Идеология Гостеприимного Дома
Что можно сказать о "посеребренном пятидесятилетии" как о малом цикле,
который мы определили жизненным циклом некоей фундаментальной
национально-сермяжной идеологии, подобной (по своей фундаментальности)
большевизму-сталинизму 1909-1957, советизму-интернационализму 1957-2005
гг.?
Советизм-интернационализм в конце XX-начале XXI веков - это
распадающаяся в головах "простых людей" старая идеология, ведь последняя
четверть малого цикла является переходным периодом и принадлежит равно
как завершающемуся, так и начинающемуся малому циклу. Поэтому период
1993-2005 гг. в головах миллионов остается все еще
советско-интернационалистским, но одновременно вынашивает в себе новую
фундаментальную идеологию, которой затем предстоит большой путь по
бурным водам первых десятилетий XXI века.
Зюганов является символом этого когда-то мощного идеологического
фундаментализма, а ныне ворчливого, резонерского и непроходимо гордого
от осознания своей совершенной (доведенной до совершенства)
непроходимости. Хорошим символом являются и голоса, даваемые за Зюганова
на президентских выборах. Голосуют не за него и не за его партию, а за
уходящую в прошлое идеологию.
Но нам интересней увидеть не уходящую в небытие идеологию, а новую, юную,
слепящую своим взглядом и увлекающую своей энергией. Что же это за
идеология? И технический вопрос: из каких блоков, возможно, остатков
старых идеологий и философий, она может состоять?
Это православные политические и социальные доктрины, ставящие в центр
общественной жизни церковь или собор. Об экстремистских доктринах,
заправленных, как керосином, ненавистью и практически не имеющих
положительного, мироустроительного содержания, говорить не буду по одной
всего причине - я считаю перспективу прихода их к власти в первой
половине XXI века равной нулю, причем даже на короткое время.
Это евразийство в его ортодоксальном тюрко-славянском, новом
тюрко-тюрко-славянском ("степном") вариантах и в новейшем,
татаро-тюрко-славянском, исламизированном, варианте.
евразийство
способно стать в дальнейшем своем развитии идеологией изоляционистского
типа, но его изоляционизм, если он придет к идеологической власти, будет
регулирующим, а не запрещающим, это будет изоляционизм тугих дверей и
хамоватого милиционера, пропускающего только по пропускам, а не
изоляционизм запертых на засовы ворот.
Это государственническая и одновременно корпоративистская идеология, в
которой соединятся культ президентства (и президента), государственной
необходимости и пользы, с одной стороны, и культ своеобразного
коллективизма, соборности в качестве идеологического фетиша сложившейся
корпоративной структуры. В этой идеологии соберутся традиции и идеи
России царя-батюшки (отчима, отчима), марксизма, советизма и мечты о
русской общине, обществе русских общин.
Но почему эта идеология будет развиваться параллельно с
евразийством?
Может быть, евразийство овладеет и этим кругом идей и идеалов, избавив
их от ностальгической плесени и нанизав на новую бодрую, бодрящую идею
государства-пирамиды, идущего по пути
евразийского величия?
Чтобы ответить на эти вопросы следует
продолжить рассмотрение
идеологических "блоков"
В противовес евразийству, в кругах русской, украинской, белорусской
интеллигенции возникнет сильная католическая партия и русский либерализм
породнится с этой партией.
Особенно успешной католическая и либеральная пропаганда будет среди
членов больших корпораций, что, в свою очередь, постепенно оттолкнет от
католиков и либералов массы некорпорированного населения. Кстати,
либерализм католического и корпоративистского духа будет скорее подобен
христианско-демократической идеологии, чем либеральной в современном
её
понимании.
Ведь либералы 30-х годов XXI века отвергнут некоторые краеугольные
концепции современного либерализма, включая современные представления об
исключительной роли капитала и свободного рынка в экономике,
системы
всеобщих выборов и разделения властей в государстве.
Либералы будут защищать свободы и права личности в рамках новой
системы
международных отношений, в которой экономика все меньше будет
структурирована государственными границами и все больше - границами
отраслей, в которой государство надстроится негосударственными фондами,
договорами, структурами конфедеративного типа, начинающими размывать
ответственность и усиливать роль межгосударственных бюрократий, а
спецслужбы автономизируются и войдут в стратегические альянсы с
виртуальными сообществами "фабрик мысли", масонов и лоббирующих
ассоциаций.
В этом смешении усилятся идеи, обосновывающие необходимость мирового
правительства в форме координирующих органов вокруг глобальных проблем (минимальный
вариант), в форме мирового конфедеративного
государства (максимальный
вариант). Борьба за мировое правительство, свободу личности и единые
правила экономической игры станет в центр либеральной идеологии еще в
конце 20-х годов XXI века.
Российские либералы объединятся вокруг корпораций и их
антиизоляционисткой миссии, вокруг католических доктрин, одновременно
европоцентричных (а, следовательно, антиевразийских), дисциплинирующих и
коллективистских, имеющих, что очень важно, тотальный характер,
метафизическую и глубокую религиозную составляющую, способную
противостоять релятивизации сознания и нигилизму.
Какой будет равнодействующая этих "блоков"? Какой континиум идей
сложится в центре и выстроит идеологический фундамент российского
общества?
Будет ли это идеология, направленная на всемерное увеличение сложности
общества и упрощение государства, идеология открытости, открытости всем
идеям и новациям, требующая соблюдения только минимальных "правил":
русского языка как языка межнационального общения, признания
центральности Москвы, безусловности принципа территориальной целостности
страны?
В росте культурного, социального, территориального многообразия
российского общества будет найден вектор развития, принцип устойчивости,
способ снятия напряжений, расширения круга союзников российского
государства, русло, канал для позитивной, а не разрушительной энергии,
среду для постепенного привыкания людей к переменам.
Но этот процесс не будет управляемым и контролируемым. Он не будет
исходить из одного центра или выводиться из единых принципов. Попытки
управлять этим процессом будут предприниматься, но, к счастью, они не
будут ни эффективными, ни продолжительными, ни успешными даже по
критериям инициаторов таких попыток.
Анархия будет нарастать, но до момента, пока все участники игры,
раскачивающие лодку, не почувствуют явной опасности для всей
системы,
для макрополитической стабильности. Вслед за этим наступит "консенсус" -
интенсивные переговоры в публичных дебатах, в рамках закрытых клубов и
полуоткрытых "салонов", при необходимости "назначат виновных" и
согласятся на взаимоограничения. Инстинкт самосохранения перед лицом
хаоса, исламской экстремистской угрозы, перед громадой монстров мировой
экономики, перед плесенью международных химиков идеологической войны,
будет действенен и безотказен, точен в определении пределов
самостоятельности элит, борющихся за власть на российском идеологическом
пространстве.
Конечно, каждая из основных партий припрячет свой камень за пазухой, но
больше для собственного успокоения, не думая всерьез этот камень
использовать. Каждый из игроков будет уверен в том, что статус-кво ему
более выгоден, чем его нарушение, что время работает на него (если
глядеть изнутри страны) и против него (если посмотреть снаружи).
Тем
более, что в России XXI века останется достаточно
места, чтобы досталось
всем на хлеб и даже на масло
Этот новый фундамент следует назвать идеологией Гостеприимного Дома,
хозяин которого отказался от богатства и от работы, но по вечерам-ночам
здесь играют и поют, а днем отсыпаются. Перевернутое житье-бытье, но
вопрос о норме - это вопрос привычки. Ночи нет, зато организм крепкий,
денег нет, зато подарков куча, в игре удача. Соседи тихи, размеренны,
скучны. Они копят, строят, ссужают, пугаются сами и пугают других. У нас
же вчера подрались, потом помирились, живем - не знаем, будем ли
живы-здоровы завтра, зато сегодня - праздник. Жизнь бьет ключом...
К нам
едут туристом и идут диким пешеходом правильные финны, упрямые
поляки,
хамоватые американцы и разменявшиеся на мелочь французы, но что-то не
спешат обратно, говорят "дела заели", но говорят об этом уж как-то очень
по-русски...
Какой идеологический консенсус будет соответствовать подобной
настроенческой парадигме? евразийский, православный,
либерально-государственнический?
В том-то и дело, что этот идеологический центр станет в центре не одного
из "блоков", а всех блоков сразу, и не вокруг какой-то мечты и установки,
выросшей из глубин национального духа, своего или чужого, а из той
уникальной ситуации, когда русский дух ослабел и просветлел настолько,
что уже готов идти вслед за "модными идеями", а другие нации России не
сильны настолько, чтобы вступить в права хозяина или, хотя бы,
управляющего и вынуждены играть, маневрировать, хитрить, рефлексировать
и, тем самым, так же, как и русские, воспринимать всерьез и "модные идеи
века".
Итак, ни евразийство, ни православие, ни либерализм и христианский
универсализм не смогут стать центровой идеологией общества в первой
половине XXI века. Суть фундаментальной, фундаментной идеологии первой
половины XXI века - в её универсальном характере, объединении всех "компонентов",
"блоков" в их универсальных моментах, в оставлении за пределами их
сущностно-волевых моментов, в интеллектуализации сермяжной
правды.
Следовательно, особую роль в идеологическом обосновании власти и
политики в России в этот период будут играть действительно
интеллектуальные доктрины, философии, идеологии истины, а не только
правды.
Мы вновь возвращаемся к русскому неоплатонизму, а также можем наметить
такие преимущественно течения, как русский европеизм (от западничества -
к социал-демократии и либерализму), и, наверно, новые, хотя и
ортодоксальные, православные теории общества,
государства и человека, а
также современный традиционализм и экзистенциализм.
Позитивистские и структуралистские концепции, в том числе постмодернизм,
вряд ли способны на роль большую, чем роль маргинальных течений мысли.
Представляется, что жертва маргиналам мысли уже принесена нами в
90-е годы.
Но что значит возвышение философии, далекой от умственных интересов
обычных людей, на роль, организующую общество и консолидирующую его
основные институты и телодвижения? Не значит же это, что сложные
философские вопросы будут обсуждаться в широких кругах общества и войдут
в политическую жизнь, в споры политиков, в статьи журналистов, да еще и
постоянно обсуждаемых, актуальных, как это было в короткие годы
горбачевской "гласности"?
Носителей идеологии, даже сермяжного типа, обычно немного, всего-то
7-10% от взрослого населения. Это те люди, которые не только говорят, но
и понимают. Философствующая же часть населения составляет едва ли шестую
часть от этих идеолого-носителей, то есть меньше 2% от взрослого
населения страны.
Все эти пропорции останутся неизменными, но, учитывая интеллектуализацию
элитных слоев общества в первой половине XXI века, о чем писалось выше,
можно предполагать, что увеличится идеологическая и, особенно,
философская насыщенность элитных слоев общества. Вот в чем решающая
перемена!
В кооптации наверх властной иерархии
большого количества
интеллектуалов и интеллигентов
И здесь, кроме изменения количественных соотношений во властной
элите,
можно ожидать еще одной замечательной перемены, качественной. Ведь
концентрация "умных людей" в
элите, во власти и, соответственно,
складывание интеллектуальной клубно-салонной
системы, увеличение обменов
мнениями, идеями, непременно породит дополнительный спрос на
профессионалов, увеличит возможности для выбора, создаст эффект
соревнования, конкуренции, "моды", и через цепочки дискуссий выведет
мысль на такие развилки смыслов, до которых она и не добралась бы, не
будь этих цепочек дискуссий и общественного внимания к ним.
В истории немало таких феноменов необыкновенной концентрации мысли в
определенные периоды, в конкретных странах и обычно в одном-двух центрах,
чаще всего столичных. Вспомним Париж энциклопедистов, Царское село
пушкинской поры, Московский университет герценовской поры... Известных
из истории центров мысли много, еще больше неизвестных, неизвестных
однако не в силу их меньшей значимости, но чаще всего из-за того, что
просто не нашлось для них своего "биографа", может быть своего
Пушкина,
Герцена,
Вольтера и
Дидро.
Но если наше предположение о концентрации мысли в Москве и Петербурге, о
превращении этих центров в генераторы идей и нового знания, если эти
предположения и предчувствия верны, то можно будет сделать еще одно
предположение. Это предположение о том, что интеллектуальные гурманы "посеребренного
пятидесятилетия" не станут довольствоваться одним лишь восстановлением
школы Вл. Соловьева и развитием экзистенциалистских школ, а также
преимущественно пассивным усвоением течений западной мысли.
Интеллектуальный и духовный опыт России в XX веке столь богат, извилист,
тернист, напоен мыслью и наполнен борьбой, в том числе против самой
возможности мыслить, полон поверженных кумиров, восторженных взлетов и
крутых падений, переоценок ценностей, собственных поисков и открытий,
что этот опыт не может не отлиться в оригинальные философские, а
возможно и теологические системы.
О том, что нам подарит православная богословская мысль, говорить не
берусь, так как этот предмет требует иной подготовки и очень тонкой
настройки, не только терминологической и смысловой, но и "дипломатической",
ведь богослов о священном говорит с трепетом, поскольку чувствует себя
во власти, в руках Бога Живого, и не способен дистанцироваться от него в
мыслях, поскольку он мыслит верой, а не верит мыслям.
Порассуждаем о том, что нам подарит мысль философская, в том числе и
религиозно-философская. Возможно, что религиозно-философская мысль
создаст новый синтез из восстановленного русского неоплатонизма (скорее,
как метода), квинтэссенции русского опыта, особенно опыта прошедшего
века и достижений гуманитарных наук за последние сто лет, наук,
переосмысленных по-русски, увиденных свежим, пусть несколько наивным,
взглядом, глазами поколения, недавно освободившегося от марксистской
догмы и еще не погрязшего в догмах структурализма, персонализма,
экзистенциализма и современного нигилизма.
Сейчас представляется, что основные достижения XX века в науках об
обществе и человеке - это современная
социология-историография-историософия и археология, аналитическая
психология Юнга и психоанализ Фрейда, современные этнология, языкознание
и наука о мифе.
Эта пороховая бочка знаний и эпистомологий уже сейчас способна в клочья
разнести современное представление человека о себе самом, своем обществе
и о своей истории, причем, с фундаментальных позиций "цели и смысла",
подобно тому и более того, что в XIX веке совершили с помощью
политэкономии и немецкой философии маркс, социологией Конт, естественным
отбором Дарвин и через метафизическое откровение Ницше.
Человечество готово к тому, чтобы познать объективные законы своего
развития, расшифровать геномы культуры и нации, по-новому,
материалистически, понять Бога, общество, религию, мифологию,
разобраться в том, что такое национальный характер. Человечество
способно ответить на нигилистический вызов XIX века и создать науку о
предсказаниях. И во всех этих прорывах, ожидаемых мной в XXI веке, будут
участвовать российские мыслители, которым через решение
теоретических-онтологических и гносеологических вопросов просто
необходимо решить ряд прикладных задач, без решения которых дела в
стране могут пойти кувырком.
Три русских "без"
Какие это прикладные задачи?
Вот только три вопроса из тех, что необходимо решить идеологически.
Русская, славянская история не является древней историей и отсюда
аргумент о варварстве, отсталости славян. Начальные стадии русской
истории несут в себе два очень тяжелых для национальной гордости момента.
Это как будто изначальное рабство, рабская зависимость славян, прежде
всего от кочевых народов - гуннов, тюрков, авар, хазар и это как будто
неспособность к социальному и культурному творению, ведь
государственность на Руси идет от хазар и варягов, а религия - от греков.
Но даже и здесь русские оказались не на высоте, были еще и плохими
учениками...
В преддверии большой зимы русской нации-общины эти аргументы способны
под корень подрубить национальную гордость, создать уныние и неверие в
свои силы, подготовить почву для экстремистских "фантазий" о мнимых
предках и героях (гиперборейская, нордическая и прочие "теории"
происхождения), для подтасовывания предков с целью мифологически
обосновать, например, идею "естественности", "законности" рабского
состояния русского народа.
Именно варварство, некультурность, сравнительная новизна славянской и
русской истории в соединении с "привычкой" их к рабству и неспособностью
создавать собственные социальные институты, является своеобразной
клеткой, в которую хотят загнать русское самосознание, представление о
своей нации, о своей истории. Крушение социалистического
государства
дало в руки идеологов "национального покаяния", а на самом деле "национального
юродства", новые мощные аргументы в пользу этих трех "без": "без древней
истории", "без свободы", "без собственного лица". Вспомним слова Гердера
о том, что славяне занимают больше места на карте, чем в истории.
Говоря о древности истории, не следует ссылаться на "совсем новых"
американцев, ведь те резонно считают, что они произошли от культурных
европейцев, в свою очередь имеющих древнюю историю, а не "неизвестно от
кого".
Если бы действительно эти три "без" были реальностью, фактом истории и
культуры, было бы легче. Тогда, вслед за Блоком, можно было бы повторять
"да, скифы мы..." и без особых рефлексий встроиться в евразийские
иерархии или встать под знамена
католицизма. Такое поведение не было бы
предательством, самым тяжелым из всех по своим последствиям,
предательством самого себя. Не имея стСящего прошлого можно было бы
всецело отдаться будущему, как те же американцы, которые хоть и
считаются европейцами, но таковыми не являются, так как в духе они -
североамериканские индейцы (посмотрите "Твин Пикс" - американское
откровение, и увидите настоящую, корневую американскую трагедию,
окунетесь в подсознательные глубины американского духа).
Но в том и проблема, что русские (и другие славяне) как мало какой из
народов укоренены в истории, что рабство не было их исходным состоянием,
напротив, исходной была воля, что их творческий потенциал велик и
оригинален. Ведь в исходной точке славянской предыстории стоят,
по-видимому, дошумерское население Месопотамии и древние египтяне,
строители пирамид.
Я не исключаю, что цепочки доказательств и обобщения, представленные
мной в этом эссе, не будут признаны убедительными. Я понимаю, что для
постижения интуитивных реальностей необходимо время. Для меня эта
гипотеза коренится в неких базовых интуициях и непосредственном опыте
русской мифологии, настолько мощной и полноценной метафизически, что и
сейчас на Крещение мы ныряем в прорубь, и вновь рождаемся, выныривая из
нее, а на Радуницу идем на могилы и разговариваем с умершими предками, в
Змее Горыныче приветствуем древнего Гора, а в поиске истины ищем Исет.
Конечно, египетская гипотеза вряд ли станет идеологически центральной,
даже если станет популярной. Слишком умозрительна и, собственно, в
отличие, например, от арийской, не зовет никуда, не мобилизует, да и
привязана к исчезнувшему в пучине арабского завоевания народу. Это
значит, что в ближайшие десятилетия статус такой теории будет не намного
выше, чем у откровенных спекуляций.
Чтобы проникнуть в толщу
национального самосознания, ей нужно много, много времени...
Но вот комплекс языческих, мифологических доктрин может действительно
стать в центр сермяжной правды "посеребренного пятидесятилетия" и увлечь
многих интеллектуалов. Но куда? К отказу от православия, отказу теперь
уже не атеистическому, а языческому? Что ж, возможно, страна в ближайшие
десятилетия наполнится язычниками, это усилит хаос и лишит русскую
элиту
какой-либо основы для консолидации против ислама.
Язычество (неоязычество), если оно найдет оригинальные ответы на вопросы
современности, способно вырасти из интеллектуальной забавы для свободных
умов в идеологическую силу, причем на всех уровнях общества, и чем ниже,
"народнее", тем больше. В этом случае это самое неоязычество частично
парализует волю церкви в её претензиях на место духовного центра
общества.
Впрочем, "игровое"
язычество, если не в XXI веке, то в XXII веке точно
будет поглощено старообрядчеством, фактически сохранившем в себе
животворящий дух "двоеверия". Именно старообрядчество восстановится как
обновленное русское православие в конце XXII или первой половине XXIII
века!
Многообразие и цветение жизни в XXI веке увеличатся, но
языческо-православное и старообрядчески-православное противостояния
снимут последние организационные формы сколь-нибудь длительного и
упорного противостояния евразийству. В этом еще одна причина будущей
победы евразийства на постсоветском
евразийском пространстве и
превращения его в консолидирующую идеологию российского общества в
первой половине XXI века.
Но вопрос о доминировании встанет и в недрах самого
евразийства,
фактически пополам расколет его в двадцатых годах. Доминирующие позиции
займет не "классическое евразийство"
Трубецкого и его современный "степной
вариант", опирающийся, в частности, на труды и теории
Гумилёва.
Доминирующие позиции займет не культурологическая и историческая
аргументация, а религиозная, не новый феномен тюрско-славянской
идеологии, а новейший феномен татаро(или даже шире - "семито")-тюрско-славянской
идеологии, ведь татары (булгары), как наверно и аварцы, являются не
тюркской, а семитской нацией.
Идеологи исламского евразийства будет иметь религиозные ориентиры и
опираться на более сложный иерархически
татаро(семито)-тюрко-славянский
союз. Уже в двадцатых годах наступившего века эта ветвь евразийской
идеологии займет господствующее положение настолько, чтобы быть
признанной фундаментальной сермяжной доктриной для консолидации
российского общества вокруг Казани (а точнее Поволжья) и Москвы. Уже
поговаривают о переносе российской столицы поближе к центру Евразии - в
Самару...
"Степной" вариант евразийства предъявит свои собственные козыри.
Например, теорию российско-казахстанского союза, свою веротерпимость,
свой кодекс чести, свой наступательный дух, свой теоретический приоритет
и свою теоретическую зрелость.
Власть над Москвой все равно придется делить между исламскими
евразийцами, "степными"
евразийцами, православной партией и
либералистами, а власть над экономикой будет поделена так, что лозунг "вернем
российскую экономику России" станет припевом во всех выборных концертах
и даст изоляционистам-евразийцам (хоть тем, хоть другим) моральную ренту
"защитников отечества", столь весомую, что
евразийский блок, если
таковой составится, вполне может побеждать на общенациональных выборах
абсолютным большинством голосов, т.е. без сложных компромиссов и
коалиций.
Но исламское евразийство, хоть и не будет противостоять православию, а
неизменно станет "включать" его как исторически предшествующую исламу
мировую религию, "более правильную", чем тот же
католицизм, но слегка не
добирающего идеологических очков до единственной совершенной религии (таков
будет лейтмотив всех песенок о "сближении"), вызовет всё усиливающуюся
идеологическую реакцию православного, языческо-русского и
либералистского сообществ. А после того, как национальная идея и
корпоративная экономика разойдутся в 40-х годах XXI века настолько, что
контролируемые татарским капиталом и татарской технократией-бюрократией
крупнейшие российские корпорации станут символом национального обмана,
придет время для "степного"
евразийства как новой фундаментальной
сермяги российского общества.
И все-таки полученные ответы не кажутся мне исчерпывающими макропроблему
фундаментной идеологической доктрины в России "посеребренного
пятидесятилетия"
Они даже не представляются мне вполне
удовлетворительными и прежде всего из-за необоснованной пассивности
русского ума, вроде бы как предписанной полученными выводами, но никак
не вытекающей из той же логики начала большезимья, из интеллектуального
заряда, что несет в себе русский дух сейчас и нес в XIX-XX веках, из той
же недосказанности, недоговоренности русской мысли, прерванной
сталинскими репрессиями.
Возможно, под православной партией следует понимать также, как и под
евразийской, не одну главную, а две главных, с непреодолимым стремлением
к размежеванию, скорее врагов, чем союзников, конкурентов на одном
идеологическом поле, организованном одними идеалами и подобным
восприятием жизни, но организованном по-разному.
Пафос русского неоплатонизма конца XIX-начала XX веков состоял в
адекватном русском ответе немецкому классическому идеализму, в
объявлении о зрелости русской философии после столетнего ученичества.
Это был "наш ответ Чемберлену", то есть заносчивой
Европе, это было
требование признать русскую философию как великую европейскую философию,
равную с немецкой, английской, итальянской, французской, равную не
только по мысли, но и по духу, то есть по национальному духу, также
потребовавшему своего признания через русских религиозных философов. Это
было немного похоже на триумф русской шахматной школы в XX веке и на
отношение к нему в России - как к особого рода убедительному
доказательству собственной интеллектуальной состоятельности.
С тех пор прошло еще сто лет и, кажется, русским уже не хочется что-то
подобное доказывать Европе и Америке. Во-первых, XX век стал веком
русской славы и доказал многое, о чем век XIX и не мечтал. Во-вторых,
сами русские увидели себя как исторический народ во всем блеске и нищете,
величии и низости. В-третьих, просто устали. Что-то доказывать сейчас,
да так, чтобы и самим в это верить, уже трудно. Доказывать тяжело, а
верить невозможно.
Значит ли это, что у дальнейшего развития русской философии, в частности,
у религиозной философии, не будет импульса для развития, не будет "интереса"?
Нет, не значит
У русской философии появится другой интерес. Это не
будет стремление обосновать свою исключительность перед великим рывком к
мировой империи, как было в начале XX века. Это станет стремлением
сохранить глубинное самоуважение (а точнее - обрести себя, увидеть свою
подлинную, а не придуманную, не сконструированную, сущность) через новое,
более глубокое историческое самосознание, через спокойное сравнение себя
с другими народами, через нравственную подготовку к новому долгому
историческому периоду - периоду терпения, периоду терпеливого "собирания
камней".
В XIX веке русские мыслители много и эмоционально размышляли о
духовности, но в действительности все их помыслы были направлены на
практические вопросы, на успехи в технике, экономике, государственном
управлении. Роль философии поневоле свелась к роли служанки русского
революционаризма и "преобразовательства". Такая установка общественного
сознания неизбежно привела к торжеству марксизма, лучшей из практических
философий, самой философской, системной, универсальной
системы борьбы за
блага земные, но никак не за истину, познание и доступ к Богу. Конечно
же, этой установке не соответствовали неоплатонизм и другие слишком "высокие"
теории.
Но шок XX века и слабость XXI-го способны изменить приоритеты
общественного внимания. История, поиск исторических корней, своих и
чужих, определение места и перспективы не от "как хочу", а от "как
позволяют обстоятельства" определят предмет внимания и пафос русской
мысли в XXI веке.
Но раз так, то и здесь мне хотелось бы сделать ряд шагов на этом
направлении.
Оглавление
www.pseudology.org
|