всего и во всем император был военным". Эта цитата поразила совпадением до мелочей с тем обликом, что сложился после изучения документов царствования. Тогда, у барака, заметив недоверие Осипова, — ведь, согласно традиционному мнению, Николай погиб как раз из-за слабости, из-за уступчивости, чуть ли не безволия, — я пояснил: — Вот вам доказательства. Пятнадцатый год, август. Он берет на себя главное командование, уезжает на фронт. Все министры убеждены, что это ошибка. Но он верил, что долг царя быть с теми, кто воюет и умирает за него. Это непрактично, негосударственно, это губительно, я согласен, но подумай, Володя, какой верой в свою миссию надо было обладать, чтобы принять судьбоносное решение - одному против всех! Или — семнадцатый год, февраль. От него требуют отречения все командующие фронтами, начальник генштаба, думские монархисты — он держится один, пока не узнал, что его жена и дети в плену у мятежников. Кто бы на его месте в тот момент не уступил? Говорил я с Осиповым... не с опаской, но с боязнью обидеть. Владимир Николаевич был человеком с мистическим складом характера, с вытекающей из него верой в заговоры, в таинственные источники великих переворотов в истории. Я боялся задеть какое-то его чувствительное и потому уязвимое убеждение — поэтому говорить с ним о Николае для меня было все равно, что по минному полю идти. Ибо главный порок императора как государственного деятеля я видел как раз в том, что, подобно моёму лагерному другу, он тоже был человеком мистической натуры. На мой взгляд, для автократии самое опасное, когда благородный, мечтательный правитель держит кормило правления и мешает компетентным и практичным помощникам проводить в жизнь необходимые решения, причём монарх ссылается, как Николай, на "Вышние силы". Я лишь намекнул Осипову, что личная порядочность лидера, увы, не всегда оборачивается достоинством в политике руководимой страны. Макиавелли сформулировал "золотое правило" политиков: мораль частного лица и государя имеют далеко не совпадающие границы. Мудрость политика состоит в нащупывании границ той особой морали, которая обязательна не в частной жизни, но в его специфической службе. — Говорить о Николае трудно. Нормальная совесть не позволяет мученика в чем-либо упрекать. Публично говорить о его вине перед Россией — невозможно. Но здесь нас не слышат, разговор среди своих, и потому скажу честно: он очень перед Россией виноват. Не знаю царя, к кому была бы так благосклонна судьба, кому дала бы таких первоклассных министров: Витте, Столыпина... — Кто лучше? — неожиданный вопрос Осипова! — Каждый по-своему. — Я понимал, что Осипов хочет услышать: Столыпин, но лукавить не хотел. — Витте шире, это европейский тип министра, с кругозором Бисмарка или Дизраэли. Ему бы получить такое доверие и полномочия, какие тем дали их государи, он бы в Европе никому не уступил по историческому масштабу. А Столыпин мне представляется русским де Голлем, с достоинствами и минусами правителей этого типа. Тоже - очень крупный человек! И с такими слугами — проиграть империю! Товарищи молчат — Вы оба возглавляли подпольные организации и знаете, как трудно ваш народ сдвинуть в новый исторический поток. А ведь империя стояла не шесть десятилетий, как СССР, но три века. Население мужицкое, а земледельцу и всюду в мире не до политики, только не мешай хозяйствовать на земле. Нужны были огромные, непредставимые обычному уму ошибки правителя, чтобы в подобной стране произошла революция. Он был благородным человеком, но уж очень виноват перед Россией... Разговор замер. Прошло 13 лет. Я по-прежнему молчал, хотя продолжал размышлять о судьбе и гибели последнего царя. Наверно, счел бы правильным молчать и дальше, если бы в новой, перестраивающейся России не возникла — уже без меня — дискуссия об убийстве Романовых летом 1918 года на Урале. Глава 4. Писатель Астафьев и математик Шафаревич Предвидение Бориса Бруцкуса сбылось: трагедия Романовых вернулась в Россию. В 1986 году началась "Перестройка", а уже к началу следующего, 1987-го, пришли в Израиль такие вести: "Две главные сенсации осеннего сезона в Москве — это фильм грузинского режиссера Тенгиза Абуладзе "Покаяние" и переписка Натана Эйдельмана с Виктором Астафьевым. Она разлетелась по Москве в десятках, а то и сотнях машинописных экземпляров, старожилы не упомнят такого..." Переписка облетела всю эмигрантскую русскоязычную прессу: не было печатного органа, который её не опубликовал бы, на худой конец, не посвятил ей статью. Натан Эйдельман представился адресату: "Историк, литератор, еврей, москвич, специалист по русской истории XVIII-XIX вв". Он считался тогда лучшим мастером исторической публицистики в России. Его корреспондент, Виктор Астафьев, как было сказано в самиздатском отклике, "в рекомендациях не нуждается... Его книги выходят часто и на прилавках не лежат. Пожалуй, его можно назвать одним из самых читаемых и почитаемых у нас современных писателей. Что особенно интересно — популярен Астафьев у весьма им не любимых (скажу так, в общем-то, мягко скажу) столичных интеллигентов и евреев". Началась переписка так: восхищенный достоинствами астафьевской прозы ("лучшие за многие десятилетия описания природы... В "Правде" он сказал о войне, как никто не говорит. Главное же — писатель честен, не циничен, печален, его боль за Россию настоящая и сильная"), Натан Эйдельман счел нужным высказать ему, что считает опасным на пути писателя: "Не скрывает Астафьев и наиболее ненавистных, тех, кого прямо или косвенно считает виноватыми. Это интеллигенты — дармоеды, "туристы", кто орет "по-бусурмански", москвичи, восклицающие: "Вот когда я был в Баден-Бадене". Наконец, инородцы... Итак, интеллигенты, москвичи, туристы, толстые Гогии, Гоги Герцевы, косомордые, еврейчата, наконец, дамы и господа из литфондовских домов. На них обрушивается ливень злобы, презрения, отрицания". Далее историк напоминает писателю про "главный Закон российской мысли и словесности": "...размышляя о плохом, ужасном, прежде всего, до всех сторонних объяснений, винить себя, брать на себя; помнить, что нельзя освободить народ внешне более, чем он свободен изнутри". В ответ быстро получил письмо: "Натан Яковлевич! ...На ваше черное, переполненное не просто злом, а перекипевшим гноем еврейского высокоинтеллектуального высокомерия (вашего привычного уже "трунения"), не отвечу злом, хотя и мог бы... Более всего в вашем письме поразило скопище зла... Хорошо хоть фамилией своей подписываетесь, не предаете своего отца... Пожелаю вам того же, чего пожелала дочь нашего последнего царя, стихи которой были вложены в Евангелие: "Господь! Прости нашим врагам. Господь! Прими и их в объятья". И она, и сестры, и братец, обезножевший окончательно в ссылке, и отец с матерью расстреляны, кстати, евреями и латышами, которых возглавлял отпетый, махровый сионист Юрковский. Так что в минуты утешения души стоит подумать и над тем, что в лагерях вы находились и за преступления Юрковского и иже с ним, маялись по велению Высшего Судии, а не по развязности одного Ежова. Как видите, мы, русские, ещё не потеряли памяти, и мы все ещё народ Большой, и нас ещё мало убить, надо и повалить". Эйдельман сразу откликнулся: "Виктор Петрович, желая оскорбить — удручили. В диких снах не мог вообразить в одном из властителей дум столь примитивного, животного шовинизма, столь элементарного невежества. Дело не в том, что расстрелом царской семьи (давно установлено, что большая часть исполнителей была екатеринбургские рабочие) руководил не сионист Юрковский, а Юровский. Сионисты преследовали, как Вам, очевидно, неизвестно, совсем иные цели — создание еврейского Государства в Палестине... Дело даже не в логике "Майн кампф" о наследственном национальном грехе, хотя, если мой отец сидел за "грех Юрковского", тогда ваши личные беды, выходит, плата за раздел Польши, унижение "инородцев", еврейские погромы и прочее... Главное: найти в моём письме много зла можно было лишь в цитатах. Ваших цитатах, Виктор Петрович". Прочитав переписку, я парадоксальным образом стал сочувствовать писателю, а не историку — парадоксально, ибо по внутренней сути близок именно к Эйдельману, которого как автора и любил, и ценил. Его главный просчёт, по моей оценке, состоял в том, что хотя Эйдельман декларировал свое еврейское происхождение ("Хорошо хоть фамилией своей подписываетесь, не предаете отца своего", — отметил и Астафьев), но воспринимал сей факт как анкетный, а реально ощущал себя обычным русским литератором, не понимая искренно, что Астафьев его таким не считал и, главное, имел право не считать. Ибо хотя верно, что очень многое в каждой судьбе зависит от личного выбора, но — не все: в каждом поколении мы лишь завершающее звено в той бесконечной цепи, которую однажды в Пасхальную ночь увидел мысленным взором герой чеховского "Студента". Воля наших предков к жизни, их инстинкт к продолжению себя в потомстве воплотились в Эйдельмане и во мне в специфическом наборе неразрушимых качеств — невероятно трудно эту крепость наследственности взломать. Несовпадение национальных ментальностей отразилось в переписке, в частности, по вопросу, которым я здесь занимаюсь - о гибели царской семьи. "Давно установлено, что большая часть исполнителей была екатеринбургские рабочие... Расстрелом царской семьи руководил не сионист Юрковский, а Юровский" — и далее эйдельмановское ("привычное уже вам трунение"), мол, якобы неизвестно Астафьеву, кто есть сионисты... Знал он все, отлично знал, но термином "сионист" прикрыл неприличное в те годы для употребления в СССР, казавшееся оскорбительным для адресата слово — "еврей". Вы, подразумевалось, вы - евреи, расстреляли царя нашего, и девушек, и обезножевшего мальчика — а они, погибшие, и мы, христиане, вас всё-таки простили. Сами видите, опасения Бруцкуса насчёт нового "кровавого навета" оправдывались, если подобную идею выдвигал один из тех, кого сам историк Эйдельман справедливо назвал "властителем дум". Вот тогда и захотелось задать Эйдельману вопрос: кем и когда, Натан Яковлевич, было "давно установлено, что большая часть исполнителей" оказались не латышами и евреями, а екатеринбургскими рабочими? Кто это, собственно, знал, кроме Вас? Я, например, человек, всю жизнь изучавший русскую историю, впервые прочитал об этом в Вашем письме к Астафьеву. Ещё более усилился мой интерес примерно через два года — после прочтения в тель-авивском журнале "22" работы крупнейшего современного математика и видного диссидента Игоря Шафаревича "Русофобия". Излагая в ней концепцию философии истории, он, правда, оговорил, что "мысль, что "революцию делали одни евреи", — бессмыслица, выдуманная, вероятно, лишь затем, чтобы проще было её опровергнуть. Более того, я не вижу никаких аргументов в пользу того, что евреи вообще "сделали" русскую революцию, хотя бы в виде её руководящего меньшинства"...   Но одновременно математик отметил "большую концентрацию еврейских имен в самые болезненные моменты, среди руководителей и исполнителей акций, которые особенно резко перекраивали жизнь, способствовали разрыву исторических традиций, исторических корней", и, доказывая тезис, привел несколько примеров. Главным являлся следующий: "Особенно ярко эта черта выступает в связи с расстрелом Николая II и его семьи...   Николай II был расстрелян именно как царь, этим ритуальным актом подводилась черта под многовековой эпохой русской истории, так что сравнивать это можно лишь с казнью Карла I в Англии и Людовика XVI во Франции. Казалось бы, от такого болезненного, оставляющего след во всей истории действия представители незначительного этнического меньшинства должны были бы держаться как можно дальше. А какие имена мы встречаем? Лично руководил расстрелом и стрелял в царя Яков Юровский, председателем местного Совета был Белобородов (Вайсбард), а общее руководство в Екатеринбурге осуществлял Шая Голощёкин. Картина дополняется тем, что на стене комнаты, где происходил расстрел, было обнаружено двустишие из Гейне о царе Валтасаре, оскорбившем Иегову и убитом за это". Оставляя оценку гипотез Шафаревича "на потом", отмечу лишь, что "Русофобию" можно сравнить с рукописью по математике, где в каждой главке встречаются любопытные, возбуждающие воображение задачи, но постоянно натыкаешься на ошибки в простых арифметических вычислениях. Переводя сравнение на язык историка, скажу, что автором "Русофобии" называются не те фамилии, должности, даты, действия — не говоря уж о более деликатных материях, вроде толкования мотивов в ходе исторического процесса.   Например, Шафаревич вовсе не чувствует, что для "представителей незначительного этнического меньшинства", насчитывавшего примерно шесть с половиной миллионов (!) человек, российский император являлся таким же законным и традиционным светским владыкой, как для своих православных подданных. Продолжая его собственную историческую аналогию, ну, представьте французского мыслителя, отрицающего права гугенотов или жителей Страсбурга участвовать в Конвенте 1793 года! Надеюсь, читатель почувствовал (к чему я и вёл его сюжетами всех предыдущих моих рассуждений), почему была сразу заказана машинописная рукопись Бруцкуса из университетского архива. Ведь он был современником роковых событий 1918 года! Он знал их вживе... А прочитав его сочинение, я взялся за собственное расследование — за изучение того, что же подлинно происходило вокруг Дома особого назначения. Не буду строить повествование по законам детективного жанра, интригуя читателя "загадкой архивной рукописи". Начну с ошеломившего меня её основного вывода. Изучив все доступные ему к середине 20-х годов источники и исследования, особенно главные — два тома "Убийства царской семьи на Урале" колчаковского военного министра Дитерихса, книгу сотрудника следствия британского журналиста Роберта Вилтона "The Last days of the Roma№ vs", книгу главного следователя по делу Николая Соколова "Убийство царской семьи", Бруцкус пришёл к неопровержимому заключению: версия "еврейского цареубийства", разработанная в военно-юридических кругах колчаковского правительства, являлась фальшивкой, служившей идеологическим целям некоей общественной группы. Она давала возможность укрываться от суда истории важнейшим организаторам преступления и обвиняла в убийстве непричастный к делу народ. Еврейский народ. Это настолько противоречило тогдашнему моёму представлению об общественно-политических силах российского "белого движения", что, например, просто опубликовать рукопись Бруцкуса я не решился. Но и пренебречь его гипотезой тоже казалось невозможным: слишком очевидными выглядели благородство позиции автора, безусловная защита жертв убийства, логика доказательств, серьезность фактов. И пришлось мне засесть за долгую работу, проверяя каждую строку его рукописи источниками, исследованиями, открытиями, которые накопились в исторической науке за минувшие 60 лет. Глава 5. Источники и исследования наших дней Проверка фактов и гипотетических построений Бруцкуса облегчалась для меня в 1989-1990 годах стечением поразительно благоприятных для работы обстоятельств. Например, незадолго до начала моей исследовательской работы самое серьезное на Западе исследование опубликовал по данной теме профессор Гарвардского университета (США) Ричард Пайпс. Здесь уместно для меня отвлечься от сюжета и сказать несколько слов об отношении к трудам историка, которого видел тогда лучшим знатоком истории России.   Отсюда вовсе не следует, что я согласен с каждой его концепцией или со всеми его доказательствами. Всеобъемлющая правота в науке невозможна принципиально! "На исчерпывающее знание претендуют только дураки, имя же им легион" (Ф. А. Хайек). Наука невозможна без поисков, поиски — без ошибок. Кроме того, историческую истину принципиально невозможно изложить во всей полноте: исторические связи явлений бесконечны. Все сказанное относится к работам Пайпса: в них встречаются ошибки, неполнота изложения. Ценю же его за честный поиск, за умение ощутить и выразить социально-психологическую атмосферу эпохи — сей инстинктивный дар, по-моёму, и составляет самую суть таланта истинного историка. ...Возможно, мои комплименты частично вызваны близостью к выводам Пайпса собственного, независимого от него исследования. Как литератор, занимавшийся в СССР исторической прозой и публицистикой ("народничество" и "народовольчество"), я не мог не думать об общих закономерностях российской истории — особенно когда оказался в тех же камерах, где за сто лет до меня как раз и сидели персонажи написанных мной ранее повестей (следизолятор "моего" ЛенУКГБ располагался в знаменитом ДПЗ — Доме предварительного заключения, в тюрьме для участников "хождения в народ"). В те годы я Пайпса не только не читал — я и фамилии такой не слышал. Поэтому концепцию "двухъярусного развития" России сочинил сам, обдумывая доступные в Союзе первоисточники. Суть сводилась к следующему: история империи развивалась как бы на двух уровнях. Центральным и самым заметным потоком оказалась эволюция от "литургического" (очень понравившееся мне определение П. Струве) к правовому европейскому Государству. Высшей точкой на пути стал Думский период (1906-1917 гг). Неустойчивость имперской государственной машины на скользком, чреватом кризисами "пути России в Европу", завершился сбросом империи в исторический кювет. И эта катастрофа явилась следствием двойной системы российского правопорядка и двойной общественной морали. Двойственности (не путать с двуличием) сложившейся системы государственной власти. Пайпса оппоненты его называли "русофобом", поскольку он считал империю Романовых законной родительницей последующего тоталитарного Государства. Из этого произвольно делался вывод, якобы этот историк считал русских носителями особой, не то рабской, не то рабовладельческой психологии. Но Пайпс вовсе не связывал возникновение тоталитаризма с национальным характером русских людей! Тогда ему пришлось бы объяснять аналогичные тоталитаризмы национальными характерами немцев, итальянцев, японцев, китайцев, хорватов, вьетнамцев...   Не о специфическом характере народа шла речь (тем более в многонациональной и этнически перемешанной империи), а об особенностях исторически сложившегося государственного устройства. Образно выражаясь, историк писал не портрет русского народа, а анамнез (историю болезни) русского Государства. Стоит помнить: ни красота, ни ум, ни таланты и добрые намерения пациента не интересуют врача у постели больного: он эти качества вовсе не отрицает, но это предмет другой, не имеющий отношения к обсуждаемой теме. Впрочем, многие русские патриоты согласны сегодня даже проклинать свое отечество, но при условии: иностранец не должен этих чувств разделять. Увы, на мой взгляд, пока никто лучше Пайпса не вычислил причину русских государственных заболеваний. Повторяю, не нужно убеждать Пайпса — да и меня тоже, что Россия с 60-х годов XIX века стремительно развивалась по направлению к правовому европейскому Государству. Мы это знаем. Но одновременное существование двойной юриспруденции — одной для защиты государственного порядка, а другой для охраны прав подданных (госпреступниками даже и ведало МВД, а вот "бытовиками" - министерство юстиции), и двойной системы административного управления (обычной, правительственной, и "чрезвычайной" или "усиленной охраны", с генерал-губернаторами во главе), и двойных приемов дипломатии (для правителей легитимных или - признаваемых "нелегитимными") и т.д. — вот вся эта двойственность правопорядка сделала европейски воспитанную и в то же время военно-феодальную элиту империи беспомощной, лишенной моральной опоры в неожиданно складывавшихся ситуациях. Или - "посмешищем", по резкому выражению Пайпса. Нерешительность, слабость воли, которую, вслед за его современниками, монархисты приписывали Николаю II, была следствием не его личной мягкости — мы увидим далее, что когда царю пришлось испытать свою волю в противостоянии властям в тюрьме, он поражал комиссаров своим мужеством. Нет, его колебания объяснялись необходимостями выбирать решение в условиях недостаточной информации (что, в принципе присуще ментальности любого жителя Запада). Выбирать между традиционной, освященной обычаями и навыками "твердой властью", его Богоданным наследием, с Византией и особенно Ордой в прошлом — и новыми, возникавшими словно ниоткуда стремлениями общества и народа. Стремлениями, подозрительными в глазах начальства, как всё идеологически новое, но удивительным образом приводившими империю к расцвету, к усилению могущества и богатства! Что же выбрать? Старое, привычное, близкое душе, Законом и традицией закрепленное — или сомнительные новации, которые, однако, приводили к взрывообразному усилению мощи страны? Уинстон Черчилль писал о Николае II: "Бремя всех последних решений лежало на нём. На вершине, где события превосходят возможности человеческого разума, где все выглядит неисповедимым, искать ответы приходилось ему. Стрелкой компаса был он. Воевать или не воевать? Наступать или отступать? Идти вправо или влево? Согласиться на демократизацию или держаться твердо? Уйти или устоять? Вот поля сражений Николая II. Почему не воздать ему за них честь?.. Несмотря на ошибки, большие и страшные, тот строй, который в нём воплощался, которым он руководил, которому своими личными свойствами придал жизненную силу, — к началу революции уже выиграл для России войну". Почти одновременно с исследованием Пайпса впервые опубликовали и сборник следственных документов — 277 избранных показаний, постановлений, экспертиз и справок. ...В 1918 году урало-сибирские юристы изготовляли следственные акты по делу об убийстве царской семьи в трех экземплярах. После отступления белых из России оригинал и обе копии следователь Николай Соколов вывез в Харбин (Китай), но здесь бастовали железнодорожники, в округе бродили китайские бандиты-"хунхузы", готовясь ограбить весь город. Тогда на совещании генералов Дитерихса и Лохвицкого, Николая Соколова и Роберта Вилтона было решено переправить все материалы в Европу. По просьбе Дитерихса основной, первый экземпляр вывез в Париж французский генерал Жанен. Второй экземпляр позднее попал в Берлин. Третий очутился (с Вилтоном) в Лондоне. Дальнейшее напоминает детектив. Берлинскую квартиру Соколова кто-то ограбил, утащил бумаги (Павел Булыгин, автор "The Murder of the Roma№ vs", уверен, что это "коммунистические агенты" переправили их в Москву - через Прагу). Соколов продолжал работу, опираясь на основной, парижский экземпляр. По приказу главы императорской фамилии великого князя Николая Николаевича самый оригинал дела хранился у главы Совета русских послов Михаила Гирса. "Много скандалил с Гирсом, — писал Соколов, — кое-как удалось достичь прикосновенности к делу. Изъял все главные документы, на коих основан самый подлинник" (видимо, имелось в виду — скопировал их). По сообщению историка Н. Росса, собранные Соколовым материалы хранятся сегодня у эмигранта "в одной из европейских стран" — вот всё, что пока известно публике о берлинском экземпляре следственного дела. "Что касается парижских оригиналов дела и приложенных к ним вещественных доказательств, их дальнейшая судьба неясна. По некоторым сведениям, письменные материалы хранились до второй мировой войны в сейфе одного из парижских банков. Во время оккупации немцами Парижа сейф был открыт по приказанию немецкой полиции, и с тех пор след изъятых документов потерян" (Н. Росс). Если они попали из Парижа в здание РСХА (Имперского управления государственной безопасности в Берлине), то оттуда, скорее всего, перекочевали восточнее, и тогда экземпляр, по слухам, ставший доступным в 1990 году исследователям в Москве, возможно, и есть самый первый оригинал всего дела. Но на Западе сохранилась ещё одна, лондонская копия — у Роберта Вилтона. В 1937 году, когда спецгруппы Ежова занимались более острыми акциями, чем похищение старых бумаг, её и продали с аукциона наследники этого английского журналиста. После войны некое частное лицо, некий покупатель, пожертвовало копию Гарвардскому университету. Там она и хранится по соседству с приобретенным Гарвардом фондом "Льва революции" — Льва Троцкого. Над копией следственного дела в Гарвардском архиве многие поработали, но для публики его всё-таки не издали: для американцев это было эпизодом чужой и далекой от их интересов истории. Толчком к публикации послужило, видимо, обнаружение ещё одной и ранее нигде не зафиксированной копии со следственных актов — и даже более полной, чем Гарвардская. ...Отступая на восток, следователь Соколов попал по дороге в Забайкалье. Тамошний хозяин, казачий атаман Семёнов Соколова считал "революционистом" — как-никак тот считался всё-таки "законником", хотел сажать того, кого сам считал преступником, а не всякого, кого администратор-атаман назначил своим врагом. Соколов атамана побаивался. Генерал Дитерихс взял экземпляры в свой штабной салон-вагон и вывез в Верхнеудинск (ныне Улан-Удэ). Приехавший туда Соколов получил от него все бумаги в сохранности, но через два года выяснилось: генерал не упустил появившейся возможности и в дороге приказал снять для себя четвертую копию. Пользуясь ею, сочинил во Владивостоке, где в 1922 году стал Правителем и Воеводой, два тома "Убийства царской семьи на Урале". Перед смертью в далеком Шанхае (1937) Дитерихс распорядился отправить этот экземпляр дела в Париж, в распоряжение Российского общевойскового союза (РОВСа). Но тут стало известно, что агенты Ежова выкрали в Париже аж самого председателя РОВСа генерала Павла Миллера (видимо, чтобы усадить в кресло кого-то из завербованных ими белых генералов). Дитерихс сразу изменил завещательное распоряжение, и материалы остались в его семье, а потом, как писал тот же Н. Росс, "были переданы на хранение в надежное место в одну из западных стран". Учитывая приключения всех других копий, такую осторожность наследников генерала нужно посчитать вполне обоснованной. Вот эту дитерихсовскую копию таинственные владельцы и предоставили в 80-х годах для публикации в "Посев" (ФРГ), в издательство Народно-трудового союза российских солидаристов. Правда, Гарвардский экземпляр оказался лучшего качества, чем поспешно снимавшаяся в вагоне копия, но зато китайский вариант дела включал целый том допросов, недостававших в университетском архиве (за июль-август 1919 года). В распоряжении издательства оказалось в итоге восемь томов документов (а ещё шесть томов, правда менее важных, составленных Соколовым уже в эмиграции, пока не найдены). Но издать даже и восемь томов оказалось для "Посева" неподъёмным, и историк Н. Росс отобрал из дела один том - 277 самых важных, по его оценке, документов, снабдив подробным указателем и серьезным комментарием. Таким образом, к началу работы у меня оказались изданный впервые сборник следственных документов плюс исследование лучшего западного историка по моей теме, а третьим источником послужило открытие Гарвардского историка Юрия Фельштинского — найденные в архиве Троцкого дневниковые записи от 9 и 10 апреля 1935 года, посвященные потаенному, т.е. кремлевскому сюжету цареубийства. Опираясь на эти источники и исследования, я занялся проверкой доводов и выводов рукописи Бруцкуса. Труд мой был почти доведен до конца, когда вдруг выяснилось, что его предстоит переписать заново. Ибо советский литератор Гелий Рябов... обнаружил могилу царской семьи! Почему это сенсационное, но все же лишь полевое открытие вынудило меня заново переработать мой почти готовый текст? ...Судьба останков семьи и слуг Романовых начиная с 20-х годов связана с вопросом о профессиональной репутации юриста Соколова, с оценкой его способности выявить истину по делу. Следователь Соколов выглядел в моих глазах необыкновенно везучим персонажем — столь же везучим, как и главный архитектор убийства, В. И. Ленин. Десятилетиями очевидная каждому любителю центральная роль Ленина, которую "не приметил" Соколов, оставалась в небрежении у всех знатоков екатеринбургского сюжета.   Параллельно со столь парадоксальным поворотом росла репутация "исключительно добросовестного следователя", чьи выводы пересматривать крайне нежелательно. Любопытно, что при его жизни ни мать убитого императора, ни глава осколков династии, ни ближайшая подруга покойной императрицы — никто демонстративно не принимал Соколова в своих домах, и о причине бойкота можно судить хотя бы по интервью, которое хранитель оригинала дела, посол М.Н. Гирс, дал в 1929 году парижскому "Пти журналь": Вопрос: Правда ли, что останки царской семьи находятся в сейфе, и, хотя прошло 10 лет, все ещё не преданы земле? Ответ: Я не считаю себя вправе дать точный ответ на этот вопрос. Мне действительно поручено хранение многих документов. Я считаю, что они являются частью более обширного следственного материала по делу о гибели Императорской семьи. Это следствие ещё не закончено. К материалам приложены вещественные доказательства. Что касается человеческих останков, то я вполне допускаю, что это останки Императорской семьи, но лично не могу этого утверждать. Никаких актов, доказательств, бесспорно устанавливающих их происхождение, нет... Повторяю ещё раз... я испытываю по отношению к этим предметам благоговение, но не взял бы на себя ответственность положительно утверждать их аутентичность. Вопрос: Следователь Соколов... кажется, убедительно и очевидно доказал, что речь идет об останках семьи Романовых? Ответ: Это мнение следователя Соколова. Оно очень авторитетно, но все-таки это только его мнение. Вопрос: Верно ли, что великий князь Николай Николаевич перед смертью предписал вам скрыть документы Соколова и не предавать земле реликвии, хранить которые вам поручил? Ответ: Великий князь Николай Николаевич был большим патриотом, большим другом Франции и рабом своего долга. С его точки зрения, всё доверенное мне имущество имеет государственную важность... Все материалы должны быть изучены заново, но только тогда, когда следствие, прерванное в 1919 году, будет возобновлено в воскресшем русском Государстве. Из этих дипломатически сформулированых ответов можно понять, почему родственники и друзья погибшей августейшей семьи сдержанно относились к выводам юриста, расследовавшего сюжет цареубийства. Они просто ему не доверяли — или профессиональным дарованиям, или человеческой щепетильности. Одно дело — сочинение для публики версии жидо-масонского заговора, а совсем другое — на основании домыслов некоего мифомана схоронить неизвестно чьи кости в семейном склепе Романовых в Каннах. Родственники предпочитали подождать нового следствия. И выяснилось, что они были правы: если Соколов и нашёл чьи-то останки, то никак уж не Романовых. Да и человеческие ли это были останки вообще?!   (Вот как сегодняшние монархисты воспринимают былое противостояние старейшин императорской фамилии и Соколова: "По прибытии останков царской семьи во Францию Жанен обратился к Вёл. кн. Николаю Николаевичу с предложением взять на себя их хранение, что, казалось бы, последнему и следовало сделать как старшему в роде... Но он отказался. Этот совершенно непонятный отказ был связан с ещё более непонятным и загадочным указанием передать останки царской семьи... "Совету послов", который возглавлялся бывшим послом М. Гирсом и состоял из специфических личностей вроде Маклакова, Бахметьева и др... Какое отношение имели все эти космополиты к памяти и останкам ненавистной им царской семьи? На каком основании Великий князь передал их заведомо исконным врагам Национальной России?!" — цитата из статьи С. Бушилова "Где останки царской семьи?" в газете "Наша страна", Буэнос-Айрес). Серьезный промах Соколова в важнейшем пункте, т.е. в определении места погребения, которому он без преувеличения уделил главное внимание в процессе следствия, неизбежно ставил под сомнение и все остальные его выводы. Сторонники Соколова в монархической среде всё понимали: не случайно открытие Гелия Рябова вместо естественной радости вызвало в сих кругах брюзжание, скепсис и многочисленные требования всяких "проверок". ...Но я, кажется, пока что не объяснил, почему публикации Гелия Рябова, открывшего неизвестную мне царскую могилу, а за ним и отрывки из новой тогда книги драматурга Эд. Радзинского, опубликовавшего в "Огоньке" важнейшие источники по истории цареубийства, заставили меня заново переработать мою рукопись. Опираясь на следственные документы, я составил собственную гипотезу о том, как именно протекало преступление и кто в нём участвовал. Она не совпадала ни с версией Соколова, ни с её опровержением у Бруцкуса. И в печати, наконец, появились документы, которые мою версию подтверждали. Но, согласитесь, странным показалось бы публиковать в качестве гипотетических такие сюжеты, что были уже подтверждены независимыми источниками.   Мне, однако, жалко было вот взять и просто выбросить из текста свои "вычисления истины", тем более, что множество эпизодов, имен, фактов пока ещё недостоверно установлены - даже с помощью новых публикаций. А вдруг где-нибудь хранятся в провинциальных или частных архивах совсем новые документы, могущие подтвердить или, наоборот, опровергнуть умственные выкладки, сочинявшиеся в далекой от Екатеринбурга и Москвы иерусалимской квартире? И я решил сделать именно то, что читатель найдет ниже: сначала показать, как по проговоркам на допросах, по осколкам шифровок вычислялись скрытые от обычного взора детали потаенного преступления, а потом уже цитировать подтверждающие мои предположения новые документы. Закончив длинное предуведомление, познакомившее читателя с исторической борьбой вокруг давнего преступления, с автором книги, его союзниками и оппонентами, с мотивами действий, — приступаю далее непосредственно к сюжету исследования. Содержание   www.pseudology.org